Зверобой, или Первая тропа войны

Глава I

События производят на человеческое воображение такое же действие, как время. Человеку, много путешествовавшему и много видевшему, кажется, будто он живет на свете давным-давно; чем богаче история народа важными происшествиями, тем скорее приобретает она отпечаток древности. Иначе трудно объяснить тот весьма почтенный облик, который уже успели приобрести летописи Америки. Когда мы мысленно обращаемся к первым дням колониальной истории, период этот кажется далеким и темным; тысячи перемен отодвигают рождение нации к эпохе столь отдаленной, что она как бы теряется во мгле времен. А между тем четырех жизней средней продолжительности было бы достаточно, чтобы передать из уст в уста в виде преданий все, что цивилизованный человек совершил в пределах нашей республики. Хотя в одном только штате Нью-Йорк жителей больше, чем в любом из четырех самых маленьких европейских королевств и во всей Швейцарской конфедерации, прошло всего лет двести с тех пор, как голландцы, основав свои первые поселения, вывели этот край из состояния дикости. То, что кажется таким древним благодаря множеству перемен, становится знакомым и близким, как только мы начинаем рассматривать его во временной перспективе.

Этот взгляд в прошлое должен несколько ослабить удивление, которое иначе мог бы почувствовать читатель, рассматривая изображаемые нами картины, а некоторые добавочные пояснения воскресят в его уме те условия жизни, о которых мы хотим здесь рассказать. Исторически вполне достоверно, что всего сто лет назад такие поселки на берегах Гудзона[2], как, например, Кливерак, Киндерхук и даже Покипси[3], не считались застрахованными от нападения индейцев. И на берегах той же реки, на расстоянии мушкетного выстрела от верфей Олбани[4], еще до сих пор расположена резиденция младшей ветви Ван-Ренселлеров[5] с бойницами, проделанными для защиты от того же коварного врага, хотя постройка эта относится к более позднему периоду. Такие же памятники детства нашей страны можно встретить повсюду в тех местах, которые ныне слывут истинным средоточием американской цивилизации. Это ясно доказывает, что все наши теперешние средства защиты от вражеского вторжения созданы за промежуток времени, немногим превышающий продолжительность одной человеческой жизни.

События, изложенные в этой повести, происходили между 1740 и 1745 годами. В то время были заселены только четыре графства колонии Нью-Йорк, примыкающие к Атлантическому океану, узкая полоса земли по берегам реки Гудзон от устья до водопадов вблизи истока, да несколько областей по рекам Мохаук[6] и Шохери[7]. Широкие полосы девственных дебрей пересекали берега Мохаука и простирались далеко в глубь Новой Англии[8], скрывая в лесной чаще обутого в бесшумные мокасины[9] туземного воина, шагавшего по таинственной и кровавой тропе войны. Если бы взглянуть с птичьего полета на всю область к востоку от Миссисипи, взору наблюдателя представилось бы необъятное лесное пространство, окаймленное близ морского берега сравнительно узкой полосой обработанных земель, усеянное сверкающими поверхностями озер и пересеченное извивающимися линиями рек. На фоне этой грандиозной картины уголок страны, который мы здесь хотим изобразить, показался бы весьма незначительным. Однако мы будем продолжать наше описание в уверенности, что более или менее точное изображение одной части этой дикой области даст достаточно верное представление о ней в целом, если не считать мелких и несущественных различий.

Каковы бы ни были перемены, производимые человеком, вечный круговорот времен года остается неизменным. Лето и зима, пора сева и пора жатвы следуют друг за другом в установленном порядке с изумительной правильностью, предоставляя человеку возможность направить высокие силы своего всеобъемлющего духа на познание вечных законов, которыми управляется это бесконечное однообразие. Столетиями летнее солнце обогревало своими лучами вершины благородных дубов и сосен и посылало свое тепло даже скрывающимся в земле упорным корням, прежде чем послышались голоса, перекликавшиеся в чаще леса, лиственный покров которого купался в ярком блеске безоблачного июньского дня, в то время как стволы деревьев в сумрачном величии высились в окутывавшей их тени. Голоса звучали неодинаково и, очевидно, принадлежали двум мужчинам, которые сбились с пути и пытались найти потерявшуюся тропинку. Наконец торжествующее восклицание возвестило об успехе поисков, и затем какой-то человек гигантского роста выбрался из лабиринта мелких болот на поляну, образовавшуюся, видимо, частично от опустошений, произведенных ветром, и частично под действием огня. Отсюда хорошо было видно небо. Сама поляна, сплошь заваленная стволами деревьев, раскинулась на склоне одного из тех высоких холмов или небольших гор, которыми пересечена почти вся эта местность.

— Здесь можно перевести дух! — воскликнул лесной житель, очутившись под открытым небом и отряхиваясь всем своим огромным телом, как большая дворняга, выбравшаяся из снежного сугроба. — Ура, Зверобой! Наконец-то мы видим дневной свет, а там и до озера недалеко.

Едва только прозвучали эти слова, как второй обитатель леса раздвинул болотные заросли и тоже вышел на поляну. Наскоро приведя в порядок свое оружие и истрепанную одежду, он присоединился к товарищу, уже расположившемуся на привале.

— Ты знаешь это место? — спросил тот, кого звали Зверобоем. — Или ты закричал просто потому, что увидел солнце?

— И то и другое, парень, и то и другое! Я узнаю это местечко и совсем не жалею, что опять увидел такого верного друга, как солнце. Теперь у нас снова все румбы компаса перед глазами, и мы сами будем виноваты, если еще раз заплутаем. Пусть меня больше не зовут Гарри Непоседа, если это не то самое местечко, где прошлым летом разбили свой лагерь и прожили целую неделю охотники за землей[10]. Вот сухие ветви их шалаша, а вот и родник. Нет, малый, как ни люблю я солнце, я не нуждаюсь в нем, чтобы знать, когда наступает полдень: мое брюхо не уступит любым часам, какие только можно найти в Колонии, и оно уже прозвонило половину первого. Итак, развяжи котомку, и подкрепимся для нового шестичасового похода.

После этого совета оба занялись необходимыми приготовлениями к своей, как всегда, скромной, но обильной трапезе. Мы воспользуемся перерывом в их беседе, чтобы дать читателю некоторое представление о внешности этих людей, которым суждено играть немаловажные роли в нашей повести. Трудно встретить более благородный образец цветущего мужества, чем тот из путников, который назвал себя Гарри Непоседа. Его настоящее имя было Генри Марч; но так как обитатели пограничной полосы заимствовали у индейцев обычай давать людям всевозможные клички, то прозвище Непоседа чаще применялось к нему, чем его подлинная фамилия. Нередко также называли его Гарри Торопыга. Обе эти клички он получил за свою стремительность, опрометчивость, резкие манеры и за чрезвычайную подвижность, заставлявшую его вечно скитаться с места на место, почему его знали во всех поселках, разбросанных между британскими владениями и Канадой[11]. Шести футов четырех дюймов[12] ростом, Гарри Непоседа был при этом очень пропорционально сложен, и его физическая сила вполне соответствовала гигантской фигуре. Лицо — подстать всему остальному — было добродушно и красиво. Держался он очень непринужденно, и хотя грубость пограничного быта неизбежно сказывалась в его обхождении, величавая осанка огромного тела сглаживала вульгарность его манер.

Зверобой, как Непоседа называл своего товарища, и по внешности и по характеру был человек совсем иного склада. Около шести футов ростом, он выглядел сравнительно худым и тщедушным, хотя все движения его выражали чрезвычайную ловкость, если не чрезвычайную силу. Его молодое лицо было но особенно красиво и только выражением своим подкупало всякого, кто брал на себя труд вглядеться в него более внимательно. Выражение его, свидетельствовавшее о простосердечии, безусловной правдивости, серьезности намерений и искренности чувств, было поистине замечательно.

Сначала даже могло показаться, что за простодушной внешностью скрывается затаенная хитрость, однако при ближайшем знакомстве это подозрение тотчас же рассеивалось.

Оба пограничных жителя были еще очень молоды. Непоседе едва исполнилось лет двадцать шесть — двадцать восемь, а Зверобой был и того моложе. Одежда их не заслуживает особого внимания; надо только заметить, что она была сшита главным образом из оленьих шкур — явный признак того, что ее владельцы проводили жизнь в бесконечных лесах, на самой окраине цивилизованного общества. Тем не менее в одежде Зверобоя чувствовалась забота о некотором щегольстве и живописности, особенно заметная на оружии и снаряжении. Его карабин находился в полной исправности, рукоять охотничьего ножа была покрыта изящной резьбой, роговая пороховница украшена подобающими эмблемами и насечкой, а ягдташ обвит индейским вампумом[13]. Наоборот, Гарри Непоседа, по врожденной ли небрежности или из тайного сознания, что его наружность не нуждается в искусственных прикрасах, был одет кое-как, словно выражая этим свое презрение ко всяким побрякушкам.

— Эй, Зверобой, принимайся за дело и докажи, что у тебя делаварский желудок, если ты говоришь, что тебя воспитали делавары![14] — крикнул Непоседа и подал пример товарищу, запихав себе в рот такой кусок дичины, какого хватило бы европейскому крестьянину на целый обед. — Принимайся, парень, и докажи этой лани свое мужество зубами, как ты уже доказал его ружьем.

— Нет, нет, Непоседа, немного мужества надо, чтобы убить лань, да еще в эту пору. Вот уложить тигровую кошку или пантеру[15] — это дело, — возразил Зверобой, готовясь последовать совету товарища. — Делавары дали мне прозвище не за отважное сердце, а за зоркий глаз и проворные ноги. Охотиться на оленя, конечно, еще не значит быть трусом, но для этого не нужно и особой храбрости.

— Делавары сами не герои, — невнятно пробормотал Непоседа, у которого был полон рот. — Иначе проклятые бродяги минги[16] не превратили бы их в баб.

— Этого дела никто толком не знает и не понимает, — сказал серьезно Зверобой, который мог быть таким же надежным другом, как его товарищ опасным врагом. — Минги наполнили все леса своей ложью и кривотолками. Я прожил с делаварами десять лет и знаю, что если дойдет до драки, они не уступят в храбрости всякому другому народу.

— Слушай, мастер Зверобой, раз уж мы об этом заговорили, то почему бы нам не открыться друг другу, как мужчина мужчине? Ответь мне на один вопрос. Тебе так везло на охоте, что ты даже прославился в этом деле. Но подстрелил ли ты хоть разок человека? Случалось ли тебе целиться во врага, тоже способного спустить курок?

Этот вопрос вызвал в груди юноши своеобразную борьбу между ложным стыдом и добросовестностью. Чувства эти отразились на его простодушной физиономии. Борьба длилась, впрочем, недолго. Сердечная прямота восторжествовала над гордостью и бахвальством.

— По совести говоря, ни разу, — ответил Зверобой, — потому что для этого не представлялось подходящего случая. Делавары жили в мире со всеми соседями, пока я гостил у них, а я считаю, что человека можно лишить жизни только во время открытой, законной войны.

— Как? Неужели ты ни разу не накрыл с поличным какого-нибудь парня, воровавшего у тебя шкуры или дичь из капканов? Неужто ты не расправился с ним по-свойски, чтобы избавить соседей от хлопот, а виновного от судебных издержек?

— Я не траппер[17], Непоседа, — ответил юноша гордо. — Я добываю себе на жизнь карабином и владею им так, что не уступлю в этом ни одному мужчине моих лет между Гудзоном и рекой святого Лаврентия. Я никогда не продавал ни одной шкуры, в голове которой не было бы еще одной дыры, кроме созданных самой природой для зрения и дыхания.

— Ай, ай, все это хорошо на охоте, но никуда не годится там, где речь идет о скальпах и засадах! Подстрелить из засады индейца — это значит воспользоваться его собственной любимой уловкой. К тому же, у нас теперь законная, как ты говоришь, война. Чем скорее ты смоешь это пятно со своей совести, тем спокойнее будешь спать хотя бы от сознания, что по лесу бродит одним врагом меньше. Я недолго буду водить с тобой компанию, друг Нэтти, если ты не найдешь зверя немного выше четырех футов росту, чтобы попрактиковаться в стрельбе.

— Наше путешествие близится к концу, мастер Марч, и если хочешь, мы расстанемся сегодня же вечером. Меня в здешних местах поджидает приятель, который не погнушается человеком, еще не убившим никого из своих ближних.

— Хотел бы я знать, что привело сюда этого проныру делавара в такое раннее время года? — пробормотал Непоседа с видом, одновременно выражавшим и недоверие и пренебрежение. — И где, говоришь ты, молодой вождь назначил тебе свидание?

— У маленькой круглой скалы, на озере, где, как мне говорили, индейские племена сходятся, чтобы заключать договоры и закапывать в землю свои боевые топоры. Об этой скале я часто слышал от делаваров, хотя мне самому и озеро и скала совершенно незнакомы. Этой страной сообща владеют минги и могикане[18], в мирное время оба племени охотятся здесь и ловят рыбу, но одному богу известно, что должно здесь твориться во время войны.

— Сообща! — воскликнул Непоседа, громко расхохотавшись. — Хотелось бы мне знать, что скажет на это Пловучий Том Хаттер. Он считает озеро своей собственностью по праву пятнадцатилетнего бесспорного владения и не уступит его без боя ни мингам, ни делаварам.

— А как посмотрят в Колонии[19] на этот спор? Эта земля должна иметь какого-нибудь владельца. Помещики поделили между собою пустыню даже в тех местах, куда и носу не смеют показать, чтобы взглянуть на свои поместья.

— Так, быть может, делается в других частях Колонии, Зверобой, но только не здесь. Ни одна живая душа не владеет даже пядью земли в этой части страны. Перо никогда не прикасалось к бумаге, чтобы закрепить за кем-нибудь здешние холмы и долины. Старый Том не раз говорил мне об этом. Вот почему он требует, чтобы его считали здесь единственным хозяином. А если он чего-нибудь требует, то уж сумеет постоять за себя.

— Судя по всему, что я от тебя слышал, Непоседа, этот Пловучий Том не совсем обыкновенный человек. Он не минг, не делавар и не бледнолицый. По твоим словам, он владеет озером уже очень давно. Что же это за человек? Какой он породы?

— Старый Том скорее выхухоль, чем человек. Повадками он больше походит на это животное, чем на своих ближних. Иные думают, что в молодые годы он гулял по соленой воде и был товарищем известного Кида[20], которого повесили за морской разбой гораздо раньше, чем мы с тобой успели родиться. Том поселился в здешних местах, полагая, что королевские крейсеры никогда не переплывут через горы и что в лесах он может спокойно пользоваться награбленным добром.

— Он ошибается, Непоседа, сильно ошибается. Человек нигде не может спокойно пользоваться награбленным добром.

— Он, вероятно, относится к этому иначе. Я знал людей, которым жизнь была не в жизнь без разных увеселений, знал и других, которые лучше всего чувствовали себя в своем углу. Знал людей, которые до тех пор не успокоятся, пока кого-нибудь не ограбят; знавал и таких, которые не могли себе простить, что когда-то кого-то ограбили. Человеческая природа очень причудлива в таких делах. Но старый Том сам по себе награбленным добром, если только оно у него есть, пользуется спокойно и с удобствами в обществе своих дочерей и ни о чем другом не помышляет.

— Ах, так у него есть дочери! От делаваров, охотившихся в здешних местах, я слышал целые истории про этих молодых девушек. А мать у них есть, Непоседа?

— Когда-то была. Но она умерла и потонула года два назад.

— Что такое? — воскликнул Зверобой, с удивлением глядя на товарища.

— Умерла и потонула, говорю я — и надеюсь, что на достаточно хорошем английском языке. Старик спустил жену в озеро, когда увидел, что ей пришел конец. Я могу это засвидетельствовать, потому что лично присутствовал при церемонии. Но хотел ли он избавить себя от труда рыть могилу, — что не так-то легко в лесу среди корней, — или считал, что вода лучше смывает грехи, чем земля, этого я, право, не берусь сказать.

— Должно быть, бедная женщина была большой грешницей, если муж не хотел потрудиться для успокоения ее тела.

— Не совсем так, хотя у нее были свои недостатки. Я думаю, что Юдифь Хаттер была настолько хороша, насколько это возможно для женщины, жившей так долго вдали от церковного звона, но, по-видимому, Том считал, что потрудился для нее совершенно достаточно. Правда, у нее в характере было немало стали, и так как старик Хаттер — настоящий кремень, то подчас между ними вспыхивали искры. Но, в общем, можно сказать, что они жили довольно дружно. Когда они начинали ссориться, слушателям удавалось порой заглянуть в их прошлое, как можно заглянуть в самые темные чащи леса, если заблудившийся солнечный луч пробьется к корням деревьев. Но я всегда буду уважать старуху Юдифь, потому что она была матерью такого создания, как Юдифь Хаттер, ее дочка.

— Да, делавары упоминали имя «Юдифь», хотя и произносили его на свой лад. Судя по их рассказам, не думаю, чтобы эта девушка была в моем вкусе.

— В твоем вкусе! — воскликнул Марч, взбешенный равнодушием и самонадеянностью товарища. — Какого чорта ты суешься со своим вкусом, когда речь идет о такой девушке, как Юдифь! Ты еще мальчишка, зеленый юнец, едва успевший пустить корни в землю. За Юдифью начали ухаживать мужчины, когда ей было всего пятнадцать лет, то есть без малого пять лет назад. Да она и не взглянет на такого молокососа, как ты.

— Теперь июнь и на небе ни облачка, Непоседа, так что весь этот жар ни к чему, — ответил Зверобой совершенно спокойно. — У каждого свой вкус, и даже белка имеет право судить о тигровой кошке.

— Но не слишком умно с ее стороны сообщать об этом мнении тигровой кошке, — проворчал Марч. — Впрочем, ты молод и несмышлен, поэтому я прощаю тебе твое невежество… Послушай, Зверобой, — с добродушным смехом прибавил он после недолгого размышления, — послушай, Зверобой: мы с тобой поклялись быть друзьями и, конечно, не станем ссориться из-за легкомысленной вертушки только потому, что она случайно уродилась хорошенькой, тем более что ты никогда не видел ее. Юдифь создана для мужчины, у которого уже прорезались все зубы, и глупо мне опасаться мальчика… Что же говорили делавары об этой плутовке? В конце концов, индеец может судить о женском поле не хуже белого.

— Они говорили, что она хороша собой, приятна в разговоре, но слишком любит видеть вокруг себя поклонников и очень ветрена.

— Сущие черти! Впрочем, какой школьный учитель может помериться с индейцем там, где идет речь о природе! Некоторые люди думают, что индейцы пригодны только для охоты и для войны, но я говорю, что это мудрецы, которые разбираются в мужчинах так же хорошо, как в бобрах, а в женщинах не хуже, чем в тех и других. Характер Юдифи точно таков! Говоря по правде, Зверобой, я женился бы на этой девчонке еще два года назад, если бы не два особых обстоятельства, одно из которых это самое легкомыслие.

— А какое же второе? — спросил охотник, продолжая есть и, очевидно, мало интересуясь разговором.

— Второе — в том, что я не уверен, пожелает ли она выйти за меня. Плутовка красива и знает это. Мальчик! На этих холмах нет дерева более стройного, дуновения ветра более нежного, и ты никогда не видел лани, которая прыгала бы с такой легкостью. Ее бы прославляли в один голос, не будь у нее недостатков, которые слишком заметны. Иногда я даю клятву больше не ходить на озеро.

— Почему же ты всегда возвращаешься? Вот видишь, никогда не следует клясться.

— Ах, Зверобой, ты новичок в этих делах! Ты такой благонравный, как будто никогда за всю жизнь не покидал города. Я — иное дело. Какая бы мысль ни пришла мне в голову, мне всегда хочется выругаться или поклясться. Если бы ты знал Юдифь, как знаю ее я, то понял бы, что иногда простительно чуточку посквернословить. Случается, что офицеры из фортов на Мохауке приезжают на озеро ловить рыбу и охотиться, и тогда это создание совсем теряет голову. Как она начинает тогда рядиться и какую напускает на себя важность в присутствии своих ухажоров!

— Это не подобает дочери бедного человека, — ответил Зверобой степенно. — Все офицеры — знатного происхождения и на такую девушку, как Юдифь, могут смотреть только с дурными намерениями.

— Это меня и бесит и успокаивает. Я, правда, опасаюсь одного капитана, и Джуди должна винить только себя и свою дурь, если я неправ. Но, вообще говоря, я склонен считать ее скромной и приличной девушкой, хотя даже облака, плывущие над этими холмами, не так переменчивы, как она. Вряд ли довелось ей встретить дюжину белых, с тех пор как она перестала быть ребенком, а поглядел бы ты, как форсит перед офицерами.

— Я бы давно бросил думать о такой девушке и занялся бы только лесом. Лес никогда не обманет.

— Если бы ты знал Юдифь, то понял бы, что это гораздо легче сказать, чем сделать. Будь я спокоен насчет офицеров, силой бы утащил девчонку к себе на Мохаук, заставил бы ее выйти за меня замуж, несмотря на все ее капризы, и оставил бы старика Тома на попечение Гетти, его второй дочери, которая хоть и не так красива и бойка, как ее сестрица, зато гораздо лучше понимает свои обязанности.

— Стало быть, еще одна птица из того же гнезда? — удивленно спросил Зверобой. — Делавары говорили мне только об одной.

— Немудрено, что когда говорят о Юдифи Хаттер, забывают о Гетти Хаттер. Гетти всего лишь мила, тогда как ее сестра… Говорю тебе, мальчик, другой такой не сыщешь отсюда до самого моря! Юдифь бойка, речиста и лукава, как старый индейский оратор, тогда как бедная Гетти в лучшем случае только «Так указывает компас».

— Что такое? — переспросил Зверобой.

— Да это офицеры ее прозвали: «Так указывает компас». Я полагаю, они хотели этим сказать, что она всегда старается итти в должном направлении, но иногда не знает, как это сделать. Нет, бедная Гетти совсем дурочка и постоянно сбивается с прямого пути то в одну, то в другую сторожу. Старый Том очень любит девчонку, да и Юдифь тоже, хотя сама она бойка и тщеславна. Не будь этого, я бы не поручился за безопасность Гетти среди людей такого сорта, какой иногда попадается на берегах озера.

— Мне казалось, что люди здесь появляются редко, — сказал Зверобой, видимо обеспокоенный мыслью, что так близко подошел к границам обитаемого мира.

— Это правда, парень: едва ли два десятка белых видели Гетти. Но двадцать заправских пограничных жителей — охотников-трапперов и разведчиков — могут натворить бед, если постараются. Знаешь, Зверобой, я буду в отчаянии, если, вернувшись после шестимесячной отлучки, застану Юдифь уже замужем.

— Эта девушка призналась тебе в любви или как-нибудь иначе обнадежила тебя?

— Совсем нет! Право, не знаю, в чем тут дело. Ведь я недурен собой, парень. Так мне, по крайней мере, кажется, когда я гляжусь в родник, освещенный солнцем. Однако я никогда не мог вынудить у этой плутовки обещание выйти за меня замуж, не мог добиться от нее сердечной улыбки, хотя она готова хохотать целыми часами. Если она осмелилась обвенчаться в мое отсутствие, то узнает все радости вдовства, не дожив и до двадцати лет.

— Неужели, Гарри, ты способен сделать что-либо худое избранному ею человеку только потому, что он больше пришелся ей по душе?

— А почему бы и нет? Если враг встанет на моем пути, как не отшвырнуть его в сторону? Погляди на меня! Такой ли я человек, чтобы позволить какому-нибудь проныре и плуту, торговцу пушниной, обойти меня в таком важном для меня деле, как любовь Юдифи Хаттер? Кроме того, мы живем здесь без законов и поневоле должны быть сами и судьями и палачами. Когда в лесу найдут мертвеца, кто скажет, кем он убит, если даже в Колонии займутся этим делом и поднимут шум?

— Если убитый окажется мужем Юдифи Хаттер, то после всего, что ты сказал мне, я сумею направить людей из Колонии на верный след.

— Ты, молокосос, мальчишка, гоняющийся за дичью, — ты смеешь грозить доносом Гарри Непоседе, словно это так же просто, как свернуть голову цыпленку?!

— Я не побоюсь сказать правду, Непоседа, о тебе, так же как и о любом другом человеке, кем бы он ни был.

С минуту Марч глядел на товарища в молчаливом изумлении. Потом, схватив Зверобоя обеими руками за горло, он встряхнул его хрупкое тело с такой силой, как будто хотел переломать ему все кости. Марч не шутил: гнев пылал в глазах великана. Имея дело с таким громадным детиной, да еще в безлюдной глуши, вдали от всякой помощи, любой бы струсил и поддался бы искушению пойти на попятный. Но Зверобой не испугался. Лицо его не изменилось, рука не дрогнула, и он сказал совершенно спокойным голосом:

— Ты можешь трясти меня, Непоседа, до тех пор, пока не расшатаешь гору, и все-таки ничего, кроме правды, из меня не вытрясешь. Весьма вероятно, что у Юдифи Хаттер нет мужа, которого бы ты мог убить, и ты никогда не будешь иметь случая подстеречь его. Но если она замужем, я при первой же встрече скажу ей о твоей угрозе.

Марч разжал пальцы и сел, с молчаливым изумлением смотря на своего спутника.

— До сих пор я думал, что мы друзья, — вымолвил он наконец. — Но это мой последний секрет, который попал в твои уши.

— Я не желаю знать твоих секретов, если все они подобного же сорта. Я знаю, что мы живем в лесах, Непоседа, и считаем себя свободными от людских законов. Быть может, это отчасти верно. Но все-таки есть закон, который властвует над всей вселенной, и тот, кто пренебрегает им, пусть не зовет меня своим другом.

— Чорт меня побери, Зверобой, я и не предполагал, что в душе ты принадлежишь к моравским братьям[21], а не честный, прямодушный охотник, за какого выдаешь себя!

— Честен я или нет, Непоседа, во всяком случае я всегда буду так же прямодушен на деле, как на словах. Но глупо поддаваться внезапному гневу. Это только доказывает, как мало ты жил среди краснокожих. Без сомнения, Юдифь Хаттер еще не замужем, и ты говорил то, что взбрело тебе на язык, а не то, что подсказывает сердце. Вот тебе моя рука, и не будем больше говорить и вспоминать об этом.

Непоседа, как видно, удивился еще больше. Но потом захохотал так громко и добродушно, что даже слезы выступили у него на глазах.

Затем он пожал протянутую руку, и оба спутника опять стали друзьями.

— Из-за пустой мысли ссориться глупо! — воскликнул Марч, снова принимаясь за еду. — Это больше пристало городским законникам, чем разумным людям, живущим в лесу. Мне рассказывали, Зверобой, что в нижних графствах[22] многие портят себе кровь из-за своих мыслей и при этом доходят до крайности.

— Так оно и есть, так оно и есть… А также из-за других вещей, которых лучше не касаться. От моравских братьев я слышал, что существуют такие страны, где люди ссорятся даже из-за религии, а уж если дело доходит до этого, то смилуйся над ними боже! Однако мы не станем следовать их примеру, особенно из-за мужа, которого у Юдифи Хаттер, быть может, никогда не было и не будет. Меня же лично больше интересует слабоумная сестра, чем твоя красавица. Нельзя остаться равнодушным, встречая ближнего, который хотя по внешности самый обыкновенный смертный, но на деле совсем не таков, потому что ему не хватает разума. Это тяжело даже для мужчины, но когда это случается с женщиной, с юным, обаятельным существом, то пробуждает самые жалостные мысли, какие только могут быть в душе. Видит бог, Непоседа, эти бедные создания достаточно беззащитны даже в здравом уме. Какая же страшная судьба ожидает их, если этот великий покровитель и вожатый изменяет им!

— Слушай, Зверобой! Ты знаешь, что за народ трапперы — охотники и торговцы пушниной. Их лучший друг не станет отрицать, что они упрямы и любят итти своей дорогой, не слишком считаясь с правами и чувствами других людей. И, однако, я не думаю, чтобы во всей здешней области нашелся хотя бы один человек, способный обидеть Гетти Хаттер. Нет, даже индеец не решится на это.

— Наконец-то, друг Непоседа, ты начинаешь справедливо судить о делаварах и других союзных им племенах. Рад слышать это. Однако солнце уже перевалило за полдень, и нам лучше снова тронуться в путь, чтобы поглядеть, наконец, на этих замечательных сестер.

Гарри Марч весело изъявил свое согласие, и с остатками завтрака скоро было покончено. Затем путники навьючили на себя котомки, взяли ружья и, покинув залитую солнечным светом повяну, снова углубились в глубокую лесную тень.

Глава II

Итти оставалось уже немного. Отыскав поляну с родником, Непоседа верно определил направление и теперь подвигался вперед уверенной поступью человека, знающего, куда ведет дорога.

В лесу стоял глубокий сумрак, но ноги легко ступали по сухой и твердой почве, не загроможденной валежником и хворостом. Пройдя около мили, Марч остановился и начал внимательно озираться. Он рассматривал окружающие предметы, задерживая иногда свой взор на древесных стволах, которые валялись повсюду, как это часто бывает в американских лесах, особенно там, где дерево еще не приобрело рыночной ценности.

— Как будто это то самое место, Зверобой, — наконец произнес Марч. — Вот бук рядом с хемлоком[24], вот поодаль три сосны, а там, немного дальше, белая береза со сломанной вершиной. И, однако, что-то не видно ни скалы, ни пригнутых ветвей, о которых я тебе говорил.

— Сломанные ветви — нехитрая примета для обозначения пути, так как даже самые неопытные люди знают, что ветви редко ломаются сами собой, — ответил собеседник. — Поэтому они возбуждают подозрение и наводят на след. Делавары доверяют сломанным ветвям только во время всеобщего мира да на проторенной тропе. А буки, сосны и березы можно увидеть всюду, да не по два или по три, а десятками и сотнями.

— Твоя правда, Зверобой, но ты не принимаешь в расчет их расположения. Вот бук и рядом с ним хемлок…

— Да, а вот другой дуб и другой хемлок, любовно обнявшиеся, как два братца или, пожалуй, ласковее, чем иные братья. А вон еще и другие, потому что все эти деревья здесь не редкость. Боюсь, Непоседа, что тебе легче выследить бобра или подстрелить медведя, чем служить проводником на такой непроторенной тропе… Ба! Да вон и то, что ты ищешь.

— На этот раз, Зверобой, это одна из твоих делаварских выдумок! Пусть меня повесят, если я вижу здесь что-нибудь, кроме деревьев, которые столпились вокруг нас самым причудливым и сбивающим с толку образом.

— Глянь-ка сюда, Непоседа! Разве ты не замечаешь вот здесь, на одной линии с этим черным дубом, склонившееся молодое деревцо, поддерживаемое ветвями кустарника? Это дерево было засыпано снегом и склонилось под его тяжестью; оно никогда не смогло бы снова выпрямиться и окрепнуть. Рука человека помогла ему.

— Это была моя рука! — воскликнул Непоседа. — Я увидел хрупкое молодое деревцо, приникшее к земле, как живое существо, согбенное горем, и поставил его так, как оно стоит теперь… Ну, Зверобой, я вынужден признаться, что у тебя в лесу действительно острое зрение.

— Оно понемногу улучшается, Непоседа, оно улучшается, допускаю это, но все же я в этом совсем ребенок, если сравнить меня кое с кем из моих знакомых. Взять хоть Таменунда. Правда, он теперь так стар, что лишь немногие помнят, каким он был во цвете лет, однако ничто не ускользает от его взгляда, который больше напоминает собачье чутье, чем зрение человека. Затем Ункас, отец Чингачгука и законный вождь могикан; от его взгляда тоже немыслимо укрыться. Я делаю успехи… допускаю, что делаю успехи… но мне еще далеко до совершенства.

— А кто такой этот Чингачгук, о котором ты так много толкуешь, Зверобой? — спросил Непоседа, направляясь к выпрямленному деревцу. — Бродяга-краснокожий, само собой разумеется?

— Он самый лучший среди бродяг-краснокожих, как ты их называешь. Если бы он мог вступить в свои законные права, то стал бы великим вождем. Теперь же он только храбрый и справедливый делавар. Правда, все уважают его и даже повинуются ему в некоторых делах, но все-таки он потомок захудалого рода, представитель исчезнувшего племени. Ах, Гарри Марч, тепло становится на сердце, когда в зимнюю ночь сидишь у них в вигваме[25] и слушаешь предания о стародавнем величии и могуществе могикан!

— Слушай, друг Натаниэль, — сказал Непоседа, останавливаясь и заглядывая прямо в лицо товарищу, чтобы слова его звучали более веско: — если человек верит всему, что другие люди считают нужным говорить в свою пользу, у него создается преувеличенное мнение о них и преуменьшенное о себе. Краснокожие — известные хвастуны, и, по-моему, добрая половина их преданий — одна пустая болтовня.

— Не стану спорить, Непоседа, ты прав. Они действительно любят похвастать. Это у них прирожденный дар, и грешно не давать ему развиваться… Стоп! Вот место, которое мы ищем.

Разговор был прерван этим замечанием, и оба товарища устремили все свое внимание на предмет, находившийся непосредственно перед ними. Зверобой указал своему спутнику на ствол огромной липы, которая отжила свой век и упала от собственной тяжести. Это дерево, подобно миллионам своих собратий, лежало там, где свалилось, и теперь гнило под действием постоянной смены тепла и холода, дождей и засухи. Тление, однако, затронуло сердцевину еще в то время, когда дерево стояло совершенно прямо, во всей красе своего мощного роста, подобно тому как скрытая болезнь иногда подтачивает жизненные силы человека, тогда как сторонний наблюдатель видит только здоровую внешность. Теперь ствол лежал на земле, вытянувшись в длину на добрую сотню футов, и зоркий взгляд охотника по некоторым признакам тотчас же распознал в нем то самое дерево, которое разыскивал Марч.

— Ага! Оно-то нам и нужно! — воскликнул Непоседа, поглядев на толстый конец липы. — Все в полной сохранности, как будто пролежало в шкафу у старухи. Помоги мне, Зверобой, и через полчаса мы будем уже на воде.

Услышав это, охотник присоединился к товарищу, и оба взялись за работу решительно и умело, как люди, привыкшие к такого рода делам. Прежде всего Непоседа снял куски коры, которые прикрывали широкое отверстие в конце ствола и, по словам Зверобоя, были положены таким образом, что скорее привлекали внимание, чем скрывали тайник, если бы мимо проходил какой-либо бродяга. Затем они вытащили наружу сделанный из коры челнок, в котором имелись скамьи для сиденья, весла и другие принадлежности, вплоть до рыболовных крючков и лесок. Челнок был отнюдь не малых размеров, но очень легкий. Природа же наделила Непоседу такой исполинской силой, что он, отказавшись от помощи, без всякого усилия поднял челнок себе на плечи.

— Иди вперед, Зверобой, — сказал Марч, — и раздвигай кусты, с остальным я и сам управлюсь.

Юноша не возражал, и они тронулись в путь. Зверобой прокладывал дорогу товарищу, сворачивая по его указанию то вправо, то влево. Минут через десять они внезапно увидели яркий солнечный свет и очутились на песчаной косе, которая с трех сторон омывалась водой.

Когда, дойдя до берега, Зверобой впервые увидел это непривычное зрелище, крик изумления вырвался из его уст — правда, крик негромкий и сдержанный, ибо молодой охотник был гораздо осторожнее и предусмотрительнее, чем необузданный Непоседа. Вид, внезапно открывшийся перед ними, действительно был настолько поразителен, что заслуживает особого описания. На одном уровне с косой расстилалась широкая водная поверхность, такая спокойная и прозрачная, что казалась ложем из чистого горного воздуха, охваченным со всех сторон холмами и лесами. В длину озеро имело около трех миль. В ширину оно достигало полумили, а против косы даже более; далее к югу оно суживалось до половины. Берега имели неправильные очертания и изобиловали заливами и острыми низкими мысами. На севере озеро замыкалось одиноко стоявшей горой, на запад и на восток от которой простирались низменности, приятно разнообразившие горизонт. Все же общий характер местности был гористый. Высокие холмы или небольшие горы круто поднимались из воды на протяжении девяти десятых берега. И даже в тех местах, где берег был относительно полог, в некотором отдалении виднелись возвышенности.

Но больше всего в этом пейзаже поражали его пустынная величавость и сладостное спокойствие. Всюду, куда ни кинешь взор, — только зеркальная поверхность воды да безмятежное небо в рамке густых лесов. Пышный и плотный покров леса тщательно скрывал от взоров землю. Нигде ни одной прогалины. Повсюду, от берегов до закругленных горных вершин, сплошной зеленой пеленой тянулись леса. Но растительность, казалось, не хотела довольствоваться даже столь полной победой: деревья свисали над самым озером, вытягиваясь по направлению к свету. Вдоль восточного берега можно было целые мили плыть под ветвями темных рембрандтовских[26] хемлоков, трепетных осин и меланхолических сосен. Коротко говоря, рука человека еще никогда не уродовала этого дикого пейзажа, купающегося в солнечных лучах, этого великолепного лесного величия, нежащегося в июньском благоухании.

— Это величественно! Это прекрасно! Сам становишься лучше, как поглядишь на это! — восклицал Зверобой, опершись на свой карабин и озираясь кругом — направо и налево, на юг и на север, на небо и на землю. — Я вижу, что даже рука краснокожего не тронула здесь ни одного дерева. Ну, Непоседа, твоя Юдифь, должно быть, нравственная и благоразумная девушка, если она, как ты говоришь, провела полжизни в таком благословенном месте.

— Это сущая правда. Но у девчонки есть свои причуды. Впрочем, она не все время живет здесь, так как старик Хаттер имеет обыкновение проводить зиму в поселках колонистов или под защитой пушек форта. Нет, нет, Джуди, на свою беду, набралась кое-чего у колонистов и особенно у шаркунов-офицеров.

— Если так, Непоседа, то вот школа, которая может ее исправить… Скажи, однако, что это вон гам, прямо против нас? Для острова это слишком мало и слишком велико для лодки, хотя стоит как раз посреди озера.

— Щеголи из форта прозвали это Замком Выхухоли, и сам старик Том скалит зубы, слыша эту кличку, которая как нельзя лучше определяет его свойства и привычки. Это неподвижный дом; там их всего два: этот, который никогда не сдвинется с места, и второй,который плавает и потому находится то в одной, то в другой части озера. Он называется ковчегом, хотя я не берусь объяснить тебе, что значит это слово.

— Оно пошло от миссионеров, Непоседа, которые при мне рассказывали и читали об этой штуке. Они говорят, земля была когда-то вся покрыта водой, и Ной со своими детьми спасся, построив судно, называвшееся ковчегом. Одни делавары верят этому преданию, другие не верят. Мы с тобой люди белые и христиане. Нам подобает верить… Однако не видишь ли ты где-нибудь этот ковчег?

— Он, несомненно, отплыл к югу или стоит на якоре в какой-нибудь заводи. Но наш челнок уже готов, и пара таких весел, как твое и мое, за четверть часа доставит нас к замку.

После этого замечания Зверобой помог товарищу уложить вещи в челнок, уже спущенный на воду. Вслед за тем оба пограничных жителя вошли в него и сильным толчком отогнали легкое судно ярдов на восемь или десять от берега.

Непоседа сел на корму, Зверобой устроился на носу, и под неторопливыми, но упорными ударами весел челнок начал скользить по водной глади, направляясь к странному сооружению, прозванному Замком Выхухоли. Обогнув мыс, спутники время от времени переставали грести, оглядываясь на окружающий пейзаж. Перед ними открылся широкий вид на противоположный берег озера и на поросшие лесом горы. Изменились форма холмов и очертания заливов, далеко на юг простиралась долина, которую они раньше не видели. Вся земля казалась одетой в праздничный наряд из древесной листвы.

— Это зрелище согревает сердце, — воскликнул Зверобой, когда они остановились в четвертый или в пятый раз. — Озеро как будто для того и создано, чтобы мы могли поглубже заглянуть в величественные лесные дубравы. И ты говоришь, Непоседа, что никто не считает себя законным владельцем этих красот?

— Никто, кроме короля, парень. У него, быть может, есть какие-то права на это озеро, но он живет так далеко, что его претензии никогда не потревожат старого Тома Хаттера, который владеет всем этим и собирается владеть, покуда будет жив. Том не скваттер[27], у него нет земли. Я прозвал его Пловуном.

— Завидую этому человеку! Знаю, это нехорошо, и постараюсь подавить это чувство, но все-таки завидую этому человеку. Не думай, пожалуйста, Непоседа, что я хочу забраться в его мокасины, такой мысли нет у меня на уме, но не завидовать не могу. Это естественное чувство; у самых лучших из нас есть такие естественные чувства, которым подчас дают волю.

— Тебе надо только жениться на Гетти, чтоб наследовать половину этого поместья! — воскликнул Непоседа со смехом. — Очень милая девушка! Не будь у нее сестры красавицы, она могла бы показаться почти хорошенькой; а разума у нее так мало, что ты легко можешь заставить ее смотреть на вещи твоими глазами. Женись на Гетти, и ручаюсь, что старик уступит на твою долю всю дичь, которую ты сможешь подстрелить на расстоянии пяти миль от озера.

— А здесь много дичи? — спросил Зверобой, не обращая внимания на насмешки Марча.

— Да здесь дичи полным-полно повсюду. Едва ли кто-нибудь хоть раз спускал против нее курок, а что касается трапперов, то они сюда забредают редко. Я бы и сам реже околачивался здесь, но бобр тянет в одну сторону, а Джуди — в другую. За последние два года эта девчонка стоила мне больше сотни испанских долларов[28], и, однако, я не могу избавиться от желания взглянуть еще раз на ее личико.

— А краснокожие часто посещают это озеро, Непоседа? — спросил Зверобой, следуя течению своих собственных мыслей.

— Они приходят и уходят иногда в одиночку, иногда небольшими партиями. Видимо, ни одно туземное племя в отдельности не владеет этой страной, и потому она попала в руки племени Хаттеров. Старик говорил мне, что некоторые проныры подбивали жителей Мохаука на войну с индейцами, чтобы получить от Колонии право на эту землю. Однако ничего не вышло: до сих пор не нашлось человека, настолько сильного, чтобы заняться этим делом. Охотники и поныне имеют право свободно бродить по здешним дебрям.

— Тем лучше, Непоседа, тем лучше. Будь я королем Англии, я издал бы постановление, что всякий человек, который срубит одно из этих деревьев, не нуждаясь по-настоящему в строевом лесе, должен быть изгнан в пустынные и бесплодные места, где никогда не ступал ни один зверь. Я, право, рад, что Чингачгук назначил свидание на этом озере, потому что мне никогда еще не доводилось видеть такого великолепного зрелища.

— Это потому, что ты жил так далеко среди делаваров, в стране, где нет озер. Но далее к северу и к западу таких водоемов сколько угодно. Ты молод и еще можешь увидеть их… Да, на свете есть еще другие озера, Зверобой, но нет другой Юдифи Хаттер!

В ответ на это замечание Зверобой улыбнулся и затем погрузил свое весло в воду, как бы сочувствуя спешке влюбленного. Оба гребли изо всех сил, пока не очутились в сотне ярдов от «замка», как Непоседа в шутку называл дом Хаттера. Тут они опять бросили весла. Поклонник Юдифи сдержал свое нетерпение, заметив, что дом в настоящее время, видимо, пуст. Эта новая остановка позволила Зверобою осмотреть своеобразную постройку, которая заслуживает особого описания.

Замок Водяной Крысы — как этот дом был в шутку прозван каким-то остряком-офицером — стоял посреди озера на расстоянии четверти мили от ближайшего берега. Во все другие стороны вода простиралась гораздо дальше; до северного конца озера было мили две, и целая миля, если не больше, отделяла дом от восточного берега. Нигде нельзя было заметить никаких признаков острова. Дом стоял на сваях; под ним плескалась вода. Между тем Зверобой уже успел заметить, что озеро отличается изрядной глубиной, и попросил объяснить ему это странное обстоятельство. Непоседа разъяснил загадку, сказав, что в этом месте тянется длинная узкая отмель на протяжении нескольких сот ярдов к северу и к югу и всего в шести или восьми футах от поверхности воды и что Хаттер вколотил сваи в эту отмель и поставил на них свой дом ради пущей безопасности.

— Старика раза три поджигали индейцы и охотники, а в стычке с краснокожими он потерял единственного сына. После этого он и переселился на воду. Здесь на него можно напасть только с лодки, а скальпы и добыча вряд ли стоят того, чтобы ради них выдалбливать челнок. Кроме того, в такую драку пускаться небезопасно, потому что у старика Тома довольно оружия и зарядов, а стены замка, как ты видишь, достаточно толсты, чтобы защитить человека от пуль.

Зверобой имел кое-какие теоретические сведения о пограничном военном искусстве, хотя ему до сих пор еще никогда не случалось поднимать руку на человека. Он убедился, что Непоседа нисколько не преувеличивает силу этой позиции в военном отношении. И действительно, атаковать «замок», не попав при этом под огонь осажденных, было бы трудно. Немалое искусство сказывалось и в расположении бревен, из которых было построено здание. Благодаря этому обороняться в нем было гораздо проще, чем в обычных деревянных хижинах на границе. Поперечные и продольные стены «замка» были воздвигнуты из больших сосновых стволов длиной около девяти футов, поставленных стоймя, а не положенных горизонтально, как это водится в тамошних краях. Бревна были обтесаны с трех сторон и по обоим концам снабжены большими шипами. В массивной настилке, прикрепленной к верхним концам свай, Хаттер выдолбил желоба и прочно утвердил в них нижние шипы поставленных стоймя бревен. На верхние концы тех же бревен он положил доски, удерживавшие их на месте с помощью такого же приспособления. Углы постройки Хаттер прочно скрепил настилом и досками. Полы сделал из обтесанных бревен меньшего размера, а кровлю — из тонких жердей, плотно сдвинутых и основательно прикрытых древесной корой. В результате всех этих ухищрений у хозяина получился дом, к которому можно было приблизиться только по воде. Стены состояли из бревен, прочно скрепленных друг с другом и имевших в толщину не менее двух футов даже в самых тонких местах. Разрушить их могли только напряженные усилия человеческих рук или медленное действие времени. Снаружи постройка имела грубый и невзрачный вид, так как бревна были неодинаковы в обхвате, но внутри гладко обтесанная поверхность стен и полов казалась достаточно ровной как на глаз, так и наощупь. К числу достопримечательностей «замка» принадлежали дымовая труба и очаг. Непоседа обратил на них внимание своего товарища и объяснил, как они построены. Материалом послужила густая, основательно размешанная глина, которую укладывали в сплетенные из ветвей формы и высушивали по футу или по два зараз, начиная с основания. Когда таким образом была возведена вся труба целиком, под ней развели жаркий огонь и поддерживали его до тех пор, пока глина не превратилась в некое подобие кирпича. Это была нелегкая работа, и она не увенчалась полным успехом. Но, заполняя трещины свежей глиной, удалось в конце концов получить довольно прочный очаг и трубу. Эта часть постройки покоилась на бревенчатом полу, поддерживаемом снизу добавочной сваей. Строение имело и другие особенности, о которых лучше будет рассказать в дальнейшем.

— Старый Том хитер на выдумки, — прибавил Непоседа, — и он все сердце вложил в эту трубу, которая не раз грозила обвалиться. Но терпение и труд все перетрут, и теперь у него очень уютная хижина, хотя она и может когда-нибудь вспыхнуть, как куча сухих стружек.

— Ты, Непоседа, как видно, знаешь всю историю замка, с его очагом и стенами, — сказал Зверобой улыбаясь. — Неужели любовь так сильна, что заставляет мужчину изучать даже историю жилища своей любезной?

— Отчасти так, парень, — смеясь, сказал добродушный великан, — но кое-что я видел собственными глазами. В то лето, когда старик начал строиться, здесь у нас на озере подобралась изрядная шайка, и все мы помогали ему в работе. Немало этих самых бревен я перетаскал на собственных плечах и могу заверить тебя, мастер Нэтти, что топоры только мелькали в воздухе, когда мы орудовали среди деревьев на берегу. Старый чорт не скуп на угощенье, а мы так часто ели у очага, что решили в благодарность построить ему удобный дом, прежде чем уйти в Олбани продавать добытые шкуры. Да, много всякой снеди уплел я в хижине Тома Хаттера, а Гетти хотя и глуповата, но удивительно ловко умеет обращаться со сковородкой и жаровней.

Беседуя таким образом, они подплыли к «замку» настолько близко, что достаточно было одного удара веслом, и челнок стал борт о борт с пристанью. Роль ее выполняла дощатая платформа перед входом, имевшая около двадцати футов в квадрате.

— Старый Том называет этот причал своей приемной, — заметил Непоседа, привязывая челнок, — а щеголи из форта окрестили ее замковым судилищем, хотя, право, не знаю, какое судилище может быть там, где нет никаких законов… Я полагаю, сейчас дома нет ни души. Вся семейка отправилась путешествовать по озеру.

Пока Непоседа топтался в «приемной», рассматривая остроги, удочки, сети и другие необходимые принадлежности пограничного жилья, Зверобой вошел в дом, озираясь с любопытством, которое не часто проявляют люди, издавна привыкшие жить среди индейцев. Внутренность «замка» отличалась безукоризненной опрятностью. Все жилое помещение, имевшее двадцать футов в ширину и сорок в длину, было разделено на несколько крохотных горниц для спанья, а комната, в которую проник Зверобой, очевидно, служила для хозяев кухней. Обстановка была очень пестрая, как это часто встречается на далеких окраинах. Большая часть вещей отличалась грубой и крайне примитивной выделкой. Впрочем, здесь были также стенные часы в красивом футляре из черного дерева, два или три стула, обеденный стол и бюро с претензиями на не совсем обычную роскошь, очевидно попавшие сюда из какого-то другого жилища. Часы прилежно тикали, но их свинцовые стрелки упрямо показывали одиннадцать, хотя по солнцу было видно, что уже перевалило далеко за полдень. Стоял здесь также темный массивный сундук. Кухонная утварь была самая простая и скудная, но каждый предмет стоял на своем месте, и видно было, что его всегда содержат в чистоте и порядке.

Окинув беглым взглядом переднюю комнату, Зверобой приподнял деревянную щеколду и вошел в узенький коридорчик, разделявший внутреннюю часть дома на две равные половины. Пограничные обычаи не отличаются особой деликатностью, а так как любопытство молодого человека было сильно возбуждено, то он отворил дверь и проник в спальню.

С первого взгляда было ясно, что здесь живут женщины. На скамейке грубой работы, подымавшейся всего на фут от пола, была постелена пышно взбитая перина из пуха дикого гуся. Рядом с постелью на деревянных колышках висели платья, обшитые лентами и другими украшениями гораздо более высокого качества, чем можно было ожидать в подобном месте. На полу стояли изящные башмаки с красивыми серебряными пряжками, какие носили тогда женщины с достатком. Шесть полураскрытых, ярко расцвеченных вееров ласкали глаз своей причудливой раскраской. Подушка с одной стороны постели была покрыта более тонкой наволочкой, чем соседняя, и украшена мелкой гофрировкой. Над ней висели чепчик, кокетливо убранный лентами, и пара длинных перчаток, которыми в те времена редко пользовались женщины, принадлежавшие к трудовым классам населения. Перчатки эти были пришпилены к изголовью с очевидной целью выставить их напоказ хотя бы здесь, за невозможностью показать их на руках у владелицы.

Все это Зверобой рассмотрел и запомнил с такой тщательностью, которая сделала бы честь даже его друзьям — делаварам. Не преминул он также отметить разницу между противоположными сторонами постели, прислоненной изголовьем к стене. На другой стороне все было просто и прельщало глаз разве только что своей изысканной опрятностью. Немногочисленные платья, также висевшие на деревянных гвоздях, были сшиты из более грубой ткани, отличались более простым покроем, и ничто в них, видимо, не было рассчитано на показ. Лент здесь не было и в помине; чепчика или косынки — тоже.

Уже несколько лет миновало с тех пор, как Зверобой в последний раз входил в комнату, где жили женщины его племени. Это зрелище воскресило в его уме целый рой детских воспоминаний, и он почувствовал сердечное умиление, от которого давно отвык. Он вспомнил свою мать, простые наряды которой тоже висели на деревянных колышках и были очень похожи на платья, очевидно принадлежавшие Гетти Хаттер. Вспомнил он и о своей сестре, которая тоже любила наряжаться, хотя и в меньшей степени, чем Юдифь Хаттер. Эти мелкие черты сходства заставили его расчувствоваться. С довольно грустной миной он покинул комнату и, о чем-то раздумывая, медленно побрел в «приемную».

— Старик Том занялся новым ремеслом и теперь делает опыты с капканами, — сказал Непоседа, хладнокровно рассматривая утварь пограничного жителя. — Если ты готов остаться в здешних местах, мы можем очень весело и приятно провести лето. Пока я со стариком буду выслеживать бобров, ты можешь ловить рыбу и стрелять дичь для услады души и тела. Даже самому захудалому охотнику мы даем половину пая; такой же ловкач, как ты, имеет право на целый пай.

— Спасибо, Непоседа, спасибо от всего сердца, но я и сам хочу при случае половить бобров. Правда, делавары прозвали меня Зверобоем, но не потому, что мне везет на охоте, а потому, что, убив такое множество оленей и ланей, я еще ни разу не лишил жизни своего ближнего. Они говорят, что в их преданиях не упоминается о человеке, который пролил бы так много звериной крови, не пролив ни капли людской.

— Надеюсь, они не считают тебя трусом, парень. Робкий мужчина — это все равно что бесхвостый бобр.

— Не думаю, Непоседа, чтобы они считали меня завзятым трусом, хотя, быть может, я не слыву у них и особенным храбрецом. Но я не сварлив. Когда живешь среди охотников и краснокожих, это лучший способ не испачкать свои руки в крови. Таким образом, Гарри Марч, и совесть остается чиста.

— Ну, а по мне, что зверь, что краснокожий, что француз — все одно. И все же я самый миролюбивый человек во всей Колонии. Я презираю драчунов, как дворовых шавок. Но не следует быть слишком разборчивым, когда приходит время спустить курок.

— А я считаю, что это можно сделать лишь в самом крайнем случае, Непоседа… Но какое здесь чудесное место! Мои глаза никогда не устанут любоваться им.

— Это твое первое знакомство с озером. В свое время такое же впечатление оно производило на всех нас. Однако все озера более или менее одинаковы: везде много воды, и земли, и мысов, и заливов.

Это суждение совсем не соответствовало чувствам, наполнявшим душу молодого охотника, и он ничего не ответил, продолжая глядеть в молчаливом восхищении на темные холмы и зеркальную воду.

— Скажи-ка, а что, губернаторские или королевские чиновники дали уже какое-нибудь название этому озеру? — спросил он вдруг, как бы пораженный какой-то новой мыслью. — Если они еще не начали ставить здесь свои шесты, глядеть на компас и чертить карты, то они, вероятно, и не придумали имени для этого места.

— До этого они еще не додумались. Когда я в последний раз ходил продавать пушнину, королевский землемер долго расспрашивал меня об этих краях. Он слышал, что тут есть озеро, и кое-что о нем знает — например, что здесь имеются вода и холмы. А в остальном он разбирается не лучше, чем ты в языке мохауков[29]. Я приоткрыл капкан не шире, чем следовало, намекнув ему, что здесь плоха надежда на очистку леса и заведение ферм. Короче говоря, я нагородил ему, что в здешней стране имеется ручеек грязной воды и к нему ведет тропинка, такая топкая, что, проходя по ней, можно глядеться в лужи, как в зеркало. Он сказал, что они еще не нанесли этого места на свои карты. Я же думаю, что тут вышла какая-то ошибка, так как он показал мне пергамент, на котором изображено озеро, — правда, там, где никакого озера нет, милях этак в пятидесяти от того места, где ему следует быть. Не думаю, чтобы после моего рассказа он смог внести какие-нибудь поправки.

Тут Непоседа расхохотался от всего сердца: проделки такого рода были совершенно во вкусе людей, страшившихся близости цивилизации, которая ограничивала их собственное беззаконное господство. Грубейшие ошибки, которыми изобиловали карты того времени, все без исключения изготовлявшиеся в Европе, служили постоянной мишенью для насмешек со стороны людей, которые хотя и не были настолько образованны, чтобы начертить новые карты, но все же имели достаточно сведений, почерпнутых на месте, чтобы обнаружить чужие промахи. Всякий, кто взял бы на себя труд сравнить эти красноречивые свидетельства топографического искусства прошлого века с более точными картами нашего времени, сразу же убедился бы, что жители лесов имели достаточно оснований относиться критически к этой отрасли знаний колониального правительства. Без всяких колебаний оно помещало реку или озеро на один-два градуса в стороне, даже если они находились на расстоянии дневного перехода от населенной части страны.

— Я рад, что у этого озера еще нет имени, — продолжал Зверобой, — по крайней мере имени, данного бледнолицыми, потому что если они окрестят по-своему какую-нибудь местность, то это всегда предвещает опустошение и разорение. Однако краснокожие, несомненно, как-нибудь называют это озеро, да и охотники с трапперами тоже. Они любят давать местностям разумные и подходящие названия.

— Что касается индейских племен, то у каждого свой язык, и они всё называют по-своему. А мы прозвали это озеро Глиммерглас — Мерцающее Зеркало, потому что на его поверхности чудесно отражаются прибрежные сосны и кажется, будто холмы висят, в нем вершинами вниз.

— Здесь должен быть исток. Я знаю, все озера имеют истоки, и скала, у которой Чингачгук назначил мне свидание, стоит вблизи ручья. Скажи, а этому ручью в Колонии дали какое-нибудь название?

— В этом отношении у них преимущество перед нами, так как они держат в своих руках более широкий конец. Они и дали ему имя, которое поднялось к истоку; имена всегда поднимаются вверх по течению. Ты, Зверобой, конечно, видел реку Саскуиханну в стране делаваров?

— Видел и сотни раз охотился на ее берегах.

— Это та же самая река, и я предполагаю, что она так же и называется. Я рад, что они сохранили название, данное краснокожими: было бы слишком жестоко отнять у них разом и землю и название.

Зверобой ничего не ответил. Он стоял, опершись на карабин и любуясь восхищавшим его видом. Читатель не должен, однако, предполагать, что только внешняя живописность так сильно приковывала его внимание. Правда, место было прелестное, и теперь оно предстало перед взорами во всей своей красоте: поверхность озера, гладкая, как зеркало, и прозрачная, как чистейший воздух, отражала вдоль всего восточного берега горы, покрытые темными соснами; деревья почти горизонтально свисали над водой, образуя там и сям зеленые лиственные арки, сквозь которые сверкала вода в заливах. Глубокий покой, пустынность, горы и леса, нетронутые рукой человека, — одним словом, царство природы — вот что прежде всего прельщало Зверобоя с его привычками и с его складом ума. Вместе с тем он, может быть и бессознательно, переживал то же, что переживал бы на его месте поэт. Если юноша находил наслаждение в изучении многообразных форм и тайн леса, впервые представших перед ним в таком обнаженном виде — ибо каждому из нас приятно бывает поглядеть с более широкой точки зрения на предмет, издавна занимавший его мысли, — то вместе с тем он чувствовал и внутреннюю прелесть этого ландшафта, испытывая то душевное умиление, которое обычно внушает пейзаж, глубоко проникнутый священным спокойствием природы.

Глава III

Гарри Непоседа больше думал о прелестной Юдифи Хаттер, чем о красотах Мерцающего Зеркала и окружающего его ландшафта. Досыта наглядевшись на рыболовные снасти Пловучего Тома, он пригласил товарища сесть в челнок и отправиться на поиски отсутствующего семейства. Однако, прежде чем отплыть, он внимательно осмотрел все северное побережье озера в морскую подзорную трубу, принадлежавшую Хаттеру. Особенно тщательно он обследовал все заливы и мысы.

— Так я и думал, — сказал он, откладывая в сторону трубу: — старик отплыл по течению к югу, пользуясь хорошей погодой, и оставил свой замок на произвол судьбы. Что ж, теперь, когда известно, что его нет в верховьях, мы спустимся на веслах вниз по течению и без труда разыщем его потайное убежище.

— Неужели Хаттер считает нужным прятаться на этом озере? — спросил Зверобой, усаживаясь в челнок вслед за товарищем. — По-моему, здесь так безлюдно, что можно раскрыть всю душу, не опасаясь, что кто-нибудь потревожит тебя в твоих размышлениях.

— Ты забываешь своих друзей-мингов и всех французских дикарей. Есть ли на земле хоть одно местечко, Зверобой, куда бы не пробрались эти непоседливые плуты! Знаешь ли ты хоть одно озеро или хотя бы звериный водопой, которых бы не разыскали эти подлецы! А уж если они разыщут, то рано или поздно подкрасят воду кровью.

— Конечно, я ничего хорошего не слыхал о них, друг Непоседа, хотя до сих пор мне еще не приходилось встречаться с ними или с каким-нибудь другим смертным на военной тропе. Смею сказать, что эти грабители вряд ли прозевают такое чудесное местечко. Сам-то я никогда не ссорился ни с одним из ирокезских племен, но делавары столько рассказывали мне о мингах, что я считаю их отъявленными злодеями.

— Ты можешь со спокойной совестью повторить то же самое о любом дикаре.

Тут Зверобой запротестовал, и пока они плыли на веслах вниз по озеру, между ними завязался горячий спор о сравнительных достоинствах бледнолицых и краснокожих. Непоседа разделял все предрассудки и суеверия белых охотников, которые, как общее правило, видят в индейцах своих прирожденных соперников и нередко даже прирожденных врагов. Само собой разумеется, он шумел, кричал, обо всем судил наобум и не мог привести никаких серьезных доводов. Зверобой держал себя в этом споре совсем иначе. Сдержанностью речи, правильностью приговоров и простотой суждений он показал свое желание прислушиваться к доводам разума, врожденную жажду справедливости и прямодушие, отнюдь не склонное прибегать к словесным уловкам с целью отстоять свое мнение или защитить господствующий предрассудок. И все же он не был свободен от предрассудков. Эти тираны человеческого духа, которые тысячами путей набрасываются на свою жертву, оказали некоторое влияние на молодого человека. Тем не менее он представлял собой чудесный образчик того, чем могут сделать юношу врожденная доброта, отсутствие дурных примеров и соблазнов.

— Признайся, Зверобой, что каждый минг больше чем наполовину дьявол, — с азартом кричал Непоседа, — хотя тебе во что бы то ни стало хочется доказать, что племя делаваров сплошь состоит чуть ли не из одних ангелов! А я считаю, что этого нельзя сказать даже о белых людях. И белые не без греха, а уж индейцы и подавно. Стало быть, твоим доводам — грош цена. А по-нашему вот как: есть три цвета на земле — белый, черный, красный. Самый лучший цвет белый, и потому белый человек стоит выше всех; затем идет черный цвет, и черному человеку можно позволить жить по соседству с белыми людьми, — это вполне терпимо и даже полезно; красный цвет стоит на последнем месте, а это доказывает, что индеец — человек только наполовину.

— Бог создал всех одинаковыми, Непоседа.

— Одинаковыми! Значит, по-твоему, негр похож на белого, а я похож на индейца?

— Ты слишком горячишься и не слушаешь меня. Бог создал всех нас белыми, черными и красными, без сомнения имея в виду какую-нибудь мудрую цель. Но чувствами своими люди похожи друг на друга, хотя я и не отрицаю, что у каждой расы есть свои особые дарования. Белый человек цивилизован, а у краснокожего все его обычаи приспособлены к тому, чтобы жить в пустыне. Так, например, скальпировать мертвеца для белого — преступление, а для индейца — подвиг. И опять же: белый не может нападать из засады на женщин и детей во время войны, а краснокожий может. Допускаю, что это жестоко; но для них это законно, тогда как с нашей стороны, было бы гнусностью.

— Зависит от того, с каким врагом мы имеем дело. Оскальпировать дикаря или даже содрать с него кожу — для меня то же самое, что отрезать уши у волка для получения премии или снять шкуру с медведя. И, стало быть, ты ошибаешься, защищая краснокожих, потому что даже в Колонии начальство выдает награду за эту работу. Там платят одинаково и за волчьи уши и за кожу с человечьими волосами.

— И это очень скверно, Непоседа. Даже индейцы говорят, что это позор для белых. Я не стану спорить: действительно, некоторые индейские племена, например минги, по самой природе своей испорчены и порочны. Но таковы и некоторые белые, например канадские французы. Во время законной войны, вроде той, которую мы начали недавно, долг повелевает нам воздерживаться от всякого сострадания к живому врагу. Но скальпы — это совсем иное дело.

— Сделай милость, одумайся, Зверобой, и скажи: может ли Колония издать незаконный закон? Разве незаконный закон не более противоестественная вещь, чем скальпировка дикаря? Закон так же не может быть незаконным, как правда не может быть ложью.

— Звучит это как будто бы и разумно, а приводит нас к самым неразумным выводам, Непоседа. Не все законы издаются одной и той же властью. Есть законы, которые издаются в Колонии, и законы, установленные парламентом и королем. Когда колониальные законы и даже королевские законы идут против законов божеских, они незаконны, и им не следует повиноваться. Я считаю, что белый человек должен уважать белые законы, пока они не сталкиваются с другими, более высокими законами, а красный человек обязан исполнять свои индейские обычаи с такой же оговоркой. Впрочем, не стоит спорить, так как каждый вправе думать, что хочет, и говорить, что думает. Поищем лучше твоего приятеля, Пловучего Тома, иначе мы не увидим, где он спрятался в этих береговых зарослях.

Зверобой недаром назвал так побережье озера. Действительно, повсюду кусты свешивались над водой, причем их ветви то и дело купались в прозрачной стихии. Крутые берега окаймляла узкая полоса отмели. Так как растительность неизменно стремится к свету, то результат получился именно такой, о каком мог бы мечтать любитель живописных видов, если бы планировка этих пышных лесных зарослей зависела от него. Многочисленные мысы и заливы делали очертания берега извилистыми и причудливыми.

Приблизившись к западной стороне озера с намерением, как объяснил товарищу Непоседа, сперва произвести разведку, а потом уже появиться в виду у неприятеля, оба искателя приключений напрягли все свое внимание, ибо нельзя было заранее предугадать, что их ждет за ближайшим поворотом. Подвигались они вперед очень быстро, так как исполинская сила Непоседы позволяла ему играть легкой лодкой, как перышком, а искусство его товарища почти уравновешивало их столь неодинаковые природные данные.

Каждый раз, когда челнок огибал какой-нибудь мыс, Непоседа оглядывался в надежде увидеть ковчег, стоящий на якоре или пришвартованный в заливе. Но надежды его не сбывались. Они проплыли уже милю к южному берегу озера, оставив позади себя «замок», скрывавшийся теперь за шестью мысами. Вдруг Непоседа перестал грести, как бы не зная, какого направления следует придерживаться.

— Весьма возможно, что старик забрался в реку, — сказал он, внимательно осмотрев весь восточный берег, находившийся от них на расстоянии приблизительно одной мили и доступный для обозрения по крайней мере на половицу всего своего протяжения. — Последнее время он много охотился и теперь мог воспользоваться течением, чтобы спуститься вниз по реке на милю или около того, хотя ему трудновато будет выбраться обратно.

— Но где же его искать? — спросил Зверобой. — Ни на берегу, ни между деревьями не видно прохода, через который может протекать такая река, как Саскуиханна.

— Ах, Зверобой, реки подобны людям: сначала они бывают совсем маленькими, а под конец у них вырастают широкие плечи и большой рот. Ты не видишь истока потому, что он проходит между высокими берегами, а сосны и кустарники свисают над ними, как кровля над домом. Если старого Тома нет в Крысиной заводи, то, стало быть, он забрался в реку. Поищем-ка его сперва в заводи.

Когда они снова взялись за весла, Непоседа объяснил, что по соседству имеется мелкая заводь, образованная длинной низкой косой и получившая название Крысиной, потому что там любимое место пребывания водяных крыс. Заводь эта — надежное убежище для ковчега; Хаттер любит останавливаться там при каждом удобном случае.

— Так как в здешних краях, — продолжал Непоседа, — человек иногда не знает, кем могут оказаться его гости, то весьма желательно получше рассмотреть их, прежде чем они успеют подойти ближе. Эта предосторожность особенно уместна теперь, когда у нас война, так как канадец или минг могут забраться в хижину, не ожидая приглашения. Но Хаттер — прекрасный часовой и чует опасность почти так же, как собака дичь.

— Видя, как открыто стоит его замок, я думал, что он совершенно не боится врагов, которые могут случайно забрести на озеро. Впрочем, это вряд ли когда-нибудь случится: ведь озеро расположено далеко в стороне от дороги, ведущей к форту и поселению.

— Ах, Зверобой, я убедился, что человек находит врагов гораздо легче, чем друзей. Прямо жутко становится, когда вспомнишь, сколько бывает поводов нажить себе врага и как редко удается приобрести друга. Одни берутся за томагавк[31] потому, что ты не разделяешь их мыслей; другие — потому, что ты предвосхищаешь их мысли. А я когда-то знал бродягу, который поссорился со своим ближайшим приятелем потому, что тот не считал его красавцем. Ты, Зверобой, тоже не являешься образцом красоты, и, однако, с твоей стороны было бы очень неразумно сделаться моим врагом только за то, что я тебе это говорю.

— Я не желаю быть ни лучше, ни хуже. Особой красоты во мне, быть может, и нет. По крайней мере, той красоты, о которой мечтают люди легкомысленные и тщеславные. Но надеюсь, что и я не совсем лишен привлекательности благодаря хорошему поведению. Мало найдется мужчин более видных, чем ты, Непоседа, и я понимаю, что вряд ли кто-нибудь обратит на меня внимание там, где можно полюбоваться тобой. Но я не знаю, следует ли считать, что охотник не так ловко обращается с ружьем или добывает меньше дичи только потому, что он не останавливается у каждого родника, попадающегося на пути, чтобы полюбоваться на собственную физиономию в воде.

Тут Непоседа громко расхохотался. Слишком беззаботный, чтобы предаваться размышлениям о своем явном физическом превосходстве, Непоседа отлично сознавал его и думал о нем не без удовольствия, если такая мысль невзначай приходила ему в голову.

— Нет, нет, Зверобой, ты не красавец и сам можешь в этом убедиться, если поглядишь за борт челнока! — воскликнул он. — Джуди скажет тебе прямо в лицо, только задень ее. Такого бойкого языка не отыскать ни у одной девушки в наших поселениях и даже за их пределами. Поэтому мой тебе совет: никогда не дразни Юдифь! А Гетти можешь говорить что угодно, и она все выслушает кротко, как овечка. Нет уж, пусть лучше Джуди не высказывает тебе своего мнения о твоей наружности.

— Вряд ли, Непоседа, она может что-нибудь прибавить к твоим словам.

— Надеюсь, Зверобой, ты не обидишься на мое замечание: ведь я ничего дурного не имел в виду. Ты и сам знаешь, что не блещешь красотой. Почему бы приятелям не поболтать друг с другом о таких пустяках? Будь ты красавцем, я бы первый сказал тебе об этом к полному твоему удовольствию. А если бы Джуди сказала мне, что я безобразен, как смертный грех, я бы счел это за кокетство и не подумал бы поверить ей.

— Баловням природы легко шутить над такими вещами, Непоседа, хотя, быть может, для других это тяжеловато. Не отрицаю, мне иногда хочется быть покрасивее. Да, хочется, но я всегда успеваю подавить в себе это чувство, вспомнив, как много есть людей с красивой внешностью, которым, однако, нечем похвастать внутри. Не отрицаю, Непоседа, мне часто хотелось иметь более приятную внешность и походить на таких, как ты. Но я подавлял в себе это чувство, вспоминая, насколько я лучше многих. Ведь я мог бы уродиться хромым и неспособным охотиться даже на белок, или слепым, что сделало бы меня бременем для меня самого и для моих друзей, или глухим, то есть непригодным для войны и разведок, что я считаю обязанностью мужчины в тревожные времена. Да, да, признаюсь, не совсем приятно видеть, что другие красивее тебя, что их лучше принимают и больше ценят. Но все это можно вынести, если человек смотрит своей беде прямо в лицо и знает, какие у него способности и обязанности.

Непоседа, в общем, был очень добродушный малый, и самоуничижение товарища совершенно вытеснило из его души чувство личного тщеславия. Он пожалел о своих неосторожных намеках на внешность Зверобоя и поспешил объявить об этом с той неуклюжестью, которая отличает все повадки пограничных жителей.

— Я ничего дурного не хотел сказать, Зверобой, — молвил он просительным тоном, — и надеюсь, что ты забудешь мои слова. Если ты и не совсем красив, то все же у тебя такой вид, который говорит яснее ясного, что внутри все в порядке. Не скажу, что Джуди будет от тебя в большом восторге, так как это может породить в твоей душе надежды, которые кончатся разочарованием. Но ведь еще есть Гетти, которая с удовольствием будет смотреть на тебя, как на всякого другого мужчину. Ты вдобавок такой степенный, положительный, что вряд ли станешь заботиться о мнении Юдифи. Хотя это очень хорошенькая девушка, но она так непостоянна, что мужчине нечего радоваться, если она случайно ему улыбнется. Я иногда думаю, что плутовка больше всего на свете любит себя.

— Если это так, Непоседа, то, боюсь, она ничем не лучше королев, сидящих на тронах, и знатных дам в больших городах, — ответил Зверобой, улыбаясь и оборачиваясь к товарищу, причем всякие следы неудовольствия исчезли с его честной, открытой физиономии. — Я не знаю ни одного делавара, о котором ты мог бы сказать то же самое… Но вот конец той длинной косы, о которой ты рассказывал, и Крысиная заводь должна быть недалеко.

Эта коса не уходила вглубь, как другие, а тянулась параллельно берегу озера, образуя глубокую и уединенную заводь. Непоседа был уверен, что найдет здесь ковчег, который, став на якорь за деревьями, покрывавшими узкую косу, мог бы остаться незаметным для враждебного глаза в течение целого лета. В самом деле, место это было укрыто очень надежно. Судно, причаленное к берегу позади косы в глубине заводи, можно было увидеть только с одной стороны, а именно с берега, густо поросшего лесом, куда чужаки вряд ли могли забраться.

— Мы скоро увидим ковчег, — сказал Непоседа, в то время как челнок скользил вокруг дальней оконечности косы, где вода была так глубока, что казалась совсем черной. — Старый Том любит забираться в тростники, и через пять минут мы очутимся в его гнезде, хотя сам старик, быть может, бродит среди своих капканов.

Марч оказался плохим пророком Челнок обогнул косу, и взорам обоих спутников открылась вся заводь. Однако они ничего не заметили. Безмятежная водная гладь изгибалась изящной волнистой линией, тростники тихо склонялись над ее поверхностью, и, как всегда, свисали над ней деревья. Умиротворяющее и величественное спокойствие пустыни господствовало над всем. Любой поэт или художник пришел бы в восторг от этого пейзажа, но на Гарри Непоседу, который сгорал от нетерпения поскорее встретить свою легкомысленную красавицу, этот вид не произвел никакого впечатления.

Челнок двигался бесшумно, так как пограничные жители привыкли к осторожности в каждом своем движении. На поверхности зеркальной воды суденышко казалось как бы плывущим в воздухе. В этот миг на узкой полосе земли, которая отделяла бухту от озера, хрустнула сухая ветка. Оба искателя приключений встрепенулись. Каждый потянулся к своему ружью, которое всегда лежало под рукой.

— Для какой-нибудь зверушки это слишком тяжелая поступь, — прошептал Непоседа, — и больше похожа на шаг человека.

— Не совсем так, не совсем так! — возразил Зверобой. — Это слишком тяжело для животного, но слишком легко для человека. Опусти весло в воду и подгони челнок к берегу. Я сойду на землю и отрежу этой твари путь отступления обратно по косе, будь то минг или выхухоль.

Непоседа повиновался, и Зверобой вскоре высадился на берег. Обутый в мокасины, он бесшумно пробирался по зарослям. Минуту спустя он уже был на самой середине узкой косы и медленно подвигался к ее оконечности; в такой чаще приходилось соблюдать величайшую осторожность. Когда Зверобой забрался в самую глубь зарослей, сухие ветви затрещали снова, и этот звук стал повторяться через короткие промежутки, как будто какое-то живое существо медленно шло вдоль по косе. Услышав треск ветвей, Непоседа отвел челнок на середину бухты и схватил карабин, ожидая, что будет дальше. Последовала минута тревожного ожидания, а затем из чащи вышел благородный олень, величественной поступью приблизился к песчаному мысу и стал пить воду.

Один миг Непоседа колебался. Затем быстро поднял карабин к плечу, прицелился и выстрелил. Эффект, произведенный этим внезапным нарушением торжественной тишины в таком месте, оказался одной из его наиболее поразительных особенностей. Самый выстрел прозвучал, как всегда, коротко и отрывисто. Затем на несколько мгновений наступила тишина, пока звук, летевший по воздуху над водой, не достиг утесов на противоположном берегу. Здесь колебания воздушных волн умножились и прокатились от одной впадины к другой на целые мили вдоль холмов, как бы пробуждая спящие в лесах громы.

Олень только мотнул головой при звуке выстрела и свисте пули, так как до сих пор еще никогда не встречался с человеком. Но эхо холмов пробудило его недоверие. Прыгнув вперед, с ногами, поджатыми к телу, он тотчас же погрузился в воду и поплыл к дальнему концу озера. Непоседа вскрикнул и пустился в погоню; в течение двух или трех минут вода пенилась вокруг преследователя и его жертвы. Непоседа уже поровнялся с оконечностью косы, когда Зверобой показался на песке и знаком предложил товарищу вернуться.

— Очень неосторожно с твоей стороны было спустить курок, не осмотрев берега и не убедившись, что там не прячется враг, — сказал Зверобой, когда его товарищ медленно и неохотно повиновался. — Этому я научился от делаваров, слушая их уроки и предания, хотя сам еще никогда не бывал на тропе войны. Кроме того, теперь неподходящее время года, чтобы убивать оленей, и мы не нуждаемся в пище. Знаю, меня называют Зверобоем, и, быть может, я заслужил эту кличку, так как понимаю звериный нрав и целю метко. Но пока мне не понадобится мясо или шкура, я зря не убью животное. Я могу убивать, это верно, но я не мясник.

— Как мог я промазать в этого оленя! — воскликнул Непоседа, срывая с себя шапку и перебирая пальцами красивые, но взъерошенные волосы, как будто с целью освободить этим способом свои запутавшиеся мысли. — С тех пор как мне стукнуло пятнадцать лет, я ни разу не был так неловок.

— Не жалуйся на это. Смерть животного не только не принесла бы никакой пользы, но могла бы и повредить нам. Эхо пугает меня больше, чем твой промах, Непоседа. Оно звучит как голос природы, упрекая нас за бесцельный и необдуманный поступок.

— Ты много раз услышишь этот голос, если подольше поживешь в здешних местах, парень, — смеясь, возразил Непоседа. — Эхо повторяет почти все, что говорится и делается на Мерцающем Зеркале при такой тихой летней погоде. Упадет весло, и стук от его падения ты слышишь вновь и вновь, как будто холмы издеваются над твоей неловкостью. Смех или свист доносятся со стороны сосен, словно они весело беседуют, так что ты и впрямь можешь подумать, будто они захотели о чем-нибудь поболтать с тобой.

— Тем больше у нас причин быть осторожными и молчаливыми. Вряд ли враги уже отыскали дорогу к этим холмам, так как, право, не знаю, что они могут этим выиграть. Но делавары всегда говорили мне, что если мужество — первая добродетель воина, то его вторая добродетель — осторожность. Твой крик в горах может открыть целому племени тайну нашего пребывания.

— Зато он заставит старого Тома поставить горшок на огонь и даст ему знать, что гость близко. Иди сюда, парень, садись в челнок, и постараемся найти ковчег, покуда еще светло.

Зверобой повиновался, и челнок поплыл в юго-западную сторону. До берега было не больше мили, а челнок плыл очень быстро, подгоняемый искусными и легкими ударами весел. Спутники уже проплыли половину пути, когда слабый шум заставил их оглянуться назад: на их глазах олень вынырнул из воды и пошел вброд к суше. Минуту спустя благородное животное отряхнуло воду со своих боков, поглядело кверху на древесные заросли и, выскочив на берег, исчезло в лесу.

— Эта тварь уходит с чувством благодарности в сердце, — сказал Зверобой, — так как природа подсказывает ей, что она избежала большой опасности. Тебе тоже следовало бы испытывать подобное чувство, Непоседа, сознавая, что глаза и руки изменили тебе; твой безрассудный выстрел не принес бы нам никакой пользы.

