Зорге. Бой без выстрелов

Сергей Голяков, Владимир Понизовский. Зорге

Документальная повесть

1

Рихард поднялся в свой номер. На два оборота запер дверь на ключ. Прихрамывая, прошел в комнату.

В комнате было сумрачно и зябко. Как всегда в это время года, да еще в непогоду, ныли нога и плечо: застарелые раны давали о себе знать. Рихард включил верхний свет и электрокамин. Квадрат окна потемнел, а в комнате стало уютней и теплей. Тогда он наконец достал конверт и стал внимательно разглядывать места склейки. Хотелось рвануть конверт, жадно выпотрошить его содержимое. Но он не торопил себя. Он привык никогда не ослаблять внимания и напряжения воли, не давать себе поблажки даже в малом.

Склейки повреждены не были. Письмо доставлено из Центра в полной сохранности. Рихард разорвал конверт. Обычные слова привета от старого друга.

Он перевел текст на язык цифр, цифры сверил с кодом. И, удивленный, снова перечитал письмо: «Подготовь хозяйство к передаче. В ближайшие, дни жди вызова в Москву».

Что это значит? Нет никаких сомнений: его отзывают. Так и написано: «Подготовь к передаче». Почему? В Центре недовольны результатами? Рихард привык трезво и по возможности объективно оценивать обстановку. Нет, при нынешних условиях здесь, в самой штаб–квартире гоминдановцев, в городе, кишащем английскими и японскими контрразведчиками, лучших результатов добиться трудно. Он был в курсе всех событий на обширной территории — от Шанхая до советской границы — и заблаговременно сообщал о подготовке новых провокаций на КВЖД, о предстоящей заброске белогвардейских семеновских и прочих банд на нашу территорию, о начале агрессии Японии против Северо–Восточного Китая и об образовании марионеточного Маньчжоу–го. Маньчжоу–го — плацдарм для нападения на Советский Дальний Восток. Агрессивные замыслы Японии приобретают все более отчетливый характер, понимал он. Может быть, эти его донесения расценивают в Москве как дезинформирующие? Нет. Месяц назад Старик прислал записку: «Ты молодец». Что же могло стрястись за этот месяц?..

Рихард подошел к окну. За стеклами сеялся тоскливый дождь. Внизу, по мокрой серой улице чешуйчатым драконом ползла под зонтами толпа. Ревели клаксоны и визжали тормоза автомобилей. Надрывались голоса рикш. Стекающие по стеклу струйки воды размывали вечерние огни.

Он стал припоминать, как происходила встреча со связником. Да, все состоялось строго по распорядку. Он сидел в маленьком многолюдном ресторанчике, отгороженном от улицы занавесом из тонких бамбуковых палочек, потягивал пиво и листал «Пекин–Тяньцзин таймс». Когда в углу зала старинные часы захрипели и с сипом начали бить, бамбуковая завеса заколебалась.

Раздвинув жердочки, в зал вошел посетитель — молодой клерк–европеец, с зонтиком, в котелке и с широким по моде галстуком. Он бросил бою мокрый зонтик и котелок, скучающим взглядом обвел помещение и, словно бы нехотя, направился к свободному креслу за столиком Рихарда.

— Не возражаете, сэр?

— Пожалуйста, если вам будет приятна моя компания, — безразлично ответил Рихард, и вчетверо сложив газету, сунул ее в карман. Клерк достал портсигар.

— Не желаете?

— Благодарю. Я предпочитаю сигару.

— Графин пива и соленых креветок! — крикнул клерк бармену.

Кто мог обратить внимание на эту случайную встречу совершенно незнакомых людей за одним из столиков одного из бесчисленных шанхайских ресторанов? И, даже прислушавшись к их разговору, что, кроме безразличных фраз вежливости, мог бы посторонний уловить? Но для Рихарда место, время, одежда пришедшего и каждое сказанное им слово имели свой сокровенный смысл. Даже то, какой марки сигарету он закурил. Точно так же, как для «клерка» было совсем не безразлично, какую Рихард читал газету, как ее сложил и в какой положил карман.

Рихард опорожнил свой графин первым. Вежливо раскланялся, бросил бою несколько монеток и растворился в мокрой, шуршащей зонтами и плащами толпе. В кармане лежал конверт… Москва вызывает его.

Значит, до свидания, Шанхай! Скорее всего, не до свидания, а прощай!.. Что бы там ни было, но скоро он сможет сбросить с себя, как опостылевшую одежду, свою постоянную напряженность и настороженность, снять уже, казалось, затвердевшую маску. Может быть, его оставят на работе в управлении? Или он вернется к научной деятельности? Нет… Неужели он полюбил эту свою профессию? Не подходит к ней слово «полюбил». Впрочем, летчик–испытатель, тоже каждый час идущий на смертельный риск, ведь любит свое дело…

Он снова посмотрел в окно. На улице стало еще сумрачнее. Все так же висела над городом пелена дождя. Он представил: вместо этой противной слякоти там скрипит снег, мороз горячит щеки, по улицам с гиком проносятся сани. А самое главное — там Катя!

Он попытался представить ее лицо. У него была превосходная память, к тому же обогащенная многолетним опытом конспирации. «Чтобы легче запомнить лица, разделяй их на три основных типа: круглые, квадратные, удлиненные. Затем…» Он научился запоминать нужные ему лица с первого раза — и, наверное, навсегда. Но вот Катино лицо, хотя больше всего им дорожил, запомнить не мог. Он представлял отдельно ее глаза: то веселые, блестящие, то затуманенные грустью. Ее губы. Ее темные, заплетенные в косу волосы. Ее гибкую, подвижную фигуру. И в то же время в целом представить не мог. По законам конспирации он не имел права хранить ее фотографии и ее письма — и не хранил их. Но и на фотографиях Катя была совсем не такой, как в жизни. Какое же у нее лицо? Круглое или удлиненное? Нет. Милое. И как хорошо, что он скоро его увидит!..

Рихард чиркнул шершавым колесиком зажигалки и поднес к узкому пламени листок.

2

Наташа прислушалась. Музыка! Массивная дверь была прикрыта неплотно, и из кабинета Берзина слышались четкие звуки шумановской токкаты. Хорошо! Наконец–то Павел Иванович отдыхает… Наташа уже привыкла: в редкие минуты отдыха, ближе к полуночи, он доставал пластинки, включал радиолу и, откинувшись в кресле, прикрыв ладонью глаза, слушал. Он любил только серьезную музыку.

Утром Наташа первой приезжала в управление, открывала уборщице кабинет начальника. И, пока та вытряхивала пепельницы и смахивала пыль с кресел и резных с гербами шкафов, она тоже включала радиолу. Ящик стола был заполнен пластинками доверху. В ярких глянцевых пакетах на разных языках. Близкие друзья Берзина, зная о его страсти, непременно привозили ему в подарок черные диски, когда возвращались из «спецкомандировок». Наташа сама недавно вернулась из такой командировки, затянувшейся без малого на два года. Но свой подарок добавила к коллекции Старика тайком. Уж очень большим начальником был он для нее, хотя с другими и про себя она тоже фамильярно и по–дружески называла его Стариком. Начальника все так называли. Может быть, потому, что он и на самом деле был старше их, и многие пришли сюда позже его, а вернее, многих он сюда и привел. А скорее всего потому, что был он хоть не старый, но седина густо посолила его темноволосую голову. С шестнадцати лет, с того дня, когда он был порот казачьими шомполами и в первый раз приговорен к расстрелу. А может, еще и потому, что в подполье, в царских тюремных казематах прошел он такую закалку огнем; в ВЧК и здесь накопил такой опыт, мера которых — совсем не годы жизни человека.

Когда Павел Иванович в 9.00 приходил в управление, Наташа уже сидела в приемной за секретарским столом с папками «К докладу», с пакетами, опечатанными оплывшим сургучом. И в большом и прохладном кабинете начальника молчаливые шторы, поглотившие последние аккорды музыки, не выдавали Наташиной вольности.

Но уже много дней музыка в кабинете Павла Ивановича не звучала. Сам Старик не выдвигал ящик с пластинками с того дня — она точно запомнила эту дату — 30 января, когда из Берлина поступило сообщение: президент Германии Гинденбург назначил новым канцлером Адольфа Гитлера.

Их небольшое здание в тихом московском переулке, которое они называли «шоколадным домиком», подобно метеорологической станции где–нибудь в центре Розы ветров, принимало на себя все удары бурь и гроз. Его волновали события, происходившие в мире — и у самых границ страны и за тысячи километров от ее рубежей. В этом доме события не только регистрировались. Здесь определялось, к каким последствиям они приведут. Не завтра или через месяц, а через год и даже десять лет… Прихода Гитлера к власти здесь ожидали, к нему готовились. И все же это событие взбудоражило всех. Наташа по взволнованным лицам своих товарищей, привыкших скрывать свои чувства, по учащенному ритму совещаний в кабинете Старика, по тому, что в управлении появились новые люди — с ромбами в петлицах, в скрипящих портупеях, поняла: наступают большие перемены в их работе.

Сообщения из Германии отодвинули на второй план все другие события — даже дальневосточные, столько лет державшие всех в напряжении. Старик требовал в любое время суток передавать ему шифровки из Берлина. Один за другим уезжали туда товарищи.

А в столовой, в Наташиной приемной, на утренних политинформациях — как в любом другом учреждении, как по всей стране — не прекращались споры, словесные схватки. Здесь, в правлении, знали об истинном положении дел в Германии лучше, чем где–либо. Но все равно не могли ответить: кто кого? Тревожные вести сменяли одна другую. Гитлер распустил рейхстаг и назначил новые выборы. Коммунистическая партия призвала рабочих к всеобщей забастовке и созданию народного фронта. Правые лидеры социал–демократов и профсоюзов ответили отказом. Гитлер объявил черный террор против компартии, запретил собрания и демонстрации рабочих. И, наконец, 27 февраля вечером запылал рейхстаг. За неделю до новых выборов, которые должны были, по расчетам нацистов, передать им всю полноту власти…

Из–за двери звучала музыка. На мгновение она смолкла. Зашипела игла. Потом запела скрипка. «Концерт Вивальди, — узнала Наташа. — Я привезла…»

Вошел начальник шифровальной службы.

— Павел Иванович у себя?

Старик требовал, чтобы все донесения немедленно показывали ему. Но сейчас Наташа медлила. Не хотелось обрывать мелодию. Не хотелось прерывать его отдых… Наташа сердито бросила:

— У себя!

Начальник шифровальной службы открыл дверь кабинета.

Павел Иванович не сидел, откинувшись в кресле и прикрыв ладонью глаза, он расхаживал по комнате вдоль шкафов, обхватив пятерней подбородок и поскрипывая пальцами по отросшей к ночи щетине. Она заметила на столе пустой графин. Значит, опять ему нездоровится. Каждое утро Наташа наливала ему в графин свежую воду. В книжном шкафу на полке стояла целая батарея лекарств. Старик не хотел, чтобы его товарищи знали, что их начальник нездоров. А старые раны ныли. И сказывался плохо залеченный туберкулез. К вечеру начинала болеть голова. Казачья пуля так и сидела в теменной кости… Наташа узнавала, как он себя чувствует, по этому графину — сколько из него отпито воды — и по его глазам. Когда ему было совсем плохо, глаза белели. Точно так же, как когда он был сердит. Сослуживцы так и спрашивали у секретаря: «Какие у Старика глаза?» И она отвечала: «Голубые. Иди» — или: «Белые. Лучше не суйся». Но держался он и в радости и в гневе одинаково: никогда не повышал голоса.

Старик остановил проигрыватель.

— Что у тебя?

Взял донесение, вслух прочитал:

— «Выезжаю. Буду второго. Рихард». Хорошо. Он вызвал Наташу.

— Забронируй на второе номер в «Гранд–отеле». А сейчас позови ко мне Оскара и Василия.

Он перехватил взгляд Наташи, усмехнулся и стал складывать пластинки в нижний ящик стола.

Через несколько минут Оскар и Василий, оживленно переговариваясь на ходу, прошли в кабинет Берзина. Из их разговора она уловила имя «Рихард».

«Рихард Зорге. Наш товарищ в Шанхае. Деятельный. От него всегда приходит большая почта, и Старик всегда просматривает ее с интересом…» Она стала припоминать, какой он из себя, этот Рихард Зорге. Кажется, она однажды видела его. Даже дважды видела. Да, еще до своей «спецкомандировки». Она сидела за этим столом, когда Зорге в первый раз пришел к Старику. Потом он пришел и во второй раз. Довольно высокий. С крепкой фигурой спортсмена. Прихрамывал на правую, да, на правую ногу. Волосы темные, слегка вьющиеся, а глаза светлые. Когда выходил из кабинета, лицо у него было строгое, а глаза сияли. Впрочем, почти все выходят от Старика с такими глазами. Умеет он зажигать людей. Наташа вспомнила о графине и с тревогой подумала: надолго они там? На часах уже было половина второго…

Павел Иванович все так же вышагивал по ковру вдоль шкафов и слушал. Василий сидел на стуле, откинувшись на спинку. Оскар сидел на подоконнике. Такие вольности в кабинете начальника могли позволить себе только они, самые близкие друзья Старика, его ученики и его помощники. Оба недавно вернулись из–за границы. Оскар — из Германии, Василий — с Дальнего Востока.

Говорил Оскар:

— Это невозможно. Опасность будет подстерегать его на каждом шагу. У него очень много знакомых. Среди коммунистов. Среди социал–демократов. Даже среди нынешних нацистов. Его еще не забыли и полицейские Зеверинга, а многие из них стали теперь штурмовиками. Я уверен, что в полицай–президиуме на него хранится целое досье. И первая случайная встреча…

— А я бы на его месте поехал! — вскочил со стула горячий Василий. — Без риска нет и разведки, без смелости нет и разведчика! Зато кто лучше его знает и язык, и обычаи, и нравы? Немного грима, побольше апломба — и успех обеспечен. Тем более, что эти вчерашние лавочники не такие уж умницы.

Павел Иванович, когда выверял особенно трудные задания, если была возможность, старался обсудить их именно с Оскаром и Василием. Рассудительный, чрезвычайно осторожный Оскар и горячий, темпераментный, готовый на самые отчаянные решения Василий как бы дополняли друг друга. Они были столь же разными и внешне: черноволосый, смуглый и худощавый, подвижный, как мальчишка, Василий и высокий, спокойноглазый Оскар, с мягкими, уже седыми волосами. Одно в них было общее — работа в военной разведке, а перед этим — годы революции и гражданской войны. Такие разные — и так одинаково надежные. На них Павел Иванович мог положиться так же, как на самого себя.

Сейчас он не был согласен ни с тем, ни с другим.

— Не возносись, — остановил он Василия. — Сегодняшние гитлеровцы не все вчерашние лавочники. Среди них — и позавчерашние контрразведчики Вильгельма, и вчерашние контрразведчики Штреземана, и сегодняшние гестаповцы рейха. Пусть враг даже дурак и тупица, но мы всегда должны строить расчет на то, что он чрезвычайно умен и изощрен, и побеждать его превосходством своего ума, своим мужеством, дерзостью и находчивостью.

— Вводная лекция, — проворчал Василий, снова усаживаясь.

— Значит, так давно слушал, что успел забыть. — Голос Павла Ивановича посуровел. — В нашей работе смелость, дерзание, риск должны сочетаться с величайшей осторожностью.

Оскар согласно закивал. Но Василий уступать не хотел.

— Риск — и осторожность! Диалектика! — сказал он.

— Да, диалектика, — нарочно не заметил насмешки в его голосе Старик. — Диалектика, которой мы должны овладеть в совершенстве. — Павел Иванович повернулся к Оскару. — И все же путь в Токио лежит для него через Берлин. И поехать он должен туда не под гримом и с фиктивным паспортом, а под своим настоящим именем.

— Под своим настоящим? — Тут уже настал черед удивиться Василию. — Невероятно!

Действительно, план, разработанный Павлом Ивановичем, казался невероятным. Но во многом от этой внешней невероятности его и зависел успех. У Старика был «собственный» враг: образ, составленный из самых сильных качеств всех тех противников, с которыми довелось Берзину за многие годы работы вступать в единоборство. Как шахматист высокого класса, умеющий играть одновременно с двух сторон доски, полностью сосредоточиваясь то на белых, то на черных фигурах, Старик разрабатывал свои операции. И после долгих поисков приходил к такому решению, которого собственный его враг разгадать не мог. В тот день, 30 января, когда чаша весов в Германии склонилась наконец в сторону Гитлера, он понял, что нужно подготовить новую долговременную разведывательную операцию. До прихода к власти немецких фашистов наиболее агрессивным государством по отношению к Советскому Союзу была Япония. Ныне в облике нацизма реальная опасность возникла на Западе. Уже теперь ясно, что внешнеполитические задачи гитлеровской Германии — антикоммунизм и война — и империалистической Японии — антикоммунизм и война — совпадают. Это делает их потенциальными и наиболее вероятными союзниками. Союзниками против кого? Прежде всего против СССР. И наши вооруженные силы должны точно знать, какая опасность грозит Республике Советов. Такова была идея операции. Но как ее осуществить?

Если Гитлер станет искать союза с Японией, наиболее информированным обо всех планах Берлина будет германское посольство в Токио. Значит, наш разведчик, хотя это и особенно трудно, должен оказаться именно там. В таком случае он будет в курсе не только планов гитлеровцев, но и планов японской военщины.

Кто осуществит эту операцию? Подобно режиссеру, Берзин искал исполнителей на эти — он понимал — невероятно трудные роли. Подобно драматургу, он и создавал их — роли не вообще, а предназначенные для конкретных людей. Главная роль — он уже определил — была предназначена Рихарду Зорге.

Берзин много лет, еще до того, как в 1929 году пригласил Зорге в разведку, наблюдал за ним, как обычно наблюдал за всеми своими будущими товарищами по работе. Зорге привлек его внимание прежде всего страстностью, с какой выступал он по острым политическим вопросам в своей партячейке, в немецком клубе, громя троцкистов. За этой страстностью Берзин чувствовал непоколебимую убежденность марксиста и глубокие знания. Эти качества в будущем разведчике для Старика были решающими. Но? кроме того, у Зорге был немалый опыт подпольной работы в Германии. Он знал несколько языков. Показал себя как талантливый, умеющий хладнокровно и логически мыслить публицист. Из его статей, появлявшихся в крупных московских журналах, Берзин видел, что Зорге серьезно разбирается в сложнейших проблемах мировой экономики и политики. Из него может получиться незаурядный ученый. Но для незаурядного разведчика этого еще недостаточно. Нужны специальные знания, их можно приобрести упорной учебой. А главное, нужны особые волевые качества. Их выверяют и закаляют в работе: солдат становится настоящим солдатом только в бою…

Зорге стал таким солдатом. Он блестяще справился с шанхайским заданием. Но эти полные напряжения и риска три года в тылу гоминдановцев — лишь подготовительный курс по сравнению с той работой, какую ему предстоит сделать теперь. Да, новая операция даже ближайшим помощникам Берзина кажется невыполнимой. И тем не менее она должна быть осуществлена!

— В Токио — это правильно, — согласился Оскар. — Но с каких это пор путь в Токио лежит через Берлин?

— Павел прав, — возразил Василий. — Без рекомендаций из Берлина Рихарду не пролезть в германское посольство в Токио. Немцы в Японии держатся обособленно.

— Наоборот, ему следует быть там тише воды, ниже травы, пусть явится туда как мелкая сошка, — не отступал Оскар.

— У тебя европейский кругозор, — не преминул упустить случая, чтобы съязвить, Василий. — В Японии в любом случае каждый иностранец, как в стеклянной банке. И тут лучше уж держаться с апломбом.

Берзин не вмешивался: Оскар — великий тактик, а Василий — дока в дальневосточных делах. Он только спросил:

— А в каком качестве ему лучше всего заявиться в Токио?

— Рихард — отличный журналист, а пресса имеет доступ туда, куда простому смертному попасть и не снится, — начал развивать свою мысль Василий. — Но журналистам в Токио должно быть известно имя своего собрата по перу. Рихард же писал из Китая во франкфуртский «Социологише магазин» корреспонденции под своим собственным именем. Да, загвоздка…

— Напротив. Поэтому–то ему и надо поехать в Токио под своим собственным именем. И журналистский корпус примет его как своего, так ведь? — Теперь Берзин обращался к Оскару.

— Резонно. Но без личной явки Рихарда в редакцию ни одна немецкая газета своего удостоверения ему не предоставит. К тому же сейчас любое разрешение должно исходить от нацистского комиссара, прикрепленного к каждой редакции. Значит, Зорге должен приехать в Германию. А в Германию ему приезжать нельзя: я уже говорил, что многие знают Зорге как коммуниста. Вот в этом–то и невероятность всего столь блестящего плана, — ”завершил логическое построение Оскар.

— Нет, именно в этом его и успех! — наконец–то раскрыл карты Старик. — На этой кажущейся невероятности и построен весь замысел. Поставьте себя на место самого отъявленного гестаповца, самого хитроумного контрразведчика. Разве сможет он предположить, что сейчас, в дни наивысшего разгула фашистского террора, прямо к нему в лапы заявляется известный коммунист, да еще требует направления на работу за границей? Да, в полицай–президиуме лежит досье на Рихарда. Но сейчас гитлеровцам недосуг копаться в архивах: им достаточно дел на улицах, в рабочих районах. Именно сейчас, а не через год или даже через полгода. Конечно, риск есть. Но не столь большой.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Василий. — А в случае чего Рихард сумеет выкрутиться.

— Только надо, чтобы он получше вызубрил эту нацистскую фразеологию, эту мерзкую «Майн кампф» и модную у них сейчас брошюру «Родословная как доказательство арийского происхождения», — хмуро добавил Оскар.

— Все это пусть подготовят твои сотрудники.

Старик прошелся от стены к стене, остановился около Оскара.

— А самому тебе придется вернуться в Берлин, устроить для Рихарда рекомендательные письма в газеты. Организовать ему явки. И постараться уберечь его от опасностей.

— Слушаюсь!

— Ты же, Василий, возьмешь на себя всю подготовку операции в Токио. В помощь Рихарду мы пошлем Бранко Вукелича и радиста Бернхарда. Надо подумать и о том молодом художнике.

— О Мияги? Хорошо.

— Да. Его подготовкой займешься тоже ты. Теперь осталось последнее. Надо зашифровать операцию.

Павел Иванович задумался. Подошел к столу, остро отточенным карандашом что–то написал на листе.

— Как там у японцев? «Банзай»? А наша операция будет называться «Рамзай». «Р» и «З» — Рихард Зорге…

3

Он шел по Москве. Все было так, как он представлял себе там, в шанхайской гостинице. Громыхали и лязгали трамваи. Только снег не скрипел под подошвами, а пружинил и пушисто сеялся сверху, забирался за воротник. Снег уже был мягкий, мартовский. Рихард поскользнулся на накатанной ребятней, ледяной дорожке, чуть не упал, нелепо замахал руками. Парочка на скамейке засмеялась. Он сам засмеялся. Тут же, словно со стороны, зарегистрировал: дал волю чувствам. И с легкостью, с радостью подумал: теперь не надо сдерживать и контролировать свои чувства, теперь он может быть самим собой — и какое это наслаждение!

Было уже поздно. Улицы тонули в темноте. Редкие фонари желтыми пунктирами обозначали тротуары. Большинство окон в громадах домов было уже погашено. Может быть, не следует так поздно приходить? И что его ждет там? Что могло произойти за эти целых три года безмолвия? Все, что угодно. Все самое невероятное. Но сейчас его переполняла такая радость, что он отгонял недобрые мысли и убыстрял шаг.

Свернул с бульвара на улицу, прошел несколько кварталов, безошибочно, не обращая внимания на приметы, определил: вот он, Нижне–Кисловский переулок. У старого краснокирпичного дома перевел дыхание. Спустился по выщербленным ступеням в полуподвал, нащупал в темноте кнопку звонка.

«Я волнуюсь! — со стороны отметил он. — Я еще мог) волноваться?»

Услышал, как из глубины квартиры приближаются шаги. Тапочки без задников шлепают по полу. Пауза. Одна тапочка, наверное, соскочила с ноги. И снова: шлеп, шлеп… Звякнула цепочка. Громыхнул засов. Щелкнул ключ. Не боится открывать. Может быть, кто–то еще есть в доме?..

Дверь распахнулась.

На пороге стояла Катя. В бумазейном халате. В пуховом платке, наброшенном на плечи. Она вглядывалась в темноту.

— Кто?

Он шагнул на свет.

— Рихард!

Она рванулась к нему, уткнулась венцом косы в его лицо. Но сразу же отстранилась. Подняла на него заблестевшие глаза.

— Проходи. Извини, так неожиданно…

Он сидел в ее комнатке и с радостью отмечал, что ничего за эти годы не изменилось. Все та же скромная, если не сказать бедная, обстановка, узкая кровать в углу, горки книг на столе/подоконниках, на шкафу. И сама Катя почти не изменилась. Может быть, немного располнела, и эта зрелая округлость линий еще больше шла к ней. Может быть, уверенней и спокойней стали ее движения… Что произошло в ее жизни за эти три года? Вроде бы и ничего. В двадцать шестом она окончила институт сценического искусства у Вивьена, с успехом играла в театре. Но потом, в двадцать девятом, как он знает, пошла на завод. Так с тех пор на одном, и том же заводе «Точизмеритель». Правда, теперь уже не просто аппаратчицей, а бригадиром. Друзья? Да, все так же собираются здесь те самые «говоруны», с которыми так любил спорить до утра еще тогда Рихард.

Катя рассказывала, а сама собирала на стол традиционный московский чай, переодевалась за дверцей шкафа. И Рихард видел, как взметаются из–за дверцы, как будто взывая о помощи, ее красивые руки и шелестит торопливо платье.

— А ты, Рихард?..

— Я все так же, Катя…

— Надолго ты?

— Не знаю…

Движения за дверцей замерли. Наступила пауза. Потом она сказала:

— Наверное, ожидание — мера всему…

Он не стал спрашивать: чему мера? Они уже давно понимали друг друга с полуслова: мера дружбе, мера ненависти, мера… Но вправе лк он?..

Катя вышла из–за шкафа. Он ахнул:

— Какая ты красивая! — И заторопился: — Совсем забыл! Я привез тебе подарок.

Лицо ее оцепенело. «Слава богу, хватило ума не привозить китайских шелков или кофточек, — с облегчением подумал он. — Обиделась бы насмерть». И достал продолговатую коробку.

Катя осторожно, холодно взяла, открыла. И вскрикнула от удовольствия:

— Прелесть! Ох, прелесть!

В коробке, переложенные рисовой ватой, лежали искусано вылепленные глиняные женские фигурки. Катя стала расставлять их шеренгой на столе.

— Это целый набор: женщины разных стран, — пояснил Рихард, радуясь, что Кате пришелся по душе подарок. — Эта, с медными кольцами в ушах, негритянка. С кувшином на голове и с красным пятном на лбу, конечно же, индианка. Вот эта китаянка. А эта, наверное, русская,

Он засмеялся и посмотрел на Катю. Фигурка русской женщины в представлении мастера из Шанхая была с пышной золотой прической, с осиной талией и жеманно сложенными ручками… Как непохожа эта фигурка на эту его русскую женщину, черноволосую, с большими грустными глазами, с бровями вразлет!.. Как красива она в этом своем единственном крепдешиновом, не по сезону, для него только надетом сейчас платье!..

Сколько раз приходилось ему испытывать волю! Он, как гимнаст свое тело, умел подчинять этой воле чувства и желания. Но сейчас ему показалось, что не хватит никаких сил встать и уйти из этой комнаты.

Он посмотрел на часы. Уже за полночь. А Кате завтра чуть свет на завод.

Он пристально, чтобы наконец–то запомнить, посмотрел на нее.

— Ты чего так смотришь?.. Налить тебе еще?

Он поднялся.

— Пора.

Катя подошла к нему, мягко усадила в кресло.

— Посиди еще.

Провела пальцем по его лбу, под его глазами.

— Какой ты стал…

— Старый? Мне всегда давали на пять лет больше, чем есть на самом деле. И я на десять лет старше тебя…

— Нет. Не старый, а усталый. Ты очень устал.

Она обняла его щеки ладонями и тихо, будто их кто–то мог услышать, прошептала ему в ухо:

— Тебе никуда не надо уходить, Рихард,

4

— Разрешите, товарищ командир?

Берзин поднялся ему навстречу:

— Здравствуй. Знакомься: мой сын Андрей.

За столом, сбоку, сидел мальчик лет одиннадцати и листал толстую книгу. Старик мог и не объяснять: крепкий, крутолобый, с большими серо–голубыми глазами, он был копией отца. Сейчас он смотрел на вошедшего сердито, исподлобья: понимал, что придется уходить.

— Вот так… — вздохнул Берзин. — Не отец к сыну приходит, а сын к отцу…

Зорге умел разговаривать с самыми различными людьми и на многих языках. Но он не умел говорить с детьми. Сейчас почему–то остро подумал: «У меня тоже уже мог бы быть такой большой сын…»

— Кем ты хочешь быть, мальчик?

Берзин–младший, как о давно решенном, спокойно ответил:

— Разведчиком.

— О нет! — остановил его Рихард. — Это совсем не такое веселое занятие, Андрей, Будь лучше летчиком. Или моряком.

— Я буду разведчиком.

— Правильно, — неожиданно для Рихарда одобрил Старик. — Если к тому времени, когда Андрейка станет большим, еще будут нужны разведчики, — пусть будет разведчиком. Стране требуются не только моряки, летчики и пожарные… И больше всего нам нужен мир. А его оберегают не только дипломаты и солдаты.

Он скупо и ласково провел ладонью по волосам сына.

— Иди, ослик. Можешь взять книгу. Нам нужно поработать.

Андрей послушно встал и направился к дверям.

— Скажи маме, чтобы не ждала, ужин разогрею сам. Мальчик вышел.

— Как бы я хотел, чтобы не понадобилось Андрейке быть разведчиком!.. — сказал Павел Иванович. — Несбыточно.

— А я женился, — не удержался Рихард.

Берзин протянул ему руку и крепко пожал:

— Поздравляю. Екатерина Александровна Максимова из Нижне–Кисловского переулка? К сожалению, мы вынуждены все знать. Достойная женщина. — И повторил: — Поздравляю. — Потом сделал пометки в блокноте. — О ней позаботимся.

— Лишнее это. Вы не подумайте…

— Я и не думаю, — остановил Рихарда Старик. — Я думаю о другом: не очень–то счастливы наши жены. Ладно. В субботу мы выезжаем на дачу. Возьмешь Катю с собой. Сразимся в городки. Любишь городки? Знатная игра! — Он с удовольствием, с хрустом потянулся. — А теперь давай о деле. До твоего отъезда в Берлин осталось не так много времени.

И Павел Иванович стал расспрашивать, как идет подготовка к отъезду. Зорге до мельчайших деталей должен знать политическое и экономическое положение в стране, чтобы ничто не могло застать его врасплох.

«Конечно, невозможно предусмотреть все Ситуации, в которых может оказаться разведчик, — говорил своим ученикам Берзин. — Жизнь подчас выкидывает такие фортели, какие и не приснятся, и полагаться нужно прежде всего на свой ум, на свою находчивость и выдержку. Разведчик, подобно математику, должен блестяще знать теорию, и тогда он с успехом решит любые практические задачи».

И сейчас, как профессор студента, он придирчиво экзаменовал Рихарда. Зорге выдерживал экзамен на «пять». И все же одно дело — беседа здесь, и совсем другое — работа там. Павел Иванович откинулся на спинке кресла.

— А теперь представь: пригласили тебя к крупному нацистскому бонзе. Входишь ты в кабинет… Ну?

Рихард отошел к дверям. Круто, по–военному повернулся и вздернул вверх правую руку, одновременно прищелкнув каблуками.

— Хайль Гитлер!

Потом быстро, прихрамывая, подошел к Берзину, склонился над ним и вперил взгляд в его ухо.

— Герр генерал! — рявкнул он. — Я вынужден усомниться в вашем арийском происхождении. Ваши уши совсем не такой формы, как у Рамзеса Второго!

— При чем тут Рамзес Второй?

— Как, герр генерал? Вы не знаете основ учения о расе господ? Мы, арийцы, — прямые наследники древних египтян, это бесспорно доказано изучением форм ушей мумии великого фараона!

Старик расхохотался.

— Нечего сказать, вошел в роль! — Он пощипал свои уши, продолжая смеяться. Потом посерьезнел: — Все это хорошо. Но только в театре. Несколько наших ребят провалились потому, что решили, что они актеры. А жизнь не подмостки. И разведчик не актер. Твоя новая роль должна стать твоим вторым существом. И только тут, — он постучал себя по груди, — скрытый ото всех, ты останешься самим собой. Я слышал про один случай — это было еще во время войны, — очень опытный и башковитый разведчик попался только потому, что у него радостно засверкали глаза, когда ему внезапно сообщили о крупной победе войск его страны. Впрочем, ты, кажется, в этих советах не нуждаешься.

Старик встал из–за стола, подошел к распластавшейся по всей стене политической карте мира. Отступил от карты на несколько шагов.

— Как ты думаешь, Рихард, фашизм в Германии — это серьезно и надолго?

— Думаю, серьезно и надолго.

Берзин вернулся к столу.

— Однако многие считают: Мальбрук в поход собрался.

Рихард пожал плечами.

— Может быть, я ошибаюсь… Но фашизм и Гитлер возникли не сами по себе.

