Зори над Русью

СТРАНИЦЫ НАРОДНОЙ ГЕРОИКИ (О романе «Зори над Русью» и его авторе)

О книгах исторического жанра говорят порой с некоторым предубеждением:

— Дела давно минувших дней…

Так ли это?

Советский исторический роман наследует славные традиции русской литературной классики, которая всегда была связана с современностью, служила передовым общественным идеалам.

Пушкин в «Капитанской дочке» обратился к событиям полувековой давности. Однако едва ли в ту пору, когда свирепствовала самодержавная реакция, какое–либо другое произведение звучало так смело и своевременно, как эта повесть из эпохи крестьянской войны под водительством Емельяна Пугачева.

Вольная Запорожская Сечь неодолимо влекла художественное воображение Гоголя. Но воспетая им героика прошлого была и своеобразным предвестием будущего. Недаром горьковский Коновалов, слушая «Тараса Бульбу», вспоминает Степана Разина — легендарного бунтаря, заступника трудового люда.

Декабристские поэмы Некрасова меньше всего отвечали требованиям благонамеренной историографии. Каждое слово в них, по признанию самого поэта, — прославление революционного дела, вопреки «цензурному пугалу, повелевающему касаться предмета только сторонкой».

Нет, бесстрастным летописанием никогда не грешила русская классическая литература!

Тем более не свойственно это литературе социалистического реализма. Повествуя о минувшем, современные произведения исторического жанра помогают глубже осознавать настоящее, зорче всматриваться в грядущее. Разве «Петр I » А. Толстого или «Цусима» А. Новикова–Прибоя, «Переяславская рада» Н. Рыбака или «Степан Разин» С. Злобина — холодный, равнодушный слепок былого? «В том и сила марксистского мышления, — писал А. Толстой, — что оно раскрывает перед нами правду истории и ее глубину, и осмысливает исторические события».

Все это не лишне напомнить, ведя речь о книге М. Рапова «Зори над Русью». Хотя в подзаголовке автор и называет ее «повестью лет, приведших Русь на Куликово поле», произведение это, несомненно, относится к жанру эпического романа.

Михаил Александрович Рапов родился в 1912 году в волжском городе Рыбинске. Инженер–педагог по профессии, он с увлечением занимается и литературным трудом. За плечами у него — большая, интересная жизнь. «Кончил среднюю школу в 1929 году, — сообщает М. А. Рапов в автобиографии. — К тому же времени относятся мои первые литературные опыты. Между школой и институтом лежат четыре «пестрых» года, когда я работал землеустроителем, хронометражистом, младшим научным сотрудником в гидробиологической экспедиции и наконец художником… Первые строки «Зорь» написаны 8 сентября 1940 года, то есть в день пятьсотшестидесятилетия битвы на поле Куликовом… За время работы над книгой (а это без малого семнадцать лет! — В. Р.) основательно изучил XIV век, и не только с точки зрения истории: пришлось много поработать, знакомясь с памятниками материальной культуры, в частности с памятниками архитектуры, к которой я всегда был неравнодушен».

Поиски темы, присущие каждому писателю, наметились у Рапова уже в ранних стихотворных опытах:

«Философский камень» — так названо стихотворение, откуда взяты приведенные строки, — в известной степени родственен «Зорям над Русью», и в то же время между ними — резкая грань: автор остался верен избранной тематике, но на смену внешней, условной историзации пришла настоящая художественная непосредственность.

Обсуждение начальных глав будущего романа на собрании местного литературного актива вызвало горячие споры. Не всем одинаково виделись значимость произведения, его идейный размах, монументальность. Кто–то даже советовал писателю поступиться «историей» в пользу «современности».

Нет нужды доказывать, что «Зори над Русью» созвучны нашим дням могучим патриотизмом, который являл русский народ на протяжении всей своей многовековой истории. Когда пять лет назад книга впервые вышла в свет полностью (до этого, в 1954 году, были опубликованы первые две части романа из трех), эта ее примечательная особенность не оставила сомнений.