— Глаз и рука мне вовсе не изменили! — с досадой крикнул Марч. — Ты нажил кое-какую славу среди делаваров своим проворством и меткостью на охоте. Но хотелось бы мне поглядеть, как ты будешь стоять за одной из этих сосен, а размалеванный минг — за другой, оба с взведенными курками, подстерегая удобный момент для выстрела. Только при таких обстоятельствах, Натаниэль, можно испытать глаза и руку, потому что это действует на нервы. Убийство животного я никогда не считал подвигом. Но убийство дикаря — подвиг. Скоро настанет время, когда тебе придется испытать свою руку, потому что дело опять дошло до драки. Вот тогда мы и узнаем, чего стоит на поле сражения охотничья слава. Я не считаю, что глаз или рука изменили мне. Во всем виноват олень, который остался стоять на месте, тогда как ему следовало итти вперед, и потому моя пуля пролетела перед ним.

— Будь по-твоему, Непоседа. Я только утверждаю, что это наше счастье. Смею сказать, что я не могу выстрелить в ближнего с таким же легким сердцем, как в зверя.

— Кто говорит о ближних или хотя бы просто о людях! Ведь тебе придется иметь дело с индейцами. Конечно, у всякого человека могут быть свои суждения, когда речь идет о жизни и смерти другого существа, но такая щепетильность неуместна по отношению к индейцу; весь вопрос в том, он ли сдерет с тебя шкуру или ты с него.

— Я считаю краснокожих такими же людьми, как мы с тобой, Непоседа. У них свои природные наклонности и своя религия, но в конце концов это не составляет большой разницы, и каждого надо судить по его делам, а не по цвету его кожи.

— Все это чепуха, которую никто не станет слушать в этих краях, где еще не успели поселиться моравские братья. Кожа делает человека человеком. Это правильно. Иначе каким образом люди могли бы судить друг о друге? Все живые существа облечены в кожу для того, чтобы, поглядев внимательно на зверя или на человека, можно было бы сразу понять, с кем имеешь дело. По шкуре ты всегда отличишь медведя от кабана и серую белку от черной.

— Правда, Непоседа, — сказал товарищ, оглядываясь и улыбаясь, — и, однако, обе они белки.

— Этого никто не отрицает. Но ты же не скажешь, что краснокожий и белый — оба индейцы.

— Нет, но я скажу, что оба они люди. Люди отличаются друг от друга породой, имеют различные навыки и обычаи, но, в общем, натура у них одинаковая. У каждого есть душа.

Непоседа принадлежал к числу тех «теоретиков», которые считают все человеческие расы гораздо ниже белой. Его понятия на этот счет были не слишком ясны и определения не слишком точны. Тем не менее он выражал свои взгляды очень решительно и страстно. Совесть обвиняла его за множество незаконных поступков по отношению к индейцам, и он изобрел чрезвычайно легкий способ успокаивать ее, мысленно лишив всю семью краснокожих человеческих прав. Больше всего он злился, когда кто-нибудь подвергал сомнению правильность этого взгляда, приводя к тому же вполне разумные доводы. Поэтому он слушал замечания товарища, не думая даже обуздать свои чувства и способы их выражения.

— Ты просто мальчик, Зверобой, мальчик, сбитый с толку и одураченный уловками делаваров! — воскликнул он со своим обычным пренебрежением к внешней форме речи, что случалось с ним всегда, когда он был возбужден. — Ты можешь считать себя братом краснокожих, но я считаю их просто животными, в которых нет ничего человеческого, кроме хитрости. Хитрость у них есть, это я признаю. Но есть она и у лисы и даже у медведя. Я старше тебя и дольше жил в лесах, и мне нечего объяснять, что такое индеец. Если ты хочешь, чтобы тебя считали дикарем, ты только скажи. Я сообщу об этом Юдифи и старику, и тогда посмотрим, как они тебя примут.

Тут живое воображение Непоседы оказало ему некоторую услугу и охладило его гнев. Вообразив, как его земноводный приятель встретит гостя, представленного ему с такой рекомендацией, Непоседа разразился веселым смехом.

Зверобой слишком хорошо знал, что всякие попытки убедить такого человека в чем-либо, противоречащем его предрассудкам, будут бесполезны, и потому не испытывал никакого желания взяться за подобную задачу. Когда челнок приблизился к юго-восточному берегу озера, мысли их приняли новый оборот, о чем Зверобой нисколько не жалел. Теперь уже было недалеко до того места, где, по словам Марча, из озера вытекала река. Оба спутника озирались с любопытством, которое еще усиливалось надеждой отыскать ковчег.

Читателю может показаться странным, что люди, находившиеся всего в двухстах ярдах от того места, где между берегами высотой в двадцать футов проходило довольно широкое русло, могли его не заметить. Не следует, однако, забывать, что здесь повсюду над водой свисали деревья и кустарники, окружая озеро бахромой, которая скрывала все его мелкие извилины.

— Уже два года подряд я не захаживал в этот конец озера, — сказал Непоседа, поднимаясь в челноке во весь рост, чтобы удобнее было смотреть по сторонам. — Ага, вот и скала задирает свой подбородок над водой, а я знаю, что река начинается где-то по соседству.

Двое мужчин снова взялись за весла. Они находились уже в нескольких ярдах от скалы. Она была невелика, не более пяти или шести футов в высоту, причем только половина ее поднималась над озером. Непрестанное действие воды в течение веков так закруглило ее вершину, что скала своей необычайно правильной и ровной формой напоминала большой пчелиный улей. Челнок медленно проплыл мимо, и Непоседа сказал, что индейцы хорошо знают эту скалу и обычно назначают поблизости от нее место встречи, когда им приходится расходиться в разные стороны во время охоты или войны.

— А вот и река, Зверобой, — продолжал он, — хотя она так скрыта деревьями и кустами, что больше похожа на потаенную засаду, чем на исток такого озера, как Мерцающее Зеркало.

Непоседа недурно определил характер этого места, которое действительно напоминало ручей, спрятавшийся в засаде. Высокие берега поднимались не менее как на сто футов каждый. Но с западной стороны выдавался небольшой клочок низменности, до половины суживая русло реки. Над водой свисали кусты, сосны, словно церковные колонны, тянулись к свету своими перепутанными ветвями, и глазу даже на близком расстоянии трудно было разыскать ложбину, по которой протекала река. С поросшего лесом крутого берега тоже нельзя было обнаружить никаких признаков истока. Все вместе взятое казалось одним сплошным лиственным ковром.

Челнок, подгоняемый течением, приблизился к берегу и поплыл под древесным сводом; солнечный свет с трудом пробивался сквозь редкие просветы, слабо озаряя царившую внизу темноту.

— Самая настоящая засада, — прошептал Непоседа, как бы чувствуя, что в подобном месте надо быть скрытным и осторожным. — Поэтому старый Том и спрятался где-то здесь со своим ковчегом. Мы немного спустимся вниз по течению и, наверное, отыщем его.

— Но здесь негде укрыться судну таких размеров, — возразил Зверобой. — Мне кажется, что здесь с трудом пройдет и челнок.

Непоседа рассмеялся в ответ на эти слова, и, как вскоре выяснилось, с полным основанием. Едва только спутники миновали бахрому из кустарников, покрывавшую берега, как очутились в узком, но глубоком протоке. Прозрачные воды стремительно неслись под лиственным балдахином, который поддерживали своды, состоявшие из стволов старых деревьев. Поросшие кустами берега образовали свободный проход футов двадцати в ширину, а впереди открывалась далекая перспектива.

Наши искатели приключений пользовались теперь веслами лишь для того, чтобы удержать легкое суденышко на середине реки. Пристально разглядывали они каждую извилину берега, но поворот следовал за поворотом, а челнок плыл все дальше и дальше вниз по течению. Вдруг Непоседа, не говоря ни слова, ухватился за куст, и лодка замерла на месте. Очевидно, повод для того был достаточно серьезный. Зверобой невольно положил руку на приклад карабина. Он не испугался — в этом просто сказалась охотничья привычка.

— А вот и старый дружище, — прошептал Непоседа, указывая куда-то пальцем и смеясь от всего сердца, хотя совершенно беззвучно. — Как я и думал, он бродит по колено в тине и воде, осматривая свои капканы и приманки. Но, убей меня бог, я нигде не вижу ковчега, хотя готов прозакладывать каждую шкуру, которую добуду этим летом, что Джуди не решится ступать своими хорошенькими маленькими ножками по такой черной грязи! Вероятно, девчонка расчесывает волосы на берегу какого-нибудь родника, где может любоваться своей красотой и накапливать презрение к нашему брату, мужчине.

— Ты несправедливо судишь о молодых женщинах. Да, Непоседа, ты преувеличиваешь их недостатки и совершенства. Я смею сказать, что Юдифь, по всей вероятности, не так уж восхищается собой и не так презирает нас, как ты, по-видимому, думаешь. Она, вероятно, работает для своего отца в доме, в то время как он работает для нее у капканов.

— Как приятно услышать правду из уст мужчины хоть один раз в девичьей жизни! — произнес приятный, низкий и мягкий женский голос так близко от челнока, что оба спутника невольно вздрогнули. — А что касается вас, мастер Непоседа, то каждое справедливое слово вам дается так трудно, что я давно уже не жду услышать его из ваших уст. Последнее такое слово, которое вы произнесли, застряло у вас в горле и едва вас не задушило. Но я радуюсь, видя вас в лучшем обществе, чем прежде, и узнав, что люди, которые умеют уважать женщин и обращаться с ними, не стыдятся путешествовать вместе с вами.

После этих слов необычайно красивое и юное женское лицо выглянуло в просвет между листьями так близко, что Зверобой мог бы дотянуться до него своим веслом. Владелица этого личика милостиво улыбнулась молодому человеку, а сердитый взгляд, впрочем притворный и насмешливый, который она бросила на Непоседу, делал красоту ее еще более поразительной, показывая все разнообразие игры ее переменчивой и капризной физиономии.

Только вглядевшись пристальнее, путники поняли, как смогла девушка появиться так внезапно. Незаметно для себя они очутились борт о борт с ковчегом, который был скрыт кустами, срезанными и согнутыми нарочно для этой цели, и Юдифи Хаттер нужно было только раздвинуть листья, заслонявшие оконце, чтобы выглянуть наружу и заговорить.

Глава IV

Ковчег, как все называли пловучее жилище Хаттеров, был устроен очень просто. Широкая плоскодонная баржа составляла нижнюю часть этого судна; в центре, занимая всю ширину и около двух третей длины, стояла низкая постройка, напоминавшая замок, но сколоченная из таких тонких досок, что они едва ли могли служить защитой от пуль. Борта баржи были немного выше, чем обычно на такого рода судах. Каюта поднималась в высоту лишь настолько, чтобы внутри можно было стоять выпрямившись во весь рост. Все сооружение в целом выглядело не слишком неуклюже. Короче говоря, ковчег немногим отличался от современных плоскодонных барок, плавающих по каналам, хотя был построен грубее, отличался большей шириной, а покрытые корой бревенчатые стены и кровля свидетельствовали о полудиком образе жизни его обитателей. И, однако, немало искусства понадобилось, чтобы построить это судно, довольно легкое и достаточно поворотливое при его вместимости. Каюта была перегорожена пополам. Одна половина служила столовой и спальней для отца, в другой жили дочери. Неприхотливая утварь стояла на кухне, которая помещалась на корме прямо под открытым небом; надо напомнить, что ковчег служил исключительно летним жилищем.

Легко понять, почему Непоседа назвал это место засадой. Почти везде с крутых берегов свисали над рекой кусты и низкорослые деревья, купая свои ветви в глубоких омутах. В одном из таких мест Хаттер и поставил на якорь свой ковчег. Это ему удалось без особого труда. Когда судно очутилось под прикрытием деревьев и кустов, достаточно было привязать несколько камней к концам ветвей, чтобы заставить их погрузиться глубоко в реку. Несколько срезанных и искусно расположенных кустов довершили остальное. Как уже видел читатель, маскировка была сделана настолько ловко, что ввела в обман даже двух наблюдателей, привыкших к жизни в лесах и как раз в это время искавших спрятанное судно.

Находка ковчега произвела неодинаковое впечатление на наших спутников. Лишь только челнок причалил к просвету между ветвями, служившему входом, Непоседа перескочил через борт и минуту спустя весело, но несколько язвительно беседовал с Юдифью, видимо позабыв обо всем на свете. Совсем иначе держал себя Зверобой. Он вошел в ковчег медленной и осторожной поступью, внимательно и с любопытством рассматривая его устройство и маскировку. Правда, он бросил на Юдифь восхищенный взгляд, вызванный ее ослепительной и своеобразной красотой, но даже эта красота ни на секунду не ослабила его интереса к жилищу Хаттеров. Шаг за шагом обследовал он это оригинальное сооружение, ощупывая скрепы и соединения, знакомясь со средствами обороны и вообще не пропустив ни одной мелочи, которая могла быть интересна для человека, постоянно имеющего дело с подобными предметами. Не оставил он без внимания и маскировку. Он изучил ее подробно и время от времени бормотал под нос свои замечания. Так как пограничные обычаи очень просты и допускают большую свободу, он осмотрел каюты и, открыв дверь, прошел на другой конец баржи. Здесь он застал вторую сестру, сидевшую под лиственным навесом и занятую каким-то незатейливым рукодельем.

Окончив осмотр, Зверобой опустил на пол приклад своего карабина и, опершись обеими руками на дуло, стал смотреть на девушку с таким интересом, какого не могла пробудить даже необычайная красота ее сестры. Он заключил из слов Непоседы, что у Гетти разума меньше, чем обычно приходится на долю человеческого существа, а воспитание среди индейцев научило его особенно мягко обращаться с теми, на ком тяготела рука судьбы. К тому же во внешности Гетти Хаттер не было ничего, могущего ослабить интерес, внушаемый ее положением. Ее отнюдь нельзя было назвать умалишенной в полном смысле этого слова. Разум ее был слаб лишь в том отношении, что потерял свойственные большинству нормальных людей хитрость и притворство, но сохранил простодушие и любовь к правде. Те немногие наблюдатели, которые имели случай видеть эту девушку и могли судить о такого рода вещах, часто замечали, что ее понятия о справедливости были почти инстинктивны, а отвращение ко всему дурному составляло отличительную черту ее характера, как бы окружая ее атмосферой чистейшей нравственности. Особенность эта нередко встречается у людей, которые слывут слабоумными.

Наружность у Гетти была приятная: она казалась смягченной и более скромной копией своей сестры. Внешнего блеска, свойственного Юдифи, у нее не было, зато спокойное, тихое, невинное выражение ее кроткого лица подкупало каждого наблюдателя; и лишь очень немногие, поглядев на эту девушку, не проникались к ней глубоким сочувствием. Лицо Гетти было лишено живых красок; бесхитростное воображение не порождало у нее в мозгу мыслей, от которых могли бы зарумяниться ее щеки: добродетель была настолько присуща ей, что, казалось, превратила кроткую девушку в существо, стоявшее выше обычных человеческих слабостей. Природа и образ жизни сделали Гетти простодушным, наивным, бесхитростным созданием, а провидение защитило ее от порока ореолом нравственного света.

— Вы Гетти Хаттер? — сказал Зверобой, как бы бессознательно обращаясь с этим вопросом к самому себе. Он говорил таким ласковым тоном, что, несомненно, должен был завоевать доверие девушки. — Гарри Непоседа рассказывал мне о вас, и я знаю, что вы совсем дитя.

— Да, я Гетти Хаттер, — ответила девушка низким приятным голосом. — Я — Гетти, сестра Юдифи Хаттер и младшая дочь Томаса Хаттера.

— В таком случае, я знаю вашу историю, так как Гарри Непоседа много говорил о вас. Вы большей частью живете на озере, Гетти?

— Конечно. Мать умерла, отец ушел к своим ловушкам, а Юдифь и я сидим дома. Как ваше имя?

— Легче задать этот вопрос, чем ответить на него. Я еще так молод, а уже носил больше имен, чем некоторые величайшие вожди в Америке.

— Но ведь вы не бросаете одного имени, прежде чем честно заслужите другое?

— Надеюсь, что нет, девушка. Мои прозвища я получил по совершенно естественным поводам и думаю, что то, которое я ношу нынче, удержится недолго, так как делавары редко дают человеку постоянную кличку, прежде чем представится случай показать себя в совете или на тропе войны. Мой черед еще не настал. Во-первых, я не родился краснокожим и не имею права участвовать в их советах и в то же время слишком ничтожен, чтобы моего мнения спрашивали знатные люди моего собственного цвета кожи. Во-вторых, война еще только началась — первая за всю мою жизнь, и до сих пор еще ни один враг не проникал настолько далеко в колонию, чтобы его могла достать рука даже подлиннее моей.

— Назовите мне ваши имена, — продолжала Гетти, простодушно глядя на него, — и, быть может, я скажу вам, что вы за человек.

— Не отрицаю, это возможно, хотя и не всегда удается. Люди часто заблуждаются, когда судят о своих ближних, и дают им имена, которых те ничуть не заслуживают. Вы можете убедиться в этом, если вспомните имена мингов, которые на их языке означают то же самое, что делаварские имена, — по крайней мере, так мне говорили, потому что сам я мало знаю об этом племени, — но, судя по слухам, никто не может назвать мингов честными, справедливыми людьми. Поэтому я не придаю большого значения именам.

— Скажите мне все ваши имена, — серьезно повторила девушка, ибо ум ее был слишком прост, чтобы отделять вещи от их названий, и именам она придавала большое значение. — Я хочу знать, что следует о вас думать.

— Ладно, не возражаю. Вы узнаете все мои имена. Прежде всего я христианин и прирожденный белый, подобно вам, и родители дали мне имя, которое переходит от отца к сыну, как часть наследства. Отца моего звали Бампо, и меня, разумеется, назвали так, а при крещении дали имя Натаниэль, или Нэтти, как чаще всего и называют меня…

— Да, да, Нэтти и Гетти! — быстро прервала его девушка и, снова улыбнувшись, подняла глаза над рукодельем. — Вы Нэтти, а я Гетти, хотя вы Бампо, а я Хаттер. Бампо звучит не так красиво, как Хаттер, не правда ли?

— Ну, это дело вкуса. Я согласен, что Бампо звучит не очень величественно, и все же многие люди прожили свою жизнь с этим именем. Я, однако, носил его не очень долго; делавары скоро заметили, или, быть может, им только показалось, что я не умею лгать, и они прозвали меня для начала Прямой Язык…

— Это хорошее имя, — прервала его Гетти серьезно и степенно. — А вы мне говорите, что имена ничего не значат!

— Этого я не говорю, так как, пожалуй, заслужил это прозвище, и ложь не так хорошо удается мне, как некоторым другим. Но немного спустя делавары увидели, что я скор на ноги, и прозвали меня Голубь, потому что, как вы знаете, у голубя быстрые крылья и летает он всегда по прямой линии.

— Какое красивое имя! — воскликнула Гетти. — Голуби — милые птички.

— Большинство существ, созданных богом, хороши по-своему, добрая девушка, хотя люди часто уродуют их и заставляют изменять свою природу и внешность. После того как я некоторое время служил гонцом, меня начали брать на охоту, решив, что я проворнее и скорее нахожу дичь, чем большинство мальчиков. Тут прозвали меня Вислоухим, потому что, как они говорили, у меня собачье чутье.

— Это не так красиво, — ответила Гетти. — Надеюсь, вы недолго носили это имя?

— Только до тех пор, пока не разбогател настолько, чтобы купить карабин, — возразил собеседник с некоторой гордостью, которая вдруг проглянула сквозь его обычно спокойные и сдержанные манеры. — Тогда увидели, что я могу содержать вигвам, промышляя дичь. Вскоре я получил имя Зверобой, которое и ношу до сих пор, хотя некоторые и считают, что гораздо доблестнее добыть скальп ближнего, чем рога оленя.

— Ну, Зверобой, я не из их числа, — ответила Гетти просто. — Юдифь любит солдат, и красные мундиры, и пышные султаны, но мне все это не по душе. Она говорит, что офицеры — люди знатные, веселые и любезные; а я дрожу, глядя на них, так как все ремесло их в том, чтобы убивать ближних. Ваше занятие мне больше нравится, и ваше последнее имя очень хорошо, гораздо лучше, чем Нэтти Бампо.

— Это очень естественно при вашем образе мыслей, Гетти, и ничего другого я не ожидал. Говорят, ваша сестра красива, необычайно красива для простой смертной, а красота всегда ищет поклонения.

— Неужели вы никогда не видели Юдифи? — спросила девушка с внезапной серьезностью. — Если нет, ступайте сейчас же и посмотрите на нее. Даже Гарри Непоседа не так хорош собой.

Один миг Зверобой глядел на девушку с некоторой досадой. Ее бледное лицо немного зарумянилось, а глаза, обычно такие кроткие и ясные, заблестели, выдавая тайное побуждение.

— Ах, Гарри Непоседа! — пробормотал он про себя, направляясь через каюту на противоположный конец судна. — Вот что значит красивая внешность и хорошо подвешенный язык. Легко видеть, куда склоняется сердце этого бедного создания, как бы там ни обстояли дела с твоей Юдифью.

Тут любезничанье Непоседы, кокетство его возлюбленной, размышления Зверобоя и кроткие мечтания Гетти были прерваны появлением челнока, в котором владелец ковчега проплыл сквозь узкий проход между кустами, служившими его жилищу чем-то вроде бруствера. Видимо, Хаттер, или Пловучий Том, как его запросто называли охотники, знакомые с его привычками, узнал челнок Непоседы, потому что нисколько не удивился, встретив молодого человека на барже. Он приветствовал его не только радушно, но с явным удовольствием, к которому примешивалось легкое сожаление о том, что Гарри не появился на несколько дней раньше.

— Я ждал тебя еще на прошлой неделе, — сказал он не то ворчливо, не то приветливо, — и очень сердился, что ты не показываешься. Здесь проходил гонец, предупреждавший трапперов и охотников, что у Колонии опять вышли неприятности с Канадой. И я чувствовал себя довольно сиротливо в этих горах с тремя скальпами на моем попечении и только с одной парой рук, чтобы защищать их.

— Оно и понятно, — ответил Марч. — Так и надлежит чувствовать родителю. Будь у меня две такие дочки, как Юдифь и Гетти, не сомневаюсь, я бы сказал то же самое. Вообще же меня нисколько не огорчает, когда ближайший сосед живет в пятидесяти милях.

— Однако ты предпочел не странствовать по этим дебрям в одиночку, зная, что канадские дикари, быть может, шляются поблизости, — возразил Хаттер, бросая недоверчивый и в то же время пытливый взгляд на Зверобоя.

— Ну так что ж! Говорят, даже плохой товарищ помогает скоротать дорогу. А этого юношу я считаю недурным спутником. Это Зверобой, старый Том, охотник, знаменитый среди делаваров, но христианин по рождению и воспитанию, подобно тебе и мне. Этому парню далеко до совершенства, но попадаются люди похуже его в тех местах, откуда он явился, да, вероятно, и здесь он встретит кое-кого нисколько не лучше. Если нам придется защищать наши капканы и владения, парень будет кормить всех нас, так как он мастак по части дичины.

— Добро пожаловать, молодой человек, — пробурчал Том, протягивая юноше жесткую, костлявую руку как залог своей искренности. — В такие времена всякий белый человек друг, и я рассчитываю на вашу поддержку. Дети иногда заставляют сжиматься даже каменное сердце, и дочки тревожат меня больше, чем все мои капканы, шкуры и права на эту страну.

— Это совершенно естественно! — воскликнул Непоседа. — Да, Зверобой, мы с тобой еще не знаем этого по опыту, но все-таки я считаю это естественным. Будь у нас дочери, весьма вероятно, мы испытывали бы такие же чувства, и я уважаю человека, который их разделяет. Что касается Юдифи, старик, то я уже записался к ней в солдаты, а Зверобой поможет тебе караулить Гетти.

— Очень вам благодарна, мастер Марч, — возразила красавица своим звучным низким голосом. Произношение у нее было совершенно правильное и доказывало, что она получила лучшее воспитание, чем можно было ожидать, судя по внешнему виду и образу жизни ее отца. — Очень вам благодарна, но у Юдифи Хаттер достаточно мужества и опыта, чтобы рассчитывать больше на себя, чем на таких красивых ветрогонов, как вы. Если нам придется столкнуться с дикарями, то вы уж лучше сойдите с моим отцом на берег, чем прятаться в хижине под предлогом защиты нас, женщин, и…

— Ах, девушка, девушка, — перебил отец, — придержи язык и выслушай слово правды! Дикари бродят где-то по берегу озера. Кто знает, может быть они уже совсем поблизости и нам придется скоро о них услышать.

— Если это верно, мастер Хаттер, — сказал Непоседа, переменившись в лице, хотя и не обнаруживая малодушного страха, — если это верно, твой ковчег занимает ужасно неудобную позицию. Маскировка могла ввести в заблуждение меня и Зверобоя, но вряд ли она обманет чистокровного индейца, отправившегося на охоту за скальпами.

— Совершенно согласен с тобой, Непоседа, и от всего сердца желал бы, чтобы мы находились теперь где угодно, но только не в этом узком извилистом протоке. Правда, сейчас он скрывает нас, но непременно погубит, если только нас откроют. Дикари близко, и нам трудно выбраться из реки, не рискуя быть подстреленными, как дичь у водопоя.

— Но уверены ли вы, мастер Хаттер, что краснокожие, которых вы боитесь, действительно пришли сюда из Канады? — спросил Зверобой скромно, но серьезно. — Видели вы хотя бы одного из них? Можете ли вы описать их окраску?

— Я нашел их следы по соседству, но не видел ни одного индейца. Я проплыл вниз по протоку на милю или около того, осматривая мои капканы, когда заметил свежий след, пересекавший край болота и направлявшийся к северу. Какой-то человек прошел здесь меньше часа назад, и я по размерам тотчас же узнал отпечаток индейской ступни, даже прежде чем нашел изношенный мокасин, который хозяин бросил за ненадобностью. Я даже видел, где индеец остановился, чтобы сплести себе новый; это было всего в нескольких ярдах от того места, где он бросил старый.

— Это не похоже на краснокожего, идущего по тропе войны, — возразил Зверобой, покачивая головой. — Во всяком случае, опытный воин сжег бы, закопал бы или утопил в реке такую улику. Очень возможно, что вы натолкнулись на мирный след. Но на сердце у меня станет гораздо легче, если вы опишете или покажете мне этот мокасин. Я сам явился сюда, чтобы повидаться с молодым индейским вождем, и он должен пройти приблизительно по тому же направлению, о котором вы говорили. Быть может, это был его след.

— Гарри Непоседа, надеюсь, ты хорошо знаешь этого молодого человека, который назначает свидание дикарям в такой части страны, где он никогда раньше не бывал? — спросил Хаттер тоном, достаточно ясно свидетельствовавшим об истинном смысле вопроса; грубые люди редко стесняются обнаруживать свои чувства. — Предательство — индейская повадка, а белые, которые много живут среди индейских племен, быстро перенимают у них обычаи и приемы.

— Верно, верно, старый Том, но это не относится к Зверобою, потому что он честный парень, если даже у него нет других достоинств. Я отвечаю за его порядочность, старый Том, хотя не могу поручиться за его храбрость в битве.

— Хотелось бы мне знать, чего ради он сюда приплелся?

— Это легко объяснить, мастер Хаттер, — сказал молодой охотник со спокойствием человека, у которого совесть совершенно чиста. — Кроме того, я думаю, вы вправе спрашивать об этом. Отец двух дочек, живущий на озере, как живете вы, имеет такое же право допрашивать посторонних, как Колония имеет право потребовать у французов объяснений, чего ради они выставили столько новых полков на границе. Нет, нет, я не отрицаю вашего права знать, почему незнакомый человек явился в ваши места в такое тревожное время.

— Если вы так думаете, друг, расскажите мне вашу историю, не тратя лишних слов.

— Как я уже сказал, это легко объяснить, и я все честно расскажу вам. Я еще молод и до сих пор никогда не ходил по тропе войны. Но лишь только к делаварам пришла весть, что вампум и томагавк будут скоро присланы[33] союзным племенем, они поручили мне отправиться к людям моего цвета кожи и получить самые точные сведения о том, как обстоят дела. Так я и сделал. Вернувшись и отдав отчет вождям, я встретил на Шохери королевского офицера, который вез деньги для раздачи дружественным племенам, живущим далее к западу. Чингачгук, молодой вождь, который еще не сразил ни одного врага, тоже решил, что представляется подходящий случай выйти впервые на тропу войны. И один старый делавар посоветовал нам назначить друг другу свидание у скалы вблизи истока этого озера. Не скрою, есть у Чингачгука еще и другая цель, но это его тайна, а не моя. И так как она не касается никого из присутствующих, то я больше ничего не скажу…

— Здесь дело касается молодой женщины, — быстро перебила его Юдифь и тут же рассмеялась над своей несдержанностью и даже немного покраснела от сознания, что ей прежде всего пришла в голову подобная мысль. — Если это дело не связано ни с войной, ни с охотой, то здесь должна быть замешана любовь.

— Тот, кто молод, красив и часто слышит о любви, сразу готов предположить, будто в основе всего кроются сердечные чувства, но я ничего не скажу по этому поводу. Чингачгук должен встретиться со мной завтра вечером, за час до заката, у скалы, после чего мы пойдем дальше своей дорогой, не трогая никого, кроме врагов короля, которых мы по закону считаем и нашими собственными врагами. Издавна зная Непоседу, который ставил капканы в наших местах, и встретив его на Шохери, когда он собирался итти сюда, я сговорился путешествовать вместе с ним. Не столько из страха перед мингами, сколько для того, чтобы иметь доброго товарища и, как он говорит, скоротать вместе длинную дорогу.

— И вы думаете, что след, который я видел, быть может оставлен вашим другом? — спросил Хаттер.

— По-моему, так. Может быть, я заблуждаюсь, а может, и нет. Поглядев на мокасин, я бы вам сразу сказал, сплетен ли он на делаварский образец.

— Ну так вот он, — сказала проворная Юдифь, которая уже успела наведаться в челнок. — Скажите, кого он сулит нам — друга или врага? Я считаю вас честным человеком и верю вам, что бы ни воображал мой отец.

— Ты, Юдифь, всегда находишь друзей там, где я подозреваю врагов, — проворчал Том. — Но говорите, молодой человек, что вы думаете об этом мокасине.

— Он не делаварской работы, — ответил Зверобой, внимательно разглядывая изношенную и пришедшую в негодность обувь. — Я еще слишком неопытен на тропе войны, чтобы говорить уверенно, но мне кажется, что мокасин этот сплетен на севере и явился сюда из Страны Великих Озер[34].

— Если так, то здесь нельзя оставаться ни минуты, — сказал Хаттер, выглядывая из лиственного прикрытия, как будто он уже ожидал увидеть врагов на противоположном берегу узкого и извилистого протока. — До наступления ночи осталось не больше часа, а в темноте двигаться немыслимо, не производя шума, который непременно выдаст нас. Слышали вы эхо выстрела в горах полчаса назад?

— Да, старик, — ответил Непоседа, только теперь сообразивший, какую неосторожность он допустил. — И слышал самый выстрел, потому что ведь это я спустил курок.

— А я боялся, что стреляют французские индейцы. Все равно это могло заставить их насторожиться и навести на наш след. Ты худо сделал, паля бестолку в военное время.

— Я и сам так начинаю думать, дядя Том. И, однако, если человек даже в безлюдной глуши не смеет выстрелить из страха, что враг услышит его, то на кой чорт носить при себе карабин!

Хаттер еще долго совещался с обоими гостями, после чего собеседники окончательно уяснили себе создавшееся положение. Старик растолковал им, как трудно будет вывести в темноте ковчег из такого узкого и быстрого протока, не произведя шума, который неминуемо достигнет индейских ушей. Кто бы ни были пришельцы, бродящие по соседству, они, во всяком случае, станут держаться возможно ближе к озеру или к реке. Но берега реки во многих местах заболочены; к тому же она извилиста и так заросла кустами, что по ней можно передвигаться при дневном свете, не подвергаясь ни малейшей опасности быть обнаруженным. Поэтому ушей следует остерегаться гораздо больше, чем глаз, особенно пока судно будет находиться в коротком, тесном и прикрытом лиственным сводом участке протока.

— Место это очень удобное, чтобы расставлять капканы, да и укрыто оно от любопытных глаз гораздо лучше, чем озеро. И все же я никогда не забираюсь сюда, не подготовив предварительно всех мер, чтобы выбраться обратно, — продолжал старый чудак. — А выбираться отсюда гораздо легче, подтягивая судно на канате, чем отталкиваясь веслом. Якорь лежит в открытом озере, у начала протока, а здесь вы видите канат, за который можно тянуть. Но без вашей помощи, с одной только парой рук, было бы довольно тяжело протащить такую баржу вверх по течению. К счастью, Джуди орудует веслом не хуже меня, и когда мы не боимся неприятеля, то выбраться из реки бывает не слишком трудно.

— А что мы выиграем, мастер Хаттер, переменив позицию? — спросил Зверобой очень серьезно. — Здесь мы хорошо укрыты и, засев в каюте, можем упорно обороняться. Сам я никогда не участвовал в боях и знаю о них только по наслышке, но мне кажется, что мы могли бы одолеть двадцать мингов под защитой таких укреплений.

— Эх, эх! Никогда не участвовали в боях и знаете о них только по наслышке! Это сразу заметно, молодой человек. Видели вы когда-нибудь озеро пошире этого, прежде чем явились сюда с Непоседой?

— Не могу сказать, чтобы видел, — скромно ответил Зверобой. — В мои годы надо учиться, и я вовсе не желаю возвышать голос в совете, пока не набрался достаточно опыта.

— Хорошо. В таком случае, я объясню вам все невыгоды боя на этой позиции и все преимущества открытого озера. Здесь, видите ли, дикари будут направлять каждый свой выстрел прямо в цель, и надо полагать, что несколько пуль все же попадут в щели между бревнами. Нам же придется стрелять наугад в лесную чащу. Кроме того, в мое отсутствие могут захватить и разграбить замок, и тогда пропадет все мое имущество. На озере на нас могут напасть только в лодках или на плотах, и там мы можем заслонить замок ковчегом. Понятно ли все это, юноша?

— Да, это звучит разумно, и я не стану с вами спорить.

— Ладно, старый Том! — крикнул Непоседа. — Если надо убираться отсюда, то чем скорее мы начнем, тем раньше узнаем, суждено ли нам воспользоваться сегодня нашими собственными волосами в качестве ночных колпаков.

Предложение это было настолько благоразумно, что никто не решился его оспаривать. После кратких предварительных пояснений трое мужчин поспешили сдвинуть ковчег с места.

Причалы были отданы в один миг, и тяжелая махина медленно выплыла из-под прикрытия. Лишь только она освободилась от помехи, которую представляли собой ветви, сила течения почти вплотную прибила ее к западному берегу.

У всех невольно сжались сердца, когда ковчег, ломая ветви, начал пробираться сквозь кусты и деревья: никто не знал, когда и где может появиться тайный, опасный враг. Сумрачный свет, все еще струившийся сквозь нависший лиственный покров или пролагавший себе дорогу сквозь узкий, похожий на ленту просвет над текущей внизу рекой, усиливал ощущение опасности, потому что предметы были видны, но очертания их расплывались.

Солнце еще не закатилось, но прямые лучи его уже не проникали в долину, а вечерние тени начали сгущаться, делая тем самым лесной сумрак еще более мрачным и унылым.

Однако по мере того как мужчины вытягивали канат, ковчег медленно и безостановочно двигался вперед. У баржи было очень широкое днище, поэтому она неглубоко сидела в воде и плыла довольно легко.

Опыт подсказал Хаттеру еще одну меру предосторожности, устранившую препятствия, которые иначе неизбежно поджидали бы их у каждого изгиба реки. Когда ковчег спускался вниз по течению, Хаттер погрузил в воду на самой середине протока тяжелые камни, привязанные к канату. Благодаря этому образовалась цепь якорей: каждый из них удерживался на месте при помощи предыдущего. Не будь этих якорей, ковчег неминуемо цеплялся бы за берега; теперь же он плыл, легко обходя их.

Пользуясь всеми выгодами этой уловки и подгоняемые боязнью встретиться с индейцами, Пловучий Том и оба его товарища тянули ковчег вверх по течению с такой быстротой, какую только допускала прочность каната. На каждом повороте протока со дна поднимали камень, после чего курс баржи изменялся и она направлялась к следующему камню. Иногда Хаттер тихим, приглушенным голосом побуждал друзей напрячь все свои силы, иногда же предостерегал их от излишнего усердия, которое в данном случае могло быть опасным.

Несмотря на то что мужчины привыкли к лесам, угрюмый характер густо заросшей и затененной реки усиливал томившее их беспокойство. И когда наконец ковчег достиг первого поворота Саскуиханны и глазу открылась широкая гладь озера, все испытали чувство облегчения, в котором, быть может, не хотели признаться. Со дна подняли последний камень; канат уже тянулся прямо к якорю, заброшенному, как объяснил Хаттер, в том месте, где начиналось течение.

— Слава богу! — воскликнул Непоседа. — Наконец-то показался дневной свет, и мы скоро сможем увидеть наших врагов, если нам суждено иметь с ними дело!

— Ну, этого еще нельзя сказать, — проворчал Хаттер. — На берегу, у самого истока, осталось одно местечко, где может притаиться целая шайка. Самая опасная минута настанет тогда, когда, миновав эти деревья, мы выйдем на открытое место, потому что враги останутся под прикрытием, а мы будем на виду… Юдифь, моя девочка, брось весло и спрячься в каюте вместе с Гетти, и, пожалуйста, не высовывайтесь из окошка. Те, с кем, может быть, придется нам встретиться, вряд ли станут любоваться вашей красотой… А теперь, Непоседа, давай-ка тоже войдем внутрь и будем тянуть канат из-за двери; это, по крайней мере, предохранит нас от всяких неожиданностей… Друг Зверобой, здесь течение гораздо слабее и канат лежит совершенно прямо, поэтому будет гораздо лучше, если вы станете переходить от окошка к окошку и следить за тем, что делается снаружи. Но помните: прячьте голову, если вам только дорога жизнь. Как знать, когда и где мы услышим о наших соседях.

Зверобой повиновался, не испытывая страха. Он был заинтересован и сильно возбужден совершенно новым для него положением. Впервые в жизни он находился поблизости от врага или, во всяком случае, имел все основания предполагать это. Когда он занял место у окошка, ковчег должен был миновать самую узкую часть протока, откуда начиналась река в собственном смысле этого слова и где деревья переплетались наверху, покрывая проток зеленым сводом.

Ковчег уже проходил последнюю извилину этого лиственного коридора, когда Зверобой, высмотрев все, что можно было увидеть на восточном берегу реки, прошел через каюту с целью поглядеть в противоположное окошко на западный берег. Его появление у этого наблюдательного пункта было как нельзя более своевременно: не успел он приложить глаз к щели, как увидел зрелище, которое, несомненно, могло напугать такого молодого и неопытного часового. Над водой, образуя дугу, свисало молодое деревцо; когда-то оно тянулось к свету, а потом было придавлено тяжестью снега — случай, нередкий в американских лесах. И вот на это дерево уже взобралось человек шесть индейцев, а другие стояли внизу, готовясь последовать за передовыми, лишь только освободится место. Индейцы, очевидно, намеревались, перебравшись по стволу, соскочить на крышу ковчега, когда судно будет проплывать под ними. Это не представляло большой трудности, так как по склоненному дереву передвигаться было легко. Ветви служили достаточной опорой рукам, а прыгнуть с такой высоты ничего не стоило. Зверобой увидел эту шайку, когда она только что появилась из леса и начала взбираться по стволу. Давнее знакомство с индейскими обычаями тотчас же подсказало охотнику, что пришельцы в полной боевой раскраске и принадлежат к враждебному племени.

— Тяни, Непоседа, — закричал он, — тяни изо всех сил, если любишь Юдифь Хаттер! Тяни, малый, тяни!

Молодой охотник знал, что обращается с этим призывом к человеку, обладавшему мощью великана. Крик прозвучал серьезно и предостерегающе. Хаттер и Марч, чувствуя, что это неспроста, в самый опасный момент изо всех сил налегли на канат. Ковчег пошел вдвое быстрее и наконец выскользнул из-под лесного свода, словно сознавая нависшую над ним опасность.

Заметив, что они обнаружены, индейцы издали грозный боевой клич и сломя голову начали прыгать с дерева, стараясь попасть на кровлю ковчега. Шесть человек уже успели взобраться на дерево и один за другим пытали счастье. Но все падали в воду — кто ближе, а кто дальше, в зависимости от того, раньше или позже оказались они на дереве.

Лишь вождь, занимавший наиболее опасный пост впереди всех, прыгнув раньше других, упал на баржу как раз возле кормы. Однако падение настолько оглушило его, что минуту он стоял согнувшись, не соображая, что с ним происходит.

В этот момент Юдифь, с разгоревшимися щеками и еще более красивая, чем когда-либо, выскочила из каюты и, собрав все силы, одним толчком сбросила индейца за борт, головой прямо в реку. Едва успела она совершить этот решительный поступок, как в ней пробудилась женщина. Она наклонилась над кормой, желая узнать, что стало с упавшим, и выражение ее глаз смягчилось. Щеки девушки зарумянились от стыда и удивления перед собственной смелостью, и она рассмеялась своим обычным приятным смехом.

Все это произошло в одну минуту. Затем рука Зверобоя обхватила ее поперек тела и увлекла обратно в каюту. Они отступили как раз вовремя. Едва они очутились под прикрытием, как весь лес огласился воплями и пули застучали по бревнам.

Тем временем ковчег продолжал продвигаться вперед, и после этого небольшого происшествия ему уже не грозила опасность. Как только погасла первая вспышка гнева, дикари прекратили стрельбу, понимая, что лишь понапрасну тратят заряды. Хаттер вытащил из воды последний якорь. Течение здесь было тихое, и судно продолжало медленно плыть вперед, пока не очутилось в открытом озере, хотя настолько близко от берега, что пули представляли еще некоторую опасность. Хаттер и Марч под прикрытием бревенчатых стен налегли на весла и вскоре отвели ковчег настолько далеко, что враги лишились надежды снова напасть на них.

Глава V

На носу баржи состоялось новое совещание, на котором присутствовали Юдифь и Гетти. Непосредственная опасность уже больше не угрожала им, чувство тревоги сменилось тягостным сознанием, что на берегу много врагов, которые, конечно, не упустят возможности погубить их. Вполне понятно, что больше всех волновался Хаттер, а дочери, привыкшие во всем полагаться на отца, не отдавали себе ясного отчета в грозившей им опасности. Старик Хаттер прекрасно сознавал, что оба товарища могут покинуть его в любую минуту. Это обстоятельство, как легко мог заметить внимательный наблюдатель, тревожило его сильнее всего.

— У нас большое преимущество перед ирокезами и всеми другими врагами, как бы они там ни назывались, — сказал он, — потому что мы наконец выбрались на чистую воду. На озере нет ни одной лодки, которой бы я не знал. Свой челнок ты пригнал сюда, Непоседа, на берегу теперь осталось только три, и они так хорошо спрятаны в дуплах деревьев, что как бы индейцы ни старались, они едва ли их отыщут.

— Ну, этого нельзя утверждать, — заметил Зверобой. — Уж если краснокожий задумал что-нибудь отыскать, то чутье у него становится лучше, чем у собаки. Если эта шайка вышла на охоту за скальпами и надеется пограбить, то вряд ли какое-либо дупло укроет челнок от их глаз.

— Ты прав, Зверобой! — воскликнул Гарри Марч. — В таких вещах ты непогрешим, как евангелие, и я рад, очень рад, что моя лодчонка здесь, у меня под рукой. Я полагаю, старый Том, если они серьезно собрались выкурить нас, то еще до завтрашнего вечера отыщут все челноки, а потому нам не мешает взяться за весла.

Хаттер ответил не сразу. В течение минуты он молчаливо глядел по сторонам, осматривая небо, озеро и плотно охватывавшую его со всех сторон полосу леса. Нигде он не заметил тревожных примет. Бесконечные леса дремали в глубоком спокойствии. Небеса были безмятежно ясны и их еще золотил свет заходящего солнца, а озеро казалось более прекрасным и мирным, чем в течение всего этого дня. То было зрелище всеобщего умиротворения; оно убаюкивало человеческие страсти, навевало на них священный покой. Какое действие оно произвело на обитателей ковчега, покажет дальнейшее повествование.

— Юдифь, — сказал отец, закончив недолгий, но внимательный осмотр, — вот-вот наступит ночь. Приготовь нашим друзьям что-нибудь поесть. После долгой ходьбы они, должно быть, здорово проголодались.

— Мы не голодны, мастер Хаттер, — заметил Марч, — потому что основательно зарядились, когда подошли к озеру. Что до меня, то общество Джуди я предпочитаю даже приготовленному ею ужину. В такой тихий вечер приятно посидеть рядком.

— Натура остается натурой, — возразил Хаттер, — и желудок требует пищи… Юдифь, приготовь что-нибудь поесть, и пусть сестра тебе поможет… Мне надо побеседовать с вами, друзья, — продолжал он, лишь только дочери удалились, — я не хочу, чтобы девочки присутствовали при этом. Вы видите, в каком я положении. Мне хотелось бы услышать ваше мнение о том, как лучше поступить. Уже три раза меня поджигали, но это было на берегу. Я считал себя в полной безопасности с тех пор, как построил замок и ковчег. Однако раньше все неприятности случались со мной в мирное время, и это были сущие пустяки, к которым должен быть готов всякий, живущий в лесу. Но теперь дело обернулось серьезно, и я надеюсь, что ваши соображения на этот счет облегчат мне душу.

— По-моему, старый Том, и ты сам, и твоя хижина, и твои капканы, и все твои владения попали в отчаянную переделку, — деловито ответил Непоседа, не считавший нужным стесняться. — Насколько я понимаю, они не стоят сегодня и половины того, что стоили вчера. Я бы не дал за них больше, если бы даже пришлось рассчитываться шкурами.

— Но у меня дети! — продолжал отец таким тоном, что даже самый проницательный наблюдатель затруднился бы сказать, что это: искусно заброшенная приманка или же искреннее выражение родительской тревоги. — Дочери, Непоседа, и к тому же хорошие девушки, смею сказать, хоть я их отец.

— Всякий имеет право говорить что угодно, мастер Хаттер, особенно когда ему приходится круто. У тебя и впрямь две дочки, и одна из них по красоте не имеет себе равной на всей границе[36], хотя манеры у нее могли бы быть получше. А что до бедной Гетти, то она — Гетти Хаттер, и это все, что можно сказать о бедном создании. Я бы попросил у тебя руки Джуди, если бы ее поведение было подстать ее наружности.

— Вижу, Гарри Марч, что на тебя особенно нечего рассчитывать. Вероятно, твой товарищ рассуждает так же, — возразил старик с некоторой надменностью, не лишенной достоинства. — Ладно, буду уповать на провидение, которое, быть может, не останется глухим к отцовским молитвам.

— Если вы подозреваете, что Непоседа собирается бросить вас, — сказал Зверобой с простодушной серьезностью, усугублявшей значение его слов, — то, я думаю, вы к нему несправедливы. Я думаю, что вы несправедливы к нему, и знаю, что вы несправедливы ко мне, предполагая, что я последую за ним, если он окажется таким бессердечным, что бросит в беде целое семейство. Я пришел на это озеро, мастер Хаттер, повидаться с другом. Не сомневаюсь, что завтра на закате солнца найдется еще один карабин, чтобы защитить вас. Правда, этот карабин, так же как и мой, еще не испытан в бою, однако он не раз уже доказал свою меткость на охоте как по мелкой, так и по крупной дичи.

— Стало быть, я могу рассчитывать, что вы останетесь защищать меня и моих дочерей? — спросил старик с выражением отцовской тревоги на лице.

— Можете, Пловучий Том, если позволите так называть вас. Я буду стоять за вас, как брат за сестру, как муж за жену или как поклонник за свою возлюбленную. В этой беде вы можете рассчитывать на меня во всем, и я думаю, что Непоседа изменит своей натуре и своим желаниям, если не скажет вам того же.

— Ну вот еще! — крикнула Юдифь, выглядывая из-за двери. — Он непоседа и по прозвищу и по натуре и, уж конечно, не станет сидеть на месте, когда почувствует, что опасность грозит его смазливой физиономии. Ни «старый Том», ни его «девочки» не надеются на мастера Марча: они достаточно его знают. Но на вас они надеются, Зверобой. Ваше честное лицо и честное сердце порука тому, что вы исполните ваше обещание.

Все это было сказано скорее с притворным, чем с искренним гневом на Непоседу. И все же подлинное чувство звучало в словах девушки. Выразительное лицо Юдифи достаточно красноречиво говорило об этом. И если Марчу показалось, что еще ни разу он не видел на этом лице такого горделивого презрения (чувство, к которому особенно была склонна красавица), то, несомненно, еще ни разу не светилось оно такой женственной мягкостью, как в тот миг, когда голубые глаза взглянули на Зверобоя.

— Оставь нас, Юдифь! — строго приказал Хаттер, прежде чем молодые люди успели ответить. — Оставь нас и не возвращайся, пока не приготовишь дичь и рыбу. Девушка избалована лестью офицеров, которые иногда забираются сюда, мастер Марч, и ты не станешь обижаться на ее глупые слова.

— Ничего умнее ты никогда не говорил, старый Том! — возразил Непоседа, которого передернуло от замечания Юдифи. — Молодцы из форта своими чертовскими языками испортили ее. Я едва узнаю Джуди и скоро стану поклонником ее сестры, которая мне гораздо больше по вкусу.

— Рад слышать это, Гарри, и вижу в этом признак того, что ты готов остепениться. Гетти будет гораздо более верной и рассудительной спутницей жизни, чем Джуди, и, вероятно, охотнее станет принимать твое ухаживание, так как я очень боюсь, что офицеры вскружили голову ее сестрице.

— Не может быть на свете более верной жены, чем Гетти, — сказал Непоседа смеясь, — хотя я не ручаюсь за ее здравый рассудок. Но все равно: Зверобой не ошибся, когда сказал, что вы найдете меня на посту. Я не брошу тебя, дядя Том, каковы бы ни были мои чувства и намерения насчет твоей старшей дочки.

За свою удаль Непоседа пользовался заслуженной репутацией среди товарищей, и потому Хаттер с нескрываемым удовольствием выслушал его обещание. Огромная физическая сила Непоседы служила неоценимым подспорьем даже теперь, когда нужно было продвинуть ковчег, а как она могла пригодиться во время рукопашных схваток в лесу! Ни один военачальник, очутившийся в трудной боевой обстановке, не радовался так, услышав о прибытии подкреплений, как обрадовался Пловучий Том, узнав, что могучий союзник не покинет его. За минуту до того Хаттер готов был итти на мировую сделку с опасностью и ограничиться одной обороной, но лишь только он почувствовал себя в безопасности, как неугомонный дух внушил ему желание перенести военные действия на неприятельскую территорию.

— Крупные премии обещаны за скальпы, — заметил он с мрачной улыбкой, как бы ощущая всю силу искушения и в то же время давая понять, что считает не совсем удобным зарабатывать деньги способом, который внушает отвращение всем цивилизованным людям. — Быть может, не совсем хорошо получать деньги за человеческую кровь, и, однако, если уж люди начали истреблять друг друга, то почему бы не присоединить маленький кусочек кожи к остальной добыче? Что ты думаешь на этот счет, Непоседа?

— Думаю, что ты здорово дал маху, старик, назвав дикарскую кровь человеческой кровью, только и всего! Скальп краснокожего для меня все равно что пара волчьих ушей, и я с легким сердцем готов брать деньги и за то и за другое. Что касается белых, то это иное дело, потому что у них врожденное отвращение к скальпировке, тогда как индеец бреет себе голову в ожидании ножа и отращивает на макушке чуб, чтобы удобнее было схватить его.

— Вот это значит рассуждать, как подобает мужчине, и я сразу почувствовал, что если уж ты на нашей стороне, то будешь помогать и делами и помыслами, — подхватил Том, отбрасывая всякую сдержанность, лишь только заметил настроение товарища. — Это нашествие краснокожих может кончиться так, как им и не снилось. Полагаю, Зверобой, что вы держитесь одних мыслей с Гарри и считаете, что этим способом можно заработать деньги так же честно, как и охотой.

— Нет, я этому не сочувствую, — возразил молодой человек. — Я неспособен снимать скальпы. Если вы и Непоседа намерены заработать деньги, которые посулило колониальное начальство, добывайте их сами, а женщин оставьте на мое попечение. Я расхожусь с вами во взглядах на обязанности белого человека, но уверен, что долг сильного состоит в том, чтобы защищать слабого.

— Гарри Непоседа, вот урок, который вам надо затвердить наизусть и применять на деле, — донесся из каюты приятный голос Юдифи — ясное доказательство того, что она подслушала весь разговор.

— Довольно глупостей, Джуди! — крикнул отец сердито. — Отойди подальше, мы говорим о вещах, которые женщинам слушать не следует.

Однако Хаттер не сделал ни одного шага с целью убедиться, что его приказание исполнено. Он лишь немного понизил голос и продолжал свою речь.

— Молодой человек прав, — сказал он, — и мы можем оставить детей на его попечение. А моя мысль такова, и я думаю, ты найдешь ее правильной. На берегу собралась большая шайка дикарей, среди них есть и женщины. Я не говорил об этом в присутствии девочек, так как они могут расстроиться, если дело дойдет до настоящей работы. Я узнал это, рассматривая следы мокасин; возможно, что эти индейцы просто охотники, которые еще ничего не слыхали о войне и о премиях за скальпы.

— В таком случае, старый Том, почему они, вместо того чтобы здороваться, хотели перерезать нам глотки? — спросил Гарри.

— Мы не знаем, так ли кровожадны были их намерения. Индейцы привыкли нападать невзначай из засады, и, без сомнения, они хотели сперва забраться на борт ковчега и затем поставить нам свои условия. Если, обманувшись в своих ожиданиях, дикари стреляли в нас, то это дело обычное, и я не придаю этому большого значения. Сколько раз в мирное время они поджигали мой дом, воровали дичь из моих капканов и стреляли в меня!

— Я знаю, негодяи любят проделывать такие штуки, и мы имеем право платить им той же монетой. Женщины, действительно, не идут за мужчинами по тропе войны, так что, может быть, ты и прав.

— Но охотники не выступают в боевой раскраске, — возразил Зверобой. — Я хорошо рассмотрел этих мингов и знаю, что они пустились на охоту за людьми, а не за бобрами или другой дичью.

— А что ты на это скажешь, старик? — подхватил Непоседа.

— Что касается зоркости глаза, то я скоро буду верить этому молодому человеку не меньше, чем самому старому поселенцу во всей нашей Колонии. Если он говорит, что индейцы в боевой раскраске, то, стало быть, так оно и есть. В таком случае, военный отряд повстречался, должно быть, с толпой охотников, потому что среди них несомненно есть женщины. Гонец, принесший весть о войне, проходил здесь всего несколько дней назад, и, может быть, воины явились, чтобы отослать женщин и детей обратно и нанести первый удар.

— Любой суд согласится с этим, и это истинная правда! — вскричал Непоседа. — Ты угадал, старый Том, и мне хочется послушать, что ты предлагаешь делать.

— Заработать побольше денег на премиях, — отвечал собеседник холодно и мрачно. Лицо его выражало скорее бессердечную жадность, чем злобу или жажду мести. — Если там есть женщины и дети, то, значит, можно раздобыть всякие скальпы: и большие и маленькие. Колония платит за все одинаково…

— Тем хуже, — перебил Зверобой, — тем позорнее это для всех нас!

— Обожди, парень, и не кричи, пока не обмозгуешь этого дела, — невозмутимо возразил Непоседа. — Дикари скальпируют твоих друзей — делаваров и могикан; почему бы и нам не скальпировать в свой черед? Признаю, было бы очень нехорошо, если бы мы с тобой отправились за скальпами в селения бледнолицых. Но что касается индейцев, то это статья иная. Человек, который охотится за скальпами, не должен обижаться, если его собственную голову обдерут при удобном случае. Как аукнется, так и откликнется — это известно всему свету. По-моему, это вполне разумно и, надеюсь, не противоречит религии.

— Эх, мастер Марч! — снова раздался голос Юдифи. — Очевидно, вы думаете, что религия поощряет грязные поступки.

— Я никогда не спорю с вами, Джуди, так как вы побеждаете меня вашей красотой, если даже не можете победить разумными доводами. Канадские французы платят своим индейцам за скальпы, почему бы и нам не платить…

— Нашим индейцам! — воскликнула девушка, рассмеявшись невеселым смехом. — Отец, отец, брось думать об этом и слушай только советы Зверобоя — у него есть совесть. Я не могу то же сказать о Гарри Марче.

Тут Хаттер встал и, войдя в каюту, заставил своих дочерей удалиться на противоположный край баржи, потом запер обе двери и вернулся. Он и Непоседа продолжали разговаривать. Так как содержание их речей будет ясно из дальнейшего рассказа, то нет надобности излагать его здесь со всеми подробностями. Совещание длилось до тех пор, пока Юдифь не подала простой, но вкусный ужин. Марч с некоторым удивлением заметил, что самые лучшие куски она положила Зверобою, как бы желая показать этим, что считает его почетным гостем. Впрочем, давно привыкнув к ветреному кокетству своей красавицы, Непоседа не почувствовал особой досады и тотчас же начал есть с аппетитом, которого не портили никакие соображения нравственного порядка.

Зверобой, несмотря на обильную трапезу, которую поутру разделил в лесу с товарищем, не отставал от него и воздал должное поданным яствам.

Час спустя весь окружающий пейзаж сильно изменился. Озеро по-прежнему оставалось тихим и гладким, как зеркало, но мягкий полусвет летнего вечера сменился ночной тьмой, и все пространство, окаймленное темной рамкой лесов, лежало в глубоком спокойствии ночи. Из леса не доносилось ни пения, ни крика, ни даже шопота. Слышен был только мерный всплеск весел, которыми Непоседа и Зверобой, не торопясь, подвигали ковчег по направлению к «замку». Хаттер пошел на корму, собираясь взяться за руль. Заметив, однако, что молодые люди и без его помощи идут правильным курсом, он отпустил рулевое весло, уселся на корме и закурил трубку. Он просидел там всего несколько минут, когда Гетти, тихонько выскользнув из каюты, или «дома», как обычно называли эту часть ковчега, устроилась у его ног на маленькой скамейке, которую принесла с собой. Слабоумное дитя часто так поступало, и старик не обратил на это особого внимания. Он лишь ласково положил руку на голову девушки, которая с молчаливым смирением приняла эту милость.

Помолчав несколько минут, Гетти вдруг запела. Голос у нее был низкий и дрожащий. Он звучал серьезно и торжественно. Слова и мотив отличались простотой и естественностью. То был один из тех гимнов, которые всегда и везде нравятся всем классам общества, которые рождены чувством и взывают к чувству. Гетти пела гимн, которому научила ее мать. Слушая эту простую мелодию, Хаттер всегда чувствовал, как смягчается его сердце; дочь отлично знала это и часто этим пользовалась, побуждаемая инстинктом, который часто руководит слабоумными существами, особенно когда они стремятся к добру.

Едва только раздался низкий приятный голос Гетти, как шум весел смолк, и священная мелодия одиноко зазвучала в трепетной тишине пустыни. По мере того как Гетти набиралась смелости, голос ее становился все сильнее, и скоро весь воздух наполнился этим смиренным славословием безгрешной души. Молодые люди не оставались безучастными к этому трогательному напеву: они взялись за весла лишь после того, как последний звук песни замер на отдаленном берегу. Сам Хаттер был растроган, ибо, как ни огрубел он вследствие долгой жизни в пустыне, душа его продолжала оставаться той страшной смесью добра и зла, которая так часто бывает свойственна человеческой природе.

— Ты что-то грустна сегодня, девочка, — сказал отец. Когда Хаттер обращался к младшей дочери, его обороты речи обличали в нем человека, который в юности получил кое-какое образование. — Мы только что спаслись от врагов, и нам следует скорее радоваться.

— Ты никогда не сделаешь этого, отец! — сказала Гетти тихим укоризненным тоном, взяв его узловатую, жесткую руку. — Ты долго говорил с Гарри Марчем, но у вас не хватит духу сделать это.

— Ты не можешь понять таких вещей, глупое дитя… Очень дурно с твоей стороны подслушивать!

— Почему ты с Гарри хочешь убивать людей, особенно женщин и детей?

— Тише, девочка, тише! У нас теперь война, и мы должны поступать с нашими врагами так же, как они поступают с нами.

— Это неправда, отец! Я слышала, что говорил Зверобой. Вы должны поступать с вашими врагами так же, как вы хотели бы, чтобы они поступали с вами. Ни один человек не хочет, чтобы враги убили его.

— Во время войны мы должны убивать наших врагов, девочка, иначе они нас убьют. Кто-нибудь да должен начать; кто начнет первый, тот, по всей вероятности, одержит победу. Ты ничего не смыслишь в этих вещах, бедная Гетти, и потому лучше молчи.

— Юдифь говорит, что это нехорошо, отец, а Юдифь умнее меня.

— Джуди не посмеет говорить со мной о таких вещах; она действительно умнее тебя и знает, что я этого не потерплю. Что ты предпочитаешь, Гетти: потерять собственный скальп, который затем продадут французам, или видеть, как мы убьем наших врагов и тем помешаем им вредить нам?

— Я не хочу ни того, ни другого, отец. Не убивай их, и они не тронут нас. Торгуй мехами и заработай побольше денег, если можешь, но не торгуй кровью.

— Ладно, ладно, дитя! Поговорим лучше о том, что ты понимаешь. Ты рада снова увидеть нашего старого друга Марча? Ты любишь Непоседу и должна знать, что он когда-нибудь станет твоим братом, а может быть, и ближе, чем братом.

— Это невозможно, отец, — сказала девушка после продолжительного молчания. — Непоседа имел уже и отца и мать. У человека не бывает их дважды.

— Так кажется твоему слабому уму, Гетти. Когда Джуди выйдет замуж, отец ее мужа будет ее отцом и сестра мужа ее сестрой. Если она выйдет замуж за Непоседу, он станет твоим братом.

— Юдифь никогда не выйдет за Непоседу, — возразила девушка кротко, но решительно. — Юдифь не любит Непоседу.

— Этого ты не можешь знать, Гетти. Гарри Марч самый красивый, самый сильный и самый смелый молодой человек из всех когда-либо бывавших на озере. И так как Джуди замечательная красавица, то я не знаю, почему бы им не пожениться? Он очень ясно намекнул, что готов работать со мной, если я дам свое согласие.

Гетти начала ходить взад и вперед, что служило у нее признаком душевной тревоги. С минуту она ничего не отвечала. Отец, привыкший к ее странностям и не подозревавший истинной причины ее горя, спокойно продолжал курить.

— Непоседа очень, очень красив, отец! — сказала Гетти выразительно и простодушно, чего никогда не сделала бы, если бы привыкла больше считаться с мнением других людей.

— Говорю тебе, дитя, — пробормотал старый Хаттер, не вынимая трубки изо рта, — он самый смазливый юнец в этой части страны, а Джуди самая красивая молодая женщина, которую я видел с тех пор, как ее бедная мать прожила свои лучшие дни.

— Очень дурно быть безобразной, отец?

— Бывают грехи и похуже, но ты совсем не безобразна, хотя не так красива, как Джуди.

— Юдифь счастливее от того, что она так красива?

— Может быть, да, дитя, а может быть, и нет. Но поговорим о другом, так как ты с трудом в этом разбираешься, бедная Гетти. Как тебе нравится наш новый знакомый, Зверобой?

— Он некрасив, отец. Непоседа гораздо красивее Зверобоя.

— Это правда. Но говорят, что он знаменитый охотник. Слава о нем достигла моих ушей прежде, чем я его увидел, и надеюсь, он окажется таким же отважным воином. Однако не все мужчины похожи друг на друга, дитя, и я знаю по опыту — нужно немало времени, чтобы сердце у человека закалилось для жизни в пустыне.

— А у тебя оно закалилось, отец, и у Непоседы тоже?

— Ты иногда задаешь трудные вопросы, Гетти. У тебя сердце доброе, и оно создано скорее для жизни в поселениях, чем в лесу, тогда как твой разум больше годится для леса, чем для поселений.

— Почему Юдифь гораздо умнее меня, отец?

— Помоги тебе небо, дитя, — на такой вопрос я не могу ответить. Сам бог наделяет нас и рассудком и внешностью. Он дает эти дары тому, кому считает нужным. А ты хотела бы быть умнее?

— О нет! Даже мой маленький разум смущает меня. Чем упорнее я думаю, тем несчастнее чувствую себя. От мыслей нет мне никакой пользы, но я хотела бы быть такой же красивой, как Юдифь.

— Зачем, бедное дитя? Красота твоей сестры может вовлечь ее в беду, как когда-то вовлекла ее мать. Красота только возбуждает зависть.

— Ведь мать была и добра и красива, — возразила девушка, и из глаз ее потекли слезы, что случалось всегда, когда она вспоминала о покойнице.

Старый Хаттер при этом упоминании о своей жене хотя и не особенно взволновался, но все же нахмурился и умолк в раздумье. Он продолжал курить, видимо не желая отвечать, пока его простодушная дочь не повторила своих слов, предполагая, что отец с ней несогласен. Тогда он выколотил пепел из трубки и, с грубой лаской положив руку на голову дочери, произнес в ответ:

— Твоя мать была слишком добра для этого мира, хотя, может быть, и не все так думают. Красивая внешность не создала ей друзей. Не стоит горевать, что ты не так похожа на нее, как твоя сестра Поменьше думай о красоте, дитя, и побольше о твоих обязанностях, и тогда здесь, на озере, ты будешь счастливее, чем в королевском дворце.

— Я это знаю, отец, но Непоседа говорит, что для молодой женщины красота — это все.

Хаттер издал недовольное восклицание и пошел на нос баржи через каюту. Простодушное признание Гетти в любви к Марчу испугало его, и он решил немедленно объясниться со своим гостем. Прямота и решительность были лучшими свойствами этой грубой натуры, в которой семена, заброшенные образованием, видимо, постоянно боролись с плодами жизни, исполненной суровой борьбы. Пройдя на нос, он вызвался сменить Зверобоя у весла, а молодому охотнику предложил занять место на корме. Старик и Непоседа остались с глазу на глаз.

Когда Зверобой появился на своем новом посту, Гетти исчезла. Некоторое время он в одиночестве направлял медленное движение судна. Однако немного спустя Юдифь вышла из каюты, как бы желая развлечь незнакомца, оказавшего услугу ее семейству. Звездный свет был настолько ярок, что позволял ясно различать ближайшие предметы, а блестящие глаза девушки выражали такую нежность, когда встретились с глазами юноши, что он не мог не заметить этого. Пышные волосы Юдифи обрамляли ее одухотворенное приветливое лицо, которое казалось в этот час еще прекраснее.

— Я думала, что умру от смеха, Зверобой, — кокетливо начала красавица, — когда увидела, как этот индеец нырнул в реку! Это был очень видный собой дикарь, — прибавила девушка, считавшая физическую красоту чем-то вроде личной заслуги. — Жаль, мы не могли остановиться, чтобы поглядеть, не слиняла ли от воды его боевая раскраска.

— А я боялся, что они убьют вас, Юдифь, — сказал Зверобой. — Очень опасно выбегать из-под прикрытия на глазах у целой дюжины мингов.

— Почему же вы сами вышли из каюты, несмотря на их ружья? — спросила девушка, проявив при этом больше интереса, чем ей хотелось. Она произнесла свои слова с деланной небрежностью — результат врожденной хитрости и долгой практики.

— Мужчина не может видеть женщину в опасности и не притти к ней на помощь.

Сказано это было совсем просто, но с большим чувством, и Юдифь наградила собеседника такой милой улыбкой, что даже Зверобой, составивший себе на основании рассказов Непоседы очень худое мнение об этой девушке, не мог не почувствовать ее очарования. Между ними сразу установилось взаимное доверие, и разговор продолжался.

— Я вижу, что слова у вас не расходятся с делом, Зверобой, — продолжала красавица, усаживаясь у ног молодого охотника. — Надеюсь, мы будем добрыми друзьями. У Гарри Непоседы хорошо подвешенный язык, и он хоть и великан, а говорит гораздо больше, чем делает.

— Марч — ваш друг, Юдифь, а о друзьях нельзя говорить дурно у них за спиной.

— Мы все знаем, чего стоит дружба Непоседы. Потакайте только всем его причудам, и он будет милейшим парнем в целой Колонии, но попробуйте пойти ему наперекор, тут уж ему с собой не совладать. Я не слишком люблю Непоседу, Зверобой, и, говоря по правде, думаю, что он отзывается обо мне не лучше, чем я о нем.

Последние слова она произнесла с затаенной горечью. Если бы ее собеседник лучше знал жизнь и людей, он мог бы заметить по отвернувшемуся личику, по нервному постукиванию маленькой ножки и по другим признакам, что мнение Марча далеко не так безразлично для Юдифи, как она утверждала. Читатель со временем узнает, чем это объяснялось — женским тщеславием или более глубоким чувством. Зверобой порядком смутился. Он хорошо помнил злые слова Марча. Вредить товарищу он не хотел и в то же время совершенно не умел лгать. Поэтому ему нелегко было ответить.

— Марч обо всех говорит начистоту — о друге, как и о враге, — медленно и осторожно возразил охотник. — Он из числа тех людей, которые всегда говорят то, что чувствуют в то время, как у них работает язык, а это часто отличается от того, что он сказал бы, если бы дал себе время подумать. А вот делавары, Юдифь, всегда обдумывают свои слова. Постоянные опасности сделали их осмотрительными, и проворные языки не пользуются почетом у их костров.

— Смею сказать, язык Марча достаточно проворен, когда речь заходит о Юдифи Хаттер и о ее сестре, — сказала девушка, вставая на ноги с видом беззаботного презрения. — Доброе имя молодых девушек — излюбленный предмет беседы для людей, которые не посмели бы так свободно разевать рот, если бы у этих девушек был брат. Мастер Марч, вероятно, любит злословить на наш счет, но рано или поздно он раскается.

— Ну, Юдифь, вы относитесь к этому слишком уж серьезно. Начать с того, что Непоседа не обмолвился ни одним словом, могущим повредить доброму имени Гетти…

— Понимаю, понимаю, — взволнованно перебила Юдифь, — я единственная, кого он жалит своим ядовитым языком. В самом деле, Гетти… Бедная Гетти! — продолжала она более тихим голосом. — Она стоит выше его коварного злословия. Бог никогда не создавал более чистого существа, чем Гетти Хаттер, Зверобой.

— Охотно этому верю, Юдифь, и надеюсь, что то же самое можно сказать о ее красивой сестре.

В голосе Зверобоя чувствовалась искренность, которая тронула девушку. Тем не менее тихий голос совести не смолк и подсказал ответ, который она и произнесла после некоторого колебания:

— Я полагаю, Непоседа позволил себе какие-нибудь грязные намеки насчет офицеров. Он знает, что они дворяне, а он не может простить ни одному человеку, если тот в каком-нибудь отношении стоит выше его.

— Он, конечно, не мог бы стать королевским офицером, Юдифь, но, по правде говоря, почему охотнику на бобров не быть таким же порядочным человеком, как губернатор? Раз уж вы сами заговорили об этом, то, не отрицаю, он жаловался, что такая простая девушка, как вы, слишком любит красные мундиры и шелковые шарфы. Но это в нем говорила ревность, и, я думаю, он скорее горевал, как мать может горевать о собственном ребенке.

Быть может, Зверобой не вполне понимал все значение своих слов, которые он произнес очень серьезно. Он не заметил румянца, покрывшего прекрасное лицо Юдифи, и понятия не имел о том, какая жестокая печаль немедленно заставила эти живые краски смениться смертельной бледностью. Минуты две прошли в глубоком молчании; только плеск воды нарушал тишину; потом Юдифь встала и почти судорожно стиснула своей рукой руку охотника.

— Зверобой, — сказала она скороговоркой, — я рада, что лед между нами взломан. Говорят, внезапная дружба кончается долгой враждой, но, я думаю, с нами этого не будет. Не знаю, чем объяснить это, но вы первый встретившийся мне мужчина, который, очевидно, не хочет льстить мне, не стремится погубить меня, не является моим тайным врагом. Но ничего не говорите Непоседе, и как-нибудь мы еще побеседуем с вами об этом.

Девушка разжала пальцы и исчезла в каюте. Озадаченный юноша стоял у руля неподвижно, как сосны на холмах. Он опомнился лишь после того, как Хаттер окликнул его и предложил держать правильно курс баржи.

Глава VI

Вскоре после ухода Юдифи подул легкий южный ветерок, и Хаттер поднял большой квадратный парус. Когда-то этот парус развевался на реях морского шлюпа. Океанские бризы продырявили его, и он был забракован и продан. У старика был также легкий, но прочный брус из тамаркового дерева, который в случае надобности он мог укреплять стоймя. С помощью этого нехитрого приспособления парус развевался по ветру. Теперь уже не было никакой необходимости работать веслами. Часа через два в темноте показался «замок», поднимавшийся из воды на расстоянии сотни ярдов. Тогда парус спустили, и ковчег, продолжая по инерции плыть вперед, пристал к постройке; здесь его и привязали.

С тех пор как Непоседа и его спутник покинули дом, никто в него не входил. Всюду царила полуночная тишина. Враги были близко, и Хаттер приказал дочерям не зажигать свет. В теплое время года они вообще редко позволяли себе такую роскошь, потому что огонь мог служить маяком, указывающим путь недругам.

— При дневном свете мне нечего бояться дикарей под защитой этих толстых бревен, — прибавил Хаттер, объяснив гостям, почему он запретил зажигать огонь. — У меня здесь всегда наготове три-четыре добрых ружья, особенно вот этот длинный карабин, который называется «оленебоем» и никогда не дает осечки. Но ночью — иное дело. В темноте может невидимо подплыть челнок, а дикари знают столько всяких военных уловок, что я предпочитаю иметь дело с ними при ярком солнце. Я выстроил это жилище, чтобы держать их на расстоянии ружейного выстрела, если дело дойдет до драки. Некоторые считают, что дом стоит слишком открыто и на виду, но я предпочитаю держаться на якоре здесь, подальше от зарослей и кустарников, и думаю, что это самая безопасная гавань.

— Я слыхал, что ты был когда-то моряком, старый Том? — спросил Непоседа со своей обычной резкостью, пораженный двумя-тремя техническими морскими выражениями, которые только что употребил его собеседник. — И люди думают, что ты мог бы рассказать много диковинных историй о битвах и кораблекрушениях.

— Мало ли на свете людей, Непоседа, — возразил Хаттер уклончиво, — которые всегда суют нос в чужие дела! Кое-кому из них удалось отыскать дорогу в наши леса. Кем я был и что видел в дни моей юности? Какое это может иметь значение теперь, когда поблизости дикари! Гораздо важнее знать, что может произойти в ближайшие двадцать четыре часа, чем болтать о том, что происходило двадцать четыре года назад.

— Это правильно, Зверобой, да, это совершенно правильно. Здесь у нас Юдифь и Гетти, которых мы обязаны охранять, не говоря уже о наших чубах. Что до меня, то я могу спать в темноте так же хорошо, как и при полуденном солнце. Меня не очень заботит, есть ли под рукой свечка, чтобы можно было видеть, как я закрываю глаза.

Так как Зверобой редко считал нужным отвечать на юмористические выходки товарища, а Хаттер, очевидно, не хотел больше обсуждать эту тему, то разговор прекратился. Лишь только девушки ушли спать, Хаттер пригласил товарищей последовать за ним на баржу. Здесь старик изложил свой план, умолчав, впрочем, о той его части, которую он собирался выполнить лишь вдвоем с Непоседой.

— Для людей в нашем положении всего важнее удержать господство на воде, — начал он. — Пока на озере нет другого судна, челнок из древесной коры стоит военного корабля, так как к замку нелегко подобраться вплавь. В здешних местах имеется лишь пять челноков, из которых два принадлежат мне и один Гарри. Все три находятся здесь: один стоит в доке под домом и два привязаны к барже. Остальные два спрятаны на берегу в дуплах деревьев, но дикари такие хитрые бестии, что, вероятно, обшарят поутру каждый уголок, если они всерьез решили добраться до наших скальпов…

— Друг Хаттер, — перебил его Непоседа, — еще не родился тот индеец, который отыщет хорошо спрятанный челнок. Я недавно это проделал, и Зверобой убедился, что я могу так спрятать лодку, что сам не в силах отыскать ее.

— Правда твоя, Непоседа, — подтвердил молодой человек, — но ты забываешь, что проморгал свой собственный след. А я его заметил. Я совершенно согласен с мастером Хаттером и думаю, что с нашей стороны будет гораздо осторожнее не слишком полагаться на ротозейство индейцев. Если эти два челнока можно пригнать к замку, то чем скорее мы сделаем это, тем лучше.

— И вы согласны помочь нам? — спросил Хаттер, видимо удивленный и обрадованный этим предложением.

— Конечно. Я готов участвовать в любом предприятии, которое пристойно белому человеку. Природа повелевает нам защищать нашу жизнь и жизнь других, когда для этого представляется случай. Я последую за вами, Пловучий Том, хоть в лагерь мингов и постараюсь исполнить мой долг, если дело дойдет до драки. Но я никогда не участвовал в битвах и не решаюсь обещать больше, чем могу исполнить. Всем нам известны наши намерения, а вот силу свою мы познаем, лишь испытав ее на деле.

— Вот это сказано скромно и благоразумно, парень! — воскликнул Непоседа. — Ты еще никогда не слышал звука вражеского ружья. И позволь сказать тебе, что этот звук так же отличается от выстрела охотника, как смех Юдифи в ее веселые минуты от воркотни старой голландской домохозяйки на Мохауке. Я не жду, Зверобой, что ты окажешься хорошим воином, хотя по части охоты на оленей и ланей нет тебе равного в здешних местах. Но когда дело дойдет до настоящей работы, по-моему, ты покажешь тыл.

— Увидим, Непоседа, увидим, — возразил молодой человек смиренно. —Так как я никогда еще не дрался, то и не стану хвастать. Я слыхал о людях, которые здорово храбрились перед боем, а в бою ничем не отличились; слыхал и о других, которые не спешили восхвалять собственную смелость, но на деле оказывались не так уж плохи.

— Во всяком случае, мы знаем, что вы умеете грести, молодой человек, — сказал Хаттер, — а это все, что от вас требуется сегодня ночью. Не будем терять дорогого времени и перейдем от слов к делу.

Челнок был скоро готов к отплытию, и Непоседа со Зверобоем сели на весла. Однако, прежде чем отправиться в путь, старик, войдя в дом, в течение нескольких минут разговаривал с Юдифью. Потом он занял место в челноке, который отчалил в ту же минуту.

Если бы в этой глуши кто-нибудь воздвигнул храм, часы на его колокольне пробили бы полночь, когда трое мужчин пустились в задуманную экспедицию. Тьма сгустилась, хотя ночь по-прежнему стояла очень ясная, и звезды совершенно достаточно освещали путь нашим искателям приключений. Хаттер один знал места, где были спрятаны челноки, поэтому он правил лодкой, в то время как оба его товарища осторожно поднимали и погружали весла. Лодка была так легка, что они гребли без всяких усилий и приблизительно через полчаса подплыли к берегу в одной миле от «замка».

— Бросьте весла, друзья, — сказал Хаттер тихим голосом. — Давайте немного осмотримся. Теперь нам надо держать ухо востро, так как у этих тварей носы словно у ищеек.

Внимательный осмотр берегов длился довольно долго. Трое мужчин вглядывались в темноту, надеясь увидеть струйку дыма, поднимающуюся между холмами над затухающим костром, однако не заметили ничего особенного. Они находились на порядочном расстоянии от того места, где встретили дикарей, и решили, что можно безопасно высадиться на берег. Весла заработали вновь, и вскоре киль челнока с еле слышным шуршанием коснулся прибрежной гальки. Хаттер и Непоседа немедленно выскочили на берег, причем последний взял оба ружья. Зверобой остался охранять челнок. Дуплистое дерево лежало невдалеке от берега на склоне горы. Хаттер осторожно пробирался вперед, останавливаясь через каждые три шага и прислушиваясь, не раздастся ли где-нибудь вражеская поступь. Однако повсюду по-прежнему господствовала мертвая тишина, и они добрались до места без всяких неприятных случайностей.

— Здесь, — прошептал Хаттер, ставя ногу на ствол упавшей липы. — Сперва передай мне весла и затем вытащи лодку как можно осторожнее, потому что, в конце концов, эти негодяи могли оставить ее нам вместо приманки.

— Держи, старик, мое ружье наготове, прикладом ко мне, — ответил Марч. — Если они нападут, когда я буду нести лодку, мне хочется, по крайней мере, выпустить в них один заряд. Пощупай, есть ли на полке порох.

— Все в порядке, — пробормотал Хаттер. — Когда взвалишь на себя ношу, иди не торопясь, я буду указывать тебе дорогу.