Павел Иванович оценивающе посмотрел на него.

— Однако в Германии имеются мощные антифашистские силы. Вот донесение: коммунистическая «Роте фане», выходящая подпольно, пользуется колоссальным успехом. Тираж ее первого номера достиг небывалой цифры — триста тысяч экземпляров. А у крупнейшей легальной буржуазной газеты «Берлинер тагеблатт» — только двести тысяч. Не забывай, что на выборах в рейхстаг в ноябре прошлого года компартия получила без малого шесть миллионов голосов.

— Но нацистская партия весной того же, прошлого года — больше тринадцати миллионов, — возразил Рихард. — И дело совсем не в голосах.

— А в чем же?

— В том, что германский рабочий класс, как и прежде, расколот. Ведь до чего дошли руководители профсоюзов: просят у Гитлера свидания, чтобы обсудить, как им лучше сотрудничать с фашистами! — Зорге начал злиться: неужели Старик не понимает этого?

— Значит, все дело в продажных лидерах профсоюзов и социал–демократии? — не унимался Берзин.

— Не только. Хотя они и раскололи рабочий класс. Главное в том, что значительная часть трудящихся, крестьянство, мелкая буржуазия попались на удочку нацистской пропаганды, — стараясь говорить спокойно, стал объяснять Рихард. — Гитлеровцы умело пользуются оружием социальной и национальной демагогии. Людям труда они сулят более высокие заработки и участие в прибылях предприятий. Безработным — работу. Лавочникам и ремесленникам — снижение налогов. Крестьянам — увеличение наделов земли и списание всех долгов. К тому же эти посулы приправлены национализмом, пышнословием о превосходстве арийской расы и великом предназначении Германии.

— Значит, демагогия и идеология, растлевающая умы?

— Да. Плюс сила: отмобилизованные и до зубов вооруженные «шутцштаффельн» — охранные отряды СС, отряды «штурмабтейлунген» — штурмовиков, полиции, вспомогательной полиции. И, конечно же, финансовая и политическая помощь Гитлеру со стороны промышленников.

— Ага! Ну, ну, продолжай! — одобрительно кивнул Берзин.

Зорге наконец–то понял: Старик не спорит с ним, а снова, в который уже раз, экзаменует его. Павел Иванович сам прекрасно понимает, что фашизм — страшная и долговременная опасность. Но он хочет знать, насколько глубоко понимают это и его ученики.

— Я, кажется, все сказал.

— Нет, ты только подошел к самому главному.

Берзин достал из сейфа объемистую папку, вынул из нее несколько желтых листков, лежавших с самого верха. Рихард определил: бланки шифровок.

— Вот сообщения из Германии. На вилле кёльнского банкира Шредера в канун прихода фашистов к власти состоялись тайные переговоры верхушки гитлеровской партии с Круппом, Тиссеном, главой концерна «И.Г. Фарбениндустри» Бошем и другими крупнейшими фабрикантами, — Берзин пробежал глазами листок. — Гитлер заверил промышленников, что если одержит победу на выборах 5 марта, то «это будут последние выборы в Германии на десять, а может быть, и на сто лет». В ответ господа империалисты ответили, что они полностью доверяют Гитлеру и безоговорочно изъявляют готовность «к радостному сотрудничеству с национал–социалистами». Вот какая сила на стороне Гитлера, Рихард. Но и не эта сила главная.

Берзин отложил листки, подошел к карте, поднял руку и потянул по карте невидимые линии от США, от Англии к центру Европы, к Германии.

— Германская экономика вспоена, вскормлена на американском и английском капитале. Казалось бы, парадокс: правящие круги Соединенных Штатов и Великобритании содействуют восстановлению тяжелой и прежде всего военной промышленности своего недавнего противника. Но парадокса никакого нет: они рассчитывают использовать Германию как силу, которая способна будет разгромить Советский Союз и восстановить господство капитала на всем земном шаре. И теперь Германия по основным экономическим показателям опередила и Англию и Францию и вновь становится на путь милитаризма и реванша. Опять же пользуясь поддержкой из–за океана. Нам известно, что Генри Форд очень дружественно относится к Гитлеру. Он заявил в узком кругу, что ему нравится нацистская партия, которая «так энергично расправляется с евреями и историей». Гитлера поддерживает мировой капитализм, и это самое главное.

Берзин вернулся к столу.

— Поэтому нужно приготовиться к длительной и упорной борьбе. Что касается нас, то мы должны вести разведку непрерывно и активно. Мы должны своевременно иметь достоверные сведения.

Он посмотрел на Зорге, подумал, что, может быть, и не стоит говорить ему то, что Рихард знает сам, но все же сказал:

— Не гонись за быстрыми результатами. И сообщай не то, что, по твоему мнению, желательно услышать начальству в центре, а лишь то, в чем убежден сам. У нас на вооружении не кинжалы и яды, не выстрелы в темноте и не удары в спину. Мы идейные бойцы против фашизма, и помогают нам верные друзья нашей страны…

Рихард слушал его внимательно. Потом сказал:

— Да, это так. Но иногда я ловлю себя на мысли, что. я шпион. И мне хочется вымыться под горячим душем.

— Нет, к тебе никак не относится тот смысл, который вкладывается в обычное понятие «шпион». Шпионы выискивают слабые места в политике, экономике и военном деле чужих государств, чтобы направить против них удар. Наша же задача — стараться предотвратить войну.

Старик снова подошел к карте.

— А конкретно тебе предстоит в Токио разобраться в следующем. Первое: политика Японии в отношении СССР. Собирается ли Япония нападать на нашу страну? Второе. Сближение Японии с Германией неизбежно. Это также угрожает безопасности СССР. Как будут развиваться японо–германские отношения? Третье: японская политика в отношении Китая. Четвертое. Япония может напасть на нас при поддержке США и Англии. Тебе предстоит выяснить, как будут развиваться отношения Японии и с этими странами… Теперь ты понимаешь, как важна и ответственна твоя миссия.

Он рассказал о задуманной операции и спросил:

— Как ты смотришь, чтобы поехать под своим настоящим именем? В Германии тебя многие знают и помнят как Зорге. Нет никакого смысла выдавать себя за кого–то еще.

Рихард задумался. Потом сказал:

— Да, так, пожалуй, будет лучше и безопаснее. Они обсудили все детали операции.

Разговор был окончен. Рихард поднялся. Встал и Берзин, протянул ему руку.

— Я не хотел тебя огорчать, но ты должен знать, — сказал он. — Вчера в Берлине гитлеровцами схвачен Тельман.

— Эрнст! — вырвалось у Рихарда.

— Да. Его выследили на нелегальной квартире. «Эрнст, Эрнст…» Они знали друг друга много лет, еще с того подполья. Они были товарищами. «Как же так?..»

— Будь в Германии особенно осторожен. Эту поездку нельзя сравнить ни с чем, что ты делал до этого, — сказал Павел Иванович. — И все же Берлин — лишь цветочки по сравнению с теми ягодками, которые ожидают тебя в Токио. Запомни, на первом месте у тебя всегда должна быть Родина, а уж потом — твои чувства.

Тогда Рихард еще не мог понять, что означает это суровое напутствие Старика.

5

Экспресс пришел на Шлезешер банхофф — Силезский вокзал — ранним утром.

Рихард перекинул макинтош через плечо, взял чемодан, саквояж и спустился на перрон. Знакомый вокзал был, как и прежде, безукоризненно аккуратен и вычищен до блеска. Паровоз, еще тяжко отдувавшийся после дальней дороги, повесил под стеклянными сводами сизые облака. И на перроне было обычное оживление: сновали носильщики в форменных фуражках и с бляхами, встречающие целовали приехавших и дарили им букеты. Отдельные голоса тонули в общем гомоне. Необычными были только огромные полотнища, свешивающиеся по фасаду вокзала, — красные, с черной свастикой в белом круге. И обилие в толпе коричневых и черных мундиров. Но больше всего бросались в глаза значки. У женщин они кокетливо красовались на шляпках и свисали с воротничков, у мужчин 6ь(ли ввинчены в петлицы или приколоты к кепкам. Разные, большие и маленькие, но непременно с фашистским пауком. И еще: многие, приветствуя друг друга, картинно вздергивали вверх ладони. «Маскарад, — с облегчением подумал Рихард. — Когда маскарад, это не так уж и страшно. А может быть, издалека все преувеличивают, сгущают?..»

Выйдя из вокзала, он по привычке направился к платформе «штадтбана» — городской наземной железной дороги, — но, вспомнив, остановил себя: «Теперь ты не скромный партийный пропагандист, а преуспевающий буржуазный журналист. И ездить тебе надлежит только в автомобиле». Он усмехнулся и пошел к стоянке такси.

Шофер старого, видавшего виды «даймлера» распахнул дверцу.

— Куда?

Лицо шофера было располосовано шрамом, и смотрел он на пассажира в дорогом костюме и с кожаными чемоданами недобро.

«Наверное, из наших», — подумал Рихард, но бросил холодно:

— Унтер–ден–Линден, отель «Адлон».

Шофер включил счетчик. «Адлон» был одним из самых шикарных отелей на самой шикарной улице Берлина.

Не успела машина тронуться с места, как перед капотом выросла фигура человека в коричневой рубахе, в коричневой фуражке. Он был затянут в портупею. На пряжке ремня красовалась все та же свастика.

— Стой! — крикнул он и, подбежав к дверце, рванул ее на себя.

«Что такое? Выследили?» — только и успел подумать Рихард.

— Вытряхивайся! — Человек в коричневой рубахе потянул его за плечо. — Ну!

— В чем дело? — пытаясь оттянуть время, спросил Рихард.

— Живо! Машина нужна мне!

— Вытряхивайтесь, — спокойно посоветовал таксист. — С штурмовиками лучше не связываться. Хотя и не платят они ни пфеннига.

«Только–то и всего! — рассмеялся про себя Рихард. — А я уж подумал… Нервы».

В «Адлоне» Рихард назвал портье свою фамилию.

— Герр доктор Зорге? Номер вам заказан, — любезно ответил тот и с извиняющейся улыбкой протянул бланк. — Заполните, пожалуйста. Новые порядки.

«Фамилия. Имя. Откуда. Куда. Зачем…» Рихард заполнял листок, а портье — грузный и лысый говорливый старик — жаловался:

— Не та клиентура пошла, ох–хо–хо, не та! Не вас, конечно, имею в виду, доктор Зорге. Вы, сразу видно, человек солидный, у меня глаз наметанный. А остальные — шушера, мелкота, вчера зеленщиками да мясниками были, а теперь нацепили на себя черепа и кости… А ведь еще недавно у нас только коронованные да титулованные особы останавливались. Ох–хо–хо!..

Рихард взял со стойки газеты — нацистский «Ангрифф», «Берлинер тагеблатт», «Дейче цейтунг» — и холодно заметил:

— Советую не обсуждать лиц, призванных нацией. Завтракаю я всегда в номере, в девять ноль–ноль. Газеты также подавать в номер.

Он взял у остолбеневшего портье ключ и вслед за боем, тащившим его вещи, направился к лифту.

В номере он распаковал чемодан. Настежь распахнул окно. Солнечный, прохладный и душистый воздух вливался в комнату. Сладковато пахла молодая листва лип и каштанов.

«Теперь принять душ. Побриться. И ждать…»

В ванной он достал бритвенный прибор и даже вздрогнул. Надо же! В английском футляре рядом со станочком той же фирмы «Жиллет» лежала пачка московских лезвий. Все было предусмотрено до последней нитки, до ярлыка на одежде и клочка бумаги в карманах. А тут на тебе: московские лезвия!.. Он вспомнил классический пример, когда отличный разведчик попался только потому, что не смог автоматически, не глядя, распечатать пачку сигарет. И улыбнулся. Катя… Бритвенный прибор собирала Катя. Откуда ей знать о всех этих сложных правилах конспирации? Когда теперь он снова увидит ее?..

Рихард с особым удовольствием побрился московским лезвием, потом собрал всю пачку, порвал этикетки, поломал лезвия и выбросил их в мусоропровод.

Зазвонил телефон. Он снял трубку. Кокетливый и молодой женский голос спросил:

— Клаус? Это я, Инге.

— Вы, детка, ошиблись.

— Не может быть! — Голос стал капризным. — Клаус так клялся! Еще вчера в полночь!

Женщина всхлипнула.

— Может быть, я смогу его заменить? — игриво, в тон сказал Рихард.

— Это надо обсудить. Я еще позвоню вам.

Рихард прислушался к частым гудкам. Медленно повесил трубку. «Значит, встреча состоится завтра, в двенадцать дня, в баре «Пивная пена» на Гедеманштрассе…» Адрес, пароль и отзыв были оговорены еще в Москве. Завтра в полдень… Как же ему убить целых полтора дня?

Он снова проверил все вещи: не дай бог, Катя сунула какой–нибудь амулет! — тщательно оделся и вышел на улицу.

Унтер–ден–Линден — «Улица под липами» — лежала в обе стороны от отеля. Она действительно была в четыре ряда обсажена пышными липами и каштанами, широкая, величественная, прямая, как стрела. Вдоль ее проезжей части, по которой в этот ранний час проносились лишь редкие сверкающие автомобили, была проложена дорожка для верховой езды. На тротуары глядели зеркальные толстые стекла дворцов, дорогих магазинов и кафе, строгих министерских и посольских зданий. На перекрестках чинно стояли полицейские. У пешеходных дорожек с высоких штанг глядели на четыре стороны циферблаты часов. Красивая и чопорная Унтер–ден–Линден вызывала у Рихарда враждебное чувство. Его тянуло с этой улицы на северо–запад, в рабочий район Веддинг, где так часто доводилось бывать ему прежде и где было у него столько друзей… Теперь именно поэтому он и не должен туда идти.

Неторопливо, словно бы принимая утренний моцион, он шел по улице, глядя только перед собой. Но цепко подмечал все новое. Вот промчались автомобили со свастиками, нарисованными прямо на капотах. Маскарад! В кузовах машин лежали почему–то сваленные как попало книги. Освобождают помещение библиотеки под казарму?.. Потом, громыхая сапогами, прошел отряд юнцов в коричневых рубахах. Они были без оружия, только с резиновыми дубинками у пояса. И лишь у их предводителя, отсчитывавшего «Айн, цвай, драй!..», болтался на поясе пистолет. «Не так уж и страшны», — снова подумал Рихард. На стенах густо налеплены объявления и приказы — все под эмблемой орла и свастики. Рихард мельком пробежал их. «Я, Гитлер, назначаю начальником специального внешнеполитического отдела национал–социалистской партии Альфреда Розенберга». «Я, Гитлер, распускаю: рабочий союз физкультурников, рабочий союз туристов, рабочий союз хорового пения, рабочий шахматный союз, союз жертв империалистической войны и труда, союз друзей СССР. Все имущество этих марксистских организаций конфискуется». «Я, Гитлер…» Вот как использует рейхсканцлер свои чрезвычайные полномочия!

Да, как он и рассчитывал, на мартовских выборах он одержал полную победу: террором и подлогами набрал семнадцать миллионов голосов. Правда, и компартия собрала почти пять миллионов. Но потом гитлеровцы арестовали депутатов–коммунистов, а их мандаты аннулировали, и 24 марта рейхстаг принял закон о наделении Адольфа Гитлера чрезвычайными полномочиями… С тех пор, за эти два месяца, он разгромил и ползавшую перед ним на коленях СДПГ и «желавшие сотрудничать» реформистские профсоюзы. А теперь, значит, взялся и за остальные массовые организации трудящихся…

Рихард остановился у кинотеатра «Уфа–Палас». Над входом развевались все те же огромные фашистские флаги, но рекламы обещали легкий, адюльтерный фильм «Маленькая обманщица». Утренние сеансы уже начались. Толстые мамаши вели в кинотеатр своих отпрысков, у кассы толпились улизнувшие с работы мелкие служащие. В холле почему–то оказалось много все тех же коричневорубашечников–штурмовиков.

Публика заполнила огромный зал фешенебельного «Паласа» почти до отказа. Свет погас. На экране замелькали кадры «Фильм–Вохе» — кинохроники национал–социалистов: открытие рейхстага, «день национального труда», марширующие колонны гитлеровцев. Выступает Гинденбург. Выступает Геббельс. Выступает Гитлер. В ответ раздаются крики: «Хайль! Хайль!»

Рихард оглянулся по сторонам. Оказывается, кричали не только с экрана. Стоило человеку с короткими усами и спадающей на лоб прядью появиться на полотне, как из рядов несся рев:

— Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!

Но вот начался фильм. Как Рихард и ожидал, пошловатый, бездумный, с милыми песенками — обычный старый немецкий фильм. Вдруг в рядах затопали ногами, засвистели. Фильм оборвался на половине кадра. Вспыхнул свет. Рихард увидел, что в проходы высыпали штурмовики.

— Очередная облава, — сказал сосед по креслу и привычно полез за документом в карман. — Коммунистов ищут, наверное…

На сцене перед экраном появился человек в коричневой форме.

— Сеанс прекращается! — объявил он. — Этот фильм безнравствен! Не расходитесь! Сейчас вы увидите замечательную новую картину — «Черные рубашки», фильм об истории фашизма.

Он сбежал со сцены, а на его место поднялся целый оркестр. Но эти парни были одеты не в коричневые, а в черные мундиры с нашивками «череп и кости» на рукавах. «Шутцштаффельн, нацистская гвардия, — догадался Рихард. — Оказывается, они не только убивают, но и играют».

Над оркестром, подобно хоругвям, колыхались черные бархатные штандарты со свастикой. Ударил барабан, запели фанфары. Оркестр грянул песню о Хорсте Весселе. Зал подхватил. Толстые немки поднимали вверх своих детей.

«Что это? Что с тобой, Германия!» Рихард чувствовал, что его начинает мутить. Он хотел было выйти из зала. Но в проходах стояли штурмовики. Могут задержать. Он остался.

Наконец опять пустили фильм — сентиментальная история о крестьянской семье, которую фашисты вытаскивают из нищеты и помогают ей избежать козней коммунистов. В последних кадрах снова маршировали колонны нацистов, и зал содрогался от восторгов.

Рихард вышел на улицу. Болела голова. «Что стало с Германией?» Он понимал: конечно, это не те немцы, среди которых он столько лет работал. Это те самые, на кого делал ставку Гитлер, когда рвался к власти… А вдруг и те, его немцы, поддались нацистскому дурману? Он должен обязательно и немедленно получить ответ на этот вопрос. Это для него жизненно важно!

И уже пройдя Унтер–ден–Линден, миновав Дворцовую площадь и мост через канал Берлин–Шпандау, он понял, что ноги сами ведут его в Веддинг, район рабочих — машиностроителей, металлургов, электриков. Тех, на кого во все самые тяжкие времена делали ставку они, коммунисты. И, поняв это, он не повернул назад. Он обязан знать!

Он шел, не убыстряя шаг, по отражениям в витринах проверяя, не прицепился ли за ним «хвост».

В этот час город трудился. Прохожих было мало, и за ним никто не наблюдал.

Слева осталась мрачная тюрьма Моабит. Сколько сейчас там, в ее стенах, его товарищей–коммунистов? Может быть, там и Эрнст? Крепись! Мы продолжаем наше дело! Мы не отступим! Ты говорил: «Да, мы кое–чему научились и ничего не забудем». Не забудем, Эрнст!..

Аристократические улицы остались позади. Потянулись угрюмые и мрачные рабочие кварталы. Дома здесь были серые и однообразные, как казармы. Деревья — чахлые и почти безлистые. И люди, попадавшиеся навстречу, особенно дети, были изможденными, бледными и оборванными. Вот где в полную меру давали себя знать затянувшийся кризис, безработица, голод… Неужели и здесь могли поверить в Гитлера?

Веддинг. Цитадель берлинского рабочего класса. За ним идут другие рабочие районы…

Рихард уже пересек Неттельбекплатц и приближался к Панкштрассе, когда до слуха его донесся нарастающий гул машин и возбужденные голоса. Еще мгновение — и на площадь выскочили грузовые автомобили с обитыми железом кузовами. Из них высыпали штурмовики. Часть их цепью растянулась вдоль площади, другие бросились к серым безмолвным домам. Рихард оказался вне оцепления. Он не уходил. Он хотел увидеть, что будет дальше. Он даже подошел поближе к человеку, командовавшему операцией. Этот человек был пожилой в штатском.

— Шнелль! Шнелль! — кричал он, поторапливая штурмовиков. — Не дать им уйти, мерзавцам!

В глубине домов послышались крики, звон стекла. Щелкнули выстрелы. И вот уже Рихард увидел, как штурмовики волокут кого–то, на ходу пиная его ногами. Потом второго, третьего.

— Не ушли! — довольно улыбнулся мужчина в штатском. — От нас не уйдешь!

Штурмовики и арестованные приближались к машинам. И вдруг в первом человеке, не желая в то поверить, Рихард узнал давнишнего друга, коммуниста. «Карл!» Он до крови закусил губы, чтобы удержать крик.

Двое штурмовиков волокли Карла, заломив ему руки за спину, а третий бил резиновой палкой по его окровавленной голове.

Когда они поравнялись с мужчиной в штатском, Карл вскинул голову и полоснул ненавидящим взглядом по его лицу. Вдруг его глаза задержались на лице Рихарда. Что–то дрогнуло в глазах Карла, судорога свела его губы. Но он совладал с собой, и теперь столько было презрения, ненависти и боли в его взгляде, что Рихард отвернулся. «Вот он, крест разведчика. Не риск, не смертельная опасность… Ты должен стать врагом для друзей по духу, по борьбе и другом для ненавистных врагов. Солдат идет в бой локоть о локоть с товарищами. А тебе все сражения проходить одному, самому прокладывая себе путь. И, может, даже после твоей смерти уготовано тебе презрение друзей и сожаление врагов. Что ж, ты сам выбрал этот крест…»

Он брел назад. Ноги подкашивались от усталости. Все больше народу на улицах. Обгоняя его, мчались машины. И он снова обратил внимание, что они доверху гружены книгами. На книгах восседали и горланили юноши в студенческих шапочках, многие в очках.

Одна машина, заглохнув, притормозила у тротуара.

— Куда везете книги? — спросил Рихард.

Студент из кузова, презрительно сплюнув, ответил:

— Разве не слышали? Сегодня вечером перед зданием Государственной оперы будут сожжены на костре двадцать тысяч книг, которые не соответствуют германскому духу. Эту операцию проводим мы, студенты берлинского университета. Вот это будет аутодафе!

И он снова смачно сплюнул.

«Я должен видеть и это, — подумал Рихард. — Я должен…»

К вечеру он пришел на площадь Оперы. Со всех окрестных улиц сюда стекались люди: разодетые дамы и чопорные господа, клерки, служанки, дворники, торговцы. Не было только рабочих.

В центре площади громоздился целый холм из книг. Широким кругом площадь оцепили все те же люди в коричневых рубашках. «Действительно аутодафе, страшный суд инквизиции! И это — в двадцатом веке!» Рихард стал оглядываться, пытаясь увидеть хоть одно лицо, на котором было бы написано омерзение или гнев. Нет, все эти физиономии, мужские и женские, жестокие и миловидные, отражали только одно чувство — обнаженный, животный интерес к тому, что должно было произойти.

И началось. Оркестр грянул «Германия превыше всего!». Облитый бензином, полыхнул холм из книг, синие языки взвились в небо. Вальпургиева ночь, шабаш ведьм!

Только сейчас Рихард заметил, что около костра сооружены подмостки. Вот на них взбежал белобрысый студент со связкой книг. С такими связками он прежде бегал в университет на лекции. Сейчас он воздел книги над головой и писклявым дискантом закричал:

— Против классовой борьбы и материализма! За единство народа и идеалистическое мировоззрение! Я предаю пламени произведения Маркса и Ленина!

И бросил связку в костер.

Его сменил на подмостках другой — детина с повязкой вспомогательной полиции, но тоже в студенческой шапочке.

— Против упадка морали! За нравственность, семью и государство! Я предаю огню произведения Генриха Манна!

Поднялся третий.

— Против литературного предательства солдат мировой войны! За воспитание народа в духе доблести! Я предаю пламени произведения Эриха–Марии Ремарка!..

Они все шли, поднимались, толкая друг друга, торопясь, стараясь кричать как можно громче и торжественнее, и бросали в костер увязка за связкой книги Барбюса и Синклера, Стефана Цвейга и Фейхтвангера, томики стихов Гейне…

«В истории народов все это уж было, — подумал Рихард. — Султан Омар сжег знаменитую Александрийскую библиотеку. Сжигал книги папа Григорий XI. Инквизитор Генрих Шеневальд сжигал живьем людей в Тюрингии, Зангергаузене и Винкеле… Но ведь сейчас двадцатый век! И ведь Германия — страна Гете и Гейне, Бетховена и Моцарта, Эйнштейна и Гумбольдта, Маркса и Энгельса!.. Мор, коричневая чума напала на твой ум, Германия! Но тем более мы не можем, я лично не могу допустить, чтобы эта чума поразила весь мир!»

А белобрысые юнцы все продирались и продирались на подмостки, и полыхал злобными языками костер.

Пламя билось, трещало, выстреливало. К ногам Рихарда, стоявшего в первом ряду, упала тлеющая книга. Он поднял ее, наугад раскрыл, прочитал:

Весны синеют очи

И прячутся в траву, —

То нежные фиалки,

Что я для милой рву.

Я их срывал в раздумье,

И все, что думал я…

Он почувствовал на себе пристальный взгляд. На него в упор, настороженно смотрел штурмовик из оцепления. Наверно, уловил в выражении лица чувства, с которыми читал стихотворение Рихард.

Рихард усилием воли презрительно усмехнулся и, размахнувшись, под взглядом штурмовика бросил томик Гейне в костер.

Он возвращался в гостиницу. По улицам текло факельное шествие. Гитлеровские молодчики горланили все того же «Хорста Весселя», кричали: «Германия, пробудись!» — или, дурачась, спрашивали: «Где коммуна?» И хором отвечали: «В подвале! Ха–ха–ха!»

И вдруг над улицей, над трепещущими факелами, откуда–то сверху, с крыш, зазвучали дружные голоса:

— Фашизм — долой! Гитлера — на виселицу!

Колонны факельщиков смешались. Загрохотали сапоги по лестничным маршам, полоснули выстрелы наугад. А с разных сторон все неслось:

— Фашизм — долой! Гитлера — на виселицу!

В номере отеля окно все так же было распахнуто настежь, но воздух пах гарью. Рихард включил свет. Подоконник был покрыт слоем пепла.

Он принял душ. Но долго не мог заснуть. Неужели прошел всего только один его берлинский день? Ему казалось, что этот кошмар продолжается уже целую вечность.

Он забылся под утро тяжелым, беспокойным сном. Засыпая, в который раз вспомнил слова Эрнста Тельмана: «Ничего не забудем!»

6

Утро было, как и вчера, яркое и голубое, а воздух еще гуще настоян на липах и каштанах. «Может быть, вчерашнее — кошмарный сон?» Но подоконник был присыпан хлопьями серого пепла. И за ночь не прошла головная боль. Нет, вчерашняя вакханалия — действительность. Она будет продолжаться и сегодня.

Все так же нежно зеленели шпалеры лип вдоль Унтер–ден–Линден и горели осыпанные розовыми свечами каштаны. И победно неслась квадрига над Бранденбургскими воротами. Но сегодня Рихард с особой неприязнью шел по этой великолепной улице, мимо ее дворцов и памятников.

Вдруг радостно дрогнуло сердце: над зданием полпредства СССР колыхался красный флаг! Как это здорово! В центре фашистской столицы гордо реет флаг с серпом и молотом. Рихард прикрыл глаза, чтобы прохожие ненароком не увидели, каким, торжеством они блестят. Стоит сделать несколько шагов влево — и ты на территории Родины.

Он продолжал идти по Унтер–ден–Линден…

Бар «Пивная пена» на Гедеманштрассе оказался дверь в дверь с полицейским «локалем». Из «локаля» доносились хриплые спорящие голоса, у входа толпились полицейские и коричневорубашечники. И в самом баре за столиками и у стойки были одни только полицейские. «Их излюбленное место, — определил Рихард. — Неплохо для конспирации!»

Он расположился, как и было у словлено, за столиком у дальней стены, положил рядом книжку в зеленой обложке — примету, заказал порцию сосисок с капустой и пива. Огляделся. Полицейские в большинстве были пожилые. Многие, наверное, начинали службу еще при Вильгельме. Сколько в послужном списке у каждого из них кулачных расправ, переломанных ребер!.. Знали бы они, с каким бы ревом набросились на него! Но полицейские сами опасливо поглядывали на солидного незнакомца в штатском, держались от него подальше: видимо, принимали за агента политической полиции. Один в служебном рвении даже приветствовал его взмахом руки. Рихард небрежно ответил.

Ровно в двенадцать в «Пивную пену» вошел высокий седой мужчина и направился прямо к столику Рихарда. В руке у мужчины была желтая папка. «Ой». И тут Рихард узнал в приближавшемся человеке Оскара.

— Ты уже здесь? — издали приветствовал его Оскар. — Рад тебя видеть! Как доехал?

Полицейские за столиками проследили за Оскаром глазами и вернулись к своим сосискам и кружкам. Рихард понял: Оскар показывает, что надо держаться как можно более непринужденно: встретились два старых друга.

Они перебросились несколькими незначительными фразами и опорожнили по тяжелой кружке. Никто за ними больше не наблюдал.

Вышли. В сквере недалеко от бара, в тенистой аллее, они могли наконец поговорить о главном.

Оскар спросил, как Рихард устроился в отеле. Рихард рассказал о всех событиях вчерашнего дня, о том, как он не удержался и пошел в Веддинг. Оскар посуровел:

— Ты не имел права туда ходить.

Он посмотрел на Рихарда отчужденно. «Усомнился, можно ли вообще доверять мне такую ответственную операцию, — догадался Рихард. — Он прав, я не должен был ходить. Старик, когда узнает, тоже рассердится. Но я не мог не пойти». И тут же вспомнил и по–новому понял значение последних слов Берзина: «На первом месте у тебя всегда должна быть Родина, а уже потом — твои чувства». Да, и Оскар и Старик правы: он не имел права рисковать. Но эта слабость в последний раз.

— Не повторится, — положил он руку на руку Оскара.

— Не сомневаюсь, — ответил Оскар. — Учти: положение чрезвычайно серьезное. Компартия поставлена вне закона. Только за одну ночь схвачено десять тысяч коммунистов и других антифашистов. Разгромлены центральные органы партии, арестованными забиты все тюрьмы и казармы. Самым излюбленным методом нацистов стали убийства «при попытке к бегству». Министр внутренних дел Геринг назначил особого комиссара для координации действий полиции и гитлеровской партии против коммунистов.

Оскар говорил о бесчисленных опасностях. Однако сам он держался так свободно, так спокойны были его глаза и голос, что даже Зорге удивился: «Вот это выдержка!»

Оскар достал из папки письмо.

— Мы раздобыли тебе отличную рекомендацию во «Франкфуртер цайтунг». Пожалуй, эта газета подходит больше всего. Во–первых, одна из крупнейших и влиятельных германских газет и имеет обширный круг читателей за границей. Во–вторых, хоть она подверглась общей нацистской унификации и тесно связана с концерном «И.Г. Фарбениндустри», резко враждебна к коммунизму, все же слывет оплотом либералов, не так криклива и вульгарна, как другие издания. Это избавит тебя от необходимости славословить гитлеровский режим. Есть предположения, что Геббельс сохранит ее как парадную газету для влияния на интеллигенцию. В–третьих, она никогда не имела своих постоянных корреспондентов в Москве, значит, меньше шансов, что кто–то из ее журналистов видел тебя в Советском Союзе. И, в–четвертых, во «Франкфуртер Цайтунг» тебя уже знают по шанхайским статьям. Поэтому основную ставку будем делать на нее, хотя позаботимся и о других газетах, чтобы ты имел громкое представительство.

Потом они отсудили, стоит ли Рихарду попытаться вступить в национал–социалистскую партию.

— Старик рекомендовал, — сказал Рихард.

— Но даже сейчас нацисты принимают в партию осторожно, — возразил Оскар. — К тому же нам стало известно, что нацисты прибрали к рукам все досье активистов компартии, заведенные полицией Зеверинга. Там, конечно, есть и твое «дело». Они могут копнуть… Я думаю, целесообразнее тебе получить здесь только аккредитацию газет, а в нацистскую партию вступить уже в Токио. Это будет менее опасно.

Уже прощаясь, Оскар сказал:

— Больше мы с тобой видеться не сможем. Связь с Центром будешь держать через Инге. Она тебе сегодня снова позвонит. Итак, неделю в Берлине на акклиматизацию, а потом — во Франкфурт.

7

Перед отъездом из Берлина, 9 июня, Рихард передал в Центр:

«Положение для меня здесь не очень привлекательно, и я буду рад, когда смогу отсюда исчезнуть. Рамзай».

8

В редакции «Франкфуртер цайтунг» все было добротное и солидное: и само многоэтажное здание, и кабинеты редакторов, и мебель. В обшитых темным дубом помещениях, среди мерцающей кожи кресел и багета картин словно бы витал дух основателя газеты банкира «Леопольда Зоннемана. Но сотрудники ее, хотя были отутюжены, сверкали белоснежными манишками, золотыми пенсне и розовыми лысинами, производили впечатление перепуганных мышей. Рихард, прежде чем идти к редактору, побродил по комнатам репортеров и коридорам, потолкался в кафе, расположенном тут же, на первом этаже. И везде видел шушукающихся по углам, испуганно озирающихся людей.