Вот некоторые из многих добрых отзывов читателей:

О чем же рассказывают страницы романа?

При Дмитрии Донском, — писал В. Г. Белинский, — русский народ «мечом, а не смирением предсказал татарам конец их владычества над Русью». Художественному решению этой темы и посвящена книга Рапова. Следует заметить, что по протяженности действия во времени и пространстве, по охвату событий «Зори над Русью» значительно шире известного романа С. Бородина «Дмитрий Донской».

…Дремучими лесами, по едва приметным тропкам, кратчайшим путем скачет из Москвы в Суздаль гонец с вестью о кончине великого князя Московского — Ивана. Для одних весть эта скорбна, тревожна, для других — радостна: сын Ивана — Дмитрий — малолетен, и захватить великокняжеский стол легко. О том думают втайне и князь Суздальский, и князь Тверской, и все, кому кровопролитная междоусобица не в тягость, кому пагубное властолюбие не дает печалиться о судьбах родины, стонущей от татарского ига.

Так начинается повествование.

И тотчас же возникает другой — ведущий мотив: есть на Руси силы, способные противостоять, не щадя жизни, иноземным захватчикам. Им чужда и ненавистна дедовская вражда, как чужды и ненавистны страх и покорность татарскому нашествию. Это — новые люди, сторонники юного Дмитрия.

Большинство героев, изображенных в «Зорях над Русью», — личности исторические. Завещание Дмитрия Донского упоминает в числе верных княжеских сподвижников и Семена Мелика, и Михаила Бренка, и Дмитрия Боброка; летописи хранят имена Юрия Хромого и богатыря Фомы, митрополита Алексия и Сергия Радонежского, снискавших себе славу в борьбе с недругами Руси.

«В каждом художественном произведении, в том числе — в историческом романе, в исторической повести, — подчеркивал А. Толстой, — мы ценим прежде всего фантазию автора, восстанавливающего по обрывкам документов, дошедших до нас, живую картину эпохи, и осмысливающего эту эпоху…» И если в романе «Зори над Русью» возникли живые красочные характеры, привлекающие естественностью картины народной героики, — это убедительное свидетельство творческого успеха автора, который, сохраняя правду истории, доверился одновременно и полету фантазии.

Небезынтересны два следующих примера. Боярский Великий Новгород враждебно относился к Москве, собиравшей разрозненные русские земли в единое централизованное государство. Новогородское вече отказалось послать свои полки под начало князя Дмитрия. Но могли ли простые люди Северной Вольницы, потомки тех, кто некогда поверг в прах тевтонцев на льду Чудского озера, не принять участия в решающей битве с татарами? Рапов правомерно предположил иное: новогородцы были на поле Куликовом, они пришли сюда, нарушив боярский сговор. В романе это важное сюжетное ответвление закреплено запоминающимся образом посадника Юрия Хромого.

Или еще: сооружение каменного Московского Кремля. С. Бородин, например, поручает строительство мастеру–персианину Алису, а затем, придерживаясь распространенной версии, пишет, что Алис и работавшие с ним были умерщвлены по приказу Дмитрия, который не хотел, «чтобы враг распознал о тайнах Тайницкой башни…»

В «Зорях над Русью» — противоположное и, думается, более правильное толкование. Москвичи сами кладут стены Кремля, ставят его башни: народное зодчество искони славилось на Руси. Тайна же Тайницкой башни — скорее военная тайна, ведомая не только строителям, а и воеводам, и ратникам; для сохранения ее вряд ли стоило так жестоко расправляться с десятком — другим каменотесов. Народ берег эту тайну не менее заботливо, чем князь Дмитрий. «Послушай мужицкую речь, Митрий Иванович, — убежденно выговаривает князю работный человек Пахом. — Ты мужиков подними, посадских тож… Вот так, миром, что хочешь, одолеешь, а Кремль, он всем нужен, никто своему животу не враг…» Не потому ли тщетны попытки новогородского боярина Василия и предателя Прокопия Киева вызнать секрет подземного колодца, скрытого под Тайницкой башней?

