Зов пахарей

* Ахчи – простонародное обращение к женщине.

– Надоела она нам, староста, сил нет. И снова:

– Дай продохнуть от нее!

– Гони ты ее из села!

– Да молитвенник отбери!

– Ее сила в святой книге!

– Или мы, или Змо, выбирай, староста!

Староста сердито поискал кого-то глазами.

– Где глашатай? – спросил он.

Глашатай явился.

– Парень Мхто, поди-ка приведи эту бесстыжую сюда.

– Кого это?

– Змо, кого же еще! Скажи, староста зовет.

Пошел глашатай Мхто вперевалку и вскоре вернулся, и женщина с ним пришла. Это и была Змо.

Двух детей имела Змо, но мужа у нее не было. Одного сына звали Канон, другого Анканон. Канон означает – закон, законный, выходит, а Анканон – незаконный, значит.

Мальчишки эти, когда вперед хотели идти, пятились, когда пятиться надо было – вперед шли, зад и перед путали, то и дело падали и расшибались, но духа не теряли.

При виде Змо молодые невестки стыдливо опустили головы, а пожилые женщины отвернулись. Змо пришла с насурьмленными глазами, лицо в красной краске, на ногах зеленые чувяки, а на голове желтый платок.

Пришла, встала перед толпой, бросила на женщин презрительный взгляд, уперла руки в бока и говорит:

– Ну так я пришла, староста, зачем звал?

– Вижу, что пришла. Подойди ближе. Змо сделала несколько шагов.

– Слушай, Змо, вот уже три тысячи лет село наше Татрак стоит в долине Муша на этой прохладной горе, по дороге в Сасун. Но такого беспутного существа, как ты, наш край еще не видел.

– Полегче рот свой раскрывай, староста.

– И впрямь бесстыжая! – рассердился староста. – Не хватит тебе наше село позорить? Народ весь, видишь, собрался, требуют гнать тебя из села.

– Вот эти шлюхи?

– Молчи! Скажи-ка лучше, что тебе сделали эти смиренные молодые невестки, эти невинные армянские женщины, для чего ты день и ночь поливаешь их грязью? Это что же получается – воровка ты сама, потаскуха сама, а их обзываешь? Что же ты им свои клички даешь? Насколько мне известно, ни свадьбы у тебя не было, ни мужа. А у них свои законные мужья, и брак их записан в нашей церковной книге. Достойные, прилежные люди, чтущие свой дом и род. Трудолюбивые, все село как один-единый улей работает. Да погляди ты, что это за женщины! В присутствии мужчин воду отвернувшись пьют. Так зачем же смущаешь покой нашего замечательного народа, наших славных людей? И без того у нас мучителей немало. Может, ты жена султана, так иди садись рядом с ним. А если ты возлюбленная бека, ступай к своему беку, что тебе делать среди нас, тружеников. Погляди на смуглые эти, пригожие лица. У всех свой естественный цвет, и пахнут наши невестки цветами и травами наших лугов и полей, а ты… что за пакость размазала по своему лицу, что это за краска на нем? Откуда ты эту погань сюда принесла? Душою нечистая, с виду сатана, а в доме святую книгу держишь! Отвечай мне перед всем народом – куда тебя отправить, как нам от тебя избавиться?

– Прогнать Змо, прогнать из села! Не хотим ее, не желаем! – закричали женщины в один голос.

В это время на горе Чанчик показалась бедно одетая женщина и, оступясь на каменистом склоне, сошла в село.

Самой бедной жительницей села была Фидо, муж ее давно умер, дом стоял пустехонький. Топлива у нее никогда не было. Обед готовила у соседей. Детей своих кормила похлебкой из крапивы. Набирала в поле крапиву, тем и пробавлялись.

Пришла Фидо, в переднике крапива, в руках нож держит. Увидела, что все женщины кричат: «Не хотим, не желаем!» – и сама еще издали стала кричать: «Не желаем, не хотим!»

Староста ее спрашивает:

– Тетушка Фидо, эти люди знают, для чего они горло дерут. А ты что кричишь, ты-то чего хочешь?

– Не знаю, почему они так кричат, но зря народ голосить не станет. Где весь народ, там и Фидо.

– О Змо разговор, – объяснил староста. – Народ хочет прогнать ее из села. А ты что скажешь?

– Да разве ты не знаешь, староста, что Змо шлюха? Креста на ней нет. Двое детей у нее, оба полоумные. Позавчера я чуть глаза ей не выколола! Говорит мне: «Фидо, ты что каждый день в горы таскаешься? Смотри, там под деревьями фидаи прячутся. Ежели понесешь, кто ребенка твоего крестить станет?» Это мне-то! Нет, староста, или я останусь в селе, или Змо. Побойся, бога ради. Ты что же, спрашивается, свои грехи на меня взваливаешь, а?! Возьму да и пожалуюсь на тебя самому главному фидаи – Роднику Серобу!

– Родник Сероб давно уж мертв.

– Геворгу Чаушу пожалуюсь. Тебе дело говорю, староста, – или я, или Змо.

– Не велика беда, уходи, – фыркнула Змо. – Одной нищенкой меньше будет.

– Лучше нищей быть, чем бесстыжей, – и Фидо плюнула в лицо Змо, повернулась и ушла.

– Получила? Ну что теперь скажешь? – обратился к Змо староста.

– Что говорить-то, староста? Разгони их всех, тогда и скажу, – ответила Змо, вытирая лицо.

– Ступайте, невестушки, ступайте по домам. Посмотрим, что Змо мне скажет.

И все женщины, старые и молодые, разошлись, пошли по домам.

– Ну, староста, чтоб тебя землей засыпало, – сказала Змо, когда все разошлись. – Я-то думала, ты умный человек. Ты и сам знаешь, что беспутней меня на свете нет бабы. Что же мне еще остается, как не обзывать всех? А святая книга… так я ею грехи свои замаливаю.

– Как она к тебе попала?

– Один знакомый курд нашел в ущелье Красного Дерева. Ночью пришел ко мне и принес в подарок молитвенник.

– Когда это было?

– Тому уж семь лет.

– За то, что призналась, оставляю тебя в селе, но книгу у тебя отберу. Это молитвенник «Кочхез» из дома Рыжего попа, тот самый, что Арабо потерял в брнашенском лесу. В нем пергаментные листы и серебряный оклад, седьмого века эта книга.

– И обернута в платок. На платке нарисована соха, мужчина с сохой, поле пашет.

– Быстрей иди домой, принеси мне эту книгу.

– Воля твоя, староста.

– Парень Мхто!

– Чего желаешь, староста?

– Пойдешь с Змо, возьмешь молитвенник «Кочхез», принесешь мне.

– Иду, староста.

Мхто принес молитвенник, и я, попрощавшись с селом Татрак и его старостой, взял книгу дома Арабо и пустился в обратный путь.

Вот вам и Змо. Я увидел ее в селе Татрак. Такие Змо повсюду есть. Мир не может существовать без Змо.

Огонь в Тахвдзоре Но ведь я должен смыть скверну с молитвенника Арабо, так мне наказал огненный конь из Взрыв-родника. В конце молитвенника был ишатакаран – памятные записи. На первой страничке этих записей я прочел: «Если увидишь меня у мерзкого человека или в кощунственном месте, смой с меня скверну тахвдзорским огнем». Я вспомнил, что в Хутском краю есть село с таким названием, и, не долго думая, направил шаги в сторону Хута.

Село это находилось над самым обрывом, тянулось вдоль глубокого оврага. Напротив возвышалась гора Маратук. Тут же протекала брнашенская речка. В селе этом жили армяне вперемешку с курдами из рода Шеко. Дома армян были каменные, добротные. Земля была полюбовно поделена между армянами и шекоевскими курдами.

Вдруг я услышал за собой чьи-то шаги. Какой-то мужчина обогнал меня – на меня он не обратил никакого внимания. Под мышкой он держал белый холщовый мешок и какой-то инструмент, какой – я не разглядел. Он шел, чуть подавшись вперед, не отрывая глаз от земли, словно бы отсчитывал свои шаги.

На лице его было выражение крайнего отчаяния. Видно было, что его мучает совесть. То ли он уже убил кого-то, то ли шел убивать, такая в нем была решимость.

Он пересек просяное поле и постучался в первую же дверь. Дверь ему открыла женщина из хутских армян.

Мужчина сложил к ногам женщины кусок холста, который держал под мышкой, и что-то вроде молота и опустился на колени.

– Вот та кувалда, которой я убил вашего мужа, и вот тот саван, в котором я хочу лечь в землю. Я совершил преступление, которому нет прощения, и потому я сам своими ногами пришел к вам и саван с собой принес. Я хочу пролить свою кровь взамен пролитой мною крови. Вверяю вам свою жизнь. Убить меня или миловать – вам решать.

– Мое горе велико, но я армянка и не оскверню своего порога бесчеловечным поступком, – ответила женщина. – За смерть моего мужа я бы потребовала десятки жизней даже через много лет, но раз ты сам с саваном пришел в мой дом, готовый принять от меня смерть, мне нечего сказать. Прощаю тебя.

– Если прощаешь, позволь мне причаститься перед твоим очагом и взять из него огня, чтобы разжечь мой угасший очаг.

– Для причащения лучше пойти в дом деда Хонка, – сказала уроженка Хута. – Я в этом году еще не обновила свой огонь.

Мужчина взял свой саван и инструмент, и они пошли на северную сторону села.

Я понял, что мне нужен тот же самый дом, вернее – огонь из его очага, и решительно последовал за ними.

Дом деда Хонка стоял, опершись о скалистый холм. За домом виднелся лесок.

Семья деда Хонка в Тахвдзоре происходила от знаменитого рода хутца Ована. Перед этим домом, согласно преданию, захоронена соха пахаря Ована, и каждый год, перед тем как отправиться на весеннюю пахоту, землепашцы приходят к этому дому в знак уважения к памяти хлебороба Ована.

Об очаге этого дома рассказывали чудеса. Говорили, будто впервые огонь в этом доме разжег сам пахарь Ован, высек его своим кремнем и поднес к очагу. И с того самого дня огонь этого дома считается священным и почитаем не только тахвдзорцами, но и жителями окрестных деревень, армянами и курдами.

Возле очага всегда сидит самый престарелай член семьи – следит, чтобы огонь в нем никогда не гас. Если огонь слабеет и вот-вот должен сойти на нет, страж огня спешит в лес за хворостом или же, притащив громадную, долго тлеющую корягу, бросает ее в очаг. На протяжении тысячи лет сменяли друг друга мужчины и женщины – до глубокой старости стерегли они огонь, некогда зажженный землепашцем Ованом. Ныне за стража здесь был дед Хонка, белый как лунь, и борода белая-белая.

У хутцев было принято раз в году обновлять огонь в очаге. Происходило это всегда 14 февраля. В этот день каждая семья разжигала перед своим домом или на кровле праздничный костер – назывался он «тэрындэз», – и, взяв из него несколько горящих головешек, люди заменяли ими старые головешки в очаге.

Мужчины из дома деда Хонка первые разжигали костер «тэрындэз» перед своим домом. Это был сигнал – следом разжигали свои костры все остальные жители села. Первым через огонь в костре прыгал сам дед Хонка, потом сын его ткач Акоп, потом внуки Симон, Давид и Мушег. К вечеру по всему селу ярко пылали костры. Когда огонь затихал, сын и внуки деда Хонка, выхватывая из костра горящие головешки, кидали их на свои поля, приговаривая: «Слава верхнему полю, да уродится в нем много хлеба!» Или же: «Слава просяному полю, да пребудут в нем колосья большие-пребольшие!» Под конец прямо с кровли кидали последнюю головню в заснеженную стену своего хлева – чтобы их упряжный был сильным, чтобы коровы обильное молоко давали.

На одной из свадеб дома Хонка играл знаменитый Натора Арен, тот самый, что за год до этого во время жертвоприношения на горе Маратук дал обет и двадцать четыре часа непрерывно дул в свирель, – семь свирелей из самшита загубил, подыгрывая для пляски «Зовынд». И это еще более прославило патриархальный дом деда Хонка.

Огонь в очаге деда Хонка ярко горел, когда мы переступили порог дома. Рядом с очагом на лисьей шкуре сидел дед с белой бородой. В доме, в отдельном закуточке, рядом с насестом, разгоряченный работой, вертел свой челнок ткач Акоп.

При виде пришельцев – женщины в, черном и мужчины с саваном в руках – глава старинного рода поднялся.

– Дед Хонка – святой нашего села, и этот огонь – священный огонь. Покайся в грехах перед этим очагом, – сказала женщина совершившему убийство.

– Большой грех я совершил, дед, и пришел расплатиться за пролитую кровь собственной кровью. Клянусь этим священным огнем, убийство это не было преднамеренным, так случилось. Если хотите, убейте меня, а если жизнь даруете, дайте заодно и уголек от вашего огня, чтобы я снова зажег огонь в своем очаге, – сказал горец, складывая к ногам старца свой саван и кувалду.

Дед Хонка, знавший про это убийство, наклонился и, взяв из очага головню, протянул ее пришельцу,

– Ступай, разожги огонь в своем очаге.

Мужчина принял головню, поднял с земли саван с кувалдой и вместе с женщиной в черном вышел из дома деда Хонка, унося с собой огонь Тахвдзора.

Дошел черед до меня. Я ведь тоже за этим огнем пришел сюда. Не будь я невольным свидетелем этой сцены, навряд ли поверил бы, что есть на свете огонь, который может снять скверну. Значит, правду говорил огненный конь Взрыв-родника.

Молча протянул я молитвенник «Кочхез» деду Хонка.

– Сколько лет уже, как осквернена сия книга? – спросил дед, догадавшись, в чем дело.

– Семь лет.