До него долетали обрывки разговоров:

— …только подумайте, тридцать концлагерей! В Дахау, в Шлезвиге, в Заксенхаузене. В них тридцать тысяч заключенных! У каждого полка СС свой лагерь!..

— …готовится поголовный врачебный осмотр…

— …прочитал «Михаила», роман Иозефа Геббельса. Ну, я вам скажу! Одни афоризмы…

— Тшш! Тшш!.. Сочинения министра пропаганды позволительно только восхвалять!..

Да, и эту газетную крепость, оплот буржуазного либерализма, трясло мелкой дрожью.

Рихард прошел в кабинет главного редактора.

Шеф, коренастый и толстый, казавшийся маленьким по сравнению с огромным столом и огромными шкафами своего кабинета, прочитал рекомендацию высокого сановника из Берлина и расплылся в улыбке:

— Весьма и весьма польщен, доктор Зорге!

Он шаром выкатился из–за стола, вяло пожал Рихарду руку своей пухлой и потной рукой, пригласил сесть в кресло и сам утонул в таком же кресле напротив.

— Мы всегда охотно печатали ваши корреспонденции, которые вы столь любезно посылали из Китая, — заворковал он. — И мы будем рады считать вас своим постоянным сотрудником. Мой высокий друг пишет, что вы хотели бы представлять нашу газету в Токио. Зачем искать счастья так далеко? Я мог бы предложить вам место в аппарате, здесь, во Франкфурте.

— Да нет, знаете ли, меня увлек Дальний Восток.

Редактор хитро посмотрел на него и подмигнул:

— Да, да, подальше от греха,. — И, понизив голос, доверительно сказал: — Вы слышали? Они арестовали Лаудингера, моего редактора биржевого отдела и председателя союза журналистов города. И за что? За то, что во время речи нациста — биржевого комиссара — он сделал презрительные замечания.

Рихард вскинул голову и холодно сказал:

— Господин редактор, я полагаю, что презрительные замечания по поводу речи комиссара правительства не делают чести сотруднику вашей газеты.

— Конечно, конечно! — закивал и заулыбался редактор. — Я сам думаю точно так же! Но коллектив нервничает, оперативность снижается. — Он поднялся с кресла: — Что касается меня, то я всецело одобряю вашу кандидатуру. Однако, — он развел пухлыми руками, — все вопросы, в том числе и штатные, я могу решить только с согласия партийного комиссара, прикрепленного к нашей газете. Разрешите проводить вас к нему?

Кабинет комиссара помещался рядом с кабинетом главного редактора. Он был таким же громадным, а сам комиссар — худым и молодым. Над столом комиссара висел огромный портрет фюрера и флаг со свастикой. Однако комиссар был не в черном и не в коричневом мундире, а в штатском костюме.

— Можете идти, — оборвал он словообильную речь редактора. — Я сам разберусь. С глазу на глаз.

И когда редактор осторожно прикрыл за собой дверь, приказал Рихарду:

— Садитесь. Рассказывайте. От ноля.

— Что?

— Как что? Биографию. Евреи в роду были?

Комиссар, мутноглазый и тщедушный, напомнил Рихарду одного из тех инквизиторов–студентов, которые на площади Оперы сжигали книги. «С такими надо держаться круто», — решил он и, нагнувшись к комиссару, тихо сказал:

— Милейший, когда ваша мамочка еще вытирала вам нос, я уже был соратником моего Адольфа. Хайль Адольф Гитлер!

Комиссар вскочил:

— Хайль! — недоверчиво посмотрел на Рихарда. — Вот как? Это другой разговор, герр…

— Доктор Зорге, — небрежно подсказал Рихард.

— Но все же моя обязанность — выяснять взгляды сотрудников этой паршивой газетенки, — продолжил комиссар. — Итак, что вы думаете о программе национал–социализма?

— Что социализм в этой программе — лишь клетка для того, чтобы поймать птичку.

— Да как вы смеете!

— Я удивлен, — ледяным тоном оборвал его Рихард. — Неужели вы не знаете этого всемирно знаменитого афоризма Иозефа Геббельса?

— Ах, да! — рассмеялся комиссар. — Я и забыл. Из замечательных афоризмов господина имперского министра мне особенно запомнились два. Первый: «Во всем можно нас обвинять, но только не в том, что мы скучны». Ха–ха! И второй: «Меня тошнит от любого печатного слова». Ха–ха–ха!..

— Вы, я вижу, любознательный парень, — покровительственно сказал Рихард. — Не продолжить ли нам беседу на берегу Майна, за бутылкой доброго рейнвейна? Приглашаю вас пообедать.

По тому, как дрогнул кадык на шее комиссара, Рихард понял, апломба у него много, а кошелек, видимо, пуст. Этот вывод имел немаловажное значение.

Они сидели на террасе дорогого ресторана на самой набережной. Широкий и неторопливый Майн, закованный в каменные берега, нес на себе бесчисленные пароходы и баржи. За рекой, на левом берегу, раскинулись дымные рабочие районы. Франкфурт, великий вольный город, и ты склонил свою гордую голову перед нацизмом?..

Рихард подливал и подливал густое вино в бокал комиссара и терпеливо слушал его разглагольствования. Комиссар все больше пьянел, благодарно моргал мутными глазами и бормотал, то ли наизусть цитируя Альфреда Розенберга и Иозефа Геббельса, то ли высказывал свои личные сокровенные мысли:

— Мы–мы вернемся назад, к крови и почвенности. Долой человеческую культуру! Ее нет так же, как нет мировой истории. Есть только история Г–германии. История вырастает из крови и почвы. М–мужчина должен воевать, а женщина — рожать. Мужчине п–перестать воевать — это то же, что женщине п–перестать рожать!..

Рихард слушал. Умение слушать, не проявляя своих чувств, — одно из обязательных качеств разведчика. Слушал и думал: «И вот такого заморыша боится сейчас газета, которая не боялась выступать против Бисмарка! И сам город, двухтысячелетний, в свое время бывший местом избраний германских королей и местом коронования императоров Священной Римской империи, вольный город и родина Гете, безропотно отдал себя во власть шайки таких же питекантропов!»

С Франкфуртом были связаны особенно дорогие и важные для Рихарда воспоминания. Собственно, и сама дорога, по которой он сейчас идет, началась именно здесь. В 1922 году он приехал сюда по заданию ЦК Компартии Германии, стал ассистентом социологического факультета Франкфуртского университета. Одновременно, будучи членом городского комитета партии, он отвечал за всю секретную переписку и архив организации, помогал выпускать коммунистическую газету. Он продолжал активную революционную работу и тогда, когда партия вынуждена была уйти в подполье. В двадцать четвертом коммунисты стали готовиться к выборам в рейхстаг. Рихарду была поручена пропагандистская работа среди пролетариев. В мае, в канун выборов, компартия вышла из подполья в явочном порядке. А для защиты рабочих демонстраций, партийных и профсоюзных собраний от нападения фашистских банд был образован Союз красных фронтовиков — организация рабочей самообороны. Ее эмблемой стал грозно сжатый кулак: «Рот фронт!» А еще раньше, в первых числах апреля, во Франкфурте состоялся IX партейтаг — съезд Компартии Германии, в котором Рихард принимал участие. Здесь–то, на съезде, он и познакомился с нелегально прибывшими на берег Майна советскими коммунистами. Они рассказывали Рихарду о его родине — Советской России, победно и трудно утверждавшей власть рабочих и крестьян, о Баку, городе, где он родился… Они пригласили его на работу в Москву. И следующей весной с согласия руководства КПГ он выехал в Москву… Он стал советским гражданином. А в марте 1925 года Хамовническим райкомом столицы был принят в партию большевиков…

Сейчас он невольным движением пощупал внутренний карман, словно там лежал партбилет: «Номер 0049927…» Этот номер так же неразрывно связан с его жизнью, как дата рождения…

— Ч–что? Сердце?

Голос гитлеровца вернул Рихарда к действительности.

Да, все началось здесь, во Франкфурте… Впрочем, нет. Гораздо раньше. В окопах на Ипре. За девять лет до первой встречи с русскими коммунистами на IX партейтаге…

Он наклонился к фашистскому комиссару. Подлил вина:

— Сердце для национал–социалистов — излишняя роскошь.

— Замечательный афоризм! — непослушным языком облизнул тот губы. — Надо з–запомнить. Да, так на ч–чем я остановился? На крови…

Перед глазами Рихарда вновь всплыл костер на площади Оперы, Веддинг и окровавленное лицо Карла. Его глаза. И Рихард почувствовал, как руки наливаются чугунной тяжестью. Он своими руками задушил бы этого выродка, сидящего напротив, лакающего рейнвейн и рассуждающего о крови и «почвенности». Да, сердце таким ни к чему. Сколько горя они принесут, если их вовремя не уничтожить!..

— Ну–с, так как с моим назначением? — небрежно бросил он, дождавшись паузы.

— О ч–чем речь, Рихард? — заморгал ресницами комиссар. — Я с–собственноручно напишу все в Берлин.

— Почему в Берлин?

— Чудак, разве ты не знаешь последнего приказа? Все корреспонденты, выезжающие на работу за границы рейха, должны п–персонально и лично быть утверждаемы у рейхс–мичистра доктора Иозефа Геббельса. Хайль!

9

Поезд мчался на север. По обе стороны полотна лежала зеленая долина. Но за Гросс–Аухаймом слева подступили пологие сланцевые горы. И уже где–то у Эйзенаха потянулись знаменитые тюрингские леса.

Итак, последнее препятствие… Рихард возвращался в Берлин. В кармане у него лежали все бумаги, необходимые для представления Геббельсу, и среди них великолепная, продиктованная им самим рекомендация комиссара «Франкфуртер цайтунг». И все же новое препятствие было непредвиденным. Как бы в министерстве пропаганды не стали копаться в биографии будущего токийского корреспондента… «Ладно. Все зависит прежде всего от меня самого», — решил Рихард и углубился в газеты.

Газеты писали:

Профессор Альберт Эйнштейн направил германскому посланнику в Брюсселе письмо, в котором сообщил о своем желании отказаться от германского гражданства. «Ангрифф» комментировала: «Не Эйнштейн отказался от Германии, а Германия отказалась от Эйнштейна!»

На воду спущен второй германский броненосец «Адмирал Шеер». «Фоссише цайтунг» ликовала: «Это только начало. По плану военного министерства, в 1934–1936 годах…»

В Анненберге (Саксония) отряды национал–социалистских штурмовиков задерживали людей, выходивших из еврейских магазинов, и ставили на их лицах несмывающейся краской печать с надписью: «Я предатель». «Фолькишер беобахтер» одобряла: «Эта инициатива заслуживает распространения!»

Два сообщения особенно привлекли его внимание. Оба — из Лондона.

Один корреспондент сообщал: «Во время своего пребывания в Лондоне руководитель внешней политики Германии Альфред Розенберг, который был принят видными английскими финансистами и промышленниками, был также приглашен на интимный обед, устроенный молодыми консерваторами под председательством Рандольфа Черчилля, сына известного британского министра. За обедом Розенберг рассказал о «большом плане» Гитлера–Геринга–Папена — плане нападения на СССР. Излагая план, согласно которому намерен действовать Гитлер, Розенберг заявил: «Германия вновь вооружится, и это совершится при полном одобрении французского и английского правительств».

Второе лондонское сообщение касалось меморандума, представленного мировой экономической конференции от имени германской делегации министром народного хозяйства Гугенбергом. Гитлеровский министр выдвинул требования: «1. Германии должны быть возвращены ее колонии в Африке. 2. Территория СССР и Восточной Европы должна быть сделана доступной для колонизации с тем, чтобы на этой территории энергичная германская раса могла осуществлять великие мирные предприятия и создать великие достижения мира».

Рихарду показалось, что газетные страницы пахнут дымом и кровью.

Снова Берлин. Снова Унтер–ден–Линден. Только на этот раз отель «Кайзерхоф».

Через Инге Рихард сообщил Оскару о новых осложнениях. Получил ответ: к самому министру идти не следует. Нужно выждать момент, когда Геббельс уедет из Берлина, и явиться к более «мелкой сошке». Это не так опасно. А пока вот еще несколько рекомендательных писем: в «Берзен цайтунг» — солидную биржевую газету, в «Теглихе рундшау». С ними можно договариваться просто о внештатном сотрудничестве.

Зорге решил ждать. А с помощью юной связной отправил письмо Старику. Подробный отчет и несколько слов приписки: «При большом оживлении, которое существует в здешних краях, интерес к моей личности может стать чересчур интенсивным. Рамзай. 3 июля. 1933 г.»

И вот он сидит в кабинете одного из чиновников Геббельса. Этот чиновник совсем не похож на франкфуртского комиссара: немолодой, с умными холодными глазами, вельможно откинувшийся в кресле. Не спрашивает, а сам слушает и смотрит, смотрит. Рихард спокойно выдерживает взгляд. Да, этот, видно, кадровый нацист. Он в военном эсэсовском мундире. Судя по знакам различия, — штурмбаннфюрер. Майор. Сверлит взглядом. Неторопливо перечитывает бумаги. Нажимает кнопку звонка под доской стола.

В дверях вырастает дюжий штурмовик.

— Прошу вас, доктор Зорге, подождать в соседней комнате, — холодно говорит штурмбаннфюрер.

«Что это значит?»

Комната пуста. Только потертый диван и стол. На столе — чернильница. Рихард подходит к двери. Прислушивается. За дверью — мерные шаги. Так ходит часовой на посту. «Неужели ловушка?» Главное — держать себя в руках. Время тянется медленно. Минуло пять минут. Десять. Двадцать… Это уже что–то определенное…

Дверь распахивается,

— Доктор Рихард Зорге? Штурмбаннфюрер просит вас.

Чиновник встает из–за стола, протягивает Рихарду бланк:

— Пожалуйста, господин корреспондент, ваше удостоверение.

Но это было еще не все. «Федерация журналистов рейха» — официальная и полностью контролируемая нацистами, созданная вместо всех разогнанных журналистских организаций Германии — должна была дать в честь нового заграничного корреспондента «прощальный ужин». Это была новая, установленная Геббельсом традиция, нарушать которую не следовало.

Рихард шел на ужин с чувством тревоги. Какие непредвиденные встречи ожидают его?

В актовом зале Палаты печати собрались представители крупнейших газет. Тут были и рьяные нацистские пропагандисты из главного гитлеровского органа «Фолькишер беобахтер», и специалисты по разжиганию националистических страстей из фашистского «Ангриффа», и маститые экономисты из «Берзен цайтунг», в которой теперь предстояло сотрудничать Рихарду. «Веселая компания!» — подумал он.

Шеф федерации познакомил его с японскими журналистами:

— Отныне доктор Зорге — ваш коллега. Любите его и жалуйте!

Японцы ответили улыбками.

Зал был полон, столы накрыты, бутылки откупорены. Но все кого–то ждали. Наконец по лестнице прогромыхали шаги. По обеим сторонам двери встали эсэсовцы в черных мундирах. И тотчас в зал вошли долговязый Эрнст Боле, государственный секретарь министерства иностранных дел, и сам министр пропаганды Иозеф Геббельс, скособоченный, колченогий карлик. Эти фигуры одна подле другой выглядели комично, как цирковые Пат и Паташон. Но Рихарду было не до смеха. Что означает столь высокий визит?

Геббельсу пододвинули специальный стул с высоким сиденьем — как детям в парикмахерской. Он вскарабкался на него, и «дружеский вечер» начался.

Министр поднял бокал:

— За здоровье и ваши успехи, доктор э… — ему подсказали, — доктор Зорге! Мы даем вам нашу визу, так как уверены, что вы будете достойным пропагандистом идей фюрера и германской нации в столице дружественной Японии!

Что ж, эта дополнительная «виза» была совсем не лишней.

10

30 июля Зорге передал в Москву:

«Я не могу утверждать, что поставленная мною цель достигнута на все сто процентов, но большего просто невозможно было сделать, а оставаться здесь дольше для того, чтобы добиться еще других газетных представительств, было бы бессмысленно. Так или иначе, надо попробовать, надо взяться за дело. Мне опротивело пребывать в роли праздношатающегося. Пока что могу лишь сказать, что предпосылки для будущей работы более или менее созданы. Рамзай. 30 июля 1933 г.»

Да, вся немецкая одиссея была лишь подготовкой к предстоявшей операции.

Но путь в Токио теперь был открыт.

11

Полковник Номура включил электрический вентилятор и откинулся в кресле. Его полное, рыхлое лицо покрывала испарина. Кончики коротких пальцев нервно бегали по краю обитого зеленым сукном стола. Шеф второго отдела токийской контрразведки переживал один из тех приступов бессильной ярости, против которых не было никакого лекарства, кроме времени.

Последние недели ему явно не везло. Прежде всего эта дурацкая история со сгущенным молоком. Провалился старый, опытный японский агент, который работал в Европе еще с конца первой мировой войны. Погибла отличная резидентура — и все из–за случайной оплошности, которую, казалось бы, невозможно было предусмотреть.

Вместе с женой и сыном этот человек регулярно ездил из Брюсселя в Париж, куда он привозил секретную информацию об английском военно–морском флоте. Каждый раз полицейские на границе осматривали его багаж, и, поскольку они не находили ничего подозрительного, его беспрепятственно пропускали. И надо же было случиться, что один из сотрудников таможни, опытный контрразведчик, осматривавший его вещи, оставил свои отпечатки пальцев на банке со сгущенным молоком. Когда агент появился на границе во второй раз, контрразведчик обратил внимание, что путешественник вез все ту же банку. Офицер задержал все семейство и исследовал банку. Банка имела двойное дно, в котором находились важнейшие сведения. Номура уже послал за ними в Париж своего специального курьера. Но тому пришлось вернуться ни с чем.

История с банкой была лишь началом целой цепи его злоключений. Англичане поймали и еще одного его старого агента — известную оперную певицу, которая, совершив успешное турне по Америке, не успела уследить за капризами европейской моды. На границе какому–то сверхбдительному офицеру бросилась в глаза ее накрахмаленная нижняя юбка, каких уже давно не носили в Европе. Певицу задержали. Юбку обработали химическими реактивами. Она сплошь была покрыта тайнописью.

Сколько дерзкого воображения, фантазии и энергии убил Номура, готовя эти операции! Начальство не раз восхищалось его гением. Сам великий Мицуро Тояма одобрительно хлопал его по плечу: «У вас блестящее будущее, полковник!»

Номура подставил лицо под струю воздуха, которую гнал вентилятор, но не почувствовал никакого облегчения. Его взгляд был устремлен на маленький листок бумаги, одиноко белевший на зеленом поле стола. На листке были написаны всего две цифры. Но именно они и не давали ему сейчас покоя.

В течение нескольких недель служба перехвата сообщала о появлении в Токио анонимного радиопередатчика. Хотя он и работал на любительском диапазоне, но для разведки сразу стало ясно, что это не любитель. Таинственный радист регулярно слал короткие шифрованные телеграммы, содержание которых все еще оставалось загадкой. Сотрудники шифровального отдела дни и ночи напролет безуспешно бились в поисках ключа. Но все было напрасно. Сегодня незнакомец снова вышел в эфир. Две цифры на листке бумаги означали время начала передачи и количество переданных знаков.

Злополучным передатчиком уже заинтересовались во втором отделе генерального штаба — главном японском разведывательном центре. Слухи о его существовании дошли до руководителей «Черного дракона». Генерал Осава, который еще совсем недавно говорил о Номуре как о новой восходящей звезде на шпионском небосклоне, смотрел теперь на него с нескрываемым презрением. И Номура прекрасно понимал, что другого он не заслуживает. Появление неопознанного передатчика в самом сердце империи было дерзким вызовом японской контрразведке — всей этой безукоризненно отлаженной мощной организации, стоящей на страже секретов «островной империи».

Более половины своей жизни провел Номура в этом тайном мире рыцарей плаща и кинжала. Это был особый мир со своими законами, обычаями и философией. Здесь не любили поражений и привыкли к победам. Здесь не любили считать деньги, и, когда того требовало «дело», отдельные операции обходились в десятки миллионов иен. Японские агенты работали в Европе и Америке, на Ближнем Востоке и в Австралии. Они наводнили Китай и Приамурье, переходили границы Советской России. Они выведывали, выслушивали, покупали и похищали чужие политические и военные секреты, составлявшие государственные тайны.

Чего стоит только один полковник Доихара, этот дальневосточный Лоуренс, на счету которого были такие «дела», как организация восстания войск китайского генерала Ши Ю–саня в Северном Китае, похищение бесславного потомка последней китайской династии Генри Пу–и, посаженного японцами на императорский престол в Маньчжоу–го. За каких–нибудь пять–шесть лет Доихара совершил головокружительный путь от полковника до генерал–лейтенанта. Это он создал в Маньчжурии диверсионно–разведывательный аппарат, который готовил отряды из белогвардейцев для переброски на территорию Советской России. Царский атаман Семенов и генерал Кислицын были у него на побегушках.

А глава «Черного дракона», закулисный диктатор Мицуро Тояма, — сколько высших правительственных чиновников и военных прошли его школу! В «Черном драконе» начинал свою карьеру министр иностранных дел Коки Хирота. Он служил рядовым секретным агентом в Корее и Маньчжурии и никогда не стыдился говорить об этом открыто.

Номура чувствовал, что от этих мыслей ему стало еще тяжелее. Прошло то время, когда он занимался черновой работой. Сейчас он поставлен охранять тайны своей страны. И каждый, кто захочет в них проникнуть, должен прежде всего столкнуться с ним, померяться силами в хитрости, изобретательности, находчивости. Номура привык выходить победителем из таких поединков. Но сейчас его обвели вокруг пальца.

Он ходил из угла в угол своего кабинета, усталый и рассвирепевший. Проклятый передатчик не выходил у него из головы. Казалось, он сделал все, чтобы добраться до невидимого врага. На ноги был поставлен радиотехнический отдел. Тайные агенты обшаривали весь город. Были расставлены сотни хитроумных ловушек. Но все они были пусты. Осторожный, дерзкий противник предусмотрел все капканы Номуры. Он действовал хладнокровно и наверняка.

Номура ни на минуту не сомневался, что это был иностранец. Полицейский контроль и система слежки, существовавшие в городе, почти полностью исключали возможность для японца надолго укрыться от наблюдения. В девяноста девяти случаях из ста на него обязательно донесли бы соседи, знакомые или родственники. Полицейское управление Токио уже давно развесило по всему городу объявления, что «оно охотно будет принимать тайные сообщения от граждан». Полиция не столько надеялась получить информацию, сколько усугубить атмосферу взаимной подозрительности.

Итак, это был иностранец. Но вряд ли он работал один. Скорее всего радист обслуживал какую–то разведывательную группу, действовавшую на территории Японии. Возможно, ее члены живут в Токио, возможно, они лишь присылают своих связных к радисту, чтобы передать ему собранные сведения.

Ясно одно — группа хорошо законспирирована. И единственным доказательством ее существования был пока что передатчик. Номура держал эту нить в своих руках, но она никуда не вела.

Полковник вернулся к столу. «Когда у разведчика нет конкретных данных, он должен полагаться на свою интуицию», — вспомнил он фразу, произнесенную как–то Доихарой. Какое–то шестое чувство подсказывало Номуре, что разведывательная группа организована совсем недавно. Ему почему–то казалось, что в нее входили лица, которые прибыли в Японию в последние месяцы. Но разве он не установил за всеми ними самое пристальное наблюдение? Разве он не приказал своим людям докладывать ему о любом подозрительном шаге? Все это так. И тем не менее время шло, а на след напасть не удалось. Агенты Номуры не сообщали ничего обнадеживающего. Ни один из их «подопечных», казалось, даже не обращал внимания на неотступно следовавших по пятам сыщиков и шпионов.

Этот этап работы можно было считать завершенным. Мелкая сошка свое дело сделала. Настала очередь вводить в игру фигуры покрупнее.

Номура поставил на стол узкий черный ящичек с плотными белыми карточками. Наугад вытащил несколько квадратных листков. «Ну что ж, начнем с этих», — решил он, вглядываясь в прикрепленные к листкам фотографии чужеземцев. Потом нажал кнопку. Появился адъютант.

— Завтра утром вызовите ко мне Цая, Кейга, Эйдзи. Первого ровно в десять. Остальных с интервалом в пятнадцать минут.

12

Рихард закурил трубку и облокотился на прохладный металлический поручень. Отсюда, с крыши–веранды отеля «Тейкоку», весь город был как на ладони.

Шумная, хлопотливая восточная столица поражала воображение своей необъятностью и несхожестью ни с одним городом мира. Конечно, в ней были и широкие проспекты, и охваченная пламенем неоновых пожарищ прямая, как стрела, магистраль Гиндза, и просторные площади, окруженные массивными многоэтажными зданиями.

Но все это еще не Токио. Сердце Токио билось в хитросплетении множества кривых, узких улочек и переулков, большинство из которых не имело названий. Именно здесь, в уютных домиках с черепичными крышами, собирались у своих очагов миллионы токийцев, чей труд, талант и фантазия заставили ужиться тяжеловесную архитектуру деловых районов с неповторимым изяществом и легкостью древних буддийских храмов.

Трехэтажное здание императорского дворца в глубине парка, отделенное от улиц рвом и высокой оградой, огромное здание городского вокзала, дымные трубы текстильных фабрик, красная кирпичная башня университета Васэда были лишь островками в буром черепичном море, разрезанном в разных направлениях серебристыми лентами каналов и речушек.

Десять лет назад, осенью 1923 года, сильнейшее землетрясение и пожар уничтожили почти половину японской столицы. Но, глядя сейчас на раскинувшуюся перед ним панораму, Рихард почти не находил следов недавней трагедии. В строительных лесах стояло лишь здание парламента — массивный архитектурный ансамбль, увенчанный тяжелой квадратной башней, напоминавшей утюг, поставленный вертикально. Сколько труда и упорства потребовалось токийцам, чтобы всего за несколько лет залечить раны, нанесенные их городу разбушевавшейся стихией! И Рихард вдруг поймал себя на мысли, что чем больше он всматривается в лицо этого города, тем больше растет в нем чувство уважения к его скромным и безответным обитателям. Но эти люди никогда не узнают, что он приехал к ним как искренний друг…

Снова и снова он вглядывался в хитроумную паутину городских перекрестков. Память цепко фиксировала расположение полицейских постов, глухих тупичков, парков и скверов, где впоследствии можно будет легче укрыться от чужих глаз. Он должен прекрасно ориентироваться в этом городе, знать, по каким улицам легче ускользнуть от преследователей…

Рихард почувствовал за своей спиной прерывистое дыхание. Он обернулся и увидел запыхавшегося посыльного — совсем еще мальчика в голубой ливрее и больших белых перчатках.

— Господин Зорге, — проговорил бой, сгибаясь в почтительном поклоне, — вас просят подойти к телефону.

Кланяясь, бой попятился назад, указывая путь к аппарату.

— Говорит секретарь посла, — отозвалось в трубке. — Его превосходительство хочет побеседовать с вами сегодня вечером. Встреча назначена на девятнадцать часов.

— Благодарю вас. Я рад буду встретиться с его превосходительством, — ответил Рихард.

Что мог означать этот неожиданный вызов?

С германским послом в Токио Гербертом Дирксеном Рихард встречался только однажды, — когда представлялся в качестве корреспондента. Это был обычный протокольный визит. Посол уделил ему не более минуты. Он даже не поинтересовался последними берлинскими новостями. Несколько ничего не значащих слов — и все.

Герберт Дирксен был из той породы немецких дипломатов, услугами которых охотно пользовались нацисты. Высокомерный и самоуверенный, он не только располагал крупными связями в Германии, но и владел огромным поместьем. Это был высокий худощавый человек с длинным лицом и тонкими губами. Обычно он ни при каких обстоятельствах не снисходил до личных, доверительных бесед со своими подчиненными или низшими чинами. Что же произошло, если Дирксен вдруг пожелал встретиться с корреспондентом «Франкфуртер цайтунг»? Быть может, посол хочет сделать важное заявление лая печати? Но Рихард еще новичок в Японии, и вряд ли Дирксен остановит свой выбор на нем. Тогда что же? Может, в Берлине все же докопались до его прошлого? Или возникли другие подозрения? Не предстоит ли услышать от посла требование немедленно покинуть территорию Японии? Неужели тщательно разработанная операция провалилась, даже не начавшись?

13

С тех пор, как 6 сентября 1933 года Рихард сошел с океанского лайнера на японскую землю, прошло около двух месяцев. Чиновник морской полиции в Иокогаме долго и придирчиво разглядывал паспорт немецкого корреспондента, потом попросил заполнить длинную анкету для иностранцев.

В Токио Рихард поселился в одном из самых шикарных столичных отелей — «Тэйкоку». Здесь было много иностранцев, главным образом американцев и европейцев. Через несколько дней Зорге попросили явиться в полицейское управление. Ему пришлось снова заполнять подробные анкеты, и в заключение, принося тысячи извинений, чиновник положил перед Рихардом специальную карточку из плотной белой бумаги и с заискивающей улыбкой попросил гостя оставить отпечатки своих пальцев. Протестовать было бесполезно. Полицейские брали отпечатки пальцев у всех иностранцев, точно так же, как к каждому из них приставляли своих шпионов.

Рихард почувствовал, что за ним установлена слежка сразу же после приезда в Токио. Первым желанием было отделаться от ищеек. Для этого существовало множество самых различных способов. Но он решил до поры не прибегать к ним. Сейчас в его поведении шпики при всем желании не смогли бы найти ничего подозрительного. Все эти дни Рихард был занят корреспондентской работой: он устанавливал необходимые связи и знакомства с коллегами из других газет и телеграфных агентств, посещал пресс–конференции, дипломатические приемы. Почти каждое утро отправлялся в новое семиэтажное здание агентства Домэй Цусин в квартале Ниси–Гиндза. Там можно было встретить весь журналистский цвет Токио и узнать последние новости.

Именно здесь, в этом шумном пресс–штабе, к Рихарду подошел как–то крепко сложенный, начинающий лысеть человек в больших круглых очках.

— Вы, кажется, недавно прибыли из Берлина? — обратился он и, понизив голос, добавил: — Как там чувствует себя Эльза?

— Эльза Крамер просила передать вам, что ее здоровье пошло на поправку, — ответил Рихард и протянул незнакомцу руку.

Так встретились будущие боевые соратники — Рихард Зорге и Бранко Вукелич, корреспондент белградской газеты «Политика» и французского журнала «Ви». Пароль для встречи был определен еще в Москве.

Через несколько дней Рихард снова встретился с Вукеличем. На этот раз они сидели в небольшом уютном ресторанчике на Гиндзе и с аппетитом закусывали.

Бранко по заданию Старика приехал в Токио на семь месяцев раньше Рихарда, чтобы заранее подготовить для него места конспиративных встреч, завязать нужные в будущем связи среди иностранных дипломатов и журналистов.

Бранко нравился Рихарду. Еще в Москве Зорге слышал о нем много хорошего и был рад, что ему придется работать с этим общительным, умным и наблюдательным человеком. Революционная стойкость Вукелича неоднократно проверена прежней партийной работой. Это испытанный, надежный боец. Сын полковника королевской армии Югославии, он еще в юности избрал путь революционной борьбы.

Семья Вукеличей постоянно разъезжала из одного гарнизонного городка в другой. Конец первой мировой войны застал их в Загребе. Бранко, в то время ученик средней школы, был членом группы, называвшей себя «Клубом прогрессивных дарвинистов». Окончив среднюю школу, он поступил в Академию художеств. Будучи студентом, Бранко стал членом коммунистической секции марксистского студенческого клуба Загребского университета.

Несмотря на то, что Бранко Вукелич был сыном полковника, в полицейском комиссариате Загреба на него была заведена специальная карточка. Однажды он несколько дней провел в тюрьме за участие в студенческих демонстрациях на Петриньской улице. Позднее агенты врывались в дом Вукеличей, подозревая, что там скрываются подпольщики–коммунисты. Жизнь в Загребе становилась невыносимой.

В октябре 1925 года Бранко ехал на учебу в Чехословакию, в Брно. А через год он вместе с матерью уже был в Париже. Здесь он поступил в Сорбонну. Здесь он стал коммунистом, партийным инструктором. Вукелич вел работу среди сотрудников типографии, организовывал забастовки в рабочем предместье Левало–Пере. Однажды его схватили и бросили в тюрьму…

К Бранко часто обращались друзья — югославские коммунисты. От них он узнавал многие подробности событий, происходивших на его родине. В то время в Югославии свирепствовал полицейский террор. Все политические партии были распущены. Коммунистическая партия беспощадно преследовалась. Слушая приехавших товарищей, Бранко все более укреплялся в своем убеждении: революционная борьба потребует еще многих усилий и жертв. Он не хотел оставаться в стороне от этой борьбы.

Бранко избрал очень трудный фронт — разведывательную работу в пользу единственного в мире социалистического государства, потому что эта его работа была в интересах и его родины, его народа, всех миролюбивых народов. Он выбрал этот путь добровольно и шел по нему без колебаний.

В последние два года жизни в Париже Вукелич постепенно перестал открыто участвовать в работе марксистских групп. Некоторые его друзья недоумевали: неужели отступил? Думали: женился, получил хорошее место в электрической компании у графа де ля Рока — и прощай жизнь, полная тревог и опасностей. Но это была лишь маскировка. Она нужна была Бранко для того, чтобы внешне его поведение не вызывало никаких подозрений.

