Зоя Космодемьянская

Ночные пожары

Борис Крайнов имел твердое правило: никого из девушек, кроме Веры Волошиной, на самые рискованные задания не посылать. У них свои обязанности: разведка, дозор, боевое охранение, разбрасывание «колючек». Тоже рядом со смертью ходили, но все-таки это не огневые стычки. А сегодня придется использовать всех. Иначе ничего не получалось, как ни колдовал командир над картой, над распределением бойцов.

Хоть и лучше чувствовал себя Проворов, хоть и снизилась у него температура, ходить он еще не мог. При нем на всякий случай должны остаться в лагере двое. Возникнет угроза — помогут перебраться в другое место, на запасной сборный пункт.

Значительная часть группы отправится в деревню Якшино. Двое суток наблюдали за этой деревней разведчики. Там, безусловно, расположен вражеский штаб и, судя по обилию легковых автомашин, не меньше, чем штаб дивизии. В Якшино надо устроить пожар поярче, заметней. Если получится, забросать гранатами штабной дом или узел связи — одну из крайних изб, к которой тянулось множество проводов.

Это не все. Дождавшись следующей ночи, ребята подожгут постройки в совхозе Головково, где тоже стоят немцы. А если успеют, то и в деревне Крюково. Для этого людей в основной группе хватит, могут действовать по несколько человек, как подскажут обстоятельства.

Еще двое бойцов поджигают Юматово. Кроме того, остается на западе деревня Петрищево. Разведчики выяснили: там по меньшей мере батальон пехоты и еще какая-то воинская часть. Место глухое, в стороне от большака, фашисты чувствуют себя спокойно. От лагеря эта деревня далековато, идти надо по бездорожью, по незнакомой местности. А просигналить своим необходимо. Кого же послать туда? Думай, командир, думай…

Разведчики, направлявшиеся к деревне Якшино, попали на опушке леса под перекрестный огонь крупно-калиберных пулеметов. Били фашисты издалека, при зыбком свете ракет, ни в кого не попали, но людей рассеяли. Кто-то метнулся обратно, залег среди кустов. Вера Волошина, Наташа Самойлович и Алексей Голубев бросились вперед, в густой ельник. Там же оказалась и Аля Воронина со своими подопечными: с парнями, посланными во вражеский тыл первый раз.

Долго ждали, не появится ли Крайнов, не проберется ли к ним окольным путем?

— Нет, — сказала, наконец, Вера. — Фашисты переполошились, теперь не сунешься. Между нами и Борисом открытое место.

— Как же быть? — повернулась к ней Наташа Самойлович.

— Действовать самостоятельно. Общую задачу мы знаем, боеприпасы имеются.

— К своим бы возвратиться.

— Сперва дело сделаем. Потом к фронту пойдем. Компас при мне.

— У меня тоже компас, да карты у нас нету, — вздохнула Наташа.

— По памяти. Не унывать же из-за этого! — улыбнулась Вера, подбадривая притихших парней. — Значит, будем считать так: нас стало меньше, но задание остается прежнее. Правильно? Возражений нет?!

Опять с утра — ни единого выстрела. Немцы затихли, оттянули с переднего края танки, значительную часть пехоты. Не удивительно ли: 26 ноября в первой половине дня не было минутной передышки, фашисты лезли вперед, не считаясь с потерями. А 27 ноября штабные работники не только 32-й дивизии, но и всей 5-й армии отметили в соответствующих документах почти дословно: «В течение дня боевые действия не велись и существенных изменений в расположении войск не произошло…» И на следующий день — тоже. Это было необычно, необъяснимо, тревожно.

Великое сражение бушевало и справа и слева от 5-й армии. Сотни тысяч советских воинов напрягали все силы, чтобы сдержать натиск врага, а здесь, на прямом направлении с запада к Поклонной горе, к Москве, установилось затишье: загадочное, странное затишье, действовавшее на нервы бойцов, взвинчивавшее командиров всех рангов, ожидавших подвоха. Что же действительно случилось? Может, немцы вообще сняли свои ударные силы и перебросили их на другой участок? Или, наоборот, готовят здесь страшный удар, чтобы кратчайшим путем выйти к штабу Западного фронта, а затем и к окраине Москвы?! Ответа на этот вопрос не могли найти ни в штабе дивизии, ни в штабе 5-й армии. Генерал Говоров, вызвавший к себе полковника Полосухина, долго расспрашивал о боях, о потерях, о наличии людей и боеприпасов. Обещал вернуть взятые из дивизии подразделения. Заметив, что Полосухин вертит в руках набитую трубку, сказал:

— Говорят, не курите вы в помещении?

— Табак у меня крепкий. Себя травлю, сам и в ответе, а люди почему страдать должны, чужую вонь нюхать? Особенно некурящие.

— Вот вы как рассуждаете, — слова Виктора Ивановича понравились Говорову. Тронул двумя пальцами вертикальную щеточку усов. — Знаете что, пойдемте во двор. Ноги разомнем, вы подымите на свежем воздухе.

Командарм снял с вешалки кожаный реглан, распахнул дверь.

Прошли мимо часового, мимо зеленой генеральской «эмки». Говоров прислушался, хмыкнул:

— Выдохся неприятель? Или готовит мощный удар? Одно из двух.

— Первое отпадает, товарищ генерал. Немцы даже не ввели в бой все резервы. На стыке с тридцать третьей армией у них оставались незадействованные танки.

— Подтянут туда еще, нацелятся с юга на Кубинку.

— На акуловский противотанковый узел, во всяком случае. Но никаких передвижений к линии фронта не отмечается.

— Все равно, Виктор Иванович, если они ударят, то именно там. И севернее вас, вдоль автострады. Они ведь и южнее и севернее вашей дивизии продвинулись, вы у них поперек горла стоите. Попытаются обойти, в кольцо взять.

— Людей у меня мало…

— Сказал — верну. Постараюсь вернуть, — уточнил Говоров. — А взрывчатка есть?

— Несколько тонн.

— Людьми не могу помочь, так хоть совет старого артиллериста примите. На подступах к Акулову, на шоссе, фугасы заложить надо. Большие, килограммов по триста. Пойдут танки — взорвать. Урон, пробка, во времени выигрыш.