В центре «Повести лет, приведших Русь на Куликово поле» — образ Семена Мелика, воплощающий типические черты народного характера: пламенное свободолюбие, беззаветный патриотизм, ратное геройство, острый и проницательный ум. Мелик выказывает свои лучшие качества не внезапно, а закономерно, в процессе становления, в непрестанном общении с жизнью.

Вначале Семену все нипочем: «он молод и весел», ему не знакомы еще в полной мере ни произвол боярский, ни неволя татарская. Но жизнь учит его, безвестного пастушонка, сурово и требовательно. «Жизнь твоя пернатой стреле подобна, — говорит Мелику Юрий Хромый. — Болтался ты по земле, как стрела в колчане, а обидели тебя, тетиву натянули, и летишь ты теперь прямо, никуда не свернешь… настоящего дела мечу своему ищешь».

И верно: обид у Семена немало. Вот татарин–мурза похитил невесту его Настю; вот боярский тиун разорил Семенова отца — крестьянина; вот Суздальский князь похолопил и самого Семена…

Судьба Мелика оказывается выражением народной судьбы, личные переживания дают исток верному пониманию общественных интересов. Глубоко в сердце западает Семену наставление деда Микулы: «Береги топор! Придут супостаты, сменишь топорище на боевое, длинное… Так спокон веков у нас, мужиков русских, деется. Когда надо, и мы биться с ворогом умеем. Так–то! Береги топор».

«Супостаты», «вороги»… Это относится, несомненно, не к одним только чужеземцам–поработителям. Бояре и князья, в народном понимании, не меньшие лиходеи, чем татары. Против тех и других приходится держать наготове боевой топор — надежное мужицкое оружие: к топору привычна рука Семена, натруженная в подневольной работе; с топором не расстается Фома, загнанный жестокой нуждой в «станишники»; за топоры берутся крестьяне, доведенные до отчаяния феодальными раздорами.

Мелик служит верой и правдой Дмитрию не потому, что считает его искренним народолюбцем. Семену дорого другое: князь Московский — непоколебимый противник татарского ига, Москва — средоточие сил народа, готовящегося дать врагу сокрушительный отпор. Выразителен спор Мелика с Ильей — беглым крепостным боярина Вельяминова. Настороженную реплику Ильи: «Ты, Семка, не бреши! Повсюду людей кабалят, а у тя выходит — Москва холопов в слободы сманивает, на волю пущает. Чудно! С чего бы это?» — Семен встречает словами, раскрывающими вынужденную демократичность политики князя Дмитрия: «У кого голова на плечах есть, тому понять не мудрено: Москва людей к себе приманивает, через то сильней становится. Освободи тебя, дурака, небось и ты горой за Москву стоять будешь…»

В другом месте крестьянский ходок из Рязани ищет защиты у Дмитрия, и когда князь непонимающе спрашивает: «Или я больше о смердах пекусь?» — ходок отвечает сперва уклончиво: «Кто тебя знает, княже», а затем говорит твердо, без обиняков: «Знаем, что ты Бегича на Воже разбил, что татар на Русь не пускаешь, заступись и ныне».

Обе эти сцены — ключевые в романе. Мнением народным, выстраданной идеей освобождения от татарского ига — вот чем сильна власть князя Дмитрия. И потому так логично авторское отступление в финале повествования: «Одного ратника из всех назвали Донским, остальные, безвестные, умирали сейчас на холодеющей земле, звали близких, кто в силах, ползли на зов труб. Но в века, в память народную Дмитрий вошел не один, не вдвоем с братом Владимиром Храбрым, а со всеми, кто бился на поле Куликовом, кто крови и жизни не жалел, защищая родную землю».