Бранко вдруг приобрел несколько фотоаппаратов и стал заядлым фотолюбителем. В его парижской квартире появилась маленькая лаборатория, в которой он часами просиживал за ванночками с проявителем и фиксажем. Вскоре в парижском иллюстрированном журнале «Ви» появился первый фоторепортаж за подписью Б.Вукелича. Он стал печататься и в других изданиях. И вот Бранко поручили подготовить для специального номера журнала «Ви», посвященного Дальнему Востоку, серию фотографий и статей из Японии. Через своих друзей в Загребе и Белграде он предложил югославской газете «Политика» свои услуги в качестве корреспондента в Токио и быстро получил из редакции утвердительный ответ вместе с солидными рекомендациями. Все было подготовлено безукоризненно и четко.

И вот ранним утром 29 декабря 1932 года Бранко Вукелич на борту итальянского парохода «Квин оф Сиз» отплыл из Марселя к японским берегам. В Токио его ждал пока что только один член группы — радист Бернхард. Бранко знал: шеф должен появиться позднее. Когда? Об этом ему дополнительно сообщат из Центра.

К приезду Рихарда Вукелич уже занял видное положение в Токио, приобрел широкий круг знакомств. Он познакомился с несколькими офицерами японского генерального штаба, был на короткой ноге с английским военным атташе генерал–майором Френсисом Пиготтом, с влиятельным корреспондентом агентства Рейтер Майклом Коксом, с корреспондентом «Нью–Йорк геральд трибюн» Джозефом Ньюменом, не говоря уже о сотрудниках французского посольства. Все эти и многие другие связи Вукелича впоследствии должны были оказаться полезными для Зорге.

Но сейчас, в ресторанчике на Гиндзе, они говорили совсем не об этих своих делах. Бранко по праву старожила с увлечением рассказывал о токийских достопримечательностях, о японском гостеприимстве, об «икэбана» — классическом искусстве составлять букеты.

— Нельзя ставить много цветов в одну вазу, — объяснил Бранко. — Это по местным обычаям считается дурным вкусом — все равно что надевать кольца на все пальцы. Здешние девушки учатся в специальных школах, как составлять самые разнообразные букеты, искусно подбирая три цветка и две веточки или два цветка и одну веточку.

Бранко взял со стола несколько ножей и вилок и стал наглядно показывать, как это делается.

В какой–то момент Рихард, внимательно следивший за манипуляциями Вукелича, скосил глаза в сторону. За соседним столом сидел уже примелькавшийся ему шпик. Видимо, Вукелич был не слишком точен в своих объяснениях «икэбана», и японец, забыв о своей миссии, сгорал от желания вступить в разговор. Вид шпика развеселил Зорге: «Да, нелегкий твой хлеб! О чем же ты напишешь сегодня в отчете своему шефу? Два подозрительных европейца битый час говорили о цветочках…»

Рихард подозвал официанта и попросил счет.

Автомобиль Бранко стоял за углом. Рихард сел на переднее сиденье. Вукелич завел мотор. Машина тронулась. И лишь после этого Рихард достал из кармана небольшой конверт:

— Это для Бернхарда. Здесь несколько коротких шифровок. Их нужно немедленно передать в Центр.

Вукелич кивнул. Бернхард и был тем самым таинственным радистом, который уже успел доставить столько неприятностей полковнику Номуре.

14

В приемную посла Зорге вошел за несколько минут до назначенного времени. Он ничем не выдавал своего волнения Хильда, секретарь Дирксена, пышная голубоглазая блондинка, приветливо улыбнулась.

— Его превосходительство уже спрашивал о вас, доктор Зорге.

Рихард вошел в кабинет. Широкие окна были задернуты шторами. Комната тонула в полумраке. На письменном столе горела небольшая лампа. Хозяин кабинета сидел в глубоком кожаном кресле и просматривал газеты. Увидев Рихарда, он поднялся и вытянул холеную белую руку в нацистском приветствии.

Потом спросил:

— Как вы себя чувствуете в Токио, доктор Зорге?

— Благодарю вас, господин посол. Конечно, Токио — это не Берлин. Но все же я надеюсь привыкнуть.

— Полагаю, я не очень затрудню вас этой встречей. — проговорил посол, снова опускаясь в кресло. — Не в моих правилах вести с корреспондентами подобного рода беседы. Но на сей раз изменю себе. Я прочитал ваши первые японские корреспонденции во «Франкфуртер цайтунг», и они мне понравились.

Рихард скрыл вздох облегчения.

— Вы первый человек, который за такой короткий срок успел разглядеть в этой стране то, что другие не могут увидеть за целые годы. Обычно ваши коллеги стараются превзойти друг друга в описании гейш, чайных домиков и хризантем. Лая них Япония — лишь родина мадам Баттерфляй, гора Фудзияма, кимоно и разноцветные зонтики. В лучшем случае они пишут, что японцы предпочитают есть рис тонкими деревянными палочками.

Рихард сделал протестующий жест, что должно было означать: «Зачем так сурово судить моих коллег? Хотя, впрочем…»

— Да, да! — продолжал посол. — В Берлине, на Унтер–ден–Линден, любой немец может купить маленькую японскую куколку. И наш соотечественник совершенно искренне считает, что за пять марок он получил полное представление о стране Восходящего Солнца.

Зорге улыбнулся.

— Поверьте, ваше превосходительство, я начинал с того же.

— Но, к счастью, вы на этом не остановились, — проговорил Дирксен. — Я увидел в ваших корреспонденциях глубокий анализ серьезных политических явлений.. Скажу откровенно: для меня это было открытие столь же неожиданное, сколь и приятное. Нам важно, чтобы в Германии знали: японцы строят не только бумажные домики, но и современные заводы. Что здесь есть не только гейши, но и мощная армия, вооруженная по последнему слову военной техники. Япония превратилась в самую динамичную силу в Азии. Она утверждает себя на материке и уже подошла к границам России. Нам бы очень хотелось, чтобы она не остановилась на этом и продолжала двигаться дальше. Но, — посол сделал небольшую паузу, — нельзя слишком ускорять события.

Дирксен умолк. Потом продолжал:

— Япония и Германия расположены далеко друг от друга. Однако у наших стран много общих интересов. А главное, у нас общий враг — большевизм. Наступит время, когда Германия, выполняя великую волю фюрера, выступит против большевизма, против России. Как вам известно, я три года провел в Москве. И я реально представляю: Советская Россия — слишком большой кусок, чтобы Германия могла проглотить его в одиночку. Поэтому мы проявляем особую заинтересованность в союзе с Японией и хотим, чтобы в будущем наши планы в отношении России и установления нового мирового правопорядка сошлись. Фюрер учит, что основная задача внешней политики — это подыскать товарищей по оружию. Вы меня понимаете? Именно поэтому немецкая нация должна знать, кого именно она выбирает себе в союзники. Вот ваша задача.

— Постараюсь выполнить ее в меру своих сил, — сказал Рихард. — Для меня нет задачи выше, чем служить своей родине и объективно сообщать ей все, что я знаю о ее потенциальных друзьях — и врагах.

— Вы совершенно правильно поняли мою мысль, — улыбнулся посол. — Я рад, что нашел в вашем лице именно такого человека, какого хотел найти. Желаю вам удачи!

С этими словами Дирксен снова придвинул к себе стопку газет. Аудиенция была окончена.

Рихард покинул кабинет посла со смешанным чувством радости и тревоги. Итак, теперь ясно, что сам он вне подозрений. Это важная победа. Но устами посла подтверждены самые худшие опасения Москвы: Германия стремится к союзу с Японией против СССР. Что ж, значит, в Москве не ошиблись, послав его сюда. А он обязан сделать все возможное, чтобы держать Центр в курсе всех событий: «сообщать все о друзьях — и врагах».

15

Рихард спустился с крыльца и медленно зашагал по ярко освещенной, усыпанной мелким гравием дорожке. Вечер был тихий. С залива тянуло прохладой. Рихард решил пройтись до гостиницы пешком. Но не успел он сделать и несколько шагов, как на его пути возникла женская фигура.

— Я не ошиблась, вы Рихард Зорге?

Он остановился и пристально посмотрел на незнакомку. Женщина лет тридцати, полная, в белом платье и большой белой шляпе. Где же он видел ее?

— Вы меня не узнаете, дорогой Рихард? Неужели?

Но он уже вспомнил: Мюнхен! Перед ним была жена молодого архитектора, с которой он познакомился на вечеринке в Мюнхене лет десять назад. Эта молодая особа, помнится, весь тот вечер болтала о политике.

— Очаровательная Тереза, — улыбнулся Рихард, наклоняясь к ее руке. — На свете вряд ли найдется хотя бы один мужчина, который сможет забыть ваши прелестные глаза. Какими судьбами в эти края?

— Я приехала сюда с мужем.

— Насколько я помню, ваш муж — архитектор. Что ж, такая поездка не пройдет для него бесследно. Лично я преклоняюсь перед гением японских зодчих: попробуйте найти в Европе здание, которое, простояв тысячу лет, сохранилось бы таким, каким оно было построено.

— Вы абсолютно правы, дорогой мой! — рассмеялась Тереза. — Но архитектор — это мой первый муж. Увы, он был совсем еще мальчик, когда мы поженились. К тому же несносный. Постоянно бредил социализмом. Одним словом, красный. Я быстро устала от его постоянных причуд, и мы разошлись.

— Ого, да вы, я гляжу, решительная женщина! — сказал Рихард, обдумывая, как вести себя дальше.

Тогда, в Мюнхене, он был на партийной работе. Местные товарищи пригласили его на чей–то семейный праздник, и среди друзей дома оказался муж Терезы. Молодой архитектор руководил партийной ячейкой на пивоваренном заводе. Правда, в тот вечер о делах никто не говорил. Все пили вино и веселились. Но, может быть, Тереза потом что–то узнала от мужа?

— Но кто же счастливец, кого вы удостоили своим вниманием теперь?

— Подполковник Отт, — небрежно сказала Тереза.

— Надеюсь, он не увлекается социалистическими утопиями? — как можно непринужденнее спросил Рихард?

— О, что вы! В германской армии служат хорошие солдаты. Он приехал сюда как военный стажер. Но сейчас он не в Токио: японцы пригласили его на какие–то артиллерийские маневры. Он скоро вернется, и я вас обязательно познакомлю. Надеюсь, вы понравитесь друг другу.

— Я буду рад познакомиться с господином подполковником, — сказал Рихард. — Только боюсь, что вряд ли понравлюсь ему: военные по уши начинены всякими секретами и не очень–то любят болтливых журналистов…

«Не слишком ли много сюрпризов за один вечер?» — подумал Рихард, расставшись с Терезой. Конечно, будет совсем не лишним познакомиться с подполковником, которого японцы приглашают на свои маневры. Но лучше, если это произойдет без помощи Терезы. Правда, за время их беседы Рихард успел убедиться, что немка не имела ни малейшего представления о причинах его поездки в Мюнхен. И все же он предпочитал вступать в контакты без таких посредников.

«Эйген Отт. Отт…» — повторил он про себя, запоминая. Он еще не знал, какую неоценимую роль сыграет в его судьбе муж мюнхенской знакомой.

16

Машина уже ждала их у подъезда. Аритоми Мацукава первым подбежал к ней, взялся за ручку дверцы: — Прошу вас, коллега!

«Любопытно, как все это кончится?» — подумал Рихард, опускаясь на потрескавшееся кожаное сиденье.

Мацукава назвал шоферу адрес. Потом, повернувшись к Рихарду, пояснил:

— Ехать всего минут пятнадцать. Но за это время вы успеете перенестись в совершенно новый мир.

— Уж не хотите ли вы сказать, что через пятнадцать минут мы окажемся в Советской России? — пошутил Рихард.

— О, нет! Смею вас заверить, дорогой коллега, мой дом меньше всего напоминает знаменитый Кремль, — стараясь попасть ему в тон, ответил Мацукава.

Аритоми Мацукава, моложавый, энергичный японец с круглым скуластым лицом и короткой прической, был одним из местных журналистов, с которыми Рихард уже успел завести знакомство. Мацукава сотрудничал в «Дзи–дзи» — довольно влиятельной газете, весьма близко связанной с «Сэйюкай» — старейшей политической партией Японии.

У него был веселый нрав. Он был неглуп и крайне предусмотрителен, он сам предложил взять на себя роль гида и, хотя Рихард из вежливости отказывался, несколько раз сопровождал его во время вечерних прогулок. Коренной токиец, он знал город как свои пять пальцев. Правда, он не был силен в архитектуре, но зато мог безошибочно сказать, в каком районе Токио располагалось то или иное учреждение, где помещались редакции газет, банки, конторы, посольства. На первых порах Рихард очень нуждался в таком сведущем человеке. Несколько дней назад Мацукава предложил Рихарду пообедать в ближайшее воскресенье в кругу его семьи. «Вам будет полезно увидеть, как живут настоящие японцы», — уговаривал он Зорге.

«В самом деле, почему бы не побывать в типичном японском доме?» — подумал Рихард и согласился. Тем более, что ему уже давно хотелось проверить некоторые свои наблюдения. Где–то в глубине души Рихарда начинало раздражать уж слишком подчеркнутое желание Мацукавы завоевать его расположение. Временами он казался ему просто навязчивым. Однажды, придя в гостиницу, Рихард увидел его у стойки портье. Между Мацукавой и портье происходил явно конфиденциальный разговор.

Конечно, все это еще ничего не значило. Доверительная беседа с портье? Вполне возможно, что Аритоми хотел лишний раз обратить внимание прислуги на своего друга, чтобы Рихард не испытывал никаких неудобств.

Так или иначе, Зорге хотел поближе узнать этого человека: газета «Дзи–дзи» была тесно связана с крупнейшими японскими монополиями, и Мацукава мог бы впоследствии стать одним из источников информации о готовности промышленности к войне.

Пробравшись через лабиринт узких улочек, машина остановилась возле невысокого каменного забора.

— Кажется, я даже здесь чувствую благоухание черепахового супа, — весело подмигнул Мацукава, помогая Рихарду выбраться из кабины. — Ставлю десять против одного, что вы не пробовали ничего подобного. Суп из молодой черепахи — коронное блюдо моей жены.

Рихард шагнул за калитку и огляделся. После шума и духоты токийского центра этот крошечный садик перед легким опрятным домом действительно показался ему райским уголком. Два дерева отбрасывали прохладную тень. Кустики карликовой японской сосны распростерли свои пушистые лапы над самой землей, усыпанной мраморной крошкой. Живописное нагромождение серых пористых камней образовывало небольшой грот. Из темной игрушечной пещеры бежала тонкая струйка воды. Ручеек впадал в прозрачное озеро величиной с таз.

Мацукава запер калитку и медленно повел Рихарда по тропинке, выложенной плоскими зелеными камнями.

— Говорят, дом англичанина — его крепость, — разъяснял он на ходу. — Но жилище японцев не имеет такого воинственного значения. Оно стоит открытым на все четыре стороны, и солнце проникает в самые укромные его уголки. Стоит только убрать легкие раздвижные стены, и все комнаты легко соединятся в одну. Правда, в таком доме почти невозможно найти уединение. Но в дружной семье это и не очень нужно. У вас, должно быть, тоже есть семья, господин Зорге?

На какую–то долю секунды Рихард помедлил с ответом. Перед глазами неожиданно четко возникло лицо Кати. «Как она там?..»

— К сожалению, нет. Боюсь, что я не создан для семейной жизни. Друзья считают, что по натуре я закоренелый холостяк.

— Понимаю! Стоит ли с головой бросаться в реку, когда хочешь только напиться? — ухмыльнулся Мацукава.

Рихард поморщился: плоская шутка.

— Я не сторонник подобной философии, господин Мацукава. Просто жены таких бродяг, как я, бывают не очень–то счастливы.

В голосе Рихарда прозвучало столько искреннего сожаления, что его собеседник поспешил принести извинения за свою бестактность и, пытаясь исправить положение, вернулся к начальной теме разговора:

— Японцы считают, что их дом ведет свое начало от туземной хижины. Скорее всего это так и есть. Мы живем по законам теплых стран, в которых принято отдохнуть на широкой веранде, погреться на солнце, перекинуться несколькими словами с соседом, от которого тебя отделяет садик с цветами и птичками. Дом японца — это тихая пристань, в которой легко обрести покой. Сейчас вы, дорогой коллега, сможете убедиться в этом сами.

С этими словами Мацукава толкнул легкую дверь, и они вошли в большую, светлую прихожую. Она была совершенно пуста. Лишь у самого порога стояли две пары мягких бархатных туфель. Рихард снял ботинки. Входить в дом в уличной обуви не полагалось.

Обед был восхитителен. Рихард не успевал расхваливать кулинарное искусство изящной госпожи Мацукава. Хозяйка была рада угодить гостю. Блюда сменяли одно другое. Тут была рыба, креветки, курица, морская капуста, редька, грибы, побеги молодого бамбука и еще многое такое, что выглядело аппетитно и загадочно. Хозяин дома то и дело подливал в маленькую фарфоровую чашечку гостя подогретое сакэ. В конце десерта госпожа Мацукава принесла мокрые, крепко отжатые салфетки, которыми полагалось обтереть лицо и руки.

Рихард поблагодарил хозяев: отныне его знания японской кухни ни у кого не вызовут сомнений.

— Не угодно ли отдохнуть на нашей набережной природы? — предложил Мацукава. Они вышли на широкую веранду и опустились в шезлонги. Воздух был пропитан ароматом ночных цветов. Сияла луна.

Несколько минут оба молчали. Мацукава откупорил бутылку, плеснул в стаканы желтоватую влагу. Тихо звякнули о стекло кусочки льда.

— Сознайтесь, дорогой коллега, — нарушил молчание Мацукава, протягивая Рихарду стакан, — не очень–то хочется уединяться в четырех стенах после вот такого свидания с ее величеством природой?

— Да, вы правы, — отозвался Рихард. — Мне уже порядочно надоело таскаться по космополитическим приютам вроде отеля «Тэйкоку». При всем своем великолепии они не более чем бетонные клетки, в которых никогда не чувствуешь себя, как дома.

— Да, да, вы совершенно правы! — согласился Мацукава. — Я бы, вероятно, не перенес и недели такой жизни.

— Ну, вам, видимо, это и не грозит, — сказал Рихард. — А если и довелось когда–нибудь стать гостем отеля, то вы вряд ли испытывали те неудобства, с которыми мне приходится сталкиваться чуть ли не каждый день

— Разве вас плохо обслуживают?

— О нет, прислуга безупречна. Но что бы вы сказали, если бы во время вашего отсутствия кто–то постоянно копался в ваших личных вещах и даже не пытался скрыть своих следов?

— Это возмутительно! — воскликнул Мацукава. — Наши полицейские власти полагают, что мир сплошь состоит из шпионов. Конечно, у нас немало врагов, но нельзя же видеть их в каждом иностранце. Я завтра же позвоню в отель от имени редакции и потребую, чтобы эти безобразия не повторялись. Подозревать нашего уважаемого коллегу, немецкого национал–социалиста! Какая глупость!

— Вы меня очень обяжете, — сказал Рихард. — Надеюсь, что это вас не очень затруднит. Ведь вы знакомы с нашим портье? Если он сам не сможет ничем помочь, то пусть хотя бы скажет, куда я должен обратиться.

Мацукава спросил:

— Почему вы думаете, что я знаком с портье?

— Однажды я видел, как вы оживленно беседовали с ним, и подумал, что вы старые приятели.

Мацукава поднес к губам стакан, но поперхнулся.

— Должно быть, вы ошиблись, дорогой Рихард, — сказал он, пытаясь скрыть смущение. — Впрочем, нет, я, кажется, действительно заходил к вам в отель, чтобы купить несколько поздравительных карточек, — торопливо поправился он. — Это было две недели назад. Как раз накануне дня рождения тещи.

«Неплохой экспромт», — подумал Рихард. Теперь он уже не сомневался, что за встречей Мацукавы с портье скрывалась какая–то тайна.

17

Они сидели на теплом, нагретом солнцем песке. В нескольких шагах вкрадчиво шуршал прибой. Легкие волны лениво перекатывали мелкую прибрежную гальку.

Оба, казалось, все еще не верили в реальность происходящего. Ведь с тех пор, как они говорили последний раз, минуло почти три года. Тогда, расставаясь с Одзаки, Рихард считал, что их пути вряд ли сойдутся вновь. Такое же чувство было и у Одзаки. На прощание он сказал:

— Надежд на скорую встречу, видимо, мало. Но я хочу, чтобы вы всегда помнили: в Японии у вас есть искренний друг.

И вот они снова вместе.

В памяти Зорге неожиданно четко, во всех подробностях возник тот вечер, который соединил их судьбу воедино. Это было в Шанхае, где Зорге принял первое боевое крещение разведчика…

Восемнадцатого сентября 1931 года около десяти часов вечера путевой обходчик–китаец шел по полотну Южно–Маньчжурской железной дороги в нескольких километрах севернее Мукдена. Неожиданно в опустившихся сумерках он заметил несколько фигур, суетившихся около небольшого моста через пересохший поток. Железнодорожник ускорил шаг. Но приблизиться к незнакомцам так и не успел — через несколько секунд мост взлетел на воздух. Грянул взрыв, который послужил сигналом к началу японского вторжения в Маньчжурию.

Япония, которой принадлежала эта дорога, видала спровоцированную ею же диверсию за дело рук китайских партизан и воспользовалась этим предлогом для немедленной агрессии. В течение сорока восьми часов японские войска оккупировали всю Южную Маньчжурию, включая Мукден, Аньдунь, Чанчунь и ряд других крупных городов Северо–Востока Китая. Это была прелюдия гигантской военной эпопеи на Тихом океане, которой суждено было закончиться через полтора десятилетия атомной трагедией Хиросимы и Нагасаки.

Весть о начале японской агрессии застала Рихарда на его шанхайской квартире. Вот уже более полутора лет под видом корреспондента он жил в этой «космополитической столице Азии» — огромном городе–гибриде, где роскошь и помпезность иностранных сеттльментов беззастенчиво уживались с ужасающей нищетой китайских кварталов–трущоб.

Выбор Шанхая в качестве места для работы Зорге был сделки далеко не случайно. На протяжении десятилетий этот город был форпостом международного капитала в Азии. Здесь скрещивались интересы крупнейших империалистических хищников: США, Японии, Германии, Англии, Франции. И именно здесь было легче всего проникнуть в их планы. Рихард систематически информировал Москву о политике японского, американского и английского империализма в Китае. При всех противоречиях между этими тремя империалистическими державами их объединяло стремление сохранить Китай в полуколониальном состоянии. Они поддерживали гоминдановскую реакцию. Рихард сообщал в Центр обо всех шагах, предпринимаемых империалистическими державами для помощи чанкайшистскому режиму в его борьбе против Красной Армии Китая, раскрывал планы Чан Кайнши, направленные против Советского района в провинции Цзянси. Эта информация имела огромное значение для китайской Красной Армии. Особое внимание Зорге уделял планам японского империализма против китайского народа и против Советского Союза, понимая, что агрессия против Китая — подготовка плацдарма для нападения на Советский Союз. Он сообщал также об антисоветских планах империалистических держав в Китае.

Это была прекрасная школа, которая многому научила Рихарда, закалила и подготовила его для будущей работы в Токио.

Часов около одиннадцати вечера на квартире Зорге раздался телефонный звонок.

— Хэлло, коллега! Только что получена телеграмма из Токио, — хрипел в трубке голос знакомого корреспондента агентства Рейтер, — большая заварушка в Маньчжурии. Японцы начали оккупацию Северо–Востока.

Да, Зорге ждал этой «сенсации». И звонок английского коллеги не был для него неожиданностью. Вот уже несколько месяцев Рихард направлял в Центр сообщения, предупреждавшие о возможности такого поворота событий.

Многочисленные данные, собранные Рихардом за время работы в Шанхае, подтверждали, что японский империализм, пользовавшийся в годы первой мировой войны неограниченной свободой рук в Китае и потерявший эту свободу после ее окончания, мечтает о реванше.

Однако вернуть потерянное было не так–то просто. Американский капитал, устремившийся широким потоком к берегам Янцзы, сметал на своем пути менее могущественных конкурентов. Как молодые побеги бамбука после обильных весенних ливней, стали расти в Китае финансовые представительства США. Жирные куски от китайского пирога по–прежнему заглатывали и западноевропейские монополии. Во всей этой своре империалистических хищников Японии отводилось далеко не лучшее место. И вот в стране Восходящего Солнца был разработан свой особый метод грабежа. Японская военщина решила попросту отторгнуть часть территории Китая, превратить этот район в свою вотчину, стать там единоличным и неограниченным хозяином.

Но японские агрессоры рассматривали Маньчжурию не только как богатейшую природную кладовую. Еще в Москве, в кабинете у Старика, Зорге ознакомился с текстом меморандума, который был представлен японскому кабинету одним из крупных военных стратегов — генералом Танака. В этом документе говорилось, в частности, о том, что захват богатейших ресурсов Китая и за ним Индии, стран Малой и Центральной Азии позволит японскому империализму осуществить свое нападение на Советский Союз.

«В программу нашего национального развития, — подчеркивал генерал, — входит, по–видимому, необходимость снова скрестить мечи с Россией».

Этот меморандум был датирован серединой июля 1927 года. С тех пор милитаристские круги Японии ждали лишь удобного случая, чтобы приступить к осуществлению своих далеко идущих захватнических планов.

И вот сегодня этот момент наступил.

Рихард положил трубку и несколько мгновений сидел, не шевелясь. Память выхватывала из вереницы событий и множества уже известных фактов то, что могло оказаться сейчас самым главным.

В Москве из просочившихся в печать сведений знали о существовании двух тайных планов, разработанных в тиши кабинетов японского генерального штаба. Один из них, под шифром «ХЕЙ», план военной агрессии против Китая, отныне вступил в действие. Другой документ, под кодированным названием «ОЦУ», содержал в себе детали военных операций против СССР. Насколько длительным будет разрыв между началом осуществления двух этих планов? Этот вопрос был, видимо, сейчас самым главным. И поиски ответа на него нужно было начать немедленно.

Через несколько минут Зорге уже сидел за рулем своей машины. Несмотря на поздний час, «город греха», как иногда называли Шанхай иностранные бытописатели, не помышлял о покое. Нескончаемые толпы текли по улицам. Неслись потоки автомобилей — большие черные и белые лимузины, автобусы, такси, — и все они непрерывно гудели. В сутолоке проворно пробирались рикши, тяжело дыша и перебраниваясь друг с другом. Слепящие витрины магазинов разливали на омытый тропическим ливнем, лоснящийся асфальт огромные лужи света.

В конце широкой, обсаженной платанами авеню Жофр Рихард свернул налево и, миновав несколько переулков, выехал на набережную Хуанпу. Здесь, на знаменитом Банде, тесня друг друга, выстроились массивные многоэтажные здания иностранных банков и компаний. Тяжеловесная архитектура как бы символизировала незыблемость господства международного капитала–на китайской земле.

Окна многих контор и оффисов светились. И эта деталь не ускользнула от внимания разведчика. Видимо, там уже проходили экстренные совещания в связи с началом японской агрессии. Конечно, все эти хищники не захотят остаться в стороне, добровольно уступить японцам то, что можно было грабить сообща. Но момент для удара был выбран очень точно. Мировой экономический кризис, достигший к этому времени своего апогея, перепутал все карты финансовых стратегов ведущих империалистических стран. Они были слишком заняты своими внутренними делами, чтобы одергивать японцев. К тому же все они были убеждены: японские милитаристы не ограничатся агрессией против Китая. Они пошлют свои дивизии дальше на север, в Сибирь, на Урал.

Рихард так углубился в свои мысли, что чуть было не проехал мимо нарядного желто–розового здания в стиле барокко, с большими цветными витражами на окнах. Многие иностранцы хорошо знали дорогу к его массивным дубовым дверям, которые бесшумно распахивались далеко не перед каждым желающим. Здесь помещался один из самых роскошных космополитических шанхайских клубов, «Френч клаб».

Поднявшись по широкой мраморной лестнице на второй этаж, Рихард прошел мимо просторного овального зала, где на качающемся полу кружилось несколько нарядных пар, миновал коридор, ведущий к ресторану. Дальше начинались маленькие гостиные для деловых бесед и встреч в узком кругу. У одной из них Зорге остановился. Здесь обычно собирались, чтобы обсудить последние новости, маститые иностранные корреспонденты. От них всегда можно было узнать кое–что важное. Он уже взялся за ручку, как вдруг услышал за своей спиной шаги.

— Я чувствовал, что найду вас здесь, — смущенно улыбаясь, заговорил, направляясь к нему, невысокий молодой японец в безукоризненном черном костюме и белоснежной сорочке.

Это был Ходзуми Одзаки, лучший японский корреспондент в Китае. Всегда малоразговорчивый и мягко улыбающийся, сейчас он выглядел утомленным. Рихард понял: последняя новость взволновала Одзаки не меньше, чем его самого.

— Надеюсь, немного виски нам не помешает? — добродушно улыбнулся Рихард.

— Напротив, это как раз то, что может привести меня в чувство, — проговорил Одзаки, беря Рихарда под руку.

Они спустились в декорированный под аквариум бар и уселись за стойкой.

— Два двойных виски, — кивнул Зорге бармену.

— Мерси, месье…

Ходзуми Одзаки родился в семье редактора–журналиста Он провел свое детство на острове Тайвань, где его отец редактировал газету «Нити Нити Симбун». С детских лет Ходзуми отличался сосредоточенным, аналитическим умом, вдумчивым отношением к окружающей жизни с ее острыми социальными проблемами. У юноши были литературные способности. Его стихотворения, печатавшиеся за подписью Сирокава Дзиро, имели определенный успех. В студенческие годы он увлекался социалистическим учением, читал произведения Маркса, Энгельса, Ленина. Окончив юридический факультет Токийского университета, он стал работать в крупных газетах «Асахи Симбун» и «Осака Асахи» и с 1929 года находился в Шанхае в качестве корреспондента этих газет.

Рихард уже давно присматривался к Одзаки. Чутье подсказывало ему, что этот умный, проницательный и дальновидный человек может стать его помощником и другом. Блестящий журналист, отличный знаток Японии и Китая, Ходзуми, казалось, не разделял энтузиазма большинства своих западных коллег по поводу антисоветских настроений японской военщины. Однако до этой ночи Рихард не имел случая поговорить с ним по душам.

Они просидели всю ночь. Рихард понял: политические взгляды и настроение Одзаки еще не вполне устоялись. Он критически относился, к капиталистическому строю — главному источнику всех бед человечества. Он сознавал опасность японского милитаризма, ненавидел фашизм. Но он еще не нашел своего места в общем ряду борцов со всем этим злом.

Задачей Рихарда было восполнить этот пробел, убедить Ходзуми в том, что, помогая Советскому Союзу в борьбе против нависшей над миром фашистской угрозы, он в то же время служит интересам своей страны. И когда он убедился, что достиг своей цели, они договорились о сотрудничестве. Правда, оно оказалось кратковременным. В начале 1932 года Одзаки срочно вызвали в Токио.

По пути в Японию Рихард предвкушал радость встречи с Одзаки. Но в Токио Ходзуми не оказалось: в это время он работал в Осаке. От Вукелича Рихард узнал, что за последние годы он значительно укрепил свое положение журналиста. Его охотно печатали газеты. Имя Одзаки хорошо знали читатели журнала «Современная Япония», издававшегося на английском языке. Вышла его первая книга о Китае, которая сразу привлекла внимание специалистов.

Но вот Одзаки вернулся в Токио. Он стал одним из организаторов «Общества по исследованию восточноазиатских проблем», созданного при газете «Асахи Симбун», политическим деятелем, пользовавшимся большим влиянием и авторитетом…

Рихард задумался. Три года — срок немалый. За это время во взглядах его шанхайского друга могло произойти много перемен. К тому же Рихард теперь должен предстать перед ним в обличье нацистского журналиста. Догадается ли он, что это только маскировка? Сможет ли скрыть свое удивление от посторонних? И как будет вести себя дальше? Возобновит ли их шанхайские отношения или сделает вид, что забыл об их прежних встречах и беседах?

Рихард понимал: нельзя заставить человека стать в ряды антифашистов, если он сам того не хочет. Дело, которому они служат, требует, чтобы ему отдавались полностью, без остатка. Оно подчиняло себе все силы, помыслы, всю волю, энергию, мужество.

Наконец они встретились. И, как тогда, в Шанхае, проговорили много часов напролет, вспоминали прошлое, строили планы на будущее. Вновь и вновь Рихард мысленно взвешивал свои наблюдения. Да, он прав: левые политические настроения Ходзуми не изменились. Он по–прежнему готов помогать Зорге в его работе.

Еще в Шанхае Рихард советовал своему другу ни при каких обстоятельствах не выдавать своих истинных политических симпатий. Любое публичное выражение левых взглядов навсегда закрыло бы перед Одзаки нужные двери, он лишился бы доверия власть имущих. И сейчас Одзаки благодарил Рихарда за этот совет. Сомнений не было: значит, Одзаки не изменил себе, значит, он все это время думал о возможности вести в дальнейшем конспиративную работу, значит, он остался другом Советской России.

— А что вы скажете о принце Коноэ? — спросил Рихард.

— Я думаю, что это новая восходящая звезда, — проговорил Ходзуми и швырнул в море плоский белый голыш.

