Звенит, поет

14

Мы встали и направились к винтовой лестнице.

Темно-красная кучка вишен так и осталась нетронутой. Пара ягод на сросшихся черенках лежала на голубой столешнице возле вазы с тонкой ножкой.

Снаружи, на тихой, затененной высокими каштанами улице, была майская благодать. Повсюду часы показывали XII. Наша крепкая лошадка покосилась на нас светлым глазом.

— Ступай себе своей дорогой, — сказал я лошадке.

Она поняла, тронула с места легкую коляску и потрусила прочь.

Заложив руки за спину, я шагал рядом с Марге.

Мы шли по кварталу Сервантеса, здесь на всех улицах пели и танцевали, мимо нас, звонко смеясь, пробегали испанки с черными как смоль распущенными волосами, под мышкой у некоторых были корзины с выполосканным бельем.

Мы оставили позади горбатый мостик, под ним проплывали барки и плоты, на которых финские плотогоны, сверкая финками, закусывали белым шпигом.

На другом берегу реки раскинулись галльские кварталы. Блуждая по узким улочкам, которые извивались, перекрещивались, переплетались и сбегали вниз, мы в конце концов оказались в каком-то похожем на колодец дворе. Стиснутый между высокими, без единого окна, домами, двор переходил в вонючий коридор. Возле входа в коридор висело написанное от руки объявление: «Касса кинотеатра «Декабрьский уют». В коридоре толпилась очередь. У окошечка кассы было наклеено еще одно объявление: «В XII часов «Шербурские зонтики».

А с яркой афиши, прикрепленной на двери, на меня вдруг глянула зеленоватая маска. На афише значилось: «Скоро — «Еще кое-что о Фантомасе».

Меня охватило очень неприятное чувство.

— Уйдем отсюда, — тихо сказала Марге.

— Почему? — насторожился я.

— Здесь так много народу. И чесноком пахнет;

Значит, Марге не заметила фантомасовской афиши. Конечно — она по-прежнему была спокойна и задумчива.

Мы пошли по полутемному сводчатому проходу, где толпились подозрительного вида франты и размалеванные девицы, к свету, словно маленькая лимонная долька желтевшему вдали. На стенах, с которых большими кусками обвалилась штукатурка, были начертаны стрелки: «В район Перро». Вдруг чья-то высокая гибкая фигура перерезала лимонную дольку, затем нырнула в сумерки прохода, какой-то мужчина спешил нам навстречу; вскоре мы узнали Ланселота. На его плейбойской физиономии было встревоженное выражение.

Он остановился перед нами, этакий большой красивый мальчик, ноги расставлены, плечи расправлены, голова набок. Наморщив лоб и подняв брови, он взглянул поверх Марге и спросил:

— Кааро, ты вроде бы с дамой?

— Как видишь.

— Ну, натурально, вижу… тут, знаешь ли, такая хреновина, — сказал Ланселот, не изменяя своего непринужденного поведения и неряшливой манеры изъясняться. — Сроду не слыхал, что в Городе может этакое твориться, Н-да-с. Сидел я в «Слоне», читал газетку» Знаешь, там было одно занятное объявленьице. Не хотел тебе мешать, сходил сам и глянул. Послушай, Кааро, как ты считаешь, подобает ли мне сражаться с женщинами?

— Абсолютно исключается, Ланселот, — с укором сказал я,

— Ну да, ясное дело. Ну а если эта женщина, случаем, дракон?

— Хм;

— Дама меня извинит — я по-быстрому. Так вот, некая Десподита выдает на границе районов Перро и Олеши, вроде бы на площади Трех Толстяков, один номер. Танцы на канате: ревю. Чертовски клевая труппа, скажу я тебе. Гёрлы — прима! Сильное зрелище!.. Так вот. Первое отделение заканчивается тем, что одна красотка, рабыня Рамона — кадр экстра-класс, скажу я тебе, — делает три шпагата подряд, после чего на арену, то есть на канат, вылезает самолично та Десподита и тут же дает публике понять, что с представлением до вечера крышка. Понял, нет?