Непоседа с величайшей осторожностью вытащил из дупла челнок, поднял его себе на плечи и вместе с Хаттером двинулся в обратный путь, стараясь не поскользнуться на крутом склоне. Итти нужно было недалеко, но спуск оказался очень трудным. Перед окончанием этого маленького путешествия Зверобою пришлось сойти на берег и помочь товарищам протащить челнок сквозь густые заросли. С его помощью они успешно с этим справились, и вскоре легкое судно уже покачивалось на воде рядом с первым челноком. Ожидая появления врагов, трое спутников тревожно осматривали прибрежные холмы и леса. Но всюду по-прежнему царила тишина, и они отплыли с такими же предосторожностями, как и при высадке.

Хаттер держал курс прямо к середине озера. Отойдя подальше от берега, старик отвязал только что добытый челнок, зная, что теперь он будет медленно дрейфовать, подгоняемый легким южным ветерком, и его нетрудно будет отыскать на обратном пути. Освободившись от этой помехи, Хаттер направил свою лодку к тому месту, где Непоседа днем так неудачно пытался убить оленя. Расстояние от этого пункта до истока не превышало одной мили, и, следовательно, им предстояло высадиться на вражеской территории. Надо было действовать особенно осторожно. Однако они благополучно достигли крайней оконечности косы и высадились на уже известном нам усыпанном галькой побережье. В отличие от того места, где они недавно сходили на берег, здесь не нужно было подниматься по крутому склону, так как горы обрисовывались во мраке приблизительно в одной четверти мили далее к западу, а между их подошвой и побережьем тянулась низина. Длинная, поросшая высокими деревьями песчаная коса имела всего лишь не- сколько ярдов в ширину. Как и в первый раз, Хаттер и Непоседа сошли на берег, оставив челнок на попечение товарища.

Древесный ствол, в котором был спрятан челнок, лежал посредине косы. Зная, что здесь вода находится слева от него, старик направился вдоль восточного берега косы и шел смело, соблюдая, однако, необходимую осторожность. Он высадился на самом мысу с целью осмотреть бухту и убедиться, что в глубине ее никого нет. Иначе он подплыл бы к берегу прямо против того места, где лежало дуплистое дерево. Отыскать его было нетрудно. Вытащив челнок, они не понесли его туда, где поджидал Зверобой, а тут же спустили в воду. Непоседа сел на весла и обогнул косу, а Хаттер вернулся обратно по берегу. Завладев всеми лодками на озере, мужчины почувствовали себя увереннее. Они уже не испытывали прежнего лихорадочного желания скорее покинуть берег и не считали нужным соблюдать прежнюю осторожность. Вдобавок они находились на самом конце узкой полоски земли, и неприятель мог приблизиться к ним только с фронта.

Это, естественно, увеличивало ощущение безопасности. Вот при таких-то обстоятельствах они сошлись на усыпанном галькой низком мысу и начали совещаться.

— Ну, кажется, мы опередили этих негодяев, — сказал Непоседа посмеиваясь, — и если они хотят теперь навестить замок, то пусть проделают это вплавь. Старый Том, твоя мысль укрыться на озере, право, недурна. Многие думают, будто земля надежнее воды, но, в конце концов, разум доказывает нам, что это совсем не так. Бобры, крысы и другие смышленые твари спасаются в воде, когда им приходится круто. Мы занимаем надежную позицию и можем вызвать на бой всю Канаду.

— Гребите вдоль южного берега, — сказал Хаттер, — надо посмотреть, нет ли где-нибудь лагеря. Но сперва дайте мне заглянуть в глубь бухты — ведь мы не знаем, что тут делается.

Хаттер умолк, и челнок двинулся в указанном им направлении. Но едва гребцы увидели конец бухты, как оба разом бросили весла. Очевидно, какой-то предмет в один и тот же миг поразил их внимание. Это был всего-навсего гаснущий костер, который отбрасывал дрожащий слабый свет. Но в такой час и в таком месте это казалось необычайно знаменательным. Никто не сомневался, что костер горит на индейской стоянке. Огонь развели таким образом, что увидеть его можно было только с одной стороны, да и то лишь на самом близком расстоянии — предосторожность не совсем обычная. Хаттер знал, что поблизости имеется родник питьевой воды и что здесь самая рыбная часть озера, поэтому он решил, что в лагере должны находиться женщины и дети.

— Это не военный лагерь, — прошептал он Непоседе. — Вокруг этого костра расположилось на ночлег столько скальпов, что можно заработать уйму денег. Отошли парня с челноками подальше, потому что от него здесь не будет никакого проку, и приступим тотчас же к делу, как подобает мужчинам.

— Твои слова не лишены здравого смысла, старый Том, и мне они по душе. Садись-ка в челнок, Зверобой, греби к середине озера и пусти там второй челнок по течению таким же манером, как и первый. Затем плыви вдоль берега к входу в заводь, только не огибай мыс и держись подальше от тростников. Ты услышишь наши шаги, а если опоздаешь, я стану подражать крику гагары. Да, крик гагары пусть будет условным сигналом. Если услышишь выстрел и тебе тоже захочется подраться, что ж, можешь подплыть ближе к берегу, и тогда посмотрим, такая ли у тебя верная рука на дикарей, как на дичь.

— Если вы оба хотите считаться с моими желаниями, то лучше не затевай этого дела, Непоседа.

— Так-то оно так, малый, но с твоими желаниями считаться никто не желает — и крышка! Итак, плыви на середину озера, а когда вернешься обратно, здесь уже начнется потеха.

Молодой человек сел за весла с большой неохотой и с тяжелым сердцем. Однако он слишком хорошо знал нравы пограничных жителей и не пытался переубедить их. Впрочем, при создавшихся обстоятельствах это было бы не только, бесполезно, но даже опасно. Итак, он молча и с прежними предосторожностями вернулся на середину зеркального водного пространства и там отпустил только что добытый челнок, который под легким дуновением южного ветерка начал дрейфовать к «замку». Как раньше, так и теперь это было сделано в твердой уверенности, что до наступления дня ветер отнесет легкие лодки не больше чем на одну-две мили, и вновь поймать их будет нетрудно. А чтобы какой-нибудь бродячий дикарь не воспользовался челноками, добравшись до них вплавь, — что было возможно, хотя и не очень вероятно, — предварительно убрали все весла.

Пустив пустой челнок по течению, Зверобой повернул свою лодку к мысу, который указал ему Непоседа. Крохотное суденышко двигалось так легко и опытная рука гребла с такой силой, что не прошло и десяти минут, как он снова приблизился к земле, проплыв за это короткое время не менее полумили. Лишь только глаза Зверобоя различили во тьме покачивающиеся тростники, заросли которых тянулись в ста футах от берега, он остановил челнок, ухватившись за гибкий, но прочный стебель одного из этих растений. Здесь он и остался, поджидая с легко понятным волнением исхода рискованного предприятия.

Как мы уже говорили, Зверобой впервые в жизни попал на озеро. До сих пор ему приходилось видеть лишь реки и небольшие ручьи, и никогда еще столь обширное пространство лесной пустыни, которую он так любил, не расстилалось перед его взором. Однако, привыкнув к жизни в лесу, он мог представить себе все скрытые внутри тайны, глядя на лиственный покров. Кроме того, он впервые участвовал в деле, от исхода которого зависела человеческая жизнь. Он часто слышал рассказы о пограничных войнах, но еще никогда не встречался с врагами лицом к лицу.

Итак, читатель легко поймет, с каким нетерпением молодой человек в своем одиноком челноке старался уловить малейший шорох, по которому он мог судить, что творится на берегу. Зверобой прошел превосходную предварительную подготовку, и, несмотря на волнение, естественное для новичка, его выдержка сделала бы честь ветерану. С того места, где он находился, нельзя было заметить ни малейших признаков лагеря или костра. Зверобой вынужден был руководствоваться исключительно слухом. Один раз ему показалось, что где-то раздался треск сухих сучьев, но напряжение, с которым он прислушивался, могло обмануть его.

Так в томительном ожидании минута бежала за минутой. Прошел уже целый час, а все было по-прежнему тихо. Зверобой не знал, радоваться или печалиться такому промедлению: оно, по-видимому, гарантировало безопасность его спутникам, но в то же время сулило гибель существам слабым и невинным.

Наконец, часа через полтора после того, как Зверобой расстался со своими товарищами, до слуха его долетел звук, вызвавший у него досаду и удивление. Дрожащий крик гагары раздался на противоположном берегу озера, очевидно неподалеку от истока. Нетрудно было распознать голос этой птицы, знакомый всякому, кто плавал по американским озерам. Пронзительный, прерывистый, громкий и довольно продолжительный, этот крик как будто предупреждает о чем-то. В отличие от голосов других пернатых обитателей пустыни, его довольно часто можно слышать по ночам. И именно поэтому Непоседа избрал его в качестве сигнала. Конечно, прошло столько времени, что оба искателя приключений давно уже могли добраться по берегу до того места, откуда донесся условный зов. И все же юноше это показалось странным. Если бы в лагере никого не было, они велели бы Зверобою подплыть к берегу. Если же там оказались люди, то какой смысл пускаться в такой далекий обход лишь для того, чтобы сесть в челнок!

Что же делать дальше? Если он послушается сигнала и отплывет так далеко от места первоначальной высадки, жизнь людей, которые рассчитывают на него, может оказаться в опасности. А если он не откликнется на этот призыв, то последствия могут оказаться в равной степени гибельными. Полный нерешимости, он ждал, надеясь, что крик, естественный или искусственный, должен повториться. Он не ошибся. Несколько минут спустя пронзительный и тревожный призыв снова прозвучал в той же части озера. На этот раз Зверобой был начеку, и слух не мог обмануть его. Ему часто приходилось слышать изумительно ловкие подражания голосу гагары, и сам он умел воспроизводить эти вибрирующие ноты, тем не менее юноша был совершенно уверен, что Непоседа никогда не сможет так удачно следовать природе. Итак, он решил не обращать внимания на этот крик и подождать другого, менее совершенного, который должен был прозвучать где-нибудь гораздо ближе.

Едва успел Зверобой притти к этому решению, как глубокая ночная тишина была нарушена воплем, таким жутким, что он должен был изгнать из ума слушателя всякое воспоминание о заунывном кличе гагары. Это был вопль агонии, изданный женщиной или мальчиком-подростком. Нетрудно было попять смысл этого крика. В нем звучал смертельный страх; вызвавшая его телесная или душевная боль была столь же внезапна, сколь и ужасна.

Молодой человек выпустил из рук стебель тростника и погрузил весло в воду. Но он не знал, что делать, куда направить челнок. Впрочем, несколько мгновений спустя нерешительность его исчезла. Совершенно отчетливо раздался треск ветвей, потом хруст сучьев и топот ног. Звуки эти, видимо, приближались прямо к берегу несколько севернее того места, вблизи которого Зверобою велено было держаться. Следуя этому указанию, молодой человек погнал челнок вперед, уже не заботясь о том, что его могут заметить. Он вскоре достиг того места, где довольно высокие берега почти отвесно подымались вверх.

Какие-то люди, очевидно, пробирались сквозь кусты и деревья. Они бежали вдоль берега, вероятно отыскивая удобное место для спуска. В этот миг пять или шесть ружей выпалили одновременно, и, как всегда, холмы на противоположном берегу ответили гулким эхом на сухой треск выстрелов. Вслед за этим раздались один или два крика, какие вырываются при неожиданном испуге даже у самых отчаянных храбрецов, и в кустах началась возня: очевидно, там боролись два человека.

— Скользкий дьявол! — яростно воскликнул Непоседа. — У него кожа намазана салом. Я не могу ухватить его. Ну так вот, получай за свою хитрость!

Слова эти сопровождались падением тяжелого тела среди мелких деревьев, окаймлявших берег, и Зверобой понял, что его товарищ-великан отшвырнул от себя врага этим бесцеремонным способом. Тут бегство и преследования возобновились. Затем юноша увидел, как чья-то фигура появилась на склоне холма и пробежала несколько ярдов по направлению к воде. Очевидно, человек бежал сломя голову и не обращая внимания на производимый им шум, потому что заметил челнок, который в этот критический момент находился уже невдалеке от берега. Чувствуя, что если ему суждено вообще встретить товарищей, то это должно совершиться здесь, Зверобой погнал лодку вперед, на выручку. Но не успел он сделать и двух взмахов весла, как послышался голос Непоседы и на берегу раздались страшнейшие ругательства; сам Непоседа скатился на узкую полоску берега, буквально облепленный со всех сторон индейцами. Уже лежа на земле и почти задушенный своими врагами, силач издал крик гагары так неискусно, что при менее опасных обстоятельствах это могло бы вызвать смех. Человек, уже спустившийся к воде, казалось устыдился своего малодушия и повернул обратно к берегу, на помощь товарищу, но тут шесть новых преследователей, которые в эту самую минуту спрыгнули на прибрежный песок, набросились на него и немедленно его скрутили.

— Пустите, размалеванные гадины, пустите меня! — кричал Непоседа, попавший в слишком серьезную переделку, чтобы выбирать выражения. — Мало того, что я свалился, как подпиленное дерево, так вы еще душите меня!

Зверобой заключил из этих слов, что друзья его взяты в плен и что выйти на берег — значит разделить их участь. Он находился не далее ста футов[37] от берега. Несколько своевременных взмахов веслом в шесть или восемь раз увеличили расстояние, отделявшее его от неприятеля. Зверобой не смог бы отступить так безнаказанно, если бы, на его счастье, индейцы не побросали свои ружья во время преследования; впрочем, в разгаре схватки ни один из них не заметил челнока.

— Держись подальше от берега, парень! — крикнул Хаттер. — Девочкам теперь не на кого рассчитывать, кроме тебя. Понадобится вся твоя хитрость, чтобы спастись от этих дикарей. Плыви! И пусть бог поможет тебе, как ты поможешь моим детям.

До сих пор между Хаттером и молодым человеком не существовало особой симпатии, но телесная и душевная мука, прозвучавшая в этом крике, в один миг заставила Зверобоя позабыть обо всех недостатках старика. Он видел только страдающего отца и решил тотчас же дать торжественное обещание позаботиться об его интересах и, разумеется, сдержать слово.

— Не горюйте, Хаттер! — крикнул он. — Я позабочусь о ваших девочках и о замке. Неприятель захватил берег, этого отрицать нельзя, но он еще не захватил воду. Никто не знает, что с нами случится, но я сделаю все, что могу.

— Эх, Зверобой, — подхватил Непоседа своим громовым голосом, потерявшим, впрочем, свою обычную веселость, — эх, Зверобой, намерения у тебя благие, но что ты можешь сделать? Даже в лучшие времена от тебя было немного проку, и такой человек, как ты, вряд ли совершит чудо. Здесь на берегу по крайней мере четыре десятка дикарей, и с таким войском тебе не управиться. По-моему, лучше возвращайся прямо к замку, посади девчонок в челнок, захвати немного провизии и плыви от того уголка озера, где мы были, прямо на Мохаук. В течение ближайших часов эти черти не будут знать, где искать тебя, а если и догадаются, им придется бежать вокруг озера, чтобы добраться до тебя. Таково мое мнение, и если старый Том хочет составить завещание и выразить последнюю волю в пользу своих дочек, то он должен сказать то же самое.

— Не делай этого, молодой человек, — возразил Хаттер. — Неприятель повсюду разослал разведчиков на поиски челноков, — тебя сразу увидят и возьмут в плен. Отсиживайся в замке и ни под каким видом не приближайся к земле. Продержись только одну неделю, и солдаты из форта прогонят дикарей…

— Не пройдет и двадцати четырех часов, старик, как эти лисицы уже поплывут на плотах штурмовать твой замок! — перебил Непоседа с такой запальчивостью, какую вряд ли можно было ожидать от человека, взятого в плен и связанного так, что на свободе у него остался только язык. — Совет твой звучит разумно, но приведет к беде. Если бы мы с тобой остались дома, пожалуй еще можно было продержаться несколько дней. Но вспомни, что этот парень до сегодняшнего вечера никогда не видел врага, и ты сам говорил, что он неженка, которому следовало бы жить в городе. Хотя я думаю, что в городах и в наших поселениях совесть у людей не лучше, чем в лесу… Зверобой, дикари знаками приказывают мне подозвать тебя поближе с челноком, но это не пройдет. Что касается меня и старого Тома, то никто, кроме самого дьявола, не знает, оскальпируют ли нас сегодня же ночью, пощадят ли до завтра, чтобы сжечь на костре, или уведут в Канаду. У меня такая здоровенная косматая шевелюра, что дикари, вероятно, захотят сделать из нее два скальпа. Премии — вещь соблазнительная, иначе мы со старым Томом не попали бы в беду… Ага, они снова делают мне знаки, но если я посоветую тебе плыть к берегу, пусть они не только зажарят, но и съедят меня. Нет, нет, Зверобой, держись подальше, а когда рассветет, ни в коем случае не подплывай к берегу ближе чем на двести ярдов…

Это восклицание Непоседы прервано было чьей-то рукой, грубо ударившей его по губам; один из индейцев, очевидно, немного понимал по-английски и наконец догадался, куда ведут все эти речи. Вслед за этим шайка скрылась в лесу, причем Хаттер и Непоседа, видимо, не оказывали никакого сопротивления. Однако когда стих треск ветвей, голос отца послышался снова.

«Береги моих детей, и да поможет бог тебе, молодой человек!» — были последние слова, долетевшие до ушей Зверобоя.

Он остался один и понял, что ему придется самому решать, как действовать дальше.

После того как индейцы исчезли в лесу, несколько минут прошло в мертвом молчании. До берега было более двухсот ярдов, и в ночной темноте Зверобой едва мог различить движения дикарей, но даже эти смутные очертания людских фигур несколько оживляли пейзаж и служили контрастом наступившему затем полному одиночеству. Хотя молодой человек вытянулся вперед, затаив дыхание и весь превратившись в слух, до его ушей не долетело больше ни одного звука, свидетельствующего о близости человеческих существ. Казалось, никто никогда не нарушал царившую кругом тишину; в этот миг даже страшный вопль, недавно огласивший молчание лесов, или разглагольствования Марча были бы утешением для молодого охотника, которым овладело чувство полной заброшенности.

Однако человек с таким душевным и физическим складом, как Зверобой, не мог долго оставаться в оцепенении. Погрузив весло в воду, он повернул челнок и медленно, в глубокой задумчивости направился к центру озера. Достигнув места, где он пустил по течению последний челнок, Зверобой круто повернул к северу, стараясь, чтобы легкий ветерок дул ему в спину. Пройдя на веслах около четверти мили в эту сторону, он заметил немного справа от себя какой-то темный предмет и, сделав поворот, вскоре привязал отпущенный челнок к своей лодке. Затем Зверобой посмотрел на небо, определил направление ветра и выяснил положение обоих челноков. Не заметив нигде ничего, что могло бы заставить его изменить свои планы, он лег и решил несколько часов поспать.

Хотя люди смелые и сильно утомленные спят крепко даже среди опасностей, прошло немало времени, прежде чем Зверобою удалось забыться. Происшествия этой ночи были еще свежи в его памяти, и, не переставая в полузабытьи думать о них, он словно грезил наяву. Внезапно он совсем пробудился: ему почудилось, будто Непоседа дает сигнал подойти к берегу. Но снова все стало тихо, как в могиле. Челнок медленно дрейфовал к северу, задумчивые звезды в кротком величии мерцали на небе, и водная ширь, со всех сторон окруженная каймою леса, покоилась между горами так тихо и печально, как будто ее никогда не волновали ветры и не озаряло полуденное солнце. Дрожащий крик гагары еще раз прозвучал у истока озера, и Зверобой понял, что́ заставило его внезапно проснуться. Он поправил свое жесткое изголовье, вытянулся на дне челнока и уснул.

Глава VII

Уже совсем рассвело, когда молодой человек снова открыл глаза. Он тотчас же вскочил и огляделся по сторонам, понимая, как важно ему поскорее уяснить себе свое положение. Сон его был глубок и спокоен; он проснулся со свежей головой и ясными мыслями, что было необходимо при сложившихся обстоятельствах. Правда, солнце еще не взошло, но небесный свод отливал нежными красками, которые знаменуют начало и окончание дня, и весь воздух звенел от птичьего пения. Этот утренний гимн пернатого племени предупредил Зверобоя о грозившей ему опасности.

Легкий, едва заметный ветерок за ночь слегка усилился, а так как легкие челноки двигались на воде, словно перышки, то и отплыли вдвое дальше, чем рассчитывал охотник. Совсем невдалеке виднелось подножие горы, которая вздымалась круто на восточном берегу, и Зверобой уже явственно слышал пение птиц. Но это было не самое худшее. Третий челнок дрейфовал в том же направлении и теперь медленно подплывал к мысу; еще немного — и он уткнулся бы носом в берег. Лишь внезапная перемена ветра или человеческая рука могли бы отогнать его от берега. Кроме этого, не было ничего тревожного. «Замок» по-прежнему возвышался на своих сваях приблизительно на одной линии с челноками, и ковчег, пришвартованный к столбам, покачивался на воде там же, где его оставили несколько часов назад.

Понятно, что прежде всего Зверобой занялся передним челноком, который был уже почти у самого мыса. Взмахнув несколько раз веслом, охотник увидел, что суденышко коснется берега раньше, чем он сможет его нагнать. Как раз в эту минуту ветер совсем некстати вдруг посвежел, и легкая лодочка еще быстрее понеслась к земле. Понимая, что ему не догнать челнок, молодой человек благоразумно решил не тратить понапрасну сил. Осмотрев затравку своего ружья и повернув предварительно лодку таким образом, чтобы в него можно было целить только с одной стороны, Зверобой медленно греб по направлению к мысу.

Передний челнок, никем не управляемый, продолжая плыть вперед, наскочил на небольшой подводный камень в трех или четырех ярдах от берега. Как раз в этот момент Зверобой поровнялся с мысом и повернул нос своей лодки к земле. Желая сохранить при этом полную свободу движений, юноша отвязал третий челнок, шедший на буксире. Передний челнок на одну секунду застрял на камне. Затем накатилась незаметная глазу волна, суденышко поплыло вновь и уткнулось в прибрежный песок.

Молодой человек заметил все это, но пульс его не ускорился и движения рук были по-прежнему спокойны. Если кто-нибудь притаился на берегу, поджидая челнок, то следовало очень осторожно подвигаться вперед; если же в засаде никто не сидел, то не к чему было и торопиться. Мыс тянулся как раз против индейской стоянки на противоположном берегу озера. Быть может, там не было ни души, но следовало приготовиться к худшему, так как индейцы, по своему обычаю, наверное разослали повсюду лазутчиков, чтобы отыскать лодку, которая могла бы доставить их к «замку». Достаточно было раз взглянуть на озеро с любой окрестной возвышенности, чтобы увидеть самый мелкий предмет на его поверхности; вряд ли поэтому можно было надеяться, что челноки останутся незамеченными. Любой индеец по направлению ветра мог определить, в какую сторону поплывет челнок или бревно.

По мере того как Зверобой приближался к земле, он греб все медленнее и медленнее, весь превратившись в слух и зрение, чтобы вовремя заметить угрожавшую опасность. Для новичка это была трудная минута. Ведь робкие люди становятся смелее, если знают, что за ними следят друзья и обсуждают их действия. Зверобоя не подбадривало даже и это. Он был совершенно один, предоставлен своим собственным силам, и ничей дружеский голос не ободрял его. Несмотря на это, самый опытный ветеран лесных войн не мог бы действовать лучше. Молодой охотник не проявил в данном случае ни безрассудной смелости, ни малодушных колебаний. Он подвигался вперед обдуманно и осторожно, устремив все свое внимание лишь на то, что могло способствовать достижению намеченной цели. Так началась военная карьера этого человека, впоследствии прославившегося в своем кругу не меньше, чем многие герои, имена которых украшают страницы произведений гораздо более знаменитых, чем наша простая повесть.

Очутившись приблизительно в сотне ярдов от берега, Зверобой поднялся в челноке, несколько раз взмахнул веслом с такой силой, чтобы суденышко достигло берега, и затем, быстро откинув орудие гребли, схватился за орудие войны. Он уже поднимал свой карабин, когда громкий выстрел, сопровождавшийся свистом пули, которая пролетела совсем близко от тела юноши, заставил его невольно отпрянуть назад. В следующий миг охотник зашатался и упал на дно челнока. Тотчас же раздался пронзительный вопль, и на открытую лужайку у мыса выскочил из кустов индеец, направившийся прямо к челноку. Молодой человек поджидал это мгновение. Он снова поднялся и навел ружье на ничем не защищенного врага. Но палец его остановился, прежде чем спустить курок. Эта маленькая проволочка спасла жизнь индейцу, который умчался обратно под прикрытие так же проворно, как только что выскочил наружу. Тем временем Зверобой быстро приближался к земле, и челнок достиг мыса как раз в тот момент, когда скрылся враг. Никто не управлял челноком, и он пристал к берегу в нескольких ярдах от второй лодки. Индеец, вероятно, еще не успел зарядить ружье, однако у Зверобоя было слишком мало времени, чтобы захватить желанный челнок и отвести его на безопасное расстояние, прежде чем последует второй выстрел. Поэтому охотник, не теряя даром ни одного мгновения, бросился в лес и стал под прикрытие.

На самом конце мыса находилась небольшая лужайка, местами поросшая травой, местами засыпанная прибрежным песком. Лишь с одной стороны ее окаймляла густая бахрома кустов. Миновав этот узкий пояс карликовой растительности, вы сразу же попадали под высокие и угрюмые своды леса. На протяжении нескольких сот ярдов тянулся ровный пологий берег, за которым поднималась крутая гора. Высокие толстые деревья, у подножья которых кустарник не рос, напоминали огромные, неправильно размещенные колонны, поддерживавшие лиственный свод. Хотя для своего возраста и размеров они стояли довольно тесно друг подле друга, все же между ними оставались порядочные просветы, так что можно было видеть, что делается далеко впереди. При надлежащей зоркости и сноровке можно было без труда разглядеть даже людей, стоявших под прикрытием.

Зверобой знал, что его враг, если он только не пустился в бегство, заряжает теперь свое ружье. Это предположение подтвердилось: не успел молодой человек встать за дерево, как увидел мельком руку индейца, который, спрятавшись за большим дубом, забивал пулю в дуло своего ружья. Проще всего было бы ринуться вперед и на месте покончить с безоружным врагом, но совесть Зверобоя возмутилась при мысли о таком поступке, несмотря на то,что его самого только что чуть не подстрелили из засады. Он еще не привык к приемам военного искусства, о которых знал только по наслышке, и ему казалось неблагородным напасть на безоружного врага. Лицо его раскраснелось, брови нахмурились, губы сжались; но вместо того чтобы поскорее выстрелить, он взял ружье наизготовку и пробормотал про себя:

— Нет, нет! Пусть язычник зарядит свое ружье, и тогда мы посмотрим. Но челнока он не получит!

Все это время индеец был так поглощен своим занятием, что даже не заметил присутствия врага. Он только боялся, как бы челнок не захватили и не увели от берега прежде, чем ему удастся помешать этому. Он находился всего в нескольких футах от кустов и, приготовившись к выстрелу, в один миг мог очутиться на опушке. Противник находился в пятидесяти ярдах от него, а деревья, кроме тех двух, за которыми прятались сражающиеся, были расположены таким образом, что не закрывали поля зрения.

Зарядив наконец ружье, дикарь огляделся по сторонам и пошел вперед, ловко укрываясь от предполагаемой позиции своего врага, но очень неловко от действительной опасности. Тогда Зверобой тоже выступил из-за прикрытия и окликнул его:

— Сюда, краснокожий, сюда, если ты ищешь меня! Я еще не очень искусен в военном деле, но все же не настолько, чтобы остаться на открытом берегу, где меня можно подстрелить, как сову при дневном свете. От тебя одного зависит, быть между нами миру или войне, потому что я не из тех, кто привык убивать людей втихомолку.

Индеец удивился, так внезапно заметив угрожавшую ему опасность. Однако он знал немного английский язык и понял общий смысл сказанных ему слов. К тому же он был слишком хорошо вышколен, чтобы обнаружить свой испуг. С доверчивым видом опустив приклад ружья на землю, он сделал рукой приветственный жест. При этом он не потерял самообладания, подобающего человеку, который считает себя выше всех. Но вулкан, бушевавший в его груди, заставлял глаза его сверкать и ноздри раздуваться подобно ноздрям хищного зверя, которому неожиданно помешали сделать роковой прыжок.

— Два челнока, — сказал он низким горловым голосом, свойственным людям его расы, и вытянул вперед два пальца, во избежание всякой ошибки: — один мне, другой тебе.

— Нет, нет, минг, это не пройдет! Челноки чужие, и ты не получишь ни одного, поскольку это зависит от меня. Я знаю, теперь идет война между твоим и моим народом, но это еще не причина, чтобы люди убивали друг друга, как дикие звери, случайно встретившиеся в лесу. Ступай своей дорогой, а я пойду моей. Земля достаточно широка для нас обоих, а если мы встретимся в честном бою, тогда пусть сам бог решает, кому жить, а кому умереть.

— Хорошо! — воскликнул индеец. — Мой брат миссионер. Много говорит. Все о Маниту[39].

— Нет, нет, воин. Я недостаточно хорош для моравских братьев. Я вряд ли гожусь для того, чтобы читать в лесу проповеди разным бродягам. Нет, нет, в мирное время я только охотник, хотя при случае мне, может быть, придется сразить одного из твоих соплеменников. Только я предпочел бы сделать это в честном бою, а не ссорясь из-за какого-то жалкого челнока.

— Хорошо! Мой брат молод, но очень мудр. Плохой воин, но хорошо говорит. Вождь в совете.

— Ну, этого я не скажу, — возразил Зверобой, слегка покраснев от плохо скрытой насмешки в словах индейца. — Мне хотелось бы провести свою жизнь в лесу, и провести мирно. Все молодые люди должны итти по тропе войны, когда для этого представляется случай, но одно дело война, другое — бессмысленная резня. Сегодня ночью я убедился, что провидение осуждает бесполезное убийство. Поэтому я предлагаю тебе итти твоей дорогой, а я пойду моей, и, надеюсь, мы расстанемся друзьями.

— Хорошо! У моего брата два скальпа — седые волосы под черными. Мудрость старика, язык юноши.

Тут дикарь приблизился с доверчивым видом, протянув руку и улыбаясь. Оба они обменялись рукопожатиями, уверяя друг друга в своей искренности и в желании заключить мир.

— Каждому свое, — сказал индеец: — мой челнок мне, твой челнок тебе. Пойдем посмотрим: если он твой, бери его; если он мой, я возьму.

— Будь по-твоему, краснокожий. Хотя ты ошибаешься, говоря, что челнок принадлежит тебе. Но за показ денег не берут. Пойдем на берег, и убедись собственными глазами, если не веришь мне.

Индеец снова воскликнул «Хорошо!», и они зашагали рядом по направлению к берегу. Никто из них не выказывал ни малейшего недоверия, и индеец шел впереди, как бы желая доказать своему новому знакомому, что не боится повернуться к нему спиной. Когда они выбрались на открытое место, дикарь указал на челнок Зверобоя и произнес выразительно:

— Не мой — бледнолицего челнок. Тот — краснокожего. Не хочу чужого челнока, хочу свой.

— Ты ошибаешься, краснокожий, ты жестоко ошибаешься. Челнок был оставлен в тайнике стариком Хаттером и принадлежит ему по всем законам, белым или красным. Взгляни на эти скамьи для сиденья — они говорят за себя. Это не индейская работа.

— Хорошо. Мой брат еще не стар, но очень мудр. Индейцы таких не делают. Работа белых людей.

— Очень рад, что ты согласен, потому что иначе нам пришлось бы поссориться. А теперь каждому свое, и я сейчас же уберу этот челнок подальше, чтобы покончить спор.

С этими словами Зверобой поставил ногу на борт легкой лодки и сильным толчком отогнал ее в озеро футов на сто или более, где, подхваченная течением, она должна была обогнуть мыс, не подходя к берегу. Дикарь вздрогнул, увидя этот решительный поступок. Зверобой заметил, как индеец бросил быстрый, но свирепый взгляд на другой челнок, в котором лежали весла. Лицо краснокожего, впрочем, изменилось лишь на секунду. Ирокез снова принял дружелюбный вид и приятно осклабился.

— Хорошо, — повторил он еще более выразительно. — Молодая голова, старый ум. Знает, как кончать споры. Прощай, брат. Плыви в свой водяной дом, в Гнездо Выхухоли. Индеец пойдет в свой лагерь, скажет вождям: не нашел челнока.

Зверобой с большим удовольствием выслушал это предложение, так как ему не терпелось поскорее вернуться к девушкам, и добродушно пожал руку, протянутую ему индейцем. По-видимому, они расстались друзьями, и в то время как краснокожий спокойно повернул обратно в лес, неся ружье подмышкой и ни разу не оглянувшись назад, бледнолицый направился к оставшемуся челноку. Свое ружье он нес столь же мирным образом, но не переставал следить за каждым движением индейца. Впрочем, подобная недоверчивость вскоре показалась ему неуместной, и, как бы устыдившись, молодой человек отвернулся и беззаботно шагнул в лодку. Здесь он начал готовиться к отплытию. Так прошло около минуты, когда, случайно обернувшись, он своим быстрым и безошибочным взглядом заметил страшную опасность, грозившую его жизни. Черные свирепые глаза дикаря, как глаза притаившегося тигра, смотрели на него сквозь небольшой просвет в кустах. Ружейная мушка уже опустилась на один уровень с телом юноши.

Тут богатый охотничий опыт Зверобоя оказал ему хорошую услугу. Привыкнув стрелять дичь на бегу, когда действительное положение животного приходится определять скорее внутренним чутьем, чем зрением, Зверобой воспользовался теперь тем же приемом. В одно мгновение он поднял карабин, взвел курок и, почти не целясь, выстрелил в кусты, где, как он знал, должно было находиться тело, поддерживавшее на своих плечах ту страшную голову, которая одна только оставалась на виду. Поднять ружье немного выше или прицелиться более тщательно не было времени. Он проделал это так быстро, что противники разрядили свои ружья в один и тот же миг, и грохот двух выстрелов слился в один звук. Горы послали в ответ одно общее эхо.

Зверобой опустил ружье и, высоко подняв голову, остался стоять твердо, как сосна в безветренное июньское утро, тогда как индеец испустил пронзительный вой, выскочил из-за кустов и побежал через лужайку, потрясая томагавком. Зверобой все еще стоял с разряженным ружьем у плеча, и лишь по охотничьей привычке рука его машинально нащупывала роговую пороховницу и шомпол. Подбежав к врагу футов на сорок, дикарь швырнул в него свой топор. Но взор минга уже затуманился, рука ослабела и дрожала; молодой человек без труда поймал за рукоятку пролетевший мимо томагавк. В этот миг индеец зашатался и рухнул на землю, вытянувшись во весь рост.

— Я знал это, я это знал! — воскликнул Зверобой, уже готовившийся загнать новую пулю в дуло своего карабина. — Я знал, что этим кончится, когда поймал взгляд этой твари. Человек вмиг все замечает и стреляет очень проворно, когда опасность грозит его жизни. Да, я знал, что этим кончится. Я опередил его на одну сотую долю секунды, иначе мне пришлось бы плохо. Пуля пролетела как раз мимо моего бока. Говорите что хотите, но краснокожий совсем не так ловко обращается с порохом и пулей, как бледнолицый. Видно, нет у них к этому прирожденной способности. Даже Чингачгук хоть и ловок, но из карабина не всегда бьет наверняка.

Говоря это, Зверобой зарядил ружье и швырнул томагавк в челнок. Приблизившись к своей жертве, он в печальной задумчивости стоял над ней, опираясь на карабин. В первый раз ему пришлось видеть человека, павшего в бою, и это был первый ближний, на которого он поднял руку. Ощущение было совершенно ново для него, и к торжеству примешивалась жалость. Индеец еще не умер, хотя пуля насквозь пронизала его тело. Он неподвижно лежал на спине, но глаза его наблюдали за каждым движением победителя, как глаза пойманной птицы за движениями птицелова. Он, вероятно, ожидал, что враг нанесет ему последний удар, перед тем как снять скальп, или, быть может, боялся, что это жестокое дело совершится еще прежде, чем он испустит дух. Зверобой угадал его мысли и с печальным удовлетворением поспешил утешить беспомощного дикаря.

— Нет, нет, краснокожий, — сказал он, — тебе больше нечего бояться. Снимать скальпы не в моем обычае. Я сейчас подберу твой карабин, а потом вернусь и сделаю для тебя все, что могу. Впрочем, мне нельзя здесь слишком задерживаться, так как три выстрела подряд, пожалуй, привлекут сюда кое-кого из ваших чертей.

Последние слова молодой человек произнес про себя, так как разыскивал в это время ружье, которое оказалось там, где владелец бросил его.

Оставив в челноке ружье индейца и свой карабин, Зверобой вернулся к умирающему.

— Всякая вражда между нами кончена, краснокожий, — сказал он. — Ты можешь успокоить свое сердце в отношении скальпа и прочих жестокостей. Надеюсь, я сумею вести себя, как подобает белому.

Если бы взгляд мог полностью выражать мысли человека, то, вероятно, невинное тщеславие Зверобоя и его бахвальство цветом кожи получили бы маленький щелчок, но он прочитал в глазах умирающего дикаря лишь благодарность и не заметил горькой насмешки, которая боролась с более благородным чувством.

— Воды! — воскликнул несчастный. — Дай бедному индейцу воды!

— Ну, воды ты получишь сколько угодно, хоть выпей досуха все озеро. Я сейчас отнесу тебя туда. Мне так и рассказывали о раненых: вода для них величайшее утешение и отрада.

Сказав это, Зверобой поднял индейца на руки и отнес к озеру. Здесь он прежде всего помог ему утолить палящую жажду, потом сел на камень, положил голову раненого противника к себе на колени и постарался утешить его, как умел.

— Грешно было, бы с моей стороны не сказать, что пришло твое время, воин, — начал он. — Ты уже достиг средних лет и при твоем образе жизни, наверное, натворил немало. Дни твои сочтены. Надо подумать о том, что ждет тебя впереди. Краснокожие, как и белые, в большинстве случаев не думают успокоиться в вечном сне, и те и другие собираются жить в ином мире. Каждого из нас будут судить на том свете по его делам. Я полагаю, ты знаешь об этом довольно и не нуждаешься в проповедях. Ты попадешь в леса, богатые дичью, если был справедливым индейцем, а если нет, то будешь изгнан в пустыню. У меня несколько иные понятия на этот счет. Но ты слишком стар и опытен, чтобы нуждаться в поучениях такого юнца, как я.

— Хорошо! — пробормотал индеец. Голос его сохранил свою силу, даже когда жизнь его уже клонилась к закату. — Молодая голова, старая мудрость.

— Когда наступает конец, нам порой утешительно бывает знать, что люди, которых мы обидели или пытались обидеть, прощают нас. Ну, так вот — я совершенно позабыл, что ты покушался на мою жизнь: во-первых, потому, что ты не причинил мне никакого вреда; во-вторых, потому, что ничему другому тебя не учили и мне совсем не следовало бы тебе верить, и, наконец, самое главное, потому, что я не могу таить зло против умирающего, независимо от того, язычник он или христианин. Итак, успокойся, поскольку речь идет обо мне, а что касается всего прочего, то об этом ты знаешь лучше, чем я.

Подобно большинству людей своего племени и подобно многим из нас, умирающий больше думал об одобрении тех, кого он собирался покинуть, чем об участи, поджидавшей его за могилой. И когда Зверобой замолчал, индеец пожалел, что никто из соплеменников не видит, с какой твердостью переносит он телесные муки и встречает неизбежный конец. С утонченной вежливостью, которая так часто бывает свойственна индейскому воину, пока его не испортило общение с наихудшей разновидностью белых людей, он постарался выразить свою благодарность.

— Хорошо, — повторил он, ибо это английское слово чаще других употребляется индейцами, — хорошо, молодая голова и молодое сердце. Хотя и старое сердце не проливает слез. Послушай индейца, когда он умирает и не имеет нужды лгать. Как тебя зовут?

— Теперь я ношу имя Зверобой, хотя делавары говорили, что когда я вернусь обратно с военной тропы, то получу более почетное прозвище, если буду этого заслуживать.

— Это хорошее имя для мальчика — плохое имя для воина. Ты скоро получишь лучшее. Не бойся! — В своем возбуждении индеец нашел в себе достаточно сил, чтобы поднять руку и похлопать молодого человека по груди. — Верный глаз, палец — молния, прицел — смерть… Скоро — великий воин… Не Зверобой — Соколиный Глаз… Соколиный Глаз… Соколиный Глаз… Пожми руку!..

Зверобой, или Соколиный Глаз, как впервые назвал его индеец (впоследствии это прозвище утвердилось за ним), взял руку дикаря, который испустил последний вздох, с восхищением глядя на незнакомца, проявившего столько проворства, ловкости и твердости в таком трудном и новом для него положении.

— Его дух отлетел, — сказал Зверобой тихим и грустным голосом. — Увы мне! Со всеми нами это случается рано или поздно, и счастлив тот, кто независимо от цвета кожи лучше всего встречает этот миг! Здесь лежит тело храброго воина, а его душа уже улетела на небеса, или в ад, или в леса, богатые дичью. Старик Хаттер и Гарри Непоседа попали в беду; им угрожают, быть может, пытки или смерть — и все ради той награды, которую случай предлагает мне, по-видимому, самым законным и благородным образом. По крайней мере, очень многие именно так рассуждали бы на моем месте. Но нет! Ни одного гроша этих денег не пройдет через мои руки. Белым человеком я родился и белым умру, хотя его королевское величество, его губернаторы и советники в колониях забывают ради мелких выгод, к чему их обязывает цвет кожи. Нет, нет, воин, моя рука не прикоснется к твоему скальпу, и твоя душа в пристойном виде может появиться в стране духов.

Сказав это, Зверобой поднялся на ноги. Затем он прислонил мертвеца спиной к небольшому камню и вообще постарался придать ему положение, которое не могло показаться неприличным очень щепетильным на этот счет индейцам. Исполнив этот долг, молодой человек остановился, рассматривая в грустной задумчивости угрюмое лицо своего павшего врага. Привыкнув жить в полном одиночестве, он опять начал высказывать вслух волновавшие его чувства.

— Я не покушался на твою жизнь, краснокожий, — сказал он, — но мне ничего не оставалось делать, как убить тебя или быть убитым самому. Каждый из нас действовал сообразно своим привычкам, и никого не нужно ругать. Ты действовал предательски, потому что такова уж у вас повадка на войне, а я был опрометчив, потому что слишком легко верю людям. Ладно, это моя первая, хотя, по всей вероятности, не последняя стычка с человеком. Я сражался почти со всеми зверями, живущими в лесу — с медведями, волками, пантерами, — а теперь вот пришлось начать и с людьми. Будь я прирожденный индеец, я мог бы рассказать об этой битве или принести скальп и похвастаться своим подвигом в присутствии целого племени. Если бы врагом был всего-навсего медведь, было бы естественно и прилично рассказывать всем и каждому о том, что случилось. А теперь, право, не знаю, как рассказать об этом даже Чингачгуку, чтобы не получилось, будто я бахвалюсь. Да и чем мне, в сущности, хвастаться? Неужели тем, что я убил человека, хотя это и дикарь? И, однако, мне хочется, чтобы Чингачгук знал, что я не опозорил делаваров, воспитавших меня.

Этот монолог был внезапно прерван появлением на берегу озера, в ста ярдах от мыса, второго индейца. Этот человек, очевидно тоже разведчик, привлеченный звуками выстрелов, вышел из лесу, не соблюдая необходимых предосторожностей, и Зверобой увидел его первый. Секунду спустя, заметив охотника, индеец испустил пронзительный вой. Со всех сторон горного склона откликнулась дюжина громких голосов. Медлить дальше было нельзя; через минуту лодка понеслась от берега, подгоняемая сильными и твердыми ударами весла.

Отплыв на безопасное расстояние, Зверобой перестал грести и пустил лодку по течению, а сам начал озираться по сторонам. Челнок, отпущенный первым, дрейфовал в четверти мили от него и гораздо ближе к берегу, чем было желательно теперь, когда индейцы находились по соседству. Челнок, в свое время приставший к мысу, находился всего в нескольких ярдах. Мертвый индеец в сумрачном спокойствии сидел на прежнем месте; воин, показавшийся из лесу, снова исчез, и лесная чаща была безмолвна и пустынна. Эта глубочайшая тишина царила, впрочем, лишь несколько секунд. Неприятельские разведчики выбежали из чащи на открытую лужайку и разразились яростными воплями, увидя своего мертвого товарища. Впрочем, тотчас же вслед за тем как краснокожие приблизились к трупу и окружили его, раздались торжествующие возгласы. Зная индейские обычаи, Зверобой сразу понял, почему у них изменилось настроение. Вой выражал сожаление о смерти воина, а ликующие крики — радость, что победитель не успел снять скальп; без этого трофея победа считалась неполной.

Челноки находились на таком расстоянии, что ирокезы и не пытались напасть на победителя; американский индеец, подобно пантере своих родных лесов, редко бросается на врага, не будучи заранее уверен в успехе.

Молодому человеку не к чему было больше мешкать возле мыса. Он решил связать челноки, чтобы отбуксировать их к «замку». Привязав к корме ближайший челн, Зверобой попытался нагнать другой, дрейфовавший в это время по озеру. Всмотревшись пристальнее, охотник поразился: лодка, сверх ожидания, подплыла к берегу гораздо ближе, чем если бы она просто двигалась, подгоняемая легким ветерком. Молодой человек начал подозревать, что в этом месте существует какое-то невидимое подводное течение, и быстрее заработал веслами, желая овладеть челноком, прежде чем тот очутится в опасном соседстве с лесом.

Приблизившись, Зверобой заметил, что челнок явственно движется скорее, чем вода, и, повернувшись бортом против ветра, направляется к земле. Еще несколько взмахов весла, и загадка объяснилась: рядом с челноком что-то шевелилось; при ближайшем рассмотрении оказалось, что это голая человеческая рука. На дне лодки лежал индеец и медленно, но верно направлял ее к берегу, загребая рукой, как веслом. Зверобой тотчас разобрался в искусной проделке. В то время как он управлялся со своим врагом на мысе, другой дикарь вплавь приблизился к лодке, завладел ею и теперь старался пригнать ее к берегу.

Убедившись, что у индейца нет при себе никакого оружия, Зверобой спокойно подплыл почти вплотную к удаляющейся лодке. Лишь только плеск весла достиг слуха индейца, он вскочил на ноги и издал испуганное восклицание, пораженный этой неожиданностью.

— Если ты вдоволь натешился с челноком, краснокожий, — хладнокровно сказал Зверобой, остановив свою лодку как раз вовремя, чтобы избежать столкновения между обоими судами, — если ты вдоволь натешился с челноком, то с твоей стороны самое благоразумное — снова прыгнуть в озеро. Я человек рассудительный и не жажду твоей крови, хотя немало людей увидели бы в тебе просто ордер на получение денег за скальп, а не живое существо. Убирайся в озеро сию минуту, а не то мы поссоримся!

Дикарь не знал ни слова по-английски, но угадал общий смысл речи Зверобоя по его жестам и выражению его глаз. Быть может, и вид карабина, лежавшего под рукой у бледнолицего, придал прыти индейцу. Во всяком случае, он присел, как тигр, готовящийся к прыжку, испустил громкий вопль, и в следующий миг его нагое тело исчезло в воде. Когда он вынырнул, чтобы перевести дух, то находился уже на расстоянии нескольких ярдов от челнока. Беглый взгляд, брошенный им назад, показал, как сильно он боялся прибытия рокового посланца из карабина своего врага. Но молодой человек не выказал никаких враждебных намерений. Твердой рукой привязав челнок к двум другим, он начал грести прочь от берега. Когда индеец вышел на берег и встряхнулся, как спаниель[40], вылезший из воды, его грозный противник уже находился за пределами ружейного выстрела и плыл по направлению к «замку». По своему обыкновению, Зверобой не упустил случая поговорить с самим собой обо всем происшедшем.

— Ладно, ладно, — начал он, — нехорошо было бы убить человека без всякой нужды. Скальпы меня не прельщают, а жизнь слишком хорошая вещь, чтобы отнимать ее так, за здорово живешь, у человеческого существа. Правда, этот дикарь — минг, и я не сомневаюсь, что он был, есть и будет всю свою жизнь истинным гадом и бродягой. Но для меня это еще не причина позабыть о моих обязанностях. Нет, нет, пусть его удирает. Если мы когда-нибудь встретимся снова с ружьями в руках, что ж, тогда посмотрим, у кого сердце тверже и глаз быстрей. Соколиный Глаз! Недурное имя для воина и звучит гораздо мужественнее и благороднее, чем Зверобой. Для начала это очень сносное прозвище, и оно вполне мною заслужено. Будь Чингачгук на моем месте, он вернулся бы домой, похвалился бы своим подвигом, и вожди в ту же минуту нарекли бы его «Соколиный Глаз». Но мне хвастать не пристало, и потому трудно сказать, каким образом это дело может разгласиться.

Проявив в этих словах человеческую слабость, свойственную его характеру, молодой человек продолжал грести так быстро, как только это было возможно, принимая во внимание, что на буксире шли две лодки. В это время солнце уже не только встало, но поднялось над восточными горами и залило волнами яркого света еще не освещенное водное пространство. Весь окрестный пейзаж ослеплял своей красотой, и посторонний наблюдатель, не привыкший к жизни в лесах, никогда не мог бы поверить, что здесь только что совершилось дикое, жестокое дело.

Когда Зверобой приблизился к жилищу старого Хаттера, он подумал, или, скорее, почувствовал, что внешность этого дома странным образом гармонирует со всем окружающим ландшафтом. Хотя строитель не преследовал иных целей, кроме прочности и безопасности, грубые, массивные бревна, прикрытые корой, выдающаяся вперед кровля и все внешние очертания этого сооружения выглядели бы живописно в любой местности. А окружавшая обстановка придавала всему облику здания особую новизну и выразительность.

Однако, когда Зверобой подплыл к «замку», другие предметы возбудили его интерес и тотчас же затмили все красоты озера и оригинальной постройки. Юдифь и Гетти стояли на платформе перед дверью, с тревогой ожидая его прибытия. Юдифь время от времени смотрела на гребца и на челноки в подзорную трубу. Быть может, никогда эта девушка не казалась такой ослепительно прекрасной, как в этот миг. Румянец, вызванный волнением и беспокойством, ярко пылал на ее щеках, тогда как мягкое выражение глаз, свойственное и бедной Гетти, углубилось тревожной заботой. Так, по крайней мере, показалось молодому человеку, когда челноки поровнялись с ковчегом. Здесь Зверобой тщательно привязал их, прежде чем взойти на платформу.

Глава VIII

Девушки не произнесли ни слова, когда Зверобой появился перед ними один, с лицом, на котором были написаны все его опасения за судьбу двух отсутствующих участников экспедиции.

— Отец?! — воскликнула Юдифь; сделав отчаянное усилие, она наконец смогла выговорить это слово.

— С ним случилась беда, бесполезно скрывать это, — ответил Зверобой, по своему обыкновению, прямо и просто. — Он и Непоседа попались в руки мингов, и одному небу известно, чем все это кончится. Я собрал все челноки, и это может служить для нас некоторым утешением, потому что бродягам придется теперь строить плот или добираться сюда вплавь. После захода солнца к нам на помощь явится Чингачгук, если мне удастся взять его в челнок. Тогда, думаю я, мы оба будем защищать ковчег и замок до тех пор, пока офицеры из гарнизона не услышат о войне и не постараются помочь нам.

— Офицеры! — нетерпеливо воскликнула Юдифь, причем щеки ее зарумянились еще сильнее, а в глазах отразилось сильное, хотя и мимолетное волнение. — Кто теперь может думать или говорить об этих бессердечных франтах! Мы собственными силами должны защищать замок. Но что случилось с моим отцом и с бедным Гарри Непоседой?

Тут Зверобой кратко, но толково рассказал обо всем, что произошло в течение ночи, отнюдь не преуменьшая беды, постигшей его товарищей, и не скрывая своего собственного мнения насчет возможных последствий.

Обе девушки слушали его с глубоким вниманием. Ни одна из них не обнаружила малодушной трусости, которую, несомненно, должно было вызвать подобное сообщение у собеседников, менее привычных к опасностям и случайностям пограничной жизни. К удивлению Зверобоя, Юдифь волновалась гораздо сильнее. Гетти слушала жадно, но ничем не проявляла своих чувств и, казалось, лишь про себя грустно размышляла обо всем случившемся. Впрочем, обе девушки ограничились лишь несколькими словами и тотчас же занялись приготовлениями к утренней трапезе. Люди, у которых домашнее хозяйство вошло в привычку, продолжают машинально заниматься им, несмотря даже на душевные муки и скорбь. Простой, но сытный завтрак был съеден в мрачном молчании. Девушки едва притронулись к нему, но Зверобой обнаружил еще одно качество хорошего солдата, а именно: доказал, что даже самые тревожные и затруднительные обстоятельства не могут лишить его аппетита. За завтраком никто не произнес ни слова, но затем Юдифь заговорила, судорожно и торопливо, как это всегда бывает, когда сердечная тревога побеждает наружное самообладание.

— Отец, наверное, похвалил бы эту рыбу! — воскликнула она. — Он говорит, что в здешних озерах лососина ничуть не хуже, чем в море.

— Мне рассказывали, Юдифь, что ваш отец хорошо знаком с морем, — сказал молодой человек, бросая испытующий взгляд на девушку, ибо, подобно всем, знавшим Хаттера, он испытывал некоторый интерес к его далекому прошлому. — Гарри Непоседа говорил мне, что ваш отец был когда-то моряком.

Сначала Юдифь как будто смутилась, затем под влиянием совсем нового для нее чувства она внезапно разоткровенничалась.

— Если Непоседа что-нибудь знает о прошлом моего отца, то жаль, что он не рассказал мне этого! — воскликнула она. — Иногда мне самой кажется, что отец был раньше моряком, иногда же я думаю, что это неправда. Если бы сундук был открыт или мог говорить, он, вероятно, поведал бы нам всю эту историю. Но запоры его слишком прочны, чтобы можно было разорвать их, как бечевку.

Зверобой повернулся к сундуку и впервые рассмотрел его внимательно. Хотя краска на сундуке слиняла и весь он был покрыт царапинами — результат небрежного обращения, — тем не менее он был сделан из хорошего материала искусным мастером. Зверобою никогда не доводилось видеть дорожных вещей такого качества. Дорогое темное дерево было когда-то хорошо отполировано, но от небрежного обращения на его поверхности уцелело не много лака; всевозможные царапины и выбоины свидетельствовали о том, что сундуку приходилось сталкиваться с предметами еще более твердыми, чем он сам. Углы были прочно окованы сталью, а три замка своим фасоном и отделкой могли бы привлечь внимание даже в лавке антиквара. Сундук был очень велик, и когда Зверобой встал и попробовал приподнять его, взявшись за одну из массивных ручек, оказалось, что вес в точности соответствует внешнему виду.

— Видели ли вы когда-нибудь этот сундук открытым? — спросил молодой человек с обычной бесцеремонностью пограничного жителя.

— Ни разу. Отец никогда не открывал его в моем присутствии, если вообще когда-нибудь открывал. Ни я, ни сестра не видели его крышку поднятой.

— В этом ты ошибаешься, Юдифь, — спокойно заметила Гетти. — Отец поднимал крышку, и я это видела.

Зверобой прикусил язык; он нисколько не стеснялся допрашивать старшую сестру, но ему казалось не совсем добросовестным злоупотреблять слабоумием младшей. Но Юдифь, не считавшаяся с подобными соображениями, быстро обернулась к Гетти и спросила:

— Когда и где ты видела этот сундук открытым, Гетти?

— Здесь, и много раз. Отец часто открывает сундук, когда тебя нет дома, потому что в моем присутствии он делает и говорит все, нисколько не стесняясь.

— А что он делает и говорит?

— Этого я тебе не могу сказать, Юдифь, — возразила сестра тихим, но твердым голосом. — Отцовские секреты — не мои секреты.

— Секреты? Довольно странно, Зверобой, что отец открывает свои секреты Гетти и не открывает их мне!

— Для этого у него есть свои причины, Юдифь, хотя ты их не знаешь. Отца теперь здесь нет, и я больше ни слова не скажу об этом.

Юдифь и Зверобой переглянулись с изумлением, и на одну минуту девушка насупилась. Но вдруг, опомнившись, она отвернулась от сестры, как бы сожалея о ее слабости, и обратилась к молодому человеку.

— Вы рассказали нам только половину вашей истории, — сказала она, — и прервали ее на том месте, когда заснули в челноке, или, вернее говоря, проснулись, услышав крик гагары. Мы тоже слышали крик гагары и думали, что это предвещает бурю, хотя в это время года на озере бури случаются редко.

— Ветры дуют и бури завывают, когда богу угодно — иногда зимой, иногда летом, — ответил Зверобой, — и гагары говорят то, что им подсказывает их натура. Было бы гораздо лучше, если бы люди вели себя так же честно и откровенно. Прислушавшись к птичьему крику и поняв, что это не сигнал Непоседы, я лег и заснул. Когда рассвело, я проснулся и отправился на поиски двух челноков, чтобы минги не захватили их.

— Вы рассказываете нам не все, Зверобой, — сказала Юдифь серьезно. — Мы слышали ружейные выстрелы у восточной горы; эхо было гулкое и продолжительное и донеслось так скоро после выстрелов, что, очевидно, стреляли где-то вблизи от берега. Наши уши привыкли к таким звукам, и обмануться я не могла.

— На этот раз ружья сделали свое дело, девушка. Да, сегодня утром они исполнили свою обязанность. Один воин удалился в счастливые охотничьи угодья, и этим все кончилось.

Юдифь слушала его, затаив дыхание.

Когда Зверобой, по своей обычной скромности, видимо хотел прервать разговор на эту тему, она встала и, перейдя через горницу, села с ним рядом. Она даже взяла жесткую руку охотника и, быть может бессознательно сжала ее.

Ее глаза серьезно и даже с упреком поглядели на его загорелое лицо.

— Вы сражались с дикарями, Зверобой, сражались в одиночку, без всякой помощи! — сказала она. — Желая защитить нас — Гетти и меня, быть может, — вы смело сошлись с врагом. И никто не видел вас, никто не был бы свидетелем вашей гибели, если бы провидение допустило такое великое несчастье!

— Я сражался, Юдифь, да, я сражался с врагом и вдобавок в первый раз в жизни. Такие вещи вызывают в нас смешанное чувство печали и торжества. Человеческая натура, по-моему, воинственная натура. Все случившееся до сих пор не имеет большого значения. Но если сегодня вечером Чингачгук появится на скале, как было условлено между нами, и если я успею усадить его в лодку незаметно для дикарей или даже с их ведома, но вопреки их воле и желаниям, тогда действительно должно начаться что-то вроде воины, прежде чем минги овладеют замком, ковчегом и вами самими.

— Кто этот Чингачгук? Откуда он явился и почему придет именно сюда?

— Вопрос естественный и справедливый, как я полагаю, хотя у этого молодца уже громкое имя в тех местах, где он живет. Чингачгук по крови могикан, усыновленный делаварами по их обычаю, как большинство членов его племени, которое уже давно сломилось под натиском белых. Он происходит из семьи великих вождей. Его отец Ункас был знаменитым воином и советником своего народа. Даже старый Таменунд уважает Чингачгука, даром что тот еще слишком молод, чтобы быть предводителем на войне. Впрочем, племя это так рассеялось и стало так малочисленно, что звание вождя у них — пустое слово. Ну так вот, лишь только нынешняя война началась всерьез, мы с Чингачгуком сговорились встретиться у скалы, близ истока этого озера, сегодня вечером, на закате, чтобы затем пуститься в наш первый поход против мингов. Почему мы выбрали именно здешние места — это наш секрет. Хотя мы еще молоды, но — вы сами понимаете — мы ничего не делаем зря, не обдумав все как следует.

— Этот делавар не может питать враждебных намерений против нас, — сказала Юдифь после некоторого колебания, — и мы знаем, что вы наш друг.

— Надеюсь, что измена — последнее преступление, в котором можно обвинить меня, — возразил Зверобой, немного обиженный тем проблеском недоверия, который мелькнул в словах Юдифи.

— Никто не подозревает вас, Зверобой! — пылко воскликнула девушка. — Нет, нет, ваше честное лицо может служить достаточной порукой за тысячу сердец. Если бы все мужчины так же привыкли говорить правду и никогда не обещали того, чего не собираются выполнить, на свете было бы гораздо меньше зла, а пышные султаны и алые мундиры не могли бы служить оправданием для низости и обмана.

Девушка говорила взволнованно, с сильным чувством. Ее красивые глаза, обычно такие мягкие и ласковые, метали огонь. Зверобой не мог не заметить столь необычайного волнения. Но с тактом, который сделал бы честь любому придворному, он не позволил себе хотя бы одним словом намекнуть на это. Постепенно Юдифь успокоилась и вскоре возобновила разговор как ни в чем не бывало.

— Я не имею права выпытывать ваши секреты или секреты вашего друга, Зверобой, и готова принять все ваши слова на веру. Если нам действительно удастся приобрести еще одного союзника-мужчину, это будет великой помощью в такое трудное время. Я надеюсь, если дикари убедятся, что мы можем удержать в своих руках озеро, они предложат обменять пленников на шкуры или на бочонок пороха, который хранится в доме.

На языке у молодого человека уже вертелись такие слова, как «скальпы» и «премии», но, желая пощадить чувства дочерей, он не решался намекнуть на судьбу, которая, по всей вероятности, ожидала их отца. Однако Зверобой был так неискушен в искусстве обмана, что быстроглазая Юдифь прочитала эту мысль на его лице.

— Я понимаю, о чем вы думаете, — продолжала она поспешно, — и догадываюсь, о чем бы вы могли сказать, если бы не боялись огорчить меня… то есть нас обеих, так как Гетти любит отца не меньше, чем я. Но мы иначе думаем об индейцах. Они никогда не скальпируют пленника, попавшего к ним в руки целым и невредимым. Они оставляют его в живых — конечно, если свирепая жажда крови и страсть к мучительству внезапно не овладеют ими. За скальп отца я не боюсь, а за жизнь его очень мало. Если бы индейцам удалось подобраться к нам в течение ночи, весьма вероятно, мы потеряли бы наши скальпы. Но мужчины, взятые в плен в открытом бою, редко подвергаются насилиям, по крайней мере до тех пор, пока не наступает время пыток.

— Да, таков их обычай и так они обыкновенно поступают. Но, Юдифь, знаете ли вы, зачем ваш отец и Непоседа ходили к лагерю дикарей?

— Знаю, это было жестокое дело. Но как быть? Мужчины всегда останутся мужчинами. Даже те из них, которые ходят в мундирах, расшитых золотом и серебром, и носят офицерский патент[42] в кармане, совершают такие же жестокости. — Глаза Юдифи вновь засверкали, но отчаянным усилием она овладела собой. — Я всегда начинаю сердиться, когда подумаю, как гадки мужчины, — прибавила она, стараясь улыбнуться, что ей плохо удалось. — Все это глупости! Что сделано, то сделано, и причитаниями тут не поможешь. Но индейцы придают так мало значения пролитой крови и так высоко ценят храбрость, что если бы они знали о замысле своих пленников, они даже стали бы уважать их за это.

— До поры до времени, Юдифь, да, до поры до времени. Но когда это чувство проходит, тогда рождается жажда мести. Нам с Чингачгуком надо постараться освободить Непоседу и вашего отца, потому что минги, несомненно, проведут на озере еще несколько дней, желая добиться полного успеха.

— Значит, вы думаете, что на вашего делавара можно положиться, Зверобой? — задумчиво спросила девушка.

— Как на меня самого! Ведь вы говорите, что не подозреваете меня, Юдифь?

— Вас? — Она опять схватила его руку и сжала ее с горячностью, которая могла бы пробудить тщеславие у человека менее простодушного и более склонного гордиться своими хорошими качествами. — Я так же могла бы заподозрить моего собственного брата! Я знаю вас всего один день, Зверобой, но за этот день вы внушили мне такое доверие, какое другой не мог бы внушить за целый год. Впрочем, ваше имя было мне небезызвестно. Гарнизонные франты часто рассказывали об уроках, которые вы давали им на охоте, и все называли вас честным человеком.

— А говорили они когда-нибудь о стрельбе, девушка? — спросил Зверобой поспешно и рассмеялся своим тихим сердечным смехом. — Говорили ли они о стрельбе? Меня не интересует, что они говорили обо мне, потому что я стреляю недурно, но какого мнения господа офицеры о своей собственной стрельбе? Они уверяют, что оружие — главный инструмент их ремесла. И, однако, иные из них совсем не умеют обращаться с ним.

— Надеюсь, это не относится к вашему другу Чингачгуку… Кстати, что значит это имя по-английски?

— Большой Змей — так прозвали его за мудрость и хитрость. Настоящее его имя Ункас, все мужчины в их семье носят имя Ункас, пока не заслужат другого прозвища своими делами.

— Раз он действительно так мудр, то будет нам очень полезен, если только ему не помешают его собственные дела.

— В конце концов ничего худого не случится, если я расскажу вам все. Очень может быть, что вы даже придумаете, как пособить нам. Поэтому я открою этот секрет вам и Гетти, в надежде, что вы будете хранить его, как свой собственный. Надо вам сказать, что Чингачгук очень видный собою индеец, и на него часто поглядывают молодые женщины их племени. Ну так вот, есть там один вождь, а у вождя дочь по имени Уа-та-Уа, что по-английски значит: «Тише, о тише!» Это самая красивая девушка в стране делаваров. Все молодые воины мечтали заполучить ее себе в жены. Но случилось так, что Чингачгук полюбил Уа-та-Уа и Уа-та-Уа полюбила Чингачгука.

Зверобой на мгновение смолк. Гетти Хаттер, покинув свое место, подошла к охотнику и жадно слушала, как ребенок, увлеченный сказкой, которую рассказывает мать.

— Да, он полюбил ее, а она полюбила его, — продолжал Зверобой, бросив дружелюбный и одобрительный взгляд на простодушную девушку. — А когда так случается и старшины не возражают, то молодую парочку редко удается разлучить. Само собой разумеется, Чингачгук не мог захватить подобный приз, не нажив множества врагов из числа тех, которые добивались того же, что и он. Некто Терновый Шип, как зовут его по-английски, или Иокоммон, как его зовут индейцы, ближе всех принял к сердцу это дело, и мы подозреваем его руку во всем, что случилось дальше. Два месяца назад Уа-та-Уа отправилась с отцом и матерью на ловлю лососей к Западным ручьям, где, как вам известно, водится пропасть рыбы, и там девушка вдруг исчезла. Несколько недель подряд мы ничего не знали о ней, но дней десять назад гонец, проходивший через земли делаваров, рассказал нам, что Уа-та-Уа украдена у своих родителей и теперь находится во власти враждебного племени, которое приняло ее в свою среду и старается выдать замуж за молодого минга. Гонец сообщил, что охотники этого племени должны месяца два провести в здешних местах, перед тем как вернуться обратно в Канаду, и если мы направимся на поиски в эту часть страны, то нам, быть может, удастся выручить девушку.

— А какое дело до этого вам, Зверобой? — спросила Юдифь с некоторым беспокойством.

— А такое дело, что все, касающееся моего друга, касается и меня. Я пришел сюда помочь Чингачгуку и, если удастся, вызволить девушку. Это доставит мне почти такое же удовольствие, как если бы я освободил мою собственную возлюбленную.

— А где же ваша возлюбленная, Зверобой?

— Она в лесу, Юдифь, она падает с древесных ветвей вместе с каплями дождя, она росой ложится на траву, она плывет с облаками по голубому небу, она поет вместе с птицами, она течет звонкими ручьями, из которых я утоляю жажду, она во всех прекрасных дарах, которыми мы обязаны благому провидению.

— Вы хотите сказать, что до сих пор не увлекались ни одной женщиной и любили только охоту и жизнь в лесу?

— Именно так, именно так! Нет, нет, я еще не хворал этой болезнью и надеюсь остаться в добром здоровье по крайней мере до конца войны. Дело Чингачгука и без того потребует много хлопот, так что лишний груз на шею мне ни к чему.

— Девушка, которая когда-нибудь победит вас, Зверобой, завоюет, по крайней мере, честное сердце, сердце, не знающее измены и лукавства. А такой победе может позавидовать каждая женщина.

Когда Юдифь произносила эти слова, ее красивое лицо гневно нахмурилось и горькая улыбка скользнула по губам. Собеседник заметил эту перемену, и хотя он не привык угадывать тайны женского сердца, врожденная деликатность подсказала ему, что лучше всего переменить тему разговора.

Так как до часа, назначенного Чингачгуком, было еще довольно далеко, у Зверобоя осталось достаточно времени, чтобы изучить все средства обороны и принять необходимые при данных обстоятельствах меры. Впрочем, Хаттер, с его богатым опытом, так все предусмотрел, что невозможно было изобрести еще какие-нибудь новшества в этом отношении. «Замок» стоял так далеко от земли, что выстрелов с берега нечего было бояться. Правда, пуля из мушкета достала бы на таком расстоянии, но о точном прицеле не могло быть речи, и даже Юдифь пренебрегала опасностью с этой стороны. Итак, пока наши друзья владели своей крепостью, им ничто не угрожало. Конечно, нападающие, подплыв к «замку», могли его поджечь и затем взять штурмом или прибегнуть еще к каким-либо уловкам, внушенным индейским коварством. Но против поджога Хаттер принял все нужные предосторожности, да и сама постройка, если не считать берестяной кровли, не так-то легко бы загорелась. В полу было проделано несколько отверстий, и ведра с веревками находились под рукой. В случае пожара любая из девушек легко могла потушить огонь, не дав ему разгореться. Юдифь, знавшая все оборонительные планы отца и достаточно смелая, чтобы участвовать в их осуществлении, объяснила Зверобою все подробности и тем избавила его от напрасной траты сил и времени на личный осмотр.

Днем нечего было бояться. Кроме челноков и ковчега, на всем озере не имелось ни одного судна. Правда, плот можно было построить довольно быстро — множество поваленных деревьев валялось у самой воды. Однако если бы дикари серьезно решились на штурм, им вряд ли удалось бы до наступления темноты подготовить необходимые для переправы средства. Тем не менее недавняя гибель одного из воинов могла придать им прыти, и Зверобой полагал, что наступающая ночь будет критической. Поэтому юноша очень хотел, чтобы его друг могикан прибыл поскорее. С нетерпением поджидал он солнечного заката.

В течение дня обитатели «замка» продумали план обороны и закончили необходимые для этого приготовления. Юдифь была очень оживлена, и, видимо, ей было приятно советоваться обо всем с новым знакомым. Его равнодушие к опасности, мужественная преданность и невинное простодушие заинтересовали и пленили ее. Зверобою казалось, что время идет очень медленно, но Юдифь не замечала этого, и когда солнце начало склоняться к лесистым вершинам западных холмов, она выразила удивление, что день кончился так скоро. Зато Гетти была задумчива и молчалива. Она никогда не отличалась болтливостью и если случайно становилась разговорчивой, то лишь под влиянием какого-нибудь события, возбуждавшего ее бесхитростный ум. В этот памятный день она на несколько часов как будто лишилась языка. Тревога за участь отца ничем не отразилась на привычках обеих сестер. Да они, впрочем, и не ожидали никаких серьезных последствий от его плана, и Гетти раза два выражала надежду, что Хаттер сумеет освободиться. Юдифь была не так спокойна на этот счет, но и она полагала, что ирокезы предложат выкупить пленников, как только убедятся, что никакие военные хитрости и уловки не помогут им захватить «замок». Зверобой, однако, считал все эти надежды просто девическими фантазиями и продолжал серьезно и упорно готовиться к обороне.

Наконец пришло время отправиться на место свидания с могиканом. Так как Зверобой предварительно обдумал план действий и подробно растолковал его обеим сестрам, все трое дружно и старательно принялись за работу. Гетти перешла в ковчег, связала два челнока и, спустившись в один из них, направила их в некое подобие ворот в палисаде, окружавшем постройку. Затем она привязала обе лодки под домом цепями, которые были прикреплены к бревнам. Палисад состоял из древесных стволов, прочно вбитых в ил, и служил двоякой цели: он ограждал небольшое замкнутое пространство, которым можно было пользоваться для различных надобностей, и вместе с тем мешал неприятелю приблизиться к лодкам. Таким образом, челноки, введенные в док, до некоторой степени были защищены от посторонних глаз, и вывести их наружу при закрытых воротах было бы нелегко. Однако, прежде чем замкнуть ворота, Юдифь в третьем челноке также въехала за загородку, предоставив Зверобою запереть все окна и двери в доме. Здесь все было массивно и крепко и засовами служили стволы небольших деревьев. Поэтому, когда Зверобой закончил свою работу, потребовалось бы не меньше двух часов, чтобы проникнуть внутрь постройки, если бы даже осаждающие могли пустить в ход еще какие-нибудь инструменты, кроме боевых топоров, и не встретили бы при этом никакого сопротивления. Все эти предосторожности Хаттер придумал после того, как во время частых отлучек его раза два обокрали белые бродяги, которых много шатается на границе.

Как только все жилище было наглухо закрыто изнутри, Зверобой подошел к люку и спустился в челнок Юдифи. Тут он запер подъемную дверь массивной балкой и здоровенным замком. Затем Гетти тоже перебралась в челнок, который выплыл за пределы палисада. После этого замкнули ворота и ключи отнесли в ковчег. Теперь внутрь жилища можно было проникнуть лишь с помощью взлома или же тем путем, которым молодой человек выбрался наружу.

Разумеется, Зверобой захватил с собой подзорную трубу и теперь внимательно разглядывал побережье, насколько это было возможно с того пункта, где он находился. Нигде не было видно ни одного живого существа, только несколько птиц порхали в тени деревьев, как бы спасаясь от послеполуденного зноя. Особенно тщательно Зверобой осмотрел ближайшие к «замку» места, чтобы выяснить, не сооружается ли где-либо плот. Но повсюду царило пустынное спокойствие.

Здесь надо в нескольких словах объяснить, в чем заключалась главная трудность для наших друзей. В то время как зоркие глаза мингов имели полную возможность наблюдать за ними, все передвижения неприятеля были скрыты покровом густого леса. Воображение невольно преувеличивало число врагов, таившихся в чаще, в то время как любой наблюдатель, занявший позицию на берегу, ясно видел, как слаб гарнизон, оборонявший «замок».

— До сих пор нигде никто не шевельнулся! — воскликнул Зверобой, опустив наконец трубу и собираясь войти в ковчег. — Если бродяги замышляют недоброе, они слишком хитры, чтобы действовать открыто. Быть может, они уже мастерят в лесу плот, но еще не перетащили его на озеро. Они не могут догадаться, что мы собираемся покинуть замок, а если бы и догадались, то не в состоянии узнать, куда мы хотим плыть.

— Совершенно верно, Зверобой, — подхватила Юдифь, — и теперь, когда все готово, мы должны двинуться вперед, не опасаясь погони, иначе мы опоздаем.

— Нет, нет, это надо делать с оглядкой. Хоть дикари еще и не знают, что Чингачгук поджидает нас на скале, но у них есть глаза и ноги. Они увидят, куда мы плывем, и, несомненно, последуют за нами. Я, впрочем, постараюсь надуть их и буду направлять баржу то туда, то сюда, пока они не устанут, гоняясь за нами.

Зверобой, насколько мог, исполнил свое обещание. Не прошло и пяти минут, как друзья вошли в ковчег и отчалили от «замка». С севера дул легкий ветерок. Смело развернув парус, молодой человек направил нос неуклюжего судна таким образом, что, учитывая силу течения, они должны были приблизиться к восточному берегу милях в двух ниже «замка». Ковчег не отличался быстроходностью, но все же мог плыть со скоростью от трех до четырех миль в час. А между «замком» и скалой было лишь немногим больше двух миль.

Зная аккуратность индейцев, Зверобой очень точно рассчитал время, чтобы в зависимости от обстоятельств достигнуть назначенного места с небольшим опозданием или же немного ранее назначенного часа. Когда молодой охотник поднял парус, солнце стояло высоко над западными холмами: до заката оставалось еще часа два. После пятиминутных наблюдений Зверобой убедился, что баржа плывет с достаточной скоростью.

Стоял чудесный июньский день, и пустынное водное пространство меньше чем когда-либо напоминало арену жестокой борьбы и кровопролития. Легкий ветерок едва касался поверхности озера, как бы не желая возмущать его зеркальную гладь. Даже леса, казалось, дремали на солнце, а редкая гряда кудрявых облаков неподвижно висела над северной частью горизонта, словно ее поместили там нарочно для украшения пейзажа. Иногда водяные птицы мелькали над озером, а порою можно было видеть одинокого ворона, парившего высоко над деревьями и зорким взглядом окидывавшего лес в надежде заметить живое существо, которым он смог бы поживиться.

Читатель, наверное, заметил, что, несмотря на свойственную ей резкость и порывистость в обращении, Юдифь говорила значительно грамотнее и изысканнее, чем окружавшие ее мужчины, в том числе и ее отец.

По своему воспитанию Юдифь и ее сестра вообще заметно выделялись среди девушек их круга.

Офицеры ближнего гарнизона не очень преувеличивали, когда уверяли Юдифь, что даже в городе найдется немного дам с такими манерами.

Своим воспитанием девушки обязаны были матери.

Кем была их мать, знал только старый Хаттер. Она умерла два года назад, и муж похоронил ее в озере.

Пограничные жители часто обсуждали между собою, почему он так поступил: из пренебрежения ли к предрассудкам или же не желая утруждать себя рытьем могилы?

Юдифь никогда не посещала то место, где опустили в воду ее мать, но Гетти присутствовала при погребении и часто на закате или при свете луны направляла туда свой челн. Целыми часами смотрела она в прозрачную воду, словно надеясь увидеть смутный образ той, которую она так нежно любила с детских лет и до печального часа вечной разлуки.

— Скажите, неужели мы должны подплыть к скале как раз в тот момент, когда зайдет солнце? — спросила Юдифь у молодого человека. В это время они стояли рядом на корме — Зверобой с рулевым веслом, а девушка с рукодельем; она вышивала узоры на своем платье, что было неслыханным новшеством в лесах. — Разве несколько минут могут изменить дело? А ведь очень опасно долго оставаться так близко от берега.

— В этом-то и состоит вся трудность, Юдифь. Скала находится как раз на расстоянии ружейного выстрела от мыса, и потому к ней нельзя подплывать ни слишком быстро, ни на очень долгое время. Когда вы имеете дело с индейцем, все надо предугадать и высчитать заранее, так как у краснокожих такая уж натура, что они любят разные хитрости. Теперь, как видите, Юдифь, я правлю совсем не к скале, а гораздо восточнее ее, чтобы дикари побежали в эту сторону и зря натрудили бы себе ноги.

— Значит, вы уверены, что они видят нас и следят за нашими передвижениями, Зверобой? А я-то надеялась, что они, может быть, ушли в лес и на несколько часов оставили нас в покое.

— О нет! Только женщина может так думать. Находясь на тропе войны, индеец никогда не перестает следить за врагом. В эту самую минуту глаза их устремлены на нас, хотя озеро нас защищает. Мы должны подплыть к скале, рассчитав время точнейшим образом и направив врагов на ложный след. Говорят, у мингов хорошие носы, но рассудок белого человека всегда может потягаться с их чутьем.

В то время как Юдифь охотно разговаривала со своим собеседником, Гетти сидела молча, погруженная в какие-то размышления.

Только раз подошла она к Зверобою и спросила, как он думает осуществить свои планы. Когда охотник ответил ей, девушка вернулась на свое место и, напевая вполголоса заунывную песню, снова принялась шить грубую куртку для отца.

Так проходило время, и когда алое солнце опустилось за бахрому сосен, покрывавших западные холмы, иначе говоря, минут за двадцать до заката, ковчег поровнялся с мысом, где Хаттер и Непоседа попали в плен. Направляя судно то в одну, то в другую сторону, Зверобой старался скрыть истинную цель плавания. Ему хотелось, чтобы индейцы, несомненно наблюдавшие за его маневрами, вообразили, будто он намерен вступить с ними в переговоры вблизи этого пункта, и поспешили в эту сторону в надежде воспользоваться благоприятным случаем. Хитрость эта была очень ловко придумана: преследователям пришлось бы сделать большой крюк, чтобы обойти стороной извилистый да к тому же и топкий берег бухты. Прежде чем они добрались бы до скалы, ковчег уже успел бы туда причалить. Желая ввести неприятеля в обман, Зверобой держался возможно ближе к западному побережью. Затем, велев Юдифи и Гетти войти в каюту, а сам спрятавшись за прикрытием, он внезапно повернул судно и направился прямо к истоку. К счастью, ветер немного усилился, и ковчег пошел с такой быстротой, что Зверобой почти не сомневался в успехе своего плана.