— Так же скользит по волнам? — задумчиво проговорил Рихард, провожая глазами камень. — А скоро ли пойдет ко дну?

— Он слишком хитер и дальновиден, чтобы не удержаться на поверхности. Мне даже кажется, что очень скоро принц может стать премьер–министром.

— Вы так считаете?

— Почти убежден в этом. У принца большие связи и не так уж много врагов. Такие люди для нынешней Японии — большая редкость.

— Ну что ж, — сказал Рихард после некоторого раздумья. — Я рад, что наши наблюдения совпадают. Было бы очень полезно, если бы мы с вами оказались в курсе тех дел, которыми озабочен Коноэ. Но я сейчас не совсем представляю, как это можно устроить.

— Тут нужно хорошенько подумать, — произнес Одзаки. — Коноэ стоит на одной из самых верхних ступенек нашей политической иерархии. В его окружение не так–то легко проникнуть. Но, — он сделал паузу, — первый секретарь принца — мой университетский товарищ Фумико Кадзами…

18

Вскоре Рихард отправил в Центр очередную радиограмму:

«Связался с Одзаки и после основательной проверки решил опять привлечь его к работе. Это очень верный, умный человек. Занимает видное положение в крупной газете, имеет необыкновенно широкий круг знакомств».

Рихард сообщал, что считает Одзаки одним из самых ценных членов своей группы. И он не ошибся.

19

— Явился Эйдзи, — доложил адъютант.

— Пусть войдет, — приказал полковник.

Мацукава боком проскользнул в дверь, замер перед столом.

— Есть новости?

— Да, господин.

— Выкладывай.

— Он обедал у меня в воскресенье. Много говорили о политике. Судя по всему, он заядлый национал–социалист, думает только о карьере. Высоко отзывался о талантах Гитлера. Считает, что Япония и Германия должны обязательно сблизиться.

— Что еще?

— Жаловался на регулярные обыски в отеле.

— Это все?

— Да, господин.

— А как он насчет женщин?

— Я говорил с ним и об этом. У меня такое впечатление, что все его мысли принадлежат работе.

— Где он собирается поселиться?

— Улица Нагасаки–мати, дом 30. Хорошая квартира. Прислуга, естественно, будет подобрана.

— Что запланировано дальше? Мацукава сделал неопределенный жест.

— Намерен продолжать наблюдение. Впрочем, у меня есть одна совершенно конкретная идея…

Полковник Номура выслушал осведомителя и одобрительно кивнул:

— Действуй!

20

Четырехмоторный «фокке–вульф» «Кондор», закончив бег на посадочной полосе, замер у аэровокзала. Самолет был пассажирский, но с опознавательными знаками германских ВВС — черными крестами на фюзеляже и крыльях, с фашистской свастикой в белом круге на хвосте. Апрельское жаркое солнце вспыхивало на затухающих махах пропеллеров.

Рихард гаркнул «Хайль!» и шагнул к трапу самолета.

— Поздравляю, герр генерал! — радостно улыбаясь, сказал он, завладев рукой Отта. — Поздравляю и могу заверить, что ваше новое назначение — осуществление моей заветной мечты!

Генерал уловил столько искренности в голосе журналиста, что растрогался и, нарушая этикет, обнял его:

— Спасибо, Рихард! Прошу тебя, не обращайся ко мне столь официально. Для тебя я тот же Эйген. Просто Эйген.

Во второй половине дня в посольстве состоялся большой прием. Отт и его супруга стояли на мраморной площадке у входа в анфиладу зал. Гости пожимали генералу руку, целовали перчатку Терезы, рассыпались в поздравлениях и спешили к столам.

Отт задержал руку Рихарда в своей:

— Я — твой должник…

Тереза с трудом сдерживала самодовольную улыбку.

Зорге прошел в зал. Гостей собралось много. Слуги, умело лавируя, обносили их коньяком, сакэ, шампанским. Рихард, следуя примеру других, прошел вдоль столов, наполнил свою тарелку всякой снедью и расположился у стены, в углу.

Первый тост за здоровье и успех нового германского посла произнес старейшина дипломатического корпуса. Тосты на разных языках звучали один за другим. Потом отдельные слова потонули в звоне рюмок и вилок, общем гомоне

Рихард ел, пил, а сам привычно наблюдал за этой многоликой толпой дипломатов, министров, офицеров, явных немецких нацистов и полуявных японских фашистов, за дамами в глубоких декольте и драгоценных кимоно, стариками в аксельбантах и звездах — за этими людьми, вершащими политику государств. Что ж, ему известны сокровенные и честолюбивые планы многих из них, и он делает все возможное, чтобы не допустить осуществления тех планов, которые опасны для его Родины и всего мира И в то же время содействует осуществлению некоторых других планов…

Итак, Эйген Отт — генерал и посол. Рихарду, когда он поздравлял Отта на аэродроме, не пришлось надевать на себя привычную для разведчика маску. Назначение Отта на пост германского посла в Японии действительно было осуществлением заветного плана Рихарда, завершением целого пятилетнего этапа работы его группы.

«Двадцать восьмое апреля тридцать восьмого года. Запомним этот день, — думал Рихард. Перед ним колыхался, перемещался по залу калейдоскоп лиц. Он в шутку группировал их: — Эти — подшефные Бранко. Эти–подопечные Ходзуми. Генералы — ведомство Иотоку. Ну, а эти, эти — мои!..» И так же, как выравнивалась в стройные шеренги толпа этих разных, но одинаково возбужденных сейчас физиономий, так же стала выстраиваться в его сознании цепь воспоминаний. С того самого дня…

21

— Милый, познакомься: это тот самый мюнхенский Рихард, о котором я тебе говорила!

— Весьма рад. Подполковник Эйген Отт.

— Рихард Зорге. Как вам, наверное, уже сообщила ваша очаровательная струга, я журналист, так что держите со мной ухо востро!..

Так они познакомились осенью 1933 года, когда подполковник вернулся в Токио с артиллерийских маневров. Познакомила их Тереза.

Теперь, спустя несколько недель после первой случайной встречи с ней около посольства, Рихард с большим интересом отнесся к ее мужу, хотя, конечно, не показал и виду. Он уже знал, предусмотрительно запросив об этом Центр, что Эйген Отт, неприметно державшийся офицер, на самом деле крупный германский разведчик, сотрудник небезызвестного Николаи, шефа немецкой разведки в период первой мировой войны, теперь, после захвата власти нацистами, возглавлявшего один из центров шпионажа — «Институт истории новой Германии». Хотя Отт приехал в Японию как военный стажер и интересуется лишь испытаниями гаубиц, истинная цель, поставленная перед ним, — это наладить сотрудничество между гитлеровской и японской разведками. Кроме того, он должен изучить политическое положение в Японии и представить он Берлин обстоятельный доклад.

И Рихард Зорге с тех первых дней сделал ставку на этого внешне скромного, но столь обещающего в будущем подполковника

Нет, он, конечно же, не навязывался ему в друзья. Они просто «случайно» встречались то в посольстве, то в клубе, то у «Рейнгольда» — в баре немца, славившегося своими сосисками по–баварски, мюнхенским пивом и прогитлеровскими взглядами. Конечно же, Рихард ни единым намеком не показывал, что знает об истинных целях визита подполковника в Токио. Он не слушал, а сам говорил. Говорил, во всем блеске демонстрируя перед хватким разведчиком свое глубокое знание и политической обстановки в Японии и нацистской фразеологии.

И Отт, как рыба на наживку, клюнул: он решил, что общительный и столь много знающий журналист может быть ему полезен. Сначала он хитро выспрашивал отдельные сведения, а однажды прямо попросил:

— Помогите, Рихард, составить мне одну бумагу в Берлин.

— Охотно. Однако…

— Да, да, особо секретные бумаги я, конечно, вам не покажу. Но общие разделы, будь они прокляты!

Зорге сочувственно кивнул:

— Понимаю, как противно кадровому офицеру заниматься бумагомаранием!

Он сочными мазками нарисовал картину политического положения в Японии, дав событиям такую интерпретацию, которая должна была особенно понравиться в Берлине. Он щедро приправил доклад нацистским лексиконом, так ласкавшим слух заправил рейха

Отт был в восторге. Он стал с Рихардом откровеннее. Даже как–то обмолвился в разговоре, что познакомился с генералом Доихара. А уж Зорге–то знал, кто такой этот Доихара! Но и бровью не повел: каждому овощу свое время

Весной 1934 года подполковник уезжал в Германию. При прощании Тереза даже всплакнула:

— Увидимся ли еще когда–нибудь? Не забывай, милый Рихард!

А Зорге думал: «Точен ли был мой расчет? Оправдается ли мой план?..»

22

Летом 1934 года Эйген Отт вернулся в Токио — уже в чине полковника и в ранге военного атташе посольства.

— Работа произвела наверху впечатление, — доверительно сказал он Рихарду при первой же встрече.

— И впредь буду рад помочь, чем могу, — ответил Зорге.

А сам сделал вывод: значит, расчет был правильным. Но он смотрел и дальше. Он предполагал, что при Гитлере кадровые военные будут приобретать в дипломатическом аппарате все больший вес. Значит, будет расти и их осведомленность. Значит, надо и в дальнейшем помогать Отту в его продвижении по служебной лестнице.

Доверие и расположение полковника к корреспонденту «Франкфуртер цайтунг» неуклонно росло. Через некоторое время Рихард уже передавал в Центр:

«Когда Отт получает интересный материал или сам собирается что–нибудь написать, он приглашает меня, знакомит с материалами. Менее важные материалы он передает мне на дом для ознакомления. Более важные, секретные материалы я читаю у него в кабинете».

А как–то Отт позвал Рихарда в свой кабинет, запер дверь на ключ и показал на стол, заваленный бумагами и таблицами:

— Не успеваю, столько работы! Помоги.

Рихард глазам своим не поверил: перед ним на столе лежали таблицы сверхсекретного германского кода!

— Что это за чертовщина? — прикинулся он, небрежно разглядывая таблицы.

— Сейчас я тебя научу. Будешь помогать мне составлять и шифровать телеграммы, — сказал полковник.

С очередным связным копии германского кода были отправлены в Центр. И тут же от Старика пришла радиограмма: «Молодец».

23

Да, с Оттом он на дружеской ноге.

Но Рихард не строил иллюзий: он прекрасно понимал, на чем базируется расположение к нему военного атташе да и других сотрудников посольства, представителей германских промышленных кругов в Токио, коллег–журналистов — на глубоком знании дальневосточных проблем, блеске журналистского имени.

Но для того, чтобы сохранить этот блеск, углубить свои знания, нужно были очень много работать.

Об этой своей работе он сообщал в Москву:

«Я очень подробно изучал аграрную проблему, потом переходил к мелкой промышленности, средней и, наконец, тяжелой индустрии. Я, конечно, изучал также общественно–социальное положение японского крестьянина, рабочего и мелкого буржуа… Я интересовался также развитием японской культуры с древних времен, влиянием, которое на это развитие оказывали разные китайские школы, и развитием культуры в современный период, начинающийся эрой Мейцзи».

В первые же месяцы он собрал библиотеку, накупив сотни книг по истории, культуре, экономике и политике Японии. Но этого ему было мало. Он писал:

«Вдобавок к своей библиотеке я пользовался библиотекой посольства, личной библиотекой посла, библиотекой Восточноазиатского германского общества».

«Мое изучение страны, — писал он в другой раз, — было важно для моего положения как журналиста, ибо без такого багажа я не был бы в состоянии подняться над уровнем среднего немецкого корреспондента — уровнем не особенно высоким. Мои знания дали мне возможность найти в Германии признание как лучшего корреспондента по Японии. Редакция «Франкфуртер цайтунг» часто хвалила меня за то, что мои статьи поднимали ее международный престиж».

И действительно, корреспонденции Зорге поражали эрудицией и профессиональным блеском. «Франкфуртер цайтунг» отводила для них самое почетное место на первых страницах. Наперебой заказывали ему статьи берлинские газеты. И Рихард работал, работал, понимая, как важна для него эта слава лучшего корреспондента.

А Старику докладывал: «Свою позицию в посольстве я завоевал не только потому, что у меня были приятельские отношения с работниками посольства: наоборот, кое–кто из этих работников неблагожелательно относился к факту моего влияния в посольстве. Главными причинами, создавшими мое положение в посольстве, были мой большой запас общей информации, мои обширные знания Китая и детальное изучение Япоции. Без этого, несомненно, никто из работников посольства не стал бы обсуждать со мной политические вопросы или просить у меня совета по секретным проблемам. Многие из них обращались ко мне с такими проблемами, так как они были уверены, что я чем–нибудь посодействую их разрешению. Никто из работников посольства не был так хорошо знаком с Китаем и Японией, как я».

Но славе журналиста должен был сопутствовать и авторитет нациста, иначе было трудно рассчитывать на доверительные отношения с крупными деятелями немецкой колонии.

Оскар, конечно же, оказался прав: в Токио Рихарду не составило труда вступить в национал–социалистскую партию — человек с рекомендациями от высокопоставленных лиц из Берлина, рьяный приверженец фюрера, он сам мог многому научить ветеранов фашизма. Впрочем, вскоре он и стал это делать, когда был назначен «шулюнгслейтером» — руководителем пропаганды в местной партийной организации, ответственным за политическое просвещение ее членов, а также редактором стенгазеты. Единством идейных взглядов объяснялась его тесная дружба с фюрером нацистской организации колонии, руководителем отделения официального германского телеграфного агентства ДНБ, а по совместительству, как и Отт, военным разведчиком Виссе. Как нельзя лучше складывались у Зорге отношения с корреспондентом газеты «Фолькишер беобахтер» фон Урахом. Он недолюбливал корреспондента «Кельнишер цайтунг» Фрица Гердера, отставного офицера, скептически относившегося к нацистам. Он высокомерно держал себя с коллегами англичанами и французами и совершенно игнорировал советских журналистов. Японские корреспонденты считали его заносчивым «пруссаком»… Упорно и настойчиво Рихард создавал себе безупречную репутацию.

Однако даже авторитет нациста не гарантировал ему полного успеха в работе. Оставалась еще «Кемпэйтай» — японская тайная полиция, контрразведка. А он знал, как она изощренна, и сам успел почувствовать ее неослабное внимание к своей персоне. Достаточно одного неосторожного шага, листка с секретными материалами, расшифрованной радиограммы или перехваченной со связником «оказии» — и все рухнет в тот же миг. Поэтому осторожность, осторожность и еще раз осторожность! Все, чему учили его Старик, Василий и Оскар, он передавал своим товарищам, заставлял предугадывать на десять ходов вперед каждый очередной ход.

Из отеля Рихард вскоре переселился на частную квартиру, по улице Нагасаки–мати, 30, в буржуазном районе Токио — Акабуку. Но и здесь не прекращалось копание в вещах и бумагах в его отсутствие, а когда у него собирались гости, Рихард знал: в тот же час это становилось известным в полиции. Он уже привык, делал вид, что не замечает всего этого. Правда, далось это не так уж легко. В каком только обличье не являлись к нему враги! Взять хотя бы историю с этим Аритоми Мацукава. Прикидывался другом, приглашал домой, а сам шарил по чемоданам, устраивал провокации. Однажды привел с собой какого–то белогвардейца. Тот стал шпарить по–русски: «Ненавижу японцев, мечтаю вернуться домой, помогите!» Рихард, конечно, сделал вид, что ничего не понял. Мацукава на этом не успокоился. Принес папку с липовыми «секретами», предложил: «Купите, очень нужны деньги, проигрался в маджан!» Пришлось взять его за шиворот и выставить из дома. Больше он не появлялся. Но Зорге знал: японская контрразведка и впредь не оставит его в покое, будет держать под контролем каждый его шаг. 7 января 1934 года он радировал в Москву: «Я особенно не боюсь больше постоянного и разнообразного наблюдения и надзора за мной. Полагаю, что знаю каждого в отдельности шпика и применяющиеся каждым из них методы. Думаю, что я их всех уже стал водить за нос».

Но как изнуряла эта борьба, как отвратительна ему самому была роль нациста! Наваливалась тоска. По Родине. По дому. По Кате…

24

«Моя любимая Катюша! Наконец–то представилась возможность дать о себе знать. У меня все хорошо, дело движется. Посылаю свою фотокарточку. Полагаю, что мой лучший снимок. Хочется надеяться, что она тебе понравится. Я выгляжу на ней, кажется, не слишком старым и усталым, скорее задумчивым…»

Он вспоминал тот первый, после Шанхая, московский вечер, и как она водила пальцем по его морщинам. «Ты просто очень устал…» Если б она знала, как устает он сейчас!

«…Очень тяжело, что я давно не знаю, как ты живешь. Пытаюсь послать тебе некоторые вещи…»

Он вспомнил, как насторожилась она тогда, как потом радовалась его сувениру — смешным фигуркам. Теперь по праву мужа он может делать ей подарки.

«…Серьезно, я купил тебе, по–моему, очень красивые вещи. Буду счастлив, если ты их получишь, потому что другой радости я, к сожалению, не могу тебе доставить, в лучшем случае — заботы и раздумья… Не печалься, когда–нибудь я вернусь, и мы нагоним все, что упустили. Это будет так хорошо, что трудно себе представить. Будь здорова, любимая!..»

Приступы ностальгии схватывали, как озноб лихорадки. Этой болезнью страдают все, кто долго находится вдали от родины. Но каково было болеть, когда ни с кем нельзя было поделиться: он не имел права открыть душу даже друзьям. Он знал: им не легче. Он, как руководитель, сам должен ободрять их.

25

Группа «Рамзая» развертывала работу. Каждый ее член имел строго определенную сферу деятельности.

Бранко Вукелич стал «своим человеком» во многих посольствах. Он не только выполнял обязанности корреспондента белградской «Политики» и парижского «Ви», но и помогал руководителю отделения французского телеграфного агентства Гавас, что тоже открывало ему двери в кабинеты крупных политических деятелей.

При первой же встрече с Бранко в Токио Рихард сказал ему:

— Твоя долговременная программа — выяснять, как будут складываться отношения Японии с Соединенными Штатами и Англией. Старик предупреждал: Япония может попытаться напасть на Советский Союз при поддержке этих стран.

Благодаря своим связям в посольствах Бранко узнавал точки зрения американского, французского и британского послов на многие важные вопросы международной политики.

С Ходзуми Одзаки Рихард старался встречаться как можно реже, чтобы — не дай бог! — не навести на него контрразведчиков полковника Номуры. Пресс–конференция. Ложа театра. Тент на пляже. Дипломатический прием. Короткие минуты уединения. Обмен сконцентрированными, емкими фразами. И снова пауза в несколько недель. От встречи к встрече Рихард проникался все большим уважением к своему добровольному помощнику и верному другу.

Ходзуми стал членом особой исследовательской группы при газете «Асахи». Эта группа занималась изучением дальневосточных проблем и имела доступ ко многим официальным источникам. Одзаки лучше, чем кто–либо другой, понимал: японская политика по отношению к Китаю имеет чрезвычайно важное значение не только для Советской России, но и для обстановки на всем Дальнем Востоке, и поэтому знакомил Рихарда со всеми тонкостями японо–китайских отношений, дополняя те сведения, которые Зорге мог получить в германском посольстве и из других источников.

— Я был бы счастлив открыто назвать вас лучшим другом, — признался как–то Рихард. — Может быть, наступит такое время.

Ходзуми в ответ только приложил обе руки к сердцу.

В середине декабря в токийской газете «Джапаниз адвертайзер» появилось объявление о том, что некий любитель–коллекционер желает купить гравюры «укиаэ». Вскоре в редакцию пришел молодой художник: «Такие гравюры могу предложить я». А еще через день художник и коллекционер встретились в кабинете заведующего рекламным отделом газеты. Коллекционер весь погрузился в созерцание гравюр, искусно выполненных в традиционном японском стиле. Потом, оторвавшись от листов, пристально посмотрел на художника:

— Вы не будете возражать, если я заплачу вам не иенами, а долларами?

— Как будет угодно господину. Коллекционер достал деньги.

— У меня есть сдача, — сказал художник и тоже вынул из кармана долларовую бумажку. Бросил взгляд на номер банкноты. Он был ровно на единицу больше, чем на банкноте коллекционера. Из кабинета коллекционер — это был Бранко Вукелич — и молодой художник вышли вместе. Так появился в группе «Рамзая» четвертый разведчик — живой, энергичный и талантливый Иотоку Мияги.

Какие сведения, важные для поисков ответа на вопросы, поставленные Стариком, мог дать Рихарду юный живописец? Зорге подобрал ему роль:

— Вы должны специализироваться исключительно на портретах военных. Самое главное, чтобы особенно хорошо удавались ордена, ленты, аксельбанты.

И Мияги завоевал признание мастера по части орденов и аксельбантов. А какой генерал, день за днем позируя у холста, не развяжет в непривычной обстановке мастерской язык, не сболтнет лишнего? Пусть самую малость. Но — слово от одного, фраза — от другого… Сегодня — генерал гвардейской императорской дивизии, завтра — адмирал военно–морского флота, послезавтра — офицер генштаба или жандармского управления… Художник Мияги с каждым днем все лучше разбирался в делах японской армии, все больше узнавал о ее планах, обзаводился многими знакомствами.

Ручейки информации с разных сторон стекались к Зорге. Факты, факты, факты… Их нужно было собирать, систематизировать, оценить. Москве нужен аргументированный анализ, точный ответ на задачу со многими неизвестными. Передавать донесения в Центр было обязанностью пятого члена группы «Рамзай», радиста Бернхарда.

Припав к наушникам, он слушал далекий, слабый, прерываемый сигнал, казавшийся чудесной музыкой. Это был ответ. Новые задания. И короткие, в два слова, но такие ободряющие, приветы Старика: «Молодцы, ребята», «Вами довольны».

Но Рихард доволен не был. Сделано очень мало. И как часто важные сведения устаревали, потому что не удавалось своевременно их передать! Тут уж виноват был Бернхард. Преданный и смелый парень, он оказался неопытным радистом. Собранный им передатчик был очень громоздок и слишком маломощен, часто выходил из строя.

Но как бы там ни было, они работали. Они все ближе проникали к главным истокам важной информации.

Так два непрерывных года. И вот наконец вызов в Москву.

26

Снова — Никитский бульвар, тихий переулок, ступени, ведущие вниз. Снова, как когда–то невероятно давно, приближаются из глубины коридора ее шаги, шлепают по полу тапочки без задников. И снова радостью перехватывает дыхание.

— Рихард!

Чтобы больше быть с ним, Катя взяла на заводе отпуск. С умыслом или без умысла она старалась обворожить его Москвой, радостью, любовью.

Есть ли большее счастье, чем жить вот так, ежеминутно чувствуя на себе взгляд этих сияющих глаз?..

Катя описывала ему достопримечательности Москвы с таким волнением, словно это она строила станции метро, одевала булыжные мостовые в асфальт, строила во всю длину Охотного ряда гостиницу «Москва» и Дом Совнаркома, облицовывала гранитом Кропоткинскую и Крымскую набережные, переименовывала Триумфальную площадь в площадь имени великого поэта революции… С какой горделивой радостью показывала она Рихарду первые троллейбусы, сменившие трамваи! И Рихард радовался вместе с ней этим переменам.

Но иногда глаза Кати становились грустными, вопрошающими. И он, внимательно глядя на ее помолодевшее от любви лицо, видел все же на нем, у губ и у глаз, бороздки морщинок. Их не было прежде. Нет, ему не казалось, что Катя постарела: любящим так никогда не кажется. Они просто улавливают на родных лицах тени тревог и забот. Однажды Катя не выдержала, спросила:

— Как дальше?

— Отчитался. Работу признали успешной. Наверное, останусь в Москве… — Последние слова он выговорил не так решительно. Подошел, обнял Катю за плечи: — Как бы там ни было дальше, а завтра мы умчим с тобой отдыхать на юг!

Катя радостно ахнула: ничего же не собрано, не приготовлено! Суматохой заглушила тоску о «дальше». По всей комнате стояли, разинув пустые пасти, чемоданы.

А наутро Рихарда снова вызвали в Управление.

— Семен Петрович вас уже спрашивал, — с оттенком укоризны сказала Наташа и кивнула на плотно прикрытую дверь начальника.

Рихард еще в первый день, как только приехал, узнал, что у него теперь новый начальник — комкор Семен Петрович Урицкий. А Павел Иванович, суровый и дорогой Старик, с весны находится совсем недалеко от Рихарда — он назначен заместителем Василия Константиновича Блюхера, командующего Особой Краснознаменной Дальневосточной Армией.

С Урицким Зорге до этого не был знаком. Поэтому приглядывался к нему с интересом. Семен Петрович ниже, ростом, чем Старик, тоже крепок, коренаст. Не сед, а темноволос и смугл. Громкоголос и подвижен. Лицо более суровое. Но, как и у Старика, — серьезный, пытливый взгляд. Цепкая и смелая мысль. Как и у Старика — на петлицах три ромба. Хорошо разбирается во всех тонкостях этой особой отрасли военного искусства — разведки.

Сейчас в кабинете начальника были еще два человека: Василий и Оскар.

Урицкий бросил нетерпеливый взгляд на часы, но ничего Рихарду не сказал. Молча показал на свободный стул.

Говорил Оскар:

— Как нам стало известно из Берлина, Гаус посетил Осиму и в неофициальном порядке поставил перед ним вопрос о заключении военного союза между Германией и Японией.

— Этот шаг мы предвидели. Но почему такое предложение было сделано не послу, а военному атташе? — задумчиво сказал Урицкий. — Гауе — ближайший помощник министра иностранных дел рейха… Впрочем, понятно. Военный атташе Японии Осима — ярый сторонник фашизма и очень влиятельное лицо среди токийского «молодого офицерства». Видимо, гитлеровцы хотят непосредственно через него обратиться к японским фашистам.

— Вполне вероятно, — кивнул Оскар. — Германия торопится. Она ищет сближения с Японией потому, что «островная империя» — более важный союзник для Гитлера, чем даже Италия: она может связать противника рейха военными действиями на Востоке.

— А что думает по этому поводу Япония? — повернулся Урицкий к Зорге.

— Для Японии блок с фашистской Германией тоже первостепенно важен, — ответил Рихард. — И ей без сильного союзника на Западе нечего думать об осуществлении своих захватнических планов. Особенно стремятся к союзу с Гитлером «молодые офицеры». Но все же, насколько я информирован, инициатива исходит от Гитлера.

— Да, это так, — подтвердил Оскар. — Враг номер один — фашистская Германия. Хотя многие до сих пор еще не представляют, какой это страшный враг…

— А какая главная опасность грозит нам с Востока? — Комкор снова обратился к Рихарду.

— Как я уже сообщал, будущий год ожидается в генеральских кругах Токио как год «особого символа». В 1936 году заканчивается выполнение плана реорганизации и перевооружения японской армии, и она должна, по мнению «молодых офицеров», начать большую войну.

Урицкий от переносицы к вискам потер веки, поднял на Рихарда внимательные, строгие глаза:

— Смысл всей вашей работы в Токио — отвести возможность войны между Японией и СССР. Главный объект — германское посольство.

Зорге молчал. Пауза затягивалась. Теперь на него внимательно и строго смотрели все трое.

Урицкий снова провел пальцами по векам:

— Я понимаю. Спецкомандировка затянулась. Хорошо… Кто–нибудь сможет заменить вас в Токио и возглавить операцию «Рамзай»?

Зорге задумался. Потом твердо сказал:

— Нет. Потому что самое важное — связи в германском посольстве. Особенно с военным атташе Оттом. — И, горько усмехнувшись, процитировал: — «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой!..» Когда, товарищ комкор?

— Мы не имеем права терять ни дня.

Встал и направился к двери до этого все время молчавший Василий:

— Сейчас я представлю тебе нового твоего радиста. Золотые руки. Впрочем, ты отлично знаешь его по Шанхаю.

Он открыл дверь, позвал. В комнату вошел широкоплечий человек. Это был Макс Готфрид Клаузен.

Да, Рихард впервые встретился с ним еще в начале 1930 года в маленькой гостинице в квартале Тонкю, на окраине Шанхая. «Коммивояжер» Макс Клаузен был испытанным коммунистом, превосходным механиком и радистом. Он сам мог быстро собирать портативные и мощные рации. Все два года, которые Рихард работал с Максом в Китае, связь с Центром была бесперебойной.

За окнами, выходившими вровень с тротуаром в переулок, уже шуршало утро. Шаги первых прохожих и изломанные тени, в такт им проползающие по стене. Мерные вздохи метлы — дворничиха Паша уже заступила на свой пост. За домами торжествующе прогудел первый троллейбус.

— Ты не спишь?

— Не сплю…

На столе и на стульях разинули пасти чемоданы

— Я не мог иначе…

— Не надо… Я понимаю.

Потом, молчаливо укладывая чемоданы и боясь моргнуть, чтобы не заплакать, Катя сказала:

— Я догадываюсь, какая у тебя там работа. Почему только ты?

— Нет, не я один.

— Ты не понял. Я тоже хочу с тобой.

— Это невозможно.

— Почему?

— По очень, очень многим причинам… И еще потому, что там мне нужна железная выдержка. Я должен подчинять все одной цели, выполнению одного дела.

— Хорошо, Ика… — Она молчала. — Ты прав. Тебе пришлось бы заботиться не только обо мне. О двоих…

Он сначала не понял, потом схватил ее за плечи, притянул к себе:

— Да?

Она почувствовала торжество и радость в его голосе. Улыбнулась:

— Кажется, да.

Она никогда не видела его таким счастливым, как сейчас.

— Великолепно! Ты не можешь себе представить, как это великолепно! Что бы ни было, что бы ни случилось, но маленький мой, наш, будет жить на земле!

Он говорил, обрывал фразу на полуслове. Он радовался и горевал, что осталось всего несколько часов. И что он не будет здесь, когда их ребенок появится на свет. Что он ничем не сможет помочь. Что он будет тревожиться и ничего не знать долгими месяцами.

— Я хочу, чтобы у нас была дочка. Девочка — это к миру. Мы назовем ее, как тебя. Обязательно…

Он так разволновался, что теперь уже Катя успокаивала его. Да, все сбудет хорошо. Он может быть спокоен.

У дома уже сигналила «эмка».

27

В политических кругах Токио атмосфера накалялась. Зорге отсутствовал всего несколько недель, но за это время в японской столице произошли большие изменения.

Рихарду все яснее становилось, какие силы пытались влиять на внешнюю политику Японии. Различные партии капиталистических концернов и земельных магнатов и фашистские организации группировались в два лагеря, между которыми развертывалась ожесточенная борьба. Одна группировка — это «блок сановников», или «умеренных», возглавляемая главным советником императора князем Сайондзи. Она выступала против немедленного нападения на Советский Союз. Конечно, не потому, что боролась за мир — просто «умеренные» считали, что Япония еще не подготовлена к большой войне и нужно подождать, пока начнется нападение на СССР с Запада. Во главе другой группировки стоял генерал Садао Араки, бывший военный министр, лидер военно–фашистского движения в Японии, идеолог «молодого офицерства». Он злобно ненавидел Россию. У Араки были на то и личные причины: еще в 1916 году он был арестован в Иркутске как шпион. Теперь генерал открыто поддерживал белогвардейцев, разжигал антисоветские страсти. А главное — он требовал немедленно начать «континентальную войну», бросить японскую армию на Монгольскую Народную Республику и Советское Приморье. Араки в противовес «умеренным» доказывал, что каждый упущенный день ухудшает шансы на победу. Конечно же, генерал Араки — рьяный сторонник сближения с гитлеровской Германией.

Итак, какая группировка возьмет верх?..

— Ты сам понимаешь, дорогой, что я лично делаю ставку на Араки, — доверительно сказал Рихарду Отт. — Чем скорее произойдет японский «поджог рейхстага», тем лучше!

Он засмеялся.

— Ты, Эйген, большой шутник, — заметил Рихард. А сам подумал: «Приход к власти Араки–начало войны…»

Макс Клаузен, сменивший Бернхарда, выходил в эфир и передавал в Центр сообщения Зорге о надвигавшейся опасности.

28

26 февраля на рассвете Рихарда поднял с постели телефонный звонок.

— Поздравляю, Рихард! Свершилось! Зорге бросился в посольство.

Да, оправдались худшие опасения: «молодые офицеры» совершили в Токио военно–фашистский переворот. Новости поступали одна за другой, одна тревожнее другой: отряды заговорщиков захватили резиденцию премьер–министра, здание полицейского управления, телеграфно–телефонный узел. Убиты многие деятели «блока сановников» — генерал Ватанабэ, лорд–хранитель печати адмирал Сайто, министр финансов Такахаси. Премьер–министр адмирал Окада спасся от заговорщиков, спрятавшись в гробу с телом своего убитого шурина.

Германское посольство гудело, как провода под высоким напряжением. На всех лицах — несдерживаемые торжествующие улыбки. Связь с Берлином круглосуточная. Гитлер горячо одобряет переворот.

«Свершилось непоправимое! — Рихард понимал, какое значение имеет переворот в Токио для Москвы. И в то же время мысли перескакивали на другое. — Неужели все повторится и в этой солнечной и изящной стране: разгул банд со свастикой на ременных бляхах, уничтожение памятников тысячелетней культуры, проволоки концлагерей?..» Как ни тяжело ему было здесь работать, но он полюбил эту страну, ее приветливый и философски–созерцательный народ. Хоть и приходится ему быть под чужой маской, но он друг этого народа. Он хочет отвести от него кровь и огонь войны. Война столь же опасна для Японии, как и для его Родины…

Мятеж, казалось, разрастался. Но время шло, и радость на лицах немецких дипломатов начала сменяться выражением тревоги.