– Мужчина осквернитель или женского рода особа?

– Женщина дурного поведения по имени Змо, из села Татрак.

Дед Хонка положил книгу Арабо в корзину и подвесил под самый ердык*.

* Ердык – отверстие посреди потолка, служащее одновременно окном и дымоходом.

Семь дней синий дым из тахвдзорского очага окуривал книгу. На седьмой день дед Хонка спустил корзину и отнес, положил ее на камень, под которым была захоронена соха хутца Ована. На рассвете дед позвал своего сына, ткача Акопа, и внуков Симона, Давида и Мушега и, вызволив из корзины молитвенник «Кочхез», по очереди приложил его к груди каждого, после чего положил себе на грудь, и в таком положении они семь раз дошли до дремучего бора – впереди дед, за ним сын и внуки.

Потом он сорвал семь разных цветков и семь листьев с семи разных деревьев и заложил их между страницами на равном друг от друга расстоянии. Когда небо затянули облака, он дождался, пока семь раз вспыхнет молния и озарит страницы, при этом он сказал семь разных заклинаний, ему одному понятных. Последнее, что он сделал, – зашел в дом и высыпал цветы и листья из книги в огонь.

И когда книга полностью очистилась от скверны, я взял ее и поспешил к монастырю Аракелоц.

Битва в монастыре

Стояла душная осень.

Оба моих любимых героя со своими солдатами засели в монастыре Аракелоц. Багешский Али-паша с трехтысячным войском окружил монастырь, решив выловить гайдуков. И уже было несколько тяжелых сражений между горсткой гайдуков и многочисленным войском Али-паши.

Прослышал я, что из Муша парламентеры должны пойти в монастырь, и среди них священник Хесу. Поведут переговоры от имени султана с Андраником и Геворгом Чаушем. Всего парламентеров должно было быть – два высокодолжностных турецких чиновника и один армянин, известное духовное лицо.

В мирской одежде войти в монастырь было невозможно, поэтому я переоделся служкой и с молитвенником «Кочхез» под мышкой встал на дороге, по которой должны были пройти парламентеры с отцом Хесу.

Жду я, жду. Наконец парламентеры показались. Все трое на лошадях. Впереди – начальник полиции Багеша Мухти-эфенди с белым флагом в руках, за ним Мехмед-эфенди с белым платком на шее, на покрасневшем лице свежий шрам. Последним ехал архимандрит Хесу на гнедой лошадке. Хесу был мужчина крепкого сложения, на широкой груди окладистая белая борода.

– Святой отец, – обратился к нему я, – я из здешних монахов, ходил в село Татрак, чтобы разыскать там утерянный молитвенник рода Арабо. Вернулся вот, хочу войти в монастырь, но божий храм осажден.

– Идем, сын мой, идем со мной, – сказал Хесу и взял у меня молитвенник.

Я молча присоединился к парламентерам. Увы, я нашел свое старое пристанище изменившимся. Накануне резко похолодало, снег завалил вход в монастырь.

К югу от монастыря было большое гумно. Здесь я в детстве пускал голубей – они летели на колокольню. Все это пространство заполнено было сейчас вооруженными всадниками. Увидев, что осажденные не сдаются, Али-паша и его сотники привели из Муша мастеров-армян и на расстоянии двухсот шагов от ограды построили каменные баррикады, решив таранить стены монастыря.

Возле часовни парламентеры спешились. Женщина-гонец с поднятыми руками прошла в монастырь и вернулась с ответом Андраника: «Можете войти». Оставив лошадей возле часовни, три парламентера направились к монастырю.

Впереди по-прежнему вышагивал Мухти-эфенди с белым флагом в руках. За ним Мехмед-эфенди шел. Шествие замыкал отец Хесу. Я шел рядом с Хесу в одежде молодого послушника.

Со стороны монастыря послышался залп – на снег попадало несколько десятков фесок. Сидевший на дереве аскяр упал мне прямо под ноги. Сначала феска упала, потом он сам.

Монастырь Аракелоц имел два входа: одна дверь поменьше, другая – двустворчатая с аркой. Двустворчатая дверь намертво была забита. Перед малой дверью было множество искусственных заграждений, и вокруг были вырыты окопы. Девять армянских солдат защищали вход в монастырь – на каждого воина приходились три позиции. Они стреляли, быстро перебегали на другую позицию, снова стреляли, потом перебегали на третью позицию, создавая видимость большого войска. Неподалеку от них две женщины и один вооруженный священник строили новые укрепления.

Всего же осажденных было около тридцати человек, и было у них на всех про всех тридцать семь винтовок, из них две кремневки. Пули, выпущенные из тысячи вражеских винтовок, со свистом впивались в стены монастыря; в ответ летели считанные пули осажденных.

При виде белого флага в руках начальника жандармов в войске протрубили «отбой», и мы, пройдя сквозь ряды аскяров, победно приблизились к входу.

Мухти-эфенди, сняв феску, трижды поклонился монастырю и, поднявшись на цыпочки, постучал древком по маленькой двери.

– В монастырь нельзя, – послышался угрожающий голос.

– Мы от султана, парламентеры! Паша поручил нам войти в монастырь под прикрытием белого флага! – прокричал начальник жандармов.

Дверь открылась. По обе стороны входа стояла стража – четверо мужчин могучего сложения. У каждого в руке по зажженному полену, от которого они то и дело прикуривали, С усов их свисали сосульки. Вода с сосулек с шипением капала на огонь. Мухти-эфенди в ужасе попятился.

– Почему опаздывают, приказ ведь дан, – послышался голос Андраника откуда-то сверху.

– Приказ дан, да гости боятся входить, – доложил один из стражи, с головешкой в руках двигаясь к лестнице»

– Бояться нечего, пускай входят – или же скатертью дорога. Если бы мы хотели их убить, мы бы их возле часовни прикончили. Гайдук обманом человека не убивает. Откройте дверь, проведите сюда людей султана.

Исполины отвели в стороны свои факелы, и мы прошли вперед. Когда закрывали дверь, Мехмеду-эфенди по неосторожности прищемили ногу.

– Стой, ногу мне сломал! – заорал помощник начальника жандармов, с трудом вытянув ногу и поправляя белый платок на шее.

Внутри монастыря картина была не менее ужасающая. От входа и до главного зала выстроились вооруженные люди. Три великана стояли на каменной лестнице, ведущей вверх. На груди первого было написано «Гром», на груди второго – «Молния», на груди третьего – «Гроза». Сопровождающий нас стражник взял у того, кого звали Грозой, факел и повел нас к дверям, охраняемым двумя высоченными мужчинами в военной одежде. Тот, что стоял справа, прикладом открыл перед нами дверь, и мы вошли в зал.

Зал был чисто прибран, горел очаг. Вдоль противоположной стены стояло несколько десятков сундуков, сложенных друг на друга. Верхние сундуки были раскрыты, из них защитники монастыря брали пули. Возле ящиков валялись мешки с порохом и пустые гильзы.

Андраник сидел возле мешков с порохом, спиною к ящикам, в левой руке – ружье, в правой – бинокль. Лицо напряженное, взгляд решительный, но спокойный. Несколько солдат, числом более пяти, стерегли боеприпасы. Одного из них я узнал, это был марникский Похэ. Главного парламентера султана, Мухти-эфенди, охватил ужас. Сложенные друг на друга тяжелые ящики с оружием, мешки с порохом и вооруженные исполины с надменными непроницаемыми лицами. У Мухти-эфенди отнялся язык, и он чуть не выронил из рук белый флаг.

– Можете чувствовать себя в полной безопасности, – заметил Андраник.

Бешкомисер взял себя в руки и, шагнув вперед, кивнул предводителю гайдуков. Он и Мехмед-эфенди приветствовали Андраника по-турецки, а мы с отцом Хесу – по-армянски.

– Целуй, – сказал отец Хесу, протягивая Андранику руку.

– Мне еще надо подумать, целовать тебе руку или нет. А кто этот молодой служка?

– Из учеников отца Ованеса, принес молитвенник «Кочхез» в дар монастырю. Если не желаешь целовать мне руку, поцелуй хотя бы эту книгу, сын мой, – сказал Хесу, приблизив к лицу Андраника молитвенник Рыжего попа.

– Я поцелую твою руку, раз она держит этот молитвенник, святой отец, – сказал главный фидаи и поцеловал руку Хесу. Потом взглянул на меня и едва приметно улыбнулся. – А теперь садитесь, – обратился он к парламентерам.

Бешкомисер прислонил белый флаг к столу, покрытому зеленой скатертью, и занял место перед главой гайдуков. Рядом с ним сел Мехмед-эфенди, рядом с Мехмедом – архимандрит Хесу.

– Курить можно? – спросил Мухти-эфенди.

– Но только осторожно, рядом наш арсенал.

Один из воинов подбежал к печке и голой рукой выхватил горящий уголек.

– Господи, чувяком возьми, чувяком! – воскликнул начальник жандармов со своего места.

Солдат с угольком в руках подошел к нам и дал всем прикурить. Мухти-эфенди снова начало трясти от страха.

– Господа, военный совет защитников монастыря поручил вести переговоры мне, – сказал Андраник. – Кто уполномочен говорить от имени султана?..

Глава жандармов рукою указал на Мехмеда-эфенди. Мехмед встал и, придав лицу суровое выражение, обратился к Андранику со следующей речью:

– Господин паша, мы находимся здесь по приказу султана. Нам надо договориться. Все равно вы в наших руках, и, если война эта затянется, я должен буду снести вам голову и подарить ее падишаху, чьим слугой я являюсь.

– Твоя голова последует за моей, вдобавок мои ребята вытянут твой язык через затылок, понял?! – И Андраник выхватил из-за пояса кинжал.

Мехмед-эфенди продолжал как ни в чем не бывало:

– Представляя здесь султана, Али-пашу, Ферика-пашу и наместника Багеша, мы хотим выяснить, почему вы и Геворг Чауш со своими солдатами оккупировали монастырь и не покидаете его…

– Господин парламентер, – заговорил Андраник, – наши предки построили этот монастырь как олицетворение нашей веры, и мы пришли сюда с сасунских гор как паломники, но ваше войско под предводительством Мухамед-Али-паши окружило нас – мы были вынуждены прибегнуть к самообороне.

– Вам должно быть известно, – сказал Мехмед-эфенди, – что в глазах султана вы неблагонадежные люди, поэтому вас будут преследовать, где бы вы ни были. Если хотите сохранить голову на плечах, вам следует сдаться. Наш милостивый султан простит вас и отпустит по домам.

На это Андраник ответил, что в стране султана огонь в их очагах давно погас и им некуда возвращаться. Оружие же они сложат тогда только, когда их требования будут по справедливости удовлетворены.

Мехмед-эфенди пожелал узнать, каковы именно эти требования.

– Да, скажи, чего ты добиваешься и что просишь? – воодушевленный смелым поведением своего помощника, заговорил Мухти-эфенди и дрожащей рукой достал бумагу и карандаш, чтобы записать.

Андраник коротко изложил эти требования: полное равенство всех наций мусульманского и христианского вероисповедания в Османской империи и восстановление армянской государственности под покровительством России и великих европейских держав.

– И вы всё еще связываете надежды с Европой? Не проучили они вас еще? Мы, люди султана, знаем по опыту, что Европа только на словах защищает христиан, но никогда на деле. Если мы уничтожим всех армян до единого, Европа и пальцем не шевельнет. Совсем недавно вы обратились к неверным царям за помощью. И что же? Ваш посланец вернулся с позолоченной люлькой. Вот и вся их помощь.

– Законное право раба и подданного – стремиться к свободе. Приведите в исполнение все наши требования, и мы покинем монастырь, – решительно объявил гайдукский предводитель. – А если нам будет отказано, мы не сложим оружие и будем продолжать нашу войну.

– И вы, со своей горсткой солдат, выдвигаете такие неприемлемые требования?

– Это требования всех христианских и нехристианских народов, находящихся под вашей властью, комиссар.

– А я думаю, будет лучше, если вы найдете приемлемую грань для мирного соглашения. В противном случае вы все погибнете в осаде.

Андраник показал на сложенные во всю длину стены сундуки и сказал:

– Мы все учли, когда вооружались. С того дня, когда мы взяли в руки оружие, мы приняли смерть. Но сначала мы пустим в ход все, что есть в этих сундуках, до последнего патрона, а уж затем умрем. Что нам смерть? Мы, бунтовщики, похожи на грибы: вместо одного упавшего вырастают тысячи.

– Господин паша, насколько нам известно, вы сын плотника и сами тоже плотник. Почему вы оставили свою родину – гору Шапин – и, придя в Сасун, так упорно пытаетесь свергнуть с престола нашего добросердечного султана?

– Это верно, мой отец был плотником, но однажды он пришел домой с окровавленной головой. Чьих рук это было дело? Кто это сделал? Люди султана. За что? За то, что был христианин. Судите сами, мог после этого сын несчастного плотника заниматься как ни в чем не бывало своим ремеслом? Не от хорошей жизни вооружились мы и поднялись в горы. Кто погубил шеникского героя князя Грко? Что послужило причиной, что героиня Шаке бросилась в пропасть? Кто разорил – камня на камне не оставил – село Спаханк? Кто вздернул на виселицу учителя Маргара? Кто препроводил в тюрьму Миграна Тамаджяна со сломанной ногой? Кто похитил невинную дочку Миро из Карса? Кто сжег пахаря Ованеса в печи? Кто убил настоятеля церкви св. Ахберика? Кто отрубил голову герою Согорда Роднику Серобу? И вы еще спрашиваете, почему мы себя считаем обездоленными?!

Андраник говорил разгоряченно, прислоняясь спиной к сундукам, рука на рукояти кинжала.

– А кто убил Халила-агу?