— Хм…

— Ребята, — сказал Ланселот мне и Марге в сильном волнении, — у меня просто нет слов! Кааро, ты видел когда меня в этаком запале? Вот то-то и оно! Тут такое дело: эта подлюга Десподита при всем честном народе дает Рамоне распоряжение, чтоб та морально созревала к первому номеру второго отделения, там у нее шибко ответственная роль. Она, видишь ли, должна оттяпать голову одному вредному старику. Вроде бы прямо-таки жутко вредоносный старец, понял, нет? А после того рабыня с ходу — бац! — из рук в руки получает вольную.

— Не слишком остроумный сюжет. Но… — …но весьма доходный! — воскликнул Ланселот. — Я тебе скажу, публика просто вне себя — совсем спятила. Полный восторг и восхищение. Вечером все собрались прихватить с собой домашних и соседей, чтобы это редкостное зрелище не осталось воспоминанием только для их отвагой бьющихся сердец… и так далее. Второе отделение даст кассу, понял, нет? Вечерний билет в пять раз дороже!

— Прекрасно, — прервал я его, — но почему это тебя так волнует?

— Знаете что, ребята, по-моему, это вовсе не номер!

Я чуток пошлёндал там по площади. И вот я вас спрашиваю: на кой черт понадобились той Десподите штук двести полуголых янычаров? Мотаются по всем улицам, по всем дорогам — в руках мушкеты, в зубах ятаганы, морды заплывшие, глазки как у носорогов. А некоторые с секирами. Мерзкое, я тебе скажу, зрелище. Но это все цветочки, Я ведь, ребята, парень шустрый, перед вами мне темнить нечего, да и стаж у меня кое-какой имеется. Так вот, пробрался я под носом у янычаров к цирковым палаткам. И скажу вам честно, ребята, что одна, драная палатка, стоявшая в сторонке, окруженная шестью янычарами, показалась мне очень даже интересной, Во-первых, почему отдельно поставлена, а потом, на кой ляд там эти шестеро янычаров крутятся? Вот вопрос! Как я туда просочился — не спрашивайте. Но просочился. На карачках, понял, нет? И что же вижу? Какой-то старикашка в цепях. Ага-а, ясное дело! Ну, думаю, ты, значит, и есть тот преступный старец, только какого черта тебя перед номером в цепи заковали? А папуля сам из себя этакий ангельский старичок с голубыми глазками. Не совсем чтобы развалина, а вообще-то вроде. Ребята, черт возьми, я этаких цепей двести чет не видел, а тут вдруг на тебе, надо же, здесь, в Городе! «В чем дело, друг?» — спрашиваю я папашу. Папаша в ответ ухмыляется. А зубы у него мировецкие. Белые, знаешь, такие. Ну, ладно. Кто хороший человек, кто плохой, я с ходу разберу. У меня многолетний стаж. Этот старик со своей белоснежной ухмылкой гадом быть не может. «Не знаю я, парень», — так мне папаша говорит. Ему, видите ли, сказали, что, мол, гарантией подлинной безопасности являются временные ограничения. «А сами во весь рот скалятся», — говорит мне папаша. «Во-во, точно, это сразу видать, — рублю я в ответ, — на мой взгляд, ты вроде бы в цепях, так, что ли? И все эти байки, что тебе напели, — говорю я ему, — прямо тебе скажу, мне не в новинку». — «И я так думаю, — сетует папаша и тут же признается: — Имею, дескать, такое предчувствие, что нынешний день, как ни крути, добром не кончится, — видать, голову оттяпают». А сам, знаешь, улыбается. Этак, ну, несамостоятельно, понял, нет? В чем его вина, того он не знает, но что-нибудь, говорит, найдут. К примеру, в молодые годы, говорит папаша, была у него привычка плеваться сквозь зубы. Ну, когда жену взял, жена отучила, но что было, то было, никуда не денешься. А один раз, опять же из чистого хулиганства, кинул яблочным огрызком в кота. Правда, не попал, но что это дает, он уж тогда сопляком-то не был, уже двенадцать лет ему стукнуло. Слушаю-слушаю, прямо ушам своим не верю. Это в наше-то время! В Городе! Форменная хреновина, ребята! Ну просто нет слов! Или мне скверный сон снится, или скоро будет драчка, думаю я себе. А папаша цепями громыхает и вдруг как вздохнет: «А-а, наплевать, пропади все пропадом, жизнь более-менее прожита, особых желаний вроде бы нет, разве дочку повидать перед смертью, девочку Рамоночку». Ах ты, чертяка окаянный, нечистая сила! Вот гут-то меня и осенило. «Когда тебя забрали-то, друг?» — спрашиваю я. «Нынче спозаранку, — отвечает папаша, — как раз кумекал, чего делать: ягодник прореживать или вперед прививки проверить, я ведь по должности-то садовник, а тут эти янычары ввалились, теперь вот сижу, сроду бы не подумал, до чего чудные коленца иной раз жизнь выбрасывает». Лады, старый приятель, соображаю я, а где же эта девочка — Рамоночка-то? «Девочка, — говорит папаша, — поступила осенью в цирковое училище, в газете объявление было. До сей поры Рамона, правда, ни строчки мне не написала, крепко, видать, там прикурить дают, не такое это, видать, легкое дело — костями трясти, как со стороны кажется. Но уж очень ей загорелось, я не стал препятствовать». Понял, нет — кто такая есть Рамона и кем ей приходится преступный старец? Прежде чем кто из этих жирнозобых янычаров успел сунуть нос в палатку, я оттуда смылся. Ну, Кааро, что ты на это скажешь?