Глава IX

Читатель легче поймет события, изложенные в этой главе, если у него перед глазами будет хотя бы наскоро сделанный набросок окружающего пейзажа. Надо вспомнить, что очертания озера были весьма неправильны. В общем, оно имело овальную форму, но заливы и мысы разнообразили и украшали берега. Поверхность чудесного водного пространства сверкала, как драгоценный камень, в последних лучах заходящего солнца, и холмы, одетые богатейшей лесной растительностью, казалось, улыбались сияющей улыбкой. За редкими исключениями, берега круто поднимались из воды и даже в тех местах, где холмы не замыкали кругозора, над озером свисала лиственная бахрома. Деревья, росшие на склонах, тянулись к свету, так что их длинные ветви и прямые стволы склонялись над землею под острым углом. Мы имеем в виду только лесных гигантов — сосны, достигающие в высоту от ста до полутораста футов, — так как мелкая растительность попросту купала свои нижние ветви в воде.

Ковчег занимал теперь такое положение, что «замок» и вся северная часть озера были скрыты от него далеко выступающим мысом. Довольно высокая гора, поросшая лесом, ограничивала кругозор в этом направлении. В одной из предыдущих глав мы уже описывали, как вода вытекала из озера под лиственными сводами, и упоминали также о скале, стоявшей вблизи истока, невдалеке от берега. Это был массивный одинокий камень, основание которого покоилось на дне озера. Он, видимо, остался здесь с тех времен, когда воды, пролагая себе путь в реку, размыли окружающую более мягкую землю. Затем под непрерывным воздействием стихий он приобрел с течением веков свою теперешнюю форму. Высота этой скалы над водою едва превышала шесть футов; своими очертаниями она напоминала пчелиный улей или копну сена. Лучше всего сравнить ее именно с копной, так как это дает представление не только об ее форме, но и о размерах.

Скала стояла и до сих пор стоит — ибо мы описываем действительно существующий пейзаж — в пятидесяти футах от берега, и летом здесь не глубже двух футов, хотя в другие времена года круглая каменная верхушка совсем погружается в воду. Некоторые деревья так далеко вытягиваются вперед, что даже на близком расстоянии не видно пространства между скалой и берегом. Особенно далеко вытягивается и свисает над скалой одна высокая сосна, образуя величественный балдахин, под которым лесные вожди восседали в течение многих веков, когда Америка еще жила в одиночестве, неизвестная всему остальному миру.

В двухстах или трехстах ярдах от берега Зверобой свернул парус и бросил якорь, лишь только заметил, что ковчег плывет прямо по направлению к скале. Судно поплыло несколько медленнее, когда рулевой повернул его носом против ветра. Сделав это, Зверобой отпустил канат и позволил неуклюжему кораблю медленно дрейфовать к берегу. Так как у судна была неглубокая осадка, то маневр удался. Когда молодой человек заметил, что корма находится в пятидесяти-восьмидесяти футах от желанного места, он остановил судно.

Зверобой дорожил каждой минутой, так как был уверен, что враги не спускают с него глаз и гонятся за судном по берегу. Однако он думал, что ему удалось сбить мингов с толку. Несмотря на всю свою прозорливость, они вряд ли могли догадаться, что именно скала является действительной целью его плавания, если только один из пленников не выдал им тайну. Но такое предательство казалось Зверобою невероятным.

Как ни спешил Зверобой, все же, прежде чем подойти к берегу, он принял некоторые меры предосторожности на случай поспешного отступления.

Держа карабин наготове, он поставил Юдифь у окошечка, обращенного к суше. Отсюда хорошо были видны скала и береговые заросли, и девушка могла вовремя предупредить о приближении друга или недруга.

Сестру ее Зверобой тоже поставил на стражу, поручив ей наблюдение за вершинами деревьев, так как враги могли забраться на них и занять командную позицию над судном, что сделало бы невозможной его оборону.

Солнце уже покинуло озеро и долину, но до полного заката оставалось еще несколько минут, а молодой охотник слишком хорошо знал индейскую аккуратность, чтобы ожидать от своего друга малодушной спешки. Впрочем, вопрос сводился к тому, удастся ли окруженному врагами Чингачгуку избежать их козней. Он не знал о том, какие события произошли за последние четыре часа, и вдобавок был еще неопытен на тропе войны. Правда, делавар знал, что ему предстоит иметь дело с шайкой индейцев, похитивших его невесту, но разве мог он предвидеть истинные размеры опасности или точное положение, занятое друзьями и врагами! Коротко говоря, оставалось лишь положиться на выучку и на врожденную хитрость индейца, потому что совсем избежать страшного риска все равно было невозможно.

— Нет ли кого-нибудь на скале, Юдифь? — спросил Зверобой, приостановив движение ковчега, так как считал неблагоразумным подплывать без нужды слишком близко к берегу. — Вы не видите делаварского вождя?

— Никого не вижу, Зверобой. Ни на скале, ни на берегу, ни на деревьях, ни на озере — нигде никаких признаков человека.

— Прячьтесь получше, Юдифь, прячьтесь получше, Гетти: у ружья зоркий глаз, проворные ноги и смертельный язык. Прячьтесь получше, но смотрите внимательно и будьте начеку. Я буду в отчаянии, если с вами случится какая-нибудь беда.

— А вы, Зверобой! — воскликнула Юдифь, отводя свое хорошенькое личико от окошка, чтоб бросить ласковый и благодарный взгляд на молодого человека. — Разве вы прячетесь и заботитесь о том, чтобы дикари не заметили вас? Пуля может убить вас так же, как любую из нас, а удар, поразивший вас, почувствуем мы все.

— Не бойтесь за меня, Юдифь, не бойтесь, добрая девушка, не смотрите в эту сторону, хотя у вас такой милый и приятный взгляд, но следите во все глаза за скалой, за берегом и…

Слова Зверобоя были прерваны тихим восклицанием девушки, которая, повинуясь его беспокойному жесту, снова устремила взгляд в противоположную сторону.

— В чем дело, что случилось, Юдифь? — поспешно спросил он. — Вы что-нибудь увидели?

— На скале человек! Индейский воин в боевой раскраске и с оружием.

— Как он носит соколиное перо? — тревожно спросил Зверобой, выпуская канат и готовясь подплыть ближе к месту условленной встречи. — Прямо на макушке или ближе к левому уху?

— Ближе к левому уху. Он улыбается и бормочет слово «могикан».

— Слава богу! Наконец-то это Змей! — воскликнул молодой человек, позволяя канату скользить у себя в руках, пока не услышал легкого прыжка на противоположном конце судна. После этого он немедленно снова натянул канат, зная, что цель достигнута.

Через секунду дверь каюты быстро приоткрылась, и в узкую щель проскользнул индейский воин. Он остановился перед Зверобоем и тихонько промолвил: «Хуг!» В следующую секунду Юдифь и Гетти громко вскрикнули, и весь воздух огласился воем двадцати дикарей, которые прыгали с веток, свисавших над берегом. Некоторые из них второпях падали прямо в воду, головой вниз.

— Тяните, Зверобой! — крикнула Юдифь, поспешно захлопнув дверь каюты, чтобы враги не вломились тем же самым путем, каким только что вошел Чингачгук. — Тяните изо всех сил! Дело идет о жизни и смерти! Все озеро полно дикарей, которые бегут вброд прямо к нам.

Молодые люди — ибо Чингачгук немедленно поспешил на помощь своему другу, — не ожидая нового призыва, принялись за работу с усердием, доказывавшим, что они отлично понимают, как велика опасность. Нелегко было сразу преодолеть силу инерции такой тяжелой махины. Зато, сдвинув ковчег с места, уже почти ничего не стоило заставить его скользить по воде с необходимой скоростью.

— Тяните, Зверобой, ради всего святого! — опять закричала Юдифь у окошечка. — Эти негодяи бросаются в воду, как собаки, преследующие дичь! Ага, баржа тронулась! А у переднего индейца вода уже дошла до подмышек, но все-таки они рвутся вперед и хотят захватить ковчег.

Тут послышался легкий крик, затем веселый смех.

Девушка в первую минуту была испугана отчаянными усилиями преследователей, но тотчас же расхохоталась над их явной неудачей. Баржа, которую удалось привести в движение, скользила по глубокой воде с быстротой, делавшей тщетными все покушения врагов. Стены каюты мешали обоим мужчинам видеть, что творилось за кормой. Они были вынуждены по-прежнему обращаться с вопросами к девушкам.

— Ну, что же, Юдифь? Что же дальше? Продолжают минги гнаться за нами, или мы и на этот раз отделались от них? — спросил Зверобой, услышав испуганное восклицание и радостный смех девушки.

— Они исчезли. Последний только что юркнул в кусты. Вот-вот он скроется в тени деревьев. Вы встретились с вашим другом, и теперь мы в безопасности.

Двое мужчин сделали еще одно усилие, подтянули ковчег к якорю и подняли его. А когда баржа, проплыв еще некоторое расстояние, остановилась, они вторично забросили якорь. Затем, впервые после встречи, они позволили себе немного отдохнуть. Так как пловучее жилище находилось теперь в нескольких сотнях футов от берега и служило надежной защитой от пуль, то не было необходимости надрываться по-прежнему.

Обмен приветствий, последовавший между друзьями, весьма характерен для них обоих. Чингачгук, высокий, красивый, богатырски сложенный индейский воин, сперва заботливо осмотрел карабин и убедился, что порох на полке не отсырел. Затем он бросил беглый, но внимательный взгляд по сторонам — на оригинальное жилище и на обеих девушек. Но он не промолвил при этом ни слова и постарался не обнаружить недостойного мужчины любопытства, задавая какие-либо вопросы.

— Юдифь и Гетти, — сказал Зверобой со своей непринужденной вежливостью, — это могиканский вождь, о котором вы слышали от меня. Его зовут Чингачгук, что означает Большой Змей. Так его прозвали за мудрость, осмотрительность и хитрость. Это мой самый старый и самый близкий друг. Я узнал его по соколиному перу, которое он носит возле левого уха, тогда как другие воины носят его на темени.

И Зверобой рассмеялся сердечным смехом, радуясь, что благополучно встретился с другом при таких опасных обстоятельствах. Чингачгук хорошо понимал и довольно свободно говорил по-английски, но, подобно большинству индейцев, неохотно изъяснялся на этом языке. Ответив с подобающей вождю вежливостью на сердечное рукопожатие Юдифи и на ласковый привет Гетти, он отошел в сторону, видимо поджидая той минуты, когда друг сочтет возможным поделиться с ним своими планами и рассказать обо всем, что произошло за время их разлуки. Зверобой понял, чего он хочет, и обратился к девушкам.

— Этот ветер утихнет, как только зайдет солнце, — сказал он, — поэтому не стоит сейчас грести против ветра. Через полчаса, самое большее, наступит полночный штиль или ветер подует с южного берега. Тогда мы и пустимся в обратный путь к замку. А теперь мы с делаваром хотим потолковать о наших делах и договориться о том, что предпринять дальше.

Никто против этого не возражал, и девушки удалились в каюту, чтобы приготовить ужин, а молодые люди уселись на носу баржи и начали беседовать. Они говорили на языке делаваров. Но так как это наречие мало известно даже людям ученым, мы передадим этот разговор по-английски.

Не стоит, впрочем, излагать со всеми подробностями начало этой беседы, когда Зверобой рассказывал о событиях, уже известных читателю. Отметим лишь, что он ни одним словом не упомянул о своей победе над ирокезом. Когда Зверобой кончил, делавар заговорил в свой черед, выражаясь внушительно и с большим достоинством.

Рассказ его был ясен и краток и не прерывался никакими случайными отступлениями. Покинув вигвамы своего племени, он направился прямо в долину Саскуиханны. Он достиг берегов этой реки всего на одну милю южнее истока и вскоре заметил след, указывавший на близость врагов. Подготовленный к подобной случайности, ибо цель экспедиции в том и состояла, чтобы выследить ирокезов, он обрадовался своему открытию и принял необходимые меры предосторожности. Пройдя вверх по реке до истока и заметив местоположение скалы, он обнаружил другой след и несколько часов подряд наблюдал за врагами, подстерегая случай встретиться со своей любезной или добыть вражеский скальп; и неизвестно еще, к чему он больше стремился. Все время он держался возле озера и несколько раз подходил так близко к берегу, что мог видеть все, что там происходило. Лишь только ковчег появился в виду, он начал следить за ним, хотя не знал, что именно на борту этого странного сооружения ему предстоит встретиться с другом. Но, заметив, как ковчег лавирует то в одну, то в другую сторону, делавар решил, что судном управляют белые; это позволило ему угадать истину. Когда солнце склонилось к горизонту, он вернулся к скале и, выбравшись из лесу, с удовольствием снова увидел ковчег, видимо поджидавший его.

Хотя Чингачгук в течение нескольких часов внимательно наблюдал за врагами, их внезапное нападение в тот момент, когда он перебирался на баржу, явилось для него такой же неожиданностью, как и для Зверобоя. Он мог объяснить это лишь тем, что враги гораздо многочисленнее, чем он первоначально предполагал, и что по берегу бродят другие партии индейцев, о существовании которых ему ничего не было известно. Их постоянный лагерь — если слово «постоянный» можно применить к становищу, где бродячая орда намеревалась провести самое большее несколько недель — находился невдалеке от того места, где Хаттер и Непоседа попали в плен, и, само собой разумеется, по соседству с родником.

— Хорошо, Змей, — промолвил Зверобой, когда индеец закончил свой недолгий, но оживленный рассказ, — хорошо, Змей. Ты бродил вокруг становища мингов и, может быть, расскажешь нам что-нибудь о пленниках: об отце этих молодых женщин и о молодом парне, который, как я полагаю, приходится одной из них женихом.

— Чингачгук их видел. Старик и молодой воин — поникший хемлок и высокая сосна.

— Ну, не совсем так, делавар: старик Хаттер, правда, клонится книзу, но еще много твердых брусьев можно вытесать из такого ствола. Что касается Гарри Непоседы, то по росту, силе и красоте он и впрямь украшение человеческого леса. Скажи, однако: они были связаны, подвергались пыткам? Я спрашиваю от имени молодых женщин, которым, смею сказать, очень хочется обо всем знать.

— Нет, Зверобой, мингов слишком много, им нет нужды сажать дичь в клетку. Одни караулят, другие спят, третьи ходят на разведку, иные охотятся. Сегодня бледнолицых принимают как братьев, завтра с них снимут скальпы.

— Юдифь и Гетти, утешительная новость для вас: делавар говорит, что вашему отцу и Гарри Непоседе индейцы не сделали ничего худого. Они, конечно, в неволе, но, вообще говоря, чувствуют себя не хуже, чем мы.

— Рада слышать это, Зверобой, — ответила Юдифь. — И так как теперь к нам присоединился ваш друг, то я нисколько не сомневаюсь, что нам скоро удастся выкупить пленников. Если в лагере есть женщины, то у меня найдутся наряды, от которых у них разгорятся глаза, а на худой конец мы можем открыть сундук, в котором, я думаю, хранятся вещи, способные соблазнить даже вождей.

— Юдифь, — улыбаясь, сказал молодой человек, глядя на нее с выражением живого любопытства, которое, несмотря на вечерний сумрак, не ускользнуло от проницательных взоров девушки, — Юдифь, хватит ли у вас духу отказаться от нарядов, чтобы освободить пленников, хотя один из них ваш отец, а другой добивается вашей руки?

— Зверобой, — отвечала Юдифь после минутной заминки, — я буду с вами откровенна. Признаюсь, было время, когда больше всего на свете я ценила наряды. Но с некоторых пор я чувствую в себе перемену. Хотя Гарри Непоседа для меня ничто, я все бы отдала, чтобы его освободить. И если я готова сделать это для хвастуна, забияки, болтуна Непоседы, у которого, кроме красивой внешности, нет ничего хорошего, можете представить, что я готова сделать для моего отца.

— Это звучит прекрасно и вполне соответствует женской натуре. Такие чувства встречаются даже среди делаварских девушек. Мне часто, очень часто приходилось видеть, как они жертвуют своим тщеславием ради сердечной привязанности. Женщины созданы для того, чтобы чувствовать и управлять чувствами.

— А отпустят ли дикари нашего отца, если я и Юдифь отдадим им все наши платья? — спросила Гетти своим невинным, кротким голосом.

— Женщины могут вмешаться в это дело, милая Гетти, да, женщины могут вмешаться… Но скажи мне, Змей, много ли сквау[44] среди этих негодяев?

Делавар слушал и понимал все, что при нем говорили, хотя с обычной индейской замкнутостью и хитростью сидел, отвернувшись и как бы ничуть не интересуясь разговором, не имевшим к нему прямого отношения. Однако теперь он ответил другу со свойственной ему отрывистой манерой.

— Шесть, — сказал он, протягивая вперед все пальцы левой руки и большой палец правой. — И еще одна. — Тут он выразительно прижал руку к сердцу, намекая этим поэтическим и вместе с тем естественным жестом на свою возлюбленную.

— Значит, ты видел ее, вождь? Быть может, тебе удалось рассмотреть ее хорошенькое личико или близко подойти к ее уху, чтобы спеть одну из тех песен, которые она так любит?

— Нет, Зверобой, там слишком много деревьев и ветви покрыты листвой, как небо облаками во время грозы. Но (тут молодой воин обратил к другу свое смуглое лицо, и улыбка внезапно осветила его свирепые, раскрашенные, да и от природы сумрачные черты ясным светом теплого человеческого чувства) Чингачгук слышал смех Уа-та-Уа, он узнал его среди смеха ирокезских женщин. Он прозвучал в его ушах, как щебетание малиновки.

— Ну, я могу положиться в этом смысле на ухо влюбленного, а делаварское ухо различает все звуки, которые оно когда-либо слышало в лесах… Не знаю, почему это так, Юдифь, но когда молодые люди — я разумею и юношей и девушек — начинают испытывать нежные чувства друг к другу, просто удивительно, каким приятным кажется им смех или голос любимой. Мне приходилось видеть, как суровые воины прислушивались к болтовне и смеху молодых девушек, словно к музыке, которую можно услышать в старой голландской церкви на главной улице в Олбани, где я бывал не раз, продавая меха и дичь.

— А вы, Зверобой, — сказала Юдифь быстро и с несвойственной ей серьезностью, — неужели вы никогда не чувствовали, как приятно слушать смех любимой девушки?

— Господи помилуй, Юдифь! Да ведь я никогда не жил среди людей моего цвета кожи так долго, чтобы испытывать подобные чувства. Вероятно, они естественны и законны, но для меня нет музыки слаще пения ветра в лесных вершинах или журчания искрящегося, холодного, прозрачного ручья. Пожалуй, — продолжал он, задумчиво опустив голову, — мне приятно еще слушать заливистый лай хорошей гончей, когда нападешь на след жирного оленя. А вот голос собаки, не имеющей нюха, меня нисколько не тревожит. Ведь такая тявкает бестолку, ей все равно, бежит ли впереди олень или вовсе нет.

Юдифь встала и, о чем-то раздумывая, медленно отошла в сторону. Легкий дрожащий вздох вырвался из ее груди, но это не было ее обычное, тонко рассчитанное кокетство.

Гетти, как всегда, слушала с простодушным вниманием, хотя ей казалось странным, что молодой человек предпочитает мелодию лесов песням девушек или их невинному смеху. Привыкнув, однако, во всем подражать примеру сестры, она вскоре последовала за Юдифью в каюту, где села и начала упорно обдумывать какую-то затаенную мысль.

Оставшись одни, Зверобой и его друг продолжали беседу.

— Давно ли молодой бледнолицый охотник пришел на это озеро? — спросил делавар, сделав затем паузу.

— Только вчера в полдень, Змей, хотя за это время много повидал и много сделал.

Взор, который Чингачгук устремил на товарища, был так остер, что, казалось, пронизывал сгустившийся ночной мрак. Искоса поглядев на индейца, Зверобой увидел два черных глаза, устремленных на него, как зрачки пантеры или травленого волка. Он понял значение этого пылающего взгляда и ответил уклончиво:

— Так оно и было, как ты подозреваешь, Змей, да, нечто в этом роде. Я встретил врага и не стану скрывать, что одолел его.

У индейца вырвалось восторженное восклицание; положив руку на плечо друга, он с нетерпением спросил, удалось ли добыть скальп.

— Ну, насчет этого я готов заявить в лицо всему племени делаваров, старому Таменунду и твоему отцу, великому Ункасу, что такие дела не подобают белым. Как видишь, Змей, мой скальп остался у меня на голове, а только мой скальп и подвергался опасности в данном случае.

— Воин не пал? Зверобой не оправдал прозвища, которое он носит, был недостаточно зорок или недостаточно проворен с ружьем?

— Ну нет, ты ошибаешься! Смею сказать, что минг убит.

— Вождь? — спросил индеец со страстным нетерпением.

— Этого я не могу тебе сказать. Он был очень ловок, и коварен, и тверд сердцем и мог пользоваться достаточной известностью среди своего народа, чтобы заслужить это звание. Он дрался храбро, хотя глаз его был недостаточно быстр, чтобы опередить того, кто прошел выучку вместе с тобою, делавар.

— Моему другу и брату удалось захватить тело?

— В этом не было никакой надобности, так как минг умер у меня на руках. Надо теперь же сказать всю правду: он сражался, как подобает краснокожему, а я сражался, как подобает белому.

— Хорошо! Зверобой бледнолиц, и у него белые руки. Делавар снимет скальп, повесит его на шест и пропоет песню в честь Зверобоя, когда мы вернемся к нашему народу. Честь принадлежит племени, ее не следует терять.

— Это легче сказать, чем сделать. Тело минга осталось в руках его друзей и, без сомнения, спрятано в какой-нибудь дыре, где даже при всей твоей делаварской хитрости вряд ли удастся добыть скальп.

Молодой человек коротко, но ясно рассказал другу о событиях этого утра, ничего не утаив, но по возможности уклоняясь от принятого среди индейцев бахвальства. Чингачгук снова выразил свое удовольствие, узнав, какой чести удостоился его друг. Затем оба встали, так как наступил час, когда ради большей безопасности следовало отвести ковчег подальше от берега.

Было уже совсем темно; небо затянулось тучами, звезды померкли. Как всегда после захода солнца, северный ветер стих, и легкая воздушная струя повеяла с юга. Так как эта перемена благоприятствовала намерениям Зверобоя, он поднял якорь, и баржа тотчас же начала дрейфовать вверх по озеру. Когда подняли парус, скорость судна увеличилась до двух миль в час. Итак, не было никакой нужды работать веслами. Зверобой, Чингачгук и Юдифь уселись на корме; охотник взялся за руль. Затем они начали совещаться о том, что делать дальше и каким образом освободить друзей.

Юдифь принимала живое участие в этой беседе. Делавар без труда понимал все, что она говорила, но отвечал он на своем языке, и его реплики и замечания должен был переводить Зверобой. За полчаса Юдифь много выиграла в мнении своего собеседника. Она быстро решала вопросы, предлагала смелые и уверенные планы, и все ее суждения были глубоко продуманы. Сложные и разнообразные события, которые произошли после их встречи, одиночество девушки и зависимое ее положение заставили ее относиться к Зверобою как к старому, испытанному другу, и она доверилась ему всей душой. До сих пор Юдифь относилась к мужчинам настороженно, но теперь она отдалась под покровительство молодого человека, который, очевидно, не таил против нее дурных намерений. Чистота его мыслей, наивная поэзия чувств и даже своеобразие его выражений — все это способствовало возникновению привязанности, такой же чистой, как внезапной и глубокой. До встречи с Зверобоем у Юдифи было много поклонников и ценителей ее красоты, но все они смотрели на нее как на хорошенькую игрушку, и она сомневалась в искренности их напыщенных и приторных комплиментов. Красивое лицо и мужественная фигура Непоседы не искупали его шумного и грубого характера. Зверобой же был для Юдифи олицетворением прямоты, и его сердце казалось ей прозрачным, как кристалл. Даже его равнодушие к ее красоте, вызывавшей восхищение всех мужчин, подстрекало тщеславие молодой девушки и еще сильнее раздувало в ней искру нежного чувства.

Так прошло около получаса; все это время ковчег медленно скользил по воде. Окружающая тьма сгущалась.

На южном берегу уже начинали теряться в отдалении темные лесные массивы, а горы отбрасывали тень, которая закрывала почти все озеро. Впрочем, на самой его середине, где на водную поверхность падал тусклый свет, еще струившийся с неба, узкая и слабо мерцавшая полоса тянулась по прямой линии с севера на юг. По этому подобию Млечного пути и подвигался ковчег, что значительно облегчало работу рулевого. Юдифь и Зверобой, прекратившие оживленную беседу, любовались торжественным спокойствием природы.

— Какая мрачная ночь! — заметила Юдифь после продолжительной паузы. — Надеюсь, нам удастся найти замок.

— Да, вряд ли мы его прозеваем, если будем держаться по самой середине озера, — отозвался молодой человек. — Сама природа указала нам здесь дорогу, и как бы ни было темно, нам нетрудно придерживаться ее.

— Вы ничего не слышите, Зверобой? Мне кажется, будто вода плещет где-то совсем близко от нас.

— Правда! Что-то действительно движется в воде. Должно быть, рыба. Эти твари гоняются друг за дружкой, совсем как люди или сухопутные звери. Вероятно, одна из них подпрыгнула в воздух и затем опять погрузилась в свою стихию. Никто из нас, Юдифь, не должен покидать свою стихию, природа всегда возьмет свое… Тс! Слушайте! Это похоже на звук весла, которым действуют очень осторожно…

В эту минуту делавар склонился над бортом и многозначительно показал пальцем куда-то в темноту; Зверобой и Юдифь взглянули в указанном направлении и оба одновременно увидели челнок. Очертания этого неожиданного соседа были очень неясны и легко могли ускользнуть от менее изощренных глаз. Но пассажиры ковчега сразу разглядели челнок; в нем стоял во весь рост какой-то человек и работал веслом. Разумеется, нельзя было узнать, не притаился ли еще кто-нибудь на дне. Уйти на веслах от легкого челнока было невозможно, и двое мужчин схватились за карабины, готовясь к бою.

— Я легко могу свалить гребца, — прошептал Зверобой, — но сперва мы окликнем его и спросим, что ему надо. — Затем, возвысив голос, он продолжал внушительным тоном: — Стоп! Если ты подплывешь ближе, я должен буду стрелять, и тебя ожидает неминуемая смерть. Перестань грести и отвечай!

— Стреляйте и убейте бедную, беззащитную девушку, — возразил мягкий и дрожащий женский голос, — но бог вам этого никогда не простит! Ступайте вашей дорогой, Зверобой, а мне позвольте итти моей.

— Гетти! — одновременно воскликнули охотник и Юдифь.

Зверобой стремительно бросился к тому месту, где был привязан челнок, который они вели на буксире. Челнок исчез, и молодой человек сразу понял, в чем дело. Что касается беглянки, то, испугавшись угрозы, она перестала грести и теперь смутно выделялась во мраке, как туманный призрак, поднявшийся над водой. Парус тотчас же спустили, чтобы помешать ковчегу обогнать челнок. К несчастью, это было сделано слишком поздно: инерция и напор ветра погнали судно вперед, и Гетти очутилась с подветренной стороны. Но она все еще оставалась на виду.

— Что это значит, Юдифь? — спросил Зверобой. — Почему ваша сестра отвязала челнок и покинула нас?

— Вы знаете, что она слабоумная. Бедная девочка! И у нее свои собственные понятия о том, что надо делать. Она любит отца больше, чем дети обычно любят своих родителей, и, кроме того…

— В чем дело, девушка? Сейчас такое время, что надо говорить всю правду.

Юдифи не хотелось выдавать секрет своей сестры, и она немного поколебалась, прежде чем заговорить снова. Но, уступая требованиям Зверобоя и сама отлично понимая, какому риску подвергаются они все вследствие неосторожности Гетти, она не могла долее молчать.

— Я боюсь, что бедная простушка Гетти неспособна разглядеть тщеславие, пустоту и ветреность за красивым лицом и статной фигурой Гарри Непоседы. Она говорит о нем во сне, а иногда выражает свои чувства даже наяву.

— Значит, вы предполагаете, Юдифь, что ваша сестра придумала какой-то безумный план, чтобы спасти своего отца и Непоседу, план, который, по всей вероятности, отдаст в руки мингов один из наших челноков?

— Боюсь, что так, Зверобой. Бедная Гетти вряд ли сумеет перехитрить дикарей.

Все это время челнок с фигурой Гетти, по-прежнему стоявшей во весь рост на корме, продолжал смутно маячить во мраке. Но по мере того как ковчег удалялся, очертания челнока расплывались в ночной тьме. Было совершенно очевидно, что нельзя терять времени, иначе он окончательно исчезнет во мраке. Отложив ружья в сторону, мужчины взялись за весла и начали поворачивать баржу по направлению к челноку. Юдифь, привыкшая к такого рода работе, побежала на другой конец ковчега и поместилась на возвышении, которое можно было бы назвать капитанским мостиком. Испуганная всеми этими приготовлениями, которые поневоле сопровождались шумом, Гетти встрепенулась, как птичка, встревоженная приближением неожиданной опасности.

Так как Зверобой и его товарищ гребли со всей энергией, на какую только были способны, а Гетти слишком волновалась, то погоня, вероятно, вскоре закончилась бы поимкой беглянки, если бы девушка несколько раз совершенно неожиданно не изменяла направления. Эти повороты дали ей возможность выиграть время, а также заставили ковчег и челнок войти в полосу глубокой тьмы, очерченной тенями холмов. Расстояние между беглянкой и преследователями постепенно увеличивалось, пока наконец Юдифь не предложила друзьям бросить весла, так как совершенно потеряла челнок из виду.

Когда она сообщила эту печальную весть, Гетти находилась еще так близко, что могла слышать каждое слово, произнесенное сестрой, хотя Юдифь старалась говорить как можно тише. В ту же секунду Гетти перестала грести и, затаив дыхание, ждала, что будет дальше. Мертвая тишина воцарилась над озером. Пассажиры ковчега тщетно напрягали зрение и слух, стараясь определить местонахождение челнока. Юдифь склонилась над бортом в надежде уловить какой-нибудь звук, который позволил бы определить направление, по которому удалялась сестра, тогда как оба ее спутника, тоже наклонившись, старались смотреть параллельно воде, ибо так легче всего можно было заметить любой предмет, плававший на ее поверхности. Однако все было напрасно, и усилия их не увенчались успехом. Все это время Гетти, не догадавшаяся опуститься на дно челнока, стояла во весь рост, приложив палец к губам и глядя в ту сторону, откуда доносились голоса, словно статуя, олицетворяющая глубокое и боязливое внимание. У нее хватило смекалки отвязать челнок и бесшумно отплыть от ковчега, но тут, как видно, все способности изменили ей. Даже повороты челнока были скорее следствием нетвердости руки и нервного возбуждения, чем сознательного расчета.

Пауза длилась несколько минут, в течение которых Зверобой и делавар совещались на индейском наречии. Затем они снова взялись за весла, избегая по возможности всякого шума. Ковчег медленно направился на запад, к вражескому лагерю. Подплыв на близкое расстояние к берегу, где мрак был особенно густ, судно простояло на месте около часа в ожидании Гетти. Охотник и индеец полагали, что как только девушка решит, что ей больше не грозит преследование, она направится именно в эту сторону. Однако и этот маневр не увенчался успехом. Ни один звук, ни одна промелькнувшая по воде тень не указали на приближение челнока. Разочарованный этой неудачей и сознавая, как важно вернуться в крепость, прежде чем она будет захвачена неприятелем, Зверобой направил судно обратно к «замку», с беспокойством думая, что его старания овладеть всеми челноками, имевшимися на озере, будут сведены на нет неосторожным поступком слабоумной Гетти.

Глава X

Страх, не меньше чем расчет, побудил Гетти бросить весло, когда она поняла, что преследователи не знают, в каком направлении двигаться. Она оставалась на месте, пока ковчег плыл к индейскому лагерю. После этого девушка снова взялась за весло и осторожными ударами погнала челнок к западному берегу. Однако, желая обмануть преследователей, которые, как она правильно угадала, вскоре сами очутились вблизи этого берега, Гетти направилась несколько дальше к северу, решив высадиться на мысе, который выдвигался далеко в озеро, приблизительно в одной миле от истока. Впрочем, она хотела не только замести следы: при всей своей простоте Гетти Хаттер была одарена от природы инстинктивной осторожностью, которая так часто свойственна слабоумным. Девушка хорошо понимала, что прежде всего надо лишить ирокезов возможности захватить челнок. И давнее знакомство с озером подсказало ей, как проще всего сочетать эту важную задачу с ее собственным замыслом.

Мыс, к которому направилась Гетти, на этой стороне озера выдавался далеко в воду. Челнок, пущенный оттуда по течению, в то время когда дул южный ветерок, судя по всем данным, должен был, отплыв прямо от берега, достигнуть «замка», лежавшего с подветренной стороны. Гетти так и собиралась поступить. Она вышла на берег под развесистым дубом на конце песчаной косы, решив оттолкнуть челнок, чтобы он направился прямо к островному жилищу ее отца.

Не раз наблюдая за движением бревен, проплывавших по озеру, она знала, что на рассвете ветер обычно меняется, и не сомневалась, что если даже челнок минует в темноте «замок», то Зверобой, который утром, несомненно, будет внимательно осматривать в подзорную трубу и озеро и его лесистые берега, успеет перехватить легкое суденышко, прежде чем оно достигнет северного побережья.

Девушке понадобилось около часа, чтобы добраться до косы. И расстояние было порядочное, да и в темноте она гребла не так уверенно. Ступив на песчаный берег, она уже собиралась оттолкнуть челнок и пустить его по течению. Но не успела она еще этого сделать, как вдруг услышала тихие голоса, казалось доносившиеся со стороны деревьев, которые высились позади нее. Испуганная неожиданной опасностью, Гетти хотела снова спрыгнуть в челнок, чтобы искать спасения в бегстве, когда ей почудилось, что она узнает мелодичный голос Юдифи. Наклонившись над водой, чтобы лучше улавливать звуки, Гетти поняла, что ковчег приближается с юга и неминуемо должен пройти мимо мыса, ярдах в двадцати от того места, где она стояла. Это было все, чего она желала; челнок поплыл по озеру, оставив свою недавнюю владелицу на узкой открытой косе.

Совершив этот акт самопожертвования, Гетти не сочла нужным удалиться. Листва соседних деревьев и кустарников могла бы скрыть ее даже при полном дневном свете, а в темноте здесь ничего нельзя было разглядеть даже на расстоянии нескольких футов. Кроме того, ей достаточно было пройти каких-нибудь два десятка шагов, чтобы углубиться в лес. Поэтому Гетти осталась на месте, в тревоге ожидая результата своей уловки и решив окликнуть пассажиров ковчега, если они проплывут мимо, не заметив челнока.

На ковчеге снова подняли парус. Зверобой стоял на носу рядом с Юдифью, а делавар — у руля. По-видимому, судно подошло в соседнем заливе слишком близко к берегу в надежде перехватить Гетти. И теперь беглянка совершенно ясно расслышала, как молодой охотник приказал своему товарищу изменить направление, чтобы не натолкнуться на мыс.

— Держи дальше от берега, делавар, — в третий раз повторил Зверобой по-английски, чтобы и Юдифь могла его понять, — держи дальше от берега, мы здесь запутались, и надо освободить мачту из ветвей… Юдифь, вот челнок!

Он произнес последние слова с величайшей серьезностью и тотчас же схватился за ружье. Догадливая девушка мигом сообразила, в чем дело, и сказала своему спутнику, что челнок этот, наверное, тот самый, в котором бежала ее сестра.

— Поворачивай баржу, делавар! Правь прямо, как летит пуля, пущенная в оленя… Вот так, готово!

Челнок схватили и немедленно привязали к борту ковчега. Затем спустили парус и остановили ковчег при помощи весел.

— Гетти! — крикнула Юдифь. В ее голосе звучали любовь и тревога. — Слышишь ли ты меня, сестра? Ради бога, отвечай, чтобы я еще раз могла услышать твой голос! Гетти, милая Гетти!

— Я здесь, Юдифь, здесь, на берегу! Не стоит гнаться за мной, я все равно спрячусь в лесу.

— О, Гетти, что ты делаешь! Вспомни, что скоро полночь, а по лесу бродят минги и хищные звери.

— Никто не причинит вреда бедной полоумной девушке, Юдифь. Я иду помочь моему отцу и бедному Гарри Непоседе, которых будут мучить и убьют, если никто не позаботится о них.

— Мы все заботимся о них и завтра начнем с индейцами переговоры о выкупе. Вернись обратно, сестра! Верь нам, мы умнее тебя и сделаем для отца все, что только возможно.

— Знаю, что вы умнее меня, Юдифь, потому что, конечно, я очень глупа. Но я должна итти к отцу и бедному Непоседе. А вы со Зверобоем удерживайте замок. Оставьте меня на милость божию.

— Бог с нами везде, Гетти: и на берегу и в замке. Грешно не надеяться на его милость. Ты ничего не сможешь сделать в темноте — ты собьешься с дороги в лесу и погибнешь от голода.

— Бог не допустит, чтобы это случилось с бедной девушкой, которая идет спасать своего отца. Я постараюсь найти дикарей.

— Вернись обратно только на эту ночь. Утром мы высадим тебя на берег и позволим тебе действовать по-твоему.

— Ты так говоришь, Юдифь, и так ты думаешь, но так не сделаешь. Твое сердце смягчится, и ты будешь думать только о томагавках и ножах для скальпировки. Кроме того, я хочу сказать индейскому вождю одну вещь, которая вполне соответствует всем нашим желаниям; я боюсь, что могу позабыть ее, если не скажу тотчас же. Ты увидишь, он позволит отцу уйти, как только услышит мои слова.

— Бедная Гетти! Что можешь ты сказать жестокому дикарю, чтобы заставить его отступиться от кровожадных замыслов?

— Я скажу ему слова, которые напугают его и заставят отпустить нашего отца, — решительно ответила простодушная девушка. — Вот увидишь, сестра, он будет послушен, как ребенок.

— А не скажете ли вы мне, Гетти, что вы собираетесь там говорить? — спросил Зверобой. — Я хорошо знаю дикарей и могу представить себе, какие слова способны подействовать на их кровожадную натуру.

— Ну, хорошо, — доверчиво ответила Гетти, понижая голос. — Хорошо, Зверобой, вы, по-видимому, честный и добрый молодой человек, и я вам все скажу. Я не буду разговаривать ни с одним из дикарей, пока меня не поставят лицом к лицу с их главным вождем. Пусть их донимают меня расспросами, как им угодно! Я ничего не отвечу, а буду только требовать, чтобы меня отвели к самому мудрому и самому старому. Тогда, Зверобой, я скажу ему, что бог не прощает убийства и воровства. Если отец и Непоседа отправились за скальпами, то надо платить добром за зло: так приказывает библия, а кто не исполняет этого, тот будет наказан. Когда вождь услышит мои слова и поймет, что это истинная правда, — как вы полагаете, много ли времени ему понадобится, чтобы отослать отца, меня и Непоседу на берег против замка, велев нам итти с миром?

Гетти, явно торжествуя, задала этот вопрос. Затем простодушная девушка рассмеялась, представив себе, какое впечатление произведут ее слова на слушателей. Зверобой был ошеломлен этим доказательством ее слабоумия. Но Юдифь хотела помешать нелепому плану, играя на тех же чувствах, которые его породили. Не ответив ни на вопрос, ни на смех, она поспешно окликнула сестру по имени, как бы собираясь сказать ей что-то очень важное. Но зов этот остался без ответа.

Судя по треску ветвей и шуршанию листьев, Гетти уже покинула берег и углубилась в лес. Всякая погоня за ней была бы бессмысленна, ибо изловить беглянку в такой тьме и под прикрытием такого густого лиственного покрова, очевидно, было невозможно; кроме того, сами они ежеминутно рисковали бы попасть в руки врагов.

Итак, после короткого и невеселого совещания они снова подняли парус, и ковчег продолжал плавание к обычному месту своих стоянок. Зверобой молча радовался, что удалось вторично завладеть челноком, и обдумывал план дальнейших действий. Ветер начал свежеть, лишь только судно отдалилось от мыса, и менее чем через час они достигли «замка».

Здесь все оказалось в прежнем положении; чтобы войти в дом, пришлось повторить все сделанное при уходе, только в обратном порядке. Юдифь в эту ночь легла спать одна и оросила слезами подушку, думая о невинном, заброшенном существе, которое было ее подругой с раннего детства; горькие сожаления мучили ее, и она заснула, когда уже почти рассвело. Зверобой и делавар расположились в ковчеге. Здесь мы и оставим их погруженными в глубокий сон, честных, здоровых и смелых людей, чтобы вернуться к девушке, которую в последний раз видели среди лесной чащи.

Покинув берег, Гетти не колеблясь направилась в лес, подгоняемая боязнью погони. Однако под ветвями деревьев стояла такая густая тьма, что подвигаться вперед можно было лишь очень медленно. С первых же шагов девушка побрела наугад. К счастью, рельеф местности не позволил ей уклониться далеко в сторону от избранного направления. С одной стороны ее путь был обозначен склоном холма, с другой стороны проводником служило озеро. В течение двух часов подряд простодушная, наивная девушка пробиралась по лесному лабиринту, иногда спускаясь к самой воде, а иногда карабкаясь по откосу. Ноги ее часто скользили, она не раз падала, хотя при этом не ушибалась. Наконец Гетти так устала, что уже не могла итти дальше. Надо было отдохнуть. Она села и хладнокровно стала готовить себе постель, так как в силу долгой привычки пустыня не страшила ее никакими воображаемыми ужасами. Девушка знала, что дикие звери бродят по всему окрестному лесу, но хищники, охотящиеся на человека, были редки в тех местах, а ядовитых змей не встречалось вовсе. Обо всем этом она не раз слышала от отца. Одинокое величие пустыни скорее успокаивало, чем пугало ее, и она готовила себе ложе из листьев с таким равнодушием, как будто собиралась лечь спать под отцовским кровом.

Набрав ворох сухих листьев, чтобы не спать на сырой земле, Гетти улеглась. Одета она была достаточно тепло для этого времени года, но в лесу всегда прохладно, а ночи в высоких широтах отличаются свежестью. Гетти предвидела это и захватила с собой толстый зимний плащ, который легко мог заменить одеяло. Укрывшись, она через несколько минут уснула так спокойно, словно ее охраняла родная мать.

Час проходил за часом, и ничто не нарушало мирного отдыха девушки. Кроткие глаза ни разу не раскрылись, пока предрассветные сумерки не начали пробиваться сквозь вершины деревьев; тут свежесть летнего утра, как всегда, разбудила ее. Обычно Гетти вставала с постели, когда первые солнечные лучи касались горных вершин. Но сегодня она слишком устала и спала очень крепко; она только пробормотала что-то во сне, улыбнулась ласково, как ребенок в колыбельке, и, продолжая дремать, протянула вперед руку. Делая этот бессознательный жест, Гетти коснулась какого-то теплого предмета. В следующий миг что-то сильно толкнуло девушку в бок, как будто какое-то животное старалось заставить ее переменить положение. Тогда, пролепетав имя «Юдифь», Гетти наконец проснулась и, приподнявшись, заметила, что какой-то темный шар откатился от нее, разбрасывая листья и ломая упавшие ветви. Открыв глаза и немного опомнившись, девушка увидела медвежонка, который стоял на задних лапах и глядел на нее, как бы спрашивая, не опасно ли будет снова подойти поближе.

Гетти обожала медвежат. Она уже хотела броситься вперед и схватить маленькое существо, но тут громкое ворчание предупредило ее об опасности. Отступив на несколько шагов, девушка огляделась по сторонам и невдалеке от себя увидела медведицу, следившую сердитыми глазами за всеми ее движениями. Дуплистое дерево, давшее когда-то приют пчелиному рою, недавно было повалено бурей, и медведица с двумя медвежатами лакомилась медовыми сотами, оказавшимися в ее распоряжении, не переставая в то же время ревниво наблюдать за своим третьим, опрометчивым малышом.

Человеческому уму непонятны и недоступны все побуждения, которые управляют действиями животных. Медведица, обычно очень свирепая, когда ее детеныши подвергаются действительной или мнимой опасности, в данном случае не сочла нужным броситься на девушку. Она оставила соты, подошла к Гетти футов на двадцать и встала на задние лапы, раскачиваясь всем телом с видом сварливого неудовольствия, но ближе не подходила. К счастью, Гетти не вздумала бежать. Поэтому медведица вскоре снова опустилась на все четыре лапы и, собрав детенышей вокруг себя, позволила им сосать молоко. Гетти была в восторге, наблюдая это проявление родительской нежности со стороны животного, которое, вообще говоря, отнюдь не славится сердечной чувствительностью. Когда один из медвежат оставил мать и начал кувыркаться и прыгать вокруг нее, девушка опять почувствовала сильнейшее искушение схватить его на руки и поиграть с ним. Но, снова услышав ворчание, она, к счастью, отказалась от этого опасного намерения. Затем, вспомнив о цели своего похода, она повернулась спиной к медведице и пошла к берегу озера, сверкавшего между деревьями. К ее удивлению, все медвежье семейство поднялось и последовало за ней, держась на небольшом расстоянии позади. Животные внимательно следили за каждым ее движением, как будто их чрезвычайно интересовало все, что она делала.

Таким образом, под конвоем медведицы и медвежат девушка прошла около мили, то есть по крайней мере втрое больше того, что могла бы пройти за это время в темноте. Потом она достигла ручья, впадавшего в озеро между крутыми, поросшими лесом берегами. Здесь Гетти умылась; утолив жажду чистой горной водой, она продолжала путь, освеженная и с более легким сердцем, по-прежнему в сопровождении своего странного эскорта. Теперь дорога ее лежала вдоль широкой плоской террасы, тянувшейся от самой воды до подножия невысокого склона, откуда начиналась вторая терраса с неправильными очертаниями, расположенная немного выше. Это было в той части долины, где горы отступают наискось, образуя начало низменности, которая лежит между холмами к югу от озера. Здесь Гетти сама смогла бы догадаться, что подходит к индейскому лагерю, если бы даже медведи не предупредили ее о близости людей. Понюхав воздух, медведица отказалась следовать далее, хотя девушка не раз оборачивалась назад и подзывала ее знаками и даже своим детским, слабеньким голоском. Девушка продолжала медленно пробираться вперед сквозь кусты, повернув голову и не отрывая глаз от неподвижных животных, когда вдруг почувствовала, что ее останавливает человеческая рука, легко опустившаяся на ее плечо.

— Куда идешь? — произнес торопливо и тревожно мягкий женский голос. — Индеец, краснокожий, злой воин — там!

Этот неожиданный привет испугал девушку не больше, чем присутствие свирепых обитателей леса. Правда, Гетти несколько удивилась. Но ведь она была уже подготовлена к подобной встрече, а существо, остановившее ее, казалось самым безобидным из всех когда-либо появлявшихся перед людьми в индейском обличье. Это была девушка немного старше Гетти, с улыбкой такой же ясной, как улыбка Юдифи в ее лучшие минуты, с голосом, звучавшим, как музыка, и выражавшим покорную нежность, которая так характерна для женщин тех народов, где женщина бывает только помощницей и служанкой воина. Красота — не редкость среди американских туземок, пока на них не легли все тяготы супружества и материнства. В этом отношении первоначальные владельцы страны немногим отличаются от своих более цивилизованных преемников.

Девушка, так внезапно остановившая Гетти, носила на плечах миткалевую накидку, которая прикрывала всю верхнюю половину ее тела. Короткая юбка, обшитая золотым позументом, спускалась только до колен. Гамаши из той же ткани и мокасины из оленьей шкуры дополняли наряд. Волосы длинными черными косами спускались на плечи и на спину и были разделены над низким гладким лбом, что смягчало выражение глаз, в котором хитрость сочеталась с простодушием. Лицо у девушки было овальное, с тонкими чертами, зубы ровные, белые. Голос у нее был тихий, как вздохи ночного ветерка, что вообще характерно для женщины индейской расы, но он так выделялся в этом отношении, что девушке дали прозвище Уа-та-Уа, которое по-английски можно перевести: «Тише, о тише!»

Короче говоря, это была невеста Чингачгука. Усыпив подозрительность своих похитителей, она получила разрешение прогуливаться в окрестностях лагеря. Эта поблажка, впрочем, вполне соответствовала обычаям индейцев, которые к тому же знали, что в случае бегства девушку нетрудно будет отыскать по следу. Надо также напомнить, что ирокезы, или гуроны, как правильнее будет называть их, не догадывались о появлении на озере ее жениха. Да и сама она ничего об этом не знала.

Трудно сказать, кто из девушек обнаружил больше самообладания при этой неожиданной встрече — бледнолицая или краснокожая. Во всяком случае, Уа-та-Уа лучше знала, чего она хочет. Когда она была ребенком, ее отец долго служил как воин у колониального начальства. Сама она прожила несколько лет по соседству с фортом и выучилась английскому языку, на котором говорила отрывисто, как все индейцы, но совершенно бегло, и притом очень охотно, в отличие от большинства представителей своего племени.

— Куда идешь? — повторила Уа-та-Уа, ответив ласковой улыбкой на улыбку Гетти. — В той стороне злой воин. Добрый воин далеко.

— Как тебя зовут? — совсем по-детски спросила Гетти.

— Уа-та-Уа. Я не минг — добрая делаварка, друг ингизов[45]. Минги жестокие, любят скальпы для крови; делавары любят для славы. Иди сюда, здесь нет глаз.

Уа-та-Уа повела свою новую подругу к озеру и спустилась на берег, чтобы укрыться под деревьями от посторонних взоров. Здесь девушки сели на упавшее дерево, вершина которого купалась в воде.

— Зачем ты пришла? — тревожно спросила молодая индианка. — Откуда ты пришла?

Со своей обычной простотой и правдивостью Гетти рассказала ей свою историю. Она объяснила, в каком положении находится ее отец, и заявила, что хочет помочь ему и, если возможно, добиться его освобождения.

— Зачем твой отец приходил в лагерь мингов прошлой ночью? — спросила индейская девушка с такой же искренней прямотой. — Он знает — теперь военное время, и он не мальчик, у него борода. Шел — знал, что у ирокезов есть ружья, томагавки и ножи. Зачем он приходит ночью, хватает меня за волосы и хочет снять скальп с делаварской девушки?

Гетти от ужаса едва не упала в обморок.

— Неужели он схватил тебя? Он хотел снять с тебя скальп?

— Почему нет? Скальп делавара можно продать, как скальп минга. Губернатор не знает разницы. Очень худо для бледнолицего ходить за скальпами. Не его обычай. Так мне всегда говорил добрый Зверобой.

— Ты знаешь Зверобоя? — спросила Гетти, зарумянившись от удивления и радости. — Я его тоже знаю. Он у нас в ковчеге с Юдифью и делаваром, которого зовут Большой Змей. Этот Змей тоже красивый и смелый воин.

Хотя природа одарила индейских красавиц темным цветом лица, щеки Уа-та-Уа покрылись еще более густым румянцем при этих словах, а в ее черных, как смоль, глазах засверкало необычное оживление. Предостерегающе подняв палец, она понизила свой и без того тихий и нежный голос до едва слышного шопота.

— Чингачгук! — сказала она, произнося это суровое имя такими мягкими горловыми звуками, что оно прозвучало почти как мелодия. — Его отец Ункас, великий вождь Махикани, самый близкий к старому Таменунду! Ты знаешь Змея?

— Он явился к нам вчера вечером и пробыл со мною в ковчеге два или три часа, пока я не ушла от них. Я боюсь, Уа-та-Уа, что он пришел сюда за скальпами, так же как мой бедный отец и Гарри Непоседа.

— А почему бы и нет? Чингачгук — красный воин, очень красный, скальпы приносят ему славу. Он. конечно, будет искать их.

— В таком случае, — серьезно сказала Гетти, — он так же жесток, как все другие. Бог не простит краснокожему то, чего не прощает белому.

— Неправда! — возразила делаварская девушка с горячностью, доходившей почти до азарта. — Говорю тебе, неправда! Маниту улыбается, когда молодой воин приходит с тропы войны с двумя, с десятью, с сотней скальпов на шесте! Отец Чингачгука снимал скальпы, дед снимал скальпы — все великие вожди снимали скальпы, и Чингачгук от них не отстанет.

— Тогда его должны мучить по ночам дурные сны. Нельзя быть жестоким и надеяться на прощение.

— Он не жесток, не за что его винить! — воскликнула Уа-та-Уа, топнув своей маленькой ножкой по песку и покачивая головой. — Говорю тебе, Змей храбр. На этот раз он вернется домой с четырьмя — нет, с двумя скальпами.

— И для этого он пришел сюда? Неужели он отправился так далеко, через горы, долины, реки и озера, чтобы мучить своих ближних и заниматься этим гадким делом?

Этот вопрос сразу потушил загоревшийся было гнев оскорбленной индейской красавицы. Сперва она подозрительно оглянулась по сторонам, как бы опасаясь нескромных ушей, затем пытливо поглядела в лицо своей подруги и наконец с девической кокетливостью и женской стыдливостью закрыла лицо обеими руками и рассмеялась таким музыкальным смехом, что его следовало бы назвать мелодией лесов.

Впрочем, боязнь быть услышанной быстро положила конец этому наивному изъявлению сердечных чувств. Опустив руки, это порывистое существо снова пытливо уставилось в лицо подруги, как бы спрашивая, можно ли доверить ей важный секрет.

Хотя Гетти не могла похвастать такой ослепительной красотой, как Юдифь, многие полагали, что лицо ее еще больше располагает в свою пользу. Оно выражало всю неподдельную искренность ее характера, и в то же время в нем не было тех неприятных черт, которые часто свойственны слабоумным. Подчиняясь внезапному порыву нежности, Уа-та-Уа обняла Гетти с таким чувством, непосредственность которого могла сравниться только с его горячностью.

— Ты добрая, — прошептала молодая индианка, — ты добрая, я знаю. Так давно Уа-та-Уа не имела подруги, сестры, кого-нибудь, чтобы рассказать о своем сердце! Ты моя подруга, правда?

— У меня никогда не было подруги, — ответила Гетти, с неподдельной сердечностью отвечая на горячие объятия. — У меня есть сестра, но подруги нет. Юдифь любит меня, и я люблю Юдифь. Но мне бы хотелось иметь также подругу. Я буду твоей подругой от всего сердца, потому что мне нравится твой голос, и твоя улыбка, и то, как ты судишь обо всем, если не считать скальпов…

— Не говори больше о скальпах, — ласково перебила ее Уа-та-Уа. — Ты бледнолицая, а я краснокожая — у нас разные обычаи. Зверобой и Чингачгук большие друзья, но у них неодинаковый цвет кожи, Уа-та-Уа и… Как твое имя, милая бледнолицая?

— Меня зовут Гетти, хотя в библии это имя пишется «Эсфирь».

— Почему? Нехорошо так. Совсем не надо писать имена. Моравские братья пробовали научить Уа-та-Уа писать, но я им не позволила. Нехорошо делаварской девушке знать больше, чем знает воин; это очень стыдно. Мое имя Уа-та-Уа, а я буду звать тебя Гетти.

Закончив к обоюдному удовольствию предварительные переговоры, девушки начали рассуждать о своих надеждах и планах. Гетти рассказала новой подруге более подробно обо всем, что она собиралась сделать для отца, а делаварка поделилась своими планами и надеждами, связанными с появлением юного воина. Бойкая Уа-та-Уа первая начала задавать вопросы. Обхватив Гетти рукой за талию, она наклонила голову, заглядывая в лицо подруги, и заговорила более откровенно.

— У Гетти не только отец, но и брат, — сказала она. — Почему не говоришь о брате, а только об отце?

— У меня нет брата. Говорят, был когда-то, но умер много лет назад и теперь лежит в озере рядом с матерью.

— Нет брата, есть юный воин. Любишь его почти как отца, а? Очень красивый и храбрый; может быть вождем, если он таков, каким кажется.

— Грешно любить постороннего мужчину, как отца, и потому я стараюсь удерживаться, — возразила совестливая Гетти, которая не умела скрывать свои чувства даже с помощью простых недомолвок, хотя ей было очень стыдно. — Но мне иногда кажется, что я не совладала бы с собой, если бы Непоседа чаще приходил на озеро. Я должна сказать тебе всю правду, милая Уа-та-Уа: я упала бы и умерла в лесу, если бы он об этом узнал.

— А почему сам не спросит? На вид такой смелый, почему не говорит так же смело? Юный воин должен спрашивать молодую девушку; молодой девушке не пристало говорить об этом первой. Девушки делаваров стыдятся этого.

Это было сказано с негодованием и с великодушной горячностью, но не произвело особого впечатления на простодушную Гетти.

— О чем спрашивать меня? — встрепенулась она в сильнейшем испуге. — Спрашивать меня, люблю ли я его так же, как своего отца?! О, надеюсь, он никогда не задаст мне такого вопроса! Ведь я должна буду ему ответить, а это меня убьет.

— Нет, нет, не убьет, — возразила индианка, невольно рассмеявшись. — Быть может, покраснеешь, быть может, будет стыдно, но не надолго; затем станешь счастливее, чем когда-либо. Молодой воин должен говорить молодой девушке, что он хочет сделать ее своей женой; иначе она никогда не поселится у него в вигваме.

— Гарри не захочет жениться на мне. Никто и никогда не женится на мне.

— Почему ты знаешь? Быть может, каждый мужчина готов жениться на тебе, и мало-помалу язык скажет, что чувствует сердце. Почему никто не женится на тебе?

— Говорят, я слабоумная. Отец часто говорит мне это, и иногда Юдифь, особенно если рассердится. Но я верю не столько им, сколько матери. Она только раз сказала мне это. И при этом горько плакала, как будто сердце у нее разрывалось на части. Тогда поняла я, что действительно слабоумна.

В течение целой минуты Уа-та-Уа, не говоря ни слова, глядела в упор на милую, простодушную девушку. Наконец она поняла все; жалость, почтение и нежность одновременно вспыхнули в ее груди. Встав на ноги, она объявила, что немедленно отведет свою новую подругу в индейский лагерь, находившийся по соседству. Она внезапно переменила свое прежнее осторожное решение, так как была уверена, что ни один краснокожий не причинит вреда существу, которое великий дух обезоружил, лишив сильнейшего орудия защиты — рассудка. В этом отношении почти все первобытные народы похожи друг на друга; Уа-та-Уа знала, что среди индейцев слабоумные и сумасшедшие внушают благоговейное уважение и никогда не навлекают на себя насмешек и преследований, как это бывает среди более образованных народов.

Гетти без всякого страха последовала за своей подругой. Она сама желала поскорее добраться до лагеря, нисколько не боясь враждебного приема. Пока они медленно шли вдоль берега под нависшими деревьями, Гетти не переставала разговаривать. Но индианка, как только поняла, с кем имеет дело, больше не задавала вопросов.

— Но ведь ты не слабоумная, — говорила Гетти, — и потому Змей может жениться на тебе.

— Уа-та-Уа в плену, а у мингов чуткие уши. Не говори им о Чингачгуке. Обещай мне это, добрая Гетти!

— Знаю, знаю, — ответила Гетти шопотом, стараясь выразить этим, что понимает всю необходимость молчания. — Знаю: Зверобой и Змей собираются похитить тебя у ирокезов, а ты хочешь, чтобы я не открывала им этого секрета.

— Откуда ты знаешь? — торопливо спросила индианка; на один миг ей пришло в голову, что ее подруга далеко не так уж слабоумна, и это немножко раздосадовало ее. — Откуда ты знаешь? Лучше говорить только об отце и Непоседе; минг поймет это, а ничего другого он не поймет. Обещай мне не говорить о том, чего ты сама не понимаешь.

— Я это понимаю и должна говорить об этом. Зверобой все рассказал отцу в моем присутствии. И так как никто не запретил мне слушать, то я слышала все, как и тогда, когда Непоседа разговаривал с отцом о скальпах.

— Очень плохо, когда бледнолицые говорят о скальпах, очень плохо, когда молодые женщины подслушивают. Я знаю, Гетти, ты теперь любишь меня, а среди индейцев так уж повелось: чем больше любишь человека, тем меньше говоришь о нем.

— У белых совсем не так: мы больше всего говорим о тех, кого любим. Но я слабоумная и не понимаю, почему у красных людей это бывает иначе.

— Зверобой называет это обычаем. У одних обычай — говорить, у других обычай — держать язык за зубами. Твой обычай среди мингов — помалкивать. Если Гетти хочет увидеть Непоседу, то Змей хочет увидеть Уа-та-Уа. Хорошая девушка никогда не говорит о секретах подруги.

Это Гетти поняла и обещала делаварке не упоминать в присутствии мингов о Чингачгуке и о причинах его появления на озере.

— Быть может, он освободит Непоседу, и отца, и меня, если ему позволят действовать по-своему, — прошептала Уа-та-Уа своей подруге, когда они подошли уже настолько близко к лагерю, что могли расслышать голоса женщин, занятых работами по хозяйству. — Помни это, Гетти, и приложи два или даже двадцать пальцев ко рту. Без помощи Змея не бывать твоим друзьям на воле.

Она, конечно, не могла придумать лучшего средства, чтобы добиться молчания со стороны Гетти, для которой освобождение отца и молодого охотника было важнее всего. С невинным смехом бледнолицая девушка кивнула головой и обещала исполнить желание подруги. Успокоившись на этот счет, Уа-та-Уа не стала долее мешкать и, нисколько не скрываясь, направилась к лагерю.

Глава XI

Отряд индейцев, в который Уа-та-Уа поневоле попала, еще не вступил на тропу войны; это было видно хотя бы из того, что в состав его входили женщины. То была небольшая часть племени, отправившаяся на охоту и рыбную ловлю в английские владения, где ее и застало начало военных действий. Прожив, таким образом, зиму и весну до известной степени насчет неприятеля, ирокезы решили перед уходом нанести прощальный удар. Обдуманная индейская хитрость сказалась также в маневре, побудившем их углубиться так далеко во вражескую территорию. Когда появился гонец, сообщивший о начале военных действий между англичанами и французами, и когда стало ясно, что в эту войну будут вовлечены все племена, жившие под властью враждующих держав, упомянутая нами партия ирокезов кочевала по берегам озера Онаида, находящегося на пятьдесят миль ближе к их собственной территории, чем Глиммерглас. Бежать прямо в Канаду значило подвергнуться опасности немедленного преследования. Вожди предпочли еще дальше углубиться в угрожаемую область, надеясь, что им удастся отступить, передвигаясь в тылу своих преследователей, вместо того чтобы иметь их у себя за спиной.

Присутствие женщин делало необходимой эту военную хитрость; наиболее слабые члены племени не могли бы, конечно, уйти от преследования врагов. Если читатель вспомнит, как широко простирались в те давние времена американские дебри, ему станет ясно, что даже целое племя могло в течение нескольких месяцев скрываться в этой части страны. Опасность встретить врага в лесу была не больше, чем в открытом море во время активных военных действий.

Стоянка была временная и при ближайшем рассмотрении оказалась всего-навсего наспех разбитым бивуаком, который был, однако, оборудован вполне достаточно для людей, привыкших проводить всю свою жизнь в подобной обстановке. Единственный костер, разведенный в центре лагеря у корней большого дуба, обслуживал весь табор. Погода стояла такая теплая, что огонь нужен был только для стряпни. Вокруг этого центра было разбросано пятнадцать-двадцать низких хижин — быть может, правильнее назвать их шалашами, — куда хозяева забирались на ночь и где они могли укрываться во время ненастья. Хижины были построены из древесных ветвей, довольно искусно переплетенных и прикрытых сверху корой, снятой с упавших деревьев, которых много в каждом девственном лесу. Мебели в хижинах почти не было. Возле костра лежала примитивная кухонная утварь. На ветвях висели ружья, пороховницы и сумки. К этим крючьям, сооруженным самой природой, были подвешены также две-три оленьи туши.

Так как лагерь раскинулся посреди густого леса, его нельзя было окинуть одним взглядом: хижины поочередно, одна за другой, вырисовывались на фоне угрюмой картины. Если не считать костра, здесь не было ни общего центра, ни открытой площадки, где могли бы собираться жители; все казалось скрытым, темным и коварным, как сами ирокезы. Кое-где ребятишки перебегали из хижины в хижину, придавая этому месту некоторое подобие домашнего уюта. Подавленный смех и низкие голоса женщин нарушали порой сумрачную тишину леса. Мужчины ели, спали или чистили оружие. Говорили они мало и держались особняком или небольшими группами в стороне от женщин. Привычная бдительность и сознание опасности, казалось, не покидали их даже во время сна.

Когда обе девушки подошли ближе к лагерю, Гетти тихонько вскрикнула, заметив своего отца. Он сидел на земле, прислонившись спиной к дереву, а Непоседа стоял перед ним, небрежно помахивая прутиком. По-видимому, они пользовались такой же свободой, как остальные обитатели лагеря; человек, незнакомый с обычаями индейцев, легко мог бы принять их за гостей, а не за пленников.

Уа-та-Уа подвела подругу поближе к обоим бледнолицым и затем скромно отступила в сторону, не желая стеснять их. Но Гетти не привыкла ластиться к отцу или как-нибудь иначе проявлять свои чувства. Она просто подошла к нему и теперь стояла, не говоря ни слова, как немая статуя, олицетворяющая дочернюю привязанность. Старика как будто нисколько не удивило и не испугало ее появление. Он давно привык подражать невозмутимости индейцев, хорошо зная, что лишь этим способом можно заслужить их уважение. Сами дикари, неожиданно увидев незнакомку в своей среде, тоже не обнаружили ни малейших признаков беспокойства. Коротко говоря, прибытие Гетти при столь исключительных обстоятельствах произвело не больше эффекта, чем приближение путешественника к дверям трактира в европейской деревне. Все же несколько воинов собрались в кучку, и по тем взглядам, которые они бросали на Гетти, разговаривая между собой, видно было, что именно она является предметом их беседы. Это кажущееся равнодушие вообще характерно для североамериканского индейца, но в данном случае многое следует приписать тому особому положению, в котором находился отряд. Ирокезам были хорошо известны все силы, находившиеся в «замке», кроме Чингачгука. Поблизости не имелось ни другого племени, ни отряда войск, и зоркие разведчики стояли на страже вокруг озера, день и ночь наблюдая за малейшим движением тех, кого без всякого преувеличения можно было теперь назвать осажденными.

В глубине души Хаттер был очень тронут поступком Гетти, хотя и принял его с кажущимся равнодушием. Старик припомнил кроткую мольбу, с которой она обратилась к нему, когда он покидал ковчег, и постигшая его неудача сообщила этой просьбе вес и значение, о которых он легко мог позабыть в случае успеха. Хаттер знал непоколебимую преданность своей простодушной дочери и понимал, что ее поступком руководило совершенное бескорыстие.

— Нехорошо, Гетти, — сказал он укоризненно, имея в виду дурные последствия, грозившие самой девушке. — Это очень свирепые дикари: они никогда не прощают нанесенного им оскорбления и не склонны помнить оказанную им услугу.

— Скажи мне, отец, — спросила девушка, исподтишка оглядываясь по сторонам и как бы опасаясь, что ее подслушают: — позволил ли вам бог совершить то жестокое дело, ради которого вы пришли сюда? Мне это надо знать, чтобы свободно говорить с индейцами.

— Тебе не следовало приходить сюда, Гетти. Эти скоты не поймут твоих чувств и намерений.

— Но все-таки, чем кончилось это дело, отец? Как видно, ни тебе, ни Непоседе не удалось добыть скальпы.

— На этот счет ты можешь быть совершенно спокойна, дитя. Я схватил молодую девушку, которая пришла с тобой, но ее визг быстро привлек целую стаю диких кошек, бороться с которыми оказалось не под силу христианину. Если это может утешить тебя, то мы оба так же невинны по части скальпов, как, несомненно, останемся невинны и по части получения премий.

— Спасибо тебе за это, отец! Теперь я смело буду говорить с ирокезским вождем — совесть моя будет спокойна. Надеюсь, Непоседа тоже не успел причинить никакого вреда индейцам.

— На этот раз, Гетти, — откликнулся молодой человек, — вы попали в самую точку. Непоседе не пофартило, и этим все сказано. Много видывал я шквалов на воде и на суше, но, сколько помнится, ни один из них не мог бы сравниться с тем, что налетел на нас позапрошлой ночью в обличье этих индейских горланов. Да что тут говорить, Гетти! Рассудка у вас немного, но все-таки и вы можете иметь кое-какие человеческие понятия. Теперь я вас попрошу вдуматься в наше положение. Мы со стариком Томом, вашим батюшкой, явились сюда за законной добычей, о которой говорится в прокламации губернатора. Ничего худого мы не замышляли. Но тут на нас напали твари, больше похожие на стаю голодных волков, чем на обыкновенных дикарей, и скрутили нас обоих, словно баранов; и произошло это гораздо скорее, чем я могу рассказать вам эту историю.

— Но ведь вы теперь свободны, Гарри, — возразила Гетти, застенчиво поглядывая на молодого великана. — У вас не связаны ни руки, ни ноги.

— Нет, Гетти, руки и ноги у меня свободны, но этого мало, потому что я не могу пользоваться ими так, как мне хотелось бы. Даже у этих деревьев есть глаза и язык. Если старик или я вздумаем тронуть хотя бы один прутик за пределами нашей тюрьмы, нас сгребут раньше, чем мы успеем пуститься наутек. Мы не сделаем и двух шагов, как четыре или пять ружейных пуль полетят за нами с приглашением не слишком торопиться. Во всей Колонии нет такой надежной кутузки. Я имел случай познакомиться на опыте с парочкой-другой тюрем и потому знаю, из какого материала они построены и что за публика их караулит.

Дабы у читателя не создалось преувеличенного представления о порочности Непоседы, нужно сказать, что преступления его ограничивались драками и скандалами, за которые он несколько раз сидел в тюрьме, откуда почти всегда убегал, проделывая для себя двери в местах, не предусмотренных архитектором. Но Гетти ничего не знала о тюрьмах и плохо разбиралась в различных видах преступлений, если не считать того, что ей подсказывало бесхитростное и почти инстинктивное различие между добром и злом. Поэтому грубая острота Непоседы до нее не дошла. Уловив только общий смысл его слов, она отвечала:

— Так гораздо лучше, Непоседа. Гораздо лучше, если отец и вы будете сидеть смирно, пока я не поговорю с ирокезом. И тогда все мы будем довольны и счастливы. Я не хочу, чтобы вы следовали за мной. Нет, предоставьте мне действовать по-моему. Как только я все улажу и вам позволят возвратиться в замок, я приду и скажу вам об этом.

Гетти говорила с такой простодушной серьезностью и так была уверена в успехе, что оба слушателя невольно начали рассчитывать на благополучный исход ее ходатайства, не подозревая, на чем оно основывалось. Поэтому, когда она захотела покинуть их, они не стали ей мешать, хотя видели, что девушка направилась к группе вождей, которые совещались в сторонке, видимо обсуждая причины ее внезапного появления.

Расставшись со своей новой подругой, Уа-та-Уа приблизилась к одному из старших воинов, который был всегда ласков с ней во время плена и даже предлагал принять ее в свой вигвам как родную дочь, если она согласится стать гуронкой. Направив свои шаги в эту сторону, девушка рассчитывала, что к ней обратятся с расспросами. Она была слишком хорошо воспитана, согласно понятиям своего народа, чтобы самовольно высказывать свое мнение в присутствии мужчин, но врожденный такт и хитрость позволили ей привлечь внимание воинов, не оскорбляя их гордости. Ее притворное равнодушие возбудило любопытство; и едва Гетти подошла к своему отцу, как делаварская девушка уже очутилась в кружке воинов, куда ее подозвали почти незаметным, но выразительным жестом. Здесь ее стали расспрашивать о том, где встретилась она со своей товаркой и почему привела ее в лагерь. Только этого и нужно было Уа-та-Уа. Она объяснила, как заметила слабоумие Гетти, и затем рассказала в общих чертах, зачем девушка явилась во вражеский стан. Слова ее произвели то самое впечатление, на которое она и рассчитывала. Добившись своего, делаварка отошла в сторону и принялась готовить завтрак, желая угостить новую подругу. Однако, занимаясь этим, бойкая девушка ни на минуту не переставала наблюдать, подмечая каждую перемену в физиономиях вождей, каждое движение Гетти и все самые мельчайшие обстоятельства, которые могли иметь отношение к ее собственным интересам или к интересам ее новой приятельницы.

Когда Гетти приблизилась к вождю, кружок индейцев расступился перед ней с непринужденной вежливостью, которая сделала бы честь и самым благовоспитанным белым людям. Упавшее дерево лежало поблизости, и старший из воинов неторопливым жестом предложил девушке усесться на нем, а сам ласково, как отец, занял место рядом с ней. Остальные столпились вокруг них с выражением серьезного достоинства, и девушка, достаточно наблюдательная, чтобы заметить, чего ожидают от нее, начала излагать цель своего посещения.

Однако в тот самый миг, когда она уже раскрыла рот, чтобы заговорить, старый вождь ласковым движением руки предложил ей помолчать еще немного, сказал несколько слов одному из своих подручных и затем терпеливо дожидался, пока молодой человек привел к нему Уа-та-Уа.

Вождю необходимо было иметь в данном случае переводчика: лишь немногие из присутствовавших здесь гуронов понимали по-английски, да и то с трудом.

Уа-та-Уа была рада присутствовать при разговоре, особенно в качестве переводчицы. Девушка знала, какой опасностью грозит всякая попытка обмануть одну из беседующих сторон, тем не менее решила использовать все средства и пустить в ход все уловки, какие могло подсказать ей индейское воспитание, желая скрыть присутствие своего жениха на озере и цель, ради которой он явился. Когда она приблизилась, угрюмый старый воин с удовольствием посмотрел на нее, ибо он с тайной гордостью лелеял надежду привить вскоре этот благородный росток к стволу своего собственного племени. Удочерение так же часто практикуется и так же безоговорочно признается среди американских племен, как и среди тех наций, которые живут под сенью гражданских законов.

Лишь только делаварка села рядом с Гетти, старый вождь предложил ей спросить «у красивой бледнолицей», зачем она явилась к ирокезам и чем они могут служить ей.

— Скажи им, что я младшая дочь Томаса Хаттера; Томас Хаттер — старший из пленников; ему принадлежат замок и ковчег, и он больше всех имеет право считаться хозяином этих холмов и этого озера, потому что давно поселился в этих местах, давно здесь охотится и ловит рыбу. Они поймут, кого ты называешь Томасом Хаттером, если ты им объяснишь. А затем скажи, что я пришла сюда убедить их не делать ничего худого отцу и Непоседе, но отпустить их с миром и обращаться с ними как с братьями, а не как с врагами. Скажи им все это и не бойся ни за себя, ни за меня. Бог нас защитит.

Делаварка исполнила ее желание, постаравшись по возможности буквально передать слова своей подруги на ирокезском наречии, которым владела совершенно свободно. Вожди выслушали это заявление с величавой серьезностью; двое или трое, немного знавшие по-английски, беглыми, но многозначительными взглядами выказывали свое одобрение переводчице.

— А теперь, Уа-та-Уа, — продолжала Гетти, лишь только ей дали понять, что она может говорить дальше, — а теперь мне хочется, чтобы ты слово в слово передала краснокожим то, что я скажу. Сначала скажи им, что отец и Непоседа явились сюда, желая добыть как можно больше скальпов. Злой губернатор обещал деньги за скальпы, независимо от того, будут ли это скальпы воинов или женщин, мужчин или детей, и любовь к золоту была так сильна в их сердцах, что они не могли ей противиться. Скажи им это, милая Уа-та-Уа, как ты слышала от меня, слово в слово.

Сначала делаварка не решалась дословно перевести эту речь. Но, заметив, что индейцы, говорящие по-английски, отчасти поняли слова Гетти, вынуждена была повиноваться. Вопреки всему, что мог бы ожидать цивилизованный человек, открытое признание в замысле пленников не произвело дурного впечатления на слушателей. Они, вероятно, считали подобный поступок проявлением доблести и не хотели осуждать других за то, что без всякого колебания могли предпринять сами.

— А теперь, Уа-та-Уа, — продолжала Гетти, заметив, что вожди поняли ее слова, — ты должна сказать им кое-что поважнее. Они знают, что отец и Непоседа ничего не добились, поэтому нельзя на них сердиться за причиненное зло. Впрочем, если бы они даже убили детей или женщин, это не изменило бы дела, и то, что я хочу сказать, осталось бы в полной силе. Но сперва спроси, Уа-та-Уа, знают ли они, что существует бог, царящий над всей землей, верховный владыка всех людей, как красных, так и белых.

Делаварка, видимо, была несколько удивлена этим вопросом, однако перевела это по возможности буквально и получила утвердительный ответ, высказанный с величайшей серьезностью.

— Очень хорошо, — продолжала Гетти, — теперь мне легче будет исполнить мой долг. Великий дух, как вы называете нашего бога, приказал написать книгу, которую мы называем библией. В этой книге содержатся его заповеди и правила, которыми должны руководствоваться все люди не только в своих поступках, но даже в помыслах и желаниях. Вот эта святая книга. Скажи вождям, что я сейчас им прочитаю кое-что, начертанное на ее страницах.

Тут Гетти вынула из коленкорового чехла маленькую английскую библию с таким благоговением, с каким католик мог бы вынуть частицу мощей. Пока она медленно раскрывала книгу, угрюмые вожди, не сводя глаз, следили за каждым ее движением. Когда они увидели маленький томик, у двух или трех вырвалось тихое восклицание. Гетти с торжеством протянула им библию, как бы ожидая, что один вид ее должен произвести чудо. Затем, видимо нисколько не удивленная и не обиженная равнодушием большинства индейцев, она с живостью обратилась к делаварке:

— Вот эта святая книга, Уа-та-Уа. Эти слова и строчки, эти стихи и главы — все исходит от самого бога.

— А почему Великий дух не дал этой книги индейцам? — спросила Уа-та-Уа с прямотой неискушенного ума.

— Почему? — ответила Гетти, несколько сбитая с толку этим неожиданным вопросом. — Как почему? Да ведь ты знаешь, что индейцы не умеют читать.

Делаварку, может быть, и не удовлетворило это объяснение, но она не сочла нужным настаивать на своем. Она терпеливо сидела, ожидая дальнейших доводов бледнолицей энтузиастки.

— Ты можешь сказать вождям, что в этой книге людям велено прощать врагов, обращаться с ними как с братьями, никогда не причинять вреда ближним, особенно из мести или по внушениям злобы. Как ты думаешь, можешь ли ты перевести это так, чтобы они поняли?

— Перевести могу, но понять им будет трудно.

Тут Уа-та-Уа, как умела, перевела слова Гетти насторожившимся индейцам, которые отнеслись к этому с таким же удивлением, с каким современный американец услышал бы, что великий властитель всех человеческих дел — общественное мнение — может заблуждаться. Однако два-три индейца, уже встречавшиеся с миссионерами, шепнули несколько слов своим товарищам, и вся группа приготовилась внимательно слушать дальнейшие пояснения. Прежде чем продолжать, Гетти серьезно спросила у делаварки, понятны ли вождям ее слова, и, получив уклончивый ответ, была вынуждена им удовольствоваться.

— А теперь я прочитаю воинам несколько стихов, которые им следует знать, — продолжала девушка еще более торжественно и серьезно, чем в начале своей речи. — И пусть они помнят, что это собственные слова Великого духа. Во-первых, он заповедал всем: «Люби ближнего, как самого себя». Переведи им это, милая Уа-та-Уа.

— Индеец не считает белого человека своим ближним, — ответила делаварская девушка гораздо более решительно, чем прежде, — для ирокеза ближний — это ирокез, для могиканина — могиканин, для бледнолицего — бледнолицый. Не стоит говорить об этом вождю.

— Ты забываешь, Уа-та-Уа, что это собственные слова Великого духа, и вожди обязаны повиноваться им так же, как все прочие люди. А вот и другая заповедь: «Если кто ударит тебя в правую щеку, подставь ему левую».

— Что это значит? — торопливо переспросила Уа-та-Уа.

Гетти объяснила, что эта заповедь повелевает не гневаться за обиду, повелевает быть готовым вынести новые насилия со стороны оскорбителя.

— А вот и еще, Уа-та-Уа, — прибавила она: — «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, творите добро ненавидящим вас, молитесь за тех, кто презирает и преследует вас».

Сильное возбуждение охватило Гетти: глаза ее заблестели, щеки зарумянились, и голос, обычно такой тихий и музыкальный, стал сильнее и выразительнее. Уже давно мать научила ее читать библию, и теперь она перелистывала страницы с изумительным проворством. Делаварка не могла бы перевести и половины того, что Гетти говорила в своем благочестивом азарте. Удивление связало ей язык так же, как и вождям, и юная энтузиастка совсем обессилела от волнения, прежде чем переводчица успела пробормотать хотя бы слово. Но затем делаварка вкратце перевела главную сущность сказанного, ограничившись, впрочем, тем, что всего больше поразило ее собственное воображение.