С большим мастерством нарисованы в «Зорях над Русью» сложные образы митрополита Алексия и Сергия Радонежского. Первое знакомство с ними вызывает раздумье: не в чрезмерно ли светлых тонах выписаны они и, в зависимости от этого, не слишком ли сглажена деятельность церкви, не имевшей ничего общего с героической народной историей?

Нет, функции Алексия и Сергия вполне определенны: оба они действуют в качестве мирских проповедников антитатарских убеждений; их характеры, равносильно характеру Дмитрия, проявляются в прямой связи с общенациональным освободительным движением.

Вместе с тем писатель, по–марксистски освещая историю, не мог, разумеется, ограничиться только положительными образами Алексия и Сергия. Достаточно вспомнить, как приходский поп лукаво поучает Семена Мелика непротивлению злу насилием; как три разных попа, в угоду татарам, согласно оправдывают измену родине боярином–новгородцем; какую неприглядную тяжбу ведут «святые отцы» за обладание митрополичьим саном после смерти Алексия, — и станут ясны разоблачаемые в книге реакционность и корыстность церковников, пренебрегающих сплошь и рядом освободительными идеалами народа.

Наконец, значение Алексия и особенно Сергия Радонежского — в противопоставлении их золотоордынскому «бессмертному» Хизру. Как солнечный луч открывает глазу резкие контуры предмета, так и линия Сергий — Хизр способствует выявлению глубинного исторического конфликта: Русь — Орда.

Напрасны отчаянные усилия Хизра вернуть времена Чингис–хана! напрасны не только потому, что Орда уже изживает себя, а потому, прежде всего, что на пути ее встал русский народ, который можно было, превосходя силой оружия, пленить, но дух сопротивления завоеватели не в состоянии были поколебать в народных массах. Он креп от часа к часу, чтобы разразиться великой бурей.

Орда извечно страшилась Руси. «Бату–хан боялся их! — в смятении восклицает Темир–мурза, единомышленник Хизра — Он одел Русь пеплом, он покорил это злое племя, но дальше на Европу пойти не посмел. Даже избив их и разрушив города их, он боялся оставить за спиной Золотой Орды этот упрямый лесной народ». И хотя на откровение Темира Хизр выкрикивает свирепый завет Чингис–хана: «Счастливее всех на земле тот, кто гонит разбитых врагов, грабит их добро, любуется слезами людей», хотя он грозит народу русскому черными бедами: «Перерезать, растоптать, сжечь», — в его неистовстве — бессилие Орды; волчьему сердцу Хизра недоступно ничто человеческое, оно исполнено лишь тупой ненависти — мертвой, бесплодной.

Сергий Радонежский, в противовес Хизру, страстно проповедует исторически справедливое дело — государственную самостоятельность Руси. Его зов, что будит стихию народного гнева, подобен семени в жаждущей урожая земле: вызванные им к жизни всходы стократ обильнее и плодоноснее. «Над Русской землей ястребы кружат, добычу высматривают, рвут и терзают, живую кровь пьют. Помни об этом всегда!.. Собирай соколиную рать. Приспело время! — вдохновенно говорит Сергий князю Дмитрию и еще повелительнее напутствует Семена Мелика: «Быть тебе белым кречетом!»

Целеустремленная контрастность свойственна всей композиции романа. Автор попеременно переносит действие в Сарай–Берке — центр Орды — и Тверь, в Литву и Каффу генуэзскую, в стан тевтонцев и Новгород Великий, изобличая лагерь, противоборствующий Москве. В злобный змеиный клубок сплетаются посягательства татарских ханов, набеги псов–рыцарей, ожесточенное сопротивление удельных князей, заговоры боярства… Тем величественнее победы молодой Руси над врагами, многочисленными и сильными.