— Да, заговорщиков более полутора тысяч, они захватили все центральные районы Токио, — делился Отт с Рихардом. — Но почему их не поддержала гвардейская императорская дивизия, морская пехота, жандармские части? Почему Араки открыто не возглавил «молодых офицеров»? Араки–хитрая лиса. Тут что–то не так…

Мимолетная встреча с Ходзуми Одзаки. Японский журналист, как всегда, спокоен. Коротко высказывает свое мнение:

— Заговор должен провалиться. Крупнейшие воротилы финансов и промышленности считают, что время для установления фашистской диктатуры и начала «большой войны» еще не пришло. Они на стороне «блока сановников». Кроме того, уже ясно, что заговорщиков не поддерживают офицеры военно–морского флота. Морское командование против «континентального плана» Араки. Оно за «оборону на севере и продвижение вперед на юге». То есть они за войну на Тихом океане. «Молодых офицеров» не поддержали и гарнизоны в других городах…

Рихард и Ходзуми прогуливаются по аллее парка, останавливаются у расцветших деревьев розовой мимозы. Со стороны может показаться, что они непринужденно болтают о цветах и поэтах.

— Но даже если заговор и провалится, все равно усилится влияние военных на внешнюю политику страны, — заканчивает Одзаки. — Какой бы ожесточенной ни была драка между группировками, они расходятся лишь в методах подготовки к войне и в сроках ее развязывания… — И не выдерживает: — Боже мой, куда они толкают мою родину!

В голосе Ходзуми глубокая горечь. Рихард понимает: Одзаки и он движимы одним чувством.

Одзаки оказался прав. Через четыре дня мятеж «молодых офицеров» был подавлен. Впрочем, не подавлен, а умиротворен. В призыве к заговорщикам правительство просило «неразумных детей» с миром вернуться в казармы, оговаривая, что оно даже оправдывает мотивы, побудившие их восстать. «Отдайтесь на милость — и вам ничего не будет, — говорилось в официальном обращении. — Мы поражены вашим мужеством и лояльностью. Вы можете подчиниться, не опасаясь, что вас будут презирать…»

Мятежники отступили. Их главари сделали себе харакири. Генерал Араки, тайный вдохновитель заговора, подал в отставку. За ним последовало и пятьсот других офицеров.

Но Одзаки оказался прав и во втором своем предположении. Заговорщики, потерпев поражение, добились все же успеха: вновь сформированное правительство во главе с бывшим послом в СССР, а затем министром иностранных дел

Коки Хирота стало опираться на поддержку фашистского офицерства. Наиболее влиятельные «умеренные» политики были устранены из правительства.

И на первом же заседании нового кабинета Хирота заявил, что он намерен начать переговоры с гитлеровской Германией.

Началась подготовка к заключению «антикоминтерновского пакта».

29

Наташа доложила:

— Товарищ комкор, Иван Иванович в приемной.

Урицкий, не отрываясь от бумаг, кивнул.

Иван Иванович, по должности помощник начальника управления, а по существу завхоз, застыл в дверях. Комкор поднял голову.

— Дом военведа на Софийской набережной знаешь?

— Как не знать! Номер тридцать четыре.

— Свободные комнаты есть?

— Только–только освободились… — начал Иван Иванович.

— Выбери большую, самую светлую, чтобы и для малыша подходила. Подбери мебель. Словом, надо устроить праздник.

Завхоз кивнул:

— Понятно… А на кого прикажете оформлять?

Семен Петрович помедлил. Потом сказал:

— На имя Максимовой Екатерины Александровны. Ее адрес: Нижне–Кисловский переулок, дом 8/2, квартира 12.

В доме на Софийской, большом, толстостенном, с широчайшими венецианскими окнами и широчайшими коридорами, Иван Иванович, согласно приказу, отобрал самую хорошую на его взгляд комнату — четвертый этаж, два окна смотрят на Москву–реку, на Кремль, прямо на Спасскую башню. Завез новую, еще пахнущую клеем мебель. И с хрустким ордером торжественно отправился в Нижне–Кисловский. В своей хлопотной работе он особенно любил эти торжественные и такие редкие моменты вручения ордеров.

Но на этот раз его ждало разочарование: дверь комнаты Максимовой оказалась на запоре. Каково же было удивление Ивана Ивановича, когда дверь не открылась перед ним ни назавтра, ни послезавтра, ни через неделю, две… Приказ есть приказ, и завхоз по дороге на работу и возвращаясь домой, днем и вечером наведывался в Нижне–Кисловский. Однако владелица ордера не спешила объявиться. Ничего не могли сказать и соседи.

— Представляешь? — поделился Иван Иванович с Наташей. — Кто она такая? Вроде и не наша?

— Наша, — ответила секретарь и, сама разволновавшись, препроводила его в кабинет комкора.

— На работе не поинтересовался? — прервал сетования Ивана Ивановича Урицкий.

На заводе секрет таинственного исчезновения Екатерины Александровны тотчас открылся. Оказалось, что она уже почти месяц не выходит из цеха. На «Точизмерителе» выполняется ответственный заказ, весь коллектив встал на вахту. А тут, как на грех, заболели двое бригадиров — сменщиков Максимовой. Чтобы не сорвать задание, Катя работала все это время за них, руководила по очереди тремя бригадами. Отдыхала тут же, в конторке, на железной солдатской койке.

Прямо в цехе Иван Иванович и передал Кате ордер и ключ от ее новой солнечной квартиры.

Вахта закончилась 13 марта. Катя переехала на Софийскую набережную. Взяла с собой из Нижне–Кисловского только самое необходимое. Но книги привезла все до одной — его книги и свои: Маркс, Энгельс, Ленин, Маяковский, Блок, Гейне… На русском и немецком. На полке выстроились в ряд глиняные фигурки.

А у окон, там, куда падали в полдень и не угасали до вечера солнечные квадраты, оставила свободное место…

С очередной оказией передала Рихарду письма. Рассказала об их новом чудесном жилище. В каждой строке радость и надежда. «Жду. Целую. Твоя Катя».

Через месяц пришел ответ, датированный 9 апреля 1936 года.

«Милая моя Катюша!

Наконец я получил о тебе радостную весть, мне передали твои письма. Мне также сказали, что ты живешь хорошо и что получила лучшую квартиру. Я очень счастлив всем этим и невероятно радуюсь вестям от тебя.

Единственное, почему я грустен, это то, что ты одна все должна делать, а я при этом не могу тебе чем–либо помочь, не могу доказать свои чувства любви к тебе. Это грустно и, может быть, жестоко, как вообще наша разлука… Но я знаю, что существуешь ты, что есть человек, которого я очень люблю и о ком я здесь, вдали, могу думать, когда мои дела идут хорошо или плохо. И скоро будет кто–то еще, который будет принадлежать нам обоим.

Помнишь ли ты еще наш уговор насчет имени?..

Я, естественно, очень озабочен тем, как все это ты выдержишь, и будет ли все хорошо. Позаботься, пожалуйста, о том, чтобы я сразу, без задержки получил известие

Сегодня я займусь вещами и посылочкой для ребенка, правда, когда это до тебя дойдет — совершенно неопределенно. Будешь ли ты дома у своих родителей? Пожалуйста, передай им привет от меня. Пусть они не сердятся за то, что я тебя оставил одну. Потом я постараюсь все это исправить моей большой любовью и нежностью к тебе.

У меня дела идут хорошо, и я надеюсь, что тебе сказали, что мною довольны.

Будь здорова, крепко жму твою руку и сердечно целую

твой Ика».

И вдруг с Катей случилось несчастье. Доктора успокаивали: ничего, обойдется. Но матерью она не стала.

30

«Моя дорогая Катюша!

Получил из дома короткое сообщение, и теперь знаю, что все произошло совсем по–другому, чем я предполагал.

Пожалуйста, извини меня, но на основании двух предыдущих известий от тебя мне казалось, что все благополучно. И надо добавить, что я этого очень хотел. Надеюсь, я тебе этим не причинил горя?

Скоро я должен получить от тебя письмо, рассчитываю через 3–4 недели. Тогда я буду в курсе дела и буду вообще знать, как у тебя дела и чем ты занимаешься. Твои письма меня радуют, ведь как тяжело жить здесь без тебя, да еще почти в течение года не иметь от тебя весточки, это тем более тяжело…

Рассуждая строго объективно, здесь тяжело, очень тяжело, но все же лучше, чем можно было ожидать.

Будь здорова, дорогая.

Большой привет друзьям — твой Ика».

«Август 1936 г.

Милая К.

На днях получил твое письмо… Благодарю за строчки, принесшие мне столько радости. Надеюсь, что ты хорошо провела отпуск. Как хотел бы я знать, куда ты поехала, как провела время, как отдохнула?.. Надеюсь, что часы и маленькие книги, которые я послал, доставят тебе удовольствие?

Что я делаю? Описать трудно. Надо много работать, и я очень утомляюсь. Особенно при теперешней жаркой погоде и после всех событий, имевших здесь место. Ты понимаешь, что все это не так просто. Однако дела мои понемногу двигаются.

Жара здесь невыносимая, собственно, не так жарко, как душно из–за влажного воздуха. Как будто ты сидишь в теплице и обливаешься потом с утра до ночи.

Я живу в небольшом домике, построенном по здешнему типу — совсем легком, состоящем главным образом из раздвигаемых окон. На полу плетеные коврики. Дом совсем новый и даже «современнее», чем старые дома, и довольно уютен. Одна пожилая женщина готовит мне по утрам все нужное, варит обед, если я обедаю дома.

У меня, конечно, снова накопилась куча книг, и ты с удовольствием, вероятно, порылась бы в них. Надеюсь, что наступит время, когда это будет возможно.

Иногда я очень беспокоюсь о тебе. Не потому, что с тобой может что–либо случиться, а потому что ты одна и так далеко. Я постоянно спрашиваю себя, должна ли ты это делать. Не была бы ты счастливее без меня? Не забывай, что я не стал бы тебя упрекать. Вот уже год, как мы не виделись, в последний раз я уезжал от тебя ранним утром. И если все будет хорошо, то остался еще год. Все это наводит на размышления, и поэтому пишу тебе об этом, хотя лично я все больше и больше привязываюсь к тебе и более чем когда–либо хочу вернуться домой, к тебе.

Но не это руководит нашей жизнью, и личные желания отходят на задний план. Я сейчас на месте и знаю, что так должно продолжаться еще некоторое время. Я не представляю, кто бы мог у меня принять дела здесь по продолжению важной работы. Ну, милая, будь здорова!

Скоро ты снова получишь от меня письмо, думаю, недель через шесть. Пиши и ты мне чаще и подробней.

Твой Ика».

31

«Октябрь 1936 г.

Моя милая К.!

Пользуюсь возможностью черкнуть тебе несколько строк. Я живу хорошо, и дела мои, дорогая, в порядке.

Если бы не одиночество, то все было бы совсем хорошо. Но все это когда–нибудь изменится, так как мой шеф заверил меня, что он выполнит свое обещание.

Теперь там у вас начинается зима, а я знаю, что ты зиму так не любишь и у тебя, верно, плохое настроение. Но у вас зима по крайней мере внешне красива, а здесь она выражается в дожде и влажном холоде, против чего плохо защищают и квартиры: ведь здесь живут почти под открытым небом.

Если я печатаю на своей машинке, то это слышат почти все соседи. Если это происходит ночью, то собаки начинают лаять, а детишки — плакать. Поэтому я достал себе бесшумную машинку, чтобы не тревожить все увеличивающееся с каждым месяцем детское население по соседству.

Как видишь, обстановка довольно своеобразная. И вообще тут много своеобразия, я с удовольствием рассказал бы тебе. Над некоторыми вещами мы вместе бы посмеялись, ведь когда это переживешь вдвоем, все выглядит совершенно иначе, а особенно при воспоминаниях.

Надеюсь, что у тебя будет скоро возможность порадоваться за меня и даже погордиться и убедиться, что «твой» является вполне полезным парнем. А если ты мне чаще и больше будешь писать, я смогу представить, что я к тому же еще и «милый» парень.

Итак, дорогая, пиши, твои письма меня радуют. Всего хорошего.

Люблю и шлю сердечный привет — твой Ика».

32

По Гиндзе шествовала необычная процессия. Парадный полицейский эскорт расчищал ей путь, оттесняя к обочинам автомобили и рикш. С тротуаров на процессию глазели толпы токийцев.

Триста человек, стараясь держать равнение, шагали по центральной улице японской столицы, улыбались и приветственно махали руками. Над их головами плыли транспаранты с фашистской свастикой, портреты Гитлера, флаги рейха. В первой шеренге вышагивал сам длинноногий посол Германии Герберт Дирксен. Рядом с ним семенил министр иностранных дел Японии Хитиро Арита. За ними маршировали все остальные немцы токийской колонии. Этим торжественным шествием 26 ноября 1936 года было ознаменовано заключение накануне в Берлине «антикоминтерновского пакта».

Рихард шагал почти в самой голове колонны рядом с Оттом. Теперь даже в глазах непосвященных в его взаимоотношения с посольскими чинами это не выглядело столь странным: после отъезда корреспондента ДНБ Зорге стал вместо него нацистским фюрером немецкой колонии, местным «вождем», с которым теперь должен был считаться даже сам посол. Кроме того, он создал в Токийском университете кафедру немецкой филологии, сам преподавал на ней и пользовался среди немцев репутацией ученого.

Где–то в хвосте колонны, среди промышленников и инженеров, шел и Клаузен, глава недавно открытой фирмы «Макс Клаузен и К°” по выпуску фотопечатных изделий — скромный, но начинающий преуспевать коммерсант.

Шествие завершилось у фешенебельного ресторана «Токио кайкан», традиционного места правительственных приемов. Здесь торжества были продолжены: начался обмен речами. Выступил Дирксен. Он говорил, что германо–японский союз — это «сердечное сближение арийцев с самураями». Министр Арита разглагольствовал о «красной опасности», намекал: новое соглашение направлено против Советского Союза.

Конечно, ни тот, ни другой и словом не обмолвились о секретных статьях подписанного в Берлине пакта. Для кого секретных? Рихард слушал речи посла и министра и, прикрыв глаза, словно бы перечитывал текст полученной утром радиограммы из Центра: «Не могу не отметить очень точную вашу информацию на всех стадиях японо–немецких переговоров… Вы правильно нас информировали и помогли нам…» За этими строчками Рихард угадывал голос Урицкого Хорошо. Значит, Москва довольна работой «Рамзая».

Да, это были напряженные месяцы. Переговоры между немцами и японцами начались еще весной, вскоре после февральского мятежа. Они велись и в Токио и в Берлине. С японской стороны в них участвовали офицеры генштаба, с немецкой — работники посольств и специально прибывшие группы из Германии. Фон Риббентроп, германский посол в Лондоне, был отозван для этих переговоров в Берлин.

Здесь, в Токио, постоянно был информирован о ходе переговоров Эйген Отт. Через него проходили документы, присылавшиеся из Берлина, и материалы, поступавшие из генштаба японской армии. Каждый новый документ он старался обсудить с Зорге. Важные сведения поступали к Рихарду и от Иотоку Мияги, усердно писавшего в тот период портреты генералов генштаба.

В результате Зорге удалось узнать не только основное содержание военного соглашения, приложенного к договору о пакте, но и все его детали. Зорге передавал в Центр тексты документов, раскрывающих позиции германского и японского генеральных штабов. И едва представители Гитлера покинули Токио, как полный текст всего сверхсекретного соглашения уже лег на стол в кабинете на втором этаже небольшого дома в тихом московском переулке.

Особенно доставалось в эти дни Максу Клаузену. Он выходил в эфир ночами и на рассвете, в разгар дня или по вечерам, каждый раз меняя места, чтобы пеленгаторы полковника Номуры не засекли рации. Он передавал донесения с различных квартир — со своей, от Бранко, от Мияги.

С тех пор как он освободился от тяжелой и громоздкой аппаратуры Бернхарда, дело пошло на лад. Клаузен обеспечивал стабильную радиосвязь с Центром в любую погоду, в любое время суток. Сконструированный и собранный им передатчик легко умещался в небольшом чемодане, который в руках «делового человека», каким слыл глава фирмы «Клаузен и К°”, не вызывал никаких подозрений. И все же Макс считал это недостаточным. Он проявил максимум изобретательности для того, чтобы при необходимости его жена Ани могла переносить передатчик с квартиры на квартиру. Завернув части аппарата в фуросики — японский шелковый платок для свертков, — Ани преспокойно укладывала его на дно своей хозяйственной сумки и, прикрыв его всякой снедью, безбоязненно передвигалась по городу.

У себя дома Клаузен работал на втором этаже, в маленькой, выходящей окнами в сад комнате, куда никто, кроме него, обычно не входил. О появлении в доме гостей его предупреждал громкий звонок в передней. У него всегда было в запасе несколько минут для того, чтобы собрать бумаги, выключить передатчик и как ни в чем не бывало спуститься вниз. И все же опасность постоянно напоминала о себе самыми неожиданными способами.

Как–то рано утром Клаузен вышел в эфир и, держа руку на ключе, мерно отстукивал группы цифр. Работы было много. Вниманием радиста владели лишь листы бумаги с ровными колонками цифр да крошечная неоновая лампочка, мигавшая в такт нажатию ключа. Точка… тире… точка. Невидимый пунктир уносился в пространство, перечеркивая тысячекилометровые расстояния.

Макс мысленно представил себе своего оператора: какой–нибудь молоденький связист в защитной гимнастерке сидит у приемника и отстукивает на машинке текст сообщения, которого с нетерпением ждут там, в Москве. Макс никогда не видел этого связиста. Но он знал: у этого парня отличный «почерк». «Вернусь в Москву — обязательно отыщу его», — подумал Макс, автоматически нажимая на ключ.

Макс работал с увлечением. Сколько передач он отстукал на своем веку! И все же перед каждым свиданием в эфире он испытывал чувство радостного волнения. Из всех членов группы он был единственным счастливцем, который почти каждый день слышал обращенный к ним голос Москвы. И, наверное, именно поэтому он никогда не знал усталости.

Макс почувствовал, что его что–то отвлекает и раздражает. В тишину утра прокрались какие–то шорохи. Он огляделся. В комнате никого не было. Но шорохи усиливались. Радист взглянул в окно и обомлел. На суку большого дерева, росшего перед самым окном, бесцеремонно усаживался незнакомый человек с большой черной брезентовой сумкой на груди.

— Какого черта вам тут надо! — грозно крикнул Клаузен.

— Извините, господин. Я из управления службы озеленения города, — широко улыбнулся японец. — Ваше дерево слишком разрослось. Нужно подрезать отдельные сучки.

Клаузен захлопнул створки, опустил шторы. Сердце громко стучало. Что это? Случайность? Или полиция подослала еще одного своего агента?

Макс закончил передачу и тут же разобрал аппаратуру. Несколько дней он ходил сам не свой. Но, к счастью, все обошлось благополучно.

В другой раз, когда Клаузен вел передачу из своей комнаты на втором этаже, в его дом вошел полицейский инспектор.

— Где хозяин? — спросил он у жены Макса Ани. — Он мне срочно нужен!

Ани удалось задержать инспектора на–несколько минут, пока Макс лихорадочно разбирал передатчик и прятал его в стенную нишу. Он едва успел заложить отверстие, как полицейский поднялся в комнату.

— Господин Клаузен, вы задерживаете уплату очередного пожарного налога!

Только–то и всего… Фирма «Клаузен и К°” на следующий день заплатила пожарный налог вперед за целый год.

Хотя эти инциденты были случайными, Рихард требовал еще более тщательной конспирации: «Разведчики обычно и попадаются на мелочах!»

33

Содержание «антикоминтерновского пакта» сводилось к двум основным пунктам: Япония и Германия взаимно обязывались информировать друг друга о деятельности Коммунистического Интернационала и вести против него борьбу в тесном сотрудничестве; принимать необходимые меры борьбы и «против тех, кто внутри или вне страны, прямо или косвенно действует в пользу Коминтерна». Секретные статьи в пакте прямо указывали: главный враг — СССР. «Антикоминтерновский пакт» оформлял союз агрессивных держав для совместной борьбы за мировое господство.

Он был тесно связан с политикой гитлеровской Германии в Европе. Весной 1936 года немецкие батальоны вступили в демилитаризованную Рейнскую зону и вышли к границе с Францией. В октябре, за месяц до подписания пакта с Японией, Гитлер заключил с Муссолини соглашение о создании оси Берлин–Рим и о разграничении будущих сфер влияния на Балканах и в Дунайском бассейне, о совместной интервенции против республиканской Испании.

— О чем задумался? — прервал мысли Рихарда военный атташе. Он наполнил бокал Зорге и поднял свой. — Неплохо мы потрудились, а? Не жалея сил.

— Да, неплохо, — отозвался Рихард. А сам подумал: «Да, неплохо. Не в наших силах было помешать заключению пакта, но все, чтобы Москва была в курсе событий, мы сделали… И будем делать все, чтобы помешать осуществлению целей этого пакта».

34

«1 января 1937 г.

Милая К.!

Итак, Новый год наступил.

Желаю тебе самого наилучшего в этом году и надеюсь, что он будет последним годом нашей разлуки. Очень рассчитываю на то, что следующий Новый год мы будем встречать уже вместе, забыв о нашей длительной разлуке.

Недавно у меня был период очень напряженной работы, но в ближайшее время будет, видимо, несколько легче. Тогда же было очень тяжело. Зато было очень приятно получить за последние месяцы два письма от тебя. Твои письма датированы августом и сентябрем. В одном из них ты писала, что была больна, почему же теперь не сообщаешь, как твое здоровье и чем ты болела. Я очень беспокоился о тебе. Поскорее сообщи о своем здоровье. За письма же сердечно благодарю. Я по крайней мере представляю, где и в каком окружении ты живешь. Месторасположение твоей квартиры, видимо, очень хорошее.

Ты, наверное, удивишься, что у нас здесь сейчас до 20 градусов тепла, а у вас теперь приблизительно столько же градусов мороза.

Тем не менее я предпочитал бы быть в холоде с тобой, чем в этой влажной жаре.

Ну, всего наилучшего, милая, мне пора кончать. Через два месяца получишь снова весточку от меня, надеюсь, что более радостную.

Ты не должна беспокоиться обо мне. Все обстоит благополучно.

Целую тебя крепко, милая К.

И.»

«Февраль, 1937 г.

Спасибо, дорогой Ика, за твое письмо, полученное мной сегодня. Благодарю тебя также за новогодние пожелания. И я надеюсь, что это будет последний год нашей разлуки, но как долго он еще протянется…

Мои дела идут хорошо. Я весела и здорова. С работой дело обстоит также хорошо. Жаль только, что нет тебя.

Не беспокойся обо мне, живи хорошо, но не забывай меня. Желаю тебе всего хорошего и крепко тебя целую.

К.»

Катя не могла писать, что за это время она стала мастером, а теперь уже назначена и начальником цеха на своем заводе.

Рихард узнал об этом кружными путями. Выезжал в «командировку» в Гонконг и там встретился в условленный час с Василием. Тот и рассказал о Кате.

35

«Пакт» вступил в действие. Германские и японские химические концерны заключили соглашение о технической помощи и консультации. В Токио прибыли немецкие военные специалисты для работы в японской военной промышленности–на артиллерийских, моторостроительных, авиационных, металлургических заводах. Японские военные миссии выехали в Германию для «изучения обстановки». На японские аэродромы стали прибывать немецкие самолеты: истребители «арадо», «мессершмитты», «хейнкели» и «хеншели», средние и тяжелые бомбардировщики «юнкерсы». Стало поступать военное снаряжение.

Летом японские войска вновь совершили нападение на Китай. Первый налет был отбит. Но в бой были брошены новые силы, артиллерия, танки. Япония рассчитывала на молниеносную победу. Однако война приобретала затяжной характер. Все же императорская армия захватила крупнейшие порты Китая Шанхай и Тяньцзин, его столицу — Нанкин. Токио настойчиво добивался, чтобы Китай присоединился к «антикоминтерновскому пакту».

Рихарду стало известно, что премьер–министр Хирота обещает сделать уступки, если Китай присоединится к этому соглашению. Соответствующая радиограмма была передана в Москву.

Китайское правительство не решилось на сделку с Японией. Бои продолжались…

Тем временем развертывались события и в Европе. В ноябре 1937 года к «антикоминтерновскому пакту» присоединилась фашистская Италия. Муссолини заявил о своей солидарности с политикой Японии на Дальнем Востоке. А Гитлер, выступивший с речью в Мюнхене, угрожающе сказал: «Соединились три государства. Сначала европейская ось. Теперь великий мировой треугольник».

«Мир катится к «большой войне», — понимал Зорге.

36

«Двадцать восьмое апреля тридцать восьмого года. Да, запомним этот день… — снова повторил про себя Рихард и оглядел из своего угла большой зал посольства. — Все повторяется. Приемы. Бокалы… Только на новом уровне, в иное время…» Вспомнил слова Томаса Карлейля: «Человек не должен жаловаться на времена; из этого ничего не выходит. Время дурное: ну что ж, на то и человек, чтобы улучшить его…» Да, не будем жаловаться. Как бы там ни было, Эйген Отт — генерал и посол, а значит, у «Рамзая» и у Москвы теперь больше возможностей «улучшать это дурное время».

После того как закончился прием и гости разъехались, Отт, как и прежде, пригласил Рихарда к себе. Но на этот раз не в маленькую комнату военного атташе, а в огромный кабинет посла.

— Располагайся как дома, — сказал Отт, когда они остались наедине. — Ты все так же нужен мне. Даже больше, чем прежде. — Ом прошелся по комнате, в которой столь часто стоял навытяжку перед Дирксеном. Оглядел ее с новым интересом. Пощелкал ногтем по кожаным корешкам книг. Признался: — Не предполагал… Даже в честолюбивых мечтах.

Потом сел напротив Рихарда в кресло.

— Я не забываю, дорогой друг, что и мои генеральские погоны, и эти апартаменты, и этот высокий пост — во многом твоя заслуга.

— О чем ты говоришь? — поднял брови Рихард.

— Да, да, я знаю твою скромность… Ладно. К этому разговору мы еще вернемся — у меня есть в отношении тебя кое–какие планы… А теперь давай вместе обсудим чрезвычайно важные новости, которые я узнал в штабе верховного командования и лично от министра иностранных дел фон Риббентропа.

Голос Отта приобрел торжественность. Рихард почувствовал: генерал намеревается сообщить ему нечто чрезвычайно важное. Он откинулся в кресле и приготовился слушать.

— Тебе, конечно, известна последняя речь фюрера в рейхстаге. Он сказал, что германское правительство будет добиваться объединения всего немецкого народа, что Германия не может оставаться безучастной к судьбе десяти миллионов немцев, которые живут в двух соседних странах. Ты понимаешь, что за этим скрывается?

— Понятно, — отозвался Рихард. — Фюрер говорил об Австрии и Чехословакии. Австрия уже почти месяц, как присоединена к рейху. Следовательно, очередь за Чехословакией.

— Ха–ха–ха! — самодовольно рассмеялся Отт. — Это очевидно даже младенцу. Но все это — только начало. Да, Австрия — отличный стратегический плацдарм для захвата Чехословакии. Но дальше — Юго–Восточная Европа, Балканы и…

Он сделал многозначительную паузу, потом снова заговорил, еще более торжественно:

— Ты знаешь, я поражен, буквально поражен тем, что увидел теперь в Германии. Это совсем другая страна, чем была два года назад. Вся германская нация готова к настоящей войне. Не говоря уже об армии. А в армии сейчас полтора миллиона солдат и офицеров — почти вдвое больше, чем было у Германии накануне первой мировой войны. Сто дивизий! И это не считая отрядов штурмовиков и СС!

Рихард представил эти отряды коричневорубашечников, вспомнил Веддинг, костер на площади Оперы. Генерал продолжал:

— Но эти сто дивизий — не вильгельмовские, с винтовками. У вермахта на вооружении уже три тысячи танков, 3700 боевых самолетов! — Он понизил голос: — В армии большие перемены. От руководства отстранены все, кто проявляет нерешительность или не поддерживает курса на большую войну, все, невзирая на лица. Генерал–фельдмаршалу фон Бломбергу предложено уйти в отставку. На его место назначен генерал Кейтель. Герингу присвоено звание генерал–фельдмаршала. Военное министерство упразднено, и руководство всеми вооруженными силами взял на себя наш фюрер. Теперь он верховный главнокомандующий. Недавно он сказал: «Я величайший вождь, которого когда–либо имели немцы, и на мою долю выпало основать Великую Германскую империю!» Теперь ты понимаешь, что это значит?

Рихард подумал: «Да, это значит, что фашисты открыто приступают к насильственному переделу Европы, к порабощению народов». Но ответил неопределенно:

— Трудное дело — политика. Как сказал один француз: «Политика — самое великое из всех знаний».

— Хоть и француз, а правильно подметил, — согласился Отт. — В том–то и дело, что теперь нам с тобой предстоит куда больше работы и забот, чем прежде.

— Ничего, — ободрил посла Зорге. — Тот же самый француз сказал и другое: «Высокие посты быстро научают высокий ум».

Отт самодовольно улыбнулся. Он не расслышал в голосе Рихарда ни тени насмешки.

37

Рихард с трудом приоткрыл отяжелевшие веки. Маленькая чистая комната. Окно во всю стену. Белые шторы. Белая спинка кровати. И вдруг — ярко–красное пятно. Оно расплывалось, прыгало, превращалось в обжигающий огненный шар. Рихард захотел поймать его. Протянул руку. Резкая боль стиснула все тело, вернула к сознанию. Теперь он ясно различал над собой чье–то закутанное в марлю лицо. Открыты были одни глаза. Почти без бровей. Внимательные и настороженные. Над глазами красное пятнышко — аккуратный крестик на ослепительно белой косынке. «Сестра милосердия… Госпиталь… Катастрофа», — пронеслось в голове Рихарда. Он окончательно пришел в себя и стал вспоминать, что произошло.

В последние дни пришлось здорово потрудиться. Москва требовала новых данных о возможном развитии событий на Дальнем Востоке. По разным каналам к Рихарду поступало множество самых разнообразных и порой противоречивых сведений. Одзаки регулярно информировал о настроениях членов японского кабинета, Вукелич — о тактике европейских государств в отношении гитлеровской агрессии, Мияги — о планах японской военщины. Сам Рихард внимательно следил за всем, что происходило в посольстве и в токийской нацистской организации. Созданный им разведывательный аппарат работал четко и достаточно эффективно. И все же главная забота лежала на его плечах. Это был огромный труд ученого–аналитика, который по отдельным штрихам должен создать цельную картину. А картина получалась весьма зловещей. Захватив Австрию и Чехословакию, Гитлер уже не скрывал своего желания как можно скорее начать большую европейскую войну. Было также ясно, что немцы хотят обеспечить себе тылы. Для этого им нужно было отвлечь внимание и силы Советского Союза на Дальний Восток, создав для него угрозу со стороны Японии. Фашистская дипломатия развила бурную деятельность. Зорге видел, как посол Отт все чаще и чаще отправлялся в министерство иностранных дел, где часами убеждал японцев выступить против СССР. Последствия его визитов уже успели сказаться. Японская печать, словно по команде, начала яростную антисоветскую кампанию. На советско–маньчжурской границе участились случаи провокаций. Временами казалось, что мир висел на волоске. Однако окончательные планы японского правительства сохранялись в глубочайшей тайне. Проникнуть в эту тайну стало главной задачей Рихарда. Он провел не одну бессонную ночь, думая, анализируя, сопоставляя. Нет, Япония пока что не готова к большой войне с Советским Союзом — был его окончательный вывод.

Но Рихард предупредил Центр о том, что в ближайшее время со стороны Японии могут последовать попытки еще более обострить международную обстановку на Дальнем Востоке, произвести разведку боем.

Доклад был готов в четверг. А в пятницу Клаузен сообщил, что ему удалось наконец найти для Рихарда «отличную игрушку», этой игрушкой был новенький «цундап», который, по словам Клаузена, только и ждал, чтобы его оседлал достойный наездник.

Рихард давно просил Клаузена присмотреть для него хороший мотоцикл. Клаузен был непревзойденный мастер в таких делах, и его выбор оказался очень удачным. Рихард уже предвкушал тот момент, когда он после стольких дней адского труда сможет немного освежиться и рассеяться.

Стоял солнечный весенний день, когда он выкатил сверкавший никелем «цундап» на улицу и завел мотор. Машина была сильная, тяжелая. Рихард с наслаждением дал газ, рванулся навстречу ветру. «Цундап» быстро набрал скорость и птицей понес своего седока навстречу непредвиденной опасности. На одном из крутых поворотов перед Рихардом внезапно вырос велосипед. Какой–то старик вез несколько ящиков мелкой рыбешки. Услышав звуки приближающегося мотоцикла, он растерялся. Все решали доли секунды. Рихард сделал рывок в сторону, машину развернуло и со всего размаху бросило на глухой забор…

Когда Рихарда привезли в госпиталь святого Луки, он был почти без сознания. Кровь заливала лицо. Большая рана на голове, глубокие ссадины по всему телу.