– Халил-ага снес голову нашему герою и поплатился за это своею собственной головой. Вы зовете нас разбойниками, но мы честные фидаи, а разбойников правительство должно искать в своем окружении. Мы не причинили мирному населению никакого зла, Халил был преступником, и я этой вот рукой отсек ему голову. Так будет со всеми преступниками. Рано или поздно все тираны слетят со своих тронов. И мы, доверившись нашим горам и крепостям, сделаем все, чтобы самый кровавый среди этих тиранов свалился как можно скорее – я говорю о султане Гамиде.

– А я, господин паша, от имени этого самого султана предлагаю вам сегодня же сдать оружие Али-паше и покинуть монастырь. На руке нашего правителя возникла большая опухоль – действующие в Сасуне гайдуки, и прежде всего Андраник и Геворг Чауш. Вам следует сдаться без промедления, в противном случае султан будет вынужден удалить эту опухоль хирургическим путем, применив нож.

– Похоже, что мы друг друга не понимаем, – сказал Андраник. – Мы пересекли сотни миль и пришли сюда с саванами в мешках. Мы не сдадимся Али-паше и не сложим оружие. Если вам в этом монастыре холодно, мы можем помочь вам выйти отсюда.

– Это ваше последнее слово? В вашем положении следует быть сговорчивее…

– Я все сказал и более говорить не намерен, – резко оборвал военачальник и, поднявшись с места, подошел к амбразуре.

Внизу священник-гайдук и женщины-фидаи рыли траншеи. Священник вытер рукавом пот с лица и с силой вонзил кирку в землю.

Вошел солдат с пышными усами и сообщил, что аскяры Али-паши, надев фески на штыки, провоцируют гайдуков на перестрелку. Стрелять или нет?

– Стрелять! Но не по фескам! – Андраник поднес бинокль к глазам.

Несколько красных фесок попадало на снег, следом повалились на снег подбитые аскяры. Мухти-эфенди, молча делавший записи в своей записной книжке, побледнел и, видно, почувствовал себя совсем уже дурно.

– Возможно, Мухти-эфенди хочет пойти в нужник? – спросил Мехмед-эфенди, заметив беспокойное состояние бешкомисера. Он сказал это так, словно заранее знал отрицательный ответ и то, что он сам следом за этим сделает.

– Нет, мне не надо, – сказал Мухти-эфенди.

– Значит, ты оставайся здесь и поговори с отцом Хесу, пока я справлю нужду и вернусь. Пошли, сын мой, покажи, где тут у вас нужник, – сказал Мехмед-эфенди, и мы вместе вышли из помещения.

Я проводил его в комнату, где находились лишь Геворг Чауш и три члена военного совета. Сам я остался стоять в дверях, а Мехмед вошел в комнату, и я увидел, как они с Геворгом Чаушем обнялись.

– Эфферим, молодцы, так и держитесь, спасение армян в оружии, – сказал Мехмед-эфенди, положив руку Чаушу на плечо. – Чауш, – продолжал он, – сколько вы еще думаете пробыть в монастыре?

– Пока патроны не кончатся.

– Лучше не медлить, уходите как можно скорее. Али-паша решил обстрелять монастырь из пушек, жалко губить такую красоту.

Через приоткрытую дверь я слышал, как торопливо говорил Мехмед-эфенди, – беспокоился, наверное, как бы бешкоглисер не заподозрил чего. Была минута, когда они молча глядели друг на друга, и я на лице Мехмеда-эфенди прочел: «Я бы тоже хотел быть вместе с вами. Ваша борьба – это капля дождя, упавшая на стены крепости, но недаром турок говорит: «Тамла, тамла, селав олур» («Капля по капле, вот тебе и ливень»). Ну а я, если не открою вам дверь этой крепости изнутри, – даже ливень не в силах будет уничтожить эту проклятую силу».

– Держитесь, – сказал Мехмед-эфенди, – этот белый платок на моей шее пусть будет опознавательным знаком, чтобы вы всегда знали, куда плывет мой парус. Я стал вероотступником, чтобы помочь моему страждущему народу. Мне смешно слышать тех армян, которые считают меня предателем, принявшим ислам. Пусть проклинают меня, пусть ругают, потом они узнают, кем был на самом деле манаскертский учитель Аветис, – с этими словами Мехмед-эфенди снова расцеловался с Геворгом Чаушем и велел ему зайти в нужник после его ухода. – Я оставлю там сверток, – сказал он.

После его ухода Геворг подозвал меня к себе.

– Хорошо, что ты так ловко переоделся, – сказал он. – Этой ночью или самое позднее через день мы покидаем монастырь.

– Но тот священник и две женщины копают новые траншеи, – сказал я.

– Только что получено распоряжение прекратить все работы. Наши патроны и хлеб на исходе.

– Как на исходе? Столько ящиков – до потолка.

– И все пустые, кроме двух верхних. Мы нашли тут порожние сундуки из-под свеч. Андраник велел сложить их друг на дружку, чтобы создать видимость больших запасов боеприпасов. А на самом деле стрелять нечем. Дорога в Сасун отрезана, и наши не могут прийти нам на помощь. Сегодня мы забили последнего теленка. У нас нет даже топлива, уже балки и деревянные топчаны пошли в ход. Запасы воды давно кончились, растапливаем снег. А вчера утром умер отец Арабо.

– Отец Арабо? Он был здесь?

– Жил в монастырском хлеву. Девяносто пять лет ему было. Я спросил его, откуда он родом. «Брнашенец я, – ответил отец Арабо, – из домов Рыжего попа». Давно уже лежал больной. Могилу ему пастух вырыл. Похоронили возле звонницы, рядом с одним из наших солдат.

Положение тяжелое. Архимандрит Ованес и его люди шьют нам сейчас белые балахоны. У меня для тебя боевое поручение. В подвале в темной келье привязана лошадь Андраника, седло спрятано в колодце, под камнем. Немного погодя спустись туда осторожненько и с монастырским пастухом вместе подумайте, как вывести коня из окружения после того, как последний наш солдат покинет монастырь. А сейчас беги к отцу Хесу, чтобы не вызвать подозрения султанских представителей.

Когда я вернулся, Мехмед-эфенди стоял рядом с бешкомисером и застегивал пояс.

– Ох, погодите, я свой маузер оставил в нужнике! – воскликнул он и быстро повернулся, чтобы выйти за маузером.

– Не ходи, тебя убьют, выйдем скорее отсюда, – сказал Мухти-эфенди, хватая его за руку, и, взяв со стола белый флаг, сопровождаемый взглядами Андраника и его воинов, пошел вместе с Мехмедом-эфенди и архимандритом Хесу к выходу.

Я увидел, как они быстро спустились во двор, съели, согласно обычаю, по маленькому хлебцу, что выпекали в монастыре монахи, и пошли под прикрытием своего белого флага к часовне Богоматери. Тут они сели на коней и погнали их в сторону Муша.

Я спустился в подвал. Нашел келью, где был привязан Аслан. Пастух спал тут же в яслях. Темная, облачная ночь была. Небо все обложено облаками. Встал я рядом с Асланом и припал к узкой щели в стене. Затаив дыхание, пытался я что-нибудь разглядеть в темноте. На замерзшем снегу лежали аскяры Али-паши – кто забылся во сне, а кто и беспробудным сном уже спал.

В монастырском дворе показался Андраник со своими солдатами. Он отдавал какие-то распоряжения, показывал, как выйти из монастыря. «Ребята, поняли, что вам следует делать?» – спросил он. «Да, паша, все поняли и готовы выполнять задание», – ответили они.

Потом Андраник вызвал во двор воспитателей и сирот. Когда они все собрались, я услышал, как он объясняет им свой план действия. Воспитателям он сказал, что должен избить их перед сиротами и арестовать для виду, чтобы освободить от всякой ответственности после ухода гайдуков. «Я запру вас на замок, – сказал он, – и только матушка-настоятельница будет знать место ключей».

Сказано – сделано. Он запер всех сирот и воспитателей. Потом вызвал матушку-настоятельницу – явилась одна из женщин, рывших траншею в монастырском дворе.

– Матушка, вот ключи, гляди, куда я их бросил; когда мы уйдем, закроешь дверь на засов. Никому не открывай, пока не придут Ферик-паша и отец Ованес. Если турки кричать станут, грозиться, ты не бойся. Если приставят лестницу и заберутся во двор, все равно дверь им не отпирай, чтоб не разграбили монастырское добро… Геворг, Сейдо, Кото Акоп, Молния, Гром, наденьте свои белые рубахи.

Настала полночь. Из маленькой двери один за другим вышли вооруженные люди, все в белых накидках, и головы белым обмотаны. То были солдаты Геворга Чауша и Андраника.

По очереди подходили они, целовали монастырскую дверь и, прошептав короткую молитву, бесшумно удалялись с мешком за плечом. Бешеный ветер, ударившись им в лицо, перепрыгивал через костры аскяров и с гулким грохотом уходил в горы Алваринча. Вот перевалили через Алваринч Сейдо, Цронац Мушег, маркинский Похэ, Молния Андреас и Аджи Гево. И священник-гайдук с молитвенником Рыжего попа под мышкой. Впереди всех шагал Андраник, далее – Геворг Чауш. За ним – Кото Акоп. А вон тот – Гомса Исо.

По ту сторону монастырских стен слабо блестели в тумане единичные огоньки аскярских костров. Мне показалось, турецкая стража следит за всем происходящим, но не стреляет, опасаясь за свою жизнь.

Лишь в последнюю минуту послышалось несколько выстрелов. – Ягуди Барсега убило, – сказал чей-то голос.

На рассвете монастырскую дверь отперли, и убеленный сединами отец Ованес отправил мальчика-сироту к Али-паше с известием о том, что Геворг Чауш и Андраник со своими гайдуками ночью покинули монастырь. Али-паша со своим заспанным войском бросился в монастырь, кто пеший, а кто на осле.

Я с детства страсть как любил приключения, В келье, где я прятался, увидел турецкую военную форму; тут же я переоделся и, достав из колодца седло, выждал минуту, когда в дверях было мало народа, приладил седло на лошади и, быстро приблизившись к монастырским дверям, в одно мгновение вскочил на Аслана и помчался в полутьме к скале Арабо, крича на ходу:

– А ну, а ну, в какую сторону убежали гяуры?

– Кто это? – громко спросил турецкий стражник, охраняющий дорогу.

– Из тридцать пятого полка, ночная стража, – быстро отозвался по-турецки Шапинанд, узнав издали своего коня.

– Будьте внимательны. Андраник-паша и Геворг Чауш со своими фидаи этой же ночью должны покинуть монастырь. Если увидите что подозрительное, стреляйте в воздух, – предупредили аскяры Али-паши.

– Как раз за этим-то мы и едем, будьте покойны, – бодро откликнулся Андраник, подзывая меня к себе рукой. Чей-то сдавленный голос вдруг прокричал:

– А вы кто?

Фидаи направили на него ружья.

– Не узнаешь? Я же сотник ваш, вот уж час смотрю, как вы тут дрыхнете. Так вы должны преследовать фидаи? – И Андраник сказал, обращаясь к Геворгу Чаушу: – Мехмед-Чауш, вот этот спал, не так ли?

– Да, эфенди, этот спал, – ответил Геворг.

– Аллах-аллах, не знаю, что вы за люди!

– Заткнись, не то пристрелим как собаку, Аскяр от страха завопил не своим голосом!

– Фидаи убежали, ловите!..

Со всех неприятельских позиций раздались выстрелы. Свист пуль, завывание ветра, метель – все это проносилось над нашими головами, но мы, сжав зубы, сквозь туман и снег пробирались к скале Арабо, к самой высокой точке Аваторика на Цирнкатаре. И чем выше мы поднимались, тем злее делался ветер. Наконец дошли мы до Орлиного Гнезда. Взошло солнце. Вот тогда-то мы и распрощались.

– Геворг, береги этого парня, поручаю его тебе, – сказал Шапинанд. Перед нами лежал освещенный солнцем зимний Тарон.

– Он отличился сегодня, вывел твоего жеребца из окружения, – сказал Геворг Чауш.

Я передал уздечку Андранику. Тот наклонился, поцеловал меня в лоб, потом обнялся с Геворгом Чаушем и, вскочив на Аслана, поскакал по снегу и скрылся за горою. Куда он ушел, мне не сказали.

Много времени спустя пришла весть, что он через Кавказ перебрался в Болгарию.

Клятва и последовавшее за этим наказание А Геворг Чауш привел меня в село Мокунк к крестьянину по имени Игнатиос. Перед тем как войти в дом, Чауш сказал: «Все, что будет, держи в тайне. Забудь лицо, которое увидишь, слово, которое услышишь, и порог, который переступишь».

– Уже забыл! Забыто! – завопил я.

Мы прошли мимо амбаров и вошли в дом. В комнате перед столом стоял молодой священник, на столе лежала книга.

– Знакомься, это тот самый священник, который рыл окопы в монастыре. Из Хасгюха, звать Тер-Кероб. Боевое имя Тер-Поторик, или Буря, одно и то же.

Действительно, это был тот самый бородатый священник, орудовавший в монастырском дворе киркой.

К комнате примыкал хлев. В хлеву сквозь полумрак я разглядел трех мужчин в волосатых абах. Тот, что стоял к нам спиной, молча курил трубку.

– Кто твоя возлюбленная? – спросил Геворг Чауш, заглянув в хлев. – Кого любишь больше всех?

– Жену,- ответили из хлева.

– Сына, – насмешливо возразил Тер-Поторик.

– Родину! – воскликнул я.