— Это мы сделаем, — Полосухин мельком взглянул на часы… Говоров заметил, спросил:

— Торопитесь?

— Извините, товарищ генерал, пора мне. Знаете, какая ночь предстоит. На все прифронтовые населенные пункты разведка нацелена. Подожгут дома или стога сена везде, где стоят немцы.

— Выясняйте, выясняйте, где неприятель. На центральном участке картина достаточно ясная, а вот у вас в лесах сам черт ногу сломит.

— Погода портится. Лишь бы авиация поднялась.

— Я скажу, чтобы послали лучших летчиков, — пообещал Говоров.

Борис Крайнов сам решил идти в Петрищево. Двинется с таким расчетом, чтобы до полуночи запалить дом в деревне, а к рассвету быть в лагере. Вообще это нарушение элементарных правил. Опасно действовать в одиночку. Мало ли что может случиться: ногу подвернул — а помочь некому. И отряд без руководства оставлять нельзя, тем более когда он разделился на несколько групп. Однако придется рискнуть — другого выхода нет.

Узнав об этом, резко возразила командиру Космодемьянская. Стояла перед ним в распахнутом пальто, хрупкая и дерзкая, со следами сажи на длинной девчоночьей шее:

— Ты пойдешь, а мы, две здоровые тетери, будем возле больного сидеть?

— Так надежней.

— Какая тут надежность нужна? Костер погасят, притихнут на ночь. Кто сюда сунемся? А на задание минимум двое должны идти, ты сам сколько раз повторял это…

— Разные обстоятельства.

— Возьми меня с собой.

— Не могу.

— А я сидеть сложа руки не могу, когда все при деле. Понимаешь? Возьми. Ну, пожалуйста!

— Пусть идет, — прохрипел из шалаша Проворов.

— А ты как?

— Перекантуюсь!

— Нет уж, одного человека я при тебе оставлю, — решительно произнес Крайнов. И подобревшим голосом: — Собирайся, Космодемьянская. Портянки-то перемотай понадежней.

— Да уж будь спокоен.

И вот они в пути. На этот раз Зое легко и приятно было шагать, будто все время пологим спуском, хотя встречались и подъемы, и овраги, и крутые взлобки. Втянулась в длительные переходы и теперь, после хорошего отдыха, шла без напряжения, в свое удовольствие.

От свежевыпавшего снега в лесу было торжественно, чисто, светло: не споткнешься, не налетишь на пень. А может, особенно легко и приятно ей было потому, что впереди двигался сосредоточенный спокойный Борис. Они вдвоем в огромном заснеженном лесу. Об этом Зоя старалась не думать, но все равно думалось само собой и сказывалось на ее состоянии, волновало и радовало.

Вспомнился почему-то давний спор со школьными подругами, еще на Старом шоссе. Девочки говорили о том, как страшно оказаться в ночном осеннем лесу. Даже в Тимирязевском парке, хоть и расположен он прямо в городе. И шпана может встретиться, и цыгане… Собаки бродят. Да мало ли еще что. Заблудишься, до утра проплутаешь… Зоя слушала тогда, глядя на черное окно, по которому струились снаружи дождевые полоски, и вдруг решила проверить себя. Что она, в самом деле, темноты да всяких слухов боится?

«Давайте пройду через парк», — сказала она. Девчонки рты пооткрывали: «Когда?» — «Прямо сейчас». — «Ты рассудка лишилась!» — «Нисколько, — ответила Зоя, снимая с вешалки пальтишко. — Встретимся через два часа на остановке за плотиной».

И отправилась. На трамвае, потом пешком. Сначала по любимой своей Березовой аллее, где шуршали под ногами мокрые листья. Свернула направо, к самой высокой точке заповедника, где похоронен лесовод — академик Турский. Дальше можно по просеке до Оленьего пруда, до речки Жабинки, до бревенчатого домика лесника. Там уж и большой пруд рядом, и плотина. А можно через самую глухомань, через овражки и канавы, заросшие молодым березняком и орешником, где был когда-то кирпичный завод, брали глину, изрыли землю. Про этот участок ходили самые дурные домыслы. Люди, мол, там исчезали бесследно. Прежде, может, так и было. А теперь грибники туда ходят. Вечером конная милиция патрулирует главные аллеи.

Зоя подумала и решила идти через бывший завод. Уж испытывать себя, так по-настоящему! Свернула с просеки на тропу и сразу оказалась в густом мраке. Сосны, березы, орешник в три полога закрывали небо. Дождевые струйки сюда не проникали, задерживались метками, зато часто срывались крупные тяжелые капли. Воздух был холодный и влажный.

Зоя ступала осторожно, стараясь не шуметь, и вдруг замерла от испуга, услышав жалобный протяжный стон. Отшатнулась, попятилась, но мысль о том, что кто-то нуждается в помощи, толкнула ее вперед. Пошла, вытянув руку, чтобы ветки не выкололи глаза. А сердце билось так часто и стало настолько большим, что вытеснило из груди весь воздух — нечем было дышать.

Стон раздался ближе. Доносился он сверху, и Зоя ахнула с облегчением: это же дерево! Старое дерево скрипит, жалуется под ветром!

Ей очень захотелось подойти к стонущему дереву, погладить и успокоить его. Наверно, это была высокая сосна, каких здесь много. Тянулась, стремилась к солнцу, а теперь трудно ей держать крону на тонком стволе… Но сойти с тропинки Зоя не решилась: не сообразишь потом, в какую сторону двигаться.

Больше у нее не было никаких приключений. Только вымокла вся, пока добралась до трамвайной остановки. Кондукторша подозрительно косилась: откуда такая…

Подружки смотрели на Зою почти как на героиню. А некоторые, наверно, как на сумасшедшую. Сама же она была довольна, что пересилила страх. И вот что интересно: в тот раз она боялась гораздо больше, чем сейчас. Ей тогда даже жутко было какие-то секунды. А теперь она совершенно спокойна. Ненависть к врагу заслоняет мысль о себе. Да и какое может быть беспокойство, если рядом надежный товарищ. Шагая следом за ним, Зоя прячет за его спиной лицо от холодного ветра, от бьющих в глаза снежинок.