— Немедленно на стол, — услышал он чей–то категорический приказ и внутренне ужаснулся. Ведь самая страшная катастрофа ждала его впереди. Готовя к операции, его обязательно разденут. А там, в кармане пиджака, агентурный материал. По правилам конспирации он не мог оставить его на квартире. Если этот материал попадет в руки японцев — провалится вся организация. Собрав последние силы, превозмогая боль, Рихард приподнялся на носилках.

— Я вез очень срочные новости для агентства, — стараясь казаться спокойным, сказал он врачу. — Прошу вас немедленно сообщить одному моему знакомому, в каком месте я нахожусь. Вот его телефон.

Врач сделал протестующее движение.

— В вашем положении лучше всего ни о чем не думать, господин Зорге.

— Вы забываете, что я журналист, — настаивал Рихард, — и сообщать людям новости — мой долг, в каком бы положении я сам ни находился.

Но врач был непреклонен. Тогда, улучив удобный момент, Рихард достал несколько иен и незаметно сунул их в карман халата хлопотавшей возле него сестры.

Клаузен появился через пятнадцать минут, но Рихарду показалось, что прошла целая вечность.

— Здесь телеграммы для агентства ДНБ, — громко сказал Рихард, передавая Клаузену бумаги. — Пусть немедленно отправят по телефону в Берлин.

Больше он ничего не помнил.

Из больницы Клаузен помчался на квартиру Зорге. Клаузен знал: японцы не преминут воспользоваться случаем, чтобы лишний раз обшарить жилище Рихарда. Рихард жил один, и под предлогом «охраны имущества пострадавшего» они явятся в дом, составят подробную опись вещей и затем опечатают все входы и выходы. Таков был порядок.

Как правило, Рихард не держал у себя на квартире конспиративных документов. Копии всех его докладов и телеграмм уничтожались немедленно после того, как они передавались в Москву по радио или с курьером. Но у него могли найти некоторые секретные документы, которые он брал в посольстве. Вполне естественно, что они не предназначались для глаз японской тайной полиции. Клаузен подоспел как раз вовремя. Едва он успел закрыть за собой дверь, как к дому Рихарда подъехал черный лимузин с плотными синими занавесками на окнах. Несколько переодетых агентов вошли в подъезд. Но ищейки опоздали. Теперь они были не страшны.

38

Вынужденное безделье тяготило Рихарда. И как только здоровье пошло на поправку, он попытался снова включиться в работу своей группы. Правда, больничная палата — не самое лучшее место для деятельности разведчика. Но Рихард и здесь сумел не остаться без дела. Источники информации являлись к нему сами. Иногда его навещал Отт, но гораздо чаще приходил военный атташе майор Шолль, шумный, бесцеремонный толстяк, сообщавший Рихарду последние посольские новости.

Между Рихардом и Шоллем уже давно существовали дружеские отношения. Сам того не подозревая, Шолль готовил для Москвы важнейшую информацию о военно–промышленном потенциале Японии. Сравнительно недавно Рихарду самостоятельно приходилось собирать сведения по этим вопросам. Он обзавелся широким кругом знакомых среди немецких дельцов и инженеров, работавших в Токио Но все эти люди обладали очень узким кругозором Каждый был специалистом в какой–нибудь отдельной отрасли и к тому же боялся, что сведения, сообщенные им Рихарду, могут попасть в руки конкурентов. Все это очень осложняло работу. И тогда Рихарда осенило. Он убедил Отта в том, чтобы само немецкое посольство готовило обстоятельные доклады для Берлина об экономическом положении Японии. Отту очень понравилась эта идея. Составление докладов было поручено майору Шоллю. Когда у военного атташе накапливалось достаточно материала, он приходил к Рихарду, и они вместе готовили очередное донесение в Берлин.

Уже в больнице Рихард узнал от Шолля, что Япония купила в Германии несколько лицензий на производство синтетического бензина. Очень важная новость. Бензин — хлеб машин. И для специалистов стратегический запас горючего, которым располагает противник, мог сказать больше, чем иные планы, разработанные в генеральных штабах. Зорге стала известна и еще одна важная новость. Немецкая компания «Хейнкель» разместила в Японии секретный заказ на производство авиационных двигателей. Заключением этой сделки занималась специальная комиссия немецких инженеров, посланная в Японию по личному приказу фюрера. Комиссия тщательно обследовала крупнейшие японские авиационные заводы и составила подробнейший доклад о состоянии японской авиационной промышленности и возможностях ее сотрудничества с гитлеровским люфтваффе. Шолль показал этот доклад Рихарду. И вскоре Клаузен сообщил, что Центр очень заинтересовался этим докладом и просил передать «больному» благодарность.

Сознание того, что он оказывался полезным, находясь даже в больнице, ободряло его. Часто приходил Вукелич. И тоже не с пустыми руками. Они подолгу говорили о том, как развиваются события в Европе. Великие державы явно потворствовали агрессивным планам Гитлера, толкали его на новые авантюры.

39

«Пока что не беспокойтесь о нас здесь. Хотя нам здешние края крайне надоели, хотя мы устали и измождены, мы все же остаемся все теми же упорными и решительными парнями, как и раньше, полными твердой решимости выполнить те задачи, которые на нас возложены великим делом. Сердечно приветствуем вас и ваших друзей Прошу передать прилагаемое письмо моей жене и приветы. Пожалуйста, иногда заботьтесь о ней… Рамзай. 7 октября 1938 г.»

40

Это стало традицией. Каждое утро во время второго завтрака Отт приглашал Рихарда к себе, и за чашкой кофе они обсуждали последние новости. Как–то Отт сказал:

— Взгляни–ка, что прислали нам из японской контрразведки. — Он протянул Рихарду украшенный гербами официальный бланк письма.

Рихард взял бумагу, быстро пробежал глазами по строчкам.

— Насколько я понимаю, они хотят, чтобы германский электротехнический концерн «Сименс» продал им свое новейшее оборудование для радиопеленгации. Любопытно! Жаль, что не пишут, зачем оно им понадобилось.

— Им об этом просто стыдно говорить, — усмехнулся Отт. — Под большим секретом я недавно узнал от Доихары, что здесь, в Токио, вот уже несколько лет действует неопознанный передатчик. Контрразведка буквально с ног сбилась. Полковник Номура поседел и заработал на этом деле инфаркт. Его нещадно пинают на каждом совещании. Считают, что работает крупная разведывательная группа.

— Обычная японская шпиономания, — махнул рукой Рихард. — Убежден, что они принимают за разведчиков своих же радиолюбителей. В наш век желающих поболтать в эфире хоть отбавляй. Недавно мне кто–то рассказывал об одном таком полоумном из Гамбурга. Он собрал передатчик и ночи напролет слал в эфир одно и то же послание: три восьмерки. На языке радиолюбителей это означает: «Я вас люблю». Беднягу сцапало гестапо. Вытрясли из него всю душу. А он оказался обыкновенным шизофреником: решил объясниться в любви всему миру. В конце концов его упрятали за решетку по обвинению в симпатиях к коммунистам. Они ведь тоже могли принять его слова на свой счет.

— Вы неисправимый юморист, Рихард, — захохотал Отт. — Но японцы убеждены, что здесь что–то нечисто Правда, никаких улик, кроме передач, у них нет. Но и одной этой вполне достаточно. Придется отправить письмо «Сименсу». В конце концов надо же помочь союзникам.

— Отправляйте, отправляйте, господин посол, — с нескрываемой иронией посоветовал Рихард. — Готов дать руку на отсечение: кроме двух–трех радиофанатиков, они никого не поймают в свои сети.

Про себя же он подумал: надо обязательно предупредить Клаузена — пусть готовится к новым осложнениям

41

«Мы стоим на своем посту и вместе с вами встречаем праздник в боевом настроении. Рамзай. 21 февраля 1939 года».

42

Первый сигнал тревоги подал Мияги.

— Я пишу портрет одного генерала Квантунской армии, — сказал он Рихарду. — Вчера генерал потребовал, чтобы я срочно закончил работу, потому что его отзывают из отпуска в Маньчжоу–го. Он намекнул, что предстоит такая же «работа», как в прошлом году на озере Хасан.

Потом позвонил Одзаки. Его голос даже в телефонной трубке звучал необычно взволнованно.

— Нам обязательно нужно встретиться, Зорге–сан! Они встретились в книжном магазине на Минамотомати. Магазин был большой, с антресолями, книги лежали на длинных полках, Рихард, как и Ходзуми, был постоянным покупателем, и на них уже не обращали здесь внимания. Они могли сколько угодно рыться на полках перебирать и листать книги.

Они встретились в самом дальнем конце антресолей. Убедившись, что рядом никого нет, Ходзуми начал тихо рассказывать, листая томик стихов:

— Я позвонил вам сразу, как только вышел от принца Коноэ. Вчера вечером у него было совещание с руководящими деятелями армии. А сегодня утром он вызвал нас, группу экономических и финансовых советников, и предложил срочно произвести расчеты средств и материалов, необходимых на переброску войск в район Барги. Этот район расположен на территории Маньчжоу–го, у самой границы с Советской Россией и Монголией. Во время разговора принца по телефону я уловил названия — Буир–Нур и Халхин–Тол. Первое — озеро, второе — река и оба на территории Монголии. Очевидно, готовится новая провокация.

— Вы должны сделать расчеты для переброски какого количества войск? — спросил Рихард.

— Сначала для одного пехотного и одного кавалерийского полков, потом для нескольких дивизий танковых и артиллерийских частей, нескольких авиаполков… Эти масштабы меня и тревожат.

— Очень важная информация, — задумчиво сказал Зорге. — Держите меня в курсе всех новостей, даже самых незначительных.

В окружении принца, который в то время занимал пост премьер–министра, находились два университетских товарища Одзаки: Усиба Томохико и Киси Митидзо. Это были очень осведомленные молодые люди, с которыми Одзаки часто обсуждал политические вопросы. Встречались они регулярно, вначале на квартире Усиба, а потом в ресторане отеля «Момрой». Друзья Одзаки были для него не только важным источником информации. Он выверял на них правильность своих оценок тех или иных событий и только после этой тщательной проверки делал сообщения Рихарду. Если же кто–либо из друзей спрашивал его совета, он, прежде чем дать рекомендацию, просил у них документы для изучения. Естественно, что Рихард вскоре узнавал их содержание.

Зорге очень ценил преданность своего друга, тщательно оберегал его от малейшей опасности. Именно по его совету Одзаки становится членом архиреакционной «Ассоциации помощи трону», одного участия в которой было вполне достаточно, чтобы отвести от себя всякие подозрения.

Но Рихарду приходилось заботиться не только о безопасности своего друга. Отдавая должное большим знаниям и связям Одзаки, Зорге постоянно направлял его работу по нужному руслу, фиксировал внимание на наиболее важных вопросах. Эта систематическая воспитательная деятельность дала блестящие плоды. Чем тверже становились антифашистские и антивоенные взгляды Одзаки, тем значительнее оказывался его вклад в битву за мир, за безопасность первого социалистического государства.

43

В посольстве Отта не оказалось.

— Он еще не вернулся из министерства иностранных дел, — грустно улыбаясь и глядя на Рихарда преданно–влюбленными глазами, сказала Хильда.

Зорге прошел к военному атташе.

— Как вам нравится эта новая заварушка, которую затевают японцы на Халхин–Голе? — спросил Шолль после того, как они обменялись приветствиями.

— О чем вы говорите, дорогой? — небрежно бросил Зорге.

— Как, даже вы не знаете? — удивился майор. — Полчаса назад мне и генералу Отту сообщили…

44

Дома Рихард развернул на столе карту. Вот она, река Халхин–Гол. Границы СССР и МНР, горный хребет Большого Хингана… Новости, сообщенные Мияги и Одзаки, а также Шоллем, не были неожиданными для Рихарда. Он еще раньше обратил внимание на то, что японцы начали строительство новой железной дороги, ведущей в этот пустынный, необжитый край, к самой границе Монголии. Они увеличивали пропускную способность и ранее существовавшей дороги Харбин–Хайлар. Зачем? Одновременно с этим Япония отклонила предложение Советского правительства о заключении пакта о ненападении. Почему?

Сюда, на Дальний Восток, докатывалось эхо грозных событий, происходящих в Европе. В марте 1939 года Германия завершила захват Чехословакии. Отныне она стала лишь «протекторатом Богемии и Моравии», «жизненным пространством германского народа». И тотчас же Геббельс начал кампанию в печати и по радио за присоединение к рейху всех территорий, где проживают немцы. В Берлине тиражировали так называемую «лингвистическую карту Европы», на которой в число стран с немецким населением были включены Польша, Венгрия, Литва, Югославия…

Конечно, Советский Союз не оставался безучастным к этим провокационным проискам. И, чтобы отвлечь его внимание, Германия стала натравливать на СССР своего дальневосточного партнера по агрессивному блоку. В японской печати участились нападки на Советский Союз. Теперь, вероятно, решили воспользоваться выгодной ситуацией и генералы.

Но что это означает? Начало войны? Или, как летом прошлого года у озера Хасан, на высотах Заозерной, Безымянной и Пулеметной горке, новая разведка боем прочности наших рубежей и боеспособности Красной Армии?

Как бы там ни было, Москва должна знать: Халхин–Гол!

Одновременно в очередной радиограмме нужно сообщить и другую важную новость, которую Рихард узнал вчера от генерала Отта: Гитлер назначил дату нападения на Польшу — 1 сентября.

45

Рихард озадаченно рассматривал посольский бланк. Его высокопревосходительство генерал, чрезвычайный и полномочный и пр., и пр., официально приглашал господина доктора Зорге явиться в посольство в такое–то время. Что значит этот жест?..

Эйген Отт был торжествен.

— Господин имперский министр фон Риббентроп утвердил мое представление. С сего дня вы назначены на должность пресс–атташе посольства Германии.

Зорге подтянулся и прищелкнул каблуками:

— Благодарю, герр генерал!

Мысль о том, чтобы сделать Зорге пресс–атташе, возникла у Отта давно: вскоре после того, как он сам весной 1938 года был назначен послом. Впрочем, хотя Отт считал, что эта счастливая и многообещающая идея возникла в его голове, подсказал ее исподволь сам Рихард. Нечего и говорить, что перспектива стать дипломатическим чиновником его вполне устраивала: благодаря официальному служебному положению он получил бы еще больший доступ к самым разнообразным материалам, стекавшимся в посольство, и еще активнее мог бы влиять на деятельность германских представителей в японской столице. Но его беспокоило: как отнесутся в Берлине к идее назначить журналиста, представителя «свободной профессии», на ответственный государственный пост? В бюрократическом гитлеровском аппарате такой случай был бы беспрецедентным. И не вызовет ли это более пристального интереса к его особе в контрразведке, гестапо и прочих учреждениях?..

Однако, кажется, все обошлось. Но возникла другая проблема По существовавшим правилам, дипломаты не имели права заниматься корреспондентской работой, тем более в неофициальных органах печати. Распрощаться с журналистикой? Но это ограничило бы свободу Рихарда. Он уже не мог бы так запросто вращаться в корреспондентском кругу, посещать пресс–центр, встречаться со своими друзьями…

— Благодарю, герр генерал! Но боюсь, вынужден буду ответить отказом на столь любезное предложение. Душа моя отдана журналистике.

— И слава богу! Дипломату душа ни к чему! — рассмеялся Отт. И тут же понимающе кивнул. — Я уже прозондировал почву. Постараюсь, чтобы для вас сделали исключение: ваша журналистская работа и ваши обширные связи за стенами посольства — превосходный источник информации для нас.

И, наконец, доверительно сказал:

— Теперь, когда ты, Рихард, совсем наш, я посвящу тебя в некоторые особенности новой германской дипломатии…

За эти годы Зорге и сам уяснил эти «особенности»: полное пренебрежение к нормам международного права, вероломство, ложь, шантаж и насилие.

— Фюрер дал нам установку в следующем своем гениальном высказывании… — Отт прикрыл глаза рукой и на память процитировал: — «Я провожу политику насилия, используя все средства, не заботясь о нравственности и «кодексе чести»… В политике я не признаю никаких законов. Политика — это такая игра, в которой допустимы все хитрости и правила которой меняются в зависимости от искусства игроков… Умелый посол, когда нужно, не остановится перед подлогом или шулерством».

Он открыл глаза.

— Ну, что ты скажешь?

— Это высказывание в полной мере достойно фюрера, — ответил Зорге.

46

И вот уже название неприметной монгольской реки замелькало на страницах газет всего мира. «Халхин–Гол — провокация или большая война?»

Первое нападение — в середине мая силами двух батальонов пехоты и конницы — отбито.

В конце мая восточнее Халхин–Гола сосредоточено было более двух тысяч штыков и сабель, орудия, бронемашины, самолеты. Советское правительство заявило, что, верное договору, оно будет защищать границы Монгольской Народной Республики, как свои собственные, и отдало приказ о переброске в этот район частей Красной Армии. Понеся тяжелые потери, японцы вновь отошли на территорию Маньчжурии…

Еще только подтягивались к району боев свежие полки, а Рихард уже имел подробные планы «второй волны»: в ней должны были принять участие около сорока тысяч японских солдат, — и даже «третьей волны» — наступления, которое должно было развернуться в августе силами целой армии.

Радиограммы ушли в Центр. Москва запросила детальный доклад. На встречу с «Рамзаем» выехал связной.

47

Генерал рвал и метал. За все время знакомства с Оттом Рихард никогда не видел его таким разъяренным.

Он носился по кабинету, как пойманный в клетку тигр, брызгал слюной и сыпал проклятиями:

— Щенки! Сопляки! Дармоеды, черт их побери! И это на них работает наша промышленность, им прислали мы лучших наших специалистов! Это им поставляем мы самолеты, оружие, снаряды! Безмозглые дураки!..

Он судорожно глотнул воздух, опустился в кресло, помассировал сердце. Зорге налил и подал ему стакан воды.

— Доведут они меня до инфаркта… Скажи, ты мог предвидеть такой крах, Рихард?

Действительно, последнее, решающее наступление японцев в районе Халхин–Гола, их «третья волна», окончилось полной катастрофой. В начале августа главное командование сосредоточило на исходных рубежах 75–тысячную армию, массу техники. Казалось, на этот раз победа гарантирована, тем более, что по сведениям разведки и реальным расчетам, японской армии должны были противостоять лишь незначительные силы советских и монгольских пехотных и кавалерийских частей.

И вдруг буквально за несколько часов до сигнала к общему наступлению на рассвете 20 августа на передний край обороны японцев, на тылы и артиллерийские позиции обрушилась с неба лавина бомбардировщиков. Потом ударила тяжелая артиллерия. И началась общая атака советско–монгольских войск по всему фронту — хлынули пехота, конница, танки. В тылу высаживались авиадесантные части… Через три дня японская армия оказалась полностью окруженной, а затем пехота при поддержке авиации и танков стала расчленять японскую армию на отдельные группы, словно бы разрезая пирог на куски, и уничтожать ее по частям.

В последней конфиденциальной сводке, полученной Оттом, сообщалось, что 31 августа японцы «оказались вынужденными» полностью очистить территорию Монголии. Большая часть шестой армии генерала Риппо уничтожена.

— Ты можешь это объяснить, Рихард? — снова взревел Отт. — Свою «третью волну» японцы готовили втайне, но это оказался секрет полишинеля. А вот русским удалось одурачить всех нас. Когда они подтянули к Халхин–Голу столько войск? О, черт побери!

— Стоит ли так переживать из–за этих самураев? — пожал плечами Рихард.

— «Стоит ли переживать?» — передразнил Отт. — Э, ничего ты не понимаешь, хоть и слывешь великим специалистом по Японии! Дело гораздо опаснее, чем ты думаешь, — с досадой продолжал он. — Мне наплевать на отправившихся на тот свет самураев и даже на наши сбитые самолеты. Я опасаюсь другого: как бы разгром на Халхин–Голе не заставил их в будущем отказаться от большой войны против Советов.

— За одного битого двух небитых дают, — усмехнулся Рихард. И подумал: «Отт абсолютно прав. Теперь, прежде чем вновь сунуться, они еще сто раз подумают».

Генерал отхлебнул воды, поморщился и неожиданно улыбнулся.

— Хоть за Халхин–Гол нам не ожидать крестов, но единственное утешение — добрые вести из фатерлянда. Помнишь, я тебе говорил, что фюрер отдаст приказ ндчать войну с Польшей 1 сентября? Наш великий вождь пунктуален перед историей. Вот!

Он протянул Зорге бланк телеграммы с грифом: «Особо секретно. Господину послу. Только для личного ознакомления».

Из текста телеграммы следовало, что в ночь на 31 августа группа эсэсовцев, переодевшись в форму солдат польской армии, совершила нападение на радиостанцию в немецком городе Гляйвице, расположенном у самой границы с Польшей. Это нападение использовано фюрером как повод для объявления войны. И 1 сентября, в 4 часа 45 минут утра, вооруженные силы рейха перешли польскую границу.

— Какое сегодня число и который сейчас час? — многозначительно спросил Отт.

— Что за шутки, Эйген? — Рихард посмотрел на часы. — Сегодня 1 сентября, 23 часа 17 минут.

— Значит, у нас полдень… — Генерал сделал паузу. — Следовательно, уже семь часов тридцать, две минуты, как началась большая война!

Господин генерал любил точность и был превосходно осведомлен. Но даже он не мог в тот день знать, что 1 сентября 1939 года началась вторая мировая война…

48

В январе 1940 года «Рамзай» писал в Центр: «Дорогой мой товарищ. Получили Ваше указание остаться еще на год: как бы мы ни стремились домой, мы выполним его полностью и будем продолжать здесь свою тяжелую работу. С благодарностью принимаю ваши приветы и пожелания в отношении отдыха. Однако если я пойду в отпуск, это сразу сократит информацию».

49

В мае Рихард радирует:

«Само собой «разумеется, что в связи с современным военным положением мы отодвигаем свои сроки возвращения домой. Еще раз заверяем вас, что сейчас не время ставить вопрос об этом».

50

«Поздравляю с великой нашей годовщиной Октябрьской революции, желаю всем нашим людям самых больших успехов в великом деле.

Рамзай. 7 ноября 1940 г.»

51

Положение, которое Рихард занимал в немецкой колонии, не только раскрывало перед ним широкие возможности, но и налагало на него массу обременительных обязанностей. Без него не обходился ни один мало–мальски важный прием в германском посольстве или немецком клубе. И уж, конечно, он был непременным участником «Вечеров берлинцев».

Эти вечера устраивались в помещении посольства раз или два в год для «поднятия патриотического духа». Обычно они приурочивались к приезду какого–нибудь крупного эмиссара Гитлера или важного чиновника из министерства иностранных дел. Вот и теперь, отправляясь на очередной «Вечер берлинцев», Рихард знал: среди гостей будет находиться один крупный офицер генштаба, «специалист» по России. Накануне Отт сказал, что этот офицер ехал в Токио через территорию Советского Союза и «хорошо смотрел по сторонам».

К назначенному часу в большом посольском зале для торжественных приемов собралась почти вся немецкая колония. В центре зала на массивном столе из голых досок возвышался огромный дымящийся котел. У котла, одетый в белый накрахмаленный халат и высокий поварской колпак, стоял улыбающийся Рихард и продавал традиционные баварские сосиски. Один за другим к нему подходили гости. Многие из присутствующих были увешаны орденами и знаками отличия за безупречную службу. Пиво и шнапс быстро подняли общее настроение. Образовались оживленные группы. Где–то по углам уже затягивали песни.

Когда публика наконец насытилась и начались танцы, Рихард сбросил с себя белоснежное одеяние и сделал вид, что хочет принять участие в общем веселье. Он пригласил первую попавшуюся даму — ею оказалась Хильда, секретарь Отта, — и закружился в вальсе. Одетая в черное бархатное платье, раскрасневшаяся и возбужденная, Хильда была на верху блаженства. Но ноги Рихарда двигались почти автоматически. Его внимание было занято совершенно другим. В общем хаосе и неразберихе нужно было поскорее отыскать приехавшего генштабиста. Рихард вальсировал круг за кругом, внимательно обводя взглядом присутствующих. В дальнем конце зала, положив ноги на бархат стоявшего напротив кресла, блаженно храпел военно–морской атташе Веннекер. Китель его был расстегнут. Поросшая рыжими волосами грудь мерно вздымалась и опускалась. Несколько молодых людей тянули посольских стенографисток поближе к выходу. Но приезжего офицера нигде не было. Куда–то запропастился и Отт.

Музыка кончилась. Рихард раскланялся с партнершей и хотел отправиться на поиски Отта, когда его окликнул майор Шолль.

— Неужели вам не надоел весь этот бедлам, Зорге? — спросил майор с обычной своей, бесцеремонностью. — Кстати, вы для чего–то нужны его превосходительству. Вот вам благовидный предлог, чтобы смыться.

Рихард вопросительно поднял бровь.

— Вы, кажется, хватили лишнего, Шолль. У меня нет ни малейшего желания покидать эту волнующую встречу лучших представителей нашей великой нации.

Шолль оторопело отшатнулся от Рихарда и скрылся в толпе. Рихард еще раз оглядел зал. Человека, которого он искал глазами, по–прежнему не было. «Значит, он у Отта», — решил Рихард и пошел к послу. В полутемном коридоре он не заметил, как вслед за ним метнулась чья–то темная тень.

— А вот и доктор Зорге! Знакомьтесь!

Поджарый немец с тонким профилем и длинными, как плети, руками вскочил со стула, щелкнул каблуками.

— Полковник Шильдкнехт — офицер для особо важных поручений!

— Рихард Зорге, пресс–атташе, корреспондент «Франкфуртер цайтунг»!

— Скажите, дорогой Рихард, нет ли у вас каких–нибудь срочных дел в России? — снова заговорил Отт, когда новые знакомые обменялись приветствиями.

— Мне кажется, что господин посол прекрасно осведомлен о всех заботах своих подчиненных, — ответил Рихард, скрывая свое недоумение.

— Я хотел бы надеяться на это, — самодовольно улыбнулся Отт. — Но вот господин полковник настоятельно рекомендует мне освободить вас от всего на свете и отправить в гости к русским. Он считает, что такой бесценный наблюдатель, как вы, мог бы с большой пользой провести там несколько недель и собрать интересующий вермахт материал. Как вам нравится такое предложение?

— Россия — загадочная страна, а загадки всегда будоражат воображение, — «ответил Рихард. — Но боюсь, что ведомство господина полковника серьезно заблуждается, останавливая свой выбор на мне. Моя стихия — Восток. К тому же я совершенно не готов к выполнению особых поручений.

— Я ценю вашу скромность, доктор Зорге, — вмешался в разговор Шильдкнехт, — но вы явно преувеличиваете трудности. Все гораздо проще. Вот вам пример. Стоило мне один раз проехаться по Транссибирской магистрали, и я получил полное представление о ее пропускной способности. Разъезды, стрелки, станционные сооружения — для опытного глаза это настоящий клад. Теперь мы знаем об этой артерии русских абсолютно все.

— Поздравляю вас, господин полковник. Надеюсь, что рыцарский крест вам обеспечен, — сказал Рихард. — Беда только в том, что я не создан для такой работы. Будь я на вашем месте, я наверняка проспал бы половину разъездов, не говоря уже о стрелках. Ведь ничто так не убаюкивает, как стук колес.

Отт громко рассмеялся. Ему понравилась шутка Рихарда.

— Я уже говорил вам, полковник, доктор Зорге слишком нужен здесь, в Токио, чтобы посольство могло согласиться отпустить его на продолжительное время. А уж если вам так хочется воспользоваться его услугами, то я не буду возражать, если он проинформирует вас обо всем, что касается здешних дел. Смею вас заверить, господин полковник, что вы получите самые точные и исчерпывающие сведения.

Полковник Шильдкнехт, казалось, только того и ждал. Один за другим посыпались вопросы. Рихард обстоятельно отвечал на них, придавая своим ответам самый что ни на есть правдоподобный вид. За долгие годы работы в Токио он уже привык к такого рода доверительным беседам. Знал он и другое: в Берлине внимательнее всего прислушивались к таким сообщениям, которые там больше всего хотели услышать. Чаще всего такая информация серьезно расходилась с истиной, но об этом никто не догадывался. Зорге хорошо знал, что именно хотели услышать в Берлине, и поэтому многие представители германской разведки, действовавшие в Токио, считали его незаменимым человеком.

«Услугами» Зорге пользовались сразу четыре немецкие разведки. Их главари, конечно, и не подозревали, что их блестящий информатор действовал при этом с полного ведения и согласия своего Центра.

Постоянное соперничество и подозрительность, царившие среди приближенных к Гитлеру нацистских главарей, привели к тому, что многие из них старались иметь свою шпионскую агентуру как внутри Германии, так и за ее пределами. Министр иностранных дел Германии фон Риббентроп создает собственную разведку. Для этого он превращает в осведомителей почти весь персонал министерства иностранных дел. Из Токио от Отта приходит такая информация, которая подчас вызывает неподдельный восторг Риббентропа. Иногда Отт называет источник своей осведомленности: «Заслуживающий полного доверия доктор Зорге». Опираясь на информацию Рихарда, фон Риббентроп поражает фюрера своей прекрасной осведомленностью в дальневосточных делах.

Но сбором внешнеполитической информации занимаются по меньшей мере еще три ведомства. Отыскивая надежные источники информации в Токио, агенты натыкаются все на того же «надежного человека» — Рихарда Зорге.

К Зорге приходят в конце концов и сотрудники гиммлеровского шпионского центра — представители гестапо. Гестаповским гнездом в Токио руководит полковник Мейзингер. Он занимает в посольстве официальный пост — атташе полиции. Мейзингер — матерый нацистский волк, снискавший даже в среде своих единомышленников дурную славу палача и человеконенавистника. Когда кончится вторая мировая война, этот зверь в человечьем обличье будет казнен по приговору суда народов за свои чудовищные преступления в Варшаве, где, перед тем как его послали в Токио, он лично убивал ни в чем не повинных детей и женщин. Мейзингер из кожи лезет вон, чтобы оказаться на дружеской ноге с влиятельным корреспондентом «Франкфуртер цайтунг».

Вполне естественно, что информация, поступавшая по всем каналам в Германию, никак не способствовала укреплению дружеских уз между Токио и Берлином.

«Надежный человек» Рихард Зорге не только путал карты фашистских стратегов. Каждый контакт с представителями военной, дипломатической, партийной или гестаповской разведки он использовал для того, чтобы получить от них важнейшие данные о планах нацистов.

Он не изменил себе и на этот раз. Подробно ответив на все вопросы, интересовавшие полковника Шильдкнехта, он незаметно для собеседника взимал с него «дань» за свои «услуги». Полковник был профессиональным разведчиком и не отличался чрезмерной словоохотливостью. Он говорил скупо, стараясь придать особый вес каждой своей фразе. И лишь в конце их беседы сообщил весть, от которой у Рихарда все похолодело:

— В Берлине заканчивается разработка детального плана нападения на Россию.

Рихард призвал на помощь все свое самообладание.

— Так, значит, вы уговаривали господина посла отправить меня к русским в каске и с ранцем за плечами? — как можно непринужденнее спросил Рихард.

— О нет! — Полковник отхлебнул из рюмки глоток коньяка. — В вашем распоряжении был бы вполне достаточный срок, чтобы застать там еще мирное время. Пока что у нас есть дела в Европе. А воевать на два фронта фюрер решительно не намерен. Подобные эксперименты слишком дорого обходились нам в прошлом.

52

«Вечер берлинцев» все еще продолжался. Но Рихарду не хотелось возвращаться в зал. Он был слишком взволнован: война стоит у порога его дома.

Рихард ускорил шаги. Немедленно разыскать Клаузена: быть может, он все еще там, в зале. Но в зале Клаузена не оказалось. Пройти в сад, поискать его там Рихард слышит, как его окликают сразу несколько голосов. Подвыпившие сотрудники посольства требуют, чтобы он обязательно чокнулся с ними в честь «иародного единения». Все подходят к стойке, поднимают бокалы.

Наконец Рихард в саду. На листок блокиота ложится текст шифровки.

— Дорогой Рихард, неужели вы не можете забыть о работе даже в такой вечер?

Чей это голос? Рихард поднял глаза: Хильда!

— Я охочусь за вами целый вечер. Но вы просто неуловимы. То уединяетесь с шефом, теперь вдруг решили заняться писаниной… Прошу вас, доктор Зорге, уделите несколько минут женщине, которая, может быть, за всю жизнь…

Она оборвала свою пышную тираду и с тоской посмотрела, на Рихарда.

«И эта напилась», — подумал он, но оказал:

— С удовольствием, дорогая Хильда. Хотя, кажется, будет лучше, если мы поговорим в другой раз

С Хильдой творилось что–то неладное. Такой он ее еще никогда не видел: глаза округлились, лицо побледнело. Губы ее были крепко сжаты. Она покачала головой.

— Что с вами? — спросил Рихард. Хильда молчала. — Что произошло? — Рихард взял ее за руку.

Хильда разжала губы:

— Только не презирайте меня, Рихард. Я, наверное, сошла с ума… Это ужасно, но у меня больше нет сил. Я не могу молчать…

«Этого еще не хватало!» — подумал Рихард. Словно прочтя его мысли, она отпрянула, выпрямилась и, глядя прямо ему в глаза, твердо произнесла:

— Я люблю вас. И это ужасно. И я готова понести любое наказание за свою слабость.

— За что же вас наказывать? — искренне удивился Рихард. — Разве вы в чем–то провинились?