– Молодец, сынок, – сказал Геворг Чауш, довольный моим ответом. – Потому ты не должен иметь никакой другой возлюбленной. Твоя возлюбленная – Армения, – продолжал Чауш. – Она в цепях. Ты должен разбить эти цепи и освободить ее. Армения – это легендарный конь, которого злые духи веками держат в подземелье. Ты должен освободить этого коня так же, как освободил жеребца Андраника, запертого в подвале монастыря Аракелоц. Все то, что ты до сих пор делал, – это только небольшая разминка перед большим делом. С одного раза, – сказал он, – невозможно освободить народ, который шестьсот лет томится под чужеземным игом. Надо идти к цели постепенно. У тебя не должно быть личной жизни, дабы служить общему делу.

– Я пришел причаститься. Если не смогу стать мучеником, пусть стану хотя бы малым утешением, простым утешением для моей родины, – добавил я.

После этого Чауш велел мне поклясться на кресте, молитвеннике и сабле.

Тер-Поторик снял с книги покрывало. На столе лежал молитвенник «Кочхез», тот самый, что я принес из Тахвдзора в монастырь Аракелоц.

– В старину армяне клялись на этой книге. Она была потеряна, и ты ее нашел, – сказал Тер-Поторик и зажег по обе стороны книги две тоненькие свечи. Затем достал большое распятие и положил на книгу. Поверх распятия Чауш положил свою саблю.

Двое из мужчин пришли, встали по обе стороны стола, а третий, тот, что курил, отвернувшись к стене, так и не вышел из хлева.

Опустившись на колени, я поклялся.

– Клянусь своей честью и народом, – сказал я, – отдать все силы делу освобождения Армении от султанского ига. Отныне подушкой мне будут армянские горы. Мое высшее желание – умереть за Армению. И да буду я достоин поцелуя огненной пули!

– Клятва принята, – послышался голос Тер-Поторика. Он взял в руки распятие и замер так. А я поднялся с колен и поцеловал сначала саблю, потом молитвенник и под конец распятие.

– Имя твое?

– Крещен Мамиконом, а бабка звала Смбатом.

– Забудь оба эти имени. С этого дня твое военное имя Махлуто. Повтори свое новое имя, – сказал Тер-Поторик.

– Махлуто.

Мне приказали стать носильщиком. Для этого надо было быть сильным и выносливым – таким я и был.

– Ты можешь быть отличным носильщиком, – сказал Геворг Чауш.

– Что я должен нести? – спросил я.

– Главное – доставить груз на место, не повредив его. Эту работу не всякому доверишь. Нужны надежные люди, а их у нас мало.

Слова эти воодушевили меня. Значит, я числился в списках преданных людей. Первое, что мне поручили, – это перенести тяжелый ящик из садов Муша в Мокунк.

Когда я благополучно доставил свою ношу в Мокунк и спустил ее на землю, я расправил усталые плечи и почувствовал себя безмерно гордым. Это было первое поручение, данное мне после принятия клятвы фидаи, и выполнил я его в память Родника Сероба – так я сам про себя решил.

На следующий день мне приказали отнести этот ящик в Сулух. «Хотят приучить меня к длинным переходам с грузом», – подумал я.

– Не доходя до Сулуха, увидишь молодого человека по имени Джндо из села Артонк, – предупредил меня Геворг Чауш.

– Курд? – спросил я.

– Армянин, но на голове колоз будет. Взял я свою ношу, пустился в путь. Я уже порядком отошел от Мокунка, как вдруг до моего слуха донесся женский крик:

– Махлуто, и ты фидаи стал?

Я оглянулся, чтобы увидеть, кто же это меня окликает, но тут рядом со мной возник щупленький мужичонка с короткой бородой в крестьянской одежде, с бурдюком за спиной. Подойдя сзади, он изо всех сил ударил меня по спине посохом.

– Сукин сын, ты кто же – носильщик у фидаи или обычный прохожий?!

Взгляд его был таким угрожающим, что я прямо-таки растерялся. Я дал клятву верно служить освободительному делу своего народа. Я стал гайдуком, а по закону гайдук не должен вступать в разговоры с незнакомой женщиной. Гайдук не может жениться, пока родина в опасности. Все это я знал.

Кто была окликнувшая меня женщина? Откуда она шла и куда направлялась? Лица ее я не разглядел. Может, и она была связана с фидаи? Но как она узнала мое новое имя? А может, это была Змо? И какая-то дрожь охватила меня. Но даже если Змо – как могла она узнать про мое новое имя?

Как бы то ни было, получалось так, что я совершил тяжкое преступление, оглянувшись на женский голос. Мне хотелось оправдаться, сказать, что я не знаю, кто эта женщина, но не успел я даже рта раскрыть, как на меня посыпались удары. Бог ты мой, как он меня лупил! Сколько силы было в этом тщедушном теле! О, какая тяжелая вещь быть гайдуком! Поклясться на священной книге – и подвергнуться такому суровому наказанию! Видно, напрасно старался белобородый старик из Тахвздора! Семь молний озарили этот молитвенник вспышкою. И что же? А то, что, наверное, это была не та книга, на которой мне следовало клясться, и теперь господь наказывал меня за этот грех. Почему меня не засыпало песками Немрута, почему я не бросился с моста Фре-Батман в сасунскую речку? Лучше бы я умер в подземелье багешской тюрьмы или бы бросился с Орлиного Гнезда в пропасть! Вот и черный день мой настал, думал я.

Удар за ударом сыпались на меня, меня избивали самым безжалостным образом. Палка опускалась то на спину мою, то на голову, огревала босые ноги. Я опустил свою ношу на землю, мне хотелось закричать, но я сдерживался, гордость не позволяла мне этого делать. А он, объяснив мое молчание равнодушием, еще сильнее колотил меня. Кровь во мне закипела, в глазах потемнело. Подумать только, и все это из-за какой-то неизвестной женщины. Да, этих Змо всюду хватает. Попробуй принести клятву или совершить какой-нибудь святой обряд, а сатана тут как тут, глядь – обхватил твои колени.

Я уж не помню, как снова поднял свою ношу и поплелся к Сулуху. Кажется, тот же самый мужчина помог мне поднять. Веки мои были окровавлены, я не мог их разлепить и ничего не видел. Уж не ослеп ли я? Ужас, самый настоящий ужас обуял меня.

И вот в этом состоянии меня нашел другой мужчина, он подставил плечо и принял мой груз.

– Ты Джндо, наверное? – спросил я.

– Да, из села Артонк, что в долине Муша.

Я протянул руку и нащупал колоз на его голове.

– Джндо, – воскликнул я, – сейчас ночь или день?

– День, – ответил Джндо.

– Если день, почему же я ничего не вижу?

– Наверное, ноша была тяжелой, устал.

Джндо привел меня в Сулух, в дом некоего Месропа. Меня здесь уложили в постель и накрыли одеялом. И вдруг я вижу: входит тот самый мужчина, что давеча избивал меня. Увидел меня, распорядился, чтобы я оставался у Месропа, а сам вместе с Джндо ушел.

Избитый, истерзанный душою и телом, валялся я, беспомощный, в доме сулухского Месропа.

И вспоминал. Вспоминал, как выскочил в окно, убежал с урока, как на следующий день покинул на рассвете родной город.

Я вспомнил учителя Мелкона, вспомнил слезы на его глазах, и учителя армянской истории, господина Сенекерима, который пришел к Фре-Батману умыться на заре холодной речной водой.

И своего дядюшку Бдэ вспомнил.

Я весь горел, жар мой не понижался. Решили искупать меня. Поставили в хлеву корыто с горячей водой, сунули меня в это корыто, выкупали на славу, потом снова уложили в постель и накрыли несколькими одеялами. Всюду на свете есть добрые старухи. Злые тоже есть, но добрых куда больше. Юхабер – так звали мать Месропа. Юхабер подозвала одного из своих внуков и велела ему пойти ночью в лесок возле церкви св. Степаноса и принести ивовых веток с утренней росой на листьях. И еще раз предупредила, чтобы осторожно нес, не стряхнул росы с листьев.

Вскоре Хуршуд – так звали внука – вернулся с охапкой зеленых ивовых веток. Обложили меня этими ветками и снова накрыли одеялами. Ивовые листочки постепенно нагрелись, и к утру головная боль меня отпустила, жар спал.

На следующее утро я был совершенно здоров. Когда я открыл глаза, увидел Геворга Чауша; он стоял возле моей постели, смотрел на меня и громко смеялся.

– Кто это тебя так отделал? – спросил он.

– Какой-то дервиш, одетый крестьянином, с бурдюком на спине.

– Этот дервиш – фидаи Арменак, он присутствовал на твоем посвящении.

– Какой еще Арменак?

– А что в хлеву стоял и курил, отвернувшись.

– Грайр-Ад?

Геворг Чауш приблизил палец ко рту, что означало «молчи».

Мог ли я возразить что-либо человеку, который на моих глазах убил, не моргнув, своего великана дядю? Не мог.

И я промолчал.

Утес Мужчина, присутствовавший на моем посвящении, а после так жестоко меня избивший, был известен среди фидаи под именем Утес. Он возглавлял все гайдукские отряды, поднявшиеся в Таронском краю на борьбу с султаном. Это он ввел обряд принятия клятвы на сабле и кресте. Это он потребовал от Андраника и Геворга Чауша найти знаменитый молитвенник рода Арабо, чтобы клятва гайдука стала еще более могущественной.

Гайдук должен уметь хранить тайну и, не задумываясь, приносить себя в жертву, считал Утес. Армянин-фидаи – олицетворение человеческой чистоты и целомудрия, проповедовал он. У фидаи один только идеал – в муках служить делу освобождения армянского народа. Он должен умереть от пули, на висилице или же в тюрьме, если верен своему долгу. Зачем ему плотская любовь, когда есть высшая любовь – любовь к Родине? Земная любовь может только помешать фидаи не колеблясь пойти на смерть. Утес утверждал, что терпение и выносливость так же необходимы фидаи, как умение владеть оружием. Ведь если человек, став фидаи, забывает про собственную особу, что для него страдания и тяжелые условия? Утес был строг как к себе, так и к другим. Гайдукское послушание – высшая святыня для него, нарушение гайдукской дисциплины – высшее преступление. Надо пробудить армянина-крестьянина, говорил он, объяснить ему, что он раб, укрепить его веру в будущее и, перестроив на новый лад армян Тарона и Сасуна, обратить их всех в гайдуков. Утес был против внезапных вылазок, был сторонником единого народного наступления. Армянина определяет истинная глубокая вера. Перед нами поколение сильных, убежденных в своей правоте людей, призвание которых служить армянской освободительной борьбе, а не объединяться в мелкие группировки из эгоистических побуждений. Так говорил Утес.

Этот неистовый, похожий на дервиша проповедник обходил село за селом, возбуждая ненависть ко всему, что дурно и губительно, и пробуждая любовь ко всему, что возвышенно и полезно для родины и общего дела.

У Утеса были сподвижники, которые так же, как он, отсидели срок в султанской тюрьме. Одним из них был мушец Кото Акоп, который был заключен в крепости Синопа и Акры. Другого звали Карнена Мкртыч. Это по их указанию, Утеса и Карнена Мкртыча, сасунцы в свое время разоружили Андраника, разрешив таким образом возникший между ними спор.

Утес был всегда один, одетый, как бедный крестьянин, без оружия и, как правило, передвигался ночью. С посохом в руке, с бурдюком за спиной, под покровом ночной тьмы, он переходил из провинции в провинцию, из деревни в деревню, подготавливая массовое народное восстание среди армян.

Султанское иго он считал самым большим злом на свете. Из горького опыта своих земляков он знал уже и то, что стучаться в двери европейских держав и ждать от них помощи, по крайней мере, наивно; окончательно же он утвердился в этом после печального похода Мосе Имо в Англию. Гайдуки в борьбе с султаном, говорил Утес, должны надеяться только на самих себя, установив связь со здоровыми революционными силами, день ото дня крепчающими в борьбе с романовской династией.

«Мы наивно верили, что Англия и рыцарская Франция нам помогут, но обе эти державы нас обманули, у обеих совесть перед нами нечиста. Армяне, я говорю вам – Европа лжива. Не верьте ей никогда», – убеждал Утес.

Народ в Тароне любил этого скромного, мужественного человека, который был словно выходцем из старых мушских преданий.

Заглядывали ли вы когда-нибудь в темную пещеру? Замечали ли вы, сколько там таинственных закоулков? Таков был русоволосый, низенького роста, щуплый человек этот. Он был словно темная, таинственная пещера. Едва возникнув, он тут же исчезал. Днем он прятался в чьем-нибудь хлеву, а по ночам совершал большие переходы – с посохом в руках, с бурдюком за спиной.

Но каково было мое изумление, когда я узнал в избившем меня тщедушном мужчине с маленькой бородкой того самого крестьянина Арменака, у которого я несколько лет назад взял коробку табаку в Красном Дереве. Ему не было дела до того, что я сидел в тюрьме и, подвергая свою жизнь опасности, вывел жеребца Андраника из окружения.

Но вот я неосторожно оглянулся на окликнувший меня женский голос, и он подверг меня за это жестокому наказанию.

И вот что примечательно: бил он меня той самой палкой, которую отломил в моем присутствии, провожая меня до околицы. Я помню, он еще сказал, что из этого крепкого дерева наши предки в древности делали стрелы.

Геворг и золотые монеты Но дать клятву фидаи и подвергнуться строгостям еще мало. Для того чтобы стать настоящим гайдуком, нужно иметь оружие. Мне вспомнились слова Родника Сероба, обращенные к армянскому крестьянину: «В стране султана вы можете остаться без хлеба, но без оружия ни в коем случае».

Но где взять-то его?

Чтобы раздобыть одну-единственную винтовку, Геворг Чауш дошел до самого Алеппо. А мне куда податься?

Я подумывал пойти в Муш и совсем было уже решил попросить денег у моего деда Ованеса или же у дядюшки Бдэ и купить на эти деньги винтовку.