Она настолько привыкла к Борису, что даже странно было: неужели после этого похода их разъединят, направят в разные отряды… Нет, лучше уж и не предполагать такое!

Борис на ходу поднял руку: внимание, осторожней. Зоя старалась ступать на носки, внимательно прислушивалась. Какие-то странные звуки доносились издалека. Она дернула Бориса за рукав, тот остановился.

— Слышишь?

— Вот опять? Что это?

— Лошади? На ржанье смахивает…

Сделали еще шагов пятьдесят, и перед ними открылась прогалина, заросшая низким кустарником. Дальше, наверно, — поле. Во всяком случае, конца прогалины не было видно за белесой мглой. Лишь смутно обрисовывались впереди очертания какой-то постройки. Ветер, дувший оттуда, нес запах печного дыма, обрывки голосов. Совсем явственно раздавалось ржание многих лошадей. Поили их там, что ли, или в сарай загоняли?

Чуть приметно мелькал огонек. Он перемещался. Наверно, кто-то ходил с фонарем.

— Петрищево, — тихо сказал Борис. — Ты побудь здесь, а я подберусь поближе, посмотрю.

Зоя прижалась спиной к стволу дерева, на всякий случай вытащив наган. Это был не ее револьвер, к которому она привыкла. Когда Клава Милорадова и Лида Булгина уходили на разведку, у Зои было такое ощущение, что она долго не увидится с ними. Да и увидится ли вообще?! Захотелось оставить Клаве на память что-нибудь. Но ведь нет ничего. Разве только поменяться наганами: у нее револьвер лучше, как-никак самовзвод. Клава даже растрогалась…

Согревая ладонью рукоятку нагана, Зоя следила за Крайновым. Он сделал несколько перебежек от куста к кусту, потом пополз и скрылся из виду. Надо было набраться терпения. Усилившийся снегопад совсем заслонил виденное вдали строение. Теперь Зоя могла лишь слушать, но и слушать-то было нечего. Голоса в деревне больше не раздавались, конское ржание прекратилось. Только собака жалобно тявкала где-то вдали. Не облаяла бы Бориса!

Минуло полчаса или даже больше, пока вернулся Крайнев. Он поманил Зою в глубь леса. Пошли по своим же, недавно протоптанным, но почти занесенным следам. Остановившись, Борис отряхнулся:

— Все лицо мокрое от этого снега, и воротник тоже. Набился, пока полз…

— Что там?

— Длинный сарай — конюшня. В домах немцев полно, крайняя изба как улей гудит.

— Ну и что?

— Зажигать будем. Ты — конюшню, я — избы.

— В такой снегопад? Кто увидит? С какого самолета рассмотришь?

— Подождем, может, кончится. Еще рано, до полуночи время есть. И немцы угомонятся.

— Платок возьми, шею вытри. Замерзнешь.

— Я попрыгаю, — Борис принялся бесшумно топтаться на месте. У Зои, долго стоявшей без движений, тоже застыли пальцы ног и рук, она тоже начала приплясывать, то приближаясь к Крайневу, то отступая. И вдруг фыркнула весело.

— Тихо! Чего смешного? — удивился Борис.

— Вроде бы танцуем вместе… Наш с тобой бал!

— Похоже, — улыбнулся Борис. — Лесной бал! — И, словно оправдываясь: — А что поделаешь? Еще по крайней мере час ожидать надо.

Ползти — вот что самое ненавистное. Неподалеку фашисты, они не таясь выходят из дома, хлопают дверью, разговаривают в полный голос, гогочут. Уверенными хозяевами себя чувствуют. А Зоя вынуждена ползти по своей родной земле, хорониться в канаве, не смея выпрямиться в полный рост. Разве не обидно! Если бы не строгий приказ Бориса, она не стала бы унижаться. А Крайнов твердил: на войне полжизни ползком. Хочешь победить врага и уцелеть — не гнушайся простыми испытанными приемами. Это он слова Спрогиса повторял.

Но теперь Бориса не видно. Зоя одна, а он где-то справа. Когда они выбрались из леса на прогалину, снег почти не шел, и Зоя, поднимая голову, первое время могла еще разглядеть командира: он полз быстрее, и уже значительное расстояние разделяло их.

А потом снег повалил снова, да так густо, что и сарай, и лес — все скрылось. Чего уж ползти-то при такой видимости! Одна забота: не потерять направление, к сараю попасть. Зоя встала и с каким-то даже озорством пошла в открытую, выставив руку с наганом.

Бревенчатая заснеженная стена выросла вдруг перед ней. Зоя затаила дыхание. Рядом, за стеной, слышалось какое-то шевеление, ворочалось там что-то живое, жующее, теплое. Из продолговатого оконца струился парок, тянуло свежим навозом… Может, и люди там?

У Зои наготове бутылка с горючей смесью. Стукни о бревно, чиркни спичку… Но бутылка звякнет, дробясь на осколки, удар и звон стекла нарушат тишину. Зоя не осмелилась на это. Минуту или две провозилась, вынимая пробку. Осторожно, чтобы не булькала, облила горючей смесью стену: сверху вниз, от самой крыши. Солома-то наверху запылает, но хотелось, чтобы огонь охватил и бревна.

Пальцы слушались плохо — замерзли, пока открывала бутылку. И волновалась она. К тому же крупные снежные хлопья падали на спички, мешая зажечь их, хотя спички были с особой пропиткой. Они ломались, шипели, выскальзывали. Тогда Зоя взяла сразу несколько штук, сжала их сильно, чиркнула. Сверкнул огонек, она поднесла его к бревнам: пыхнуло пламя. Зоя на какое-то время ослепла. Попятилась с закрытыми глазами. Побежала спиной к свету, не оглядываясь.

Громкий испуганный крик донесся слева. Зоя посмотрела: не белой, а розовой была пелена в той стороне. Там слышался разноголосый гомон и вдруг ударит выстрел. «Борис!» — екнуло сердце. Зоя рванулась туда, но вспомнила приказ командира: подожжешь — и сразу в лес! Немедленно в лес!