— Марге, — сказал я, — ты ступай… или нет — пошли вместе!

Я крепко схватил Марге за руку, мы побежали обратно по сводчатому проходу, подбежали к кинотеатру, народ валил на «Шербурские зонтики», Марге упиралась, я, кажется, повысил голос:

— Семнадцатый ряд, третье место! Там свободные места, ясно? Я буду к концу сеанса. Встретимся здесь, у выхода. Если успею раньше, приду в зал. Ясно? Я должен одно дело… Ну, ступай, ступай!

— Кааро… — пискнула. Марге, краснея. — Я; я;

— Ступай. Все в порядке, — сказал я.

Марге покорилась. Понурив голову, пошла она смотреть «Шербурские зонтики», зажав свой зонтик под мышкой.

Убедившись, что девушка вошла в зал, мы с Ланселотом побежали обратно.

— Примечательно, что это происходит в районе Перро, — рявкнул я скороговоркой. Франты и веселые девицы смотрели на нас с удивлением.

Сводчатый проход наполнился грохотом наших шагов, лимонная долька быстро увеличивалась. — У этого чертового Перро другого и не бывает: то головы с плеч рубят, то людоед лопает семерых своих детей и еще чавкает притом. Чертовская неразбериха!.. А кто такая Десподита?

— Понятия не имею. Знаю только, это хозяйка труппы и директриса. А свой номер на канате она исполняет с профессиональной рассеянностью, достойной пенсионерки. Впрочем, ляжки у нее крепкие.

— Да заткнись ты, — махнул я рукой. — Номер на канате, говоришь? Так-так-так…

Наконец мы выбрались из-под сводов.

По широкой аристократической улице Карабаса-Барабаса прогуливались горожане. Стены были залеплены афишами: «Десподита — ревю — канатоходцы — канатодумцы — канатолежцы — канатоплясцы — Десподита — ревю — ревю — ревю — Рамона отрубает голову преступному старцу — Десподита — ревю — ревю — ревю — представление в двух отделениях — СЕГОДНЯ — только СЕГОДНЯ — ввиду особых обстоятельств только СЕГОДНЯ — преступник подвергается суровой, но справедливой каре — порочный старец-преступник — лирический аттракцион радости Рамоны — СЕГОДНЯ — только СЕГОДНЯ — по особым обстоятельствам только СЕГОДНЯ — посмотрите, не пожалеете, запомните на всю жизнь».