Я пребывал в этих размышлениях. Но тут Геворг Чауш сказал мне строго:

– Не время еще тебе идти в Муш. – И, взяв меня с собой, туманной ночью пришел в Сулух.

Геворг знал в долине Муша каждую нору и каждый камушек. Дорогу он мог найти с закрытыми глазами.

То, что он убил своего дядю, расправился со старостой Аве, с Халимом-агой и в особенности битва при монастыре Аракелоц – все это создало ему такую славу, что султанских чиновников при одном его имени бросало в дрожь.

На северной стороне горы Сим есть маленькая деревушка под названием Фетар, лицом она повернута к долине Муша. Как-то раз пришел сюда из Муша один бек по имени Юсуф, принес подделанную бумагу – дескать, село это – поместье его дедов. И построил этот бек в Фетаре двухэтажный дом и десятки лет подряд взимал с армянских селян большую подать. Геворг Чауш пригрозил раз Юсуфу – не тронь, мол, невинных людей, землепашцев фетарских. На следующее же утро Юсуф арестовал жалобщиков и, придя в Фетар с войском и жандармами, разорил деревушку, камня на камне не оставил, после чего спокойно вернулся в Муш.

Геворг Чауш с несколькими гайдуками забрался в усадьбу Юсуфа-бека, убил злодея, забрал награбленное золото, раздал все крестьянам Фетара, а на груди убитого оставил записку: «Убит через жестокость свою».

Геворг вел большую работу, чтобы восстановить дружбу между армянами и курдами, пошатнувшуюся в дни правления султана Гамида. Вообще надо сказать, что Геворга боялись и почитали одновременно. Ему приписывалось, кроме всего, огромное обаяние, даже турецкие шейхи и те клялись его именем, таков ореол был вокруг его имени.

Случалось, когда он приближался к армянским селам, колокольцы начинали звенеть и люди поздравляли друг друга: Геворг Чауш, дескать, пришел.

Известны случаи, когда он ночью неожиданно заявлялся в курдское поселение и стучался в дверь старейшины со словами: «Вы что дрыхнете, что заставляете Геворга Чауша ждать перед закрытыми дверьми, что в дом не зовете? А ну принимайте гостя!» И глава целого аширетства, объятый ужасом, открывал дверь, смиренно приветствовал Геворга, целовал стремя его коня.

Обычно Геворг долго не задерживался в таком доме. Он говорил беку, мол, проходил мимо села и решил проведать своих друзей, узнать, как их здоровье.

Но этот наш ночной визит был несколько иным.

Некий сборщик налогов по имени Фатим прославился своей неслыханной жестокостью и обидами, которые он причинял армянам и айсорам, наведываясь в их села. Хитроумными запутанными дорожками Геворг привел меня в полночь к жилью этого сборщика налогов. Постучался в дверь:

– Фатим-эфенди!

В ответ ни звука.

У Фатима был слуга-армянин по имени Амти. Этот Амти и спрашивает из-за дверей:

– Кто там?

А я ему в щелку тихим голосом:

– Геворг Чауш пришел, открывай.

И Геворг спросил:

– Фатим-эфенди дома? Видеть его желаю.

– Дома, но спит, – шепчет Амти в щелку.

– Поди разбуди его, скажи, что у порога его сам Геворг Чауш стоит. Специально из Муша пришел, чтобы повидать его.

Амти ушел, и мы услышали, как он пытается поднять со сна хозяина:

– Фатим-эфенди! – И снова: – А Фатим-эфенди!

– Ну что там, чего тебе?

– Геворг Чауш пришел, желает тебя видеть.

– Геворг Чауш? – изменился в голосе ага.

– Он самый.

– Тот, что убил агу Фетара? – промямлил Фатим-эфенди заплетающимся языком.

– Другого Геворга Чауша нет, – ответил слуга.

– Где он сейчас?

– Стоит перед нашими дверями.

– Спроси, что ему нужно?

Амти возвращается, говорит нам:

– Фатим-эфенди спрашивает, чего желает Геворг Чауш.

– Скажи ему, что Геворг Чауш велит дать четыреста золотых.

Амти пошел к хозяину.

– Геворг Чауш требует четыреста золотых. – И от себя добавил: – В наказание за то, что взимал подать с народа и мучил людей незаконным образом.

– Почему так много просит?

– Не знаю, он сказал – четыреста.

– Ладно. Я дам эти деньги. Но возьми с него слово, что он про это никому не скажет.

Я увидел в щелку, как Фатим-эфенди встал с постели, накинул на себя халат и со светильником в руках ушел в какой-то закуток, потом вернулся с мешком в руках. Протянул его слуге и говорит:

– Ровно четыреста золотых. Не забудь про условие.

– Геворг-эфенди, – сказал слуга, подавая нам мешок с золотом, – Фатим-эфенди просил никому не рассказывать об этом случае.

– Что ж, можно, – сказал сасунец и, пожелав Амти спокойной ночи, притворил дверь сборщика налогов.

Я подхватил мешок, и мы пошли обратно.

Геворг Чауш знал, у каких несчастных отобрал сборщик налогов эти с трудом заработанные деньги.

«Дядюшка Улианос, не спишь? Держи свои двадцать золотых, купишь себе завтра упряжку», «Айсор Саак, вижу, детишкам твоим не спится от голода. Вот тебе пятнадцать золотых, купи молока деткам», «Кум Мартирос, вот тебе десять золотых, подправь балки в погребе, вот-вот обвалятся»… Так, следуя из села в село, поднимался Геворг Чауш на кровли самых бедных домов и бросал в ердык горсть золота.

Подошли мы к последнему селу. Здесь на отшибе стоял чей-то дом. Я увидел веревку, привязанную между тополями. На ней белела пара мужского белья и пара шерстяных носков. Год назад хозяин этого дома ушел и не вернулся, бросил жену и ушел из села. Жена его каждую субботу стирала одежду мужа и развешивала во дворе, чтобы прохожие думали, что в доме есть мужчина. А иногда, забравшись на кровлю, принималась пришивать пуговицы к рубахе или же делала вид, что латает протертое место.

Когда ее спрашивали: «Салви, а где же Мкро?» – она отвечала: «Только что с поля пришел, отдыхает». Или же говорила: «В горы Мкро ушел, скоро вернется». Или же: «Воду вот грею, Мкро купаться будет». Изо дня в день придумывала Салви разные отговорки, смущенно пытаясь скрыть отсутствие мужа, в надежде, что когда-нибудь Мкро вернется домой. Соседи догадывались, что Мкро давно уже нет дома, но делали вид, что верят Салви. Кое-кто из них видел, как поздно ночью, когда все село спит, Салви плачет одна, сидя возле лучины.

Геворг бесшумно приблизился к развешанному на веревке белью и сунул в карман штанов пятнадцать золотых.

К рассвету у нас осталось всего десять золотых.

– А это тебе за труды твои, поди купи себе оружие на эти деньги, – сказал Геворг и вложил последние монеты в мою ладонь.

Через два дня с винтовкой в руках предстал я перед Геворгом Чаушем.

Фидаи Обрадовался Геворг Чауш, увидев в моих руках оружие. В тот же день повел он меня к горе Бердак.

Родник Сероб облюбовал горы Немрута, а Геворг Чауш со своими гайдуками избрали своим пристанищем Алваринч, Марник и Бердак.

Извилистыми мудреными тропинками прошли мы и попали в густой лес. Здесь была обитель армян-фидаи. Мы вышли на опушку, окруженную дубами. Геворг велел мне встать под деревом и ждать его.

Гайдуки сидели на пнях и камнях, кое-кто отдыхал, прислонившись к стволу дерева. Многих из них я знал в лицо.

Рядом со спаханским Макаром сидел племянник его Гале, в руках его было ружье, подаренное ему Андраником в Шмлакской теснине. Рядом с ними сидели горцы – Фетара Манук, Фетара Ахо и Фетара Исро. Борода Каро и Орел Пето сидели поодаль. Чоло прикорнул рядом с шеникцем Мануком. Перед ними полулежал лачканский Артин – гайдук с лицом как у тигра. Он не отрывал глаз от ружья шеникца Манука. Артин жаловался, что револьвер его старого образца, слишком тяжелый, и уговаривал Манука поменяться с ним, отдать, ему свое ружье.

К спору Артина и шеникца Манука прислушивались марникский Похэ и еще один парень из Муша по имени Муко. Два других гайдука играли под деревом в шашки. Один из них был мой знакомый Джндо из Артонка, другой – крестьянин из Хасгюха по имени Бамбку Мело. За их игрой следил молодой гайдук из села Алваринч – Сейдо Погос, один из героев битвы при монастыре. Следить-то за игрой следил, а вообще внимание его было приковано к лачканскому Артину и шеникцу Мануку. А те все не унимались, спор разгорался пуще прежнего.

«Дом ваш богат, так ведь? А раз так, с чего это ты взял оружие и сделался гайдуком?» – наседал лачканский Артин, на что шеникец Манук отвечал: дескать, когда люди хотят принести жертву в монастыре Марута или св. Карапета, они не какую-нибудь худую козу выбирают, а жирную и ухоженную. Следовательно, победно заключил он, на жертвенный стол нынешней борьбы попасть достойны сперва имущие, состоятельные армяне.

Вдруг я заметил, как рядом со мной незаметно возник молодой гайдук с красивым лицом и с длинными ресницами. Он был почти одного возраста со мной, наверное, даже ровесник мне, с небольшими густыми усами и бровями вразлет. Родом он был из деревень Муша, звали его Тигран. Это был тот самый воин, который поднес парламентерам султана горящий уголь, когда те курить захотели, приведя в ужас главного участника переговоров Мухти-эфенди.

Тигран обнял меня за шею, похлопал по спине и пошел к спорщикам.

Один из фидаи, присев на корточки, сердито щелкал затвором ружья. Это был Град Тадэ, которого я видел в отряде Родника Сероба. Он умел отличить с маху холостой патрон от боевого и был нетерпелив, всегда стрелял первым. Тадэ был участником многих сражений. Как-то, не выдержав жестокой гайдукской дисциплины, еще в бытность свою в Хлате, Тадэ взял ружье и подался в горы. Но в конце концов одиночество прискучило ему, и он присоединился к отряду Геворга Чауша.

Еще один гайдук из отряда Родника Сероба был здесь – Аджи Гево, один из тех семи солдат, что бежал вместе с Андраником в Семал.

Знакомый мне курд по имени Хасано пришел, встал за Геворгом Чаушем и, приложив руку к груди, поклонился мне. Хасано когда-то обменяли на армянского воина и с тех пор он был одним из верных телохранителей Геворга Чауша. Когда нужно бывало отправить нарочного к хутскому старейшине курду Гасиму-беку, Хасано всегда шел впереди всех, чтобы предупредить нападение соплеменников.

На краю опушки совсем еще молоденький гайдук счищал кору с веток. Он был выходец из хнусского села Харамик. В его обязанности входило разжигать бездымный огонь из сухого хвороста. Он должен был многие годы выполнять эту работу и, только выказав большую находчивость и смелость в бою, мог получить право носить оружие. До сих пор он еще ни в одном сражении не принимал участия, ни разу не был ранен. Фидаи в насмешку окрестили его Бриндар, что означало раненый.

Неподалеку от Бриндара сидел, облокотившись о старое седло, гайдук по имени Барсег. Среднего роста, с рыжеватыми усами, глаза чуть-чуть косят. Барсег был конюхом Геворга. Одновременно в его обязанности входило следить за тем, чтобы фидаи при переходах не курили, а уж если все-таки закурили, то чтобы прикрывали огонек рукой и не бросали окурки на землю. В своем селе Барсег возделывал табак и всегда имел при себе понюшку измельченного табака. Бывало, Барсег свернет цигарку и протянет товарищу.

Гайдук с черными усами, припав головой к плечу Аджи Гево, не сводит глаз с меня. Лицо знакомое. Пытаюсь вспомнить, где я его видел. Господи, неужели это Франк-Мосо? Ну да, он самый. Тот самый молодой землепашец из села Норшен, чья жена опростоволосилась приготовив яичницу, в споре, когда определяли границу между двумя селами. Мне еще досталась тогда похлебка, сваренная женой бердакца. «Какая там еще граница, какой еще раздел! Все эти наши перепалки – следствие одного большого всеобщего безобразия», – сказал опечаленный Франк-Мосо, отбросил прочь моток веревок и, отобрав у меня колышки, бросил их вслед за веревками, после чего взял да ушел в бердакские леса – решить там наболевший вопрос своей нации.

Потому же не выпускал оружия из рук – еще со времен битвы в Хатавине – Арха Зорик.

Здесь же были Ахчна Ваан, Курава Шмо и Цурхач Азарик. У этого последнего все криво-косо было: крестился криво, шапку на голову надевал криво, пояс на нем сидел криво. В противоположность Граду Тадэ он всегда стрелял с опозданием, и из двух его пуль одна всегда уходила неведомо куда. Азарик нес при переходах тяжелую ношу и следил за тем, чтобы гайдуки в лунные ночи держали ружья прикладами вверх, чтобы не выдать себя блеском металла.

А Шмо? Бедняга Шмо с золотушными ушами! Ах, когда, наконец, когда свершится правосудие, и люди услышат долгожданное: «Вставайте, свобода»? Шмо считал, что мир устроен крайне несовершенно. «Да и каким может быть белый свет, сотворенный богом за какие-нибудь шесть дней, – жаловался Шмо, – еще и человека создал, вот уж кто самое несовершенное творение божье».