За спиной заржали лошади. Кто-то кашлял и ругался непонятно и хрипло. Зоя, пригибаясь, побежала дальше, инстинктивно забирая вправо, в лощину, где чернели кусты.

Выстрелы в деревне ухали раз за разом. Однако стреляли куда-то в сторону. Только одна пуля свистнула над головой и подстегнула Зою: она побежала быстрей, высоко вскидывая ноги. Снега в низине нанесло до щиколоток, и девушка вскоре выбилась из сил. Остановилась, вытерла мокрое лицо, отдышалась и только тут сообразила, что лощина увела ее куда-то в сторону. И довольно далеко. Во всяком случае, даже проблеска пожара отсюда за снегопадом не было видно, а выстрелы раздавались глухо — ветер относил звук в сторону.

Зоя растерялась: где же искать Бориса в этой белой круговерти? Метнулась из лощины наверх и почти сразу очутилась в лесу. Но это был совсем не тот лес, в котором скрывались они с Крайновым и где должны были встретиться возле трех старых сосен. Там росли хвойные деревья, а здесь — березняк.

Она попыталась успокоиться, подумать без спешки, определить направление. Борис ждет ее. Может, совсем рядом. Но где? Куда повернуть? Пропал и последний ориентир — прекратилась стрельба. Зоя шла наугад, все еще рассчитывая на счастливый случай. Шла долго, вспоминая, как учил командир-инструктор находить стороны света. По муравейникам, они с южной стороны стволов, где греет солнце, но какие сейчас муравейники! По годовым кольцам на срезах пней. Тоже отпадает. А вот это, пожалуй, можно использовать: у старых сосен, растущих на открытых местах, крона гуще с юга.

На какой-то поляне Зоя нашла несколько отдельно стоящих деревьев. Пригляделась. Она знала: нельзя идти на север, там магистральные дороги, много фашистов. И на запад ей ни к чему. На восток надо пробираться, к своим. Но тоже придется пересекать шоссе. Не лучше ли на юг, в большие леса?

Она притулилась к стволу. Так устала, что не хотелось двигаться, не хотелось думать. Опуститься бы на землю, да посидеть хоть немного. Но нельзя. Она вспотела, убегая от деревни, и теперь холод исподволь пробирался под одежду. Зоя чувствовала это, однако не было сил нарушить оцепенение. Сникла она, подавленная случившимся. Сами собой закрылись тяжелые веки. Стало вроде бы лучше, уютней.

И вдруг она услышала странный звук: над головой мертвенно, по-костяному, стучали под ветром закоченевшие ветки. От этого звука сделалось так жутко, что она вскрикнула, оттолкнулась от дерева и быстро пошла по просеке, начинавшейся от поляны. Кажется, на юг или на юго-запад. Во всяком случае, не надо отчаиваться и распускаться. Не в пустыне она. Просека обязательно приведет куда-нибудь. На другую просеку, на дорогу, в деревню, к избе лесника. Там можно сориентироваться. Только не стоять, не поддаваться гнетущему настроению. Идти и идти!

У Зои не было часов, она не знала даже приблизительно, сколько теперь времени. Долго, наверно, скитается в одиночку: устала так, что ноги не слушаются. Может быть, утро скоро? А просека все тянулась и тянулась, иногда пересекаясь с другими. На каждом таком перекрестке стоял столбик с цифрами, и Зоя очень жалела, что цифры эти ничего не говорят ей. Зря не научили их понимать этот лесной язык…

На одном из перекрестков Зоя наткнулась на глубокую колею, разъезженную, видимо, осенью. Пошла вдоль колеи. А потом появился след. Зоя не сразу заметила его. Какое-то время брела с полузакрытыми глазами, а когда открыла — себе не поверила: по просеке тянулась цепочка следов, совсем свежая, не присыпанная снегом. Недавно прошел человек в больших валенках. Конечно, свой! Немец в одиночку не будет ходить по ночному лесу. Эта мысль придала ей силы, и она заторопилась, срываясь на бег.

Увидела человека метрах в пятидесяти: за белой пеленой шагал мужчина с винтовкой. Наверно, потому, что все еще очень надеялась она встретить Бориса, человек этот со спины показался ей похожим на Крайнова. Она даже не придала значения тому, что он прихрамывает. Ну, может упал или ранен.

— Борис! — радостно крикнула она.

Человек прянул в сторону, срывая с плеча винтовку.

— Борис, не стреляй!

Мужчина исчез где-то среди деревьев. Долетел оттуда напряженный голос:

— Девка, что ли?

— Да! — Зоя поняла, что ошиблась. Не Борис! Но все же наш человек, русский.

— Зовут как?

— Таней! — вырвалось у нее. — Своя, не пугайтесь!

— Я и не пугаюсь, — человек вышел на просеку.

Он сильно припадал на левую ногу. — Немецкие крали тут не разгуливают. Из Вереи будешь?

— Нет. А Верея далеко?

— Это как считать, — неопределенно ответил мужчина. Был он невысок, на голове большая заячья шапка, сдвинутая низко на лоб. Пальто подпоясано солдатским ремнем с двумя подсумками. За спиной, как у Зои, вещевой мешок. Возраст порядочный, наверно, под сорок. Внимательно осмотрел девушку с ног до головы — вгляделся в лицо. Зоя опасалась расспросов: кто, куда, зачем? Не хотела врать. Но человек спросил о другом:

— Очень устала?

— Едва держусь, — призналась она.

— Эх, горе горькое! Два километра протянешь еще?

— А там что? — насторожилась Зоя.

— Не ершись. Землянка в лесу. Отогреемся. Местный я.

— Партизан?

— Говорю — местный, — строго произнес человек. — Не бандит же, бандитам сейчас делать здесь нечего. Пойдем.

Зоя поняла, что ей тоже не следует приставать с расспросами. Каждый из них делает свое дело. Она последовала за ним, думая, что ей здорово повезло, но все-таки нельзя терять бдительность. Мало ли что может случиться.

Землянка, куда они пришли, вероятно, оборудована была еще летом, хорошо замаскирована в гуще леса на склоне оврага. Обитая внутри досками, она хранила тепло и запах обжитого помещения. При свете стеаринового огарка увидела Зоя нары, дощатый столик, ниши для оружия. Посреди землянки сложена кирпичная печурка, от нее коленом тянулась к двери труба.