Горожане читали объявления, разглядывали рисунки на афишах и обменивались мнениями. В Городе уже шуршал слушок, что престарелый преступник, старец-лиходей, отец рабыни Рамоны, в юности он, этот старый человек, сразил плевком кота, вот смеху-то будет, шипели жители района Перро, сомкнув головы, я, например, никогда в кота не плевал, страшное дело, жуткое преступление, если поразмыслить, бедняга кот, что он только пережил, шептались жители района Перро, силы небесные, ахали женщины, один мужчина с видом знатока заметил: посмотрим, посмотрим, как эта девочка справится, ведь она выглядит такой сентиментальной…

— Ланселот! — сказал я, протискиваясь сквозь толпу. — Ты, кажется, прав. Надо торопиться!

Мне стало жарко, я расстегнул плащ и сдвинул кепочку на затылок. Ланселот, на голову выше всех, шагал, руки в карманах, челюсти сжаты.

— Ланселот, о дуэли ее может быть и речи. Короче: сотни молодцов тебе хватит?

— Эка! — воскликнул Ланселот. — Еще останется!

Я покачал головой:

— Это неизвестно.

Вынув свою палочку, я помахал ею. Улица Карабаса-Барабаса забурлила, жители беспокойно забегали, из переулка выкатился десяток фургонов, взмыленные кони, грызли пенные удила, натянутые до отказа вожжи с трудом сдерживали коней, обоз остановился посреди улицы. Со всех сторон к нему бежали браные парни: казаки Стеньки Разина, итальянские гарибальдийцы, восставшие крестьяне из Махтра и Ания, двое декабристов с бакенбардами, группа революционных матросов с красными нарукавными повязками, подошли кубинские барбудос, подбежали поджарые родезийские негры. Из фургонов им начали подавать мушкеты, заряжаемые с дула. Ланселот прыгнул на одну повозку и принялся подготавливать сражение. Вскоре бравые парни, построенные повзводно, затопали прочь. Кто-то из них, проходя мимо, сунул и мне мушкет. Я сделал, было два-три широких шага, чтобы присоединиться к ним, но потом остановился. Без меня обойдутся.

Вскоре с дальнего конца улицы донеслось бряцание оружия и треск выстрелов» Мушкет в руках, кепочка на затылке, я пробирался сквозь толпу взволнованных жителей. Они обменивались впечатлениями, распространяли слухи и сеяли панику.

— Какая-то банда сорвала представление!

— Один янычар уже тяжело ранен! Указательный палец весь в крови! Несчастный! Неслыханно!

— Подумать только! И все это, как они утверждают, из-за какого-то бестолкового, вшивого старика, пошлого садовника! Наши изящные забавы и утонченные наслаждения теперь накались. Можете себе представить, какой-то негр чуть-чуть не толкнул меня!

— Никакого порядка!

— Грубая сила против рафинированной изысканности, это же нонсенс!

— Уж этого госпожа Десподита так не оставит!

— Тут я не выдержал и рванулся к месту сражения.

Кто-то схватил меня за локоть.

Марге.

— Кааро, я ушла.

— Вижу.

— Он как раз отправлялся в армию, и они пели очень красиво. А я ушла…

— Ах, Марге, Марге, ну что ты теперь об этом рассказываешь…

Когда мы добрались до места, на площади Трех Толстяков почти все было кончено. Вдалеке спасались бегством последние янычары в широких шароварах, их голые пятки сверкали, жирные животы тряслись. Ланселотовы парни сматывали канат, подбирали опоры, рухнувшие палатки и столбы, реквизитное тряпье и брошенное янычарами оружие. Ланселот обходил колонну пленников. Кое-где слышались стенания раненных в пальцы рук и ног.

И тут я увидел нечто потрясающее. Возле обвалившейся палатки из желтого шелка, который лениво колыхался на легком ветерке, держали друг друга в объятьях старый садовник и Рамона. И тот, и другая очень бледные. Лицо Рамоны было ужасно знакомо мне. Но я не мог вспомнить, кого она напоминала.

Запястья у садовника распухли. На Рамоне был открытый цирковой костюм, поблескивающий серебром. На ее голой спине я заметил два-три рубца. Тут же рядом валялась груда цепей, не меньше полутонны.