В горах среди камней Курава Шмо случайно обнаружил редчайший сорт урартийской пшеницы с непривычно большими зернами, всего несколько колосков. Он подивился разуму творца, который на маленьком этом клочке земли столько камней собрал, а в Мушской долине, напротив, одного камушка и то не оставил, чтобы пахарь, осердясь на непослушного быка, мог поднять его с земли и запустить в скотину. Шмо для пробы тайком посеял эти зерна и получил удивительный урожай. Он сдержал свою радость и никому ничего не сказал, чтобы, не дай бог, весть не дошла до слуха султана. Он даже на мельницу эту пшеницу не отнес, чтобы никто не смог взять себе редких зерен. Он решил, что зерно это бросит в освобожденную землю Армении и первым долгом, конечно, посеет его в родной Мушской долине.

И он с нетерпением ждал, когда же возвестят свободу. И Абдело был тут же, сын айсорского старейшины. Фидаи звали его Абдело из Семи Ложек, родом-то он из долины Семи Ложек был. Рядом с Абдело отдыхали полулежа молодые гайдуки – Цронац Мшик и Аврана Арам.

Из старых солдат был здесь также сасунец Каме Гаспар. Гаспар редко бывал на Бердаке. Поручения ему давались совершенно особого рода: этот талворикец был занят тем, что угонял у богатых армян скотину и продавал ее курдам, после чего угонял скотину у богатых курдов и продавал ее армянам, – таким хитроумным способом сколачивалась кой-какая сумма, идущая на нужды освободительного движения.

Эти люди составляли основное ядро гайдукского отряда Геворга Чауша после смерти Родника Сероба. С сегодняшнего дня это были мои товарищи, и с ними должна была проходить моя гайдукская жизнь. Первый испытательный срок я прошел, и не было больше прежнего беспечного и бездумного юноши.

Сидевшие вокруг меня гайдуки почти все были закаленные крепкие мужчины с обветренными от стужи и зноя лицами. Иные седовласые были, как, например, Спаханац Макар, – этот чуть ли не с пеленок принимал участие в сражениях. Они все были одеты в широкие штаны и цветные рубахи с красным или желтым узором. И все опоясаны кожаными патронташами. Поверх патронташей, чтобы скрыть их, все без исключения носили безрукавки-абы. На боку висел маузер-десятка и кривой дамасский клинок. На голове – шапка-арахчи. У каждого за спиной мешок и веревка чтобы лазать по скалам.

Геворг Чауш представил меня отряду и рассказал, как я вывел из осажденного монастыря жеребца Андраника, а до этого разыскал и с большими трудностями вынес из села Татрак молитвенник дома Арабо, тот самый знаменитый «Кочхез», на котором гайдуки теперь приносили клятву, и сам я был первым, кто поклялся на этой книге. Как особое мое достоинство он отметил и то, что именно мне доверили старейшины Сасуна читать вслух письмо английского короля, привезенное Мосе Имо из Англии. И что я как сознательный мушский юноша дал обет служить освободительному движению. После этого Геворг Чауш распорядился выдать мне патронташ.

Мне принесли пару широких лент с гильзами, которые я тут же надел на себя крест-накрест. Поверх я надел лохматую абу. Потом закинул за спину мешок-ранец, в котором был один приклад, две уздечки, одно седло, две пары толстых шерстяных носков, пара трехов и один костяной гребень. К мешку был прилажен маленький мешочек, а в нем – притершая поджаренной просяной муки и кусочки сухой пахты – обед на худой день.

Когда я взял в руки ружье, мне показалось – мне подарили весь белый свет.

Но это было еще не все. Мушец Тигран вдруг оглядел меня издали оценивающим взглядом и, взяв у конюха Барсега три аршина белого полотна, быстро приблизился ко мне.

– Держи, это твой саван, – сказал он и на глазах у всех сложил втрое кусок полотна и сунул в мешок.

В отряде только у некоторых были саваны, я потом уже узнал про это. Саван имели марникский Похэ, Цурхач Азарик и юноша хнусец, разжигавший бездымный огонь в лесу. Мне, наверное, потому дали саван, чтобы я сразу же свыкся со своей судьбой.

Саван! Какое страшное слово.

Все испытующе смотрели на меня, чтобы увидеть, как приму я этот кусок полотна.

Вот так я стал фидаи.

Геворг Чауш показал мне на пень рядом с Градом Тадэ и Аджи Гево, и я пошел и сел на отведенное мне место.

После всего этого Чауш подозвал к себе юношу с белым как молоко лицом, который, сидя поодаль, зашивал свой мешок.

– Иди сюда, Мисак, – сказал Геворг Чауш, – спой песню, послушаем.

Мисак был одним из телохранителей Геворга Чауша. Родился он в Мушской долине в селе Аладин, почему и звали его Аладин Мисак.

Почти все гайдуки умели петь. Фетара Манук был известным исполнителем «Беривани». Аджи Гево бесподобно насвистывал «Лоло». Хороший голос был у Бороды Каро. Но когда пел Аладин Мисак – это было что-то особенное. Он пел до того чарующе, что Геворг, случалось, посылал его до самой Абаханской долины – чтобы заворожить песней курдских беков.

Мисак подошел, сел рядом с Геворгом Чаушем на бревно, приставил руку к уху и запел.

Сначала он спел песню фидаи.

У фидаи нет никакого богатства. У него нет своего дома. Фидаи не имеет права задерживаться на одном месте больше семи дней. Он постоянно в движении. Когда все спят, фидаи бодрствует. Он лишен сладкого утреннего сна. Никто не должен знать, в каком направлении ушел-растворился в полутьме фидаи, из какого оврага вышел и на какую гору взобрался. Если фидаи пришел в село, его пристанище там – темный угол сарая или хлев армянина-землепашца. Зимой, в самую стужу, он ищет пещеру, чтобы перезимовать в ней до весны; он разрывает мерзлый снег и прячется в сугробе, оставив небольшую щель для света и воздуха.

У фидаи нет могилы. Предел его желаний – умереть в бою с песней свободы на устах, получив пулю в лоб.

Вот о чем пел Аладин Мисак.

Геворг Чауш словно хотел посредством этой песни приобщить меня к тем большим будням, которые отныне должны были стать смыслом моей жизни.

Потом по просьбе Спаханца Макара Аладин Мисак спел песню про Арабо.

«…Арабо, Арабо, участь фидаи – огненная рубашка. Из тысячи избранников одному выпадает честь надеть эту рубашку. Ты был самым первым в Мушской долине, кому эта честь выпала.

Арабо убили в ущелье Гялараша; он умер, не достигнув своей цели, но народ не верит, что он мертв, народ думает, что он жив и живет в горах Сасуна. От Марникских гор к Шмлакскому ущелью ведет дорога; там, к юго-востоку от Муша, возвышается загадочная вершина – Смбатасар. На этой горе есть старая крепость. Эй, славный путник, если ты поднимешься к этой крепости, знай, что в ней жил Арабо, копыто его коня касалось этих камней. Именно здесь, на этой горе, воскликнул Арабо, впервые глянув на Мушскую долину: «Я увидел Мушскую долину, мне смерти больше нет!»

Северный и западный склоны Смбатасара обрывистые, под ними лежит пропасть. «Эй, путник, ты что же заблудился между Пынтыхмером и Марником? Когда будешь подниматься на Смбатасар, ты услышишь далекое глухое ржанье. Не пытайся понять, откуда доносятся эти звуки – из-под земли, из пропасти или же с неба. Марникские юноши, что с зажженными свечками, поджигая солому, идут в крепость Пстик, не разгадали эту загадку. Не разгадаешь ее и ты. Чем выше ты поднимешься, тем сильнее будет слышаться ржанье коня. Народ верит, что это конь Арабо подает голос. И смелые фидаи, храбрые фидаи дважды в год поднимаются к этой крепости, чтобы услышать ржание Тилибоза. Арабо, Арабо, ты был первым избранником в долине Муша, надевшим огненную рубашку фидаи».

Песня об Арабо перевернула мне душу. Неужели я провел год с этим легендарным всадником, неужели он сажал меня в седло своего сказочного коня?

Геворг Чауш тоже был взволнован. И старик Макар, я видел, расстроился.

– «Трнки»! – прокричал гайдукский предводитель, спрыгивая с пня.

Мы сняли с себя мешки-ранцы, прислонили оружие к деревьям и пустились в пляс.

Где еще на свете видели такую пляску!

Сначала все выстроились-встали сплошной стеной. Потом повели плечом, взметнулись, наклонились и устремились вперед. Поглядите, как пляшет Фетара Исро, оруженосец Геворга Чауша, вот идут стеной артонский Джндо, мушец Тигран и Бамбку Мело. Раз – и ноги выбрасываются вперед, и мгновенно, подтянувшись, откидывается назад стопа. Геворг Чауш, курд Хасано и марникский Похэ пляшут рядом. И меня затащили в цепь. За моей спиной сплелись руки ализрнанского Муко и Цурхача Азарика. Вот пристроились к цепи конюх Барсег, Аладин Мисак и Сейдо Погос.

А вот и Франк-Мосо подбежал.

Подошли Цронац Мушик и Аврана Арам, Бриндар помешал угли костра и вместе с Арха Зориком и Ахчна Вааном кинулся в пляс. Не выдержали, разорвали цепь, втиснулись золотушный Шмо и айсор Абдело.

Начался «Цаппар».

Здесь главными плясунами были сасунцы. Но не пляска, не пляска это – сама стихия! Встали парами лицом к лицу, опустились на колени, поднялись, покачиваясь и кружась, – общий радостный стон: та-ак – и снова с силой хлопнули друг друга в ладони и – на колени, рывок вверх и со стоном – хлопок руками. Да так ладно. Только раз дал осечку Орел Пето. Борода запоздал подставить руки, и Пето, трижды покрутившись и обойдя Спаханаца Макара и Града Тадэ, с силой хлопнул ладонями о два соседних березовых ствола.

Усталые, повалились все под деревья, попадали на свое оружие, на мешки свои, на саваны.

Первая ночь Этой ночью Геворг Чауш поставил меня часовым в лесу.

Возле деревьев, растянувшись на земле, спали гайдуки. Каждый в обнимку со своим оружием. Некоторые пристроили камни вместо подушек и, чтобы помягче было, подложили под голову мешок. Лежит на спине великан Спаханац Макар. Устал от «Цаппара». Вот он присел возле костра, достал шампур полуготового мяса из огня, стряхнул золу и принялся есть. Стукнул Гале по спине, легонечко толкнул Фетара Манука и, пройдя рядом с лачканским Артином, устало растянулся рядом. Лежит спокойно, голову на приклад положил. А ружье старое-престарое, приклад сам Андраник дважды чинил еще в Тахврнике, в полутемном хлеву Чато.

У ног Спаханаца Макара разлегся Чоло. А на коленях у Чоло покоится голова Аладина Мисака. Борода Каро и Орел Пето уже спят, натянув на головы лохматые абы. Фетара Ахо лежит так, словно шепчет что-то на ухо марникскому Похэ, но это переговариваются шепотом лачканский Артин и шеникский Манук. Манук крепко обнял свою винтовку.

– Эх, была бы у меня твоя винтовка! – в последний раз вздыхает лачканский Артин и обиженно отворачивается. На затылке у него светлая серповидная рана, уже затягиваться начала.

Ализрнанский Муко, мушец Тигран, спаханский Гале, Манук Ахо из Фетары – не счесть их ран. О, если обнажить спину дядюшки Макара! Вы увидите старые рубцы еще со времен знаменитой битвы «Семи Ложек».

А шеникский Манук? А Чоло? А Борода Каро? А ну встань, Исро из Фетары, посчитаем твои раны. Исро – оруженосец Геворга Чауша. В тот день, когда Геворг Чауш освободил его село Фетара от злодея Юсуфа, Исро сделался воином Геворга Чауша и не одной раной освятил свое тело.

Марникский Похэ отодвинулся от синеглазого Ахо, повернулся на левый бок, словно говоря – чем я хуже тебя, не уступлю тебе в храбрости, это я провел Халила в теснину.

И Джндо, и алваринчский Сейдо – все подряд в ранах. И даже айсор Абдело, который совсем недавно пришел в отряд. И Бамбку Мело, и конюх Барсег, и Франк-Мосо – все, все до единого. Впервые рубаха Града Тадэ окрасилась в красный цвет на склонах Немрута, когда он был еще воином Родника Сероба. Курд Хасано дважды подвергал свою жизнь смертельной опасности, бросаясь на выручку Геворгу Чаушу.

А может, думаете, Аврана Арам не был ранен? Или даже Цурхач Азарик? И у этого спина исполосована. Он сделал из своего савана мешок, забрался в него и спит. Кто знает, сколько ему еще жить, потому что коротка жизнь гайдука, – сегодня он есть, а завтра его нет.

Лунный луч запутался в волосах мушца Тиграна и блестит, как бусинка, затерявшаяся в колючках. Рядом с Тиграном лежит алваринчский Сейдо, с другой стороны – ализрнанский Муко. Улыбается во сне Сейдо. Наверное, битву в монастыре вспоминает. Муко придерживает рукой ружье. Год назад он продал упряжного быка и купил это ружье.

Орел Пето лежит, прижав к груди ружье. Он смотрит на Бороду Каро и словно говорит ему: «Эх, Борода, Борода, не знаешь еще, что стрясется со мной и с тобой».

Арха Зорик и Цронац Мушик спят спина к спине. Зорик подложил под голову правую руку, прикрыв шрам от раны, полученной в Хатавинском сражении. Левая ладонь Мушика покоилась на лбу у Ахчна Ваана, рядом с Вааном лежал Бамбку Мело.

Ло-ло-ло! Душа Аджи Гево в Манаскертских горах.

Когда это было, бог весть, он покинул свое село, пошел разыскал отряд Родника Сероба. Он как сон помнит горы Манаскерта и любит повторять зов пахаря «ло-ло». Гайдуки так порой и кличут его – Лоло Аджи.