Мужчина быстро разжег печку, вскипятил чайник. На столе появился хлеб, сахар и даже сало — Зоя сглотнула слюну.

Вместе пили чай из жестяных кружек, ели, пользуясь одним ножом, сидя в полуметре друг от друга, но Зоя так и не разглядела его лица. Он сбросил пальто, остался в тесном пиджачке, под которым виднелась вельветовая толстовка, но шапку свою большую не снял, она затеняла его лицо. Зоя видела только заросший щетиной подбородок, курносый нос, ловила иногда его быстрый взгляд.

Он и теперь ни о чем не расспрашивал, хотя, наверно, лесному человеку, отрезанному от мира, очень хотелось потолковать о новостях. Зоя в конце чаепития сама сказала, что пришла издалека, и что фронт держится по реке Наре.

— Тихо там последние дни, — тревожно произнес мужчина. — Не отодвинулись ли?

— Нет, — заверила Зоя, — это я точно знаю.

Спать он улегся на нижних нарах поближе к выходу. Зоя залезла наверх. Там было настолько тепло, что она даже сняла сапоги. Вытянулась, сунув под голову пустой вещевой мешок. Достала из кобуры наган и положила в изголовье. Сквозь дремоту донеслись до нее слова:

— Ты… не одна здесь?

Ей захотелось приободрить мужчину. Ответила твердо:

— Одной делать нечего. Много нас.

— Да уж, конечно. Сила нужна, — произнес тот. Вздохнул, повозился на нарах, а потом задышал размеренно, чуть похрапывая…

Вере Волошиной и ее товарищам помог ночной снегопад. Сделали все намеченное. Поставили мины на дороге неподалеку от Якшино, а затем по задворкам проникли в деревню. Беспечность гитлеровцев была удивительна. Часовые укрылись от снега, только возле одной избы расхаживал солдат. Да подальше, около автомашин, горело несколько костров и раздавались удары металла о металл.

В каком доме штаб — понять было трудно. Скорей всего там, где скопились автомашины. Но туда разведчики идти не рискнули.

Гранаты полетели в окна трех ближайших домов. Следом — бутылки с зажигательной смесью. А Вера успела и еще одну гранату метнуть — под ноги солдата. Густой снег скрыл группу от глаз фашистов. Криками и пальбой наполнилась деревня, а разведчики без шума ушли через огороды.

Вера помнила: в стороне от деревни, в глубине леса, значилось на карте несколько построек. Свинарник там или коровник. Надо посмотреть: если постройки пусты, можно немного отдохнуть под крышей.

Больше часа шагали по прямой, едва различая друг друга сквозь белесую мглу. Снег лепил в глаза, таял на лицах. Вера начала сомневаться: в такую метель даже со знакомой тропы собьешься, а домики в лесу, как иголка в сене. Да и целы ли они?

Запах дыма, принесенный ветром, насторожил Волошину. Поблизости жилье, люди! Но дым странный какой-то: солома вроде горит или сено?

Приказав разведчикам ждать, Волошина и Голубев осторожно пошли вперед, держа оружие наготове. Увидели отблеск огня, притаились за деревьями. Строения на поляне были полуразрушены, крыши провалены. Уцелела лишь небольшая избушка, хотя и на ней сбита труба, вместо двери зиял черный провал, из которого полз дым. Иногда провал освещался вспышками пламени, какие-то тени колебались внутри дома.

«Не фашисты, — решила Вера. — Немцы в холодном доме в лесу не будут сидеть. Да и часового бы выставили».

— Жители, — тихо произнес Голубев. — Или окруженцы.

Человек в красноармейской шинели, в пилотке, натянутой на уши, выскочил из дома. Ноги в обмотках — как палки. Знобко ему было в ботиночках на снегу. Схватил несколько сухих веток, охапку соломы — и скорее обратно. Ярче озарился дверной проем.

— Крикнем? — предложила Вера.

— Давай ты. Женского голоса не испугаются.

— А ты гранату приготовь… — Волошина выдвинулась из-за дерева: — Эгей, в доме! Вы кто?

Тишина. Приглушенная команда. Огонь метнулся испуганно и погас, будто прикрыли его чем-то. Из окна высунулся ствол винтовки.

— Вы кто? — повторила Вера.

— А ты? — раздался молодой срывающийся голос. — Ты сама кто?

— Я советская!

— Мы тоже!

— Выйди один, поговорим.

Долгая пауза. Потом тот же ломкий неуверенный голос:

— И ты одна?

— Вот иду, видишь? — Вера тряхнула головой и, улыбаясь, шагнула к дому. Навстречу ей — невысокий военный в туго перетянутой шинели, в больших разбитых сапогах. Танковый шлем сдвинут на затылок, лицо совсем юное, бледное. Худющее — один нос торчит. На скуле — запекшаяся кровь.

— Здравствуй, — сказала Вера, сразу почувствовав расположение и жалость к мальчику-танкисту, наверное, городскому жителю, очутившемуся в холодном враждебном лесу без своих командиров. — Окруженцы, что ли?

— Ага.

— Издалека?

— Издали, — сокрушенно вздохнул танкист, уловив сочувствие и теплоту в голосе высокой красивой женщины. — От самой Вязьмы идем. Оборвались, оголодали. Два дня во рту ничего не было. Греемся тут, а что дальше — не знаем. Куда ни ткнись — немцы. Говорят, уже Москву взяли!

— Кто говорит?

— В деревню мы завернули третьеводни…

— И уши развесили! Фашисты нарочно слухи пускают. Москва наша, фронт по Наре проходит. Мы недавно оттуда.

— Партизаны?

— Вроде этого.

Пока они разговаривали, вокруг собрались разведчики, вышли из дома красноармейцы.

— Что же вы так, без охраны, — сказал Голубев. — Неровен час…

— А, ничего, — махнул рукой танкист. — Немцы только по дорогам, тем более в такую метель. Да и чем охранять: две винтовки и пять патронов на всех.

— Остальное оружие где? Побросали?