— Черт возьми! — вскричал я в ярости и, подняв свой мушкет вверх, нажал на курок. Раздался глухой выстрел, задребезжало оконное стекло, к моим ногам посыпались черепки цветочного горшка, земля и листья фикуса. Я поднял голову: из-за разбитого стекла высунулось разгневанное старушечье лицо.

— Это хулиганство! Я буду жаловаться! — визжала старуха, возмущенная гибелью своего фикуса. Очень крепко я вышел из себя. К нам подошел Ланселот.

— Держись, не робей, — сказал я ему.

— Придется, — вздохнул Ланселот. — Только драконы куда симпатичнее. Гляди, вон та дамочка и есть директриса.

Под бдительным присмотром двух кубинцев, на белом рояльном стульчике, вынесенном из дома, сидела женщина потрясающей красоты, примерно моя ровесница. Закинув ногу на ногу, она смотрела на меня с достойным восхищения спокойствием. Она курила. Только жадность, с какой густо намазанные оранжевой помадой губы впивались в фильтр сигареты, выдавала скрываемое бешенство.

— Что с ней сделать? — спросил Ланселот.

Я пожал плечами. Страшная усталость вдруг охватила меня.

Десподита сменила ногу. Ноги у нее были мускулистые — как Ланселот уже сообщил — и заросшие черными волосиками.

Я отвел глаза в сторону. В лестничном окне одного из домов виднелись перепуганные гёрлы.

— Не знаю, Ланселот… Надо как-то закруглять эту хреновину, — сказал я, переходя на арго Верного Рыцаря.

— Заметано! И я тут же отваливаю, надо проветриться после такого дела, пойду и буду биться хоть с двумястами драконами!..

Десподита смотрела сквозь нас, на ее лице было ледяное спокойствие, ледяное презрение, она швырнула окурок на мостовую.

А с Марге что-то происходило. По-моему, она вся дрожала. Или нет. Я не мог понять, что с ней. Я был ужасно зол. Почему, в конце концов, она ушла из кино?

— Марге, — сказал я, — что это была не моя сказка, мне кажется, нет нужды тебе объяснять. Но я просто не представлял, что подобные вещи могут происходить в Городе, и я;

— Да, да, — кивнула Марге, кусая губы.

Я сунул руку в карман, чтобы вынуть платок и вытереть пот с лица. Пальцы наткнулись на гранитный осколок, о котором я совершенно забыл. Я вынул его. В ту же минуту раздался истошный женский вопль. Я в испуге огляделся вокруг: площадь была пуста, абсолютно пуста — исчезли из лестничного окна испуганные гёрлы, исчезли пленные и раненные в пальцы янычары, исчезли бравые парни с задорными лицами, исчезла груда палаток, бухта каната, исчезли цепи, садовник и его дочь Рамона. На площади был только Ланселот, но и он удалялся большими шагами, руки в карманах, голова задумчиво опущена. И мы с Марге стояли посреди пустой, чистой, тихой, прямо-таки идиллически мирной площади.

Осторожно опустив кусочек гранита обратно в карман, я машинально наклонился, чтобы подобрать брошенный окурок.

Я был огорчен и обескуражен. И беспокоился о Марге.

Бессмысленно взглянул я на окурок, который все еще держал между пальцев. «Эсто…» — прочел возле фильтра, измазанного помадой. Окурок точно жег мне пальцы, я бросил его. Синеватая вспышка — и остаток сигареты бесследно исчез.

— Может, хватит? — сказал я, тяжело вздохнув, — Хватит этих забав и карнавалов, Марге, а? В Городе происходит что-то не то. Пошли-ка отсюда.

Со свистом взмахнул я волшебной палочкой, с треском щелкнул пальцами, на Город опустилась тьма, смолкли далекие голоса, скрылись очертания домов и барельефы на башнях, ваших лиц коснулась ночная прохлада, наши каблуки легко стукнули оо старым шпалам, справа глухо булькали трубы с минеральной водой, слева, в Латвии, скрипел коростель, позади нас возвышалось старое станционное здание.