Раньше полуночи вернулся Каме Гаспар. У этого тоже свое «ло-ло» имеется. Он вспоминает, как красноголовые аскяры поймали его на хозванской дороге и, привязав к шее пятипудовый кувшин с маслом, погнали по горам, выпытывая, где находятся тайники фидаи. Аскяры ночью разожгли костер, поставили вооруженного часового стеречь Каме, а сами, усталые, завалились спать. Сасунец тихонечко выпростал руки, стукнул аскяра по шее, дернул к себе его винтовку и побежал. Так и ходит с тех пор с этим ружьем да с суровой памятью о том случае – рубцом от аскярского клинка на спине.

Каждый из этих гайдуков – целый музей старых и новых ран. Даже Аладин Мисак несет на себе памятные отметины, вдобавок у него не хватает пол-уха. А сейчас спит Аладин, прикрыв спину абой, голову положил Чоло на колени, спит безмятежно.

Дальше всех лежит Курава Шмо. Золотушный Шмо прилег между двумя корягами, головы не видно, только одно ухо торчит, и кажется – это дупло коряги. Ах, как сердит Шмо на этот мир и, приложив ухо к земле, все прислушивается, ждет, когда же наконец возвестят свободу, дескать: «Пахарь Шмо, ты что же лежишь на холодной земле Марникского края, гляди-ка, я пришла! Вставай, достань припрятанное зерно, иди засевай поля своей Армении, желанного своего Айастана».

Бриндар прикорнул возле бездымного костра. Это единственный солдат без единой раны. Он лежит спиной к костру, словно стесняясь своих товарищей. Перед ним лес, лунные блики играют на стволах деревьев. «У деревьев и то есть раны, – думает Бриндар, – один я обделен…»

Неподалеку от своих оруженосцев, Исро и Хасано, под большим дубом, лежа на боку, спит сам Геворг Чауш. На груди у него крест-накрест проходят ленты патронташа, на спине их целых три ряда. Одну руку он держит на бинокле, другую – на своем «Арабо». «Арабо» – так он называет свое ружье в память об Арабо, чьим солдатом он был. В мешке своем предводитель гайдуков держит просяную муку, молотое просо и куски сухой пахты – на черный день для всего отряда. Обычно эту сумку несет вместо него марникский Похэ, который даже внешне похож на своего командира.

Каждая рана на фидаи – знак отличия, память о бесчисленных сражениях. А уж сколько было этих сражений у Геворга Чауша – не счесть! Битва при Спахане, при Хоцоце, при Татраке. Сражение в княжеском ущелье и в Сурб Ахберике. В Шмлаке, в ущелье Боярышника. Всего месяц прошел, как он расправился с подлым родом предателя старосты Аве из Гехашена, пощадив лишь малютку-хромоножку.

Ровно тридцать шесть солдат у Геворга Чауша. Лежат, спят каждый на свой лад. И усы у каждого на свой лад – у одного топорщатся, у другого лихо закручены, у третьего повисли уныло.

Вот мои любимые уроки. Вот тот алфавит, который мне предстоит выучить.

Спят повстанцы. Кто спит, а кто только-только отходит ко сну.

Но неужто сон берет гайдука?

Глядите, вот проснулся дядюшка Макар. Прошел рядом со мной тяжелыми шагами, направился к роднику, испил воды, вернулся назад, покручивая мокрые усы. Вот он присел возле погасшего костра, поворошил еще теплую золу – несколько кусочков печени оставалось на шампуре, сдул с них золу, съел. Потом поправил на спине ленты патронташа, проверил оружие и посмотрел на небо.

Денница показалась.

Сейчас проснутся синеглазый Ахо и Фетара Манук. Встанут ализрнанский Муко и Абдело-айсор. И Борода Каро встанет, и Орел Пето. Поднимутся курд Хасано и Сейдо Погос. А вот проснулся Джндо. Сидит, закинув ногу на ногу, голова обернута платком, конец которого свисает на правое ухо; на груди крест-накрест патронташ, ружье рядом наготове.

Пора проснуться мушцу Тиграну, Бамбку Мело и марникскому Похэ. Арха Зорик поднял голову, посмотрел на Джндо из Артонка, покосился на Аврана Арама и Цронаца Мушика; мельком взглянув на предводителя, остановил свой взгляд на лежавшем рядом Ахчна Ваане.

Сейчас и они проснутся. Встанет Франк-Мосо, лачканский Артин и Гале. А когда проснется Чоло, Аладин Мисак, глядь, тоже на ногах уже. Встанут Фетара Исро, Град Тадэ, шеникский Манук. И Цурхач Азарик. И Бриндар. И Лоло Аджи.

А Каме Гаспар, еще затемно поднялся, выбил золу из трубки, ушел – растворился в ночи.

Вот кто-то чихнул, но не человек – в той стороне пасутся привязанные кони Геворга Чауша и других гайдуков. Они всегда наготове, они оседланы, и хурджины через седло перекинуты. В любую минуту гайдуки могут вспрыгнуть на коня и умчаться в неведомое.

Волшебное решето Я уже вторую неделю дежурил, как вдруг Геворг Чауш сказал, чтобы я отправился в села долины Муша – за решетом, муку мол, надо просеять. Я был крайне удивлен. Речь шла о такой пустяковине, что мне даже сделалось неловко оттого, что Геворг Чауш дает мне такое задание. Самолюбие мое было задето.

О буднях фидаи я знал еще очень мало. И я решил, что, наверное, у нас где-то запрятана мука в большом количестве и надо спешно испечь хлеб, вот и понадобилось решето. Еще я слышал, что накануне больших сражений фидаи выпекают много хлеба и прячут его в разных местах. Но по дороге меня одолели сомнения. Может, меня снова хотят испытать и снова подошлют какую-нибудь женщину, чтобы та заговорила со мной?.. Решето-то, известное дело, по женской части. Лучше бы мне поручили таскать мешки с мукой. Это да, это я бы с радостью сделал – перетаскал куда угодно и сколько угодно самых что ни есть тяжеленных мешков. А то решето! Что может почувствовать мужчина, которому поручено отправиться за решетом? Ведь я гайдук, в мешке у меня свой собственный саван лежит. Но что поделать, бывает в жизни такое, когда воин вынужден рыскать по селам в поисках решета.

Я многие дома обошел, но никто мне решета не продал.

Я стал вспоминать, в каких селах у меня живут знакомые или же родственники. Возьму-ка да одолжу у них. Как это я раньше не подумал! В Тергеванке у меня тетка родная живет, сестра матери. Хлеб ее выпечки славится на всю округу. Пойду-ка прямо к ней, попрошу решето – и быстренько к своим в Марникский лес. А можно и в Бердак пойти – разыщу того бердакца, чей обед с самиром я ел при дележе земли, когда границу между их селами определяли.

Тергеванк был селом известного фидаи Мхо Шаэна. Дом моей тетки стоял на самом краю села, дверь не была заперта. Мушцы, отправляясь на работу, никогда не запирают своих дверей.

Я вошел в дом. Первое, что мне бросилось в глаза, – это висевшее на стене большущее решето тетушки Рехан. В доме ни души не было. Я взял решето и преспокойно вышел из дому, оставив дверь, как и прежде, открытой.

Гордо вышагивал я по дороге, торопясь предстать с таким чудесным решетом перед Геворгом Чаушем. Не доходя до Бердака, я услышал выстрелы. Смотрю – несметное число курдов и турок одолевают фидаи, а наших всего несколько человек. Двух из них я узнал: один был Геворг Чауш, другой – Гале. Неравная была битва, трудно приходилось Геворгу и Гале. Я побежал им на помощь. На бегу я заметил, что за большой скалой залегли марникский Похэ, алваринчский Сейдо и мушец Тигран. Бамбку Мело тоже был с ними. Он и Джндо по очереди стреляли из одного ружья.

Всего несколько часов назад я расстался с ними на биваке, и вот, пожалуйста – самое настоящее сражение. Я подхватил ружье одного из убитых солдат и поспешил к своим товарищам, не выпуская, впрочем, из рук решета. Только я подбежал к Геворгу Чаушу и Гале, раздался сильный залп. То ли чтобы отвлечь врага, то ли хитрость какая мне пришла в голову, я и сам уж не помню, но я поднял над головой решето и потряс им в воздухе. Раздался второй залп. Я водил туда-сюда решетом, и каждый раз в ответ на мое движение звучал новый залп. И вдруг густой туман опустился на гору. Подняв руку в тумане, я снова потряс решетом. Никакого звука. Что это? Более тысячи турок и курдов сломя голову бежали прочь. В минуту по всей Мушской долине разнеслось, что рядом с Геворгом Чаушем возник человек исполинского вида с новым невиданным оружием в руках, и оружие это никакая пуля не берет, а с виду похоже оно на щит. Человек водит им в воздухе, и с неба огонь сыплется. И вот даже бог вышел на подмогу фидаи и напустил на гору туман, а в тумане этом только и видно, как стоит новый воин Геворга Чауша – не воин, а великан – и все водит в воздухе рукой с неведомым ужасным оружием.

И что не только у Геворга Чауша, но и у всех других гайдуков талисман волшебный есть – вот в чем загадка, вот почему их пуля не берет. И люди стали слагать песни о Геворге Чауше и о легендарном герое, который настолько храбр, что ловит вражеские пули решетом.

Эта удивительная история, связанная с решетом моей тетушки Рехан, дошла до слуха самого султана Гамида, проникла во все уголки Османской империи как одно из проявлений беспримерной храбрости армянских фидаи.

Туман тем временем сгущался, так что мы могли благополучно покинуть гору Бердак. Я в последний раз победно повел в воздухе своим решетом, и мы двинулись в путь. По дороге мы заметили, что Гале тяжело ранен в плечо. Марникский Похэ и Артонка Джндо повели его через хутские горы в сторону Сасуна.

Алваринчский Сейдо с моим чудодейственным решетом в руках свернул к своей пещере, Бамбку Мело пошел с ним, а мы с Геворгом Чаушем направились в Фархин.

В Фархине у Геворга было много своих людей, они рассказали, что турки весьма озабочены появлением нового оружия у армян и в связи с этим в Фархине созвано тайное совещание.

Предводитель гайдуков оделся турецким офицером, а мне велел переодеться аскяром, и вечером мы с ним пошли на военное совещание.

Собравшиеся на совещание один за другим подошли, поздоровались с переодетым Геворгом, приняв его за турецкого офицера, и попросили принять участие в совещании.

Они только спросили:

– Откуда идете?

– Иду из Вана, направляюсь в Полис, – ответил Геворг.

– Слышали, наверное, о Бердакской битве и что у Геворга Чауша новое оружие появилось?

– Да, – отвечал Геворг Чауш, – и султан этим весьма озабочен.

– Наверное, потому вас и вызвали в Полис?

– А про это уж только мы с султаном знаем, – отрезал Геворг.

– Ну садитесь, садитесь, ваше присутствие очень важно и почетно для нас.

– Сегодня мы обсудим только один вопрос, – сказал председатель. – За голову Геворга Чауша обещана тысяча червонцев, – так распорядился сам султан Гамид. Кто из вас берется доставить голову Геворга Чауша? – обратился к офицерам председатель.

Офицеры обалдело переглянулись. Никто, однако, не проронил ни звука.

– Так кто ж доставит голову Чауша? – снова раздался голос председателя.

По-прежнему все молчали. Тут Геворг Чауш поднял палец:

– Я доставлю вам голову Геворга Чауша!

– Вы?.. Не думаю.

– Не думаешь?.. Так на же тебе голову Геворга Чауша! – вскричал предводитель гайдуков. – Вот она! А эту тысячу золотых пойди положи своей жене в штаны!

Что тут сделалось! А Геворг Чауш встал и не спеша удалился, и я следом за ним.

Возвращаясь из Фархина, мы узнали, что марникский Похэ и Артонка Джндо доставили раненого Гале в шатер Гасимбека, предоставив его заботам гасимбековской жены Джемиле, пообещавшей вылечить раненую руку Гале.

Новое поручение История с решетом так воодушевила Геворга Чауша, что он уже решил, будто я на все руки мастер. И вот вызывает меня, так и так, мол, отправляешься на этот раз в далекие края.

– Куда это? – говорю.

– В Город-крепость, а может, и подальше.

Городом-крепостью он называл Карс. Чауш сказал, что я должен отправиться туда за патронами. Объяснил, кто на какой улице, на каком углу будет меня ждать. Дал несколько полезных советов, предупредив, что если я услышу: «Осел забрел в просо», – это будет означать: берегись, здесь люди султана.

Что ж, это было достойное мужчины поручение, и я с готовностью вызвался выполнить его.

Моим товарищем в пути должен был быть мушец Тигран, тот самый молодой гайдук, отмеривший мне три аршина холста на саван. Тигран был храбрым воином, родом из села Варденис, что в долине Муша. Он был хороший ходок, свободно говорил по-курдски и лучше меня знал местные обычаи и всю историю края. Одно только было плохо: он быстро загорался и очертя голову лез в самое пекло, не думая о последствиях. Тигран утверждал, что родом он из Сасуна и в жилах его течет сасунская бесстрашная кровь, но так как он жил в Мушской долине, то обрел соответствующе вспыльчивость мушца. Одно его вечно смущало: брови вразлет и румяные щеки – они делали его несколько женственным, и поэтому он то и дело свирепо закручивал вверх свои густые усы, стараясь казаться суровым и грозным.

Мы переоделись крестьянами и пустились в путь. Я без оружия, а у Тиграна под рубахой маузер был. Дорогу мы наметили трудную, до сих пор никто не ходил еще так в Карс – мы намеревались через горы Возма, Мокса и Шатаха попасть в Беркри, а уже оттуда в Город-крепость.