— Так уж получилось, — с горечью ответил танкист, и Вера опять пожалела этого мальчишку, попавшего в огонь войны, вероятно, прямо со школьной скамьи.

— Братцы, — сказала она своим. — Дайте им поесть. Все, что осталось.

Наташа Самойлович выложила банку консервов. У Али Ворониной нашлось немного крупы. Снова развели огонь в доме, набили в котелки снега. Необычайно вкусной показалась всем каша. Хоть и понемногу — а поддержка. Потом выпили кипятку с крошками шоколада.

— Мы теперь с вами, ладно? — спросил танкист, заглядывая в лицо Волошиной.

— У нас свои дела.

— И мы тоже. Верно, товарищи? — обратился он к красноармейцам.

— Точно!

— Помогнем в чем надо!

— Куда же мы одни?

— Слышите, слышите? — обрадоваино кивал танкист. — Не сомневайтесь!

— А кто вас знает! — жестко сказала Наташа Самойлович.

— Как это кто? — У танкиста дрогнул голос. — Воевали, пока могли. Не подведем, не думай!

— Видите ли, товарищи, — примирительно заговорила Волошина. — Мы ведь не на прогулке здесь. И не от немцев бегаем. У нас есть задание. Выполним его — тогда будем пробиваться к своим.

— Нам бы тоже немца бить, да не знаем как.

— Учтите, дисциплина у нас строгая, сознательная. Никаких вольностей, никаких нарушений, никакого нытья. Хотите с нами — соблюдайте наши порядки.

— Конечно, — сказал танкист, и красноармейцы поддержали его:

— Разве мыслимо без дисциплины?!

— Эх, нам бы только через фронт!

Волошина повернулась к разведчикам:

— Ну что? Вместе будем?

— Пусть идут. Но только… — Наташа Самойлович хлопнула рукой по кобуре нагана, — только пусть помнят: нарушил приказ — расстрел на месте. Без церемоний.

— У нас очень строго, — смягчила ее резкость Волошина. — Нельзя иначе.

— Мы понимаем, понимаем! — заверил танкист. Этот юноша чем-то напоминал Вере ее друга Юрия.

Но не таким, каким видела его последний раз, когда он сказал, что любит ее. Он серьезный был, совсем взрослый, в форме Ленинградского института инженеров гражданского воздушного флота — в кителе, в фуражке с эмблемой. Нет, танкист напоминал того Юру, вместе с которым училась в школе, ходила в туристские походы, каталась на лыжах. Нос у него такой же прямой. Лицо немного удлиненное. Но главное — не внешние черты. В глазах у них что-то общее: открытость, доверчивость. Люди с подобными глазами бывают добры, немного наивны и очень принципиальны. Пообещает — сделает. Обязан — выполнит в лучшем виде.

Вере приятно было думать так, вспоминая своего дорогого далекого друга. Она угрелась в стогу сена, лежа недвижимо вместе с Наташей и Алей, вдыхая печальный запах увядших цветов невозвратимого лета. Здесь, в сухой глубине, было тепло, девушки сразу уснули. Веру тоже охватывала приятная дремота, путались мысли. Улыбаясь, она пыталась понять: во сне или наяву видит своих подруг по институту, синее небо, сверкающие купола церквей… Нет, какой там сон это они на практике в Загорске. На производственной практике после третьего курса. В плановом отделе райпотребсоюза.

День яркий, чудесный. Воскресенье сегодня. Люди за город идут: к воде, в лес. А подруги направились в Троице-Сергиеву лавру. В музей. Вера уже не раз бывала там. Ходила «подышать стариной», поглядеть работы Андрея Рублева. Словно бы оживала, понятней становилась великая история государства Российского.

А подруги тянут в универмаг. Зачем? Ну и придумщицы! На общественные деньги (в комнате жили коммуной) решили приобрести Вере платье из белого шелка. Очень красивое платье и дорогое — двадцать пять рублей. В таком только под венец!

Да ведь это со значением подарок! Догадываются девочки, что на каникулы в Кемерово поедет Вера вместе с Юрой. А вернется уже не Волошиной, другая будет фамилия…

Приятно, весело Вере в новом платье, сверкающем белизной. Будто по ней сшито. Белые туфли неощутимы. Кажется, взмахнешь руками и поднимешься в синее небо, к пушистым облакам, плавно поплывешь вместе с ними.

И вдруг все разом померкло, отяжелело, налилось темной краской. Из черного репродуктора — мрачное слово: война, война, война… А Вера в лавре, в музее, среди крестов и распятий в подвенечном своем наряде… Только один раз тогда и надевала его!

— Татьяна… Таня, — выплыл из пустоты чужой голос. Зоя вскинулась, ударившись плечом о потолок землянки. В руке — наган.

— Какая Таня? Кто?

— Не ершись спросонок. Убери пушку-то, — сказал мужчина. — Таня или не Таня — нам все одно. Ухожу я, потолковать надо. Оденься.

Зоя сразу вспомнила все, что случилось с ней. Натянула сапоги, накинула на плечи пальто. Выглянула из землянки — свет резанул по глазам: бело и ярко было в лесу, на ветках снежные нависи, как кружева.

— Стихло, — удовлетворенно произнес мужчина, глубже нахлобучивая шапку. — Там на столе провиант тебе оставил какой есть. А мне пора. Может, ворочусь ночью, а может, и нет. У меня в лесу домов, как у зайца теремов. Ну а ты? Надолго останешься?

— Я тоже пойду, только не сейчас, под вечер.

— Это вернее, — согласился мужчина. — Возле землянки-то не следи. Шагай по оврагу вверх, он прямо на просеку выведет, где встретились.

— Мне бы к речке попасть, к Тарусе.

— Не ближний свет. Поболе двух часов лесного хода ночью тому, кто знает. А тебе все три.

— В какую сторону?

— На северо-восток держи. Как дойдешь до пересечения просек, бери влево и никуда не сворачивай. Да смотри не проскочи с разбегу, речонка такая, что в половодье петух пешком перейдет. А сейчас замело. Лед ногою щупай. До Тарусы не будет речного льда.

— Спасибо, — сказала Зоя, — очень большое вам спасибо за все.

— Начальству-то как доложить о тебе?