Вряд ли нужно объяснять здесь читателю, какое впечатление могло произвести все это на индейских воинов, которые считали своим главным нравственным долгом никогда не забывать благодеяний и никогда не прощать обид. К счастью, зная уже о слабоумии Гетти, гуроны ожидали от нее какого-нибудь чудачества, и все, что в ее словах показалось им нелепым и несвязным, они объяснили тем обстоятельством, что девушка одарена умом совсем иного склада, чем другие люди. Все же здесь присутствовали два или три старика, которые уже слышали нечто подобное от миссионеров и готовы были обсудить на досуге вопрос, казавшийся им таким занятным.

— Так, значит, это и есть Добрая книга бледнолицых? — спросил один из вождей, взяв томик из рук Гетти, которая с испугом глядела на него, в то время как он перелистывал страницы. — Это закон, по которому живут мои белые братья?

Уа-та-Уа, к которой, по-видимому, был обращен этот вопрос, ответила утвердительно, добавив, что канадские французы уважают эту книгу, так же как и ингизы.

— Передай моей юной сестре, — произнес гурон, глядя на Уа-та-Уа, — что сейчас я открою рот и скажу несколько слов.

— Пусть ирокезский вождь говорит — моя бледнолицая подруга слушает, — ответила делаварка.

— Я рада слышать это! — воскликнула Гетти. — Бог смягчил его сердце, и теперь он отпустит отца и Непоседу.

— Так, значит, это закон бледнолицых? — продолжал вождь. — Этот закон приказывает человеку делать добро всем обижающим его. И когда брат просит ружье, закон приказывает отдать также и пороховницу? Таков ли закон бледнолицых?

— Нет, совсем не таков, — ответила Гетти серьезно, когда ей перевели эти слова. — Во всей книге нет ни слова о ружьях; порох и пули неугодны Великому духу.

— Тогда почему же бледнолицые пользуются и тем и другим? Если им приказано отдавать вдвое против того, что у них просят, почему они берут вдвое с бедного индейца, который не просит ничего? Они приходят со стороны солнечного восхода со своей книгой в руках и учат краснокожего читать ее. Но почему сами они забывают о том, что говорит эта книга? Когда индеец отдает им все, что имеет, им и этого мало. Они обещают золото за скальпы наших женщин и детей, хотя называют нас зверями за то, что мы снимаем скальпы с воинов, павших на войне. Мое имя Райвенок — Расщепленный Дуб.

Когда эти страшные вопросы были переведены Гетти, она совсем расстроилась. Люди гораздо более хитрые, чем эта бедная девушка, не раз становились втупик перед подобными возражениями, и нечего удивляться, что при своей искренности и серьезности она не знала, что ответить.

— Ну что я ему скажу? — пролепетала она умоляюще. — Я знаю, что все прочитанное мной из этой книги правда, и, однако, этому нельзя поверить, если судить по действиям тех людей, которым была дана книга.

— Таков уж разум у бледнолицых, — возразила Уа-та-Уа иронически: — что хорошо для одной стороны, может быть плохо для другой.

— Нет, нет, Уа-та-Уа, не существует двух истин, как это ни странно. Я уверена, что прочитала правильно, и кто может быть так зол, чтобы исказить божье слово! Этого никогда не бывает.

— Бедной индейской девушке кажется, что у белых всяко бывает, — ответила Уа-та-Уа. — Про одну и ту же вещь иной раз они говорят, что она белая, а иной раз — что черная. Почему же никогда не бывает?

Гетти все более и более смущалась. Наконец, испугавшись, что жизнь ее отца и Непоседы подвергнется опасности вследствие какой-то ошибки, совершенной ею, Гетти залилась слезами. Ирония и холодное равнодушие делаварки исчезли в один миг. Снова превратившись в нежную подругу, она крепко обняла огорченную девушку и постаралась утешить ее.

— Перестань плакать, не плачь, — сказала она, вытирая слезы с лица Гетти, словно у маленького ребенка, и прижимая ее к своей горячей груди. — Ну, о чем горевать! Не ты написала эту книгу и не ты виновата, что бледнолицые злы. Есть злые краснокожие, есть злые белые. Не в цвете все добро и не в цвете все зло. Вожди хорошо знают это.

Гетти скоро оправилась, и мысли ее снова вернулись к главной цели ее посещения. Увидев, что вокруг нее по-прежнему стоят сумрачные вожди, девушка снова попыталась убедить их.

— Слушай, Уа-та-Уа, — сказала она, сдерживая свои рыдания и стараясь говорить внятно, — скажи вождям, что нам нет дела до того, как поступают дурные люди; слова Великого духа — это слова Великого духа, и никто не смеет поступать дурно только потому, что другой человек раньше его тоже поступил дурно. «Воздай добром за зло», говорит книга, и это закон для красного человека, так же как и для белого человека.

— Ни у делаваров, ни у ирокезов, никто не слыхал о подобном законе, — ответила Уа-та-Уа, стараясь ее утешить. — Не стоит говорить о нем вождям. Скажи им что-нибудь такое, чему они могут поверить.

Впрочем, делаварка хотела было уже переводить, когда прикосновение пальцев старого вождя заставило ее обернуться. Тут она заметила, что один из воинов, незадолго перед тем отделившийся от кружка, возвращается в сопровождении Хаттера и Непоседы. Поняв, что их тоже подвергнут допросу, она смолкла с обычной безропотной покорностью индейской женщины. Несколько секунд спустя пленники уже стояли лицом к лицу с вождями племени.

— Дочь, — сказал старший вождь, обращаясь к молоденькой делаварке, — спроси у Седой Бороды, зачем он пришел в наш лагерь.

Уа-та-Уа задала этот вопрос на ломаном английском языке, но все-таки достаточно понятно. Хаттер был по натуре слишком крут и упрям, чтобы уклоняться от ответственности за свои поступки. Кроме того, хорошо зная взгляды дикарей, он понимал, что ничего не добьется от них изворотливостью или малодушной боязнью их гнева. Итак, не колеблясь, он признался во всем, сославшись в оправдание лишь на высокие премии, обещанные начальством за скальпы. Это чистосердечное заявление встречено было ирокезами с явным удовольствием, вызванным, впрочем, не столько моральным преимуществом, которое они таким образом получили, сколько доказательством, что им удалось взять в плен человека, способного возбудить их интерес и достойного стать жертвой их мстительности. Непоседа, допрошенный в свою очередь, также во всем покаялся. При других обстоятельствах он прибегнул бы к каким-нибудь уверткам скорее, чем его более серьезный товарищ, но, понимая, что всякое запирательство теперь бесполезно, волей-неволей последовал примеру Хаттера.

Выслушав их ответы, вожди молча удалились, считая для себя дело решенным.

Гетти и делаварка остались теперь наедине с Хаттером и Непоседой. Никто, по-видимому, не стерег их, хотя в действительности все четверо находились под бдительным и непрерывным надзором. Индейцы заранее приняли необходимые меры, чтобы помешать мужчинам завладеть ружьями, находившимися неподалеку, и этим как будто все ограничилось. Но оба пленника, хорошо зная индейские обычаи, понимали, как велика разница между видимостью и действительностью. Не переставая думать о бегстве, они понимали бесполезность любой необдуманной попытки. И Хаттер и Непоседа пробыли в лагере достаточно долго и были достаточно наблюдательны, чтобы заметить, что Уа-та-Уа тоже пленница. Поэтому Хаттер говорил в ее присутствии гораздо откровеннее, чем в присутствии других индейцев.

— Я не браню тебя, Гетти, за то, что ты пришла сюда, намерения у тебя были хорошие, хотя и не совсем разумные, — начал отец, сев рядом с дочерью и взяв ее за руку. — Но проповедью и библией не своротишь индейца с его пути. Дал тебе Зверобой какое-нибудь поручение к нам? Есть ли у него какой-нибудь план, чтобы освободить нас?

— В этом все дело, — вмешался Непоседа. — Если ты поможешь нам, девушка, отойти хоть на полмили, хоть на четверть мили от лагеря, я ручаюсь за остальное. Быть может, старику потребуется немножко больше, но для человека моего роста и моих лет этого вполне достаточно.

Гетти печально поглядывала то на одного, то на другого, но не могла ответить на вопрос беспечного Непоседы.

— Отец, — сказала она, — ни Зверобой, ни Юдифь ничего не знали о моем уходе, пока я не покинула ковчег. Они боятся, что ирокезы построят плот и подплывут к замку, поэтому они больше думают о защите, чем о том, как помочь вам.

— Нет, нет, нет! — торопливо, но вполголоса сказала Уа-та-Уа, опустив лицо к земле, чтобы наблюдавшие исподтишка индейцы не заметили движения ее губ. — Нет, нет, нет, Зверобой не такой человек! Он не думает только о собственной защите, когда его друг в опасности. Хочет помочь другу и всех собрать в хижине.

— Это звучит недурно, старый Том, — вполголоса сказал Непоседа, смеясь и подмигивая. — Дай мне в друзья сообразительную сквау, и я справлюсь с самим дьяволом, не говоря уже об ирокезах.

— Не говори громко, — сказала Уа-та-Уа: — некоторые ирокезы знают язык ингизов и почти все его понимают.

— Значит, ты наш друг, молодка? — спросил Хаттер с внезапно пробудившимся интересом. — Если так, то можешь рассчитывать на хорошую награду. И нет ничего легче, как отправить тебя обратно к твоему племени, если только нам с тобой удастся добраться до замка. Верни нам ковчег и челноки, и мы будем владеть озером назло дикарям всей Канады. Нас оттуда можно выбить только артиллерией.

— А если вы снова сойдете на берег за скальпами? — ответила Уа-та-Уа с холодной иронией, которая, видимо, была ей свойственна в большей степени, чем многим представительницам ее пола.

— Ну-ну, ведь это была ошибка. Немного толку в жалобах и еще того меньше в насмешках.

— Отец, — сказала Гетти, — Юдифь думает вскрыть большой сундук; она надеется отыскать там вещи, в обмен за которые дикари отпустят вас на волю.

Мрачная тень пробежала по лицу Хаттера, и он пробормотал чуть слышно несколько слов, выражавших крайнее неудовольствие.

— А почему бы и не открыть сундук? — вмешалась Уа-та-Уа. — Жизнь дороже старого сундука. Скальпы дороже старого сундука. Если не позволишь дочке открыть его, Уа-та-Уа не поможет тебе убежать.

— Вы сами не знаете, о чем просите, глупые девчонки, а раз не знаете, то и не говорите… Мне не очень нравится равнодушие дикарей, Непоседа! Очевидно, они замышляют что-то серьезное. Если вы хотите что-нибудь предпринять, то надо делать это поскорее. Как ты думаешь, можно ли положиться на эту молодую женщину?

— Слушайте, — сказала Уа-та-Уа быстро и с серьезностью, доказывавшей, как искренни были ее чувства. — Уа-та-Уа не ирокезка, она делаварка, у нее делаварское сердце, делаварское чувство. Она тоже в плену. Один пленник помогает другому пленнику. Теперь не надо больше говорить. Дочка, оставайся с отцом. Уа-та-Уа пойдет искать друга, потом скажет, что надо делать.

Это было произнесено тихим голосом, но отчетливо и внушительно.

Затем девушка встала и спокойно направилась в отведенный ей шалаш, как бы потеряв всякий интерес к тому, что делали бледнолицые.

Глава XII

Мы оставили обитателей «замка» и ковчега погруженными в сон. Правда, раз или два в течение ночи то Зверобой, то делавар поднимались и осматривали неподвижное озеро, затем, увидев, что все в порядке, возвращались на свои тюфяки и вновь засыпали, как люди, не желающие даже при самых трудных обстоятельствах отказываться от своего права на отдых. Однако при первых проблесках зари белый охотник встал и начал готовиться к наступающему дню. Его товарищ, который за последние ночи спал лишь урывками, продолжал нежиться под одеялом, пока не взошло солнце. Юдифь в это утро также поднялась позднее обыкновенного, потому что долго не могла сомкнуть глаз. Но лишь только солнце взошло над восточными холмами, все трое были уже на ногах. В тамошних местах даже завзятые лентяи редко остаются в своих постелях после появления великого светила.

Чингачгук приводил в порядок свой лесной туалет, когда Зверобой вошел в каюту и протянул ему грубый, но удобный костюм, принадлежавший Хаттеру.

— Юдифь дала мне это для тебя, вождь, — сказал он, бросая куртку и штаны к ногам индейца. — С твоей стороны было бы неосторожно разгуливать здесь в боевом наряде и раскраске. Смой эти страшные узоры с твоих щек и надень эту одежду. Вот и шляпа, которая сделает тебя похожим на ужасно нецивилизованного представителя цивилизации, как говорят миссионеры. Вспомни, что Уа-та-Уа близко. А заботясь о девушке, мы не должны забывать и о других. Я знаю, тебе не по нутру носить одежду, скроенную не по вашей краснокожей моде. Но тут ничего не поделаешь: одевайся, если даже тебе будет немного противно.

Чингачгук поглядел на принесенный ему костюм с искренним отвращением, но понял, что переодеться полезно и, пожалуй, даже необходимо. Заметив, что в «замке» находится какой-то неизвестный краснокожий, ирокезы могли встревожиться, и это неизбежно должно было направить их подозрения на пленницу. Поскольку речь шла о его невесте, вождь готов был снести что угодно, кроме неудачи. Поэтому, иронически осмотрев различные принадлежности костюма, он последовал указаниям своего товарища и вскоре остался краснокожим только по цвету лица. Этого не стоило особенно опасаться, так как, не имея подзорной трубы, дикари с берега не могли как следует рассмотреть ковчег. Зверобой же так загорел, что лицо у него было, пожалуй, не менее красным, чем у его товарища могиканина. Делавар в новом наряде двигался так неуклюже, что не раз в течение дня вызывал улыбку на губах у своего друга.

Однако Зверобой не позволил себе ни одной из тех шуток, которые непременно послышались бы в компании белых людей при подобных обстоятельствах. Гордость вождя, достоинство воина, впервые ступавшего по тропе войны, и серьезность положения делали неуместным всякое балагурство.

Трое островитян — если можно так назвать наших друзей — сошлись за завтраком серьезные, молчаливые и задумчивые. По лицу Юдифи было видно, что она провела тревожную ночь, тогда как мужчины сосредоточенно размышляли о том, что их ждет в недалеком будущем. За завтраком Зверобой и девушка обменялись несколькими вежливыми замечаниями, но ни одним словом не обмолвились о своем положении. Наконец Юдифь не выдержала и высказала то, что занимало ее мысли в течение только что истекшей бессонной ночи.

— Будет ужасно, Зверобой, — внезапно воскликнула девушка, — если что-нибудь худое случится с моим отцом и Гетти! Пока они в руках у ирокезов, мы не можем спокойно сидеть здесь. Надо придумать какой-нибудь способ помочь им.

— Я готов, Юдифь, служить им, да и всем вообще, кто попал в скверное положение, если только мне укажут, как это сделать. Оказаться в лапах у краснокожих — не шутка, особенно если люди сошли на берег по такому делу, как старый Хаттер и Непоседа. Я это отлично понимаю и не пожелал бы попасть в такую переделку моему злейшему врагу, не говоря уже о тех, с кем я путешествовал, ел и спал. Есть у вас какой-нибудь план, который я и Змей могли бы выполнить?

— Я не знаю других способов освободить пленников, кроме подкупа ирокезов. Они не устоят перед подарками, а мы можем предложить им столько, что они, наверное, предпочтут удалиться с богатыми дарами взамен двух бедных пленников, если им вообще удастся увести их.

— Это было бы неплохо, Юдифь, да, это было бы неплохо. Только бы у нас нашлось достаточно вещей для обмена. У вашего отца удобный и удачно расположенный дом, хотя с первого взгляда никак не скажешь, что в нем достаточно богатств для выкупа. Есть, впрочем, ружье, «оленебой»… оно может нам пригодиться; кроме того, как я слышал, здесь имеется бочонок пороха. Однако двух взрослых мужчин не выменяешь на безделицу, и кроме того…

— И кроме того что? — нетерпеливо спросила Юдифь, заметив, что собеседник не решается продолжать, вероятно, из боязни огорчить ее.

— Дело в том, Юдифь, что французы выплачивают премии, так же как и наши, и на деньги, вырученные за два скальпа, можно купить бочонок пороха и ружье, хотя, пожалуй, не такое меткое, как «оленебой», но все-таки бочонок хорошего пороха и довольно изрядное ружье. А индейцы не слишком разбираются в огнестрельном оружии и не всегда понимают разницу между сутью и видимостью.

— Это ужасно… — прошептала девушка, подавленная простотой, с которой ее собеседник привык говорить о происходящих событиях. — Но вы забываете о моих платьях, Зверобой. А они, я думаю, могут соблазнить ирокезских женщин.

— Без сомнения, могут, Юдифь, без всякого сомнения, могут, — отвечал охотник, впившись в нее острым взглядом, как будто ему хотелось убедиться, что она действительно способна на такое самопожертвование. — Но уверены ли вы, девушка, что у вас хватит духу распроститься с вашими нарядами для такой цели? Много есть на свете мужчин, которые слывут храбрецами, пока не очутятся лицом к лицу с опасностью; знавал я также людей, которые считали себя очень добрыми и готовыми все отдать бедняку, когда слушали рассказы о чужом жестокосердии, но кулаки их сжимались крепко, как лесной орех, когда речь заходила об их собственном добре. Кроме того, вы красивы, Юдифь, — можно сказать, необычайно красивы, а красивые женщины любят все, что подчеркивает их красоту. Уверены ли вы, что у вас хватит решимости расстаться с вашими нарядами?

Намек на личное обаяние девушки явился как нельзя более кстати, чтобы уравновесить впечатление, произведенное тем недоверием, которое молодой человек выразил к верности Юдифи дочернему долгу. Если бы кто-нибудь другой позволил себе зайти так далеко, комплимент, весьма вероятно, прошел бы незамеченным среди вспышки гнева, вызванной подобным сомнением. Но даже неотесанная искренность, которая так часто побуждала простодушного охотника выкладывать напрямик свои мысли, казалась девушке неотразимо обаятельной. Правда, она покраснела и глаза ее на один миг запылали огнем. Но все-таки в глубине сердца она не могла по-настоящему рассердиться на человека, вся душа которого, казалось, состояла из одной только правдивости и мужественной доброты. Юдифь посмотрела на него с упреком, но, сдержав резкие слова, просившиеся на язык, заставила себя ответить кротко и дружелюбно.

— Как видно, все ваши хорошие мнения вы приберегаете для делаварских женщин, Зверобой, если серьезно думаете так о девушке вашего собственного цвета, — сказала она с притворным смехом. — Но испытайте меня. И если увидите, что я пожалею какую-нибудь ленту или перо, шелк или кисею, тогда думайте что хотите о моем сердце и смело говорите об этом.

— Вот это правильно! Самая редкая вещь, какую только можно найти на земле, — это по-настоящему справедливый человек. Так говорит Таменунд, мудрейший пророк среди делаваров. И так же должен думать всякий, кто имел возможность жить, наблюдать и действовать среди людей. Я люблю справедливого человека, Змей; глаза его не бывают покрыты тьмой, когда он смотрит на своих врагов, и, обращенные к друзьям, они сияют, как солнце. Он пользуется разумом, который ему даровал бог, чтобы видеть все вещи такими, каковы они есть, а не такими, какими ему хочется их видеть. Довольно легко встретить людей, которые называют себя справедливыми, но редко-редко удается найти таких, которые и впрямь справедливы. Как часто я встречал индейцев, девушка, которые воображали, будто исполняют волю Великого духа, тогда как на самом деле они только старались действовать по своему собственному желанию и произволу! Но по большей части они так же не видели этого, как мы не видим сквозь эти горы реку, текущую по соседней долине, хотя всякий, поглядев со стороны, мог бы заметить это так же хорошо, как мы замечаем сор, проплывающий по воде мимо этой хижины.

— Совершенно верно, Зверобой! — подхватила Юдифь, и последние следы неудовольствия растворились в ее светлой улыбке. — Совершенно верно! И я надеюсь, что поскольку речь идет обо мне, вы всегда будете руководствоваться любовью к справедливости. И особенно надеюсь, что вы будете судить меня сами и не станете верить всяким сплетням. Болтливый бездельник вроде Гарри Непоседы способен чернить ими доброе имя молодой женщины, случайно не разделяющей мнения о его собственной особе.

— Слова Гарри Непоседы для меня не евангелие, Юдифь, но человек и похуже его может иметь глаза и уши, — степенно возразил охотник.

— Довольно об этом! — вскричала Юдифь. Глаза ее загорелись, а румянец залил не только ее щеки, но и виски. — Поговорим лучше о моем отце и о выкупе. Значит, по-вашему, Зверобой, индейцы не согласятся отпустить своих пленников в обмен на мои платья, на отцовское ружье и на порох. Им нужно что-нибудь получше. Но у нас есть еще сундук.

— Да, есть еще сундук, как вы говорите, Юдифь. И когда приходится выбирать между секретом и скальпом, то большинство людей предпочтет сохранить скальп. Кстати, батюшка давал вам какие-нибудь приказания насчет этого сундука?

— Никогда. Он, как видно, рассчитывал на его замки и стальную оковку.

— Редкостный сундук, удивительной формы, — продолжал Зверобой, приближаясь к названному предмету, чтобы рассмотреть его как следует. — Чингачгук, это дерево не растет в лесах, по которым мы с тобой бродили. Это не черный орех, хотя на вид оно так же красиво — пожалуй, даже красивее, несмотря на копоть и повреждения.

Делавар подошел поближе, пощупал дерево, поскоблил его поверхность ногтем и с любопытством погладил рукой стальную оковку и тяжелые замки массивного ларя.

— Нет, ничего подобного не растет в наших местах, — продолжал Зверобой. — Я знаю все породы дуба, клена, вяза, липы, ореха, но до сих пор никогда не встречал такого дерева. За один этот сундук, Юдифь, можно выкупить вашего отца.

— Но, быть может, это обойдется нам дешевле, Зверобой. Сундук полон всякого добра, и лучше расстаться с частью, чем со всем. Кроме того, не знаю почему, но отец очень дороже этим сундуком.

— Я думаю, он ценит не самый сундук, судя по тому, как небрежно он с ним обращается, а его содержимое. Здесь три замка, Юдифь. А ключ?

— Я никогда не видела ключа. Но он должен где-нибудь здесь быть. Гетти говорила, что часто видела этот сундук открытым.

— Ключи не летают по воздуху и не плавают в воде, девушка. Если есть ключ, должно быть и место, где он хранится.

— Это правда. И мы без труда найдем его, если поищем.

— Это должны решить вы, Юдифь, только вы. Сундук принадлежит вам или вашему батюшке, и Хаттер ваш отец, а не мой. Любопытство — женская, а не мужская слабость, и все права на вашей стороне. Если в сундуке спрятаны ценные вещи, то очень разумно с вашей стороны будет употребить их на то, чтобы выкупить их хозяина или хотя бы сохранить его скальп. Но решить это должны вы, а не я. Когда нет налицо законного хозяина капкана, или оленьей туши, или челнока, то по лесным законам ближайший родственник считается его наследником. Итак, решайте, нужно ли открывать сундук.

— Надеюсь, Зверобой, вы не думаете, что я стану колебаться, когда жизнь моего отца в опасности?

— Да, конечно. Но, пожалуй, старый Том может осудить вас за это, когда вернется в свою хижину. Очень часто люди не одобряют того, что сделано для их собственного блага. Смею сказать, даже луна выглядела бы совсем иначе, чем теперь, если бы мы могли взглянуть на нее с другой стороны.

— Зверобой, если удастся отыскать ключ, я разрешаю вам открыть сундук и достать оттуда вещи, которые, по вашему мнению, пригодятся для того, чтобы выкупить отца.

— Сперва найдите ключ, девушка; обо всем прочем мы потолкуем потом… Змей, у тебя глаза, как у мухи, и сметки тоже достаточно. Не можешь ли ты догадаться, где Пловучий Том хранит ключи от сундука, которым так дорожит?

До сих пор делавар не принимал участия в беседе. Теперь же, когда обратились непосредственно к нему, он отошел от сундука, поглощавшего все его внимание, и начал оглядываться по сторонам, стараясь найти место, где мог бы храниться ключ. Тем временем Юдифь и Зверобой тоже не сидели сложа руки, и вскоре все трое занялись торопливыми, но тщательно обдуманными поисками. Ясно было, что так тщательно оберегаемый ключ не мог храниться в обыкновенном шкафу или ящике, поэтому никто в них и не заглядывал. Начали искать в потайных и скрытых местах, наиболее подходящих для данной цели. Вся комната была основательно осмотрена, однако без всякого результата. Тогда они перешли в спальню Хаттера. Эта часть дома была обставлена лучше, так как здесь находились кое-какие вещи, которыми постоянно пользовалась покойная жена хозяина. Ключи были у Юдифи; вскоре обыскали и эту комнату, но желанного ключа так и не нашли.

Тогда перешли в спальню дочерей. Чингачгук тотчас же обратил внимание на контраст между той стороной комнаты, которую занимала Юдифь, и той, которая принадлежала Гетти. Тихое восклицание вырвалось у него, и, указав в обе стороны, он прибавил что-то вполголоса, обращаясь к своему другу на делаварском наречии.

— Ага, вот что ты думаешь, Змей! — ответил Зверобой. — Вполне возможно, что так оно и есть. Одна сестра любит наряды — пожалуй, даже чересчур, говорят некоторые, — тогда как другая тиха и смиренна, хотя, в конце концов, смею сказать, что у Юдифи свои достоинства, а у Гетти — свои недостатки.

— А Слабый Ум видела сундук открытым? — спросил Чингачгук с любопытством во взгляде.

— Конечно; это я слышал из ее собственных уст, да и ты тоже. По-видимому, отец вполне полагается на ее скромность, а старшей дочке не слишком верит.

— Значит, он прячет ключ только от Дикой Розы? — спросил Чингачгук, уже начавший называть так Юдифь в своих разговорах с другом.

— Так, именно так! Одной он верит, а другой нет. Это бывает и у красных и у белых, Змей, все племена и народы верят одним людям и отказывают в доверии другим.

— Где же, как не среди простых платьев, можно лучше всего спрятать ключ от поисков Дикой Розы?

Зверобой обернулся и с восхищением поглядел на друга.

— Да, ты заслужил свое прозвище, Змей, оно тебе как нельзя больше пристало! Конечно, любительница нарядов никогда не станет шарить в куче тех грубых и невзрачных платьев, которые носит бедная Гетти. Смею сказать, к такой дерюге, как эта юбка, нежные пальцы Юдифи никогда не прикасались с тех самых пор, как она познакомилась с офицерами. Сними эти платья с крюка, делавар, и посмотрим, действительно ли ты пророк.

Чингачгук повиновался, но не нашел ключа. Мешок из небеленой ткани, видимо пустой, висел на соседнем крюке, и молодые люди начали его ощупывать. Юдифь заметила это и сказала поспешно, желая избавить их от бесполезных хлопот:

— Зачем вы роетесь в вещах бедной Гетти? Там не может быть того, что мы ищем.

Едва успели эти слова сорваться с прелестных уст, как Чингачгук достал из мешка желанный ключ. Юдифь была достаточно догадлива, чтобы понять, почему ее отец воспользовался таким простым и, по-видимому, открытым местом в качестве тайника. Кровь бросилась ей в лицо — быть может, столько же от досады, сколько от стыда. Она закусила губу, но не проронила ни звука. Зверобой и его друг были настолько деликатны, что ни улыбкой, ни взглядом не показали, как ясно они понимают только что обнаруженную ими хитрую уловку. Зверобой, взяв находку из рук индейца, направился в соседнюю комнату и вложил ключ в замок, желая убедиться, действительно ли они нашли то, что нужно. Сундук был заперт на три замка, но все открывались одним ключом.

Зверобой снял замки, откинул пробой, чуть-чуть приподнял крышку с целью убедиться, что ничто более не удерживает ее, и затем отступил от сундука на несколько шагов, знаком предложив другу последовать его примеру.

— Это семейный сундук, Юдифь, — сказал он, — и очень возможно, что в нем хранятся семейные тайны. Мы со Змеем пойдем в ковчег взглянуть на челноки и весла, а вы сами поищите, не найдется ли в сундуке вещей, которые могут пригодиться для выкупа. Когда покончите с этим, кликните нас, и тогда мы вместе обсудим, велика ли ценность этих вещей.

— Стойте, Зверобой! — воскликнула девушка. — Я не прикоснусь ни к одной вещи, я даже не приподниму крышки, если вас не будет. Отец и Гетти сочли нужным прятать от меня содержимое этого сундука, и я слишком горда, чтобы рыться в их скрытых сокровищах иначе, как ради их собственного блага. Одна я ни за что не стану открывать этот сундук. Оставайтесь со мной. Мне нужны свидетели.

— Я думаю, Змей, что девушка права. Взаимное доверие — залог безопасности, но подозрительность заставляет нас быть осторожными. Юдифь вправе просить нас присутствовать здесь; и если в сундуке скрываются какие-нибудь тайны мастера Хаттера, что ж, они будут вверены двум парням, молчаливее которых не найти… Мы останемся с вами, Юдифь, но сперва позвольте нам поглядеть на озеро и на берег, потому что такой сундучище нельзя разобрать в одну минуту.

Мужчины вышли на платформу. Зверобой начал осматривать берег в подзорную трубу, индеец озирался по сторонам, стараясь заметить какие-нибудь признаки, изобличающие махинации врагов. Не заметив, однако, ничего подозрительного и убедившись, что до поры до времени им не грозит опасность, три обитателя «замка» снова собрались у сундука с намерением немедленно открыть его.

С тех пор как Юдифь начала себя помнить, она всегда питала какое-то безотчетное уважение к этому сундуку. Ни отец, ни мать не упоминали о нем в ее присутствии, словно заключив между собой безмолвное соглашение никогда не делать никаких намеков, если речь заходила о вещах, лежавших возле сундука или на его крышке. Юдифь настолько к этому привыкла, что ей не казалось это странным. Лишь недавно она обратила внимание на это обстоятельство. Надо сказать, что Хаттер и его старшая дочь никогда не были настолько близки, чтобы поверять друг другу свои тайны. По временам он был добр и приветлив, но обычно обращался с ней строго и угрюмо. Молодая девушка никогда не могла позволить себе держаться с отцом просто и доверчиво. С годами скрытность между ними увеличивалась. Загадочный сундук с самого детства сделался для Юдифи чем-то вроде фамильной святыни, о которой не следовало даже упоминать. Теперь наступило время, когда тайна этой святыни должна была раскрыться сама собою.

Видя, что оба приятеля с безмолвным вниманием следят за всеми ее движениями, Юдифь положила руку на крышку и попробовала приподнять ее. Ей, однако, не удалось сделать это, хотя все запоры были сняты. Девушке представилось, будто какая-то сверхъестественная сила не позволяет довести до конца это святотатственное покушение.

— Я не могу приподнять крышку! — сказала она. — Не лучше ли отказаться от этого намерения и придумать другой способ для освобождения пленников?

— Нет, Юдифь, это не так. Нет более надежного и легкого способа, чем хороший выкуп, — ответил молодой охотник. — Что касается крышки, то ее удерживает собственная тяжесть, потому что дерево оковано железом.

Сказав это, Зверобой сам взялся за крышку, откинул ее к стене и тщательно привязал, чтобы она случайно не захлопнулась. Юдифь вся дрожала, бросая первый взгляд внутрь сундука, и почувствовала временное облегчение, когда заметила, что кусок холста, тщательно подоткнутый на углах, скрывает все находящееся под ним. Сундук был почти полон, так как холстина лежала только на один дюйм ниже крышки.

— Ну, здесь полный груз! — сказал Зверобой, тоже заглядывая внутрь. — Надо приниматься за дело с толком и не спеша. Змей, принеси-ка сюда две табуретки, а я тем временем расстелю на полу одеяло. Тогда мы начнем нашу работу по порядку и со всеми удобствами.

Делавар повиновался. Зверобой учтиво предложил табурет Юдифи, сам уселся на другом и начал приподнимать холщевую покрышку. Он делал это решительно, но осторожно, предполагая, что внутри могут храниться какие-нибудь хрупкие предметы.

Когда убрали холстину, то прежде всего на виду оказались различные принадлежности мужского костюма. Все они были сшиты из тонкого сукна и, согласно моде того времени, отличались яркими цветами и богатыми украшениями. Мужчин особенно поразил один малиновый кафтан; петли его были обшиты золотым позументом. Это, однако, был не военный мундир, а гражданский наряд, относившийся к эпохе, когда общественное положение больше чем в наши дни сказывалось в одежде. Несмотря на привычку к самообладанию, Чингачгук не мог удержаться от восхищенного восклицания, когда Зверобой развернул кафтан и показал его присутствующим. Роскошь этой одежды несказанно поразила индейца. Зверобой быстро обернулся и с некоторым неудовольствием поглядел на друга, высказавшего этот признак слабости. Затем, по своему обыкновению, задумчиво проговорил себе под нос:

— Такая уж у тебя натура! Краснокожий любит рядиться, и осуждать его за это нельзя. Это необычайная одежда, а необычайные вещи вызывают необычайные чувства… Я думаю, это нам пригодится, Юдифь, потому что во всей Америке не найдется индейца, сердце которого могло бы устоять перед такими красками и таким блеском. Если этот кафтан был сшит для вашего отца, вы унаследовали от него вашу страсть к нарядам.

— Этот кафтан не мог быть сшит для моего отца, — быстро ответила девушка: — он слишком длинен, а мой отец невысок ростом и плотен.

— Да, сукна пошло вдоволь, и золотого шитья не жалели, — ответил Зверобой со своим тихим веселым смехом. — Змей, эта одежда сшита на человека твоего сложения. Мне хотелось бы увидеть ее на твоих плечах.

Чингачгук согласился без всяких оговорок. Сбросив грубую поношенную куртку Хаттера, он облачился в кафтан, сшитый когда-то для знатного дворянина. Это выглядело довольно смешно. Но так как люди редко замечают недостатки своей внешности или своего поведения, то делавар с важным видом стал изучать совершившуюся с ним перемену в дешевом зеркале, перед которым обычно брился Хаттер. В этот миг он вспомнил о Уа-та-Уа, и мы должны признаться, хотя это и плохо вяжется с серьезным характером воина, что ему захотелось показаться ей в этом наряде.

— Раздевайся, Змей, раздевайся! — продолжал безжалостный Зверобой. — Такие кафтаны не для нашего брата. Твоя натура требует раскраски, соколиных перьев, одеял и вампума, а моя — меховой куртки, тугих гетр и прочных мокасин. Да, мокасин, Юдифь! Хотя мы белые, но живем в лесах и потому должны приноравливаться к лесным порядкам ради удобства и дешевизны.

— Не понимаю, Зверобой, почему одному человеку нельзя носить малиновый кафтан, а другому можно! — возразила девушка. — Мне очень хочется поглядеть на вас в этой красивой одежде.

— Поглядеть на меня в кафтане, сшитом для лорда? Ну, Юдифь, вам придется ждать, пока я совсем не выживу из ума. Нет, нет, девушка, с моими врожденными привычками я буду жить, с ними и умру, или пусть лучше никогда больше не подстрелю ни одного оленя и не поймаю ни одного лосося. В чем я провинился перед вами? Почему вы хотите видеть меня в таком шутовском наряде, Юдифь?

— Я думаю, Зверобой, что не одни лживые и бессердечные франты из форта имеют право рядиться. Правдивость и честность тоже могут требовать для себя почестей и отличий.

— А какая для меня особая почесть, Юдифь, если я выряжусь во все красное, словно вождь мингов, только что получивший подарки из Квебека?[48] Нет, нет, пусть уж я останусь таким, как есть, от переодевания я все равно лучше не стану… Положи кафтан на одеяло, Змей, и посмотрим, что еще есть в этом сундуке.

Заманчивое одеяние, которое, разумеется, никогда не предназначалось для Хаттера, отложили в сторону, и осмотр продолжался. Вскоре наружу извлекли все мужские костюмы, по качеству ничем не уступавшие кафтану. За ними последовали принадлежности женского туалета и прежде всего прекрасное платье из парчи, немного испортившееся от небрежного хранения. При виде его из уст Юдифи невольно вырвалось восторженное восклицание. Девушка очень увлекалась нарядами, и ей никогда не приходилось видеть таких дорогих и ярких материй даже у жен офицеров и других дам, живших за стенами форта. Ее охватил почти детский восторг, и прежде чем продолжать осмотр, она решила примерить туалет, столь мало соответствовавший ее привычкам и образу жизни. Она убежала к себе в комнату и там, проворно скинув опрятное холстинковое платье, облеклась в ярко окрашенную парчу. Наряд этот пришелся ей как раз впору. Когда она вернулась, Зверобой и Чингачгук, которые коротали время, рассматривая мужскую одежду, вскочили в изумлении и в один голос издали такое восторженное восклицание, что глаза Юдифи заблистали, а щеки покрылись румянцем торжества. Однако, притворившись, будто она не замечает произведенного ею впечатления, девушка снова села с величавой осанкой королевы и выразила желание продолжать осмотр сундука.

— Ну, девушка, — сказал Зверобой, — я не знаю лучшего способа договориться с мингами, как послать вас на берег в таком виде и сказать, что к нам приехала королева. За такое зрелище они отдадут и старика Хаттера, и Непоседу, и Гетти.

— До сих пор я думала, что вы неспособны к лести, Зверобой, — сказала девушка, польщенная его восторгом в большей степени, чем ей хотелось показать. — Я уважала вас главным образом за вашу любовь к истине.

— Но это истинная правда, Юдифь! Никогда еще мои глаза не видели такого очаровательного создания, как вы в эту минуту. Видывал я в свое время и белых и красных красавиц, но до сих пор еще не встречал ни одной, которая могла бы сравниться с вами, Юдифь!

Зверобой не преувеличивал. В самом деле, Юдифь никогда не была так прекрасна, как в эту минуту. Охотник еще раз пристально взглянул на нее, в раздумье покачал головой и затем склонился над сундуком, продолжая осмотр.

Достав несколько мелких принадлежностей женского туалета, по качеству вполне соответствовавших платью, Зверобой молча сложил их у ног Юдифи, как будто они принадлежали ей по праву. Девушка схватила перчатки и кружева и дополнила ими и без того богатый наряд. Она притворялась, будто делает это просто ради шутки, но в действительности ей не терпелось еще больше принарядиться, поскольку это позволяли обстоятельства. Когда из сундука вынули все мужские и женские наряды, показалась другая холстина, прикрывавшая все остальное. Заметив это, Зверобой остановился, как бы сомневаясь, следует ли продолжать осмотр.

— Я полагаю, у каждого есть свои тайны, — сказал он, — и каждый имеет право хранить их. Мы уже достаточно порылись в этом сундуке и, по-моему, нашли в нем то, что нам нужно. Поэтому, мне кажется, лучше будет не трогать дальше и оставить мастеру Хаттеру все, что лежит под этой покрышкой.

— Значит, вы хотите, Зверобой, предложить ирокезам эти костюмы в виде выкупа? — быстро спросила Юдифь.

— Конечно, мы копаемся в чужом сундуке, но лишь для того, чтобы оказать услугу хозяину. Одним этим кафтаном можно соблазнить главного вождя мингов. А если при нем случайно его жена или дочка, то это платье способно смягчить сердце любой женщины, живущей между Олбани и Монреалем[49]. Для нашей торговли достаточно будет этих двух вещей, другие товары нам не понадобятся.

— Это вам так кажется, Зверобой, — возразила разочарованная девушка. — Зачем индейской женщине такое платье? Может ли она носить его в лесной чаще? В грязи и дыму вигвама оно быстро запачкается, да и какой вид будет иметь пара красных рук в этих кружевных рукавах!

— Все это верно, девушка! Вы могли бы даже сказать, что такие вещи никуда не годятся и в наших местах. Но какое нам дело до того, что станется с этими нарядами, если мы получим то, что нам нужно! Не знаю, какой прок вашему отцу от такой одежды? Его счастье, что он сохранил вещи, не имеющие никакой цены для него самого, хотя очень ценные для других. Если нам удастся выкупить его за эти тряпки, это будет очень выгодная сделка. Мы пожертвуем сущими пустяками, а впридачу получим даже Непоседу.

— Значит, по-вашему, Зверобой, в семействе Томаса Хаттера нет никого, кому подошло бы это платье? И неужели вам хоть изредка не было бы приятно посмотреть на его дочь в этом наряде?

— Я понимаю вас, Юдифь! Я понимаю, что вы хотите сказать, мне понятны и ваши желания. Я готов признать, что вы в этом платье прекрасны, как солнце, когда оно встает или закатывается в ясный октябрьский день. Однако ваша красота гораздо больше украшает этот наряд, чем этот наряд вас. По-моему, воин, впервые отправляющийся на тропу войны, поступает неправильно, когда размалевывает свое тело такими же яркими красками, как старый вождь испытанной доблести, знающий, что он при случае не ударит лицом в грязь. То же самое можно сказать обо всех нас — о белых и о красных. Вы дочка Томаса Хаттера, а это платье сшито для дочери губернатора или какой-нибудь другой знатной дамы. Его надо носить среди изящной обстановки, в обществе богачей. На мой взгляд, Юдифь, скромная девушка лучше всего выглядит, когда она скромно одета. Кроме того, если в Колонии есть хоть одна женщина, которая не нуждается в нарядах и может рассчитывать на свою собственную наружность, то это вы.

— Я сейчас сброшу эти тряпки, Зверобой, — воскликнула девушка, стремительно выбегая из комнаты, — и никогда больше не покажусь в них ни одному человеку!

— Таковы они все, Змей, — сказал охотник, обращаясь к своему другу и тихонько посмеиваясь, лишь только красавица исчезла. — Я, однако, рад, что девушка согласилась расстаться с этой мишурой, так как в ее положении не годится носить такие вещи. Кроме того, она и без них достаточно красива. Уа-та-Уа тоже выглядела бы очень странно в таком платье, не правда ли, делавар?

— Уа-та-Уа — краснокожая девушка, Зверобой, — возразил индеец. — Подобно молодой горлице, она должна носить свое собственное оперение. Я прошел бы мимо и не узнал ее, если бы она нарядилась в такой чехол. Надо одеваться так, чтобы друзья наши не имели нужды спрашивать, как нас зовут. Дикая Роза очень хороша, но эти яркие краски не делают ее более благоуханной.

— Верно, верно, так оно и есть. Когда человек нагибается, чтобы сорвать землянику, он не ждет, что найдет дыню; а когда он хочет сорвать дыню, то бывает разочарован, если оказывается, что она перезрела, хотя перезрелые дыни часто бывают красивее на взгляд.

Мужчины начали обсуждать, стоит ли еще рыться в сундуке Хаттера, когда снова появилась Юдифь, одетая в простое холстинковое платье.

— Спасибо, Юдифь, — сказал Зверобой, ласково беря ее за руку. — Я знаю, женщине нелегко расстаться с таким нарядом. Но, на мой взгляд, вы теперь красивее, чем если бы у вас на голове была надета корона, а в волосах сверкали драгоценные камни. Весь вопрос теперь в том, нужно ли приподнять эту покрышку, чтобы посмотреть, не найдется ли там какой-нибудь другой вещи для выкупа мастера Хаттера. Мы должны себе представить, как бы он поступил на нашем месте.

Юдифь была счастлива. Скромная похвала молодого человека произвела на нее гораздо большее впечатление, чем изысканные комплименты ветреных льстецов, которыми она была до сих пор окружена. Искусный и ловкий льстец может иметь успех до тех пор, пока против него не обратят его же собственное оружие. Человек прямой и правдивый нередко может обидеть, высказывая горькую правду, однако тем ценнее и приятнее его похвалы, потому что они исходят от чистого сердца. Все очень скоро убеждались в искренности простодушного охотника, поэтому его похвалы всегда производили хорошее впечатление. В то же время своей искренностью и прямотой суждений юноша мог бы нажить себе множество врагов, если бы его характер не возбуждал невольного уважения. Ему нередко приходилось иметь дело и с военными и с гражданскими властями, и у всех он в короткое время завоевал безграничное доверие. Юдифь тоже дорожила его мнением и была рада, когда он похвалил ее.

— Если мы узнаем, что хранится в этом сундуке, Зверобой, — сказала девушка, немного успокоившись, — легче будет решить, как нам поступать дальше.

— Это довольно разумно, девушка. Копаться в чужих секретах свойственно белым, а не краснокожим.

— Любопытство — чувство естественное и свойственно всем. Когда я жила вблизи форта, то заметила, что большинство тамошних жителей интересуется секретами своих соседей.

— Да, и часто выдумывают их, когда не могут доискаться правды. В этом и состоит разница между индейским джентльменом и белым джентльменом. Вот, например, Змей поспешил бы отвернуться в сторону, если бы ненароком заглянул в вигвам другого вождя. А в поселениях белых, где все напускают на себя такую важность, поступают совершенно иначе. Уверяю вас, Юдифь, Змей никогда не признается, что среди делаваров есть какой-то вождь, стоящий настолько выше его, что стоит утруждать мысли и язык, судача о нем, о его поступках и вообще болтая о всех тех пустяках, которыми интересуется человек, когда у него нет других, более серьезных занятий. Тот, кто так поступает, ничем не лучше самого обыкновенного негодяя, во что бы он ни наряжался и как бы ни чванился.

— Но это не чужой вигвам, этот сундук принадлежит моему отцу; это его вещи, и мы хотим оказать ему услугу.

— Верно, девушка, верно. Когда все будет у нас на глазах, мы действительно сможем лучше решить, что надо отдать в виде выкупа и что оставить себе.

Юдифь была далеко не так бескорыстна, как старалась показать. Она помнила, что Гетти уже успела удовлетворить свое любопытство, а она до сих пор лишена была этой возможности. Поэтому девушка была рада случаю увидеть то, что уже видела ее сестра. Итак, все согласились, что надо продолжать осмотр, и Зверобой приподнял вторую холщевую покрышку.

Когда занавес снова взвился над тайнами сундука, на свет божий прежде всего появилась пара пистолетов, украшенных изящной серебряной насечкой. В городе они, должно быть, стоили недешево, но в лесах редко пользовались оружием такого рода. Только офицеры, приезжавшие из Европы, были до такой степени убеждены в превосходстве лондонских обычаев, что не считали нужным отказываться от них даже на далекой американской окраине.

Что повлекла за собой находка этих игрушек, выяснится в следующей главе.

Глава XIII

Достав пистолеты, Зверобой протянул их делавару и предложил ему полюбоваться ими.

— Ружье-дитя, — сказал Змей, улыбаясь и взяв в руки оружие с таким видом, как будто это была детская игрушка.

— Нет, Змей, эта штучка сделана для мужчины и может повалить великана, если уметь с ней обращаться. Погоди, однако… Белые удивительно небрежно хранят огнестрельное оружие по сундукам и углам. Дай-ка, я осмотрю их.

Сказав это, Зверобой взял оружие из рук приятеля и взвел курок. На полке был порох, затвердевший, как шлак, под действием времени, сырости и давления. При помощи шомпола легко было убедиться, что оба пистолета заряжены, хотя, по словам Юдифи, много лет пролежали в сундуке. Это открытие озадачило индейца, который привык ежедневно обновлять затравку своего ружья и тщательно осматривать его.

— Белые люди очень небрежны, — сказал Зверобой, покачивая головой, — и чуть не каждый месяц в их поселениях кто-нибудь за это расплачивается. Просто удивительно, Юдифь, да, просто удивительно! Сплошь да рядом бывает, что хозяин выпалит из ружья в оленя или в другую крупную дичь, порой даже в неприятеля, и из трех выстрелов два раза промахнется. И тот же самый человек, по оплошности забыв, что ружье заряжено, убивает наповал своего ребенка, брата или друга. Ну ладно, мы окажем хозяину услугу, разрядив эти пистолеты. И так как для нас с тобой, Змей, это новинка, давай-ка попробуем руку на какой-нибудь цели. Подсыпь на полку свежего пороху, я сделаю то же самое, и тогда мы посмотрим, кто из нас лучше управляется с пистолетом. Что касается карабина, то этот спор давно между нами решен.

Зверобой от всего сердца рассмеялся над собственным бахвальством, и минуты через две приятели стояли на платформе, выбирая подходящую мишень на палубе ковчега. Любопытство подстрекнуло Юдифь присоединиться к ним.

— Отойдите подальше, девушка, отойдите чуть подальше, — сказал Зверобой: — эти пистолеты уже давно заряжены, и при выстреле может случиться какая-нибудь неприятность.

— Так не стреляйте, по крайней мере, вы, Зверобой! Отдайте оба пистолета делавару или, еще лучше, разрядите их, не стреляя.

— Это будет против обычая, и некоторые люди, пожалуй, скажут, что это малодушие, хотя сам я не разделяю такого глупого мнения. Мы должны выстрелить из них, Юдифь, да, мы должны выстрелить. Хотя предвижу, что никому из нас не придется особенно хвастать своим искусством.

Юдифь была очень смелая девушка и, привыкнув постоянно иметь дело с огнестрельным оружием, совсем не боялась его, в отличие от многих женщин. Ей не раз приходилось разряжать винтовку, и при случае она могла даже подстрелить оленя. Итак, она не стала спорить, но отступила немного назад и поместилась рядом с Зверобоем, оставив индейца одного на краю платформы. Чингачгук несколько раз поднимал оружие, пробовал навести его обеими руками, принимал одну неуклюжую позу за другой и наконец спустил курок, почти не целясь. В результате он не только не попал в полено, служившее мишенью, но даже не задел ковчега. Пуля запрыгала по поверхности воды, словно камень, брошенный человеческой рукой.

— Недурно, Змей, очень недурно, — сказал Зверобой, беззвучно смеясь по своему обыкновению. — Ты попал в озеро; для иных стрелков и это подвиг. Я заранее знал, что так будет, и сказал об этом Юдифи. Краснокожие не привыкли к короткоствольному оружию. Ты попал в озеро, и это все же лучше, чем попасть просто в воздух. Теперь отойди назад — мы посмотрим, чего стоят привычки белых при стрельбе из белого оружия.

Зверобой прицелился быстро и уверенно. Едва только ствол поднялся вровень с мишенью, раздался выстрел. Но пистолет разорвало, и обломки полетели в разные стороны. Одни упали на кровлю «замка», другие на ковчег и один в воду. Юдифь вскрикнула, и когда двое мужчин с испугом обратились к ней, девушка была бледна, как смерть, и дрожала всем телом.

— Она ранена, да, Змей, бедная девочка ранена, хотя нельзя было предвидеть, что это может случиться на том месте, где она стояла. Отнесем ее в каюту, постараемся сделать для нее все, что только можно.

Юдифь позволила отнести себя в хижину, выпила глоток воды из фляжки, которую поднес ей Зверобой, и, не переставая трястись всем телом, разразилась слезами.

— Надо потерпеть, бедная Юдифь, да, надо потерпеть, — сказал Зверобой, утешая ее. — Не стану уговаривать вас не плакать: слезы нередко облегчают девичью душу… А куда ее ранило, Змей? Я не вижу крови, не вижу и дыры на платье.

— Я не ранена, Зверобой, — пролепетала девушка сквозь слезы, — я просто испугалась, и больше ничего, уверяю вас. Слава богу, я вижу, что никто не пострадал от этой глупой случайности!

— Это, однако, очень странно! — воскликнул ничего не подозревающий и простодушный охотник. — Я думал, Юдифь, что вы стои́те выше подобных слабостей и что такую девушку, как вы, нельзя напугать треском разорвавшегося оружия. Нет, я не считал вас такой трусихой. Гетти, конечно, могла испугаться, но вы слишком умны и рассудительны, чтобы бояться, когда опасность уже миновала… Приятно смотреть на молодых девушек, вождь, но они очень непостоянны в своих чувствах.

Стыд сковал уста Юдифи. В ее волнении не было никакого притворства; все объяснялось внезапным непреодолимым испугом, который был непонятен и ей самой и ее двум товарищам. Однако, отерев слезы, она снова улыбнулась и вскоре могла уже смеяться над собственной глупостью.

— А вы, Зверобой, — наконец удалось произнести ей, — вы действительно не ранены? Просто чудо: пистолет разорвался у вас в руке, а вы не только остались в живых, но даже ничуть не пострадали.

— Подобные чудеса нередко случаются с теми, кому часто приходится иметь дело со старым оружием. Первое ружье, которое мне дали, сыграло со мной такую же шутку, и, однако, я остался жив, хотя и не настолько невредим, как сегодня. Томас Хаттер потерял один из своих пистолетов. Но произошло это потому, что мы хотели услужить ему, а стало быть, он не вправе жаловаться. Теперь подойдите ближе, и давайте посмотрим, что там еще осталось в сундуке.

Юдифь тем временем настолько оправилась от своего волнения, что снова могла сесть на табурет, и осмотр продолжался.

Предмет, извлеченный теперь наружу, был завернут в сукно. Когда сукно развернули, там оказался один из тех математических инструментов, которые в то время употреблялись моряками. На нем были медные детали и украшения.

Зверобой и Чингачгук воскликнули от изумления и восторга, увидя незнакомую им вещь, которая ярко искрилась и сверкала, так как за ней, очевидно, в свое время тщательно ухаживали.

— Такие штуки постоянно носят при себе землемеры, Юдифь, — сказал Зверобой, несколько раз повернув блестящую вещицу в руках, — я часто видел их инструменты. Надо сказать, что люди они довольно злые и бессердечные: приходя в лес, они всегда пролагают дорогу для опустошений и грабежа. Но ни у одного из них не было такой красивой игрушки. Это, однако, заставляет меня бояться, что Томас Хаттер явился в здешнюю пустыню с недобрыми намерениями. Не замечали ли вы в вашем отце жадности землемера, девушка?

— Он не землемер, Зверобой, и, конечно, не умеет пользоваться этим инструментом, хотя и хранит его у себя. Неужели вы думаете, что Томас Хаттер когда-нибудь носил этот костюм? Эта одежда ему так же не по росту, как этот инструмент превышает его познания.

— Пожалуй, так оно и есть, Змей. Старик неведомо какими путями унаследовал вещи, принадлежавшие кому-то другому. Говорят, что он был моряком, и, без сомнения, этот сундук и все, что заключается в нем… А это что такое? Это еще удивительнее, чем медь и черное дерево, из которого сделан инструмент!

Зверобой развязал маленький мешочек и стал оттуда вынимать одну за другой шахматные фигурки. Искусно выточенные из слоновой кости, они были больше обыкновенных. Каждая фигурка по форме соответствовала своему названию: на конях сидели всадники, туры помещались на спинах у слонов[51], и даже у пешек были человеческие головы и бюсты. Игра была неполная, некоторые фигурки поломались, но и сломанные и уцелевшие заботливо хранились в мешочке. Даже Юдифь ахнула от изумления, увидев эти совсем новые для нее предметы, а удивленный и восхищенный Чингачгук совсем позабыл свою индейскую выдержку. Он поочередно брал в руки каждую фигурку и любовался ею, показывая девушке наиболее поражавшие его подробности. Особенно пришлись ему по вкусу слоны. Не переставая повторять «Хуг! Хуг!», он гладил их пальцем по хоботам, ушам и хвостам. Не пропустил он без внимания и пешек, вооруженных луками. Эта сцена длилась несколько минут, в течение которых Юдифь и индеец не помнили себя от восторга. Зверобой сидел молчаливый, задумчивый и даже мрачный, хотя глаза его следили за каждым движением молодой девушки и делавара. Ни одного восклицания удовольствия, ни одного слова одобрения не вырвалось из его уст. Наконец товарищи заметили его молчание, и тогда он заговорил, впервые после того как нашли шахматы.

— Юдифь, — спросил он серьезно и встревоженно, — беседовал ли когда-нибудь с вами ваш отец о религии?

Девушка густо покраснела. Однако Зверобой уже настолько заразил ее своей любовью к правде, что она, не колеблясь, отвечала ему совершенно искренне и просто:

— Мать говорила часто, отец — никогда. Мать учила нас молитвам и нашим обязанностям, но отец ни при ее жизни, ни после ее смерти ни разу не говорил с нами об этом.

— Так я и думал, так я и думал. Он не признает бога, такого бога, какого подобает чтить человеку. Эти вещицы — идолы.

Юдифь вздрогнула и на один миг, кажется, серьезно обиделась. Затем, немного подумав, она наконец рассмеялась.

— И вы думаете, Зверобой, что эти костяные игрушки — боги моего отца? Я слыхала об идолах и знаю, что это такое.

— Это идолы! — убежденно повторил охотник. — Зачем бы ваш отец стал хранить их, если он им не поклоняется?

— Неужели он держал бы своих богов в мешке и запирал бы их в сундук? — возразила девушка. — Нет, нет, Зверобой, мой бедный отец повсюду таскает с собой своего бога, и этот бог — его собственная корысть. Фигурки действительно могут быть идолами, я сама так думаю, судя по тому, что я слышала и читала об идолопоклонстве. Но они попали сюда из какой-нибудь далекой страны и достались в руки Томасу Хаттеру, когда он был моряком.

— Я очень рад, право, я очень рад слышать это, Юдифь, так как вряд ли мог бы заставить себя помогать белому язычнику. У старика кожа такого же цвета, что и у меня, и я готов помогать ему, но мне не хотелось бы иметь дело с человеком, который отрекся от своей веры… Это животное, как видно, очень нравится тебе, Змей, хотя оно всего-навсего идол…

— Это слон, — перебила его Юдифь. — Я часто видела в крепости картинки, изображавшие этих животных, а у матери была книжка, в которой рассказывалось о таких созданиях. Отец сжег ее вместе с другими книгами, потому что, по его словам, матушка слишком любила читать. Это случилось незадолго до того, как мать умерла, и я иногда думаю, что эта потеря ускорила ее кончину.

— Ну, слон или не слон, во всяком случае это идол, — возразил охотник, — и не подобает христианину держать его у себя.

— Хорошо для ирокеза, — сказал Чингачгук, неохотно отдавая одного из слонов, которого его друг хотел положить обратно в мешочек. — За этого зверя можно купить целое племя, можно купить даже делаваров.

— Пожалуй, ты прав. Это понятно всякому, кто знает натуру индейцев, — ответил Зверобой. — Но человек, сбывающий фальшивую монету, поступает так же плохо, как тот, кто ее делает. Знаешь ли ты хоть одного честного индейца, который не погнушался бы продать шкуру енота, уверяя, что это настоящая куница, или выдать норку за бобра? Я знаю, что несколько штук этих идолов, быть может даже один только слон, дадут нам возможность выкупить Томаса Хаттера на волю. Но совесть не позволяет пускать по рукам такие худые деньги. Я думаю, ни одно индейское племя не предается настоящему идолопоклонству, но некоторые из них так близки к этому, что белые люди обязаны как можно тщательнее оберегать их от искушения.

— Но, Зверобой, быть может, эти костяные фигурки совсем не идолы! — воскликнула Юдифь. — Теперь я вспоминаю, что видела у офицеров в гарнизоне игру в гусей и лисицу, немного похожую на эту… А вот еще что-то твердое, завернутое в сукно и, вероятно, имеющее отношение к вашим идолам.

Зверобой взял пакет из рук девушки и, развернув его, достал большую шахматную доску с квадратами из слоновой кости и черного дерева.

Подробно обсудив все, охотник, хотя и с некоторым колебанием, присоединился наконец к мнению Юдифи и признал, что мнимые идолы, быть может, просто изящно выточенные фигурки какой-то неизвестной игры.

Юдифь оказалась настолько тактичной, что не стала злоупотреблять своей победой и больше ни одним словом не намекнула на смешную ошибку своего друга.

Находка этих диковинных на вид маленьких фигурок решила вопрос о выкупе. Зная слабости и вкусы индейцев, нельзя было сомневаться, что прежде всего слоны должны возбудить их алчность. К счастью, все четыре туры оказались налицо, и потому решено было предложить их в качестве выкупа. Остальные фигурки и все другие вещи, хранившиеся в сундуке, поспешили убрать с глаз долой, с тем чтобы воспользоваться ими лишь в самом крайнем случае. Сундук привели в порядок, и если бы Хаттер снова вернулся в «замок», он вряд ли догадался бы, что чья-то посторонняя рука прикасалась к его заветному сокровищу. Разорвавшийся пистолет мог разоблачить тайну, но его все-таки положили на место рядом с уцелевшим, а шесть пакетов на самом дне сундука так и не разворачивали. Когда со всем этим было покончено, опустили крышку, повесили на место замки и заперли их на ключ. Потом положили ключ обратно в холщевый мешок.

За разговорами и за укладкой вещей прошло больше часа. Зверобой заметил, как много времени потрачено понапрасну, и сказал товарищам, что надо скорее приступить к выполнению намеченного плана. Чингачгук остался в спальне Хаттера, куда поставили слонов. Делавару хотелось полюбоваться этими удивительными и неизвестными ему животными; кроме того, может быть он инстинктивно чувствовал, что его присутствие не особенно желательно белым друзьям и что они предпочитают остаться наедине.

— Ну, Юдифь, — сказал Зверобой после разговора, продолжавшегося гораздо дольше, чем он сам предполагал, — очень приятно болтать с вами и обсуждать все эти вопросы, но долг призывает нас в другое место. В это время Непоседа и ваш отец, не говоря уже о Гетти…

И слово замерло на его губах, потому что в этот самый миг на платформе послышались чьи-то легкие шаги, человеческая фигура заслонила свет, падавший сквозь дверь, и перед присутствующими появилась Гетти собственной персоной. У Зверобоя вырвалось тихое восклицание, а Юдифь вскрикнула, когда рядом с сестрой внезапно вырос индейский юноша лет пятнадцати-семнадцати. Оба они были обуты в мокасины и ступали почти бесшумно. Несмотря на внезапность их появления, Зверобой не растерялся. Прежде всего он быстро произнес несколько слов на делаварском наречии, посоветовав приятелю до поры до времени не покидать заднюю комнату. Затем он пошел к двери, чтобы определить размеры опасности. Однако снаружи не было ни души, и очень простое приспособление, несколько напоминавшее плот и колыхавшееся на воде рядом с ковчегом, тотчас же объяснило ему, каким способом Гетти добралась до «замка». Два давно высохших ствола были скреплены шипами и лыком, а на них помещалась маленькая платформа, сплетенная из ветвей речного орешника. Гетти посадили на бревна, а юный ирокез, работая веслом, пригнал к «замку» примитивный, но совершенно безопасный плот. Внимательно осмотрев плот и убедившись, что поблизости нет других индейцев, Зверобой покачал головой и, по своему обыкновению, пробормотал сквозь зубы:

— Вот что значит рыться в чужом сундуке! Если бы мы были начеку, то не дождались бы такого сюрприза. На примере этого мальца мы видим, что может произойти, когда за дело возьмутся старые воины. Однако перед нами теперь открытый путь для переговоров, и я хочу послушать, что скажет Гетти.

Оправившись от изумления и страха, Юдифь с искренней радостью приветствовала сестру. Прижимая Гетти к груди, она целовала ее, как в те дни, когда обе были еще детьми. Гетти была спокойна, так как во всем случившемся для нее не было ничего неожиданного. По приглашению сестры, она села на табурет и стала рассказывать о своих приключениях. Едва успела она начать свою повесть, как Зверобой вернулся и тоже стал внимательно слушать ее. Молодой ирокез стоял у дверей, относясь ко всему происходящему равнодушно, как дверной косяк.

В рассказе девушки, до того момента, когда мы покинули лагерь после ее беседы с вождями, для нас нет ничего нового. Продолжение этой истории надо передать ее собственными словами.

— Когда я прочитала вождям несколько мест из библии, Юдифь, ты не заметила бы в них никакой перемены, — сказала она, — но зерно было брошено, оно выросло… Я недолго побыла с отцом и Непоседой, а потом пошла завтракать с Уа-та-Уа. Когда мы поели, вожди подошли к нам, и тут мы увидели плоды посева. Они сказали, что прочитанное мной по книге правильно, и велели вернуться обратно и повторить то же самое великому воину, который убил одного из храбрецов, а также передать вам, что они очень рады побывать у нас в замке и послушать, как я опять стану читать им эту священную книгу. Только вы должны дать им несколько челноков, чтобы они могли доставить сюда отца и Гарри, а также своих женщин. И тогда все мы будем сидеть здесь на платформе перед замком и слушать гимны бледнолицего Маниту. А теперь, Юдифь, скажи, слыхала ли ты о каком-нибудь другом событии, которое бы так ясно доказывало могущество библии?

— В самом деле, это было бы настоящее чудо, Гетти! Но все это только хитрость и коварство. Они стараются обмануть нас, так как видят, что ничего не могут добиться открытым путем.

— Ты сомневаешься в могуществе библии, сестра, если судишь о дикарях так жестоко.

— Я не сомневаюсь в могуществе библии, бедная Гетти, но сильно сомневаюсь в честности индейцев и особенно ирокезов… Что вы скажете об этом предложении, Зверобой?

— Сперва дайте мне поговорить немножко с Гетти, — ответил охотник. — Мне хочется знать, был этот плот уже готов, когда вы завтракали, девушка, или вам пришлось итти пешком по берегу до места, лежащего прямо против нас?

— О нет, Зверобой! Плот был уже готов и покачивался на воде. Разве это не чудо, Юдифь?

— Да, да, индейское чудо, — подхватил охотник. — Они мастера на чудеса такого рода. Стало быть, плот был уже совсем готов и только поджидал на воде своих пассажиров?

— Все было так, как вы говорите. Плот находился вблизи лагеря, индейцы посадили меня на него, там были лыковые веревки, и воины доволокли плот до места, лежащего против замка, а затем велели молодому человеку перевезти меня.

— Это значит, что весь лес полон бродяг, поджидающих, чем кончится это чудо. Теперь понятно, в чем дело, Юдифь. Прежде всего я постараюсь отделаться от этого молодого канадского кровопийцы, а потом обсудим, как нам быть. Вам и Гетти придется уйти отсюда, но сперва принесите мне слонов, которыми любуется Змей, потому что этого прыгуна нельзя оставлять одного ни на минуту, иначе он одолжит у нас челнок, не дожидаясь позволения.

Юдифь принесла шахматные фигурки и потом вместе с сестрой удалилась к себе в комнату. Зверобой знал с грехом пополам большинство индейских наречий, существовавших в том краю, и мог довольно бегло говорить по-ирокезски. Кивнув головой молодому человеку, он предложил ему сесть на сундук и затем внезапно поставил перед ним двух слонов. До этого мгновения юный дикарь не обнаруживал никаких чувств. Почти все вещи в ковчеге были для него совершенной новинкой, но он с философским глубокомыслием сохранял полнейшее самообладание. Правда, Зверобой подметил, что черные глаза ирокеза пристально впивались в оборонительные приспособления и оружие, но делалось это с таким невинным видом, с такой небрежной, скучающей повадкой, что лишь человек, прошедший такую же школу, мог бы догадаться об этом. Однако, когда взор дикаря упал на игрушки из слоновой кости и он впервые увидел изображения неведомых, чудесных зверей, удивление и восхищение овладели им. Молодой ирокез испустил крик восторга, но тотчас же запнулся, как человек, совершивший что-то очень неприличное. Не отрываясь смотрел он на слонов и после короткого колебания решился даже потрогать одного из них.

Зверобой не прерывал его в течение добрых десяти минут, зная, что парень так внимательно рассматривает эти диковины потому, что хочет точно и подробно рассказать о них своим вождям. Наконец, решив, что времени прошло вполне достаточно и желаемый эффект достигнут, охотник положил палец на голое колено юноши и привлек к себе его внимание.

— Слушай, — сказал он. — Мне нужно поговорить с моим юным другом из Канады. Пусть он забудет на минуту об этой диковине.

— А где второй бледнолицый брат? — спросил мальчик, оглядываясь по сторонам и невольно высказывая мысль, которая была у него на уме до появления шахматных фигур.

— Он спит или собирается уснуть; во всяком случае, он в комнате, где обыкновенно спят мужчины, — отвечал Зверобой. — А откуда мой юный друг знает, что здесь есть второй бледнолицый?

— Видел его с берега. У ирокезов острые глаза — видят сквозь облака, видят дно великого источника.

— Ладно, ирокез пришел сюда. Двое бледнолицых находятся в плену в лагере твоих отцов, мальчик.

Юноша равнодушно кивнул головой, но спустя минуту расхохотался, как будто его восхитила мысль о ловкости людей его племени.

— Можешь ли ты рассказать мне, мальчик, что собираются сделать ваши вожди с своими пленниками? Или они еще сами этого не решили?

Индеец взглянул на охотника с некоторым изумлением, а потом хладнокровно приложил конец указательного пальца к голове чуть-чуть повыше левого уха и очертил свои волосы кругом с точностью и быстротой, показывавшей, как он хорошо изучил это совсем особое искусство своего народа.

— Когда? — спросил Зверобой, у которого судорога сжала горло при виде такого равнодушия к человеческой жизни. — А почему бы вам не отвести их с собой в ваши вигвамы?

— Дорога длинна и полна бледнолицых. Вигвамы полны, а скальпы дороги. Мало скальпов, много золота.

— Ладно, все совершенно понятно, да, совершенно понятно. Яснее и нельзя высказаться. Теперь ты знаешь, парень, что старший из ваших пленников приходится отцом двум молодым женщинам, живущим здесь, а другой ухаживает за старшей. Девушки, естественно, хотят спасти скальпы своих друзей и в качестве выкупа дадут двух костяных зверей, по одному за каждый скальп. Ступай обратно, скажи об этом твоим вождям и принеси мне их ответ до захода солнца.

Мальчик согласился с готовностью и искренностью, не оставлявшей ни малейшего сомнения в том, что он толково и быстро выполнит поручение. На один миг он позабыл любовь к славе и врожденную ненависть к англичанам и английским индейцам, — так ему хотелось добыть для своих сородичей редкостное сокровище. Зверобой остался доволен произведенным впечатлением. Правда, парень предложил дать ему одного из слонов в качестве образца, но бледнолицый брат был слишком предусмотрителен, чтобы согласиться. Зверобой хорошо знал, что слон, по всей вероятности, никогда не доберется по назначению, если доверить его подобным рукам. Эта мелкая размолвка, впрочем, быстро закончилась, и мальчик начал готовиться к отплытию. Остановившись на платформе и уже собираясь ступить на плот, он вдруг передумал и вернулся обратно с просьбой одолжить ему челнок, потому что, мол, это могло ускорить переговоры. Зверобой спокойно ответил отказом, и, помешкав еще немного, мальчик стал грести прочь от «замка» по направлению к густой заросли на берегу, до которого было не больше полумили. Зверобой сел на табурет и следил за удалявшимся посланцем, пока тот не исчез из виду. После этого охотник окинул внимательным взглядом всю линию берега, насколько хватал глаз, а затем долго сидел, облокотившись на колено и опершись подбородком на руку.

Во время переговоров между Зверобоем и мальчиком в соседней комнате разыгрывалась совсем другого рода сцена. Гетти спросила, где находится делавар, и когда сестра сказала ей, что он вынужден прятаться, она направилась к нему. Чингачгук встретил посетительницу ласково и почтительно. Он знал, с кем имеет дело, и, кроме того, его симпатии к этому невинному существу усугублялись надеждой услышать какие-нибудь новости о невесте. Войдя в комнату, девушка села, пригласила индейца занять место рядом, но продолжала молчать, предполагая, что вождь первый должен обратиться к ней с вопросом. Однако Чингачгук не понял ее намерений и продолжал почтительно ожидать, когда ей будет угодно заговорить.

— Вы Чингачгук, Великий Змей делаваров, не правда ли? — начала наконец девушка, по своему обыкновению совершенно просто.

— Чингачгук, — с достоинством ответил делавар. — Это означает Великий Змей на языке Зверобоя.

— Ну да, это и мой язык. На нем говорят и Зверобой, и отец, и Юдифь, и я, и бедный Гарри Непоседа. Вы знаете Гарри Марча, Великий Змей? Впрочем, нет, вы его не знаете, потому что иначе он тоже рассказал бы мне о вас.

— Назвал чей-нибудь язык имя Чингачгука Поникшей Лилии? (Ибо вождь этим именем решил называть бедную Гетти.) Пропела ли маленькая птичка это имя среди ирокезов?

Сначала Гетти ничего не ответила. Она опустила голову, и щеки ее зарумянились. Потом она поглядела на индейца, улыбаясь простодушно, как ребенок, и вместе с тем сочувственно, как взрослая женщина.

— Моя сестра, Поникшая Лилия, слышала такую птичку! — прибавил Чингачгук так ласково и мягко, что мог бы удивить всякого, кто привык слышать раздирающие вопли, так часто вырывавшиеся из той же самой глотки. — Уши моей сестры были открыты, почему же она потеряла язык?

— Вы Чингачгук, да, вы Чингачгук. Здесь нет другого индейца, а она верила, что должен притти Чингачгук.

— Чин-гач-гук, — медленно произнес вождь свое имя, упирая на каждый слог. — Великий Змей — на языке ингизов.

— Чин-гач-гук, — повторила Гетти столь же выразительно. — Да, Уа-та-Уа называла это имя, и, должно быть, это вы.

— «Уа-та-Уа» звучит сладко для ушей делавара.

— Вы произносите не совсем так, как я. Но все равно, я слышала, как поет птичка, о которой вы говорите, Великий Змей.

— Может ли моя сестра повторить слова песни? О чем больше всего поет птичка, как она выглядит, часто ли смеется?

— Она пела «Чин-гач-гук» чаще, чем что-либо другое, и смеялась от всего сердца, когда я рассказала ей, как ирокезы бежали за вами по воде и не могли поймать вас. Надеюсь, что эти бревна не имеют ушей, Змей?

— Не бойся бревен, бойся сестры в соседней комнате. Не бойся ирокеза — Зверобой заткнул глаза и уши чужой скотине.

— Я понимаю вас, Змей, и я понимала Уа-та-Уа. Иногда мне кажется, что я совсем не так слабоумна, как говорят. Теперь глядите на потолок… Но вы пугаете меня, вы смотрите так страшно, когда я говорю о Уа-та-Уа.

Индеец постарался умерить блеск своих глаз и сделал вид, будто повинуется желанию девушки.

— Уа-та-Уа велела мне сказать потихоньку, что вы не должны доверять ирокезам. Они гораздо хитрее, чем все другие индейцы, которых она знает. Затем она сказала, что есть большая яркая звезда, которая поднимается над холмом час спустя после наступления темноты. (Уа-та-Уа имела в виду планету Юпитер, хотя сама не подозревала об этом.) И когда звезда покажется на небе, девушка будет ждать вас у того места, где я сошла на берег прошлой ночью, и вы должны приплыть за нею в челноке.

— Хорошо, Чингачгук теперь достаточно понял, но он поймет лучше, если сестра пропоет ему еще раз.

Гетти повторила свои слова, объяснив более подробно, о какой звезде идет речь, и описав то место на берегу, к которому он должен был пристать. Затем она начала со своей обычной бесхитростной манерой передавать весь ход беседы с индейской девушкой и повторила несколько ее выражений, чем сильно порадовала сердце жениха. Кроме того, она достаточно ясно описала теперешнее местоположение неприятельского лагеря и все передвижения индейцев, начиная с сегодняшнего утра. Уа-та-Уа пробыла с нею на плоту, пока он не отвалил от берега, и теперь, без сомнения, находилась где-то в лесу против «замка». Делаварка не собиралась возвращаться в лагерь до наступления ночи, когда, как она надеялась, ей удастся ускользнуть от своих подруг и спрятаться на мысу. Видимо, никто не подозревал о присутствии Чингачгука, хотя все знали, что какой-то индеец успел пробраться в ковчег прошлой ночью, и догадывались, что именно он появлялся у дверей «замка» в одежде бледнолицего. Все же на этот счет оставались еще кое-какие сомнения, ибо в это время года белые люди часто приходили на озеро, и, следовательно, гарнизон «замка» легко мог усилиться этим способом. Все это Уа-та-Уа рассказала Гетти, пока индейцы тянули плот вдоль берега. Они прошли таким образом около шести миль — времени для беседы было более чем достаточно.

— Уа-та-Уа сама не знает, подозревают ли они ее и догадываются ли о вашем прибытии, но она надеется, что нет. А теперь, Змей, после того как я рассказала так много о вашей невесте, — продолжала Гетти, бессознательно взяв индейца за руку и играя его пальцами, как дети играют пальцами родителей, — вы должны кое-что обещать мне. Когда женитесь на Уа-та-Уа, вы должны быть ласковы с нею и улыбаться ей так, как улыбаетесь мне. Не надо глядеть на нее сердито, как некоторые вожди смотрят на своих жен. Обещаете вы мне это?

— Всегда буду добрым с Уа! Слишком нежная, сильно скрутишь — она сломается.

— Да, а потому надо улыбаться ей. Вы и не знаете, как ценит девушка улыбку любимого человека. Отец едва улыбнулся мне один раз, пока я была с ним, а Гарри громко говорил и смеялся. Но я не думаю, чтобы он улыбнулся хоть разочек. Знаете вы разницу между улыбкой и смехом?

— Смех лучше. Слушай Уа: смеется — думаешь, птица поет.

— Я знаю, ее смех очень приятен, но вы должны улыбаться. А затем, Змей, вы не должны заставлять ее таскать тяжести и жать хлеб, как другие индейцы. Обращайтесь с ней, как бледнолицые обращаются со своими женами.

— Уа-та-Уа не бледнолицая; у нее красная кожа, красное сердце, красные чувства. Все красное. Она должна таскать малыша.

— Каждая женщина охотно носит своего ребенка, — сказала Гетти улыбаясь, — и в этом нет никакой беды. Но вы должны любить Уа, быть ласковым и добрым с нею, потому что сама она очень ласкова и добра.

Чингачгук важно кивнул головой в ответ и затем, по-видимому, решил, что тему эту лучше оставить. Прежде чем Гетти успела возобновить свой рассказ, послышался голос Зверобоя, призывавший краснокожего приятеля в соседнюю комнату. Змей поднялся со своего места, услышав этот зов, а Гетти вернулась к сестре.

Глава XIV

Подойдя к другу, делавар прежде всего поспешил освободиться от своего цивилизованного наряда и снова превратился в индейского воина. На протест Зверобоя он ответил, что ирокезам уже известно о присутствии в «замке» индейца. Если бы делавар и теперь продолжал свой маскарад, ирокезам это показалось бы более подозрительным, чем его открытое появление в качестве члена враждебного племени. Узнав, что вождю не удалось проскользнуть в ковчег незаметно для преследователей, Зверобой перестал спорить, понимая, что скрываться дальше бесполезно. Впрочем, Чингачгук хотел снова появиться в облике сына лесов не только из одной осторожности: в основе его решения лежало более нежное чувство. Ему только что сообщили, что Уа-та-Уа на берегу озера, как раз против «замка», и вождю было отрадно думать, что любимая девушка может теперь видеть его. Он расхаживал по платформе в своем легком туземном наряде, словно лесной Аполлон, и сотни сладостных мечтаний проносились в его мозгу и смягчали его сердце.

Все это ровно ничего не значило в глазах Зверобоя, думавшего больше об очередных насущных заботах, чем о нежных причудах любви. Он напомнил товарищу, насколько серьезно их положение, и пригласил его на военный совет. Собеседники сообщили друг другу все, что им удалось выведать во время предшествующих бесед. Чингачгук узнал всю историю переговоров о выкупе и, в свою очередь, сообщил Зверобою о том, что ему рассказала Гетти. Охотник принял близко к сердцу заботы своего друга и обещал ему во всем помочь.

— Это наша основная задача, Змей, да ты и сам это знаешь. В борьбу за спасение замка и дочек старого Хаттера мы вступили случайно. Да, да, я постараюсь помочь маленькой Уа-та-Уа, которая поистине самая добрая и самая красивая девушка вашего племени. Я всегда поощрял твою склонность к ней, вождь; такой древний и знаменитый род, как ваш, не должен угаснуть. Я очень рад, что Гетти встретилась с Уа-та-Уа, потому что если Гетти не слишком хитра, зато у твоей невесты хитрости и разума хватит на обеих. Да, Змей, — сердечно рассмеялся он, — сложи их вместе, и двух таких умных девушек ты не найдешь во всей колонии Йорк.

— Я пойду в ирокезский лагерь, — серьезно ответил делавар. — Никто не знает Чингачгука, кроме Уа, а договор о жизни и скальпах должен быть заключен вождем. Дай мне диковинных зверей и позволь сесть в челнок.

Зверобой опустил голову и начал водить концом удочки по воде, свесив ноги с края платформы и болтая ими, как человек, погруженный в свои мысли. Не отвечая прямо на предложение друга, он, по обыкновению, начал разговаривать сам с собою.