Чтобы скоротать время, а отчасти, конечно, желая поразить меня своими знаниями, Тигран принялся рассказывать, как три тысячи лет назад эллинский полководец Ксенофонт спустил свое войско в долину Муша, проведя его по горному перевалу возле Битлиса и дойдя до самого Тигранова села.

У Тиграна в этих краях жил знакомый карчканец. Он предупредил нас, что выбранная нами дорога не лишена опасности, хотя и предпочтительна. Карчканец оказался лудильщиком, он искал себе подручных, которые согласились бы в поисках работы обходить с ним здешние села. Так мы с Тиграном сделались подручными лудильщика. Тигран должен был драить посуду, а я – раздувать мехи.

На следующее утро Тигран взял большой медный котел. Карчканец подхватил мешок с хлебом и лудильный свой инструмент, и мы направились к Возму.

Возм был большим армянским селом, расположенным на невысоком каменистом холме в ложбине. Село это было окружено курдскими поселениями. Все жители происходили от одного старинного героического рода. Они настолько блюли чистоту своего рода, что брали в жены только девушек своего села.

Возмцы, все до единого, были ремесленниками, выделывали войлок. Еще с XV века Возм был колыбелью армянских воинов. Когда барварские курды взяли возмцев в кабалу, один из возмских смельчаков по имени Лато собрал своих земляков, объявил войну курдским богатеям и одержал верх. Курды признали Возм независимым армянским поселением и послали Лато соответствующую бумагу – признаем, дескать, свободными, да.

Карчканец повел нас в дом этого самого Лато. Вся семья Лато занималась расчесыванием шерсти. Сам Лато и все мужчины в доме были одеты в лохматые абы и в широченные шаровары, заправленные в длинные шерстяные носки до колен.

Тоныр у них находился на втором этаже и был подвешен над хлевом. Нас угостили пловом из пшена. Во время еды Лато сказал: «Кант, на хаскаше не блестит». Хозяйка дома ответила: «Дик, блестит-то церковь». Карчканец потом объяснил нам, что это тайный язык жителей Возма и что муж с женой сказали друг другу: «Жена, плов-то у тебя без масла», – на что жена ответила: «Муж, с маслом-то ныне трудно».

И еще одно удивило нас: в этих краях у людей не было привычки пользоваться постелью. Семья ложилась вокруг тоныра, натянув на себя куски войлока. И мы переночевали тем же манером, укрывшись войлоком, который собственноручно изготовил Лато, подбавив в него медвежьей шерсти. Под голову мы положили набитые соломой круглые подушки, до того твердые и тяжелые, что их с трудом можно было поднять.

Встав с петухами, мушец Тигран взял большую медную посудину, насыпал в нее песку, накрыл песок мокрой тряпкой и стал драить старый дырявый котел Лато. Я разжег огонь и взялся за мехи.

И пока карчканец наносил полуду на первый котел, Тигран уже драил четвертый. В дом Лато набилось множество народу. К полудню мы перелудили всю их посуду.

Карчканский мастер сказал: «Сегодня старика нет дома», что на тайном языке возмцев означало: «Сегодня наши дела идут хорошо». И мы, благополучно покинув Возм, направились к Моксу.

Море цветов было перед нами. Несколько мокских девушек, вышедших в поле собирать крапиву, сидели на скале, свесив ноги, ели хлеб и разговаривали. И были они одна другой краше и все в красных чувяках.

– Братец, а братец, помоги нам разнять ноги, а то спутались, видишь, – смеясь обратилась к мастеру-лудильщику одна из девушек, самая шустрая, видать.

– Чувячки-то все красные, не разберем, помоги нам, братец, – подхватила ее подружка.

– Нас трое, который вам приглянулся? Говорите!

– Вон тот, подручный!

– Нет, сам мастер! – воскликнула третья краснощекая их подружка.

– Другой подручный, румяный который! – Девушки совсем развеселились.

Карчканский мастер подошел к ним и легонечко ударил прутом по ногам.

– Ox, братец, вот уж помог, вот уж спасибо тебе! – расхохотались мокские девушки, быстро убрав ноги.

Мокс лежал в ущелье, на берегу реки.

Мы прошли Мокс и по горному переходу через Арнос двинулись к Шатаху. Мокцы и шатахцы, мы заметили, одеты были как сасунцы. В полночь мы добрались до Чмука и переночевали в доме тамошнего старосты. У старосты посуды в доме было видимо-невидимо, тьма-тмущая. Лет сто, пожалуй, было старосте Карапету, и был он так богат, что мог сразу принять в своем доме и приютить сто, а то и поболе всадников. Два дня лудили мы его посуду, еле управились. Мехи испортились, и я вынужден был дуть во всю мощь моих легких.

Староста Карапет остался очень доволен нашей работой и с большими почестями проводил нас до следующей деревни. Провожатые наши, трое мужчин в лохматых абах и шерстяных шароварах, победно вышагивали впереди нас и били в барабаны. А кожа на этих барабанах, надо сказать, была из медвежьей шкуры выделана и издавала сильный шум. А на одном барабане кожа не очень хорошо была выделана и под барабаном, прыгая туда-сюда, болтался медвежий хвост. Один из барабанщиков, по имени Гило, был соседом старосты Карапета. Этот Гило, говорят, голыми руками волков и медведей брал в Шатахском лесу.

На полпути Гило вдруг остановился и показал нам на пещеры Меднкара, здесь в свое время залег с горсткой гайдуков герой Ханасарской битвы знаменитый Сако.

– Кто был Сако? – спросил я.

– Из села Сев Кар, что в российской Армении.

– Что же он из такой дали сюда пришел и в пещере жил?

– Дервиш он был, безумец, горячая голова, на поле битвы оружие в руки брал, а в тюрьме – саз. В наших краях о нем сложили песню: «Ежели встречу где севкарца, полюблю через тебя».

– А мы разве не безумцы? – воскликнул мушец Тигран, закручивая усы, и приказал бить в барабаны.

Под сильнейший барабанный бой вошли мы в Tax – это центр Шатаха. В Тахе мы оставались три дня. Перелудили множество посуды. Потом прошли Цахкаванк и по знаменитой долине Жениха двинулись дальше. Оказывается, за это время слава о нас как о знатных лудильщиках дошла до горских курдов. Вдруг смотрим – явились и уже ведут нас в свои горы.

Что ж, мы и там времени даром не теряли: я раздувал мехи, Тигран чистил посуду, а карчканский мастер наносил полуду.

Прознал про нас князь курдов, знаменитый Муртла-бек, тот самый, что хотел с возмским Лато создать независимое курдско-армянское государство. Ханумы бека приходили по очереди, приносили свои дырявые котлы, самой разной величины и формы, и уходили с обновленной посудой, радостные и довольные. Одна из них, ханум по имени Чалхи, даже влюбилась в нашего мушца Тиграна.

– На следующий год снова приходите, – сказала Чалхи, прощаясь с нами.

– А как же, на то мы и мастера, непременно придем, ханум, – сказал Тигран, вздыхая.

Взяли мы каждый свой инструмент и двинулись дальше.

Не успели мы отойти немного, нас схватили.

– Куда идете? – был нам вопрос. – Кто такие?

– Не видите, мастеровые мы, лудильщики, – обиженно заговорил карчканец. – Я мастер, это мои подручные. Идем котлы лудить. Ханум старосты Генджо нас вызвала.

– Откуда идете?

– От Муртла-бека.

Бойкая речь карчканского мастера подействовала на султанских всадников. Решив, что мы не представляем опасности, они затрусили дальше на своих конях.

По дороге я думал про себя: дескать, вот и подручным лудильщика стал. И усмехнулся, глядя на мушца Тиграна с тяжелым медным котлом на спине. На что только не идет фидаи во имя высокой цели своей!

Ханум старосты Генджо приняла нас очень любезно. Мы провели в ее шатре целую неделю. Надо же, эта ханум тоже влюбилась, не в Тиграна, правда, а в мастера нашего, в карчканца. Пока все шло удачно. Вообще я понял, что любое ремесло может пригодиться в жизни, даже раздувание мехов.

В Ван мы не вошли. Город с его садами остался на западе, мы обошли его с восточной стороны. Карчканец довел нас через Айоц Дзор до самого Арчака и пошел обратно – потащил на себе весь лудильный инструмент: и мехи, и полуду, и большой медный котел.

Большие хлопоты Мы с мушцем Тиграном миновали село Алюр и двинулись к селу Пстик. Вдруг мой Тигран заприметил гончарную мастерскую и говорит:

– Давай зайдем купим в дорогу бхбхик. И начал расхваливать ванских гончаров: дескать, их посуда самая лучшая в мире. Бхбхик – маленький кувшин: когда пьешь из него, вода булькает – бхк! бхк! Пристал Тигран – купим да купим бхбхик. Я ему говорю: не станут они продавать, для этого на базар надо идти.

– Не твое дело, я кого хочешь уломаю, – заартачился мой товарищ.

Словом, не знаю, как и получилось, а согласился я, подумал, что глиняный кувшин для воды действительно очень бы кстати нам в пути пришелся.

Лучше бы мы не заходили в эту мастерскую. Гончарная напоминала нору крота с круглой крышей, внутри вдоль стен расставлена была всевозможная глиняная покуда – миски, карасы и кувшины. Были кувшины совершенно новенькие, только что обожженные, было множество с круглыми ушками-ручками. Все изготовлено из красноватой глины. И были ковши, дивно разукрашенные.

Сам гончар, коротконогий, тугой на ухо мужчина, почему-то вообразил, что нам нужна большая посудина для соления и приволок нам один из самых больших своих карасов.

Тигран подмигнул – видишь, мол, дела идут хорошо, тут не только маленький кувшин, но и громадный карас продадут тебе.

– В этой посуде соления бесподобные получаются, а уж каурма тем более. Вмещает одного теленка и два овечьих курдюка.

– Нам бхбхик нужен, дядюшка, – сказал мушец Тигран.

– Что, пожалуйста? – И старик, приложив руку к уху, подошел поближе.

– Говорю, бхбхик нужен нам. – Бхик? Вот вам бхик, самый большой хороший карас.

Тут Тигран как закричит:

– Да не бхик нам нужен, а бхбхик!

– Говорите по-человечески, не то ничего не разберу. Что вам нужно?

– Нам нужен кувшин.

– Кувшин для воды?

– Да, чтоб воду пить! – прокричал я ему в самое ухо.

– Ну так бы и сказали, люди божьи. Что ж вы с больших карасов начинаете? Вы, наверное, каурму и соления уже съели, а теперь холодной водичкой запить хотите. Понял, – усмехнулся гончар и поволок карас на место, потом вернулся с маленьким кувшинчиком в руках. – Такой годится?

– Очень даже, – сказал я. – То, что нужно. Тиграну тоже кувшин понравился, удобный такой, как раз чтоб в дорогу с собой брать.

– Но только с одним условием возьмем, – сказал я.

– Что за условие? – удивился гончар, прищурил глаза и сердито подставил нам другое ухо. – Говорите громче.

– Я дуну в кувшин; который не лопнет, тот и возьму.

– Воля твоя, – сказал старик, – я за свой товар отвечаю. Работа васпураканца сама за себя говорит. Дуй.

– Ежели лопнет, не куплю, – предупредил я еще раз. – Убыток за твой счет.

– Согласен, – сказал мастеровой и смело протянул мне кувшин.

– А можно ли узнать твое имя? – сказал я. – Зовут меня Чуро Назар. А можно узнать, из каких вы краев?

– С мушской стороны.

– Так я и думал.

– Значит уговорились, дядюшка Назар? – прокричал я ему в ухо.

– Уговорились, – согласился старик.

Я повертел в руках кувшин. Бесподобной красоты был этот кувшин. Я поднес ко рту горлышко и дунул что было сил. Кувшин разлетелся. В руках осталась одна ручка.

Чуро Назар очень удивился и, чтобы сгладить неприятность, быстро принес второй кувшин, очевидно, лучше обожженный.

Я снова дунул, и снова кувшин разлетелся.

– А не мастеровой ли ты сам?

– Да, – сказал я, – именно так.

Чуро Назар принес третий кувшин. И от третьего одни черепки остались. То же самое и с четвертым произошло.

Видя, что кувшины его тают на глазах, Назар сердито показал нам на дверь. А мушец Тигран уперся: нет, мол, мы должны купить кувшинчик в дорогу.

– Уходите скорее! – крикнул ванский гончар, испугавшись, что односельчане узнают про случившееся и он потеряет всех покупателей. – Вы что же, пришли перебить все мои кувшины?

– А разве мы виноваты, что они у тебя плохого качества? – И Тигран взял в руки пятый кувшин и подал мне.

– Положи обратно мой кувшин! Васпураканский армянин первый в мире изготовил глиняную миску и таких вот дикарей, как вы, научил пить воду из миски, а не из шапки.

– Это кто же из шапки пьет воду?

– А все мушцы, сам своими глазами видел.

– Да когда мушцы делали посуду из глины, вы еще рыбу тарех варить не умели, – разгорячился Тигран. – Воины Ксенофонта впервые сладкое вино пили из мушских карасов. До сих пор, когда хотят купить хорошую посуду из глины, идут в Мушскую долину. Название такое слыхал – село Авзут?

– Не слыхал и слышать не хочу. Мой мир – Васпуракан и наше село Пстик.

– Что ж ты обижаешься? Мы же уговорились – который не лопнет, тот и возьмем. Разве мы не так что сделали? – сказал я. – Мы путники, а путникам в пути нужна надежная крепкая посуда.

– Нет у меня для вас никакой посуды, убирайтесь, пока живы! – снова разозлился Чуро Назар и, подняв кувшин, собирался запустить им в нас.

Оказывается, в село уже дошла весть – дескать, пришли два незнакомца пахлевана* из Муша. Пришли и бьют кувшины ихнего гончара.