— Да! Я виновата. Перед фюрером, перед национал–социалистской партией, перед великой Германией. Я плохая немка. — В ее голосе звучал металл. — Я не оправдала доверия. Все мои чувства и помыслы должны принадлежать только фюреру и делу, которому я служу. Я не должна думать ни о чем другом. Я нарушила свою клятву.

— Перестаньте, Хильда! — остановил ее Рихард. — Зачем это самоистязание?

— Нет, ради бога! — запротестовала она. — Вы должны выслушать меня до конца. Вы должны знать, как низко я пала.

— Будем считать, что вы мне ничего не говорили, — мягко сказал Рихард и повернулся, чтобы уйти.

Хильда схватила его за рукав.

— Я понимаю, что заслужила ваше презрение. Я не должна была признаваться вам. Но я не выдержала. Я слабая женщина. Но у меня хватит сил выслушать ваш приговор. Говорите же!

— По–моему, лучше всего вам немедленно отправиться домой и хорошо выспаться, — попытался улыбнуться Рихард.

— Я не нуждаюсь в вашем снисхождении, — сверкнула глазами Хильда. — Я знаю, что виновата, и готова платить.

«Жалкая фанатичка, разве можно придумать более страшную казнь, чем та, на которую обрекли тебя твои «духовные наставники»? — Рихард окинул ее негодующим взглядом.

— Немедленно идите домой, Хильда, — холодно сказал он. Потом добавил: — Что ж, я обещаю придумать для вас достойное наказание.

53

Донесение Зорге от 11 апреля 1941 г.

«Представитель Генерального штаба в Токио заявил, что сразу после окончания войны в Европе начнется война против Советского Союза».

54

«Всеми своими мыслями мы проходим вместе с вами Красную площадь. Рамзай. 1 мая 1941 года».

55

Телеграмма от 2 мая 1941 года: «Гитлер решительно настроен начать войну и разгромить СССР, чтобы использовать Европейскую часть Союза в качестве сырьевой и зерновой базы. Критические сроки возможного начала войны:

а) завершение разгрома Югославии,

б) окончание сева,

в) окончание переговоров Германии и Турции. Решение о начале войны будет принято Гитлером в мае… Рамзай».

56

— Покой и только покой! Никаких движений. Все это очень серьезно. Гораздо серьезнее, чем может показаться.

Рихард недоуменно посмотрел на посольского врача.

— И даже не пытайтесь возражать. С сердцем шутки плохи

Доктор поднялся, бережно спрятал секундомер в жилетный карман.

— Я, конечно, понимаю, что при вашем образе жизни, господин пресс–атташе, лежать в постели — невероятная мука. И все же придется потерпеть.

Рихард откинулся на подушку и закрыл глаза. Этой беды он совсем не ждал. И нужно же было, чтобы она свалилась на него именно теперь, когда он должен работать с двойным напряжением!..

Он вспомнил чьи–то случайно услышанные слова: сердце здорово до тех пор, пока ты не чувствуешь, что оно у тебя есть. Теперь Рихард чувствовал свое сердце. Мягкий болезненный комок сокращался неровно, вяло. И каждый удар отдавался во всем теле тупой, ноющей болью.

Доктор ушел. После него в комнате остался едва уловимый запах лекарств. И несколько бумажек на низеньком столике возле тахты.

Порывистым движением Рихард сбросил с себя покрывало. Нет, сейчас он не может болеть! Просто не имеет права.

Накануне вечером в саду посольства Рихард видел двух дипломатических курьеров. Значит, пришла новая почта. Мог ли он остаться равнодушным к содержимому опечатанных красным сургучом плотных брезентовых мешков, которые привезли из Берлина эти белобрысые громилы? Быть может, в них находились ответы на мучившие его загадки. Быть может, он уже сегодня сможет узнать дату начала гитлеровского вторжения в СССР.

Рихард стал быстро одеваться. Каждое резкое движение рождало новые приступы боли. Тысячи маленьких острых иголок впились в грудь, раздирали все тело. Кружилась голова, ноги подкашивались и дрожали. Да, это была расплата за многолетний труд, расплата за непрекращающееся напряжение всех духовных и физических сил.

Почти восемь лет он ни на минуту не знал покоя, не давал себе передышки. Восемь лет изнуряющей работы — разведчика, журналиста, нацистского чиновника.

Несколько месяцев назад он написал в Центр: «Я уже сообщал вам, что до тех пор, пока продолжается европейская война, останусь на посту… Мне между делом стукнуло 45 лет и уже 11 лет, как я на этой работе. Пора мне осесть, покончить с кочевым образом жизни и использовать тот огромный опыт, который накоплен. Прошу вас не забывать, что живу здесь безвыездно и в отличие от других «порядочных» иностранцев не отправляюсь каждые три–четыре года на отдых. Этот факт может казаться подозрительным.

Остаемся, правда, несколько ослабленные здоровьем, тем не менее всегда ваши верные товарищи и сотрудники».

Невероятным усилием воли Зорге научился заглушать в себе щемящую тоску по дому, Родине, близким, друзьям.

Разум подчинялся воле. Здоровье отказывалось подчиняться. Оно требовало передышки, хотя бы короткого расслабления. Вчера вечером прозвучал первый звонок–сердечный приступ. Круги в глазах, непривычная слабость. Требование врача звучало веско и убедительно. Ему следовало подчиниться. И все же надо идти сейчас в посольство.

— Входи, входи, дорогой Рихард, — поднялся ему навстречу Отт. — А я уже собрался навестить тебя. Мне передали, что ты болен.

— Пустяки, — улыбнулся Зорге, садясь в кресло. — Думаю, что все обойдется. Просто нужно бросить курить.

— Боюсь, дорогой мой, ты выбрал не самое лучшее время для этого, — многозначительно проговорил Отт. Посол выдержал паузу и продолжал: — Дело в том, дорогой Рихард, что пройдет еще несколько месяцев, и мы станем получать не эту вот дрянь, — Отт презрительно кивнул на пачку немецких сигарет, лежавшую на столе, — а знаменитые русские табаки. Они, кажется, выращивают их в Крыму.

— И когда же все это начнется? — меланхолично спросил Зорге, догадываясь, к чему клонит Отт.

— Точную дату назвать не могу. Но знаю — где–то в июне.

Отт взглянул на часы. До обеденного перерыва оставалось около десяти минут. Неторопливой походкой он направился в другой конец кабинета. Там, в стене над портьеркой, рядом с портретом Гитлера, был замурован сейф.

Отт достал из кармана ключи на позолоченной цепочке, установил наборный механизм и повернул рукоятку. Массивная дверь плавно отошла. Посол вынул несколько папок с бумагами и подал их Рихарду:

— Посмотри, пожалуйста, эти бумаги, Рихард, там есть кое–что любопытное и для нас с тобой.

— Опять требуют какой–нибудь доклад? — спросил Зорге.

— Черт возьми! — Отт всплеснул руками. — У тебя просто дьявольская проницательность. Я очень рад, что ты так быстро поправился. Иначе мне пришлось бы очень туго. Предстоит написать целый трактат о внутреннем положении Японии. Ты сам понимаешь, насколько им важно знать перед началом Восточного похода, что у нас тут творится, — Отт снова взглянул на часы. Стрелка приближалась к двум. — Извини, Рихард, но мне пора.

Зорге сделал вид, что не расслышал этих слов. Он весь ушел в чтение секретных документов рейха. Отт вышел из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь. Разве мог он подозревать, каких усилий стоило Рихарду скрыть свое волнение перед его уходом!

В папках, переданных ему послом, содержались важнейшие сведения о подготовке наступления гитлеровцев на Советский Союз. Точно указывались места предполагаемого пересечения советских границ, количество дивизий, сосредоточиваемых вблизи наших рубежей, оснащенность техникой и т.д.

Рихард лихорадочно перебирал тонкие листы бумаги с колонками цифр, схемами, планами. Кое–что он старался тут же запомнить. Но все запомнить было практически невозможно. Стоило лишь перепутать некоторые данные, и ценнейшая информация помимо воли Рихарда могла дезориентировать Центр.

Подождать еще несколько дней и вновь перечитать эти документы?

Но Зорге понимал: каждый час промедления мог обернуться потерей тысяч жизней в будущей войне. Кроме того, не было никакой гарантии, что он увидит документы еще раз.

Рихард взглянул на большие часы, стоявшие в углу кабинета. Отт отправился на обед и мог отсутствовать еще минут двадцать пять–тридцать. Как и большинство немецких чиновников, посол отличался крайней пунктуальностью и, как правило, не нарушал раз навсегда заведенного распорядка дня.

Зорге принимает решение. Содержимое секретных папок ложится на письменный стол. В руках Рихарда — миниатюрная фотокамера. Жадно ловя любой шорох, доносящийся из прихожей, он нажимает на спуск затвора. Главное — скорость. Быстрее, еще быстрее! Больное сердце бешено стучит. Отснято полтора десятка кадров. Самые важные документы — на пленке…

Несчастный случай может произойти в любую секунду: кто–то ошибется дверью, ненароком заглянет в кабинет… Раньше времени вернется Отт… Его секретарша…

Один глаз — на дверь, другой — в окошечко видоискателя. Бешено стучит в висках…

Когда Отт вошел в кабинет, Зорге сидел в глубоком кожаном кресле, там, где оставил его посол. Аккуратно сложенные папки лежали на столе. И, казалось, ничто не говорило о минутах нечеловеческого напряжения, которые только что пережил разведчик. Разве что эта неестественная бледность Рихарда. И Отт заметил ее.

— Мне сдается, Рихард, что тебе все же надо отдохнуть, — проговорил он, кладя руку на плечо Зорге.

Рихард как бы нехотя поднялся.

— Если ничего не случится, я буду вечером, как обычно, — сказал он, прощаясь.

Отт проводил его до дверей. Из окна своего кабинета он видел, как Рихард медленно пересек сад, утопавший в белой кипени цветущей сакуры. Рихард глубоко вдыхал терпкий аромат. Сердце постепенно успокаивалось.

Дома Зорге позвонил Вукеличу. Бранко явился ровно через пятнадцать минут.

Рихард передал ему пленки и продиктовал короткое сообщение в Центр.

— Телеграмму Клаузен должен отправить немедленно. Пленки вручишь связнику. Он будет здесь через неделю. Запомни: ресторан «Ямато», три часа дня.

57

Вечером того же дня в эфир полетела телеграмма: «Против СССР будет сосредоточено 9 армий, 150 дивизий. Рамзай».

58

Бранко пришел в ресторан около трех часов дня. Сел за свободный столик возле стойки. Заказал красного вина.

Ресторанчик был небольшой, но изысканный. Он славился своей кухней, и европейцы были здесь довольно частыми гостями.

Официант поставил на стол стеклянный графин с широким горлышком. Налил вино в рюмку. В запасе у Бранко было еще минут десять. Он вынул из кармана газету, пробежал заголовки. Потом, потянувшись за рюмкой, легонько налег грудью на край стола. Убедился: все в порядке. Пакет с пленками по–прежнему покоился в правом внутреннем кармане пиджака.

Бранко хорошо знал, что должно было произойти дальше, в следующие четверть часа. Ровно в три в ресторан войдет еще один посетитель — европеец. Скорее всего это будет молодой человек, лет двадцати пяти–двадцати шести. Он подойдет к стойке, достанет длинную гаванскую сигару с золотым ободком и будет держать ее в правой руке, не зажигая. В ответ на этот знак Бранко набьет табаком свою трубку и попытается раскурить ее. Но табак, видимо, отсырел, трубка не горит. Тогда вошедший откусит кончик своей дорогой сигары и зажжет спичку. После нескольких затяжек загорается, наконец, и трубка Бранко. В воздухе повисает гирлянда сизых колец. Лицо незнакомца выражает явное недовольство. Скорее всего ему не нравится предлагаемый выбор блюд. Он поворачивается и уходит прочь… Бранко допивает вино и тоже выходит на улицу. Он видит, как недовольный посетитель направляется к ближайшему скверу. Бранко следует за ним на некотором расстоянии. На одной из пустынных аллей он поравняется с незнакомцем и услышит от него всего одну фразу: «Привет от Мэри». Сам ответит: «Поклон от Густава». Через мгновение они разойдутся, успев передать друг другу по небольшому свертку.

Разойдутся, чтобы не встретиться больше никогда…

Бранко взглянул на часы и не поверил своим глазам. Было пять минут четвертого, никто не приходил.

Странно… Точность для подобных встреч — абсолютный закон. Они были расписаны буквально по секундам. Все заранее оговаривалось с Москвой: дата, место, время. Связник, который не появлялся по своей вине в назначенный час, совершал тягчайший проступок. Бранко знал по своему опыту, что такого никогда еще не было. Оставалось предположить, что произошло нечто непредвиденное.

«Подожди, не торопись с выводами, — успокаивал себя Бранко. — Внимательно следи за дверью. Смотри! Вот он, твой долгожданный, идет как ни в чем не бывало».

В зал действительно вошел какой–то человек. Но, вместо того чтобы остановиться у стойки и вынуть дорогую сигару, пришелец плюхнулся на первый попавшийся стул и потребовал дать ему «чего–нибудь холодного».

Потом пришло еще несколько человек. Но ни один из них не подал условного сигнала. Ждать дальше становилось бессмысленным. Бранко допил вино, вышел на улицу.

«Неужели связник провалился? — сверлило в мозгу. — Неужели пропадут результаты напряженного многодневного труда всей группы?»

Бранко позвонил Рихарду:

— Битый час ходил по магазинам, но твоих любимых сигар нигде нет.

Рихард все понял, усмехнулся.

— Ничего страшного, Бранко, большое спасибо за заботу. Что–нибудь придумаем.

Бранко вышел из кабинки, мысленно вновь восхищаясь выдержкой своего друга. «Сколько поставлено на карту, а он и глазом не моргнул».

Звонок Бранко действительно не расстроил Рихарда. Накануне из Центра сообщили: встреча со связником отменяется. Тот задерживается в Гонконге. Эта телеграмма была получена, когда Вукелича уже нельзя было предупредить. Он на несколько дней уезжал из Токио по делам своего агентства.

Рихарда одолевали сейчас другие заботы. Связник из Центра задерживается. Когда он появится, неизвестно. Если же собранную информацию не отправить в ближайшие дни, многое из того, что удалось узнать с таким трудом, устареет, потеряет актуальность. Значит, нужно искать возможность самим переправить почту в Центр. Для этого кто–то должен поехать к своим людям в Шанхай или в Гонконг. Но кто? Все члены группы нужны здесь. Каждый день может измениться обстановка, возникнуть новые задачи. К тому же после расширения войны в Индокитае японцы почти полностью запретили короткие выезды иностранцев за пределы страны. И без того трудная задача еще более осложнялась. Где же выход?

Зорге в тысячный раз задал себе этот вопрос, но ответа не находил. Конечно, какую–то часть информации можно передать по радио. Но сообщить обо всем было трудно, а главное, опасно: Клаузену пришлось бы часами не выключать передатчик. Нет, это не выход. Спасти положение может только курьер.

Снова раздался звонок. Рихард с ненавистью взглянул на телефон: проклятый аппарат отвлекал его, мешал думать. Мог ли он предполагать, что это был сигнал самой судьбы?

В трубке звучал голос Хильды.

Хильда говорила резко. Она сама приняла решение. После того, что произошло на «Вечере берлинцев», она не может оставаться в Токио. Она отправляется в Берлин. «Взбалмошная баба», — подумал Рихард. И тут его осенило.

— Вы действительно собираетесь так поступить?

— Да, все уже готово. Я сообщила о своем решении послу и Мейзингеру. Они согласились. Завтра вечером я улетаю в Гонконг. Оттуда пароходом — в Германию… Если хотите, можете проводить меня до самолета.

У Зорге созрел дерзкий план.

— Непременно, дорогая Хильда! — воскликнул Рихард. — Надеюсь, вы не откажетесь сделать для меня маленькую любезность? Я хотел бы передать с вами одну крохотную безделушку для своего друга в Гонконге. Он встретит вас прямо на аэродроме.

Хильда с радостью согласилась.

Остальное не представляло особых трудностей. На аэродроме Рихард передал Хильде деревянную фигурку будды. Накануне Клаузен аккуратно вырезал в ней вместительное дупло. Вложили в него пленки. Рихард ахнул: «Ювелирная работа, хоть в микроскоп смотри — не подкопаешься».

— Убежден, дорогая Хильда, что вы с удовольствием познакомитесь с моим гонконгским приятелем. Я уже отправил телеграмму. Он будет ждать вас с нетерпением.

И Рихард не лгал. Его посыльную в Гонконге встретили у самого трапа. Правда, знакомый доктора Зорге оказался крайне занятым человеком. Сославшись на дела, он вежливо распрощался. Хильда даже не успела как следует разглядеть его.

59

15 мая 1941 г. Зорге радировал в Центр: «Нападение Германии произойдет 20–22 июня. Рамзай».

60

Донесение от 15 июня 1941 г.: «Нападение произойдет на широком фронте на рассвете 22 июня. Рамзай».

61

«Выражаем наши лучшие пожелания на трудные времена. Мы все здесь будем упорно выполнять нашу работу. Рамзай. 26 июня 1941 сода».

62

Отт стоял возле большой карты Европы, утыканной флажками, радостно потирал руки.

— Дела идут как по маслу. Ты только взгляни. — Он сделал широкий жест. — Литва, Латвия, Западная Украина, Белоруссия — и все за каких–нибудь две недели! Если мы сохраним такой темп, через месяц–полтора падет Москва. Представляешь, какое это будет эффектное зрелище: на кремлевских стенах — полотнища со свастикой. Ряды войск замерли в ожидании фюрера. Он выезжает на белом коне, окруженный пышной свитой. Гремят барабаны, звучат фанфары. Делегация русских вручает Гитлеру ключи от поверженной столицы. А?

— Да у вас, господин посол, блестящее воображение, — сделав над собой усилие, сказал Рихард, — я вам просто завидую.

Отт расплылся в самодовольной улыбке.

— По случаю такой победы нам тоже кое–что перепадет, — продолжает он развивать свою мысль. — Я бы, например, с удовольствием прикрепил на твою грудь, дорогой Рихард, рыцарский крест первой степени с дубовыми листьями. А почему бы и нет, черт возьми! Мы с тобой в конце концов тоже не сидели сложа руки.

Рихард понимал, что имел в виду Отт: на днях в Японии была объявлена всеобщая мобилизация. Сообщение о ней вызвало такую радость в Берлине, что Риббентроп Лично поздравил посла с блестящим дипломатическим успехом.

Дело в том, что до последнего времени немцы ничего не знали о ближайших планах своего дальневосточного союзника. Они всячески толкали Японию на войну с Советским Союзом, но из Токио каждый раз поступали уклончивые ответы. Через Одзаки Рихард выведал, почему это происходит: среди правящей японской верхушки шла ожесточенная борьба между сторонниками двух разных направлений агрессии. Армия ратовала за немедленный поход на север, против России. Представители военно–морского флота считали, что главный удар следует нанести по Юго–Восточной Азии и Соединенным Штатам Америки. Эта борьба велась в строжайшей тайне. В ее перипетии был посвящен крайне ограниченный круг лиц. Немцам приходилось довольствоваться лишь отдельными слухами, которые еще ни о чем не говорили. Отт ходил мрачнее тучи. Он не мог сообщить в Берлин ничего определенного. И лишь после того, как стало известно о мобилизации, посол воспрянул духом. Он принял это сообщение за признак того, что Япония решилась наконец включиться в войну против Советского Союза.

— Как ты думаешь, Рихард, — спросил Отт, переходя на серьезный тон, — как скоро России придется начать войну на два фронта?

— Если бы это знать! — задумчиво сказал Рихард.

Да, если бы знать. Чего только не отдал, бы Зорге за ответ на этот вопрос, самый важный, самый серьезный за всю его долголетнюю работу.

«Собирается ли Япония напасть на Советский Союз?

И если да, то когда?».

В отличие от Отта Рихард был значительно шире осведомлен о планах японских милитаристов. Ему было известно: борьба между соперничающими группировками все еще продолжается. 22 июня, в день вероломного нападения гитлеровской Германии на Советский Союз, японский посол в Берлине Осима передал Гитлеру решение своего правительства: «В настоящее время Япония предпочитает воздержаться от прямого военного нападения на Россию. Однако она готова нанести Англии и США мощный удар в Юго–Восточной Азии и на Тихом океане». Это означало, что японские милитаристы на какое–то время решили притаиться. Они внимательно следили за развитием событий на советско–германском фронте, старались выиграть побольше времени для подготовки к решающему прыжку. Но в какую сторону?

Не теряя времени, Рихард бросил на поиски нужных сведений всю свою группу. Каждому ее члену он дал определенное задание. Одзаки должен был информировать о всех зигзагах умонастроений правящей верхушки. Мияги — следить за движением войск после объявления мобилизации. Перед Вукеличем стояла задача собирать сведения о планах США и Англии в отношении Японии.

Первым пришло донесение от Мияги. Один из его знакомых, работавший в военном министерстве, молодой подполковник, увлекавшийся живописью, мимоходом обмолвился о том, что в управлении стратегического планирования сооружается в специальном помещении огромный макет Филиппин. От других своих знакомых Мияги удалось выяснить и нечто еще более важное. Из миллиона новобранцев, прибывших в армию после мобилизации, только небольшая часть будет отправлена в Маньчжурию. Основная же масса направляется на юг. Уже по двум этим сообщениям можно было прийти к выводу: наиболее вероятное направление японской агрессии — юг. Но что скажет Одзаки?

— Многое зависит от того, сумеет ли Красная Армия остановить или хотя бы замедлить продвижение гитлеровских орд на Восток. Это все, что мне удалось выяснить, — сказал Одзаки во время очередной встречи с Рихардом.

В эфир немедленно полетела телеграмма:

«Япония вступит в войну, если будет взята Москва. Рамзай. 30 июля».

Прошло еще две недели, прежде чем Рихарду снова удалось встретиться с Одзаки. Глаза Ходзуми радостно блестели.

— Очень важная новость. На заседании кабинета принято решение в текущем году не выступать против Советского Союза.

Рихард с трудом сдерживал желание расцеловать своего друга.

— Но есть одно «но», Рихард. Квантунская армия будет оставаться в Маньчжурии до весны будущего года. Она выступит, если Советский Союз потерпит к тому времени поражение.

Рихард задумался.

— Сейчас для нас самое главное — спасти Москву. Если японцы отложили войну до весны, значит, советское командование сможет снять с маньчжурской границы некоторое количество свежих дивизий. Они укрепят заслон перед столицей, преградят врагу путь к сердцу России. Ты понимаешь, что это значит! Враг будет остановлен. В войне наступит перелом. «Блицкриг» окончательно захлебнется…

Еще одно важное известие поступило от Вукелича. Через своего друга, корреспондента «Нью–Йорк геральд трибюн», ему удалось раздобыть текст секретного доклада американского посла в Токио Грю. Из доклада было ясно, что отношения между Соединенными Штатами и Японией быстро ухудшаются. Война на Тихом океане неотвратимо приближалась.

Новая встреча с Одзаки. Новые вести.

— Какое–то количество войск, видимо, скоро вернется из Маньчжурии на острова, — сообщил Ходзуми. — Теперь уже нет никаких сомнений: Советскому Союзу не придется воевать на два фронта. Поздравляю, Рихард!

Они крепко обнялись, не скрывая своих чувств.

«Есть много людей, которые придут и будут хвалить цветущие вишни, но истинно добрые те, которые придут к нам, когда они отцветут», — вспомнил Рихард классическое японское четверостишие и прочитал его Одзаки.

Японец был явно растроган.

— Спасибо, Рихард, это действительно прекрасные слова.

63

«В течение первых недель подготовки выступления против СССР командование Квантунской армии распорядилось призвать 3000 опытных железнодорожников для установления военного сообщения по сибирской магистрали. Но теперь это уже отменено. Все это означает, что войны в текущем году не будет. Рамзай. 4 октября 1941 г.».

64

15 октября Клаузен пришел к Зорге на его квартиру на улице Нагасаки–мати. Макс был взволнован.

— Мне показалось, что за моим домом и конторой установлено наблюдение. Все время слоняются около какие–то подозрительные типы, а вчера при выходе из конторы я лицом к лицу столкнулся с переодетым офицером из «кэмпейтай».

— Выдержка и еще раз выдержка, — успокоил радиста Рихард.

Но слова Макса лишь подтверждали его собственное ощущение того, что над ним и его группой нависает опасность. Особенно серьезных оснований для тревоги не было. Откуда же возникло это чувство? Может быть, оттого, что он вновь уловил пристальное взимание к себе агентов «кэмпейтай» — токийской тайной полиции. А уж он–то мог подмечать их пронзительные глаза. Так старательно следили за ним только в самые первые дни его пребывания на японской земле. Теперь же по отношению к известнейшему журналисту, фюреру нацистской организации колонии, пресс–атташе германского посольства эта слежка была по меньшей мере странной.

Может быть, просто расшалились нервы? Или стала подводить интуиция? Сколько раз полагался он на эту свою обостренную интуицию, и от скольких бед она его спасала!..

И все же он бы так не беспокоился, если бы не другие, вызывавшие особую тревогу причины. На 10 октября у Рихарда была назначена встреча с Ходзуми Одзаки. Но тот в условленное место не явился. Зорге косвенно навел справки. Советника премьер–министра уже несколько дней не видели ни в правительственной канцелярии, ни дома. 13 октября Рихарда должен был повидать Иотоку Мияги. Однако молодой художник как в воду канул… Что случилось с этими его друзьями, надежными помощниками?

Но что бы там ни было в будущем, с чувством тревоги в его душе боролось чувство торжествующей радости. Сейчас он испытывал ту высшую радость, которая вознаграждает человека, когда он сознает: выполнено самое главное дело жизни. Да, генеральная цель, поставленная Москвой перед группой «Рамзая» еще восемь лет назад, ныне выполнена! И если что и может омрачить эту радость, так это то, что гитлеровские армии рвутся сейчас к Москве, яростно растаптывая города и села Родины, а он не там, не на фронте, а здесь…

— Выдержка, Макс! — повторил он. — Главное — мы сделали свое дело. Вот тебе последняя радиограмма, которую ты должен передать в Москву. После этого уничтожь все документы, имеющие хоть какое–нибудь отношение к нашей работе. А когда получишь ответ из Центра, уничтожь рацию.

И он протянул Клаузену текст последней радиограммы:

«Наша миссия в Японии выполнена. Войны между Японией и СССР удалось избежать. Верните нас в Москву или направьте в Германию. Рамзай».

Макс пробежал записку и с надеждой поднял на него глаза:

— Все? Неужели все?

— Да, Макс. Мы победили.

Но ни Рихард Зорге, ни Макс Клаузен, ни Бранко Вукелич, ни уже схваченные контрразведчиками Номуры их верные товарищи Ходзуми Одзаки и Иотоку Мияги в тот день, 15 октября 1941 года, еще не могли в полной мере знать, что значила эта одержанная ими незримая и бескровная победа.

65

Казалось бы, какая связь была между встречей Рихарда Зорге и Макса Клаузена в доме № 30 на токийской улице Нагасаки–мати 15 октября 1941 года и тем, что происходило в этот день за десять тысяч километров, на покрытых ранним снегом полях и лесах Подмосковья?..

В этот самый день на знаменитом Бородинском поле дала решающий бой у Шевардинских редутов 32–я ордена Красного Знамени стрелковая дивизия полковника Полосухина — дальневосточная дивизия, за три года до этого прославившая свое знамя под Хасаном, а теперь прямо с марша брошенная против гитлеровской пехоты и танков.

В этот самый день на другом участке Западного фронта, на Волоколамском направлении, грудью встали перед рвавшимся к столице врагом батальоны бригады морской пехоты Тихоокеанского флота.

А несколькими днями раньше в основном из дальневосточных и сибирских частей была образована 5–я армия генерал–майора Говорова и пополнена 16–я армия генерал–лейтенанта Рокоссовского, принявшие на себя жестокий удар фашистской группы армий «Центр» на Можайском и Волоколамском направлениях — главных рубежах обороны Москвы.

К концу ноября в распоряжении Западного франта уже было несколько свежих стрелковых и кавалерийских дивизий, танковых бригад и артиллерийских полков. И одновременно Верховное Главнокомандование втайне от врага выводило на рубежи свежие армии резерва.

6 декабря на всем тысячекилометровом рубеже московского стратегического направления советские армии рванулись в контрнаступление. В этом контрнаступлении приняли участие 3 фронта, 16 общевойсковых армий, 2 фронтовые оперативные группы. И на каждом направлении шли вперед свежие дальневосточные части.

А в это же самое время по Транссибирской магистрали на бешеных, скоростях по «зеленой улице» мчались к столице все новые и новые эшелоны с солдатами, с танками, артиллерией, самолетами.

Поражение гитлеровских армий в зимнем сражении под Москвой оказало огромное влияние на весь дальнейший ход Великой Отечественной войны. Уже тогда было положено начало решающему повороту в пользу Советского Союза.

Генеральное наступление гитлеровских полчищ на столицу разбилось о величайший героизм и мужество Красной Армии, о неколебимость социалистического строя.

Последняя радиограмма Зорге так и не была передана в Центр. И даже искаженным газетным эхом не дошел до Рихарда гром московской битвы.

Ночью 18 октября его дом окружили агенты «кэмпейтай». Когда они вошли, он листал перед сном книгу стихов японского поэта Ранрана…

В тот же час на своих квартирах были арестованы Бранко Вукелич и Макс Клаузен.

Рихард Зорге был брошен в токийскую тюрьму Сугамо.

— Кто вы, герр доктор Зорге?

Неделю не давая сомкнуть ему глаз, допрашивали его председатель следственной коллегии Токио Мацудзо Накамура и другие высшие чины японской жандармерии.

25 октября Рихард Зорге сказал наконец Накамуре четыре слова:

— Я — гражданин Советского Союза.

Эпилог

Утром седьмого ноября 1944 года в камеру смертников токийской тюрьмы Сугамо вошли комендант Исидзимо, охранники и буддийский священник.

Им навстречу неторопливо поднялся с циновки высокий мужчина в темных роговых очках. Долгие годы, проведенные в каменном застенке, наложили печать землистой бледности на его волевое красивое лицо. Но светлые глаза смотрели из–за стекол очков спокойно и даже чуть насмешливо. Хотя он понимал, что должен означать этот необычный ранний визит.

Комендант тюрьмы, соблюдая ритуал, спросил:

— Ваше имя, заключенный?

— Рихард Зорге, — ответил мужчина.

— Ваш возраст?

— Сорок девять лет.

— Вы женаты?

— Да…

И он долгим взглядом посмотрел под потолок своей камеры, туда, где узкой щелью светилось окно. О чем он думал? К счастью, он не мог знать, что уже нет в живых его дорогой Кати. Еще летом прошлого, сорок третьего года она заболела и умерла в маленькой сибирской деревне под Красноярском. Может быть, в эти минуты он думал о своей жене. А может — в последний раз выверял, правильно ли прожил свою жизнь. Здесь, в тюрьме, уже после вынесения ему смертного приговора, Рихард написал: «…Взрыв русской революции указал мне путь, по которому должно идти международное рабочее движение. Я решил поддерживать это движение не только теоретически и идейно, я решил сам стать его частицей. Все, что я предпринимал в жизни, тот путь, которым я шел, было обусловлено тем решением, которое я принял 25 лет назад. И сейчас, встречая третий год второй мировой войны, в особенности имея ввиду германо–советскую войну, я еще более укрепился в своей уверенности в том, что мое решение, принятое 25 лет назад, было правильным. Об этом я заявляю со всей решительностью, продумав все, что случилось со мной за эти 25 лет и в особенности за последний год…». Может быть, он снова повторял в уме эти строки, пока комендант еще раз зачитывал, как того требовали правила, приговор и объявлял узнику, что он будет сегодня, сейчас приведен в исполнение.

Когда он кончил, Рихард молча, с поднятой головой вышел из камеры. Он держался прямо, шел твердо. Семенившие по бокам и сзади охранники с тревогой и изумлением смотрели на него: этот человек совсем не был похож на обреченного, которого ведут на казнь.

Зорге неторопливо пересек двор тюрьмы, вошел в маленькое, совершенно пустое помещение. К нему приблизился буддийский священник.

— Хотите помолиться, сын мой?

Рихард отрицательно качнул головой и в последний раз огляделся. Это помещение было намного светлее его камеры. Казалось, оно было озарено голубым сиянием осеннего утра, тихого, прозрачного. Рихард не знал, что полчаса назад в этой камере так же мужественно и с таким же достоинством встретил смерть его товарищ по борьбе Ходзуми Одзаки…

Комендант тюрьмы показал Зорге на пол камеры. В центре пола был обозначен круг — крышка люка. Рихард понял, спокойно ступил в этот круг. И перед тем, как палач набросил на его шею металлическую петлю, проговорил:

— Да здравствует Коммунистическая партия, Советский Союз, Красная Армия!

В то же мгновение под его ногами провалилась крышка люка…

Так в тихое утро 7 ноября 1944 года в токийской тюрьме Сугамо оборвалась жизнь героя–коммуниста Рихарда Зорге.

Рихард Зорге был казнен в день рождения своей Родины. Через несколько часов после его смерти над русскими городами вспыхнули зарницы ноябрьских салютов. Первое в мире социалистическое государство отмечало 27–ю годовщину своего существования. Орудийные раскаты грохотали и в честь Рихарда Зорге — бойца и героя невидимого фронта, в честь отважного коммуниста и патриота, внесшего большой вклад в грядущую Великую Победу.