— Да, да, — говорил он, — должно быть, это и называют любовью. Мне приходилось слышать, что любовь иногда совсем помрачает разум юноши, и он уже не в состоянии что-либо соображать и рассчитывать. Подумать только, что Змей до такой степени потерял и рассудок, и хитрость, и мудрость! Разумеется, надо поскорее освободить Уа-та-Уа и выдать ее замуж, как только мы вернемся домой, или вождю от этой войны не будет никакой пользы. Да, да, он никогда не станет снова мужчиной, пока это бремя не свалится с его души и он не придет в себя. Змей, ты теперь неспособен рассуждать серьезно, и потому я не стану отвечать на твое предложение. Но ты вождь, тебе придется скоро водить целые отряды по военной тропе, поэтому я спрошу тебя: разумно ли показывать врагу свои силы прежде, чем началась битва?

— Уа! — воскликнул индеец.

— Ну да, Уа. Я хорошо понимаю, что все дело в Уа, и только в Уа. Право, Змей, я очень тревожусь и стыжусь за тебя. Никогда я не слышал таких глупых слов из уст вождя, и вдобавок вождя, который уже прославился своей мудростью, хотя он еще молод и неопытен. Нет, ты не получишь челнок, если только голос дружбы и благоразумия что-нибудь стоит.

— Мой бледнолицый друг прав. Облако прошло над головой Чингачгука, глаза его померкли, и слабость прокралась в его ум. У моего брата сильная память на хорошие дела и слабая на дурные. Он забудет.

— Да, это нетрудно. Не будем больше говорить об этом, вождь. Но если другое такое же облако проплывет над тобой, постарайся отойти в сторону. Облака часто мешают даже на небе, но когда они помрачают нам рассудок, то это уже никуда не годится. А теперь садись со мною рядом, и потолкуем немного, что нам делать, потому что скоро сюда явится посол для переговоров о мире или же нам придется вести кровавую войну. Как видишь, эти бродяги умеют пользоваться бревнами не хуже самых ловких сплавщиков на реках, и им нетрудно будет нагрянуть сюда целой ватагой. Я полагаю, всего умнее будет сложить товары старика Тома в ковчег, запереть «замок», а в ковчеге уплыть. Это подвижная штука, и с распущенным парусом мы можем провести много ночей, не опасаясь, что канадские волки отыщут дорогу в нашу овчарню.

Чингачгук выслушал этот план с видимым одобрением. Было совершенно очевидно, что если переговоры закончатся неудачно, ближайшей же ночью должен последовать штурм. Враги, конечно, понимали, что, захватив «замок», они завладеют всем его содержимым, в том числе и вещами, предназначенными для выкупа, и в то же время удержат в своих руках уже достигнутые преимущества. Необходимо было принять какие-нибудь меры, ибо теперь, когда выяснилось, что ирокезов много, нельзя было рассчитывать на успешное отражение ночной атаки. Едва ли удалось бы помешать неприятелю завладеть челноками и ковчегом, а под прикрытием ковчега нападающие были бы так же хорошо защищены от пуль, как и гарнизон «замка». Одно время мужчины предполагали затопить ковчег на мелководье и отсиживаться в «замке», убрав челноки внутрь. Но, поразмыслив немного, они поняли, что этот способ обороны обречен на неудачу: на берегу легко было собрать бревна и построить плот любых размеров. А ирокезы непременно пустили бы в ход это средство, понимая, что настойчивость их не может не увенчаться успехом. Итак, по зрелом обсуждении, два юных дебютанта в искусстве лесной войны пришли к выводу, что ковчег является для них единственно надежным убежищем. О своем решении они немедленно сообщили Юдифи. У девушки не нашлось серьезных возражений, и все четверо стали готовиться к выполнению своего плана.

Читатель легко может себе представить, что имущество Пловучего Тома было невелико. Две кровати, кое-какое платье, оружие, снаряжение, кухонная утварь, а также таинственный и лишь до половины обследованный сундук представляли собою самое существенное. Все это вскоре собрали, а ковчег пришвартовали к восточной стороне дома, чтобы с берега не заметили, как переносят вещи. Решили, что не стоит сдвигать с места более тяжелые и громоздкие вещи, так как они вряд ли понадобились бы в ковчеге, а сами по себе не представляли большой ценности.

Переносить вещи приходилось с величайшими предосторожностями. Правда, большую часть их удалось передать в окно, но все же прошло не меньше двух или трех часов, прежде чем все было кончено. Тут осажденные заметили плот, приближавшийся со стороны берега. Зверобой немедленно схватил трубу и при ее помощи убедился, что на плоту сидят два воина, видимо безоружные. Плот подвигался очень медленно; это давало важное преимущество обороняющимся, так как ковчег двигался гораздо быстрее и легче. В распоряжении обитателей «замка» оставалось достаточно времени, чтобы подготовиться к приему опасных посетителей; все было закончено задолго до того, как плот подплыл на близкое расстояние. Обе девушки удалились в свою комнату. Чингачгук стал в дверях, держа под рукой несколько заряженных ружей. Юдифь следила в окошечко за всем происходящим. Что касается Зверобоя, то он поставил табурет на краю платформы и сел, небрежно держа карабин между коленами.

Когда плот подплыл ближе, обитатели «замка» напрягли все свое внимание с целью убедиться, не имеют ли гости при себе огнестрельного оружия. Зверобой и Чингачгук ничего не заметили, но Юдифь, не доверяя своим глазам, просунула в окошечко подзорную трубу и направила ее на ветви ясеня, устилавшие плот и служившие сиденьем для гребцов. Когда медленно подвигавшийся плот очутился на расстоянии пятидесяти футов, Зверобой окликнул гуронов и приказал им бросить весла, так как он не позволит им высадиться. Ослушаться этого требования было невозможно, и два свирепых на вид воина в ту же минуту встали со своих мест, хотя плот еще продолжал медленно подвигаться вперед.

— Вожди вы или нет? — спросил Зверобой с величественным видом. — Вожди ли вы? Или минги послали ко мне безыменных воинов по такому делу? Если так, то чем скорее вы поплывете обратно, тем раньше здесь появится воин, с которым я могу говорить.

— Хуг! — воскликнул старший индеец, обводя огненным взором «замок» и все находившееся поблизости от него. — Мой брат очень горд, но мое имя Расщепленный Дуб, и оно заставляет бледнеть делаваров.

— Быть может, это правда, Расщепленный Дуб, а быть может, и ложь, но я вряд ли побледнею, поскольку и так родился бледным. Но что тебе здесь понадобилось и зачем к легким челнокам из коры ты подплыл на бревнах, которые даже не выдолблены?

— Ирокезы не утки, чтобы гулять по воде. Пусть бледнолицые дадут им челнок, и они приплывут в челноке.

— Неплохо придумано, но только с нами это не пройдет. Здесь только четыре челнока, и так как нас тоже четверо, то это как раз составляет по челноку на брата. Впрочем, спасибо за предложение, хотя мы просим разрешения отклонить его. Добро пожаловать, ирокез, на твоих бревнах!

— Благодарю! Юный бледнолицый воин уже заслужил какое-нибудь имя? Как вожди называют его?

Один миг Зверобой колебался, но вдруг приступ человеческой слабости овладел им. Он улыбнулся, пробормотал что-то сквозь зубы, затем гордо выпрямился и сказал:

— Минг, подобно всем, кто молод и деятелен, я был известен под разными именами в различные времена. Один из ваших воинов, чей дух вчера утром отправился к предкам в места, богатые дичью, сказал, что я достоин носить имя Соколиный Глаз. И это потому, что зрение мое оказалось острее, чем у него, когда между нами решался вопрос о жизни и смерти.

Чингачгук, внимательно следивший за всем происходящим, услышал это и понял мимолетную слабость своего друга. При первом удобном случае он расспросил его более подробно. Когда молодой охотник признался ему во всем, индейский вождь счел своим долгом передать его рассказ родному племени, и с той поры Зверобой получил новое прозвище. Однако, поскольку это случилось позже, мы будем продолжать называть молодого охотника тем прозвищем, под которым он был впервые представлен читателю.

Ирокез был изумлен словами бледнолицего. Он знал о смерти своего товарища и без труда понял намек. Легкий крик изумления вырвался у дикого сына лесов Затем последовала любезная улыбка и плавный жест рукой, который сделал бы честь даже азиатскому дипломату. Оба ирокеза обменялись вполголоса несколькими словами и затем перешли на тот конец плота, который был ближе к платформе.

— Мой брат Соколиный Глаз послал гуронам предложение, — продолжал Расщепленный Дуб, — и это радует их сердца. Они слышали, что у него есть изображения зверей с двумя хвостами. Не покажет ли он их своим друзьям?

— Правильнее было бы сказать — врагам, — возразил Зверобой. — Слово — только пустой звук, и никакого вреда от него быть не может. Вот одно из этих изображений. Я переброшу его тебе, полагаясь на твою честность. Если ты не вернешь мне его, нас рассудит карабин.

Ирокез, видимо, согласился на это условие. Тогда Зверобой встал, собираясь перебросить одного из слонов на плот. Обе стороны постарались принять все необходимые предосторожности, чтобы фигурка не упала в воду. Частое упражнение делает людей весьма искусными в такого рода делах, и маленькая игрушка из слоновой кости благополучно перешла из рук в руки. Затем на плоту произошла занятная сцена. Удивление и восторг снова одержали верх над индейской невозмутимостью; два угрюмых старых воина высказывали свое восхищение более откровенно, чем мальчик. Он умел обуздывать свои чувства — в этом сказывалась недавняя выучка, тогда как взрослые мужчины с прочно установленной репутацией не стыдились выражать свой восторг. В течение нескольких минут они, казалось, забыли обо всем на свете — так заинтересовали их драгоценный материал, тонкость работы и необычайный внешний вид животного. Из всего, что можно видеть в американских лесах, длинная губа оленя, быть может, всего больше напоминает хобот слона, но это сходство было явно недостаточно, чтобы сделать для индейцев менее поразительной диковинную наружность неведомого зверя. Поэтому, чем дольше рассматривали они шахматную фигурку, тем сильнее изумлялись. Эти дети лесов отнюдь не сочли сооружение, возвышавшееся на спине слона, неотъемлемой частью животного. Они были хорошо знакомы с лошадьми, вьючными волами и видели в Канаде крепостные башни. Поэтому ноша слона нисколько не удивила их. Однако они, естественно, предположили, будто фигурка изображает животное, способное таскать на спине целый форт, и потому изумление их еще более усилилось.

— У моего белого друга есть еще несколько таких зверей? — спросил наконец старший ирокез заискивающим голосом.

— Здесь еще несколько штук, минг, — отвечал Зверобой. — Однако хватит и одного, чтобы выкупить пятьдесят скальпов.

— Один из моих пленников — великий воин, высокий, как сосна, сильный, как лось, быстрый, как лань, свирепый, как пантера. Когда-нибудь будет великим вождем, будет командовать армией короля Георга[53].

— Та-та-та, минг! Гарри Непоседа — это только Гарри Непоседа, и из него вряд ли получится кто-нибудь поважнее капрала, да и то сомнительно. Правда, он довольно высок ростом. Но от этого мало толку, так как он лишь стукается головой о ветви, когда ходит по лесу. Он действительно силен, но сильное тело — это еще не сильная голова, и королевских генералов производят в чины не за их мускулы. Допускаю, он очень проворен, но ружейная пуля еще проворнее, а что касается свирепости, то она совсем не пристала солдату. Люди, воображающие, что они сильнее всех, часто сдаются после первого пинка. Нет, нет, ты никогда и никого не заставишь поверить, будто скальп Непоседы стоит дороже, чем шапка курчавых волос, прикрывающая пустую голову.

— Мой старший пленник очень мудр, король озера, великий воин, мудрый советник.

— Ну, против этого тоже можно кое-что возразить, минг. Действительно мудрый человек не попал бы так глупо в западню, как мастер Хаттер. У здешнего озера только один король, но он живет далеко отсюда и вряд ли когда-нибудь увидит его. Пловучий Том — такой же король здешних мест, как волк, крадущийся в чаще, король лесов. Зверь с двумя хвостами с избытком стоит двух этих скальпов.

— Но у моего брата есть еще другой зверь! И он отдаст двух (тут индеец протянул вперед два пальца) за старого отца.

— Пловучий Том не отец мне, и от этого он ничуть не хуже. Но отдать за его скальп двух зверей, и каждого зверя с двумя хвостами, было бы ни с чем несообразно. Подумай сам, минг, можем ли мы пойти на такую невыгодную сделку?

К этому времени Расщепленный Дуб уже оправился от изумления и снова начал, по своему обыкновению, хитрить, чтобы добиться наиболее выгодных условий. Не стоит воспроизводить здесь со всеми подробностями последовавший за этим прерывистый диалог, во время которого индеец всячески старался наверстать потерянные на первых порах преимущества. Он даже притворился, будто сомневается, что существуют живые звери, похожие на эти фигурки, и заявил, что самые старые индейцы никогда не слыхивали о таких странных животных. Как часто бывает в подобных случаях, он начал горячиться во время этого спора, ибо Зверобой отвечал на все его лукавые доводы и увертки со своей обычной холодной прямотой и непоколебимой любовью к правде. О том, что такое слон, он знал немногим больше, чем дикарь, но не сомневался, что точеные фигурки из слоновой кости должны представлять в глазах ирокеза такую же ценность, как мешок с золотом или кипа бобровых шкур в глазах торговца. При таких условиях он решил, что будет гораздо благоразумнее не проявлять особой уступчивости на первых порах, тем более что существовало много почти неодолимых препятствий для обмена даже в том случае, если бы удалось сговориться. Имея в виду эти трудности, он предпочел сохранить остальные шахматные фигурки в резерве, как средство уладить дело в последний момент.

Наконец дикарь объявил, что дальнейшие переговоры бесполезны: он не мог, не опозорив своего племени, отказаться от славы и награды за два отличных мужских скальпа и получить за это в обмен такую безделицу, как две костяные игрушки.

Теперь обе стороны испытывали то, что обычно чувствуют люди, когда сделка, которую каждый в отдельности страстно желает заключить, готова расстроиться вследствие излишнего упрямства, проявляемого в переговорах. Это разочарование, однако, произвело весьма различное действие на участников спора. Зверобой казался озабоченным и грустным. Он беспокоился об участи пленников и всей душой сочувствовал обеим девушкам, поэтому неудача переговоров глубоко огорчила его. Что касается дикаря, то неудача пробудила в нем дикую жажду мести. Он громко объявил, что не скажет больше ни слова, но при этом злился и на самого себя и на своего хладнокровного противника, проявившего в данном случае гораздо больше выдержки и самообладания, чем индейский вождь. Когда гурон отводил плот от платформы, голова его потупилась и глаза загорелись, хотя он заставил себя дружески улыбнуться и вежливо помахал рукой на прощанье.

Требовалось некоторое время, чтобы привести плот в движение. Пока этим занимался второй индеец, Расщепленный Дуб с молчаливым бешенством разгребал ногами ветви, лежавшие между бревнами, а сам не отрывал пронизывающего взгляда от хижины, платформы и фигуры своего противника. Тихим голосом он быстро сказал товарищу несколько слов и продолжал разгребать ветви ногами, как разъяренный зверь. В эту минуту обычная бдительность Зверобоя несколько ослабела, так как он размышлял, каким образом возобновить переговоры, не давая противной стороне слишком больших преимуществ. На его счастье, ясные глаза Юдифи остались зоркими, как всегда. В то мгновение, когда молодой охотник совсем забыл, что необходимо быть настороже, а его враг уже готовился к бою, девушка крикнула взволнованным голосом:

— Берегитесь, Зверобой! Я вижу в трубу ружья между ветвями, ирокез старается вытащить их ногами!

Как видно, неприятели догадались отправить к «замку» посланца, понимавшего по-английски. Весь предшествующий разговор происходил на ирокезском наречии, но по той внезапности, с которой Расщепленный Дуб прекратил свою предательскую работу, и по той быстроте, с которой на его физиономии выражение мрачной свирепости уступило место любезной улыбке, было совершенно ясно, что он понял слова девушки. Движением руки велев своему товарищу перестать грести, он перешел на конец плота, который был ближе к платформе, и заговорил снова.

— Почему Расщепленный Дуб и его брат позволили облаку встать между ними? — спросил он. — Оба они мудры, оба храбры и оба великодушны. Им надо расстаться друзьями. Один зверь будет ценой одного пленника.

— Ладно, минг, — ответил охотник, обрадованный возможностью возобновить переговоры на любых условиях и решивший облегчить заключение сделки маленькой надбавкой. — Ты увидишь, что бледнолицые умеют платить настоящую цену, когда к ним подходят с открытым сердцем и протянутой рукой. Сохрани у себя зверя, которого ты позабыл вернуть, когда собирался отплыть, и которого я позабыл потребовать обратно, потому что мне неприятно было разлучаться с тобой в гневе. Покажи его своим вождям. Когда доставишь сюда наших друзей, ты получишь еще двух других, и… — тут он поколебался один миг, не зная, разумно ли будет итти на слишком большие уступки, но затем продолжал решительно: — …и если мы увидим их здесь до солнечного захода, у нас, быть может, найдется еще четвертый для круглого счета.

На этом они и покончили. Последние следы неудовольствия исчезли на темном лице ирокеза, и он улыбнулся такой же благосклонной, хоть и не такой привлекательной улыбкой, как Юдифь Хаттер. Шахматная фигурка, уже находившаяся в его руках, снова подверглась подробнейшему осмотру, и восторженное восклицание доказало, как он радовался неожиданному соглашению. После этого оба индейца распрощались и тихонько поплыли к берегу.

— Можно ли положиться на этих негодяев? — спросила Юдифь, когда она и Гетти снова вышли на платформу и встали рядом с Зверобоем, продолжавшим следить за медленно удалявшимся плотом. — Я боюсь, что они оставят у себя игрушку и пришлют кровавое доказательство того, что им удалось перехитрить нас. Они способны сделать это ради простого бахвальства. Я не раз слышала о таких историях.

— Без сомнения, Юдифь, без всякого сомнения! Но я совсем не знаю краснокожих, если этот двухвостый зверь не взбудоражит все племя, как прутик, всунутый в пчелиный улей. Вот здесь у нас Змей, человек крепкий, как кремень, и в обычных житейских делах любопытный лишь в пределах благоразумия. Но и он так увлекся этой выточенной из костяшки тварью, что мне просто стыдно за него. Но это дает о себе знать врожденное чувство, а человека нельзя осуждать за врожденные чувства, если они естественны. Чингачгук скоро оправится от своей слабости и вспомнит, что он вождь, происходящий из знаменитого рода, обязанный блюсти славу своего имени. Что же касается бездельников мингов, то они не успокоятся, пока не завладеют всеми точеными костяшками, которые можно найти в кладовых Томаса Хаттера.

— Они видели только слонов и не могут рассчитывать ни на что другое.

— Это верно, Юдифь. Но все-таки алчность — неугомонное чувство. Они скажут: если у бледнолицых есть диковинные звери с двумя хвостами, то как знать, быть может у них есть и с тремя хвостами или, пожалуй, даже с четырьмя. Школьные учителя назвали бы это натуральной арифметикой. Дикари ни за что не успокоятся, пока не доищутся правды.

— Как вы думаете, Зверобой, — спросила Гетти, по своему обыкновению, бесхитростно и просто: — неужели ирокезы не отпустят отца и Непоседу? Я прочитала им самые лучшие стихи из всей библии, и вы видите, что́ они уже сделали.

Охотник, как всегда, ласково выслушал замечание Гетти. Затем в течение нескольких мгновений он молча размышлял о чем-то. Легкий румянец покрыл его щеки, когда он наконец ответил:

— Я не знаю, должен ли белый человек стыдиться того, что он не умеет читать. Но такова уж моя судьба, Юдифь. Я знаю, вы очень искусны в такого рода вещах, а я умею читать только то, что написано на холмах и долинах, на вершинах гор, на потоках, на лесах и источниках. Отсюда можно узнать не меньше, чем из книг. И, однако, иногда мне кажется, что для белого человека чтение — природный дар. Когда от моравских братьев я в первый раз услышал слова, которые повторяет Гетти, мне захотелось самому прочитать их. Но летняя охота, рассказы индейцев, их уроки и другие дела всегда мешали мне.

— Хотите, я научу вас, Зверобой? — спросила Гетти очень серьезно. — Говорят, я слабоумная, но читать умею так же хорошо, как Юдифь. Если вы научитесь читать библию дикарям, то когда-нибудь сможете этим спасти свою жизнь и, во всяком случае, спасете душу, потому что мать много раз говорила мне это.

— Благодарю вас, Гетти, благодарю вас от всего сердца. Теперь, как видно, наступают крутые времена, и некогда заниматься такими делами. Но когда у нас опять настанет мир, я приду погостить к вам на озеро, и мы соединим приятное с полезным. Быть может, мне следует стыдиться этого, Юдифь, но правда выше всего. Что касается ирокезов, то вряд ли они позабудут зверя с двумя хвостами ради двух-трех стихов из библии. Думаю, что скорее всего они вернут нам пленников и затем будут ждать удобного случая, чтобы захватить их обратно, с нами и со всем, что есть в замке, да еще с ковчегом впридачу. Однако мы должны как-нибудь умаслить этих бродяг: прежде всего — для того, чтобы освободить вашего отца и Непоседу, и затем — чтобы сохранить мир, по крайней мере, до тех пор, пока Змей успеет освободить свою суженую. Если индейцы очень обозлятся, они тотчас же отошлют всех своих женщин и детей обратно в лагерь, тогда как, поддерживая с ними приятельские отношения, мы можем встретить Уа-та-Уа на указанном ею месте. Чтобы наша сделка не сорвалась, я готов отдать хоть полдюжины фигурок, изображающих стрелков с луками; у нас в сундуке их много.

Юдифь охотно согласилась; она готова была пожертвовать даже расшитой парчой, лишь бы выкупить отца и угодить Зверобою.

Надежда на успех развеселила всех обитателей «замка», хотя по-прежнему надо было следить в оба за всеми передвижениями неприятеля Однако час проходил за часом и солнце уже начало склоняться к вершинам западных холмов, а никаких признаков возвращающегося плота все еще не было видно. Осматривая берег в подзорную трубу, Зверобой наконец открыл среди густых и темных зарослей одно место, где, по его убеждению, ирокезы собрались в значительном числе. Место это находилось вблизи от тростников, из-за которых впервые появился плот, а легкая рябь на поверхности воды указывала, что где-то неподалеку ручей впадает в озеро. Очевидно, дикари собрались здесь, чтобы обсудить вопрос, от которого зависела жизнь или смерть пленников. Несмотря на задержку, еще не следовало терять надежды, и Зверобой поспешил успокоить своих встревоженных товарищей. По всей вероятности, индейцы оставили пленников в лагере и запретили им следовать за собой по лесу. Нужно было немало времени, чтобы отправить посланца в лагерь и привести обоих бледнолицых на то место, откуда им следовало отплыть. Утешая себя, обитатели «замка» вновь запаслись терпением и без особой тревоги следили за тем, как солнце постепенно приближается к горизонту.

Догадка Зверобоя оказалась правильной. Незадолго до того, как солнце окончательно закатилось, плот снова появился у окраины зарослей. Когда ирокезы подплыли ближе, Юдифь объявила, что ее отец и Непоседа, связанные по рукам и ногам, лежат на ветвях посреди плота. Ирокезы, вероятно, понимали, что ввиду позднего времени следует торопиться, и вовсю налегали на грубые подобия весел. В результате этих усилий плот подошел к «замку» вдвое скорее, чем при предыдущем посещении.

Даже после того как условия были приняты и частично исполнены, выдача пленников представляла немалые трудности. Ирокезы были вынуждены почти всецело положиться на честность своих врагов. Они согласились на это очень неохотно и только по необходимости. Краснокожие понимали, что как только они освободят Хаттера и Непоседу, гарнизон «замка» станет вдвое сильнее, чем отряд, находившийся на плоту. О спасении бегством не могло быть и речи, так как белые имели в своем распоряжении три челнока из коры, не говоря уже об оборонительных сооружениях дома и ковчега. Все это было слишком ясно для обеих сторон, и весьма вероятно, что сделку так и не удалось бы довести до конца, если бы честное лицо Зверобоя не оказало своего обычного действия на индейца.

— Мой брат знает, что я ему верю, — сказал Расщепленный Дуб, выступая вперед вместе с Хаттером, которому только что развязали ноги, чтобы дать ему возможность подняться на платформу. — Один скальп — один зверь…

— Погоди, минг, — прервал его охотник. — Придержи-ка пленника одну минутку. Я должен сходить за товаром для расплаты.

Это было лишь предлогом. Войдя в дом, Зверобой приказал Юдифи собрать все огнестрельное оружие и сложить его в комнате девушек. Затем он очень серьезно поговорил о чем-то с делаваром, который по-прежнему стоял на страже у входа, положил в карман трех оставшихся слонов и вернулся на платформу.

— Добро пожаловать обратно на старое пепелище, мастер Хаттер, — сказал Зверобой, помогая старику взобраться на платформу и в то же время исподтишка сунув в руку Расщепленному Дубу второго слона. — Ваши дочки очень рады видеть вас; да вот здесь и Гетти, она может поговорить за себя.

Тут охотник замолчал и разразился своим сердечным беззвучным смехом. Индейцы только что развязали путы, связывавшие Непоседу, и поставили его на ноги. Но лыковые веревки были стянуты так туго, что молодой великан еще не мог владеть своими членами и представлял собою в этот миг весьма беспомощную и довольно комическую фигуру. Это непривычное зрелище и особенно озадаченная физиономия Непоседы рассмешили Зверобоя.

— Ты, Гарри, похож на сосну у опушки леса во время сильного ветра, — сказал Зверобой, несколько умеряя свою несвоевременную веселость больше из уважения к другим присутствующим, чем к освобожденному пленнику. — Я, однако, рад видеть, что индейские цирюльники не причесали тебе волос, когда ты наведался к ним в лагерь.

— Слушай, Зверобой! — возразил Непоседа свирепо. — С твоей стороны было бы умнее поменьше смеяться и побольше радоваться. Хоть раз в жизни веди себя, как подобает христианину, а не смешливой девчонке-школьнице, к которой учитель повернулся спиной. Скажи-ка лучше, сохранились ли у меня ступни на концах ног. Я вижу их, но совсем не чувствую, как будто они разгуливают где-то на берегах Мохаука.

— Ты явился сюда цел и невредим, Непоседа, и это не пустяки, — ответил охотник, потихоньку вручая индейцу вторую половину обещанного выкупа и в то же время знаком приказывая ему немедленно удалиться. — Ты явился сюда весь целиком, с ногами и всем прочим, и только немного закостенел от повязок. Природа скоро приведет твою кровь в движение, и тогда ты сможешь танцовать, празднуя самое удивительное и необыкновенное избавление из волчьего логова.

Зверобой развязал руки своим друзьям, лишь только они поднялись на платформу. Теперь они стояли, притопывая ногами и потягиваясь, ворча, ругаясь и всеми способами стараясь восстановить нарушенное кровообращение. Однако они были связаны слишком долго, чтобы немедленно получить возможность снова владеть своими членами. А индейцы тем временем удалялись от «замка» так же поспешно, как приблизились к нему. Плот уже успел отплыть на добрую сотню ярдов, когда Непоседа, случайно взглянув в ту сторону, заметил, с каким проворством индейцы спасаются от его мщения. Он мог уже двигаться довольно свободно, хотя все еще очень неуклюже. Однако, не считаясь со своим положением, он схватил карабин, лежавший на плече у Зверобоя, и попытался взвести курок и прицелиться. Но молодой охотник был проворнее его. Он вырвал ружье из рук великана, хотя дуло уже успело наклониться в намеченном направлении.

Вряд ли Зверобою удалось бы одержать победу в этой борьбе, если бы Непоседа как следует владел своими членами. В тот миг, когда ружье выскользнуло у него из рук, великан уступил и двинулся по направлению к двери, на каждом шагу поднимая ногу на целый фут, так как онемение все еще не прошло. Однако Юдифь предупредила его. Весь запас оружия, лежавший наготове на случай внезапного возобновления враждебных действий, был уже убран и спрятан по приказанию Зверобоя. В результате этой уловки Марч лишился возможности осуществить свои намерения.

Потеряв надежду на скорую месть, Непоседа сел и, подобно Хаттеру, в течение получаса старался восстановить кровообращение и снова получить возможность владеть своими членами.

Тем временем плот исчез, и ночь начала раскидывать свои тени по лесам. Девушки занялись приготовлением ужина, а Зверобой подсел к Хаттеру и рассказал ему в общих чертах о всех событиях, которые произошли за этот день, и о способе, к которому пришлось прибегнуть, чтобы спасти его детей и имущество.

Глава XV

Тишина этого вечера составляла резкий контраст со страстями людей, тогда как надвигавшийся мрак вполне соответствовал их настроению. Солнце закатилось, и лучи его больше не золотили края немногочисленных облаков, сквозь которые струился тускнеющий свет. Но над самыми головами небо затянулось густыми, тяжелыми облаками, что предвещало темную ночь. Поверхность озера была едва подернута мелкой рябью. В воздухе чувствовалось легкое движение, которое вряд ли можно было назвать ветром, но все же, сырое и медленное, оно обладало некоторой силой. Люди, находившиеся в «замке», были мрачны и молчаливы, как окрестный пейзаж. Освобожденные пленники чувствовали себя униженными, обесчещенными и томились жаждой мести. Они помнили лишь унизительное обращение, которому подверглись в последние часы плена, совсем забыв о том, что до этого ирокезы относились к ним достаточно снисходительно. Совесть, этот остроглазый наставник, напоминала им, что они пострадали недаром, и все же они думали не о собственной вине, а о том, как отомстить врагу. Остальные сидели в задумчивости. И Зверобой и Юдифь предавались грустным размышлениям, хотя и по весьма различным причинам. Гетти же была теперь совершенно счастлива. Делавар рисовал в своем воображении картины блаженства, которые сулила ему скорая встреча с невестой. При таких обстоятельствах и в таком настроении обитатели «замка» уселись за вечернюю трапезу.

— Знаешь, старый Том, — вскричал вдруг Непоседа, разражаясь взрывом шумного хохота, — ты был здорово похож на связанного медведя, когда растянулся на хемлоковых ветках, и я только удивлялся, почему ты не рычишь! Ну да ладно, с этим покончено. Ни слезами, ни жалобами горю теперь не поможешь. Но еще остался этот негодяй, Расщепленный Дуб, который привез нас сюда. У него замечательный скальп, я сам готов заплатить за него дороже, чем колониальное начальство. Да, в таких делах я чувствую себя щедрым, как губернатор, и готов тягаться с ним дублоном за дублон. Юдифь, милочка, вы сильно горевали обо мне, когда я находился в руках у этих Филипштейнов?

Филипштейнами называлось семейство немцев, проживавшее на Мохауке. Непоседа питал к этим людям величайшую антипатию и в простоте душевной смешивал их с филистимлянами, врагами народа израильского.

— Уровень озера поднялся от наших слез, Гарри Марч, вы сами могли видеть это с берега, — ответила Юдифь с напускным легкомыслием, далеко не соответствовавшим ее истинным чувствам. — Конечно, мы с Гетти очень жалели отца, но, думая о вас, мы прямо-таки заливались слезами.

— Мы жалели бедного Гарри так же, как отца, Юдифь, — простодушно заметила ничего не понимавшая сестра.

— Верно, девочка, верно! Ведь мы жалеем всякого, кто попал в беду, не так ли? — быстро и несколько укоризненно подхватила Юдифь, немного понизив голос. — Во всяком случае, мастер Марч, мы рады видеть вас и еще больше рады, что вы освободились из рук Филипштейнов.

— Да, это препаршивая публика, ничуть не лучше того выводка, который гнездится на Мохауке. Дивлюсь, право, Зверобой, как это тебе удалось выручить нас! За эту маленькую услугу прощаю тебе, что ты помешал мне расквитаться с тем бродягой. Поделись с нами твоим секретом, чтобы при случае мы могли сделать для тебя то же самое. Чем ты их умаслил — ложью или лестью?

— Ни тем, ни другим, Непоседа! Мы выкупили вас и заплатили такую высокую цену, что очень прошу тебя: на будущее время остерегайся и не попади снова в плен, иначе наших капиталов не хватит.

— Выкупили? Значит, старому Тому пришлось раскошелиться, потому что за все мое барахло не выкупить даже шерсти, не только шкуры. Такие хитрые бродяги не могли, конечно, за даровщинку отпустить парня, связанного по рукам и ногам и оказавшегося в их полной власти. Но деньги — это деньги, и устоять против них было бы как-то неестественно. В этом отношении индеец и белый одним миром мазаны. Надо признаться, Юдифь, что в конце концов натура у всех одинакова.

Тут Хаттер встал и, сделав знак Зверобою, увел его во внутреннюю комнату. Расспросив охотника, он здесь впервые узнал, какой ценой было куплено их освобождение. Старик не выказал ни досады, ни удивления, услышав о набеге на сундук, и только полюбопытствовал, до самого ли дна было обследовано его содержимое и каким образом удалось отыскать ключ. Зверобой рассказал обо всем с обычной правдивостью, так что к нему невозможно было придраться. Разговор вскоре окончился, и собеседники возвратились в переднюю комнату, служившую одновременно приемной и кухней.

— Не знаю, право, мир у нас теперь с дикарями или война! — воскликнул Непоседа, в то время как Зверобой, в течение минуты к чему-то внимательно прислушивавшийся, направился вдруг к выходной двери. — Выдача пленных как будто свидетельствует о дружелюбных намерениях, и после того как люди покончили честную торговую сделку, они обычно расстаются друзьями, по крайней мере до поры до времени. Поди сюда, Зверобой, и скажи нам твое мнение, потому что с некоторых пор я начал ценить тебя гораздо выше, чем прежде.

— Вот ответ на твой вопрос, Непоседа, если тебе уж так не терпится снова полезть в драку.

С этими словами Зверобой кинул на стол, о который товарищ его опирался локтем, нечто вроде миниатюрной свирели, состоявшей из дюжины маленьких палочек, крепко связанных ремнем из оленьей шкуры. Марч поспешно схватил этот предмет, поднес его к сосновому полену, пылавшему на очаге, который служил единственным источником света в комнате, и убедился, что концы палочек вымазаны кровью.

— Если это не совсем понятно по-английски, — сказал беззаботный житель границы, — то по-индейски это яснее ясного. В Йорке это называют объявлением войны, Юдифь… Как ты нашел эту штуку, Зверобой?

— Очень просто, Непоседа. Ее положили минуту назад на том месте, которое ты называешь приемной Пловучего Тома.

— Каким образом она туда попала? Ведь не свалилась же она с облаков, Юдифь, как иногда падают маленькие лягушата! Да притом и дождя ведь нет… Ты должен объяснить, откуда взялась эта вещица, Зверобой!

Зверобой подошел к окошку и бросил взгляд на темное озеро, затем, как бы удовлетворенный тем, что́ там увидел, подошел ближе к Непоседе и, взяв в руки пучок палочек, начал внимательно его рассматривать.

— Да, это индейское объявление войны, — сказал Зверобой, — и оно доказывает, как мало ты пригоден для военного дела, Гарри Марч. Вещица эта находится здесь, а ты и понятия не имеешь, откуда она взялась. Дикари оставили скальп у тебя на голове, но, должно быть, заткнули тебе уши. Иначе ты услышал бы плеск воды, когда этот парнишка снова подплыл сюда на своих бревнах. Ему поручили бросить палочки перед нашей дверью, а это значит: торговля кончилась, война начинается снова, приготовьтесь.

— Поганые волки! Дайте-ка сюда мой карабин, Юдифь: я пошлю бродягам ответ через их собственного посланца.

— Этого не будет, пока я здесь, мастер Марч, — холодно сказал Зверобой, движением руки останавливая товарища. — Доверие за доверие, с кем бы мы ни имели дела — с краснокожим или с христианином. Мальчик зажег ветку и подплыл при свете, чтобы предупредить нас заранее. И никто не смеет причинить ему ни малейшего вреда, пока он исполняет подобное поручение. Впрочем, не стоит тратить попусту слов, мальчик слишком хитер, чтобы позволить своему факелу гореть теперь, когда он сделал свое дело. А ночь так темна, что тебе в него не попасть.

— Она темна для ружья, но не для челнока, — ответил Непоседа, направляясь огромными шагами к двери с карабином в руках. — Не жить тому человеку, который помешает мне снять скальп с этой гадины! Чем больше ты их раздавишь, тем меньше их останется, чтобы жалить тебя в лесу.

Юдифь дрожала, как осиновый лист, сама не зная почему. Впрочем, были все основания ожидать, что начнется драка; если Непоседа, сознавая свою исполинскую силу, был необуздан и свиреп, то в манерах Зверобоя чувствовалась спокойная твердость, не склонная ни на какие уступки. Серьезное и решительное выражение на лице молодого охотника испугало Юдифь больше, чем буйство Непоседы. Гарри стремительно бросился к тому месту, где были привязаны челноки; однако Зверобой уже успел быстро сказать что-то Змею по-делаварски. Впрочем, бдительный индеец первый услышал всплески весел и раньше других вышел на платформу. Свет факела возвестил ему о приближении посланца. Когда мальчик бросил палочки к его ногам, это ничуть не рассердило и не удивило делавара. Он просто стоял наготове с карабином в руке и следил, не скрывается ли за этим вызовом какая-нибудь ловушка. Когда Зверобой окликнул делавара, он, быстрый как мысль, бросился в челнок и убрал прочь весла. Непоседа пришел в ярость, видя, что его лишили возможности преследовать мальчика. С шумными угрозами он приблизился к индейцу, и даже Зверобою на миг стало страшно при мысли о том, что может произойти. Марч уже поднял руки, стиснув свои огромные кулаки. Все ожидали, что он опрокинет делавара на землю. Зверобой не сомневался, что за этим последует неминуемое кровопролитие. Но даже Непоседа смутился, увидя серьезное спокойствие вождя. Он понял, что такого человека нельзя оскорбить безнаказанно. Поэтому весь свой гнев он обратил на Зверобоя, которого не так боялся. Неизвестно, чем закончилась бы ссора, но, к счастью, она не успела разгореться.

— Непоседа, — сказал мягкий и нежный голос, — грешно сердиться, бог этого не простит. Ирокезы хорошо обращались с вами и не сняли вашего скальпа, хотя вы с отцом сами хотели их оскальпировать.

Давно известно, какое умиротворяющее действие оказывает кротость на бурные порывы страсти. К тому же Гетти своей недавней самоотверженностью и решительностью внушила к себе уважение, которым прежде не пользовалась. Возможно, что ее влиянию способствовало и заведомое слабоумие, так как оно исключало какое-либо сомнение в чистоте ее намерений. Впрочем, каковы бы ни были в данном случае причины, результаты ее вмешательства не замедлили сказаться. Вместо того чтобы схватить за горло своего недавнего спутника, Непоседа повернулся к девушке и излил ей свое огорчение.

— Обидно, Гетти, — воскликнул он, — сидеть в кутузке или попусту гоняться за бобрами и нигде не находить их, но еще обиднее поймать какую-нибудь зверюгу в поставленный тобой капкан и затем видеть, как она выбирается оттуда! Если считать на деньги, то шесть первосортных шкур уплыли от нас на бревнах, тогда как, чтобы догнать их, достаточно двадцати хороших ударов веслом. Я говорю: если считать на деньги, потому что мальчишка сам по себе не стоит и одной шкуры… Ты подвел товарища, Зверобой, позволив такой добыче ускользнуть из моих пальцев, да и из твоих тоже.

Зверобой ответил ему спокойно, но так решительно, как позволяют человеку только врожденное бесстрашие и сознание собственной правоты:

— Я совершил бы большую несправедливость, Непоседа, если бы поступил иначе, и ни ты и никто другой не имеет права требовать этого от меня. Парень явился сюда по законному делу, и последний краснокожий, который бродит по лесу, счел бы для себя позором не уважить звание посла. Но он уже далеко, мастер Марч, и не стоит спорить, словно две бабы, о том, чего уже нельзя изменить.

Сказав это, Зверобой отвернулся, как человек, решивший не тратить слов по пустому, а Хаттер потянул Непоседу за рукав и увел его в ковчег. Там они долго сидели и совещались. Тем временем индеец и его друг тоже о чем-то таинственно беседовали.

До появления условленной звезды оставалось еще часа три или четыре, но Чингачгуку не терпелось поделиться со Зверобоем своими планами и надеждами. Юдифь тоже пришла в более кроткое настроение духа и внимательно слушала безыскусственный рассказ Гетти обо всем, что случилось с нею после высадки на берег. Лес не очень страшил обеих девушек, воспитанных под его сенью и привыкших ежедневно глядеть с озера на его пышную громаду или блуждать в его темных чащах. Но старшая сестра чувствовала, что не посмела бы пойти одна в индейский лагерь. Гетти не много рассказала об Уа-та-Уа. Она упомянула лишь о доброте и приветливости делаварки и об их первой встрече в лесу. Но тайну Чингачгука Гетти оберегала так ловко и с такой твердостью, что многие гораздо более умные девушки могли бы ей позавидовать.

Когда Хаттер вновь появился на платформе, все умолкли.

Старик собрал вокруг себя всех и вкратце рассказал о том, что он намерен предпринять. Хаттер полностью одобрил план Зверобоя покинуть на ночь «замок» и искать приюта в ковчеге. Он, как и все остальные, считал, что это единственный надежный способ избежать гибели. Раз уж дикари занялись постройкой плотов, они, несомненно, попытаются овладеть «замком». Присылка окровавленных палочек достаточно ясно свидетельствовала о том, что они верят в успешный исход этой попытки. Короче говоря, старик думал, что наступающая ночь будет критической, и просил всех возможно скорее приготовиться к тому, чтобы покинуть «замок» по крайней мере на некоторое время, если не навсегда.

Когда Хаттер умолк, все торопливо, но тщательно начали готовиться в путь. «Замок» заперли уже описанным выше способом; вывели из дока челноки и привязали их к ковчегу; перенесли в каюту несколько необходимых вещей, которые еще оставались в доме, погасили огонь и затем перебрались на судно.

От близкого соседства поросших соснами прибрежных холмов ночь казалась гораздо темнее, чем это обычно бывает на озерах. Только на самой середине водной поверхности тянулась более светлая полоса; берега же тонули во мраке, так как здесь ложились тени, отбрасываемые холмами. Отмель со стоявшим на ней «замком» находилась в более светлой полосе, но все-таки ночь была так темна, что ковчег отплыл совершенно незаметно. Наблюдатель, находившийся на берегу, не мог бы увидеть судна еще и потому, что оно двигалось на фоне темных холмов, которые тянулись по горизонту во всех направлениях. На американских озерах чаще всего дует западный ветер, но так как горы образуют здесь многочисленные извилины, то сплошь и рядом трудно определить действительное направление воздушных потоков, ибо оно изменяется на коротких дистанциях и через небольшие промежутки времени. Это относится главным образом к легким колебаниям атмосферы, а не к постоянно дующим ветрам. Однако, как известно, в гористых местностях и в узких водных бассейнах порывы сильного ветра тоже бывают неустойчивы и неопределенны.

На этот раз, как только ковчег отвалил от «замка», даже сам Хаттер не решился бы сказать, в какую сторону дует ветер. Обычно в таких случаях направление ветра определяют, наблюдая за облаками, плывущими над вершинами холмов. Но теперь весь небесный свод казался одной сплошной сумрачной громадой. В небе не было видно ни одного просвета, и Чингачгук начинал серьезно опасаться, что отсутствие звезды помешает его невесте вовремя явиться на место условленной встречи. Хаттер между тем поднял парус, видимо с единственным намерением отплыть подальше от «замка», потому что оставаться дольше в непосредственном соседстве с ним было опасно. Когда баржа начала повиноваться рулю и парус как следует раздулся, выяснилось, что ветер дует на юго-восток. Это соответствовало общим желаниям, и судно около часа свободно скользило по озеру.

Затем ветер переменился, и ковчег стало понемногу сносить в сторону индейского лагеря.

Зверобой с неослабным вниманием следил за всеми движениями Хаттера и Непоседы. Сначала он не знал, чему приписать выбор направления — случайности или обдуманному намерению, теперь же он был уверен во втором. Хаттер прекрасно знал свое озеро, и ему легко было обмануть всякого, не привыкшего маневрировать на воде. Если он действительно затаил намерение, о котором подозревал Зверобой, то было совершенно очевидно, что не пройдет и двух часов, как судно очутится в какой-нибудь сотне ярдов от берега, прямо против индейской стоянки. Но еще задолго до того как ковчег успел достигнуть этого пункта, Непоседа, знавший немного по-альгонквински[55], начал таинственно совещаться с Чингачгуком. О результате этого совещания молодой вождь сообщил затем Зверобою, который оставался холодным, чтобы не сказать враждебным, свидетелем всего происходящего.

— Мой старый отец и мой юный брат, Высокая Сосна (так делавар прозвал Марча), желают видеть скальпы гуронов на своих поясах, — сказал Чингачгук своему другу. — Для нескольких скальпов найдется место и на кушаке Змея, и его народ станет искать их глазами, когда он вернется в свою деревню. Нехорошо, если глаза их долго будут оставаться в тумане, они должны увидеть то, что ищут. Я знаю, у моего брата белые руки; он не захочет поразить даже мертвеца; он будет ждать нас. Когда мы вернемся, он не закроет своего лица от стыда за друга. Великий Змей могикан должен быть достоин чести ходить по тропе войны вместе с Соколиным Глазом.

— Да, да, Змей, я вижу, как обстоит дело. Это имя ко мне прилипнет, и когда-нибудь я буду зваться Соколиным Глазом, а не Зверобоем. Ладно, коли человеку достается такое прозвище, то он, как бы ни был скромен, должен принять его. Что касается поездки за скальпами, то это соответствует твоим обычаям, и я не вижу тут ничего худого. Только не будь жесток, Змей, не будь жесток, прошу тебя. Право, твоя индейская честь не потерпит никакого ущерба, если ты проявишь капельку жалости. Что касается старика, отца этих молодых девушек, который мог бы иметь лучшие чувства, и Гарри Марча, который — Сосна он или не Сосна — мог бы приносить плоды, более приличные христианскому дереву, то я предаю их в руки бледнолицего бога. Если бы не окровавленные палочки, никто из вас не смел бы выступить сегодня ночью против мингов, потому что это значило бы обесчестить нас и замарать нашу добрую славу. Но тот, кто жаждет крови, не должен роптать, если она проливается в ответ на его призыв. Однако не будь жесток, Змей. Не начинай своего поприща воплями женщин и плачем детей. Веди себя так, чтобы Уа-та-Уа могла улыбаться, а не плакать, когда встретится с тобой. Ступай, и да хранит тебя Маниту!

— Мой брат останется здесь. Уа скоро выйдет на берег, и Чингачгук должен торопиться.

Тут индеец присоединился к своим товарищам. Спустив предварительно парус, все трое вошли в челнок и отчалили от ковчега. Хаттер и Марч не сказали Зверобою ни о цели своей поездки, ни о том, сколько они пробудут в отсутствии. Все это они поручили индейцу, который и выполнил задачу со своим обычным лаконизмом. Не успели весла двенадцать раз погрузиться в воду, как челнок исчез из виду.

Зверобой постарался поставить ковчег таким образом, чтобы он по возможности не двигался. Затем он уселся на корме и предался горьким думам. Однако вскоре к нему подошла Юдифь, пользовавшаяся каждым удобным случаем, чтобы побыть наедине с молодым охотником.

Предпринимая свой второй набег на индейский лагерь, Хаттер и Непоседа руководились теми же самыми побуждениями, которые внушили им и первую попытку; к этому лишь отчасти примешивалась жажда мести. В этих грубых людях, столь равнодушных к правам и интересам краснокожих, говорило единственное чувство — жажда наживы. Правда, Непоседа в первые минуты после освобождения был очень зол на индейцев, но гнев скоро уступил место привычной любви к золоту, к которому он стремился скорее с необузданной алчностью расточителя, чем с упорным вожделением скупца. Короче говоря, лишь исконное презрение к врагу да ненасытная алчность побудили обоих искателей приключений так поспешно отправиться в новую экспедицию против гуронов. Они знали, что большинство ирокезских воинов, а может быть, даже и все должны собраться на берегу, прямо против «замка». Хаттер и Марч надеялись, что благодаря этому нетрудно будет добыть скальпы беззащитных жертв. Хаттер, только что расставшийся со своими дочерьми, был уверен, что в лагере нет никого, кроме детей и женщин. На это обстоятельство он намекнул мимоходом в разговоре с Непоседой. Чингачгук во время своего объяснения с Зверобоем не обмолвился об этом ни единым словом.

Хаттер правил челноком. Непоседа смело занял место на носу, а Чингачгук стоял посредине. Мы говорим «стоял», ибо все трое настолько привыкли иметь дело с верткими челноками, что могли стоять, выпрямившись во весь рост, даже в темноте. Они осторожно подплыли к берегу и высадились без всяких препятствий. Тут все трое взяли оружие наизготовку и, словно тигры, начали пробираться к лагерю. Индеец шел впереди, а Хаттер и Марч крадучись ступали по его следам, стараясь не производить ни малейшего шума. Случалось, впрочем, что сухая ветка потрескивала под тяжестью великана Непоседы или под нетвердыми шагами старика, но осторожная поступь могикана была легка, как будто он шагал по воздуху. Прежде всего им нужно было найти костер, который, как известно, находился на самой середине лагеря. Острые глаза Чингачгука, наконец, заметили отблеск огня. То был очень слабый свет, едва пробивавшийся из-за древесных стволов, не зарево, а скорее тусклое мерцание, как и следовало ожидать в этот поздний час, ибо индейцы обычно ложатся и встают вместе с солнцем.

Лишь только появился этот маяк, охотники за скальпами начали подвигаться гораздо быстрее и увереннее. Через несколько минут они уже очутились вблизи ирокезских шалашей, расположенных по кругу. Здесь они остановились, чтобы осмотреться по сторонам и согласовать свои действия. Тьма стояла такая глубокая, что можно было различить только мерцание угольев, озарявшее стволы ближайших деревьев, и бесконечный лиственный полог, над которым нависло сумрачное небо. Однако ближайший шалаш находился совсем под боком, и Чингачгук рискнул забраться внутрь. Повадки индейца, приближавшегося к месту, где можно было встретиться с врагом, напоминали гибкие движения кошки, подбирающейся к птице. Подойдя вплотную к шалашу, он опустился на четвереньки: вход был так низок, что иначе туда нельзя было попасть. Прежде чем заглянуть в отверстие, служившее дверью, он чутко прислушался в надежде уловить ровное дыхание спящих. Однако ни один звук не долетел до его чуткого уха, и змея в человеческом образе просунула голову внутрь хижины, так же как это делает обыкновенная змея, заглядывая в птичье гнездо. Эта смелая попытка не вызвала никаких опасных последствий; осторожно пошарив рукой по сторонам, индеец убедился, что хижина пуста. Делавар так же осторожно обследовал еще две или три хижины, но в них тоже никого не оказалось. Тогда он вернулся к товарищам и сообщил, что гуроны покинули лагерь. Дальнейший осмотр это подтвердил, и теперь оставалось только вернуться к челноку.

Необходимо упомянуть мимоходом, как по-разному отнеслись к своей неудаче наши искатели приключений. Индейский вождь, высадившийся на берег только с целью приобрести воинскую славу, стоял неподвижно, прислонившись спиной к дереву и ожидая решения товарищей. Он был огорчен и несколько удивлен, но с достоинством перенес разочарование, утешая себя сладкой надеждой на то, что должна принести ему сегодняшняя ночь. Правда, делавар не мог больше рассчитывать, что, встретив возлюбленную, покажет ей наглядные доказательства своей ловкости и отваги. Но все-таки он увидит сегодня избранницу своего сердца, а воинскую славу он рано или поздно все равно приобретет. Зато Хаттер и Непоседа, которыми руководило самое низменное из человеческих побуждений — жажда наживы, едва могли обуздать свою досаду. Они нетерпеливо перебегали из хижины в хижину в надежде найти позабытого ребенка или беззаботно спящего взрослого; они срывали свою злобу на ни в чем неповинных индейских шалашах и некоторые из них буквально разнесли на куски и раскидали по сторонам. С досады они начали ссориться и осыпать друг друга яростными упреками. Дело могло дойти до драки, но тут вмешался делавар, напомнив, какими опасностями чревато подобное поведение, и указав, что надо скорее возвращаться на судно. Это положило конец спору, и через несколько минут все трое уже плыли обратно к тому месту, где рассчитывали найти ковчег.

Как мы уже говорили, вскоре после отплытия охотников за скальпами к Зверобою подошла Юдифь. Некоторое время девушка молчала, и охотник не догадывался, кто вышел из каюты. Но затем он узнал богатый переливами, выразительный голос старшей сестры.

— Как ужасна для женщин такая жизнь, Зверобой! — воскликнула она. — Дай бог мне поскорее умереть!

— Жизнь — хорошая вещь, Юдифь, — ответил охотник, — как бы мы ни пользовались ею. Но скажите, чего бы вы хотели?

— Я была бы в тысячу раз счастливее, если бы жила поближе к цивилизованным местам, где есть фермы, церкви и города… где мой сон по ночам был бы сладок и спокоен. Гораздо лучше жить возле форта, чем в этом мрачном месте.

— Ну нет, Юдифь, я не могу так легко согласиться с вами. Если форты защищают нас от врагов, то они часто дают в своих стенах приют врагам другого рода. Не думаю, чтобы для вас или для Гетти было хорошо жить по соседству с фортом. И я должен сказать, что, по-моему, вы одно время жили слишком близко от него…

Зверобой говорил, как всегда, серьезно и убежденно. Тьма скрыла от него румянец, заливший щеки девушки. Огромным усилием воли Юдифь постаралась сдержать свое внезапно участившееся дыхание.

— Что касается ферм, — продолжал охотник, — то они по-своему полезны, и найдется немало людей, готовых прожить там всю свою жизнь. Но стоит ли заниматься расчисткой почвы, когда вдвое больше добра можно добыть в лесу! Если вы любите свежий воздух, простор и свет, то найдете их на полянах и на берегах ручьев, а для тех, кто слишком уж требователен по этой части, существуют озера. Но где на расчищенных местах встретите вы настоящую густую тень, веселые родники, стремительные ручьи и величественные тысячелетние деревья! Вы не найдете их там, зато увидите изуродованные стволы, покрывающие землю, словно надгробные плиты кладбища. Мне кажется, что люди, которые живут в подобных местах, должны постоянно думать о своем конце и о всеобщей неизбежной гибели, вызываемой не действием времени и природы, а опустошением и насилием. Что касается церквей, то, вероятно, от них должна быть какая-нибудь польза, иначе добрые люди не стали бы их строить. Но особенной необходимости в них нет. Говорят, это храмы господа бога, но, по-моему, Юдифь, вся земля — это храм для людей со здравым умом. Ни крепости, ни церкви не делают нас счастливее. Кроме того, в наших поселках все враждуют друг с другом, а в лесах царит согласие. Крепости и церкви всегда стоят рядом, и, однако, они явно противоречат друг другу: церкви должны служить делу мира, а крепости строятся для войны. Нет, нет, я предпочитаю лесную чащу!

— Женщины не созданы для кровавых сцен, которым не будет конца, пока длится эта война.

— Если вы имеете в виду белых женщин, я согласен с вами — вы недалеки от истины. Но если говорить о краснокожих сквау, то им такие вещи как раз по нраву. Ничто не может так осчастливить Уа-та-Уа, будущую жену нашего делавара, как мысль, что в эту самую минуту он бродит вокруг лагеря своих заклятых врагов, охотясь за скальпами.

— Послушайте, Зверобой, ведь она же женщина! Неужели она не тревожится, зная, что любимый ею человек подвергает свою жизнь опасности?

— Она не думает об опасности, Юдифь, она думает о славе. И когда сердце полно таким чувством, в нем не остается места для страха. Уа-та-Уа — ласковое, кроткое, веселое создание, но она мечтает о славе не меньше, чем любая делаварская девушка, какую я когда-либо знал. Через час она должна встретить Змея на том месте, где Гетти высадилась на берег, и я не сомневаюсь, что она теперь волнуется, как всякая женщина. Но она чувствовала бы себя гораздо счастливее, если бы знала, что в этот самый миг ее возлюбленный выслеживает минга, надеясь раздобыть его скальп.

— Если вы и впрямь верите этому, Зверобой, то я не удивляюсь, что вы придаете такое значение природным склонностям. По-моему, любая белая девушка испытывала бы только глубокое отчаяние, зная, что ее жениху грозит смертельная опасность. Мне кажется, что и вы, хотя и кажетесь всегда таким невозмутимым и спокойным, не могли бы не тревожиться, зная, что ваша Уа-та-Уа в опасности.

— Это другое дело, это совсем другое дело, Юдифь. Женщина слишком слабое и нежное существо, чтобы подвергаться такому риску, и мужчина обязан заботиться о ней. Я даже думаю, что это одинаково соответствует и краснокожей и белой натуре. Но у меня нет своей Уа-та-Уа, да, вероятно, никогда и не будет.

— А вот Гарри Непоседе решительно все равно, кто его жена — индейская сквау или губернаторская дочка, лишь бы только она была хоть чуточку смазлива и стряпала обеды для его ненасытного желудка.

— Вы несправедливы к Марчу, Юдифь, да, очень несправедливы. Бедный малый сохнет по вас. А когда мужчина отдает свое сердце такому существу, как вы, то ни ирокезская, ни делаварская девушка не сможет заставить его изменить этому чувству. Вы можете сколько душе угодно смеяться над такими людьми, как Непоседа и я, потому что мы грубы и не учились по книгам, но и у нас есть свои хорошие стороны. Не надо презирать честное сердце, девушка, если даже оно не привыкло к разным тонкостям, которые нравятся женщинам…

— Смеяться над вами, Зверобой?! Неужели вы хоть на одну минуту можете подумать, что я способна поставить вас на одну доску с Гарри Марчем? Нет, нет, я не настолько глупа! Никто не может сравнить ваше честное сердце, мужественную натуру и простодушную правдивость с шумливым себялюбием, ненасытной жадностью и заносчивой жестокостью Гарри Марча. Самое лучшее, что можно сказать о нем, заключается в двух его кличках — Торопыга и Непоседа, которые не означают ничего особенно хорошего. Даже мой отец, хотя он и занимается в эту минуту тем же самым делом, что и Гарри, отлично понимает разницу между вами. Я знаю наверное, потому что он сам сказал мне об этом.

Юдифь была чувствительная и непосредственная девушка. Она не привыкла к условностям, которые сдерживают проявление девичьих чувств в цивилизованном кругу. Ее свободные и непринужденные манеры были гораздо выше пошлых ухищрений кокетства или черствой, бессердечной надменности. Она даже схватила обеими руками грубую руку охотника и сжала ее с такой горячностью и серьезностью, что невозможно было усомниться в искренности ее слов. Хорошо еще, что избыток чувства помешал ей высказаться до конца, потому что иначе она, вероятно, повторила бы здесь все, что говорил ее отец: старик не только провел благоприятное для охотника сравнение между ним и Непоседой, но даже со своей обычной прямолинейной грубостью в немногих словах посоветовал дочери отказаться от Марча и выйти замуж за Зверобоя. Юдифь ни за что не сказала бы об этом всякому другому мужчине, но невинная простота Зверобоя внушала ей безграничное доверие. Однако она оборвала себя на полуслове, выпустила руку молодого человека и снова приняла холодный, сдержанный вид, более подобающий ее полу и врожденной скромности.

— Благодарю вас, Юдифь, благодарю вас от всего сердца, — ответил охотник. Скромность помешала ему истолковать в лестном для себя смысле слова и поступки девушки. — Благодарю вас, если все, что вы сказали, действительно правда. Гарри — мужчина видный, он словно самая высокая сосна на этих горах, и недаром Змей прозвал его так. Но одним нравится красивая внешность, а другим — только хорошее поведение. У Гарри есть уже одно из этих преимуществ, и от него самого зависит приобрести другое или… Тсс… тсс… тсс… Это голос вашего отца, девушка, и, кажется, он на что-то сердит.

— О, господи, когда же наконец прекратятся эти ужасные сцены! — воскликнула Юдифь, уткнув лицо в колени и закрывая руками уши. — Иногда мне хочется совсем не иметь отца!..

Это было сказано с величайшей горестью. Неизвестно, что могло бы сорваться с ее губ в следующую минуту, если бы у нее за спиной не прозвучал вдруг ласковый, тихий голос:

— Юдифь, мне следовало бы прочитать одну главу из библии отцу и Гарри, это удержало бы их от новой поездки по такому страшному делу… Позовите их сюда, Зверобой, скажите им, что очень хорошо будет для них обоих, если они вернутся и выслушают мои слова.

— Ах, бедная Гетти, вы плохо знаете, что такое жажда золота и жажда мести… Но все-таки у них что-то там не в порядке, Юдифь. Ваш отец и Непоседа ревут, как медведи. Чингачгук почему-то молчит. Я не слышу его боевого клича, который должен был пронестись над горами.

— Быть может, небесное правосудие покарало Чингачгука, и его смерть спасла жизнь многим невинным.

— Нет, нет, если таков закон, то пострадать должен был не один Змей. Несомненно, до драки у них дело не дошло; вероятно, в лагере никого не оказалось, и они возвращаются несолоно хлебавши. Поэтому-то Непоседа рычит, а Змей безмолвствует.

В это мгновение со стороны челнока донесся всплеск брошенного в воду весла: Марч с досады забыл о всякой осторожности. Зверобой убедился в правильности своей догадки.

Так как парус был спущен, а ковчег плыл по течению невдалеке от челнока, то через несколько минут охотники услышали тихий голос Чингачгука, указывавшего Хаттеру, куда надо править. Затем челнок причалил к барже, и искатели приключений поднялись на борт. Ни Хаттер, ни Непоседа не сказали ни слова о том, что с ними случилось. Лишь делавар, проходя мимо своего друга, промолвил вполголоса: «Костер погашен». Хотя это и не вполне соответствовало действительности, но Зверобой понял все-таки, что произошло.

Теперь возник вопрос, что делать дальше. После короткого и весьма угрюмого совещания Хаттер решил, что всего благоразумнее будет провести ночь в непрерывном движении, так как этим способом легче всего избежать внезапной атаки. Затем он объявил, что они с Марчем намерены лечь спать, чтобы вознаградить себя за бессонную ночь, проведенную в плену. Так как ветер не унимался, то решили плыть прямо вперед, пока ковчег не приблизится к противоположному берегу.

Договорившись об этом, освобожденные пленники помогли поднять паруса и затем растянулись на тюфяках, предоставив молодому охотнику и Чингачгуку следить за движением баржи. Зверобой и делавар охотно на это согласились, так как, ожидая встречи с Уа-та-Уа, они и не думали спать. Друзья нисколько не огорчились тем, что Юдифь и Гетти остались на палубе.

Некоторое время баржа дрейфовала вдоль западного берега, подгоняемая легким южным ветерком. Скорость судна не превышала двух миль в час, но этого было вполне достаточно, чтобы вовремя добраться к условленному месту.

Зверобой и Чингачгук изредка обменивались короткими замечаниями, думая о том, как освободить Уа-та-Уа. Внешне индеец казался совершенно спокойным, но на самом деле, по мере того как минута шла за минутой, им овладевало все возраставшее волнение. Зверобой стоял у руля, направляя ковчег поближе к берегу. Это позволяло держаться в тени, отбрасываемой лесами, и давало возможность заметить малейшие признаки нового индейского становища на берегу. Таким образом они обогнули низкий мыс и поплыли уже по заливу, на севере которого и находилось условленное место, служившее конечной целью плавания. Оставалось пройти еще около четверти мили, когда Чингачгук молча подошел к своему другу и указал рукой прямо вперед: небольшой костер горел как раз у самой окраины кустов, окаймлявших южный берег мыса; не оставалось никакого сомнения, что индейцы внезапно перенесли свой лагерь на то самое место, где Уа-та-Уа назначила свидание.

Глава XVI

Открытие это имело чрезвычайно важное значение в глазах Зверобоя и его друга. Во-первых, они опасались, как бы Хаттер и Непоседа, проснувшись и заметив новое местоположение индейского лагеря, не вздумали учинить на него новый налет; затем чрезвычайно увеличивался риск высадки на берег для встречи с Уа-та-Уа; наконец, в результате перемены вражеской позиции могли возникнуть всевозможные непредвиденные случайности.

Делавар знал, что час свидания приближается, и не думал больше о воинских трофеях. Он поспешил договориться со своим другом о том, что не следует будить Хаттера и Гарри, которые могли помешать осуществлению намеченного плана.

Ковчег продвигался вперед очень медленно; при той скорости, с которой они плыли, нужно было по крайней мере четверть часа, чтобы достигнуть косы. Благодаря этому у обитателей ковчега оставалось достаточно времени для размышлений. Индейцы, думая, что бледнолицые по-прежнему находятся в «замке», и желая скрыть от них свой костер, зажгли огонь на самой южной оконечности мыса. Здесь он был до того заслонен густыми кустами, что даже Зверобой, лавировавший то влево, то вправо, временами терял его из виду.

— В одном отношении хорошо, что они расположились так близко к воде, — сказал Зверобой, обращаясь к Юдифи. — Очевидно, минги уверены, что мы все еще сидим в замке, и наше появление с этой стороны будет для них полнейшей неожиданностью. Какое счастье, что Гарри Марч и ваш отец спят, а то они непременно захотели бы опять отправиться за скальпами!.. Ага, кусты снова закрыли костер, и его теперь совсем не видно.

Зверобой помедлил немного, желая убедиться, что ковчег действительно находится там, где нужно. Затем он подал условленный сигнал, после чего Чингачгук бросил якорь и спустил парус.

Место, где теперь стоял ковчег, имело свои преимущества и свои невыгоды. Костер был скрыт отвесом берега, и самый берег находился, быть может, несколько ближе к судну, чем это было желательно. Однако немного дальше начинался глубокий омут, а при создавшихся обстоятельствах следовало по возможности не бросать якорь на слишком глубоком месте. Кроме того, Зверобой знал, что на расстоянии нескольких миль в окружности нет ни одного плота; и хотя деревья свисали в темноте почти над самой баржей, до нее нелегко было добраться без помощи лодки. Густая тьма, царившая вблизи леса, служила надежной защитой, и следовало остерегаться только шума, чтобы избежать опасности быть окруженными. Все это Зверобой растолковал Юдифи, объяснив заодно, что нужно делать в случае тревоги. Он считал, что спящих нужно разбудить только в самом крайнем случае.

— Теперь, Юдифь, мы с вами все выяснили, а мне и Змею пора спуститься в челнок, — закончил охотник. — Правда, звезды еще не видно, но скоро она взойдет, хотя нам вряд ли удастся разглядеть ее сквозь облака. К счастью, Уа-та-Уа очень шустрая девушка и способна даже видеть вещи, не находящиеся у нее прямо под носом. Ручаюсь вам, она не опоздает ни на минуту и ни на шаг не собьется с правильного пути, если только подозрительные бродяги-минги не всполошились и не задумали использовать девушку как приманку для нас или не запрятали ее, чтобы склонить ее сердце в пользу гуронского, а не могиканского мужа…

— Зверобой, — перебила его девушка, — это очень опасное предприятие. Почему вы непременно должны участвовать в нем?

— Как почему? Разве вы не знаете, что мы хотим похитить Уа-та-Уа, нареченную невесту нашего Змея, на которой он собирается жениться, лишь только мы вернемся обратно к его племени?

— Все это касается только делавара. Ведь вы же не собираетесь жениться на Уа-та-Уа, вы не обручены с нею. Почему двое должны рисковать своей жизнью и свободой, когда с этим отлично может справиться и один?

— Ага, теперь я понимаю, Юдифь, да, теперь начинаю понимать. Вы считаете, что раз Уа-та-Уа невеста Змея, то это касается только его, и если он сам может управляться с челноком, то пусть и отправляется один за девушкой. Вы забываете, однако, что только за этим мы и явились сюда на озеро, и не очень-то красиво было бы с моей стороны итти на попятный только потому, что дело выходит трудноватое. Затем, если любовь много значит для некоторых людей, то для иных и дружба что-нибудь стоит. Смею сказать, делавар сам может грести в челноке, сам может похитить Уа-та-Уа и, пожалуй, довольно охотно все это сделает без моей помощи. Но ему не так-то легко одному бороться с препятствиями, избегать засад и драться с дикарями, если у него за спиной не будет верного друга, хотя этим другом является всего-навсего такой человек, как я. Нет, нет, Юдифь, вы сами не покинули бы в такой час человека, который надеется на вас, и, значит, не можете требовать этого от меня.

— Я боюсь… что вы правы, Зверобой. И, однако, мне не хочется, чтобы вы ездили. Обещайте мне, по крайней мере, одно: не доверяйтесь дикарям и не предпринимайте ничего, кроме освобождения девушки. На первый раз и этого довольно.

— Спаси вас господь, девушка! Можно подумать, что это говорит Гетти, а не бойкая и храбрая Юдифь Хаттер! Но страх делает умных глупцами и сильных слабыми. Да, я на каждом шагу вижу доказательства этого. Очень мило с вашей стороны, Юдифь, волноваться из-за ближнего, и я всегда буду повторять, что вы добрая и милая девушка, какие бы глупые истории про вас ни распускали люди, завидующие вашей красоте.

— Зверобой! — торопливо сказала Юдифь, задыхаясь от волнения. — Неужели вы верите всему, что рассказывают про бедную, не имеющую матери девушку? Неужели злой язык Гарри Непоседы должен загубить мою жизнь?

— Нет, Юдифь, это не так. Я сам говорил Непоседе, что некрасиво позорить девушку, если не удается склонить ее к себе честными способами, и что даже индеец бывает сдержан, когда речь идет о добром имени молодой женщины.

— Он не посмел бы так болтать, если бы у меня был брат! — вскричала Юдифь, глаза которой метали искры. — Но, видя, что единственный мой покровитель — старик, уши которого отупели так же, как чувства, Марч решил не стесняться.

— Не совсем так, Юдифь, не совсем так. Любой честный человек, будь то брат или посторонний, вступится за такую девушку, как вы, если кто-нибудь будет ее порочить. Непоседа серьезно хочет жениться на вас, а если он иногда немножко вас поругивает, то только из ревности. Улыбнитесь ему, когда он проснется, пожмите ему руку хоть наполовину так крепко, как недавно пожали мою, — и, клянусь жизнью, бедный малый забудет все на свете, кроме вашей красоты. Сердитые слова не всегда исходят от сердца. Испытайте Непоседу, Юдифь, когда он проснется, и вы увидите всю силу вашей, улыбки.

Зверобой, по своему обыкновению, беззвучно засмеялся и затем сказал внешне невозмутимому, но в действительности изнывавшему от нетерпения индейцу, что готов приступить к делу. В то время как молодой охотник спускался в челнок, девушка стояла неподвижно, словно камень, погруженная в мысли, которые пробудили в ней слова ее собеседника. Простота охотника совершенно сбила ее с толку. В своем узком кружке Юдифь до сих пор была очень искусной укротительницей мужчин, но в данном случае она следовала внезапному сердечному порыву, а не обдуманному расчету. Мы не станем отрицать, что некоторые из размышлений Юдифи были очень горьки, хотя лишь в дальнейших главах нашей повести можно объяснить, насколько заслуженны и насколько остры были ее страдания.

Чингачгук и его бледнолицый друг отправились в свою рискованную, трудную экспедицию с таким хладнокровием и предусмотрительностью, которые могли бы сделать честь даже опытным воинам, проделывающим двадцатую боевую кампанию. Индеец занял место на носу челнока, а Зверобой орудовал рулевым веслом на корме. Таким образом, Чингачгук должен был первый высадиться на берег и встретить свою возлюбленную. Охотник занял свой пост, не говоря ни слова, но подумал про себя, что человек, поставивший на карту так много, как поставил индеец, вряд ли может достаточно спокойно и благоразумно управлять челноком. Начиная с той минуты, когда оба искателя приключений покинули ковчег, они всеми своими повадками напоминали двух хорошо вышколенных солдат, которым впервые приходится выступать против настоящего неприятеля. До сих пор Чингачгуку еще ни разу не приходилось стрелять в человека. Правда, появившись на озере, индеец несколько часов бродил вокруг вражеского становища, а позднее даже решился проникнуть в него, но обе эти попытки не имели никаких последствий. Теперь же предстояло добиться ощутительного и важного результата или же испытать постыдную неудачу. От исхода этого предприятия зависело, будет ли Уа-та-Уа освобождена или же останется в плену на неопределенный срок. Одним словом, это была первая экспедиция двух молодых и честолюбивых лесных воинов.

Вместо того чтобы плыть прямо к косе, находившейся в какой-нибудь четверти мили от ковчега, Зверобой направил нос челнока по диагонали к центру озера, желая занять позицию, с которой можно было бы приблизиться к берегу, имея перед собою врагов только с фронта. К тому же место, где Гетти высадилась на берег и где Уа-та-Уа обещала встретить своих друзей, находилось на верхней оконечности продолговатого мыса. Если бы наши искатели приключений не проделали этого подготовительного маневра, им пришлось бы огибать почти всю косу, держась у самого берега. Необходимость подобной меры была так очевидна, что Чингачгук продолжал спокойно грести, хотя направление было намечено без предварительного совета с ним и, по-видимому, уводило его в сторону, диаметрально противоположную той, куда гнало нетерпеливое желание. Уже через несколько минут челнок отплыл на необходимое расстояние, после чего молодые люди, словно по молчаливому уговору, перестали грести, и лодка остановилась.

Тьма казалась еще непрогляднее. Все же с того места, где находились теперь наши герои, можно еще было различить очертания гор. Но напрасно делавар поворачивал лицо к востоку, в надежде увидеть мерцание обетованной звезды. Хотя в этой части неба тучи над горизонтом немного поредели, облачная завеса по-прежнему закрывала весь остальной небосклон.

Судя по прибрежным возвышенностям, впереди, на расстоянии тысячи футов, тянулась низкая полоса. «Замок» скрывался во мраке, и оттуда не долетало ни единого звука. Хотя ковчег находился невдалеке от лодки, его тоже не было видно: тень, падавшая с берега, окутала его непроницаемой завесой.

Охотник и делавар начали вполголоса совещаться: они старались определить, который может быть час. Зверобой полагал, что до восхода звезды остается еще несколько минут, но его нетерпеливому другу казалось, что уж очень поздно и что его возлюбленная давно поджидает их на берегу. Как и следовало ожидать, индеец одержал верх в этом споре, и Зверобой согласился направить челнок к месту условленной встречи. Лодкой нужно было управлять с величайшей ловкостью и осмотрительностью. Весла совершенно бесшумно поднимались и затем снова погружались в воду.

Ярдах в ста от берега Чингачгук отложил весло в сторону и взялся за карабин. Подплыв ближе к поясу тьмы, охватывавшему леса, они выяснили, что отклонились слишком далеко к северу и поэтому надо изменить курс. Теперь казалось, будто челнок плывет сам, повинуясь какому-то инстинкту, — так осторожны и уверенны были все его движения. Наконец нос челнока уткнулся в прибрежный песок в том самом месте, где прошлой ночью высадилась Гетти.

Вдоль берега тянулась узкая песчаная полоса, но кое-где над водой свисали кусты, окаймлявшие подножия больших деревьев.

Чингачгук выбрался на берег и осторожно обследовал его по обе стороны от челнока. Для этого ему пришлось местами брести по колено в воде, но поиски его не увенчались успехом.

Вернувшись обратно, он застал своего приятеля также на берегу. Они снова начали совещаться шопотом, и индеец высказал опасение, что вышла какая-то ошибка насчет места встречи. Зверобой же думал, что назначенный час еще не настал. Внезапно он запнулся на полуслове, схватил делавара за руку, заставил его повернуться к озеру и указал куда-то над вершинами восточных холмов. Там, за холмами, облака слегка рассеялись, и между ветвями сосен ярко сияла вечерняя звезда. Это было очень приятное предзнаменование, и молодые люди, опершись на ружья, напрягали все свое внимание, надеясь услышать звук приближающихся шагов.

Наконец до слуха их донеслись чьи-то голоса, негромкий визг детей и низкий, но приятный смех индейских женщин. Наши друзья поняли, что поблизости расположен лагерь, так как американские индейцы обычно очень осторожны и редко разговаривают во весь голос. Отблеск пламени, озарявший нижние ветви деревьев, свидетельствовал о том, что в лесу горит костер. Однако с того места, где стояли два друга, трудно было определить, какое расстояние отделяет их от этого костра. Раза два им казалось, что кто-то направляется к месту условленной встречи, но либо это было обманом чувств, либо человек, действительно отошедший от костра, поворачивал обратно, не достигнув берега.

Прошло около четверти часа в томительном ожидании и тревоге. Зверобой предложил обогнуть косу в челноке и, став таким образом, чтобы видеть индейский лагерь, постараться выяснить причину отсутствия Уа-та-Уа. Однако делавар решительно отказался тронуться с места, ссылаясь на то, что девушка будет в отчаянии, если придет на свидание и не застанет их там. Зверобой разделил опасения своего друга и вызвался один отправиться в лодке и обогнуть косу. Делавар же решил остаться в прибрежных зарослях, рассчитывая на счастливую случайность. Договорившись об этом, они расстались.

Усевшись на корме, Зверобой бесшумно отчалил от берега, соблюдая необходимые предосторожности. Трудно было придумать более удобный способ разведки. Кусты создавали достаточно надежное прикрытие, так что не было необходимости отплывать далеко от берега. Очертания косы позволяли объехать ее с трех сторон, а лодка двигалась так бесшумно, что ни один звук не мог возбудить подозрения. Самая опытная и осторожная нога рискует наступить на ворох листьев или переломить сухую ветку, челнок же из древесной коры скользит по водной глади бесшумно, как птица.

Зверобою пришлось пересечь линию между ковчегом и лагерем, прежде чем он заметил отблеск костра. Случилось это так внезапно и неожиданно, что он даже испугался, не слишком ли неосторожно с его стороны появиться так близко от огня. Но он тотчас же сообразил, что пока индейцы держатся в середине освещенного круга, они вряд ли смогут его заметить. Убедившись в этом, он поставил лодку так, чтобы она не двигалась, и начал свои наблюдения.

Несмотря на все наши усилия, нам не удалось познакомить читателя с характером этого необыкновенного человека, если приходится повторять здесь, что при всем своем незнании света и простодушии он обладал весьма сильным и развитым поэтическим инстинктом. Зверобой любил леса за их прохладу, за их величавое уединение и безбрежность. Он редко проходил через них, не остановившись, чтобы полюбоваться каким-нибудь особенно красивым видом, и при этом испытывал наслаждение, хотя не старался уяснить себе его причины. Неудивительно, что при таком душевном складе и при мужественной твердости, которую не могла поколебать никакая опасность, не могло смутить никакое испытание, охотник начал любоваться зрелищем, развертывавшимся перед ним на берегу и заставившим его на одну минуту позабыть даже о цели его появления в этом месте.

Челнок колыхался на воде у самого входа в длинную естественную аллею, образованную деревьями и кустами, окаймлявшими берег, и позволявшую совершенно ясно видеть все, что делалось в лагере. Индейцы лишь недавно разбили лагерь на новом месте и, заканчивая разные хозяйственные дела, еще не разбрелись по своим шалашам. Большой костер служил и источником света и очагом, на котором готовились незатейливые индейские блюда. Как раз в этот момент в огонь подбросили охапку сухих ветвей, и яркое пламя взметнулось высоко в ночную тьму. Из мрака выступили величественные лесные своды, и на всем пространстве, занятом лагерем, стало так светло, как будто там зажгли сотни свечей.

Суета между тем уже прекратилась, и даже самый ненасытный ребенок успел наесться доотвала. Наступил час отдыха и всеобщего безделья, которое обычно следует за обильной трапезой, когда дневные труды окончены. Охотники и рыбаки вернулись с богатой добычей. Пищи было вдоволь, а так как в диком быту это самое важное, то чувство полного довольства оттеснило на второй план все другие заботы.

Зверобой с первого взгляда заметил, что многих воинов нет налицо. Его старый знакомец, Расщепленный Дуб, был, однако, здесь и важно восседал на заднем плане картины, которую с восторгом написал бы Сальватор Роза[56]. Грубое лицо дикаря, освещенное пламенем костра, сияло от удовольствия; он показывал какому-то соплеменнику одного из слонов, вызвавших такую сенсацию среди его народа. Мальчик с тупым любопытством заглядывал через его плечо, дополняя центральную группу. Немного поодаль восемь или десять воинов лежали на земле или сидели, прислонившись к стволам сосен, как живые олицетворения ленивого покоя. Ружья их стояли тут же, прислоненные к деревьям. Но внимание Зверобоя больше всего привлекала группа, состоявшая из женщин и детей. Здесь собрались все женщины лагеря, и понятно, что к ним присоединились молодые люди. Женщины, по обыкновению, смеялись и болтали, однако человек, знакомый с обычаями индейцев, мог заметить, что в лагере не все в порядке. Большинство молодых женщин, видимо, находились в довольно легкомысленном настроении, но одна старуха сидела в стороне с угрюмым и настороженным видом, и Зверобой тотчас же догадался, что она выполняет какую-то неприятную обязанность, возложенную на нее вождями. Какого рода эта обязанность, он, конечно, не знал, но решил, что дело касается одной из девушек, так как для таких поручений обычно избираются старухи.