— А никак. Встретил, мол, Таню, у нее свое задание… А если надо будет — свяжусь…

— Да, такая уж доля наша, — мужчина чуть приподнял свою шапку. — Ну, бывай! Удачи тебе!

С хорошим настроением вернулась Зоя в землянку. Здесь было сумрачно, лишь узкая полоска света пробивалась через продолговатое стеклышко, вделанное над дверью. Тронула чайник — еще горячий. На столе сахар и кусочек черствого хлеба. Зоя разрезала его надвое: половину в запас.

С удовольствием попила чай. И почувствовала, что ее снова клонит в сон: слишком утомилась и наголодалась она за последние дни. Тронула рукой плечи — косточки выпирают, будто бы не свои. И шея вроде длиннее стала. Или тоньше…

Она снова залезла на нары и лежала в тишине и тепле, мысленно благословляя свое неожиданное пристанище и случайную встречу в лесу. Что было бы с ней без этого партизана?!

Теперь она, можно сказать, знакома с народными мстителями. Запомнит дорогу сюда, к этой землянке, расскажет своим. Только когда, где?

Борис, конечно, возвратился в лагерь, а лагеря ей самой не разыскать. Значит, надо переходить фронт. Добраться до Тарусы, повернуться вправо и идти к Наре. А если повернуть влево, то вскоре доберешься до истоков Тарусы — Зоя хорошо представляла карту этого района. Начинается речка в болотах возле Петрищева. Они с Борисом часть пути проделали вчера как раз по долине речушки. Крайнов, наверно, и назад шел по ней, а Зоя шарахнулась в сторону. Сама виновата. Так она и скажет майору Спрогису или комиссару Дронову, когда вернется Выполнила, дескать, задание, а потом допустила ошибку. Да только выполнила ли?

Зоя даже приподнялась, сон будто ветром сдуло. Вот это штука! Как же она не сообразила раньше? Строения они с Борисом подожгли, это факт. Но в какое время? В самый снегопад, когда ни один самолет в воздух не поднялся. А если и поднялся, то летчик ничего не мог разглядеть. И потом долго еще валил снег, до самого утра, вероятно.

Значит, главного-то они не сделали? Только дома спалили. Чем же гордиться, о чем докладывать?! Хорошо хоть, что для подачи сигналов отведена не одна ночь. Может, сегодня погода будет ясная, и Борис снова… Но почему Борис? У него других забот много. А у Зои одна — выполнить то, что поручено. Она должна снова идти в Петрищево, просто обязана довести начатое до конца. И если Борис вернется туда же — они встретятся, и опять все будет прекрасно!

Приняв решение, Зоя успокоилась. Глотнула теплой воды из носика чайника и поудобней устроилась на нарах. Можно отдыхать часов до четырех, пока наползут сумерки.

А этот верейский партизан не поверил, кажется, что ее зовут Таней. Не очень твердо произнесла имя, хотя вырвалось оно не случайно. Зоя и раньше думала: при необходимости назовет себя так в память о Тане Соломахе, героине гражданской войны. Несколько раз Зоя перечитывала очерк о ней, читала вслух маме и брату. И так ярко представляла себе подвиг мужественной девушки, будто своими глазами видела и пережила все вместе с ней.

Очень много общего у них с Таней. Как и она, Зоя с детства любила книги, столько проштудировала, что и не перечислишь. А самые увлекательные помнила чуть ли не наизусть. Как и Таня, особенно увлекалась рассказами о героях, которые сражались за народ, преодолевая любые трудности. И сама хотела быть такой же. А жизнь текла будничная, обыкновенная.

Вот и у Тани сначала тоже. Училась в гимназии. Потом стала учительницей на Кубани, в казачьей станице… Там, еще до революции, вступила в подпольную организацию большевиков. А когда вспыхнула гражданская война, Таня вступила в красногвардейский отряд вместе с мужчинами. Очень ей было тяжело. Походы, бои. А она не такая уж сильная… Осенью восемнадцатого года свалил ее тиф. Лежала в селе Козьминском. И вот в село ворвались белые. Таню сразу бросили в тюрьму, хоть и больная была. Начали допрашивать, где скрываются товарищи по отряду. А она молчала, терпела пытки.

Однажды вывели ее из тюрьмы. Люди увидели, какая она избитая, вся в синяках, одежда окровавлена. А лицо спокойное и гордое. Конвоиры подталкивали ее, пинали девушку, а она сказала громко, чтобы все слышали: «Можете сколько угодно избивать меня, можете убить меня, но Советы не умерли — Советы живы! Они вернутся!»

Белогвардейцы принялись сечь Таню шомполами, кричали, что заставят просить милости. «И не ждите! — ответила она. — У вас я просить ничего не буду!»

Ее снова отправили в тюрьму. А утром 7 ноября в камеру ворвались пьяные беляки, прикладами выгнали арестованных. Таня сказала от двери: «Прощайте, товарищи! Пусть эта кровь на стенах не пропадет даром. Скоро придут Советы!»

Арестованных повели в степь. Восемнадцать человек. Конники начали рубить их по одному. Блеск шашки, удар, крик. И распростертое тело… На глазах у Тани гибли ее товарищи. Один за другим. Но она не запросила пощады… Ее зарубили последней.

Так было написано в книге «Женщина в гражданской войне». Зоя дословно помнила этот очерк.

Мелкие холодные звезды мерцали в небе. Снег лежал синеватый, пухлый, на нем четко отпечатывались следы.

Группа двигалась рассредоточенно. Впереди Вера Волошина с танкистом. В некотором отдалении — основное ядро: Наташа Самойлович, Аля Воронина, другие разведчики и красноармейцы. Тыл прикрывал Алексей Голубев.

Задержались только один раз, когда пересекали большак из деревни Якшино на совхоз Головково. Здесь виднелись оттиски автомобильных покрышек. Разведчики поставили в колею несколько мин, замаскировали их.

Все-таки очень плохо, что не имелось карты. Где-то поблизости перекресток дорог, который следовало бы обойти. Но правее он или левее? А впереди что виднеется: занесенный снегом дом или стог сена?