Иго не вечно, оно должно пасть, потому что против него поднимаются не одиночные герои, а весь народ, единый и неодолимый в своем освободительном порыве; зорям, что занялись однажды, суждено разгореться вскоре незакатным огнем беспримерной Куликовской битвы, положившей начало краху татарщины, — таков пафос романа, его высокий идейный настрой.

Язык книги, свободный и от нарочитой архаики, и от излишней модернизации, сочен, многоцветен; он схож с искусным узором — простым и ясным в своей основе, — в который вкраплены детали затейливого рисунка, воскрешающего колорит далекой эпохи.

«Вече шумит полегоньку, посмеивается. Купец Микула попробовал было поперечить, но боярин Лазута мигнул своим, что с Воздвиженской улицы, те гурьбой протолкались к степени, загорланили, обещали шубу порвать. Купец через перила перегнулся, заговорил с ними добром. Куда там! Всю Воздвиженку напоил Лазута, того гляди со степени стащат. Лаяться Микула не стал, поскорее сошел долой, пожалел шубу…»

Живописная, многоплановая картина! Видишь и пассивно созерцающую происходящее, разуверившуюся в справедливости вечевых решений толпу новогородцев; и хитрого боярина Лазуту, сманившего на свою сторону посадский люд; и опасливого купца Микулу, которому шуба дороже истины… А в целом — знаменитое новогородское вече с его показным народовластием, острыми классовыми конфликтами.

Это одна из частиц добротной стилевой ткани, придающей написанному зримость, осязаемость — в патетике авторской речи, в лиризме отношений Семена и Насти, в героике Куликовской битвы. Невозможно спутать озорной, с острым присловьем говор Фомы и спокойное, по–народному мудрое изъяснение Мелика; велеречивое краснобайство попа Митяя и уверенные, насыщенные аллегорией сентенции Сергия; запальчивые тирады самолюбивого Тверского князя Михайлы и веские суждения Дмитрия, мыслящего широко, по– государственному.

Удачно дорисовывают историческую канву романа содержательные примечания, следующие в конце книги. Цель их не только в пояснении отдельных устаревших слов вроде «тиун», «изгой», «туга», «тысяцкий», но и в кратком истолковании ряда тогдашних обычаев, выражений, понятий: «церковь–обыденка», «сороковичок соболей», «ушкуйники», «басма».

Сказанное вовсе не означает, что все в «Зорях над Русью» бесспорно. Можно полемизировать, например, по поводу некоторой односторонности в оценке писателем роли князя Дмитрия. Иногда кажется, что диалектика этого характера сдержана, притушена; между тем в борьбе противоположностей и дано наиболее раскрыться столь сильной, но противоречивой натуре, какой представляется Дмитрий.

Большей художественной определенности ждешь от интересно задуманного образа Насти — верной подруги Семена Мелика; подчас (особенно во второй части повествования) ему недостает внутреннего развития, динамики, которые позволили бы полнее проявляться незаурядным качествам русской женщины–патриотки.

Несколько неожиданно, пожалуй, превращение Бориски из крестьянина, бегущего от боярской кабалы, в монаха; человек на перепутье, Бориско, вероятно, все же последовательнее в жизни, нежели в литературном бытии…

Однако достоинства романа — яркого, самобытного, проникнутого народной героикой — намного выше его частных погрешностей.

…Недавно ярославская литературная общественность отметила пятидесятилетие М. А. Рапова. А на рабочем столе писателя–коммуниста — уже рукописи новых книг: «Каменные сказы» (вот где нашла выражение его давняя любовь к народному зодчеству) и «Рыбинск социалистический» (взволнованное повествование о людях родного города, строителях коммунизма).

Пусть же и эти произведения талантливого прозаика будут отмечены таким же признанием читателей, как «Зори над Русью», легко перешагнувшие областные границы и ставшие значительным явлением советской литературы.

В. РЫМАШЕВСКИЙ.