Зверобой с озабоченным видом повсюду разыскивал глазами невесту делавара. Ее нигде не было видно, хотя свет озарял довольно широкое пространство вокруг костра. Раза два охотник встрепенулся, так как ему почудилось, будто он узнает ее смех, но его просто обманывала мягкая мелодичность, свойственная голосам индейских женщин. Наконец старуха заговорила громко и сердито, и тогда охотник заметил под самыми деревьями две или три темные фигуры, к которым, видимо, относился упрек и которые послушно подошли ближе к костру. Первым выступил из темноты молодой воин, за ним следовали две женщины; одна из них оказалась делаваркой. Теперь Зверобой понял все: за девушкой наблюдали, может быть, ее молодая подруга и уж наверное старая ведьма. Юноша, вероятно, был поклонником Уа-та-Уа или ее товарки. Гуроны знали, что друзья делаварской девушки находятся неподалеку. Появление на озере неизвестного краснокожего заставило гуронов еще больше насторожиться, поэтому Уа-та-Уа не могла, очевидно, ускользнуть от своих сторожей, чтобы вовремя притти на свидание.

Зверобой заметил, что девушка беспокоится, так как она раза два посмотрела кверху сквозь древесные ветви, как бы надеясь увидеть звезду, которую она сама избрала в качестве условного знака. Все ее попытки, однако, были тщетны, и, погуляв с напускным равнодушием еще некоторое время по лагерю, обе девушки расстались со своим кавалером и заняли места среди представительниц своего пола. Старуха, сидевшая в стороне, немедленно перебралась ближе к костру — явное доказательство того, что до сих пор она была занята исключительно надзором за делаваркой.

Положение Зверобоя было очень затруднительно. Он хорошо знал, что Чингачгук ни за что не согласится вернуться в ковчег, не сделав какой-нибудь отчаянной попытки освободить свою возлюбленную. Великодушие побуждало Зверобоя принять участие в этом предприятии. Судя по некоторым признакам, женщины собирались лечь спать. Оставшись на месте, он при ярком свете костра легко мог бы заметить, в каком шалаше или под каким деревом ляжет Уа-та-Уа; в дальнейшем это могло принести неоценимую пользу. С другой стороны, если он будет слишком медлить, друг его может потерять терпение и совершить какой-нибудь опрометчивый поступок. Зверобой боялся, что с минуты на минуту на заднем плане картины появится могучая фигура делавара, бродящего, словно тигр вокруг овечьего загона. Тщательно обсудив все, охотник решил, что лучше будет вернуться к другу и умерить его пыл своим хладнокровием и выдержкой. Понадобились одна-две минуты, чтобы привести этот план в исполнение. Челнок вернулся к песчаному берегу минут через десять или пятнадцать после того, как отчалил от него.

Вопреки своим опасениям, Зверобой нашел индейца на прежнем месте. Чингачгук не покинул его из боязни, что невеста может явиться во время его отсутствия. Зверобой в коротких словах рассказал делавару, как обстоит дело в лагере.

Назначая свидание на песчаной косе, Уа-та-Уа рассчитывала, что ей удастся незаметно убежать из старого лагеря и, не встретив никого из посторонних, притти на условленное место. Внезапная перемена стоянки расстроила все ее планы. Теперь нужно было действовать гораздо осмотрительнее. Старуха, караулившая Уа-та-Уа, создавала новый повод для беспокойства. Все это пришлось наспех обсудить, прежде чем притти к окончательному решению.

Не тратя попусту слов, друзья приступили к делу.

Поставив челнок таким образом, чтобы Уа-та-Уа могла увидеть его, если она явится на место свидания до их возвращения, Зверобой и Чингачгук осмотрели свое оружие и решили войти в лес. Мыс, выдававшийся в озеро, занимал пространство не менее двух акров[57]. Половина этого пространства была теперь занята ирокезским лагерем. Здесь росли главным образом дубы. Как это обычно бывает в американских лесах, на большую высоту поднимались голые стволы без ветвей и сучьев и лишь затем раскидывались густые и пышные лиственные кроны. Внизу, если не считать бахромы прибрежного кустарника, растительность была скудная, зато деревья стояли гораздо теснее, чем в тех местах, где уже успел погулять топор. Их голые стволы поднимались к небу, словно высокие, прямые, грубо отесанные колонны, поддерживавшие лиственный свод. Поверхность мыса была довольно ровная, лишь на самой середине возвышался небольшой холм, отделявший северный берег от южного. На южном берегу гуроны и развели свой костер, воспользовавшись складкой местности, чтобы укрыться от врагов. Не следует при этом забывать одного обстоятельства: краснокожие по-прежнему считали, что враги их находятся в «замке», который стоял значительно севернее. Ручеек, сбегавший со склона холма, проложил себе путь по южному берегу мыса. Ручеек этот протекал немного западнее лагеря и впадал в озеро невдалеке от костра. Зверобой подметил все эти топографические особенности и постарался растолковать их своему другу.

Под прикрытием холма, расположенного позади индейского становища, Зверобой и Чингачгук незаметно продвигались вперед. Холм мешал свету от костра распространяться прямо над землей. Двое смельчаков крадучись приближались к лагерю. Зверобой решил, что не следует выходить из кустов прямо против челнока: этот путь слишком быстро вывел бы их на освещенное пространство, поскольку холмик не примыкал к самой воде. Поэтому для начала молодые люди двинулись вдоль берега к северу и дошли почти до основания мыса. Тут они очутились в густой тени у подножия пологого берегового склона.

Выбравшись из кустов, друзья остановились, чтобы осмотреться. За холмом по-прежнему пылал костер, отбрасывая свет на вершины деревьев. Багровые блики, трепетавшие в листве, были очень живописны, но наблюдателям они только мешали. Все же зарево от костра оказывало друзьям некоторую услугу, так как они оставались в тени, а дикари находились на свету. Пользуясь этим обстоятельством, молодые люди стали приближаться к вершине холма. Зверобой, по собственному настоянию, шел впереди, опасаясь, как бы делавар, обуреваемый слишком пылкими чувствами, не совершил какого-нибудь опрометчивого поступка. Понадобилось не более минуты, чтобы достичь подножия невысокого склона, и затем наступил самый критический момент. Держа ружье таким образом, чтобы иметь его постоянно наготове, и в то же время не выдвигая слишком далеко вперед дула, охотник с величайшей осторожностью подвигался вперед, пока, наконец, не поднялся достаточно высоко, чтобы заглянуть по ту сторону холма. При этом весь он оставался в тени, и только голова его очутилась на свету. Чингачгук стал рядом с ним, и оба замерли на месте, чтобы еще раз осмотреть лагерь. Желая, однако, укрыться от взглядов какого-нибудь праздношатающегося индейца, они поместились в тени огромного дуба.

Теперь перед ними открылся весь лагерь. Темные фигуры, которые Зверобой заметил из челнока, находились всего в нескольких шагах от него, на самой вершине холма. По-прежнему ярко пылал костер. Вокруг него на бревнах расположились двенадцать воинов; в их числе были и те, которых Зверобой видел из челнока. Они о чем-то серьезно беседовали, и фигурка слона переходила из рук в руки. Первоначальный восторг индейцев несколько остыл, и теперь они обсуждали вопрос о том, действительно ли существует такое диковинное животное и чем оно питается. Суждения их были столь же правдоподобны, как добрая половина научных гипотез, но только гораздо более остроумны. Впрочем, как бы ни ошибались индейцы в своих выводах и предположениях, нельзя отказать им в усердии и внимательности, с которыми они обсуждали этот вопрос. На время они забыли обо всем остальном, и наши искатели приключений не могли выбрать более благоприятного момента, чтобы незаметно приблизиться к лагерю.

Между костром и тем местом, где стоял Зверобой, собрались в кружок женщины. Расстояние между ирокезскими воинами и дубом, под которым прятались молодые люди, не превышало тридцати ярдов; женщины сидели вдвое ближе, поэтому надо было соблюдать величайшую осторожность и не производить ни малейшего шума. Женщины беседовали очень тихо, но в глухой лесной тишине можно было уловить даже обрывки их речей. Легкомысленный девичий смех порой долетал, как мы знаем, даже до челнока. Зверобой почувствовал, как трепет пробежал по телу его друга, когда тот впервые услышал сладостные звуки, вылетавшие из уст делаварки. Охотник даже положил руку на плечо индейца, как бы умоляя его овладеть собой. Но тут разговор стал серьезнее, и оба вытянули вперед головы, чтобы лучше слышать.

— У гуронов есть еще и не такие диковинные звери, — презрительно сказала одна из девушек: женщины, как и мужчины, рассуждали о слоне и его свойствах. — Пускай делавары восхищаются этой тварью, но ни один гурон завтра уже не будет говорить о ней. Наши юноши в один миг подстрелили бы этого зверя, если бы он осмелился подойти к нашим вигвамам.

Слова эти, в сущности, были обращены к Уа-та-Уа, хотя говорившая произнесла их с напускной скромностью и смирением, не поднимая глаз.

— Делавары не впустили бы таких тварей в свою страну, — возразила Уа-та-Уа. — У нас нет даже их изображений. Наши юноши прогнали бы и зверей и их изображения.

— Делаварские юноши! Все ваше племя состоит из баб. Даже олени не перестают пастись, когда чуют, что к ним приближаются ваши охотники. Кто слышал когда-нибудь имя молодого делаварского воина!

Ирокезка сказала это, добродушно посмеиваясь, но вместе с тем довольно едко. По ответу Уа-та-Уа видно было, что стрела попала в цель.

— Кто слышал имя юного делавара? — повторила она серьезно. — Сам Таменунд, хотя он теперь так же стар, как сосны на холмах, как орлы, парящие в воздухе, был в свое время молод. Его имя слышали все от берегов Великого Соленого Озера[58] до Сладких Западных Вод[59]. А семья Ункасов? Где найдется другая, подобная ей, хотя бледнолицые раскопали их могилы и попрали ногами их кости! Разве орлы летают так высоко? Разве олени бегают так проворно? Разве пантера бывает так смела? Разве этот род не имеет юного воина? Пусть гуронские девы шире раскроют свои глаза, и они увидят Чингачгука, который строен, как молодой ясень, и тверд, как орех.

Когда девушка, употребляя обычные для индейцев образные выражения, сказала своим подругам, что если они шире раскроют глаза, то увидят делавара, Зверобой ткнул своего друга пальцем в бок и залился сердечным, добродушным смехом. Индеец улыбнулся, но слова ораторши были слишком лестны для него, а звук ее голоса слишком сладостен, чтобы его могло рассмешить это действительно комическое совпадение. Речь, произнесенная Уа-та-Уа, вызвала возражения, завязался жаркий спор. Однако участники его не позволяли себе тех грубых выкриков и жестов, которыми часто грешат представительницы прекрасного пола в так называемом цивилизованном обществе. В самом разгаре этой сцены делавар заставил друга нагнуться и затем издал звук, настолько похожий на верещание маленькой американской белки, что даже Зверобою показалось, будто это зацокало одно из тех крохотных существ, которые перепрыгивали с ветки на ветку над его головой. Никто из гуронов не обратил внимания на этот привычный звук, но Уа-та-Уа тотчас же смолкла и сидела теперь совершенно неподвижно. У нее, впрочем, хватило выдержки, чтобы не повернуть головы. Она услышала сигнал, которым влюбленный так часто вызывал ее из вигвама на тайное свидание, и этот стрекочущий звук произвел на нее такое же впечатление, какое в стране песен производит на девушек серенада.

Теперь Чингачгук не сомневался, что Уа-та-Уа знает о его присутствии, и надеялся, что она будет действовать гораздо смелее и решительнее, стараясь помочь ему освободить ее из плена.

Как только прозвучал сигнал, Зверобой снова выпрямился во весь рост, и от него не ускользнула перемена, происшедшая в манерах девушки. Для виду она все еще продолжала спор, но уже без прежнего одушевления и без прежней находчивости, давая очевидный перевес своим противницам и как бы соблазняя их возможностью легкой победы. Правда, раза два врожденное остроумие подсказало ей доводы, вызвавшие смех и давшие ей мгновенное преимущество. Но эти шаловливые выходки служили ей лишь для того, чтобы скрыть ее истинные чувства и сделать более естественным торжество противниц. Наконец спорщицы утомились и встали все разом, чтобы разойтись по своим местам. Только тут Уа-та-Уа осмелилась повернуть свое лицо в ту сторону, откуда донесся сигнал. При этом движения ее были совершенно непринужденны: она потянулась и зевнула, как будто ее одолевал сон. Снова послышалось верещание белки, и теперь девушка поняла, где находится ее возлюбленный. Но она стояла у костра, озаряемая ярким пламенем, а Чингачгук и Зверобой притаились в темноте, поэтому ей было трудно заметить их головы, подымавшиеся над вершинами холма. Кроме того, дерево, за которым прятались наши друзья, было прикрыто тенью огромной сосны, подымавшейся к небу между ними и костром. Зверобой это учел и решил притаиться именно здесь.

Приближался момент, когда Уа-та-Уа должна была начать действовать. Обычно она спала в маленьком шалаше. Сожительницей ее была упомянутая нами старая ведьма. Если Уа-та-Уа войдет в шалаш, а страдающая бессонницей старуха ляжет поперек входа, как это водится у индейцев, то все надежды на бегство будут разрушены. А девушке в любую минуту могли приказать ложиться в постель. К счастью, в эту минуту один из воинов окликнул старуху по имени и велел ей принести воды.

На северной стороне мыса имелся чудесный родник. Старуха сняла с ветви тыквенную бутылку и, приказав делаварке итти с ней рядом, направилась к вершине холма. Она хотела спуститься по склону и таким образом пройти к источнику кратчайшим путем. Наши друзья своевременно заметили это и отступили назад, в темноту, прячась за деревьями, пока обе женщины проходили мимо.

Старуха быстро шагала вперед, крепко держа делаварку за руку. Когда она очутилась под деревом, за которым скрывались Чингачгук и Зверобой, индеец взялся за рукоять томагавка, собираясь раскроить голову старой ведьме. Но Зверобой понимал, какой опасностью грозит этот поступок: единственный вопль, вырвавшийся у жертвы, мог привлечь к ним внимание всех воинов. Кроме того, ему было противно это убийство и по гуманным соображениям. Поэтому он удержал руку Чингачгука и предупредил смертельный удар. В то время как женщины проходили мимо, снова раздалось верещание белки. Гуронка остановилась и посмотрела на дерево, откуда, казалось, долетал звук. В этот миг она была всего в шести футах от своих врагов. Она высказала удивление, что белка не спит в такой поздний час, и заметила, что это не к добру. Уа-та-Уа отвечала, что за последние двадцать минут она уже три раза слышала крик белки и что, вероятно, зверек надеется получить крошки, оставшиеся от недавнего ужина. Объяснение это показалось старухе правдоподобным, и они снова двинулись к роднику.

Мужчины крадучись последовали за ними. Наполнив водой тыквенную бутылку, старуха уже собиралась итти обратно, по-прежнему держа девушку за руку, но в эту минуту ее внезапно схватили за горло с такой силой, что она невольно выпустила свою пленницу. Старуха едва дышала, и лишь хриплые, клокочущие звуки вырывались из ее горла. Змей обвил рукою талию своей возлюбленной и понес ее через кустарники на северную оконечность мыса. Здесь он немедленно свернул к берегу и побежал к челноку. Можно было выбрать и более короткий путь, но тогда ирокезы заметили бы место посадки.

Зверобой продолжал, как на клавишах органа, играть на горле старухи, иногда позволяя ей немного передохнуть и затем опять крепко сжимая свои пальцы. Однако старая ведьма сумела воспользоваться передышкой и издала один или два пронзительных вопля, которые всполошили весь лагерь. Зверобой явственно услышал тяжелый топот воинов, отбегавших от костра, и через минуту двое или трое из них показались на вершине холма. Их черные фантастические тени резко выделялись на светлом фоне. Пришло и для охотника время пуститься наутек. От досады еще раз стиснув горло старухи и дав ей на прощанье пинка, от которого она повалилась навзничь, охотник побежал к кустам, держа ружье наизготовку и втянув голову в плечи, словно затравленный лев.

Глава XVII

Костер, челнок и ручей, возле которого Зверобой начал свое отступление, образовали треугольник с более или менее равными сторонами. От костра до челнока было немного ближе, чем от костра до источника, если считать по прямой линии. Но для беглецов эта прямая линия не существовала. Чтобы очутиться под прикрытием кустов, им пришлось сделать небольшой крюк, а затем огибать все береговые извилины. Итак, охотник начал свое отступление в очень невыгодных условиях. Он прекрасно отдавал себе в этом отчет, зная повадки индейцев, которые в случае внезапной тревоги и особенно в густом лесу никогда не забывают выслать фланкеров,[61] чтобы настигнуть неприятеля в любом пункте и по возможности обойти его с тыла.

Несомненно, индейцы прибегли к этому маневру и в данном случае. Топот их ног доносился и с покатого склона и из-за холма. До слуха Зверобоя долетел звук удаляющихся шагов даже с оконечности мыса. Во что бы то ни стало надо было спешить, так как разрозненные отряды преследователей могли сойтись на берегу, прежде чем беглецы успели бы сесть в челнок.

Несмотря на крайнюю опасность, Зверобой помедлил секунду, прежде чем нырнуть в кусты, окаймлявшие берег. На вершине холма все еще обрисовывались четыре темные фигуры. Они отчетливо выделялись на фоне костра, и, по крайней мере, одного из них нетрудно было уложить наповал. Индейцы остановились, всматриваясь во мрак и пытаясь найти упавшую старуху. Если бы на месте охотника был человек менее рассудительный, один из них неизбежно погиб бы. К счастью, Зверобой проявил достаточно благоразумия. Хотя дуло его карабина было направлено в переднего преследователя, он не выстрелил, а бесшумно скрылся в кустах. Достигнуть берега и добежать до того места, где его поджидал Чингачгук, уже сидевший в челноке вместе с Уа-та-Уа, было делом одного мгновения. Положив ружье на дно челнока, Зверобой уже нагнулся, чтобы сильным толчком отогнать лодку от берега, когда здоровенный индеец, выбежав из кустов, как пантера, прыгнул ему на спину.

Теперь все висело на волоске. Один ложный шаг мог все погубить. Руководимый самоотверженным чувством, которое навеки обессмертило бы древнего римлянина, но имя такого простого и скромного человека, как Зверобой, оставило бы в безвестности, если бы не наша повесть, молодой охотник вложил всю свою энергию в одно последнее отчаянное усилие, оттолкнул челнок футов на сто от берега, а сам свалился в озеро, лицом вперед; его противник, естественно, упал вместе с ним.

Хотя уже в нескольких ярдах от берега было глубоко, в том месте, где свалились оба врага, вода достигала им только по грудь. Впрочем, и этой глубины было совершенно достаточно, чтобы погубить Зверобоя, который лежал под индейцем. Однако руки его остались свободными, а индеец был вынужден разомкнуть свою мертвую хватку, чтобы поднять над водой голову. В течение полминуты длилась отчаянная борьба, похожая на барахтанье аллигатора, ухватившего добычу не по силам. Затем индеец и Зверобой вскочили и продолжали бороться стоя. Каждый крепко держал своего противника за руки, чтобы помешать ему воспользоваться в темноте смертоносным ножом. Неизвестно еще, кто бы вышел победителем из страшного поединка, но в эту минуту полдюжины дикарей бросилось в воду на помощь своему товарищу, и Зверобой сдался в плен с достоинством, столь же изумительным, как и его недавнее самопожертвование.

Через минуту новый пленник стоял уже у костра. Поглощенные борьбой и ее последствиями, индейцы не заметили челнока, хотя он стоял так близко от берега, что делавар и его невеста слышали каждое слово, произнесенное ирокезами.

Итак, индейцы покинули место схватки. Большинство вернулись к костру, и лишь некоторые еще продолжали искать Уа-та-Уа в густых зарослях. Старуха уже настолько отдышалась и опамятовалась, что смогла рассказать, каким образом была похищена девушка. Теперь было слишком поздно преследовать беглецов, ибо, как только Зверобоя увели в кусты, делавар погрузил весло в воду и, держа курс к середине озера, бесшумно погнал легкий челнок прочь от берега, пока не очутился в полной безопасности от выстрелов. Затем он направился к ковчегу.

Когда Зверобой подошел к костру, его окружили восемь свирепых дикарей, среди которых находился и его старый знакомый, Расщепленный Дуб. Бросив взгляд на пленника, индеец шепнул что-то своим товарищам, у которых вырвалось тихое, но дружное восклицание радости и удивления. Они узнали, что тот, кто недавно убил одного из воинов на противоположном берегу озера, находится теперь в их руках и вполне зависит от их великодушия или мстительности. Со всех сторон на пленника устремлялись взгляды, в которых злоба смешивалась с восхищением. Можно сказать, что именно эта сцена положила начало той грозной репутации, которой Зверобой, или Соколиный Глаз, как его называли впоследствии, пользовался среди индейских племен Нью-Йорка и Канады.

Руки охотника не были связаны, и Зверобой получил возможность пользоваться ими, после того как у него отобрали нож. Единственные меры предосторожности, принятые по отношению к охотнику, заключались в том, что за ним установили неусыпный надзор и стянули ему лодыжки крепкой лыковой веревкой, не столько с целью помешать ему ходить, сколько для того, чтобы лишить его возможности спастись бегством. Впрочем, связали его лишь после того, как он был узнан. В сущности, это был молчаливый комплимент его мужеству, и пленник мог лишь гордиться подобным отличием. Если бы его связали перед тем, как воины улягутся спать, это было бы вполне обычно, но эти путы, наложенные тотчас же после пленения, доказывали, что он уже пользуется громкой славой. В то время как молодые индейцы стягивали веревку, он спрашивал себя, удостоился ли бы Чингачгук такой же чести, если бы попал во вражеские руки.

В то время как эти своеобразные почести воздавались Зверобою, он не избег и кое-каких неприятностей, связанных с его положением. Ему позволили сесть на бревно возле костра, чтобы просушить платье. Его недавний противник стоял против него, поочередно протягивая к огню принадлежности своего незатейливого одеяния и то и дело ощупывая шею, на которой еще явственно виднелись следы вражеских пальцев. Остальные воины совещались с товарищами, которые только что вернулись с известием, что вокруг лагеря не обнаружено никаких следов второго удальца. Тут старуха, которую звали Медведица, приблизилась к Зверобою; она угрожающе сжимала кулаки, ее глаза злобно сверкали. Она начала пронзительно визжать и визжала до тех пор, пока не разбудила всех, кто находился в пределах досягаемости ее крикливой глотки, развитой долгой практикой. Тогда она стала описывать ущерб, который понесла в борьбе ее собственная особа. Ущерб был не материальный, но, конечно, должен был возбудить ярость женщины, которая давно уже перестала привлекать мужчин какими-либо приятными свойствами и вдобавок была непрочь сорвать на всяком подвернувшемся под руку свою злобу за суровое и пренебрежительное обхождение, которое ей приходилось сносить в качестве бесправной жены и матери. Хотя Зверобой и не принадлежал к числу ее постоянных обидчиков, все же он причинил ей боль, а она была не такая женщина, чтобы забыть нанесенные ей оскорбления.

— Бледнолицый хорек! — вопила разъяренная фурия, потрясая кулаками перед лицом остававшегося совершенно невозмутимым охотника. — Ты даже не баба! Твои друзья делавары — бабы, а ты их овца. Твой собственный народ отрекся от тебя, и ни одно краснокожее племя, состоящее из мужчин, не приняло бы тебя в свои вигвамы. Вот почему ты прячешься среди воинов, одетых в юбки. Ты думаешь, что убил храбреца, покинувшего нас? Нет, его великая душа содрогнулась от презрения при мысли о битве с тобой и предпочла лучше оставить тело. Земля отказалась впитать кровь, которую ты пролил, когда его душа отсутствовала. Она будет погребена в твоих стонах. Что за музыку я слышу? Это не вопль краснокожего. Ни один красный воин не будет стонать, как свинья. Эти стоны вырываются из горла у бледнолицего, из груди ингиза, и этот звук приятен, как девичье пение! Пес! Вонючка! Сурок! Выдра! Еж! Свинья! Жаба! Паук! Ингиз!

Тут старуха, истощив весь запас ругательств и почти задохнувшись, вынуждена была на мгновение умолкнуть, хотя по-прежнему размахивала обоими кулаками перед самым носом пленника и вся ее сморщенная физиономия кривилась от свирепой злобы. Зверобой отнесся ко всем этим бессильным попыткам оскорбить его со спокойной выдержкой.

Впрочем, от дальнейших оскорблений он был избавлен вмешательством Расщепленного Дуба, который отогнал ведьму, а сам сел на бревно рядом с пленником. Старуха удалилась, но охотник знал, что отныне она будет всячески досаждать ему.

Расщепленный Дуб спокойно опустился на бревно и после короткой паузы заговорил с Зверобоем. Их диалог мы, как всегда, переводим для удобства читателей, не изучавших североамериканских наречий.

— Мой бледнолицый брат — желанный гость здесь, — сказал индеец, дружелюбно кивая головой и улыбаясь так естественно, что нужна была вся проницательность Зверобоя, чтобы разгадать в этом фальшь, и немало философского спокойствия, чтобы, разгадав, не оробеть. — Да, он желанный гость. Гуроны развели жаркий костер, чтобы белый человек мог просушить свою одежду.

— Благодарю, гурон или минг, как там тебя зовут! — возразил охотник. — Благодарю и за привет и за костер. И то и другое хорошо в своем роде, а костер особенно приятен человеку, только что искупавшемуся в таком холодном озере, как Мерцающее Зеркало. Даже гуронское тепло может быть приятно тому, в чьей груди бьется делаварское сердце.

— Бледнолицый… Но у моего брата есть какое-нибудь имя. Такой великий воин не мог прожить, не получив прозвища!

— Минг, — сказал охотник, причем маленькая человеческая слабость сказалась в блеске его глаз и в румянце, покрывшем его щеки, — минг, один из ваших храбрецов дал мне прозвище Соколиный Глаз — я полагаю, за быстроту и меткость прицела, — когда голова его покоилась на моих коленях, прежде чем дух отлетел в места, богатые дичью.

— Хорошее имя! Сокол разит без промаха. Соколиный Глаз — не баба. Почему он живет среди делаваров?

— Я понимаю тебя, минг. Но все это ваши дьявольские выдумки и пустые обвинения. Я поселился у делаваров еще в юности и надеюсь жить и умереть в рядах этого племени.

— Хорошо! Гуроны такие же краснокожие, как и делавары. Соколиный Глаз скорее гурон, чем женщина.

— Я полагаю, минг, ты знаешь, куда клонишь. Если нет, то это известно только сатане. Однако, если ты хочешь добиться чего-нибудь от меня, говори яснее, так как в честную сделку нельзя вступать с завязанными глазами или с кляпом во рту.

— Хорошо! У Соколиного Глаза не раздвоенный язык, и он привык говорить, что думает. Он знаком с Выхухолью (этим именем индейцы называли Хаттера). Он жил в его вигваме, но он не друг ему. Он не ищет скальпов, как несчастный индеец, но сражается, как мужественный бледнолицый. Выхухоль ни белый, ни краснокожий, он ни зверь, ни рыба — он водяная змея: иногда живет в озере, иногда на суше. Он охотится за скальпами, как отщепенец. Соколиный Глаз может вернуться и рассказать ему, что перехитрил гуронов и убежал. И когда глаза Выхухоли затуманятся, когда из своей хижины он не сможет больше видеть лес, тогда Соколиный Глаз отомкнет двери гуронам. А как мы поделим добычу, спросишь ты? Что ж, Соколиный Глаз унесет все самое лучшее, а гуроны подберут остальное. Скальпы можно отправить в Канаду, так как бледнолицый в них не нуждается.

— Ну что ж, Расщепленный Дуб, это достаточно ясно, хоть и сказано по-ирокезски. Я понимаю, чего ты хочешь, и отвечу, что это такая дьявольщина, которая оставляет далеко позади самые сатанинские выдумки мингов. Конечно, я легко мог бы вернуться к Выхухоли и рассказать, будто мне удалось удрать от вас. Я мог бы даже нажить кое-какую славу этим подвигом.

— Хорошо! Мне и хочется, чтобы бледнолицый это сделал.

— Да, да, это достаточно ясно. Больше не нужно слов. Я понимаю, чего ты от меня добиваешься. Войдя в дом, поев хлеба Выхухоли, пошутив и посмеявшись с его хорошенькими дочками, я могу напустить ему в глаза такого густого тумана, что он не разглядит даже собственной двери, не то что берега.

— Хорошо! Соколиный Глаз должен был родиться гуроном. Кровь у него белая только наполовину.

— Ну, в этом ты дал маху, гурон. Это все равно, как если бы ты принял волка за дикую кошку. Так, значит, когда глаза старика Хаттера затуманятся и его хорошенькие дочки крепко заснут, а Гарри Непоседа, или Высокая Сосна, как вы его здесь окрестили, не подозревая об опасности, будет уверен, что Зверобой бодрствует на часах, мне придется только поставить где-нибудь факел в виде сигнала, отворить двери и позволить гуронам проломить головы всем находящимся в доме.

— Несомненно, мой брат не ошибся. Он не может быть белым! Он достоин стать великим вождем среди гуронов!

— Смею сказать, это было бы довольно верно, если бы я мог проделать все то, о чем мы говорили… А теперь, гурон, выслушай хоть раз в жизни несколько слов правды из уст простого человека. Я родился христианином и не могу и не хочу участвовать в подобном злодействе. Хитрости на войне вполне законны. Но хитрость, обман и измена среди друзей созданы только для дьяволов. Я знаю, найдется немало белых людей, способных дать вам, индейцам, ложное понятие о нашем народе, но эти люди изменили своей крови и своей натуре, и по большей части это отщепенцы. Ни один настоящий белый не мог бы сделать то, о чем ты просишь, и уж если говорить начистоту, то и ни один настоящий делавар. С мингами, быть может, дело обстоит иначе.

Гурон выслушал эту отповедь с явным неудовольствием. Однако он еще не отказался от своего замысла и был достаточно хитер, чтобы не потерять последние шансы на успех преждевременным выявлением своей досады. Принужденно улыбаясь, он слушал внимательно и затем некоторое время что-то молча обдумывал.

— Разве Соколиный Глаз любит Выхухоль? — вдруг спросил он. — Или, может быть, он любит дочерей?

— Ни то, ни другое, минг. Старый Том не такой человек, который может заслужить мою любовь. Что касается дочек, то они, правда, достаточно смазливы, чтобы приглянуться молодому человеку. Однако по некоторым причинам нельзя сильно полюбить ни ту, ни другую. Гетти — добрая душа, но природа наложила тяжелую руку на ум бедняжки.

— А Дикая Роза? — воскликнул гурон, ибо слава о красоте Юдифи распространилась между скитающимися по лесной пустыне индейцами, так же как и между белыми колонистами. — Разве Дикая Роза недостаточно благоуханна, чтобы быть приколотой к груди моего брата?

Зверобой был настоящим джентльменом по натуре и не хотел ни единым намеком повредить доброй славе беспомощной девушки, поэтому, не желая лгать, он предпочел молчать. Гурон не понял его побуждений и подумал, что в основе этой сдержанности лежит отвергнутая любовь. Все еще надеясь обольстить или подкупить пленника, чтобы овладеть сокровищами, которыми его фантазия наполнила «замок», индеец продолжал свою атаку.

— Соколиный Глаз говорит как друг, — промолвил он. — Ему известно, что Расщепленный Дуб хозяин своего слова. Они уже торговали однажды, а торговля раскрывает душу. Мой друг пришел сюда на веревочке, за которую тянула девушка, а девушка способна увлечь за собой даже самого сильного воина.

— На этот раз, гурон, ты немножко ближе к истине, чем в начале нашего разговора. Это верно. Но ни один конец этой веревочки не прикреплен к моему сердцу, и Дикая Роза не держит другой конец.

— Странно! Значит, мой брат любит головой, а не сердцем. Неужели Слабый Ум может вести за собой такого сильного воина?

— И опять скажу: отчасти это правильно, отчасти ложно. Веревочка, о которой ты говоришь, прикреплена к сердцу великого делавара, то есть, я разумею, одного из членов рода могикан, которые живут среди делаваров после истребления их собственного племени, отпрыска семьи Ункасов. Имя его Чингачгук, или Великий Змей. Он-то и пришел сюда, притянутый веревочкой, а я последовал за ним или, вернее, явился немного раньше, потому что я первый прибыл на озеро. Влекла меня сюда только дружба. Но это достаточно сильное побуждение для всякого, кто имеет какие-нибудь чувства и хочет жить немножко и для своих ближних, а не только для себя.

— Но веревочка имеет два конца: один был прикреплен к сердцу могикана, а другой…

— А другой полчаса назад был здесь, возле этого костра. Уа-та-Уа держит его в своей руке, если не в своем сердце.

— Я понимаю, на что ты намекаешь, брат мой, — важно сказал индеец, впервые как следует поняв действительный смысл вечернего приключения. — Великий Змей оказался сильнее: он потянул крепче, и Уа-та-Уа была вынуждена покинуть нас.

— Не думаю, чтобы ему пришлось сильно тянуть, — ответил охотник, рассмеявшись своим обычным тихим смехом и притом с такой сердечной веселостью, как будто он не находился в плену и ему не грозили пытки и смерть. — Не думаю, чтобы ему пришлось сильно тянуть, право нет! Помоги тебе бог, гурон! Змей любит девчонку, а девчонка любит его, и всех ваших гуронских хитростей не хватит, чтобы держать врозь двух молодых людей, когда такое сильное чувство толкает их друг к дружке.

— Значит, Соколиный Глаз и Чингачгук пришли в наш лагерь только за этим?

— Твой вопрос сам содержит в себе ответ, гурон. Да! Если бы вопрос мог говорить, он самолично ответил бы к полному твоему удовольствию. Для чего иначе нам было бы приходить? И опять-таки это не совсем точно: мы не входили в ваш лагерь, а остановились вон там, у сосны, которую ты можешь видеть по ту сторону холма. Там мы стояли и следили за всем, что у вас делается. Когда мы приготовились. Змей подал сигнал, и после этого все шло, как по маслу, пока вон тот бродяга не вскочил мне на спину. Разумеется, мы пришли именно для этого, а не за каким-либо другим делом, и получили то, зачем пришли. Бесполезно отрицать это. Уа-та-Уа теперь находится с человеком, который без пяти минут ее муж, и что бы там ни случилось со мной, это уже решенное дело.

— Какой знак или сигнал сообщил девушке, что друг ее близко? — спросил старый гурон с не совсем обычным для него любопытством.

Зверобой опять рассмеялся.

— Ваши белки ужасно шаловливы, минг! — воскликнул он. — В ту пору, когда белки других народов сидят по дуплам и спят, ваши прыгают по ветвям, верещат и поют, так что даже делаварская девушка может понять их музыку. Существуют четвероногие белки и существуют двуногие белки, и чего только не бывает, когда крепкая веревочка протягивается между двумя сердцами!

Гурон был, видимо, раздосадован, хотя ему и удалось сдержать шумное выражение неудовольствия. Вскоре он покинул пленника и, присоединившись к другим воинам, сообщил им все, что ему удалось выведать. Гнев у них смешивался с восхищением, вызванным смелостью и удалью врагов. Три или четыре индейца взбежали по откосу и осмотрели дерево, под которым стояли наши искатели приключений. Один из ирокезов даже спустился вниз и обследовал отпечатки ног вокруг корней, желая убедиться в достоверности рассказа. Результат этого обследования подтвердил слова пленника, и все вернулись к костру с чувством непрерывно возрастающего удивления и почтительности. Еще в то время, когда наши друзья следили за ирокезским лагерем, туда прибыл гонец из отряда, предназначенного для действий против «замка». Теперь этого гонца отослали обратно. Очевидно, он удалился с вестью обо всем, что здесь произошло.

До сих пор молодой индеец, которого мы видели в обществе делаварки и другой девушки, не делал никаких попыток заговорить с Зверобоем. Он держался особняком даже от своих приятелей и, не поворачивая головы, проходил мимо молодых женщин, которые собрались кучкой и вполголоса беседовали о бегстве своей недавней подруги. Похоже было, что женщины скорее радуются, чем досадуют на все случившееся. Их инстинктивные симпатии были на стороне влюбленных, хотя гордость заставляла желать успеха родному племени. Возможно также, что необычайная красота Уа-та-Уа делала ее опасной конкуренткой для младших представительниц этой группы, и они ничуть не жалели, что делаварка больше не стоит на их пути. В общем, однако, преобладали более благородные чувства, ибо ни природная дикость, ни племенные предрассудки, ни суровая доля индейских женщин не могли победить душевной мягкости, свойственной их полу. Одна из девушек даже расхохоталась, глядя на безутешного поклонника, который считал себя покинутым. Этот смех, вероятно, пробудил энергию молодого человека и заставил его направиться к бревну, на котором по-прежнему сидел пленник, сушивший свою одежду.

— Я Ягуар! — сказал индеец, хвастливо ударяя себя рукой по голой груди и будучи уверен, что это имя должно произвести сильное впечатление.

— А я Соколиный Глаз, — спокойно возразил Зверобой. — Мое зрение очень зорко. А мой брат далеко прыгает?

— Отсюда до делаварских селений. Соколиный Глаз украл мою жену. Он должен привести ее обратно, или его скальп будет висеть на шесте и сохнуть в моем вигваме.

— Соколиный Глаз ничего не крал, гурон. Он родился не от воров, и воровать не в его привычках. Твоя жена, как ты называешь Уа-та-Уа, никогда не станет женой канадского индейца. Ее душа все время оставалась в хижине делавара, и наконец тело отправилось на поиски души. Я знаю, Ягуар очень проворен, но даже его ноги не могут угнаться за женскими желаниями.

— Змей делаваров просто собака; он жалкий утенок, который держится только на воде; он боится стоять на твердой земле, как подобает храброму индейцу!

— Ладно, ладно, гурон, это просто бесстыдно с твоей стороны, потому что час назад Змей стоял в ста футах от тебя и, не удержи я его за руку, прощупал бы прочность твоей шкуры ружейной пулей. Ты можешь стращать девчонок в поселках рычаньем ягуара, но уши мужчины умеют отличать правду от неправды.

— Уа-та-Уа смеется над Змеем! Она понимает, что он хилый и жалкий охотник и никогда не ступал по тропе войны.

— Почем ты знаешь, Ягуар? — со смехом возразил Зверобой. — Почем ты знаешь? Как видишь, она ушла на озеро и, вероятно, предпочитает форель ублюдку дикой кошки. Что касается тропы войны, то, признаюсь, ни я, ни Змей не имеем опыта по этой части. Но ведь теперь речь идет не об этой тропе, а о том, что девушки в английских селениях называют большой дорогой к браку. Послушай моего совета, Ягуар, и поищи себе жену среди молодых гуронок; ни одна делаварка не пойдет за тебя добровольно.

Рука Ягуара опустилась на томагавк, и пальцы судорожно сжимали рукоятку, как будто их владелец колебался между благоразумием и гневом. В этот критический момент подошел Расщепленный Дуб. Повелительным жестом он приказал молодому человеку удалиться и занял прежнее место на бревне рядом со Зверобоем.

Некоторое время он сидел молча, сохраняя важную осанку индейского вождя.

— Соколиный Глаз прав, — промолвил наконец ирокез. — Зрение его так зорко, что он способен различить истину даже во мраке ночи. Он сова: тьма ничего не скрывает от него. Он не должен вредить своим друзьям. Он прав.

— Я рад, что ты так думаешь, минг, — ответил охотник, — потому что, на мой взгляд, изменник гораздо хуже труса. Я равнодушен к Выхухоли, как только один бледнолицый может быть равнодушен к другому бледнолицему. Но все же я отношусь к нему не так плохо, чтобы завлечь его в расставленную тобой ловушку. Короче говоря, по-моему, в военное время можно прибегать к честным уловкам, но не к измене. Это уже беззаконно.

— Мой бледнолицый брат прав: он не индеец, он не должен изменять ни своему Маниту, ни своему народу. Гуроны знают, что взяли в плен великого воина, и будут обращаться с ним, как должно. Если его станут пытать, то прибегнут лишь к таким пыткам, каких не выдержать обыкновенному человеку; а если его примут как друга, то это будет дружба вождей.

Когда гурон столь своеобразным способом выражал свое почтение пленнику, глаза его исподтишка скользнули по лицу собеседника с целью подметить, как-то он выслушает подобный комплимент. Однако серьезность и видимая искренность гурона не позволили бы человеку, не искушенному в притворстве, разгадать его истинные побуждения. Проницательности Зверобоя оказалось для этого недостаточно, и, зная, как своеобразно индейцы представляют себе почет, воздаваемый пленникам, он почувствовал, что кровь стынет в его жилах. Несмотря на это, ему удалось так хорошо сохранить внешнюю невозмутимость, что даже зоркий враг не заметил на лице бледнолицего ни малейших признаков слабости.

— Я попал к вам в руки, гурон, — ответил наконец пленник, — и полагаю, вы сделаете со мной то, что найдете нужным. Не стану хвастать, что буду твердо переносить мучения, потому что никогда не испытывал этого, а ручаться за себя заранее не может ни один человек. Но я постараюсь не осрамить воспитавшего меня племени. Однако должен теперь же заявить, что поскольку у меня белая кровь и белые чувства, я могу не выдержать и забыться. Надеюсь, вы не возложите за это вину на делаваров или их союзников и друзей — могикан. Всем нам более или менее свойственна слабость, и я боюсь, что белый не устоит перед жестокими телесными муками, тогда как краснокожий будет петь песни и хвастать своими подвигами даже в зубах у своих врагов.

— Посмотрим! Соколиный Глаз бодр духом и крепок телом. Но зачем гуронам мучить человека, которого они любят? Он не родился их врагом, и смерть одного воина не может рассорить его с ними навеки.

— Тем лучше, гурон, тем лучше! Но я не хочу, чтобы между нами остались какие-нибудь недомолвки. Очень хорошо, что вы не сердитесь на меня за смерть воина, павшего в бою. Но все-таки я не верю, что между нами нет вражды, — я хочу сказать, законной вражды. Поскольку у меня есть индейские чувства, это делаварские чувства, и предоставляю вам судить, могу ли я быть другом мингов.

Зверобой умолк, ибо некий призрак внезапно предстал перед ним и заставил его на один миг усомниться в безошибочности столь прославленного зрения. Гетти Хаттер стояла возле костра так спокойно, как будто была одной из ирокезок.

В то время как охотник и индеец старались подметить следы волнения на лицах друг друга, девушка незаметно приблизилась к ним со стороны южного берега, примерно с того места, против которого стоял на якоре ковчег. Она подошла к костру с бесстрашием, свойственным ее простодушному нраву, и с уверенностью, вполне оправдывавшейся обхождением, которое она недавно встретила со стороны индейцев. Расщепленный Дуб тотчас же узнал вновь пришедшую и, окликнув двух или трех младших воинов, послал их на разведку, чтобы выяснить, не служит ли это внезапное появление предвестником новой атаки. Потом он знаком предложил Гетти подойти поближе.

— Надеюсь, Гетти, ваше посещение свидетельствует о том, что Змей и Уа-та-Уа находятся в безопасности, — сказал Зверобой. — Не думаю, чтобы вы опять сошли на берег с той же целью, что и в первый раз.

— На этот раз сама Юдифь велела мне притти сюда, Зверобой, — ответила Гетти. — Она сама отвезла меня на берег в челноке, лишь только Змей познакомил ее с Уа-та-Уа и рассказал обо всем случившемся. Как прекрасна Уа-та-Уа сегодня ночью, Зверобой, и насколько счастливее она теперь, чем тогда, когда жила у гуронов!

— Это вполне естественно, девушка. Да, таковы уж свойства человеческой натуры. Уа-та-Уа теперь со своим женихом и не боится больше, что ее отдадут замуж за минга. Я полагаю, что сама Юдифь могла бы подурнеть, если бы думала, что ее красота должна достаться гурону. Готов поручиться, что Уа-та-Уа очень счастлива теперь, когда она вырвалась из рук язычников и находится с избранным ею воином… Так вы говорите, что сестра велела вам сойти на берег? Зачем?

— Она приказала мне повидаться с вами, а также предложить дикарям еще несколько слонов в обмен на вашу свободу. Но я принесла сюда библию. От нее будет больше пользы, чем от всех слонов, хранящихся в отцовском сундуке.

— А ваш отец и Непоседа знают, как у нас обстоят дела, моя добрая маленькая Гетти?

— Нет, не знают. Они оба спят. Юдифь и Змей думали, что лучше не будить их, потому что если Уа-та-Уа скажет им, как мало воинов осталось в лагере и как там много женщин и детей, они снова захотят охотиться за скальпами. Юдифь не давала мне покоя, пока я не согласилась сойти на берег и посмотреть, что сталось с вами.

— Это замечательно со стороны Юдифи. Но почему она так беспокоится обо мне?.. Ага, теперь я вижу, в чем тут дело. Да, я вижу это совершенно ясно. Вы понимаете, Гетти: ваша сестра боится, что Гарри Марч проснется и очертя голову сунется прямо сюда, полагая, что раз я был его путевым товарищем, то он обязан помочь мне. Гарри сорви-голова, это верно, но не думаю, чтобы он стал лезть из-за меня на рожон.

— Юдифь совсем не думает о Непоседе, хотя Непоседа много думает о Юдифи, — сказала Гетти простодушно, но с непоколебимой уверенностью.

— Я уже слышал об этом раньше, да, я слышал об этом раньше от вас, девушка, но вряд ли это так. Кто долго жил среди индейцев, тот умеет распознавать, что творится в женском сердце. Хоть сам я никогда не собирался жениться, но любил наблюдать, как такие дела делаются у делаваров. А в этом отношении что бледнолицая натура, что краснокожая натура — все едино. Когда зарождается чувство, молодая женщина начинает задумываться и видит и слышит только воина, которому отдано ее сердце. Затем следуют грусть и вздохи и все прочее в том же роде, особенно в тех случаях, когда не удается сразу объясниться начистоту. Девушка ходит вокруг да около, шпыняет юношу и находит в нем разные недостатки, порицая именно то, что ей больше всего нравится. Некоторые юные существа как раз этим способом проявляют свою любовь, и я думаю, что Юдифь из их числа. Я слышал, как она говорила, будто Непоседа совсем нехорош собою, а уж если молодая женщина решится такое сказать, то это поистине значит, что она далеко зашла.

— Молодая женщина, которой нравится Непоседа, охотно скажет, что он красив. Я думаю, что он красив, Зверобой, и уверена, что так должен думать всякий, у кого есть глаза во лбу. Но Гарри Марч не нравится Юдифи, и вот причина, почему она находит в нем разные недостатки.

— Ладно, ладно! Милая маленькая Гетти все толкует на свой лад. Если мы проспорим до самой зимы, все равно каждый останется при своем, а потому не стоит тратить понапрасну слов. Я убежден, что Юдифь здорово влюблена в Непоседу и рано или поздно выйдет за него замуж. А сужу я об этом по тому, как она его ругает. Теперь запомните, что я скажу вам, девушка, только делайте вид, будто ничего не понимаете, — продолжал этот человек, такой нечуткий во всех делах, в которых мужчина обычно быстро разбирается, и такой зоркий там, где огромное большинство людей ничего не замечает. — Я вижу теперь, что замышляют эти бродяги. Расщепленный Дуб оставил нас и толкует о чем-то с молодыми воинами. Они слишком далеко, и я отсюда ничего не слышу, однако догадываюсь, о чем он говорит. Он приказывает смотреть за вами в оба и выследить место, куда причалит челнок. А затем уже они постараются захватить всех и все, что только смогут. Мне очень жаль, что Юдифь прислала вас, так как, по-моему, ей хочется, чтобы вы вернулись обратно.

— Я все улажу, Зверобой, — сказала девушка тихим, но многозначительным тоном. — Вы можете положиться на меня: уж я сумею обойти самого хитрого индейца. Знаю, я слабоумная, но все-таки тоже кое-что смыслю, и вы увидите, как ловко я вернусь обратно, когда исполню данное мне поручение.

— Ах, бедная моя девочка, боюсь, что все это легче сказать, чем сделать! Этот лагерь — гнездо ядовитых гадин, которые не стали добрее после побега Уа-та-Уа. Я очень рад, что Змею удалось удрать вместе с девушкой. Потому что теперь, на худой конец, есть на свете двое счастливых людей. Тогда как если бы он попал в лапы мингов, было бы двое несчастных и еще некто третий, который чувствовал бы себя совсем не так, как это приятно мужчине.

— Теперь вы напомнили мне о поручении, которое я едва не забыла, Зверобой. Юдифь велела спросить, что, по вашему мнению, сделают с вами гуроны, если не удастся купить вашу свободу. Не может ли она как-нибудь помочь вам? Что она должна сделать, чтобы помочь вам? Для этого-то она меня и прислала.

— Это вы так думаете, Гетти. Молодые женщины привыкли придавать большое значение тому, что действует на их воображение. Однако все равно. Думайте, как хотите, но только будьте осторожны и постарайтесь, чтобы минги не захватили челнок. Когда вернетесь в ковчег, скажите всем, чтобы они были начеку и все время меняли место стоянки, особенно по ночам. Очень скоро войска, стоящие на реке, услышат об этой шайке, и тогда можно ожидать помощи. Отсюда только один переход до ближайшего форта, и храбрые солдаты, конечно, не останутся лежать на боку, узнав, что враг близко. Таков мой ответ. Вы можете также сказать вашему отцу и Непоседе, что теперь охота за скальпами — дело пропащее, так как минги начеку, и до прихода войск ваших друзей может спасти только широкая полоса воды между ними и дикарями.

— А что же я должна сказать Юдифи о вас, Зверобой? Я знаю, она пришлет меня обратно, если я не скажу ей всю правду.

— Тогда скажите ей всю правду. Не вижу причины, почему бы Юдифь Хаттер не выслушать обо мне правду вместо лжи. Я нахожусь в плену у индейцев, и одному небу известно, что будет со мной. Слушайте, Гетти! — Тут он понизил голос и стал шептать ей на ухо. — Вы немножко не в своем уме, но вы тоже знаете индейцев. Я попал к ним в лапы после того, как убил одного из лучших воинов, и они старались застращать меня, чтобы я выдал им вашего отца и все, что находится в ковчеге. Я понял этих негодяев так же хорошо, как если бы они всё сразу выложили начистоту. По одну сторону от меня они поставили алчность, по другую — страх и думали, что моя честность не устоит перед таким выбором. Но передайте вашему отцу и Непоседе, что все это было бесполезно. Что касается Змея, то он сам это знает.

— Но что передать Юдифи? Она непременно пришлет меня обратно, если я не сумею ответить на все ее вопросы.

— Что ж, Юдифи можете сказать то же самое. Несомненно, дикари станут пытать меня, чтобы отомстить за смерть своего воина, но я буду бороться против природной слабости как только могу. Скажите Юдифи, чтобы она не беспокоилась обо мне. Я знаю, мне придется трудненько, потому что белому несвойственно хвастать и петь во время пыток: он к этому не привык. Но все-таки скажите Юдифи, чтобы она не беспокоилась. Я надеюсь выдержать. А если даже ослабею и проявлю свою белую натуру стонами и оханьем, быть может даже слезами, все-таки никогда не паду так низко, чтобы изменить друзьям. Когда дело дойдет до прижигания раскаленными шомполами и выдергивания с корнем волос, белая натура может проявить себя оханьем и жалобами. Но на этом торжество бродяг кончится. Ничто не заставит честного человека изменить своему долгу.

Гетти слушала с неослабным вниманием, и на ее кротком личике отразилось глубокое сочувствие предполагаемому мученику.

В первую минуту она, видимо, растерялась, не зная, что делать дальше. Потом, нежно взяв Зверобоя за руку, предложила ему свою библию и посоветовала читать ее во время пыток. Когда охотник чистосердечно признался, что это превышает его способности, Гетти даже вызвалась остаться при нем и лично исполнить эту священную обязанность. Предложение это было ласково отклонено.

В это время к ним направился Расщепленный Дуб.

Зверобой посоветовал девушке поскорее уйти и еще раз велел передать обитателям ковчега, что они могут рассчитывать на его верность.

Тут Гетти отошла в сторону и приблизилась к группе женщин так доверчиво, как будто всегда с ними жила. Старый гурон снова занял место рядом с пленником.

Он стал задавать новые вопросы с обычным лукавством умудренного опытом индейского вождя, а молодой охотник то и дело ставил его втупик с помощью того приема, который является наиболее действенным для разрушения козней и изощреннейшей дипломатии цивилизованного мира, а именно: отвечал правду, и только правду.

Глава XVIII

Молодые люди, посланные на рекогносцировку после внезапного появления Гетти, вскоре вернулись и донесли, что им ничего не удалось обнаружить. Один из них даже пробрался по берегу до того места, против которого стоял ковчег, но в ночной тьме не заметил судна. Другие долго рыскали в окрестностях, но повсюду тишина ночи сливалась с безмолвием пустынных лесов.

Ирокезы решили, что девушка, как и в первый раз, явилась одна. Они не подозревали, что ковчег покинул «замок». В эту самую ночь они задумали одно предприятие, которое заранее обещало им верный успех, поэтому ограничились тем, что выставили караулы, и затем все, кроме часовых, начали готовиться к ночному отдыху.

Ирокезы не забыли принять все необходимые меры, чтобы помешать побегу пленника, не причиняя ему бесполезных страданий. Что касается Гетти, то ей дали звериную шкуру и разрешили устроиться среди индейских женщин. Она постелила себе постель на груде листьев немного поодаль от хижин и вскоре погрузилась в глубокий сон.

В лагере было всего тринадцать мужчин; трое из них одновременно стояли на страже. Один часовой расхаживал в темноте, однако неподалеку от костра. Он должен был стеречь пленника, поддерживать костер, чтобы огонь не слишком разгорался, но и не угасал, и, наконец, следить за всем вообще, что делалось в лагере.

Второй часовой ходил от одного берега к другому у основания мыса; третий стоял на самом конце мыса, чтобы оградить лагерь от новых неожиданностей, вроде тех, которые уже имели место в течение этой ночи. Мероприятия такого рода отнюдь не соответствовали обычаям дикарей, которые больше рассчитывают на тайну своих передвижений, чем на бдительность караулов. Но в данном случае эти меры были вызваны совсем особыми обстоятельствами, в которых очутились гуроны. Врагам стало известно их местопребывание, а переменить его в этот час было нелегко. Кроме того, индейцы надеялись, что события, которые должны были в это время разыграться в верхней части озера, целиком поглотят внимание оставшихся на свободе бледнолицых и их единственного краснокожего союзника. При этом Расщепленный Дуб учитывал, что самый опасный враг, Зверобой, находится в их руках.

Быстрота, с которой засыпают и просыпаются люди, приученные постоянно быть настороже, принадлежит к числу наиболее загадочных особенностей нашей природы. Лишь только голова коснется подушки, сознание погасает, и, однако, в нужный час дух пробуждает тело с такой точностью, как будто все это время он стоял на страже. Так всегда бывало и с Гетти Хаттер. Как ни слабы были ее душевные способности, они все же проявили достаточно активности, чтобы заставить девушку открыть глаза ровно в полночь. Гетти проснулась и, покинув ложе из звериных шкур и листьев, направилась прямо к костру, чтобы подбросить в него дров, как будто ночная свежесть заставила ее продрогнуть. Пламя метнулось кверху и осветило смуглое лицо стоявшего на страже гурона, чьи глаза засверкали, отражая огонь, как зрачки пантеры, которую преследуют в ее логове горящими сучьями. Но Гетти не почувствовала никакого страха и подошла прямо к индейцу. Ее движения были так естественны и так свободны от малейших признаков коварства или обмана, что воин вообразил, будто девушка просто встала, потревоженная ночным холодом, — случай, нередкий в лагере и менее всего способный вызвать подозрение. Гетти заговорила с индейцем, но он не понимал по-английски. Тогда она поглядела на спящего пленника и медленно и печально побрела прочь.

Девушка не думала таиться. Самая простая хитрость, безусловно, была бы ей не по силам. Зато поступь у нее была легкая и почти неслышная. Она направилась к дальней оконечности мыса, к тому месту, где Уа-та-Уа села в лодку, и часовой видел, как ее тоненькая фигурка постепенно исчезает во мраке. Однако это его не встревожило, и он не покинул своего поста. Ирокез знал, что оба его товарища бодрствуют, и не мог предположить, что девушка, дважды по собственной воле являвшаяся в лагерь и один раз покинувшая его совершенно свободно, решила искать спасения в бегстве.

Гетти не слишком хорошо ориентировалась в малознакомой местности. Однако она нашла дорогу к берегу и пошла вдоль самой воды, направляясь к северу. Вскоре она натолкнулась на бродившего по прибрежному песку второго часового. Это был еще совсем юный воин; услышав легкие шаги, приближавшиеся к нему по береговой гальке, он проворно подошел к девушке. Тьма стояла такая густая, что в тени деревьев невозможно было узнать человека, не прикоснувшись к нему рукой. Молодой гурон выказал явное разочарование, заметив, наконец, с кем ему довелось встретиться. Говоря по правде, он поджидал свою возлюбленную, с которой надеялся скоротать скуку ночного дежурства. Внезапное появление девушки в этот час ничуть не удивило ирокеза. Одинокие прогулки в глухую полночь не редкость в индейской деревне или лагере, так как там каждый ест, спит и бодрствует, когда ему вздумается. Слабоумие Гетти и в данном случае сослужило ей хорошую службу. Разочаровавшись в своих ожиданиях и желая отделаться от непрошеной свидетельницы, молодой воин знаком приказал девушке итти дальше вдоль берега. Гетти повиновалась. Но, уходя, она вдруг заговорила по-английски своим нежным голоском, который разносился довольно далеко среди молчания ночи:

— Если ты принял меня за гуронскую девушку, воин, то не удивляюсь, что теперь ты сердишься. Я Гетти Хаттер, дочка Томаса Хаттера, и никогда не выходила ночью на свидание к мужчине. Мать говорила, что это нехорошо, что скромные молодые женщины не должны этого делать. Я хочу сказать: скромные белолицые женщины, так как знаю, что в других местах существуют иные обычаи. Нет, нет, я Гетти Хаттер и не выйду на свидание даже к Гарри Непоседе, хотя бы он просил меня об этом, упав на колени. Мать говорила, что это нехорошо.

Разглагольствуя таким образом, Гетти дошла до места, к которому недавно причалил челнок и где благодаря береговым извилинам и низко нависшим деревьям часовой не заметил бы ее даже среди бела дня. Но до слуха влюбленного долетели уже чьи-то другие шаги, и он отошел так далеко, что почти не различал звуков серебристого голоска. Тем не менее Гетти, поглощенная своими мыслями, продолжала говорить. Ее слабый голос не мог проникнуть в глубь леса, но над водой он разносился несколько дальше.

— Я здесь, Юдифь, — говорила она. — Возле меня никого нет. Гурон, стоящий на карауле, пошел встречать свою подружку. Ты понимаешь, индейскую девушку, которой мать никогда не говорила, что нехорошо выходить ночью на свидание к мужчине.

Тихое предостерегающее восклицание, долетевшее с воды, заставило Гетти умолкнуть, а немного спустя она заметила смутные очертания челнока, который бесшумно приближался и вскоре зашуршал по песку своим берестяным носом. Лишь только легкое суденышко ощутило на себе тяжесть Гетти, оно немедленно отплыло кормой вперед, как бы одаренное своей собственной жизнью и волей, и вскоре очутилось в сотне ярдов от берега. Затем челнок повернулся и, описав широкую дугу с таким расчетом, чтобы с берега уже нельзя было услышать звук голосов, направился к ковчегу. Вначале обе девушки хранили молчание, но затем Юдифь, сидевшая на корме и правившая с такой ловкостью, которой мог бы позавидовать любой мужчина, произнесла слова, вертевшиеся у нее на губах с той самой минуты, когда сестры покинули берег.

— Мы здесь в безопасности, Гетти, — сказала она, — и можем разговаривать, не боясь, что нас подслушают. Говори, однако, потише — в безветренную ночь звуки разносятся далеко над водой. Когда ты была на берегу, я подплыла совсем близко, так что слышала не только голоса воинов, но даже шуршание твоих башмаков по песку еще прежде, чем ты успела заговорить.

— Я думаю, Юдифь, гуроны не знают, что я ушла от них.

— Очень возможно, Гетти. Влюбленный бывает плохим часовым, если только он не караулит свою подружку. Но скажи, видела ты Зверобоя? Говорила с ним?

— О да! Он сидел у костра, и ноги его были связаны, но руками он мог делать все, что хотел.

— Но что он сказал тебе, дитя? Говори скорее! Я умираю от желания узнать, что он велел передать мне.

— Что он велел передать тебе, Юдифь? Вообрази, он сказал, что не умеет читать. Подумать только! Белый человек не может прочесть даже библию! Должно быть, у него никогда не было матери, сестра.

— Теперь не время вспоминать об этом, Гетти. Не все мужчины умеют читать. Мать, действительно, научила нас разным вещам, но отец не много смыслит в книгах и, как ты знаешь, тоже едва может читать библию.

— О, я никогда не думала, что все отцы хорошо читают, но матери должны уметь читать, потому что как же иначе они станут учить своих детей? Наверное, Юдифь, у Зверобоя никогда не было матери, не то он тоже умел бы читать.

— Сказала ты ему, что это я послала тебя на берег, и объяснила ли, как страшно я огорчена его несчастьем? — спросила сестра с нетерпением.

— Кажется, сказала, Юдифь. Но ведь ты знаешь, я слабоумная и легко могу все позабыть. Я сказала ему, что это ты отвезла меня на берег. И он много говорил мне разных слов, от которых вся кровь застыла у меня в жилах. Все это он велел передать своим друзьям. Я полагаю, ты тоже его друг, сестра.

— Как можешь ты мучить меня, Гетти! Конечно, я его самый верный друг на земле.

— Мучить тебя? Да, да, я теперь вспоминаю. Как хорошо, что ты сказала это слово, Юдифь, потому что теперь у меня в голове все опять прояснилось! Ну да, он говорил, что дикари будут мучить его, но что он постарается вынести это, как подобает белому мужчине, и что вам нечего бояться…

— Говори все, милая Гетти! — вскричала сестра, задыхаясь от волнения. — Неужели Зверобой и вправду сказал, что дикари собираются подвергнуть его пыткам? Пожалуйста, вспомни хорошенько, Гетти, потому что это страшная и серьезная вещь.

— Да, сказал. Я вспомнила об этом, когда ты стала говорить, будто я мучу тебя. Ах, мне ужасно жалко его! Но сам Зверобой говорил об этом очень спокойно. Зверобой не так красив, как Гарри Непоседа, но он гораздо спокойнее.

— Он стоит миллиона Непосед! Да, он лучше всех молодых людей, приходивших на озеро, вместе взятых! — сказала Юдифь с энергией и твердостью, изумившими сестру. — Зверобой — человек правдивый. В нем нет ни крупицы лжи. Ты, Гетти, еще и не знаешь, какая это заслуга со стороны мужчины — говорить постоянно одну только правду. Но если узнаешь… Впрочем, нет, надеюсь, ты этого никогда не узнаешь. Кто даст такому существу, как ты, жестокий урок недоверия и злобы?!

Юдифь закрыла в темноте лицо руками и тихонько застонала. Внезапный приступ волнения продолжался, однако, всего один миг, и она заговорила спокойнее, хотя голос у нее стал низким и хриплым и потерял свою обычную оживленность.

— Тяжелая это вещь — бояться правды, Гетти, — сказала она, — и все же я боюсь правды Зверобоя больше, чем любого врага. Невозможно хитрить, имея дело с такой правдивостью, такой честностью, с такой непоколебимой прямолинейностью. И, однако, ведь мы не совсем неровня друг другу, сестра. Неужели же Зверобой во всех отношениях выше меня?

Юдифь не привыкла говорить о себе с таким смирением и искать нравственной поддержки у Гетти. Кроме того, надо заметить, что, обращаясь к ней, Юдифь редко называла ее сестрой. Известно, что в американских семьях даже при совершенном равенстве отношений сестрой обычно называет младшая старшую. Так как мелкие отступления от общепринятых правил иногда сильнее поражают наше воображение, чем более существенные перемены, то Гетти заметила это обстоятельство и подивилась ему в простоте своего сердца. Честолюбие ее на один миг проснулось, и ответ прозвучал так же необычайно, как вопрос. Бедная девушка изо всех сил старалась говорить как можно толковее.

— Выше тебя, Юдифь? — повторила она с гордостью. — Да в чем же Зверобой может быть выше тебя? Он даже не умеет читать, а с нашей матерью не могла сравниться ни одна женщина в этой части света. Я думаю, он не только не считает себя выше тебя, но даже вряд ли выше меня. Ты красива, а он урод…

— Нет, он не урод, Гетти, — перебила Юдифь, — у него только очень простое лицо. Но на этом лице такое честное выражение, которое гораздо лучше всякой красоты. По-моему, Зверобой красивее, чем Гарри Непоседа.

— Юдифь Хаттер, ты пугаешь меня! Непоседа самый красивый человек в мире. Он красивее даже тебя, потому что, как ты знаешь, красота мужчины всегда лучше, чем красота женщины.

Это невинное проявление сердечной склонности не понравилось старшей сестре.

— Теперь, Гетти, ты начинаешь говорить глупости, и давай лучше об этом не толковать. Непоседа вовсе не самый красивый человек на свете, немало найдется мужчин и получше его. И в гарнизоне форта… — на этом слове Юдифь запнулась, — в нашем гарнизоне есть офицеры гораздо более представительные, чем он. Но почему ты считаешь, что я ровня Зверобою? Скажи мне вот об этом. Мне неприятно слушать, как ты восторгаешься Гарри Непоседой, у которого нет ни чувств, ни манер, ни совести. Ты слишком хороша для него, и следовало бы сказать ему это при случае.

— Я? Юдифь, что с тобой? Ведь я совсем некрасива, да к тому же и слабоумная.

— Ты добра, Гетти, а это гораздо больше того, что можно сказать о Гарри Марче. У него смазливая физиономия и статная фигура, но у него нет сердца… Но довольно об этом. Скажи лучше, в чем я могу равняться с Зверобоем?

— Подумать только, о чем ты спрашиваешь, Юдифь! Он не умеет говорить и выражается еще неправильнее, чем Непоседа, потому что Гарри тоже не всегда произносит слова правильно. Ты заметила это?

— Разумеется. Он груб в своих речах, как и во всем остальном. Но, я думаю, ты льстишь мне, Гетти, полагая, что я могу сравниться с таким человеком, как Зверобой. Допустим, что я лучше воспитана. В известном смысле, пожалуй, я красивее его… Но его правдивость, его правдивость — вот что составляет такую ужасную разницу между нами! Ладно, не будем больше говорить об этом. Постараемся лучше придумать, каким образом вырвать его из рук гуронов. Отцовский сундук еще остался в ковчеге, и можно попробовать соблазнить их новыми слонами. Хотя боюсь, Гетти, что за такую безделицу нельзя выкупить на волю такого человека, как Зверобой. Кроме того, быть может, отец и Непоседа совсем не намерены хлопотать о Зверобое так, как он хлопотал о них.

— Но почему, Юдифь? Непоседа и Зверобой — приятели, а приятели всегда должны помогать друг другу.

— Увы, бедная Гетти, ты плохо знаешь людей. Приятелей надо иногда остерегаться больше, чем явных врагов, а приятельниц тем более. Но завтра я снова отвезу тебя на берег, и ты постараешься сделать что-нибудь для Зверобоя. Его не будут мучить, пока Юдифь Хаттер жива и может придумать средство, чтобы помешать этому.

Беседа их стала бессвязной, но они продолжали разговаривать, пока старшая сестра не выпытала у младшей все, что Гетти успела запомнить. Когда Юдифь наконец удовлетворила свое любопытство (впрочем, это не совсем подходящее слово, ибо любопытство ее казалось совершенно ненасытным и не могло быть полностью удовлетворено), когда она уже была не в силах придумать новые вопросы, не прибегая к повторениям, челнок направился к барже. Непроницаемая темнота ночи и черные тени, падавшие на воду от холмов и лесистого берега, чрезвычайно затрудняли розыски судна. Юдифь очень ловко правила челноком из древесной коры; он был настолько легок, что для управления им требовалось скорее искусство, чем сила. Закончив разговор с Гетти и решив, что пора возвращаться, она налегла на весла. Но ковчега нигде не было видно. Несколько раз сестрам мерещилось, будто он вырисовывается во мраке, словно низкая черная скала, но неизменно оказывалось, что это лишь обман зрения. Так в бесплодных поисках прошло полчаса, пока, наконец, девушки не пришли к весьма неприятному выводу, что ковчег покинул свою стоянку.

Попав в такое положение, большинство молодых женщин так испугались бы, что думали бы только о собственной безопасности. Но Юдифь нисколько не растерялась, а Гетти тревожил лишь вопрос о том, что побудило отца покинуть стоянку.

— Но ведь не может быть, Гетти, — сказала Юдифь, убедившись после многократных попыток, что ковчега найти не удастся, — ведь не может быть, чтобы индейцы приблизились на плотах или вплавь и захватили наших во время сна!

— Не думаю, чтобы Уа-та-Уа и Чингачгук легли спать, не рассказав друг другу обо всем случившемся с ними за время долгой разлуки. А как по-твоему, сестра?

— Быть может, и нет, дитя. У них много причин, чтобы не уснуть. Но делавара могли застать врасплох и не во время сна, особенно потому, что его мысли заняты совсем другими вещами. Но все-таки мы должны были услыхать шум: крики и ругань Гарри Непоседы разбудили бы эхо на восточных холмах, словно удар грома.

— Непоседа часто грешит, произнося нехорошие слова, — смиренно и печально призналась Гетти.

— Нет, нет, нельзя было захватить ковчег без всякого шума! Я оставила его меньше часа назад и все время внимательно прислушивалась. И, однако, трудно поверить, чтобы отец мог бросить собственных детей.

— Быть может, он думал, что мы спим у себя в каюте, Юдифь, и решил подплыть ближе к замку. Ведь ты знаешь — ковчег часто передвигается по ночам.

— Это правда, Гетти, должно быть так оно и было. Южный ветерок немного усилился, и они, вероятно, отплыли вверх по озеру…

Тут Юдифь запнулась, ибо едва она произнесла последнее слово, как вся окрестность внезапно озарилась ослепительной вспышкой. Затем прогремел ружейный выстрел, и горное эхо на восточном берегу повторило этот звук. Миг спустя пронзительный женский вопль прозвучал в воздухе. Грозная тишина, наступившая вслед за тем, показалась еще более зловещей. Несмотря на всю свою решимость, Юдифь едва смела перевести дух, а бедная Гетти закрыла лицо руками и дрожала всем телом.

— Это кричала женщина, Гетти, — сказала Юдифь очень серьезно, — и кричала от боли. Если ковчег двинулся с места, то при таком ветре он мог отплыть только к северу, а выстрел и крик донеслись со стороны мыса. Неужели что-нибудь худое случилось с Уа-та-Уа?

— Поплывем туда и посмотрим, в чем дело, Юдифь. Быть может, она нуждается в нашей помощи. Ведь, кроме нее, на ковчеге только мужчины.

Медлить было нечего, и весло Юдифи сейчас же погрузилось в воду. По прямой линии до мыса было недалеко, а волнение, охватившее девушек, не позволяло им тратить драгоценные минуты на бесполезные предосторожности. Они гребли, ни с чем не считаясь, но индейцы не заметили их приближения. Вдруг сноп света, брызнувший из прогалин между кустами, ударил прямо в глаза Юдифи. Ориентируясь на него, девушка подвела челнок настолько близко к берегу, насколько это допускала осторожность.

Сцена, разыгравшаяся в лесу, была отлично видна из лодки. На склоне холма собрались все обитатели лагеря. Человек шесть или семь держали в руках смолистые сосновые факелы, бросавшие мрачный свет на все, находившееся под сводами леса. Прислонившись спиной к дереву, там сидела молодая женщина. С одной стороны ее поддерживал часовой, чья оплошность позволила Гетти убежать. Молодая ирокезка умирала, по ее голой груди струилась кровь. Острый специфический запах пороха еще чувствовался в сыром и душном ночном воздухе. Юдифь с первого взгляда обо всем догадалась. Ружейная вспышка мелькнула над водой невдалеке от мыса: очевидно, стреляли либо с челнока, либо с проплывшего мимо ковчега. Должно быть, неосторожное восклицание или смех направили полет пули, ибо стрелок, наводя ружье, вряд ли мог руководствоваться чем-либо, кроме звука.

Вскоре голова жертвы поникла и тело склонилось на сторону, подкошенное смертью. Затем одновременно погасли все факелы, кроме одного, и печальный кортеж, уносивший тело в лагерь, можно было рассмотреть лишь при тусклом мерцании этого одинокого светоча.

Юдифь вздрогнула и тяжело вздохнула, снова погружая весло в воду. Челнок бесшумно обогнул оконечность мыса. Зрелище, которое только что поразило ее чувства и теперь преследовало воображение, казалось ей еще страшнее, чем даже вид недолгой агонии и безвременного конца погибшей девушки. При ярком свете факелов Юдифь увидела высокую прямую фигуру Зверобоя, стоявшего возле умирающей с выражением сострадания и как бы некоторого стыда на лице. Впрочем, он не выказывал ни страха, ни растерянности, но по взглядам, устремлявшимся на него со всех сторон, легко было догадаться, какие свирепые страсти бушевали в сердцах краснокожих. Казалось, пленник не замечал этих взглядов, но в памяти Юдифи они запечатлелись неизгладимо.

Возле мыса девушки не встретили ни одного человека. Молчание и тьма, такие глубокие, как будто лесная тишина никогда не нарушалась и солнце никогда не светило над этой глухой местностью, царили теперь над мысом, над сумрачными водами и даже на хмуром небе. Итак, ничего не оставалось делать; надо было заботиться только о собственной безопасности, а безопасность можно было найти только на самой середине озера. Отплыв туда на веслах, Юдифь позволила челноку медленно дрейфовать по направлению к северу, и, поскольку это было возможно в их положении и при таком настроении, обе девушки предались отдыху.

Глава XIX

Догадка Юдифи о том, при каких обстоятельствах закончила свой жизненный путь индейская девушка, оказалась, в общем, правильной. Проспав несколько часов подряд, старик Хаттер и Марч пробудились. Случилось это всего несколько минут спустя после того, как девушка вторично покинула ковчег и отправилась на поиски младшей сестры. Чингачгук и его невеста, само собой разумеется, находились в это время уже на борту. От делавара старик узнал о новом местоположении индейского лагеря, обо всех недавних событиях и об отсутствии своих дочерей. Последнее обстоятельство его ничуть не встревожило, ибо он надеялся на благоразумие старшей и на безнаказанность, с которой младшая появилась уже однажды среди дикарей. Кроме того, долгая привычка к опасностям всякого рода успела притупить его чувства. Как видно, старик не слишком горевал о пленении Зверобоя. Ибо хотя он отлично понимал, какую помощь мог ему оказать молодой охотник, если бы пришлось обороняться от индейцев, различие во взглядах не могло вызвать между ними особенной симпатии. Он бы очень обрадовался, узнав о местонахождении лагеря, прежде чем гуроны были встревожены побегом Уа-та-Уа, но теперь высадка на берег была связана со слишком большим риском. Волей-неволей ему пришлось отказаться на эту ночь от жестоких замыслов, внушенных недавним пленом и корыстолюбием. В таком настроении духа Хаттер уселся на носу баржи. Вскоре к нему подошел Непоседа, предоставив в полное распоряжение Змея и Уа-та-Уа всю корму.

— Зверобой показал себя настоящим мальчишкой, отправившись к дикарям в такой час и угодив к ним в лапы, точно лань, оступившаяся в яму, — проворчал старик, как водится заметивший соринку в глазу ближнего, тогда как у себя в глазу он не видел даже бревна. — Если за эту глупость ему придется расплатиться собственной шкурой, пусть пеняет на себя.

— Так уж повелось на свете, старый Том, — откликнулся Непоседа. — Каждый должен платить свои долги и отвечать за свои грехи. Удивительно только, как такой хитрый и ловкий парень мог попасть в ловушку. Неужели у него не нашлось лучшего занятия, чем бродить в полночь вокруг индейского лагеря, не имея других путей к отступлению, кроме как на озеро? Или он вообразил себя оленем, который, прыгнув в воду, может заглушить свой запах и спокойно уплыть от опасности? Признаюсь, я был лучшего мнения о смекалке этого малого. Что ж, придется простить маленькую ошибку новичку. Скажи лучше, мастер Хаттер, не знаешь ли ты случайно, куда девались девчонки? Я нигде не вижу следов Юдифи и Гетти, хотя только что обошел ковчег и заглянул во все щели.

Хаттер, сославшись на делавара, вкратце объяснил, как дочери его уплыли в челноке, как вернулась Юдифь, высадив сестру на берегу, и как в скором времени отправилась за ней обратно.

— Вот что значит хорошо подвешенный язык, Пловучий Том! — воскликнул Непоседа, скрежеща зубами от досады. — Вот что значит хорошо подвешенный язык и вот до чего доходят глупые девичьи причуды! Мы с тобой тоже были в плену (теперь Непоседа соблаговолил вспомнить об этом), мы тоже были в плену, и, однако, Юдифь пальцем не шевельнула, чтобы помочь нам. Этот заморыш Зверобой просто околдовал ее. Теперь и он, и она, и ты, и все вы должны держать ухо востро. Я не такой человек, чтобы снести обиду, и заранее говорю тебе: держи ухо востро!.. Распускай парус, старик, — подплывем немножко ближе к косе и посмотрим, что там делается.

Хаттер не возражал и, стараясь не шуметь, поднял якорь. Ветер дул к северу, и скоро во мраке начали смутно вырисовываться очертания деревьев, покрывавших мыс. Пловучий Том, стоя у руля, подвел судно настолько близко к берегу, насколько это позволяли глубина воды и свисавшие деревья. В тени, падавшей от берега, трудно было что-нибудь различить. Но молодой ирокез, стоявший на часах, успел заметить верхние части паруса и каюты. Пораженный этим, он невольно издал тихое восклицание. С той необузданной яростью, которая составляла самую сущность его характера, Непоседа поднял ружье и выстрелил.

Слепая случайность направила пулю прямо в девушку. Затем последовала только что описанная сцена с факелами…

В ту минуту, когда Непоседа совершил этот акт безрассудной жестокости, челнок Юдифи находился в какой-нибудь сотне футов от места, только что покинутого ковчегом. Мы уже описали ее дальнейшее странствие и теперь должны последовать за ее отцом и его спутниками. Крик оповестил их, что шальная пуля Гарри Марча попала в цель и что жертвой сделалась женщина. Сам Непоседа был озадачен столь непредвиденными последствиями, и одно время противоречивые чувства боролись в его груди. Сперва он расхохотался весело и необузданно. Затем совесть, этот сторож, поставленный в душе каждого, больно ударила его по сердцу. Один миг душа этого человека, в котором сочетались цивилизация и варварство, представляла собой настоящий хаос, и он сам не знал, что думать о своем поступке. Потом гордость и упрямство снова приобрели над ним обычную власть. Он вызывающе стукнул прикладом ружья по палубе баржи и с напускным равнодушием стал насвистывать какую-то песенку. Ковчег тем временем продолжал плыть и уже достиг горла залива возле оконечности косы.

Спутники отнеслись к поступку Непоседы далеко не так снисходительно, как он, видимо, рассчитывал. Хаттер начал сердито ворчать, потому что этот выстрел не принес никакой пользы и в то же время должен был сделать борьбу еще более жестокой и беспощадной. Старик, впрочем, несколько сдержал проявление своего недовольства, потому что, после того как Зверобой попал в плен, помощь Непоседы стала вдвое ценнее. Чингачгук вскочил на ноги, забыв на минуту о старинной племенной вражде. Однако он вовремя опомнился и успел воздержаться от всяких насильственных действий. Но не так было с Уа-та-Уа. Выбежав из каюты, девушка очутилась возле Непоседы почти в то самое мгновение, когда приклад его ружья опустился на палубу. С бесстрашием, делавшим честь ее сердцу, делаварка осыпала великана упреками, в которых вылилась великодушная горячность женщины.