Вера решительно повернула вправо, на возвышенность — там легче сориентироваться. Танкист молча шагал за ней, полностью доверяясь разведчице. Радовался, наверно, что снял со своих плеч груз ответственности за бойцов, что не надо ему заботиться о маршруте, о еде и ночлеге. Скажет Волошина — он сделает. А Вере приятно было, что рядом с ней человек, немного похожий на Юру. Военный. С ним посоветоваться можно. И надежный он, прикроет в случае чего огнем из винтовки.

Медленно, вытягивая ноги из снега, поднялась Волошина по склону, поглядывая на компас. Скоро рассвет, надо уходить подальше от большака. Вон туда, в хвойный лес, начинавшийся у подножия холма.

Внимание Веры было приковано к компасу, лишь краем глаза увидела она справа острый выброс пламени. Сильный удар в плечо едва не сбил с ног. Она удержалась, но горизонт качнулся, поплыл перед ней. Падая, она успела еще заметить танкиста, распластанного на снегу, и нити трассирующих пуль… Или это мелькали в небе разноцветные холодные звезды?

В утреннем донесении командир немецкой пехотной дивизии сообщил командиру корпуса, что почти все населенные пункты, куда в связи с перегруппировкой выведены были войска, подверглись ночью нападению партизан. Особенно сильный налет произведен на деревню Якшино. Частично разрушен узел связи, убиты два штабных офицера. Повсюду партизаны отброшены со значительными для них потерями, которые уточняются. Приняты меры по усилению охраны населенных пунктов и всех военных объектов.

В отношении «значительных потерь» было допущено некоторое преувеличение: к моменту отправки донесения удалось обнаружить лишь несколько мертвых партизан. Причем установить, убиты они сегодня или неделю назад, было трудно. Однако партизаны — это бандиты, они вне закона, никто не будет проверять, сколько их погибло, считать трупы. Генерала, подписавшего донесение, тревожило другое. Трудно было поверить, что на недавно завоеванной территории, в прифронтовой полосе, оказалось вдруг сразу столько партизан, к тому же действующих не стихийно, а организованно, по единому плану. Может быть, это диверсионные отряды противника, просочившиеся через фронт?! Но в таком случае следует установить, где и когда прорвались русские, сколько их? Необходимо наказать виновных, допустивших такой прорыв. И на командование дивизии падает тень. А неприятностей у генерала и без этого было достаточно.

Перед обедом генералу сообщили: возле совхоза Головково захвачена русская женщина, раненая в перестрелке. На ней военная форма без знаков различия. Офицер, доставивший известие, особенно упирал на то, что форма и вооружение раненой точно такие, как у солдат Красной Армии. Офицер, аккуратист и педант, хотел выяснить, по какому параграфу квалифицировать пленную. Если она военнослужащая — содержать на общих основаниях. Если нет — совсем другой подход.

А генерала новость обрадовала. Захвачена женщина, следовательно, в районе дислокации дивизии действуют не подразделения регулярных войск, а партизаны. Значит, прорыв фронта не имел места, не требуется проводить расследований. Все ясно: партизаны — преступники, ведущие борьбу на свой страх и риск. Их надлежит уничтожать. Это определено приказом свыше, который предусматривает публичную казнь через повешение для устрашения гражданских лиц, которые замышляют выступить против немцев.

Отправляясь обедать, генерал отдал соответствующие распоряжения.

Долго везли Веру в кузове грузовика по тряской дороге. Было так холодно, что заледенели, покоробились окровавленные бинты. Перевязали девушку торопливо, неумело, кровь продолжала сочиться и, казалось, вместе с ней уходят, иссякают силы. Все острее болело простреленное плечо и ломило грудь; так ломило, что невозможно становилось дышать. Особенно возрастала боль, когда начинал бить озноб — Вера даже зубы стискивала, боясь закричать. Несколько раз сознание покидало ее.

В совхозе девушку перенесли в пустовавший дом рядом со школой, положили на широкую лавку возле стены. Вскоре пришел офицер. Вера смутно различала его круглое белое лицо. С трудом понимала вопросы. Откуда она шла? С кем? Как ее зовут?

Вере хотелось сказать, что все это зря, отвечать она не намерена, но говорить так офицеру не следовало, пусть видит, что она ослабела, ни одного слова произнести не может. Да и действительно, губы не подчинялись ей, она погружалась в забытье и только громкий голос вновь и вновь возвращал ее к действительности… А может, это не офицер, может, это отец Клары — инженер, приезжавший из Германии строить Кемеровскую ГРЭС? И Вера с подружками-шестиклассницами слушает его, изучает немецкую речь? Главное — произносить правильно…

Резкая боль заставила ее вскрикнуть. Открыв глаза, увидела занесенный кулак в кожаной перчатке. Снова вспышка боли — показалось, что летит куда-то вниз, в черноту.

Офицер, разозленный молчанием партизанки, несколько раз ударил ее, сбросил с лавки. Пнув сапогом, перевернул лицом вверх. Девушка была в обмороке. Офицер подождал, глядя, как возится с ней фельдшер. Спросил:

— Надолго?

— Боюсь, что да. Большая потеря крови.

Офицер выругался и вышел. Полумертвая — чего от нее добьешься? А песенка ее спета — завтра казнь.

Минула Веру горькая чаша, избежала она издевательства садистов, зверевших от беззащитности жертв. Немецкий фельдшер, человек средних лет, сам оставивший дома двух дочек, старался, как мог, облегчить ее страдания. Принес откуда-то матрац и подушку. Истопил печку, напоил кофе.

Вечером фельдшер долго сидел возле стола, хмуро думал о своем, поглядывая на пленницу. При свете лампы золотым нимбом светились волосы вокруг бледного лица, лихорадочно сияли большие, расширившиеся от боли глаза.

Такая красота — и обречена на гибель!

Ворчал он, проклиная войну и службу. А девушка, кажется, поняла его. Приподнялась, улыбнулась…

К полуночи ей стало хуже. Опять начался озноб, открылось кровотечение. Металась в беспамятстве на матраце, стонала. Принималась вдруг читать стихи. Несколько раз повторила строчки:

Вспомнилось, значит, Вере в последнюю ночь стихотворение, написанное давным-давно, когда было ей только пятнадцать лет.