— Зачем ты стрелял? — говорила она. — Что сделала тебе гуронская девушка? Почему ты убил ее? Как ты думаешь, что скажет Маниту? Что скажут ирокезы? Ты не приобрел славы, не овладел лагерем, не взял пленных, не выиграл битвы, не добыл скальпов! Ты ровно ничего не добился. Кровь вызывает кровь. Что бы ты чувствовал, если бы убили твою жену? Кто пожалеет тебя, когда ты станешь плакать о матери или сестре? Ты большой, как сосна, гуронская девушка — маленькая, тонкая березка. Почему ты обрушился на нее всей тяжестью и сломал ее? Ты думаешь, гуроны позабудут это? Нет! Нет! Краснокожие никогда не забывают. Никогда не забывают друга, никогда не забывают врага. Почему ты так жесток, бледнолицый?

За всю свою жизнь Непоседа впервые был так ошарашен; он никак не ожидал такого стремительного и пылкого нападения делаварской девушки. Правда, она имела союзника в лице его собственной совести. Девушка говорила очень серьезно, с таким искренним и подлинно женским чувством, что он не мог рассердиться. Мягкость ее голоса усугубляла тяжесть упреков, сообщая им отпечаток душевной чистоты и правды. Подобно большинству людей, одаренных грубой душой, Непоседа до сих пор смотрел на индейцев лишь с самой невыгодной для них стороны. Ему никогда не приходило в голову, что искренняя сердечность составляет достояние всего человечества, что самые высокие принципы — правда, видоизмененные обычаями и предрассудками, но по-своему не менее возвышенные — могут руководить поведением людей, которые ведут дикий образ жизни, что воин, свирепый на поле брани, способен поддаваться самым мягким и нежным влияниям в минуты мирного отдыха. Словом, он привык смотреть на индейцев как на существа, поставленные лишь одной ступенью выше диких лесных зверей, и готов был соответственным образом поступать с ними каждый раз, когда соображения выгоды или внезапный каприз подсказывали ему это. Впрочем, красивый варвар хотя и был пристыжен выслушанными упреками, но ничем не обнаружил своего раскаяния. Вместо того чтобы ответить на простое и естественное обращение Уа-та-Уа, он отошел в сторону, как человек, считающий ниже своего достоинства спорить с женщиной.

Между тем ковчег продолжал подвигаться вперед, и в то время как под деревьями разыгрывалась печальная сцена с факелами, он уже вышел на открытое плесо. Пловучий Том продолжал вести судно прочь от берега, боясь неминуемого возмездия. Целый час прошел в мрачном молчании. Уа-та-Уа вернулась на свой тюфяк, а Чингачгук лег спать в передней части баржи. Только Хаттер и Непоседа продолжали бодрствовать. Первый стоял у руля, а второй размышлял обо всем случившемся со злобным упрямством человека, не привыкшего каяться. Но неугомонный червь точил его сердце. В это время Юдифь и Гетти достигли уже середины озера и расположились на ночлег в дрейфующем челноке.

Ночь была тихая, хотя облака затянули небо. Сезон бурь еще не наступил. Внезапные шквалы, налетающие в июне на североамериканские озера, бывают порой довольно сильны, но свирепствуют недолго. В эту ночь над вершинами деревьев и над зеркальной поверхностью озера чувствовалась лишь тяга сырого, насыщенного мглистым туманом воздуха.

Как известно, воздушные течения обусловлены главным образом формой прибрежных холмов — обстоятельство, делающее неустойчивыми даже свежие бризы и низводящее легкие порывы ночного воздуха до степени капризных и переменчивых вздохов леса.

Ковчег несколько раз сбивался с курса, поворачивая то на восток, то даже на юг. Но в конце концов судно поплыло на север. Хаттер не обращал внимания на неожиданные перемены ветра. Чтобы расстроить коварные замыслы врага, это большого значения не имело. Хаттеру важно было лишь, чтобы судно все время находилось в движении, не останавливаясь ни на минуту.

Старик с беспокойством думал о своих дочерях, а быть может, еще больше о челноке. Но, в общем, неизвестность не очень страшила его, ибо, как мы уже говорили, он твердо рассчитывал на благоразумие Юдифи.

То был сезон самых коротких ночей, и вскоре глубокая тьма начала уступать место первым проблескам рассвета. Если бы созерцание красот природы могло смирять человеческие страсти и укрощать человеческую свирепость, то для этой цели как нельзя лучше подходил пейзаж, который начал вырисовываться перед глазами Хаттера и Непоседы по мере того, как ночь сменялась утром. Как всегда, нежные краски покрывали небо, с которого уже исчез угрюмый мрак. Однако оно еще не успело озариться ослепительным блистанием солнца, и потому все предметы казались призрачными. Красота и упоительное спокойствие вечерних сумерек прославлены тысячами поэтов. И все же наступающий вечер не пробуждает в душе таких кротких и возвышенных мыслей, как минуты, предшествующие восходу летнего солнца. Вечером панорама постепенно исчезает из виду, тогда как на утренней заре появляются сначала тусклые, расплывчатые очертания предметов, которые, по мере того как светлеет, становятся все более и более отчетливыми. Мы видим их в волшебном озарении усиливающегося, а не убывающего света. Отлетая в гнезда на ночлег, птицы перестают петь свои гимны, но еще задолго до восхода солнца они начинают звонкоголосо приветствовать наступление дня,

Однако Хаттер и Непоседа глядели на это зрелище, не испытывая того умиления, которое доступно лишь людям, чьи намерения благородны, а мысли безгрешны. А ведь они не просто встречали рассвет, они встречали его при обстоятельствах, которые, казалось, должны были сообщить десятикратную силу его чарам. Только один предмет, воздвигнутый человеческими руками, которые так часто портят самые прекрасные ландшафты, высился перед ними, и этим предметом был «замок». Все остальное сохраняло тот облик, который дала ему природа. И даже это своеобразное жилище, выступая из мрака, казалось причудливым, изящным и живописным. Но зрители этого не замечали. Им были недоступны поэтические волнения, и в своем закоренелом эгоизме они давно потеряли всякую способность умиляться, так что даже на природу смотрели лишь с точки зрения своих наиболее низменных вожделений.

Когда рассвело настолько, что можно было совершенно ясно видеть все происходившее на озере и на берегах, Хаттер направил нос ковчега прямо к «замку» с намерением обосноваться в нем на весь день. Там он скорее всего мог встретиться со своими дочерьми, и, кроме того, в «замке» легче было обороняться против индейцев.

Чингачгук уже проснулся, и слышно было, как Уа-та-Уа стучит на кухне посудой. До «замка» оставалось не более мили, а ветер дул попутный, так что они могли достигнуть цели, пользуясь только парусом. В эту минуту в широкой части озера показался челнок Юдифи, которая в темноте обогнала баржу. Хаттер взял свою подзорную трубу и с тревогой глядел в нее, желая убедиться, что обе его дочери находятся в легком суденышке. Тихое восклицание радости вырвалось у него, когда он заметил над бортом челнока клочок платья Юдифи. Несколько секунд спустя поднялась во весь рост сама девушка и стала оглядываться по сторонам, видимо желая ориентироваться. Немного спустя показалась и Гетти.

Хаттер отложил в сторону трубу, все еще наведенную на фокус. Тогда Змей поднес ее к своему глазу и тоже направил на челнок. Он в первый раз держал в руках подобный инструмент, и по многочисленным восклицаниям «Хуг!», по выражению лица и по всей повадке Уа-та-Уа поняла, что какая-то диковинка возбудила его восхищение. Известно, что североамериканские индейцы, в особенности те из них, которые одарены от природы гордым нравом или занимают у себя в племени высокое положение, обнаруживают поразительную выдержку и кажущееся равнодушие среди потока чудес, заливающего их каждый раз, когда они посещают селения белых. Чингачгук был достаточно хорошо вышколен, чтобы не обнаружить своих чувств каким-нибудь неподобающим образом. Но для Уа-та-Уа этот закон не имел обязательной силы. Когда жених объяснил ей, что надо навести трубу на одну линию с челноком и приложить глаз к меньшему отверстию, девушка отшатнулась в испуге. Потом она захлопала в ладоши, и из груди ее вырвался смех, обычный спутник бесхитростного восторга.

Через несколько минут она уже научилась обращаться с инструментом и стала направлять его поочередно на каждый предмет, привлекавший ее внимание. Устроившись у одного из окон, Уа-та-Уа и делавар сперва осмотрели все озеро, потом берега и холмы и, наконец, «замок». Вглядевшись в него внимательнее, девушка опустила трубу и тихим, но чрезвычайно серьезным голосом сказала что-то своему возлюбленному. Чингачгук немедленно поднес трубу к глазам и смотрел в нее еще дольше и пристальнее. Они снова начали о чем-то таинственно перешептываться, видимо сравнивая свои впечатления. Затем молодой воин отложил трубу в сторону, вышел из каюты и направился к Хаттеру и Непоседе.

Ковчег медленно, но безостановочно подвигался вперед, и до «замка» оставалось не больше полумили, когда Чингачгук приблизился к двум бледнолицым, которые стояли на корме. Манеры его были спокойны, но люди, хорошо знавшие привычки индейцев, не могли не заметить, что он хочет сообщить нечто важное. Непоседа был скор на язык и заговорил первый.

— В чем дело, краснокожий? — закричал он со своей обычной грубоватой развязностью. — Ты заметил белку на дереве или форель под кормой нашей баржи? Теперь, Змей, ты знаешь, какие глаза у бледнолицых, и больше не станешь удивляться, что они издалека высматривают землицу краснокожих.

— Не надо плыть к замку, — выразительно сказал Чингачгук, лишь только собеседник дал ему возможность ввернуть слово. — Там гуроны.

— Ах ты, чорт! Если это правда, Пловучий Том, то мы чуть не сунули свои головы в хорошую западню… Там гуроны? Что ж, это возможно. Но я во все глаза гляжу на старую хижину и не вижу ничего, кроме бревен, воды, древесной коры да еще двух или трех окон и двери впридачу.

Хаттер попросил, чтобы ему дали трубу, и внимательно осмотрел «замок», прежде чем решился высказать свое мнение. Затем он довольно небрежно объявил, что несогласен с индейцем.

— Должно быть, ты глядел в трубу не с того конца, делавар, — подхватил Непоседа, — потому что мы со стариком не замечаем на озере ничего подозрительного.

— На воде не остается следов! — бойко возразила Уа-та-Уа. — Остановите лодку, туда нельзя, там гуроны.

— Ага, сговорились повторять одну и ту же сказку и думают, что люди поверят им. Надеюсь, Змей, что и после свадьбы ты и твоя девчонка будете петь в один голос, так же как и теперь. Там гуроны, говоришь ты? Что об этом свидетельствует: запоры, цепи или бревна? Во всей Колонии нет ни одной кутузки с такими надежными замками, а у меня по тюремной части есть некоторый опыт.

— Разве не видишь мокасина? — сказала Уа-та-Уа с нетерпением. — Посмотри и увидишь…

— Дай-ка сюда трубу, Гарри, — перебил ее Хаттер, — и спусти парус. Индейская женщина редко вмешивается в мужские дела, и уж коли вмешается, то не зря. Так и есть: мокасин плавает возле одной из свай. Может быть, действительно, без нас в замке побывали гости. Впрочем, мокасины здесь не редкость, потому что я сам ношу их, Зверобой носит, и ты, Марч, носишь. Даже Гетти часто надевает их вместо ботинок. Вот только на ногах Юдифи я никогда не видел мокасин.

Непоседа спустил парус. Ковчег находился в это время ярдах в двухстах от «замка» и продолжал по инерции двигаться вперед, но так медленно, что это не могло возбудить никаких опасений. Теперь все поочередно брались за подзорную трубу, тщательно осматривая «замок» и все вокруг него. Мокасин, тихонько покачивавшийся на воде, еще сохранил свою первоначальную форму и, должно быть, почти не промок внутри. Он зацепился за кусок коры, отставшей от одной из свай у окраины подводного палисада, и это помешало ему уплыть дальше по течению. Мокасин мог попасть сюда разными путями. Не следовало думать, что его обязательно обронил враг. Мокасин мог свалиться с платформы, когда Хаттер находился еще в «замке», и затем незаметно приплыть на то место, где его впервые обнаружили острые глаза Уа-та-Уа. Он мог приплыть из верхней или нижней части озера и случайно зацепиться за палисад. Он мог выпасть из окошка. Наконец, он мог свалиться прошлой ночью с ноги у разведчика, которому пришлось оставить его в озере, так как кругом царила непроглядная тьма.

Хаттер и Непоседа строили по этому поводу всевозможные предположения. Старик считал, что присутствие мокасина плохой признак; Гарри же относился к этому со своим обычным легкомыслием. Что касается индейца, то он полагал, что мокасин этот — все равно что человеческий след, обнаруженный в лесу, то есть нечто само по себе угрожающее. Наконец Уа-та-Уа, чтобы разрешить все недоумения, вызвалась съездить в челноке к палисаду и выловить мокасин из воды. Тогда по украшающим его узорам легко было бы определить, не канадского ли он происхождения. Оба бледнолицых охотно приняли это предложение, но тут вмешался делавар. Если необходимо произвести разведку, заявил он, то пусть лучше воин подвергнется опасности. И тем спокойным, но безапелляционным тоном, которым индейские мужья отдают приказания своим женам, он запретил невесте садиться в челнок.

— Хорошо, делавар, тогда ступай сам, если жалеешь свою сквау, — сказал бесцеремонный Непоседа. — Надо подобрать этот мокасин, или Пловучему Тому придется торчать здесь до тех пор, пока не остынет печка в его хижине. В конце концов, это всего лишь кусок оленьей шкуры, и как бы он ни был скроен, он не может напугать настоящих охотников, преследующих дичь. Ну что ж, Змей, кому лезть в челнок: мне или тебе?

— Пусти краснокожего. Его глаза зорче, чем у бледнолицего, и лучше видят все хитрости гуронов.

— Ну нет, брат, против этого я буду спорить до последнего вздоха! Глаза белого человека, и нос белого человека, и уши белого человека гораздо лучше, чем у индейца, если только этот человек имел достаточно практики. Много раз я проверял это на деле, и всегда оказывалось, что я прав. Впрочем, по-моему даже самый жалкий бродяга, будь он делавар или гурон, способен отыскать дорогу к хижине и вернуться обратно. А потому, Змей, берись за весло, и желаю тебе удачи.

Лишь только смолк бойкий язык Непоседы, Чингачгук сел в челнок и погрузил весло в воду. Уа-та-Уа, как и подобает индейской девушке, глядела на отъезд воина с безмолвной покорностью, но это не мешало ей чувствовать опасения, свойственные ее полу. В течение всей минувшей ночи, вплоть до того момента, когда они заинтересовались подзорной трубой, Чингачгук обращался со своей невестой с мужественной нежностью, которая сделала бы честь даже человеку с утонченными чувствами. Но теперь малейшие признаки слабости исчезли перед лицом серьезной опасности. Хотя Уа-та-Уа застенчиво старалась заглянуть ему в глаза, когда челнок отделился от борта ковчега, гордость не позволила воину ответить на этот тревожный любящий взгляд.

Серьезность и озабоченность делавара вполне соответствовали тем обстоятельствам, при которых он пускался в свое предприятие. Если враги действительно завладели «замком», то делавару пришлось бы плыть под самыми дулами их ружей и без всяких прикрытий, играющих такую большую роль в индейской военной тактике. Словом, предприятие было чрезвычайно опасное, и если бы здесь находился его друг Зверобой или если бы Змей имел за плечами десятилетний военный опыт, он ни за что бы не отважился на такую рискованную попытку. Выгоды, которые можно было получить, отнюдь не уравновешивали опасности. Но гордость индейского вождя была возбуждена соперничеством с белыми. Индейское понятие о мужском достоинстве помешало делавару бросить прощальный взгляд на Уа-та-Уа, однако ее присутствие, по всей вероятности, в значительной мере повлияло на его решение.

Чингачгук смело греб прямо к «замку», не спуская глаз с многочисленных бойниц, проделанных в стенах здания. Каждую секунду он ждал, что увидит высунувшееся наружу ружейное дуло или услышит сухой треск выстрела. Но ему удалось благополучно добраться до свай. Здесь он очутился в некоторой степени под прикрытием, так как верхняя часть палисада отделяла его от комнат, и возможность нападения значительно уменьшилась. Нос челнока был обращен к северу, когда он достиг свай; мокасин плавал невдалеке. Вместо того чтобы просто подобрать его, делавар медленно проплыл вокруг всей постройки, внимательно осматривая каждый предмет, который мог свидетельствовать о присутствии неприятеля или о совершившемся ночью вторжении. Однако он не заметил ничего подозрительного. Глубокая тишина царила в доме. Ни один запор не сдвинулся со своего места, ни одно окошко не было разбито. Дверь, по-видимому, находилась в том же положении, в каком ее оставил Хаттер, и даже на воротах дока по-прежнему висели все замки. Короче говоря, самый бдительный глаз не обнаружил бы здесь следов вражеского налета, если не считать плавающего мокасина.

Делавар испытывал некоторое недоумение, не зная, что делать дальше. Проплывая перед фасадом «замка», он уже готов был шагнуть на платформу, припасть глазом к одной из бойниц и посмотреть, что творится внутри. Однако он так на это и не решился. У делавара не было еще опыта в такого рода делах, но он знал так много историй об индейских военных хитростях и с таким страстным интересом слушал рассказы о проделках старых воинов, что не мог совершить в данном случае грубую ошибку, подобно тому как хорошо подготовленный студент, правильно начавший математическую задачу, не может запутаться при ее окончательном решении. Раздумав выходить из челнока, вождь продолжал медленно плыть вокруг палисада. Приблизившись к мокасину с противоположной стороны, он ловким, почти незаметным движением весла перебросил в челнок зловещий предмет. Теперь он мог вернуться, но обратный путь казался еще более опасным, так как взгляд делавара не был уже прикован к бойницам. Если в «замке» действительно кто-нибудь находился, он без труда понял бы, зачем сюда приезжал Чингачгук. Поэтому надо было плыть обратно с совершенно спокойным и уверенным лицом, как будто осмотр рассеял последние подозрения. Итак, индеец начал спокойно грести, направляясь прямо к ковчегу и подавляя желание бросить назад беглый взгляд или ускорить движение весла.

Ни одна любящая жена, воспитанная в самой утонченной и цивилизованной среде, не встречала мужа, возвращавшегося с поля битвы, с таким волнением, с каким Уа-та-Уа глядела, как Великий Змей делаваров невредимый подплывает к ковчегу. Она сдерживала свои чувства, хотя радость сверкала в ее черных глазах и улыбка, освещавшая изящный ротик, говорила языком, хорошо понятным возлюбленному.

— Ну что же, Змей? — крикнул Непоседа. — Какие новости о водяных крысах? Оскалили они зубы, когда ты плыл вокруг их логова?

— Мне там не нравится, — многозначительно ответил делавар. — Слишком тихо, так тихо, что можно видеть тишину.

— Ну, знаешь ли, это совсем по-индейски! Как будто что-нибудь бывает тише полной пустоты! Если у тебя нет лучших доводов, старому Тому остается только поднять парус и позавтракать под своим кровом. Что же стало с мокасином?

— Здесь, — ответил Чингачгук, показывая добытый приз.

Осмотрев мокасин, Уа-та-Уа уверенно заявила, что он сделан гуроном, так как на носке совсем особым образом расположены иглы дикобраза. Хаттер и делавар присоединились к ее мнению. Однако из этого еще не следовало, что владелец мокасина находится в доме. Мокасин мог приплыть и издалека или свалиться с ноги разведчика, который покинул «замок», выполнив данное ему поручение. Короче говоря, мокасин ничего не объяснял, хотя и внушал сильные подозрения.

Однако этого было недостаточно, чтобы заставить Хаттера и Непоседу отказаться от их намерений. Они подняли парус, и ковчег начал приближаться к «замку». Ветер дул по-прежнему очень слабый, и судно двигалось так медленно, что можно было внимательнейшим образом осмотреть постройку снаружи. В ней по-прежнему царила гробовая тишина, и трудно было себе представить, что в доме или поблизости от него скрывается какое-нибудь живое существо.

В отличие от Змея, воображение которого, настроенное индейскими рассказами, готово было видеть нечто искусственное в естественной тишине, оба бледнолицых не замечали ничего угрожающего в спокойствии, свойственном неодушевленным предметам. К тому же весь окрестный пейзаж имел такой мирный, успокоительный характер. День едва начался и солнце еще не взошло над горизонтом, но небо, воздух, леса и озеро были уже залиты тем мягким светом, который предшествует появлению великого светила. В такие мгновения все видно совершенно отчетливо, воздух приобретает хрустальную прозрачность, и, однако, краски кажутся тусклыми, смягченными, очертания предметов сливаются, и перспективы, как непреложные нравственные истины, открываются без всяких украшений и ложного блеска. Короче говоря, все чувства обретают свою первоначальную ясность и безошибочность, подобно уму, переходящему из мрака сомнений к спокойствию и миру бесспорной очевидности. Однако впечатление, которое подобный пейзаж способен произвести на людей, одаренных нормальным нравственным чувством, как бы не существовало для Хаттера и Непоседы. Но делавар и его невеста, хотя они и привыкли к обаянию утренних сумерек, не оставались безучастными к красоте этого часа. Молодой воин ощутил в душе жажду мира и никогда за всю свою жизнь не помышлял так мало о воинской славе, как в то мгновение, когда удалился вместе с Уа-та-Уа в каюту, а баржа уже терлась бортом о края платформы. От этих мечтаний его пробудил грубый голос Непоседы, приказывающий спустить парус и привязать ковчег.

Чингачгук повиновался. В то время как он переходил на нос баржи, Непоседа уже стоял на платформе и притопывал ногами, с удовольствием ощущая под собой неподвижный пол. Со своей обычной шумной и бесцеремонной манерой он, кроме того, высказывал этим свое полное презрение ко всему племени гуронов. Хаттер подтянул челнок к носу баржи и собирался снять запоры с ворот, чтобы пробраться внутрь дома. Марч, который вышел на платформу только из-за бессмысленной бравады, толкнул ногой дверь, чтобы испытать ее прочность, а затем присоединился к Хаттеру и стал помогать ему открывать ворота. Читатель должен вспомнить, что подобный способ возвращаться в дом был вызван теми приспособлениями, которыми хозяин заграждал вход в свое жилище, когда оставлял его пустым, и особенно в тех случаях, когда ему грозила какая-нибудь опасность.

Спустившись в челнок, Хаттер сунул конец веревки в руки делавару, велел пришвартовать ковчег к платформе и спустить парус. Однако, вместо того чтобы подчиниться этим распоряжениям, Чингачгук оставил парус полоскаться на мачте и, набросив веревочную петлю на верхушку одной из свай, позволил судну свободно дрейфовать, пока не привел его в такое положение, что к нему можно было подобраться только на лодке или по вершине палисада. Такого рода маневр требовал немалой ловкости, и, во всяком случае, вряд ли его удалось бы проделать перед лицом отважного врага.

Прежде чем Хаттер успел раскрыть ворота дока, ковчег и «замок» очутились на расстоянии десяти-двенадцати футов друг от друга; их разделял частокол из свай. Баржа плотно прижалась к этим сваям, и они образовали нечто вроде бруствера высотой почти в рост человека, прикрывавшего те части судна, которые не были защищены каютой. Делавар был очень доволен этим неожиданно выросшим перед ним оборонительным сооружением. Когда Хаттер ввел наконец свой челнок в ворота дока, молодому воину пришло в голову, что если бы ему помогал Зверобой, они сумели бы защитить такую позицию от атак самого сильного гарнизона, засевшего в «замке». Даже теперь он чувствовал себя в сравнительной безопасности и уже не испытывал прежней мучительной тревоги за судьбу Уа-та-Уа.

Одного удара веслом было достаточно, чтобы провести челнок от ворот до трапа, находившегося под домом. Здесь Хаттер застал все в полной исправности: ни висячий замок, ни цепь, ни засовы не были повреждены. Старик достал ключ, отомкнул замок, убрал цепь и опустил трап. Непоседа просунул голову в отверстие и, ухватившись руками за край люка, влез в комнату.

Несколько секунд спустя богатырская поступь послышалась в коридоре, разделявшем комнаты отца и дочерей. Тут Непоседа испустил крик торжества.

— Ступай сюда, старый Том! — весело заорал необузданный лесной житель. — Все твои владения в порядке и пусты, как орех, который полчаса провел в зубах у белки. Делавар хвастает, будто он способен видеть тишину. Пошли его сюда, и он сможет даже пощупать ее.

— Тишину в том месте, где ты находишься, Гарри Марч, — возразил Хаттер, просовывая с этими словами свою голову в отверстие трапа, после чего его голос начал звучать глухо и неразборчиво для слушателей, оставшихся снаружи, — тишину в том месте, где ты находишься, можно и видеть и щупать, потому что она не похожа ни на какую другую тишину.

— Ладно, ладно, старина, полезай сюда, и давай-ка откроем окна и двери, чтобы впустить немножко свежего воздуха. В трудные времена люди быстро становятся друзьями, однако твоя дочка Юдифь совсем отбилась от рук, и моя привязанность к твоему семейству здорово уменьшилась после ее вчерашних выходок. Если так будет продолжаться, то не успеешь ты прочитать и десяти заповедей, как я удеру на реку, предоставив тебе с ковчегом твоим, и с капканами твоими, и с детьми твоими, с рабами и рабынями твоими, с волами твоими и ослами твоими обороняться от ирокезов, как знаешь. Открой окошко, Пловучий Том, а я проберусь вперед ощупью и отопру входную дверь.

Наступила минутная тишина, и затем раздался глухой шум, как будто от падения тяжелого тела. Громкое проклятье вырвалось у Непоседы, после чего вся внутренность постройки вдруг словно ожила. В значении этого шума, который так внезапно и — прибавим мы — так неожиданно для делавара нарушил недавнюю тишину, невозможно было ошибиться. Он напоминал борьбу тигров в клетке. Раза два прозвучал индейский боевой клич, но тотчас же стих, как будто глотки, испускавшие его, ослабели или были кем-то сдавлены. Затем снова раздалась грубая ругань Непоседы. Казалось, чьи-то тела с размаху валились на пол и затем тотчас же поднимались вновь, продолжая борьбу. Чингачгук не знал, что делать. Все оружие осталось на ковчеге. Хаттер и Непоседа вошли в дом, не захватив с собой ружей. Не было никакой возможности воспользоваться ими или передать их в руки владельцев. Сражающиеся в буквальном смысле слова очутились в клетке, и при создавшихся обстоятельствах было одинаково немыслимо и проникнуть в дом и выбраться оттуда. Кроме того, в ковчеге находилась Уа-та-Уа, присутствие которой парализовало решимость индейца. Чтобы избавиться, по крайней мере, от этой заботы, молодой вождь приказал девушке сесть в челнок и присоединиться к дочерям Хаттера, которые, ничего не подозревая, быстро приближались к «замку». Но девушка твердо и решительно отказалась подчиниться. В эту минуту никакая земная сила, за исключением непосредственного физического принуждения, не заставила бы ее покинуть ковчег. Обстоятельства не позволяли терять время по-пустому, и делавар, не зная, как помочь своим друзьям, перерезал веревку и сильным толчком отогнал баржу футов на двадцать от свай. Тут он схватился за весла, и ему удалось отвести ковчег в наветренную сторону, если только здесь уместно употребить это выражение, так как движение воздуха было едва заметно. Когда ковчег очутился в сотне ярдов от платформы, индеец перестал грести и тотчас же спустил парус. Юдифь и Гетти, наконец, заметили, что в «замке» творится что-то неладное, и остановились приблизительно в тысяче футов к северу.

В это время внутри дома продолжалась яростная борьба. В такие минуты события как бы сгущаются и так стремительно следуют одно за другим, что автору трудно за ними поспеть. С того момента, когда впервые послышался шум, и до того, когда делавар прекратил свои неуклюжие попытки справиться с большими веслами, прошло не больше трех или четырех минут, но, очевидно, сражающиеся уже успели израсходовать почти весь запас своих сил. Не слышно было больше проклятий и ругани Непоседы, и даже шум борьбы несколько утих. Тем не менее схватка все еще продолжалась с непоколебимым упорством. Вдруг дверь широко распахнулась, и бой перешел на платформу, под открытое небо.

Какой-то гурон отодвинул засовы, и следом за ним три или четыре воина выскочили на узкую площадку, радуясь возможности спастись от ужасов, творившихся внутри. Затем кто-то с неимоверной силой выбросил тело еще одного гурона, которое вылетело в двери головой вперед. Наконец показался Гарри Марч, рычавший, как лев, и успевший на один миг освободиться от своих многочисленных противников. Хаттера, очевидно, уже схватили и связали.

В борьбе наступила пауза, напоминавшая затишье среди бури. Все испытывали потребность перевести дух.

Бойцы стояли, поглядывая друг на друга, как свирепые псы, только что разомкнувшие мертвую хватку своих челюстей и поджидающие удобного случая снова вцепиться во вражескую глотку. Мы воспользуемся этой паузой, чтобы рассказать, каким образом индейцы овладели «замком». Сделаем это тем охотнее, что необходимо объяснить читателю, почему такое яростное столкновение было в то же время почти бескровным.

Расщепленный Дуб и в особенности его товарищ, казавшийся лицом подчиненным и, по-видимому, занятый исключительно работой на плоту, очень внимательно все высмотрели во время двукратной поездки в «замок». Мальчик тоже доставил подробные и весьма ценные сведения. Получив общее представление о том, как построен и как запирается дом, гуроны могли с достаточной уверенностью действовать в темноте. Хотя Хаттер, переправляя свое имущество на борт ковчега, поставил судно у восточной стены «замка», за ним наблюдали так пристально, что эта предосторожность оказалась бесполезной. Разведчики, разбросанные как по западному, так и по восточному берегу озера, следили за всеми действиями обитателя «замка». Лишь только стемнело, плоты с обоих берегов отправились на рекогносцировку, и ковчег проплыл в каких-нибудь пятидесяти футах от них, ничего не заметив. Ирокезы лежали, вытянувшись плашмя на бревнах, так что в темноте их тела и плоты совершенно сливались с водой.

Встретившись возле «замка», оба отряда поделились своими наблюдениями и затем, не колеблясь, подплыли к постройке.

Как и следовало ожидать, она оказалась пустой.

Затем оба плота направились к берегу за подмогой, а два оставшихся дикаря поспешили использовать все выгоды своего положения. Им удалось взобраться на кровлю и, приподняв несколько широких кусков коры, проникнуть на чердак. Здесь к ним вскоре присоединились товарищи, подоспевшие с берега. С помощью боевых топоров в бревенчатом потолке прорубили дыру, и человек восемь самых сильных индейцев соскочили в комнату. Тут они засели с оружием и припасами, готовые, в зависимости от обстоятельств, выдержать осаду или произвести вылазку. Всю ночь воины спокойно спали, как это свойственно индейцам, когда они пребывают в бездействии. На рассвете они увидели возвращающийся ковчег. Их предводитель, поняв, что двое бледнолицых собираются проникнуть через трап, немедленно принял соответствующие меры. Не доверяя врожденной свирепости своих соплеменников, он отобрал у них все оружие, даже ножи, и припрятал их в укромное место. Вместо оружия он заранее приготовил лыковые веревки. Разместившись в трех комнатах, индейцы ждали только сигнала, чтобы наброситься на будущих пленников. Когда отряд забрался в дом, воины, оставшиеся снаружи, положили кору на место, тщательно уничтожили все внешние следы недавнего вторжения и воротились на берег. Если бы ирокезы, оставшиеся в «замке», знали о смерти девушки, ничто, вероятно, не могло бы спасти жизнь Хаттера и Непоседы. Но это злополучное происшествие совершилось уже после того, как была устроена засада, и вдобавок на расстоянии нескольких миль от лагеря, разбитого против «замка».

Глава XX

В предыдущей главе мы оставили противников тяжело переводящими дух на их узком ристалище. Зная все приемы кулачного боя, столь распространенного в тогдашней Америке и особенно на границе, Непоседа, кроме своей чудовищной силы, обладал преимуществом, делавшим борьбу менее неравной, чем можно было ожидать. Только это и позволило ему продержаться так долго против численно подавляющего врага, ибо индейцы тоже недаром славятся своей силой и ловкостью в атлетических упражнениях. Ни один из участников свалки серьезно не пострадал, хотя некоторые дикари были несколько раз сбиты с ног. Тот, которого Непоседа швырнул на платформу, мог до поры до времени считаться выбывшим из строя; из остальных кое-кто прихрамывал, да и для самого Марча схватка не обошлась без шишек и синяков. Всем необходимо было хоть немного перевести дух, и бой на время приостановился.

При таких обстоятельствах перемирие, чем бы оно ни было вызвано, не могло долго продолжаться: слишком тесна для этого была арена борьбы и слишком велика опасность какой-нибудь предательской уловки. Несмотря на свое невыгодное положение, Непоседа первый возобновил боевые действия. Руководился ли он при этом сознательным расчетом или все случившееся было лишь плодом закоренелой ненависти к индейцам, этого мы сказать не можем. Как бы там ни было, он яростно устремился вперед и в первую минуту всех разметал. Он ухватил ближайшего гурона за поясницу, приподнял над платформой и швырнул в озеро, словно ребенка. Несколько секунд спустя та же участь постигла двух других, причем второй сильно ушибся, натолкнувшись с размаху на своего уже барахтавшегося в воде товарища. Оставалось еще четыре врага, и в рукопашной схватке, без всякого оружия, кроме того, которым одарила людей сама природа, Гарри Марч надеялся легко управиться и и с этими краснокожими.

— Ура, старый Том! — закричал он. — Канальи полетели в озеро, и скоро я всех их заставлю поплавать.

При этих словах страшный удар ногой прямо в лицо опрокинул обратно в воду индейца, который, схватившись за край платформы, пробовал вскарабкаться наверх. Когда разошлись круги над местом падения, сквозь прозрачную стихию Мерцающего Зеркала можно было увидеть темное беспомощное тело, лежавшее на отмели. Скрюченные пальцы хватали песок и подводные травы, как бы стараясь удержать отлетающую жизнь этими последними судорогами.

Удар в живот заставил другого индейца изогнуться, как раздавленного червя, и таким образом Непоседе пришлось иметь дело только с двумя полноценными противниками. Впрочем, один из них был не только самым высоким и самым сильным среди гуронов, но и наиболее опытным воином, закаленным в бесчисленных боях и долгих походах. Он правильно оценил гигантскую мощь своего противника и потому берег собственные силы. Вдобавок наряд его как нельзя лучше соответствовал условиям подобного поединка, ибо на теле у него не было ничего, кроме перевязи вокруг бедер. Он стоял теперь на платформе, словно нагая и прекрасная модель для статуи. Даже для того, чтобы только схватить его, требовались немалая ловкость и сила. Гарри Марч, однако, не колебался ни одного мгновения. Едва успев покончить с одним врагом, он немедленно обратился против нового, еще более грозного противника, стараясь также столкнуть его в воду. Последовавшая затем борьба была ужасна. Движения обоих атлетов были так стремительны, что последний уцелевший дикарь не имел никакой возможности вмешаться, если бы у него и хватило для этого смелости. Но удивление и страх сковали его силы. Это был неопытный юнец, и кровь застыла в его жилах, когда он увидел бурю страстей, разыгравшуюся в такой необычайной форме.

Сперва Непоседа хотел просто опрокинуть своего противника. С этой целью он схватил его за руку и за горло, пытаясь свалить его подножкой с проворством и силой американского пограничного жителя. Прием этот не имел успеха, ибо на гуроне не было одежды, за которую можно было уцепиться, а ноги его проворно увертывались от ударов. Затем последовало нечто вроде свалки, если это слово можно применить там, где в борьбе участвуют только два человека. Тут уж ничего нельзя было различить, ибо тела бойцов принимали такие разнообразные позы и так изгибались, что совершенно ускользали от наблюдения. Эта беспорядочная и свирепая потасовка продолжалась, впрочем, не больше минуты. Взбешенный тем, что вся его сила оказывается бесполезной против ловкости и наготы врага, Непоседа отшвырнул от себя гурона, который ударился о бревна хижины. Удар был так жесток, что индеец на секунду потерял сознание. Из груди его вырвался глухой стон — несомненное свидетельство, что краснокожий окончательно изнемог в битве. Понимая, однако, что спасение зависит от присутствия духа, он снова ринулся навстречу врагу. Тогда Непоседа схватил его за пояс, приподнял над платформой, грохнул об пол и навалился на него всей тяжестью своего огромного тела. Оглушенный индеец очутился теперь в полной власти бледнолицего врага. Сомкнув руки на горле жертвы, Гарри стиснул их с таким остервенением, что голова гурона перегнулась через край платформы. Секунду спустя глаза выкатились из орбит, язык высунулся, ноздри раздулись, как бы готовые лопнуть. В это мгновение лыковая веревка с мертвой петлей на конце была ловко просунута между руками Непоседы. Конец проскользнул в петлю, и локти великана были оттянуты назад с неудержимой силой, которой даже он не мог противиться. Немедленно вслед за этим вторая петля стянула лодыжки, и тело покатилось по платформе, беспомощное, как бревно.

Освобожденный противник Непоседы, однако, не поднялся на ноги. Голова его по-прежнему беспомощно свисала над краем платформы, и на первых порах казалось, что у него сломана шея. Он не сразу пришел в себя и только несколько часов спустя снова мог встать на ноги. Уверяют, что он никогда окончательно не оправился ни телом, ни духом после этого слишком близкого знакомства со смертью.

Своим поражением Непоседа был обязан той ярости, с которой он сосредоточил все силы на поверженном враге. В то время как он всецело был охвачен жаждой убийства, два сброшенных в воду индейца взобрались на сваи, перешли по ним на платформу и присоединились к своему единственному, еще оставшемуся на ногах товарищу. Последний уже настолько опомнился, что успел схватить заранее приготовленные лыковые веревки. Как только явилась подмога, веревки были пущены в ход. В один миг положение вещей изменилось коренным образом. Непоседа, уже готовившийся одержать победу, память о которой хранилась бы веками в индейских преданиях тамошней области, оказался теперь в плену, связанный и беспомощный. Но так страшна была только что закончившаяся борьба и такую чудовищную силу проявил бледнолицый, что даже теперь, когда он лежал связанный, как овца, индейцы продолжали глядеть на него боязливо и почтительно. Беспомощное тело их самого сильного воина все еще было распростерто на платформе, а когда они посмотрели на озеро, отыскивая товарища, которого Непоседа так бесцеремонно столкнул в воду, то увидели его неподвижное тело, запутавшееся в подводных травах. При таких обстоятельствах одержанная победа ошеломила гуронов не меньше, чем поражение.

Чингачгук и его невеста следили за этой борьбой из ковчега. Когда гуроны начали стягивать веревкой руки Непоседы, делавар схватил ружье. Но прежде чем он успел взвести курок, бледнолицый был уже крепко связан, и непоправимое несчастье совершилось. Нетрудно было уложить одного из врагов, однако добыть его скальп не представлялось никакой возможности. Молодой вождь охотно рискнул бы своей жизнью, чтобы получить такой трофей, но при создавшихся обстоятельствах он счел излишним убивать неизвестного ему индейца. Один взгляд на Уа-та-Уа парализовал мелькнувшую у него мысль о мщении. Читателю известно, что Чингачгук почти не умел обращаться с большими веслами ковчега, хотя и весьма искусно орудовал маленьким веслом челнока. Быть может, не существует другого физического упражнения, которое представляло бы для начинающего такие трудности, как гребля. Даже опытный моряк может потерпеть неудачи при попытке подражать ловким движениям гондольера. При отсутствии надлежащей сноровки трудно справиться даже с одним большим веслом, а в данном случае приходилось одновременно грести двумя громадными веслами. Правда, делавару удалось сдвинуть с места ковчег, однако эта попытка внушила ему недоверие к собственным силам, и он сразу понял, в какое трудное положение попадут он и Уа-та-Уа, если гуроны воспользуются челноком, все еще стоявшим возле трапа. В первую минуту Чингачгук хотел было посадить свою невесту в единственный челнок, оставшийся в его распоряжении, и направиться к восточному берегу, в надежде добраться оттуда сухим путем до делаварских селений. Но различные обстоятельства помешали ему решиться на этот неосторожный шаг. Делавар не сомневался, что разведчики наблюдают за озером с обеих сторон и что ни один челнок не сможет незаметно приблизиться к берегу. Таким образом, следы их во всяком случае будут обнаружены, а Уа-та-Уа была не настолько сильна, чтобы бежать сухим путем от опытных воинов. В этой части Америки индейцы еще не пользовались лошадьми, и беглецам пришлось бы рассчитывать только на свои ноги.

Наконец — и это было отнюдь немаловажное соображение — делавар помнил об участи своего верного друга Зверобоя, которого никоим образом нельзя было покинуть в беде.

Уа-та-Уа во многих отношениях рассуждала и чувствовала иначе, но пришла к тем же выводам. Опасность, грозившая ей лично, смущала ее гораздо меньше, чем боязнь за обеих сестер, внушавших ей живейшую симпатию. Когда борьба на платформе прекратилась, челнок с девушками уже находился ярдах в трехстах от «замка». Тут Юдифь перестала грести, так как зрелище всего происходящего впервые предстало перед ее глазами. Она и Гетти, выпрямившись во весь рост, стояли в челноке и старались рассмотреть, что делается на платформе, но это плохо удавалось им, так как стены «замка» в значительной мере скрывали от них место боя.

Своей временной безопасностью пассажиры ковчега и челнока были обязаны яростному натиску Непоседы; при других обстоятельствах индейцы немедленно захватили бы девушек. Сделать это было бы очень легко, раз дикари завладели челноком. Но только что выдержанная битва сломила отвагу гуронов. Нужно было некоторое время, чтобы оправиться от последствий свалки, тем более что вожак индейского отряда пострадал больше всех. Все же Юдифи и Гетти следовало немедленно искать спасения в ковчеге, представлявшем собой хотя и временный, но все же безопасный приют. Уа-та-Уа побежала на корму и стала махать руками и делать другие знаки, тщетно умоляя девушек описать круг около «замка» и приблизиться к ковчегу с восточной стороны. Но они не поняли ее сигналов. Юдифь еще не уяснила себе как следует положение вещей и потому не хотела принять окончательное решение. Вместо того чтобы повиноваться призывам Уа-та-Уа, она предпочла держаться поодаль и, медленно работая веслами, направилась к северу, иначе говоря — к самой широкой части озера, где перед ней открывался более обширный кругозор и всего легче было спастись бегством. В этот миг на востоке над соснами показалось солнце, и тотчас же подул легкий южный бриз, как это обычно бывает в подобный час в эту пору года.

Чингачгук не стал терять времени на закрепление паруса. Прежде всего он решил отвести ковчег подальше от «замка», чтобы враги могли добраться до него только в челноке, который по прихоти военного счастья так некстати попал в их руки. Увидев, что ковчег отдалился от «замка», гуроны встрепенулись. Тем временем баржа повернулась кормой к ветру, который, как на беду, дул в нежелательном направлении и подогнал судно на несколько ярдов к платформе. Тут Уа-та-Уа решила предупредить жениха, чтобы он как можно скорее укрылся от вражеских пуль. Это была наиболее грозная опасность в данную минуту, тем более что Уа-та-Уа, как заметил делавар, ни за что не хотела спрятаться сама, пока он оставался под выстрелами. Поэтому Чингачгук, предоставив барже свободно двигаться, втащил невесту в каюту и немедленно запер дверь. Затем он начал озираться, отыскивая оружие.

Положение враждующих сторон было теперь так своеобразно, что заслуживает особого описания. Ковчег находился ярдах в шестидесяти к югу от «замка», иначе говоря — с наветренной стороны, причем парус был распущен. К счастью, руль не был закреплен и поэтому не препятствовал зигзагообразным движениям никем не управляемой баржи. Парус свободно полоскался по ветру, хотя оба боковых каната были туго натянуты. Благодаря этому плоскодонное судно, которое сидело не глубже чем на три или на четыре дюйма в воде, медленно повернулось носом в подветренную сторону.

Ковчег двигался, однако, очень тихо, потому что ветер был не только очень слаб, но, как всегда, переменчив, и раза два парус повисал, словно тряпка. Однажды его даже откинуло в наветренную сторону.

Судно медленно повернулось, избежав непосредственного столкновения с «замком», только носовая часть застряла между двумя сваями, выступавшими на несколько футов вперед. В это время делавар пристально глядел в бойницу, подстерегая удобный момент для выстрела, а гуроны, засевшие в «замке», были заняты тем же. Обессилевший в схватке индейский воин сидел, прислонившись спиной к стене, так как его не успели подобрать, а Непоседа, беспомощный, как бревно, и связанный, как баран, которого тащат на бойню, лежал на самой середине платформы. Чингачгук мог бы подстрелить индейца в любой момент, но до скальпа и на этот раз нельзя было бы добраться, а молодой воин не хотел наносить удар, который не сулил ему ни славы, ни выгоды.

— Отцепись от этих кольев, Змей, если только ты Змей, — простонал Непоседа, которому тугие путы уже начали причинять сильнейшую боль. — Отцепись от кольев, освободи нос баржи, и ты поплывешь прочь. А когда сделаешь это для себя, прикончи этого издыхающего мерзавца ради меня.

Услышав слова Непоседы, Уа-та-Уа заинтересовалась его положением и с первого взгляда все поняла. Ноги пленника были туго связаны крепкой лыковой веревкой, а локти скручены за спиной, но все же он мог пользоваться своими пальцами и двигать запястьями рук. Приложив губы к бойнице, Уа-та-Уа сказала тихим, но внятным голосом:

— Почему бы тебе не скатиться и не упасть на баржу? Чингачгук застрелит гурона, если тот погонится за тобой.

— Ей-богу, девушка, это очень толковая мысль, и я постараюсь исполнить ее, если ваша баржа подплывет чуточку ближе. Подложи-ка тюфяк, чтобы мне было мягче падать.

Это было сказано в самый подходящий момент, ибо, утомившись от ожидания, все индейцы почти одновременно спустили курки, никому не причинив вреда, хотя некоторые пули влетели в бойницы. Уа-та-Уа расслышала лишь несколько слов Непоседы, остальные заглушил грохот выстрелов. Делаварка отодвинула засов двери, ведущей на корму, однако не решалась выйти на палубу. Нос ковчега продолжал еще цепляться за сваи, но все слабее и слабее, тогда как корма, медленно описывая полукруг, приближалась к платформе.

Непоседа, лежавший теперь лицом прямо к ковчегу, не переставал вертеться и корчиться еще с тех пор, как его связали. В то же время он следил за движениями баржи. Наконец, увидев, что судно освободилось и начало скользить вдоль свай, Непоседа понял, что время приспело. Попытка была отчаянная, но являлась единственным шансом спастись от мучений и смерти и как нельзя более соответствовала необузданной удали этого человека.

Итак, дождавшись того мгновения, когда корма почти коснулась платформы, Непоседа опять начал вертеться, словно от невыносимой боли, громко проклиная всех индейцев вообще и гуронов в особенности, и затем быстро покатился по направлению к барже. К несчастью, плечи Непоседы были гораздо шире, чем его ноги, поэтому он катился не по прямой линии и достиг края платформы совсем не в том месте, где рассчитывал. А так как быстрота движения и необходимость спешить не позволили ему осмотреться, то он упал в воду.

В эту минуту Чингачгук, по требованию своей невесты, снова открыл огонь по гуронам. Последние считали, что пленник надежно связан, и в пылу боя не заметили, как он исчез. Но Уа-та-Уа принимала близко к сердцу успех своего плана и следила за движениями Непоседы, как кошка за мышью. В тот миг, когда он покатился, она уже угадала неизбежный результат, тем более что баржа начала теперь двигаться довольно быстро. Делаварка старалась придумать какой-нибудь способ, чтобы спасти пленника. С инстинктивной находчивостью она открыла дверь в тот самый момент, когда карабин Чингачгука загремел у нее над ухом, и под прикрытием стен каюты пробралась на корму как раз вовремя, чтобы увидеть падение Непоседы в озеро. Нога ее случайно коснулась одного из свободно болтавшихся углов паруса. Схватив прикрепленную к этому углу веревку, девушка бросила ее беспомощному Непоседе. Идя камнем ко дну, он успел, однако, вцепиться в веревку не только пальцами, но и зубами.

Непоседа был опытный пловец. Спутанный по рукам и ногам, он инстинктивно прибегнул к единственному приему, который могли бы подсказать знание законов физики и обдуманный расчет. Вместо того чтобы барахтаться и окончательно потопить себя бесполезными усилиями, он позволил своему телу погрузиться возможно глубже и в тот миг, когда веревка коснулась его, почти целиком ушел под воду, если не считать лица. В этом положении, пользуясь кистями рук, как рыба плавниками, он вынужден был бы ожидать, пока его выудят гуроны, если бы не получил помощи со стороны. Но ковчег поплыл, веревка натянулась и потащила на буксире Непоседу. Движение баржи помогало ему удерживать лицо над поверхностью воды. Человека выносливого можно тащить целые мили этим странным, но простым способом.

Как уже сказано, гуроны не заметили внезапного исчезновения пленника. На первых порах он был скрыт от их взглядов выступающими краями платформы; затем, когда ковчег двинулся вперед, Непоседа скрылся за сваями. Кроме того, гуроны были слишком поглощены желанием подстрелить своего врага-делавара. Больше всего их интересовало, удастся ли ковчегу отцепиться от свай, и они перебрались в северную часть «замка», чтобы использовать находившиеся здесь бойницы. Чингачгук тоже ничего не знал об участи Непоседы. Когда ковчег проплывал мимо «замка», дымки выстрелов то и дело вырывались из бойниц, но глаза сражающихся были слишком зорки, а движения слишком быстры, чтобы дело могло кончиться ранением. Наконец, к удовольствию одной стороны и к огорчению другой, баржа отделилась от свай и со все возрастающей скоростью начала двигаться к северу.

Только теперь узнал Чингачгук о критическом положении Непоседы. Показаться на корме баржи — значило неминуемо погибнуть от пуль. К счастью, веревка, за которую цеплялся утопающий, была прикреплена к нижнему углу паруса. Делавар отвязал ее, и Уа-та-Уа тотчас же начала подтягивать к барже барахтавшееся в воде тело. В эту минуту Непоседа плыл на буксире в пятидесяти-шестидесяти футах за кормой, и только лицо его поднималось над поверхностью воды.

Он уже был довольно далеко от «замка», когда гуроны, наконец, заметили его. Они подняли отвратительный вой и начали обстреливать то, что всего правильнее будет назвать пловучей массой. Как раз в этот миг Уа-та-Уа начала подтягивать веревку — это обстоятельство, вероятно, спасло Непоседу. Первая пуля ударилась об воду как раз в том месте, где широкая грудь молодого великана была явственно видна сквозь прозрачную стихию. Пуля пробила бы его сердце, если бы была выпущена под менее острым углом. Но теперь, вместо того чтобы проникнуть в воду, она скользнула по гладкой поверхности, рикошетом отскочила кверху и засела в бревнах каюты, вблизи того места, где минуту назад стоял Чингачгук, отвязывая от паруса веревку. Вторая, третья, четвертая пули натолкнулись на то же препятствие, хотя Непоседа совершенно явственно ощущал всю силу их ударов, ложившихся так близко от его груди.

Заметив свою ошибку, гуроны переменили тактику и целились теперь в ничем не прикрытое лицо. Но Уа-та-Уа продолжала тянуть веревку, мишень благодаря этому переместилась, и пули по-прежнему попадали в воду. Секунду спустя Непоседа был уже в безопасности: его отбуксировали к противоположному борту ковчега. Что касается делавара и его невесты, то они оставались под защитой каюты. Гораздо скорее, чем мы пишем эти строки, они подтянули огромное тело Непоседы к самому борту. Чингачгук держал наготове острый нож и проворно разрезал лыковые путы.

Поднять Непоседу на палубу оказалось не такой уж легкой задачей, ибо руки молодого охотника все еще были парализованы. Тем не менее все было сделано как раз вовремя. Обессилевший и беспомощный Непоседа тяжело повалился на палубу. Тут мы и оставим его собираться с духом и восстанавливать кровообращение, а сами будем продолжать рассказ о событиях, которые следовали одно за другим слишком быстро, чтобы мы имели право позволить себе дальнейшую отсрочку.

Потеряв из виду тело Непоседы, гуроны завыли от разочарования. Затем трое наиболее проворных поспешили к трапу и сели в челнок. Тут, однако, они немного замешкались, так как нужно было захватить оружие и отыскать весла. Тем временем Непоседа очутился на барже, и делавар снова успел зарядить все свои ружья. Ковчег продолжал двигаться по ветру. Теперь он уже удалился ярдов на двести от «замка» и продолжал плыть все дальше и дальше, хотя так медленно, что едва бороздил воду. Челнок Юдифи и Гетти находился на четверть мили к северу: очевидно, девушки совершенно сознательно держались поодаль. Юдифь не знала, что произошло в «замке» и ковчеге, и боялась подплыть ближе. Девушки направлялись к восточному берегу, стараясь в то же время держаться с наветренной стороны по отношению к ковчегу. Таким образом, они оказались до некоторой степени между двумя враждующими сторонами. В результате долгой практики обе девушки орудовали веслами с необычайным искусством. Юдифь довольно часто брала призы на гребных гонках, состязаясь с молодыми людьми, посещавшими озеро.

Выбравшись из палисада, гуроны очутились на открытой воде. Здесь уже надо было плыть к ковчегу без всякого прикрытия. Это сразу охладило боевой пыл краснокожих. В челноке из древесной коры их ничто не защищало от пуль, и врожденная индейская осторожность не допускала подобного риска. Вместо того чтобы гнаться за ковчегом, три воина повернули к восточному берегу, держась на безопасном расстоянии от ружья Чингачгука. Этот маневр ставил девушек в чрезвычайно критическое положение, ибо они могли очутиться меж двух огней. Юдифь немедленно начала отступление к югу, держась невдалеке от берега. Высадиться она не смела, решив прибегнуть к этому средству лишь в самом крайнем случае. На первых порах индейцы почти не обращали внимания на второй челнок; они хорошо знали, кто там находится, и потому не придавали захвату его большого значения, особенно теперь, когда ковчег со своими воображаемыми сокровищами и с двумя такими бойцами, как делавар и Непоседа, находился у них перед глазами. Но атаковать ковчег было опасно, хотя и соблазнительно, поэтому, проплыв за ним около часу на безопасном расстоянии, гуроны внезапно изменили тактику и погнались за девушками.

Когда они решились на это, взаимное положение участвующих в деле сторон существенным образом изменилось. Ковчег, подгоняемый ветром и течением, проплыл около полумили и находился теперь к северу от «замка». Лишь только делавар заметил, что девушки избегают его, он, не умея справиться с неповоротливым судном и зная, что всякая попытка уйти от легких челноков из древесной коры обречена на неудачу, спустил парус в надежде, что это побудит сестер приблизиться к барже. Эта демонстрация, впрочем, осталась без всяких последствий, если не считать того, что она позволила ковчегу держаться ближе к месту действия и сделала его пассажиров свидетелями начавшейся погони. Челнок Юдифи находился ближе к восточному берегу и приблизительно на четверть мили южнее, чем лодка с гуронами. Девушки были почти на одинаковом расстоянии и от «замка» и от ирокезского челнока. При таких условиях началась погоня.

В тот миг, когда гуроны изменили план действий, их челнок был не в особенно выгодном положении. Они захватили с собой только два весла, и таким образом третий человек являлся добавочным и бесполезным грузом. Далее, разница в весе между сестрами и тремя мужчинами, особенно при чрезвычайной легкости обоих судов, почти нейтрализовала преимущество в физической силе, бывшее на стороне гуронов, и делала состязание отнюдь не таким неравным, как можно было ожидать. Юдифь берегла свои силы, пока приближение второго челнока не раскрыло ей намерения индейцев. Тогда она стала умолять Гетти всеми силами помочь ей.

— Зачем нам бежать, Юдифь? — спросила простодушная девушка. — Гуроны никогда не обижали и, вероятно, никогда не обидят меня.

— Быть может, это верно в отношении тебя, Гетти, но я — другое дело. Стань на колени и молись, а потом помоги грести. Когда будешь молиться, думай обо мне, дорогая девочка.

Юдифь сочла необходимым говорить в таком тоне, потому что знала набожность сестры, которая, не помолившись, не приступала ни к одному делу.

На этот раз Гетти, однако, молилась недолго, и вскоре челнок начал двигаться гораздо быстрее. Все же ни одна из сторон не пустила в ход всех своих сил, понимая, что погоня будет долгой и утомительной. Подобно двум военным кораблям, которые готовятся к бою, Юдифь и индейцы, казалось, хотели предварительно испытать относительную скорость своих движений, прежде чем начать решительную схватку. Через несколько минут индейцы убедились, что девушки хорошо владеют веслами и что настичь их будет нелегко.

В начале погони Юдифь свернула к восточному берегу с подсознательной мыслью, что, может быть, лучше высадиться на сушу и искать спасения в лесу. Но, подплыв к земле, она убедилась, что неприятельские разведчики неотступно следят за нею, и отказалась от мысли прибегнуть к такому отчаянному средству. В это время силы ее были еще совсем не израсходованы, и она надеялась благополучно уйти от преследователей. Воодушевляемая этой мыслью, девушка налегла на весла, отдалилась от прибрежных зарослей, под сенью которых уже готова была скрыться, и снова направилась к центру озера. Этот момент показался гуронам наиболее подходящим, чтобы ускорить преследование, тем более что водная поверхность расстилалась перед ними во всю ширь и сами они оказались теперь между беглянками и берегом. Оба челнока стремительно ринулись вперед. Недостаток физических сил Юдифь возмещала ловкостью и самообладанием. На протяжении полумили индейцам не удалось приобрести существенных преимуществ, но долгое напряжение явно утомило обе стороны.

Тут гуроны сообразили, что, передавая весло из рук в руки, они могут поочередно отдыхать, не уменьшая скорости челнока. Юдифь по временам оглядывалась назад и заметила эту уловку. Девушка не рассчитывала уже на успешный исход, понимая, что к концу погони силы ее, очевидно, не смогут сравниться с силами мужчин, сменявших друг друга. Все же она продолжала упорствовать.

Индейцам не удалось подплыть к девушкам ближе чем на двести ярдов, хотя они шли за челноком пр прямой линии, в кильватере, как говорят моряки. Юдифь, однако, видела, что расстояние между ней и гуронами постепенно сокращается. Она была не такая девушка, чтобы сразу потерять всякое мужество. И, однако, ей вдруг захотелось сдаться, чтобы ее поскорее отвели в лагерь, где, как она знала, находился в плену Зверобой. Но мысль, что она может еще предпринять какие-нибудь шаги для его освобождения, заставила ее возобновить борьбу. Гуроны увидели, что наступил момент, когда надо напрячь все силы, если они хотят избежать позора быть побежденными женщиной. Мускулистый воин, взбешенный этой унизительной мыслью, сделал слишком резкое движение и переломил весло, только что врученное ему товарищем. Это решило исход состязания. Челнок с тремя мужчинами и только одним веслом, очевидно, не мог настичь двух таких беглянок, как дочки Томаса Хаттера.

— Смотри, Юдифь! — воскликнула Гетти. — Я надеюсь, теперь ты уверуешь в силу молитвы. Гуроны сломали весло и не смогут догнать нас!

— Я никогда в этом не сомневалась, бедная Гетти. Иногда на душе у меня горько, и мне хочется молиться и меньше думать о своей красоте. Теперь мы в безопасности. Нужно только отплыть немного южнее и перевести дух.

Индейцы разом прекратили погоню, словно корабль, случайно вышедший из-под ветра и потому потерявший приобретенную скорость. Вместо того чтобы гнаться за челноком Юдифи, легко скользившим в южном направлении, гуроны повернули к «замку», где вскоре и причалили. Девушки продолжали плыть вперед и остановились только тогда, когда расстояние между ними и неприятелем устранило всякие опасения, что погоня может возобновиться. Впрочем, дикари, как видно, и не собирались продолжать преследование. Час спустя переполненный людьми челнок покинул «замок» и направился к берегу.

Со вчерашнего дня девушки ничего не ели. Поэтому они повернули обратно к ковчегу, убедившись, наконец, по маневрам последнего, что он находится в руках друзей.

Несмотря на кажущуюся пустоту «замка», Юдифь приближалась к нему с величайшими предосторожностями. Ковчег теперь находился в одной миле к северу, но он держал курс на «замок» и плыл так правильно, что, очевидно, на веслах сидел белый. Очутившись в сотне ярдов от «замка», девушки описали круг, желая убедиться, что там действительно никого нет. По соседству не было видно ни одного челнока, и это дало им смелость подплывать все ближе и ближе, пока, наконец, обогнув сваи, челнок не причалил к самой платформе.

— Войди в дом, Гетти, — сказала Юдифь, — и посмотри, не осталось ли там дикарей, — они не причинят тебе вреда. А если увидишь хоть одного, предупреди меня. Не думаю, чтобы они стали стрелять в бедную, беззащитную девушку. Я буду спасаться от них, пока сама не решу, что пора явиться к ним в лагерь.

Гетти повиновалась, а Юдифь, лишь только сестра вышла на платформу, отплыла на несколько ярдов и приготовилась к бегству. Но в этом не было никакой надобности: через минуту Гетти вернулась и сказала, что в доме им не угрожает опасность.

— Я побывала во всех комнатах, Юдифь, — сказала она серьезно, — и все они пусты, кроме отцовской спальни. Отец у себя и спит, но не так спокойно, как бы мне хотелось.

— Неужели с ним что-нибудь случилось? — спросила Юдифь, выскакивая на платформу.

Девушка с трудом произнесла эти слова, ибо нервы ее были в таком состоянии, что она легко пугалась.

Гетти, видимо, была чем-то расстроена. Она бросила по сторонам беглый взгляд, как бы не желая, чтобы кто-нибудь, кроме Юдифи, ее услышал.

— Ты ведь знаешь, что делается с отцом, когда он выпьет, — сказала она наконец. — Он тогда сам не понимает, что говорит и что делает… И мне кажется, что он пьян.

— Это странно. Неужели дикари напоили его, а потом бросили? Ах, Гетти, тяжело дочери смотреть на отца в таком виде! Мы не подойдем к нему, пока он не проснется.

Тут стон, долетевший из внутренней комнаты, заставил Юдифь изменить свое решение. Обе девушки подошли к отцу, которого они не раз видели в положении, низводящем человека до уровня скота.

Он сидел, прислонившись спиной к стене, в углу комнатки, и голова его тяжело свешивалась на грудь.

Подчиняясь внезапному порыву, Юдифь бросилась вперед и сдернула с отца колпак, нахлобученный на голову и закрывавший лицо почти до самых плеч.

Она увидела ободранное, трепещущее мясо, обнаженные вены и мышцы…

Хаттер был скальпирован, хоть все еще жив…

Глава XXI

Читатель должен представить себе весь ужас, который испытали дочери, неожиданно увидя потрясающее зрелище, описанное в конце предыдущей главы. Мы не станем распространяться об их чувствах, о первых проявлениях дочерней преданности и будем продолжать наш рассказ, пропуская наиболее отталкивающие подробности разыгравшейся здесь сцены. Изуродованная и ободранная голова была перевязана, запекшаяся кровь стерта с лица страдальца, ему были оказаны другие услуги в том же роде, и лишь затем обе девушки задались вопросом, что же именно случилось с их отцом. Как ни просты были совершившиеся факты, они во всех своих подробностях стали известны лишь несколько лет спустя; мы, однако, изложим их теперь же в немногих словах. В борьбе с гуронами Хаттер получил удар ножом от старого воина, который из предосторожности отобрал оружие у всех своих подчиненных, но оставил у себя. Наткнувшись на упорное сопротивление своего противника, гурон решил дело ударом ножа. Случилось это как раз в тот момент, когда дверь отворилась и Непоседа вырвался наружу. Вот почему ни старый индеец, ни его враг не появлялись на платформе во время последовавшей затем борьбы. Хаттер совершенно обессилел, а его победителю было стыдно показаться со следами свежей крови на руках, после того как он так убеждал молодых воинов захватить пленников живьем. Когда три гурона вернулись после погони за девушками и решено было, покинув «замок», присоединиться к отряду, оставшемуся на берегу, Хаттера попросту скальпировали, чтобы приобрести этот освященный обычаем трофей. Затем его оставили умирать медленной смертью — случай, нередкий в этой части американского континента. Однако если бы ранения, причиненные Хаттеру, ограничивались верхней частью головы, он мог бы еще поправиться, но удар ножом оказался смертельным.

— Ах, Юдифь! — воскликнула слабоумная сестра, когда они оказали страдальцу первую помощь. — Отец охотился за скальпами, а где теперь его собственный скальп? Библия могла бы предсказать ему это ужасное наказание!

— Тише, Гетти, тише! Он открывает глаза. Он может услышать и понять тебя. Ты совершенно права, но слишком ужасно говорить об этом.

— Воды, — проговорил Хаттер, делая отчаянное усилие, и голос его звучал еще довольно твердо для человека, уже находящегося при смерти. — Воды!.. Глупые девчонки, неужели вы позволите мне умереть от жажды?

Дочери тотчас же принесли воду и подали ее раненому; это был первый глоток, полученный им после долгих часов мучительных страданий. Вода освежила пересохшее горло и на одну минуту оживила умирающего. Глаза его широко раскрылись, и он бросил на дочерей тот беспокойный, затуманившийся взгляд, который обычно сопровождает переход души от жизни к смерти.

— Батюшка, — сказала Юдифь, потрясенная и этим ужасным положением и собственным бессилием оказать пострадавшему какую-либо действительную помощь. — Батюшка, что сделать для вас? Каким образом я и Гетти можем облегчить ваши мучения?

— Батюшка… — медленно повторил старик. — Нет, Юдифь, нет, Гетти, я вам не отец. Она была вашей матерью, но я вам не отец. Загляните в сундук, там все… Дайте мне еще воды.

Девушки повиновались. И Юдифь, ранние воспоминания которой простирались дальше, чем у ее сестры, и которая, во всяком случае, сохранила более ясное впечатление о прошлом, испытала неизъяснимую радость, услышав эти слова. Между нею и ее предполагаемым отцом никогда не существовало особой симпатии. Подозрения не раз мелькали в ее уме, когда она вспоминала подслушанные ею разговоры отца и матери. Было бы преувеличением сказать, что она никогда не любила старика, но, во всяком случае, надо признаться: она теперь радовалась, что любовь эта не является для нее природным долгом. Гетти испытывала совсем другие чувства. Она была неспособна к тем тонким различиям, которые делала ее сестра, но натура у нее была глубоко привязчивая, и она по-настоящему любила своего мнимого отца, хотя и не так нежно, как покойную мать. Ей больно было слышать, что он не имеет права на эту любовь. Смерть и эти слова как бы вдвойне лишали ее отца. Не будучи в силах совладать со своими чувствами, бедная девушка отошла в сторону и горько заплакала.

Это несходство в настроении у обеих девушек заставило их в течение долгого времени хранить молчание. Юдифь часто подавала воду страдальцу, но не хотела докучать ему расспросами, отчасти щадя его, но еще больше, говоря по правде, из боязни, как бы дальнейшие объяснения не изгнали приятной уверенности, что она не дочь Томаса Хаттера. Наконец Гетти осушила свои слезы, подошла ближе и села на стул рядом с умирающим, который лежал, вытянувшись во весь рост, на полу. Подушкой ему служила груда оставшейся в доме старой одежды.

— Отец! — сказала она. — Разрешите называть вас отцом, хоть вы и говорите, будто вы не отец мне. Отец, позвольте почитать вам библию. Мать всегда говорила, что библия приносит утешение страждущим. Она часто тосковала и страдала и тогда заставляла меня читать библию. Это всегда приносило ей облегчение. Много раз мать начинала слушать меня, когда слезы лились у нее из глаз, а подконец улыбалась и радовалась. О отец, вы и не знаете, какую пользу может принести вам библия, потому что никогда не испытывали этого! Теперь я прочитаю вам главу, которая смягчит ваше сердце, как смягчала сердца гуронов.

Нет надобности объяснять, что бедная Гетти отнюдь не вникала в смысл библии.

Выбирая какое-нибудь место для чтения, она руководствовалась только своим инстинктом. На этот раз ей пришло в голову, что покойная мать больше всего любила книгу Иова и всегда перечитывала ее с новым наслаждением. Гетти знала ее почти наизусть и теперь начала уверенно читать: «Погибни день, в который родился я, и ночь, которая сказала: зачался человек. Ночь та будет тьмою, и…» Тут болезненные стоны умирающего на минуту прервали чтение. Хаттер бросил вокруг себя беспокойный, блуждающий взгляд, но вскоре нетерпеливым движением руки подал знак, чтобы чтение продолжалось. Исполненная необыкновенного одушевления, Гетти громким и твердым голосом прочла все те главы, где страдалец Иов, проклявший день своего рождения, примиряется, наконец, со своей совестью.

— Вы теперь чувствуете себя лучше, батюшка? — спросила Гетти, закрывая книгу. — Матушке всегда было лучше, когда она читала библию…

— Воды… — перебил Хаттер. — Дай мне воды, Юдифь. Неужели мой язык всегда будет так гореть? Гетти, в библии, кажется, есть рассказ о человеке, который просил остудить ему язык, в то время как сам он жарился на адском огне.

Юдифь отвернулась с возмущением, но Гетти поспешила отыскать это место и громко прочитала его несчастной жертве собственной алчности.

— Это то самое, бедная Гетти, да, это то самое. Теперь мой язык остудился, но что будет потом?

Эти слова заставили умолкнуть даже простодушную Гетти. Она не нашлась что ответить на вопрос, проникнутый таким глубоким отчаянием. Сестры ничем не могли помочь страдальцу. Лишь время от времени они подносили воду к пересохшим губам умирающего. Тем не менее Хаттер прожил дольше, чем смели надеяться девушки, когда нашли его. По временам он невнятно говорил что-то, хотя гораздо чаще губы его шевелились беззвучно. Юдифь напряженно прислушивалась и могла разобрать слова «муж», «смерть», «пират», «закон», «скальпы» и несколько других в том же роде, хотя они и не составляли законченных фраз, имеющих определенное значение. Все же эти слова были достаточно выразительны, чтобы их могла понять девушка, до которой не раз доходили слухи, рисующие прошлое ее мнимого отца довольно мрачными красками.

Так прошел мучительный час. Сестры совсем не думали о гуронах и не боялись их возвращения. Казалось, горе охраняло девушек от этой опасности. Когда, наконец, послышался плеск весел, то даже Юдифь, которая одна имела основание бояться врагов, не вздрогнула: она тотчас же поняла, что приближается ковчег. Девушка смело вышла на платформу, ибо если бы оказалось, что гуроны захватили судно, все равно бежать было невозможно. Юдифь чувствовала в себе уверенность и спокойствие, которые иногда дает человеку крайнее несчастье. Но пугаться было нечего: Чингачгук, Уа-та-Уа и Непоседа — все трое стояли на палубе баржи и внимательно вглядывались в «замок», желая убедиться, что враги действительно удалились. Увидев, как отплыли гуроны и как приблизился к «замку» челнок с девушками, Марч решил направить баржу к платформе. В двух словах он объяснил Юдифи, что бояться нечего, и затем поставил судно на место его обычной стоянки.

Юдифь не сказала ни слова о положении своего отца, но Непоседа слишком хорошо знал ее и сразу понял, что случилась какая-то беда. Он вошел в дом, но уже не с таким развязным видом, как обычно, и, очутившись в комнате, увидел Хаттера, лежавшего на спине, а рядом с ним Гетти, которая заботливо отгоняла от него мух.

Происшествия этого утра вызвали значительную перемену в манерах Непоседы. Несмотря на уменье плавать и готовность, с которой он прибегнул к единственному средству спасения, беспомощное положение в воде, когда он был связан по рукам и ногам, произвело на Марча такое же впечатление, какое близость неминуемой кары производит на большинство преступников. Страх смерти и ощущение полной физической беспомощности еще жили в его воображении. Отвага этого человека была в значительной мере следствием его физической мощи, а отнюдь не твердости воли или силы духа. Герои такого сорта обычно теряют значительную долю своего мужества, когда им изменяют телесные силы. Правда, Непоседа был теперь и свободен и силен по-прежнему, но только что совершившиеся события еще не изгладились в его памяти. Впрочем, если бы ему суждено было прожить целое столетие, то и тогда все пережитое за несколько мгновений, проведенных в озере, должно было оказать благотворное влияние если не на его манеры, то, во всяком случае, на характер.

Непоседа был глубоко потрясен и удивлен, застав своего старого приятеля в таком отчаянном положении. Во время борьбы с гуронами в «замке» он был слишком занят, чтобы интересоваться судьбой товарища.

Индейцы старались захватить его живьем, не прибегая к оружию. Непоседа поэтому, вполне естественно, думал, что Хаттер попросту попал в плен, тогда как ему самому удалось спастись благодаря чрезвычайной физической силе и счастливому стечению обстоятельств. Смерть в торжественной тишине комнаты была для него в новинку. Хотя Непоседа и привык к сценам насилия, но ему еще никогда не приходилось сидеть у ложа умирающего и следить за тем, как пульс постепенно становится все слабее и слабее. Несмотря на перемену в его чувствах, манеры у него остались в значительной степени прежние, и неожиданное зрелище заставило его произнести следующую весьма характерную речь.

— Вот так штука, старый Том! — сказал он. — Так, значит, бродяги не только одолели тебя, но и распорядились с тобой по-свойски. Правда, я считал тебя в плену, но никогда не думал, что тебе придется так круто.

Хаттер раскрыл остекляневшие глаза и дико посмотрел на говорившего. Целая волна бессвязных воспоминаний, видимо, поднялась в его уме при взгляде на бывшего товарища. Казалось, он боролся с осаждавшими его видениями, но был уже неспособен отличить фантастические образы от действительности.

— Кто ты такой? — хрипло прошептал он, так как силы совсем изменили ему и он уже не мог говорить полным голосом. — Кто ты такой? Ты похож на штурмана «Снега», он тоже был великан и едва не одолел нас.

— Я твой товарищ, Пловучий Том, и не имею ничего общего с каким-то снегом. Теперь лето, а Гарри Марч с первыми морозами всегда покидает эти холмы.

— Я знаю тебя, ты Гарри Непоседа. Я продам тебе скальп. Отличный скальп взрослого мужчины. Сколько дашь?

— Бедный Том! Торговля скальпами оказалась совсем не такой выгодной, как мы думали. Я твердо решил бросить ее и заняться каким-нибудь другим, менее кровавым ремеслом.

— Удалось тебе раздобыть хоть один скальп? Что чувствует человек, когда снимает чужой скальп? Я теперь знаю, что он чувствует, когда потеряет свой собственный: огонь и пламя в мозгу и мучительное сжатие сердца. Нет, нет, Гарри, сперва убивай, а потом скальпируй!

— О чем толкует старик, Юдифь? Он говорит так, как будто это занятие ему опротивело не меньше, чем мне. Почему вы перевязали ему голову? Или дикари раскроили ее своими томагавками?

— Они сделали с ним то, Гарри Марч, что вы хотели сделать с ними. Они содрали кожу и волосы с его головы, чтобы получить деньги от губернатора Канады, как вы хотели содрать кожу с голов гуронов, чтобы получить деньги от губернатора Йорка.

Юдифь изо всех сил старалась сохранить внешнее спокойствие, но чувства, обуревавшие ее в эту минуту, не позволяли ей говорить без едкой горечи. Гетти посмотрела на нее с упреком.

— Не годится дочке Томаса Хаттера говорить такие слова, когда Томас Хаттер лежит и умирает у нее на глазах, — возразил Непоседа.

— Слава богу, это не так! Какое бы пятно ни лежало на памяти моей бедной матери, я, во всяком случае, не дочь Томаса Хаттера.

— Не дочь Томаса Хаттера?! Не отрекайтесь от старика в его последние минуты, Юдифь, потому что такого греха бог никогда не простит. Если вы не дочь Томаса Хаттера, так чья же вы дочь?

Этот вопрос заставил несколько присмиреть неукротимую Юдифь; радуясь избавлению от отца, которого она никогда не могла любить по-настоящему, девушка совсем не подумала, кто же должен занять его место.

— Я не могу сказать вам, Гарри, кто был мой отец, — ответила она более кротко. — Надеюсь, по крайней мере, что это был честный человек.

— Чего вы не можете сказать про старого Хаттера? Ладно, Юдифь, не отрицаю, что насчет старика Тома ходили разные слухи, но никто не застрахован от царапин. Есть люди, которые рассказывают разные гадости даже обо мне; да и вы, при всей вашей красоте, не избежали этого.

Трудно сказать, какие последствия могли вызвать эти слова при уже известной нам вспыльчивости Юдифи и при ее застарелой антипатии к говорившему, но как раз в этот миг всем присутствующим стало ясно, что приближается последняя минута Томаса Хаттера. Юдифь и Гетти стояли у смертного одра своей матери и хорошо знали все признаки неизбежного конца. Хаттер широко раскрыл глаза и в то же время начал шарить вокруг себя руками — несомненное доказательство, что зрение уже изменяет ему. Минуту спустя дыхание его начало учащаться, затем последовала пауза и наконец последний долгий вздох, с которым, как думают, душа покидает тело. Эта внезапная смерть предотвратила начавшуюся было ссору.

День закончился без дальнейших происшествий. Хотя гуронам удалось захватить один из челноков, они, видимо, решили этим удовольствоваться и отказались от немедленного нападения на «замок». Приближаться к нему под ружейным огнем было небезопасно, и этим, вероятно, объясняется наступивший перерыв в военных действиях. Тем временем шла подготовка к погребению Томаса Хаттера. Похоронить его на берегу было невозможно, и, кроме того, Гетти хотелось, чтобы его тело покоилось рядом с телом ее матери на дне озера. Она напомнила, что сам он называл озеро «семейным кладбищем». К счастью, она выразила свое желание в отсутствие сестры, которая непременно воспротивилась бы осуществлению этого плана. Но Юдифь не вмешивалась в приготовления, и все нужное было сделано без ее участия и совета.

Чтобы совершить этот примитивный обряд, назначили час солнечного заката. Трудно было бы избрать для этого более подходящий момент, если бы даже речь шла о том, чтобы отдать последний долг праведной и чистой душе. Смерти свойственно какое-то торжественное достоинство, побуждающее живых людей смотреть с благоговейным уважением на бренные останки. Все мирские отношения теряют свое значение, опускается некая завеса, и отныне репутация усопшего не зависит больше от человеческих поступков.

Когда Юдифи сказали, что все готово, она, повинуясь зову сестры, вышла на платформу и только тут впервые увидела все приготовления. Тело лежало на палубе ковчега, завернутое в простыню. К нему привязали тяжелые камни, взятые из очага, чтобы оно тотчас же пошло ко дну. Ни в каких других приготовлениях не было нужды, хотя Гетти держала подмышкой свою неизменную библию.

Наконец все перешли на борт ковчега, и это странное жилище, давшее последний приют бренным останкам своего хозяина, тронулось с места. Непоседа сидел на веслах. В его могучих руках они двигались с такой же легкостью, как будто он правил челноком. Делавар остался пассивным зрителем всего происходящего. Ковчег подвигался вперед торжественно, как погребальная процессия; весла мерно погружались в воду. Окружающий пейзаж как нельзя более соответствовал предстоящему обряду. Ни одной морщинки не было видно на зеркальной поверхности озера, и широкая панорама лесов в меланхолическом спокойствии окружала печальную церемонию. Юдифь была растрогана до слез, и даже Непоседа, сам не зная почему, испытывал глубокое волнение.

Внешне Гетти казалась совершенно спокойной, но сердечная скорбь ее была гораздо сильнее, чем у сестры. Уа-та-Уа, серьезная и внимательная, с интересом следила за всем происходящим, ибо хотя она часто видела похороны бледнолицых, но никогда не присутствовала при таком странном погребении. Делавар, тоже серьезный и внимательный, сохранял, однако, полнейшую невозмутимость.

Гетти исполняла обязанности лоцмана, указывая Непоседе, куда нужно править, чтобы найти то место в озере, которое она привыкла называть «могилой матери». Читатель помнит, что «замок» стоял на южной оконечности отмели, тянувшейся приблизительно на полмили к северу. В дальнем конце этого мелководья Пловучий Том заблагорассудил в свое время похоронить останки жены и сына. Его собственное тело должно было теперь улечься рядом с ними. Гетти руководствовалась различными приметами на берегу, чтобы отыскать это место, хотя положение дома, общее направление отмели — все помогало ей, а вода была так прозрачна, что можно было видеть даже дно. Благодаря этому девушка без труда руководила движением ковчега и в нужное время, приблизившись к Марчу, прошептала:

— Теперь, Гарри, перестаньте грести. Мы миновали камень, лежащий на дне, и могила матери уже недалеко.

Марч тотчас же бросил весла, опустил в воду якорь и взял в руки канат, чтобы остановить баржу. Ковчег медленно повернулся, и когда он совершенно перестал двигаться, Гетти вышла на корму и указала пальцем в воду, причем слезы струились из ее глаз от неудержимой скорби. Юдифь тоже присутствовала при погребении матери, но с тех пер никогда не бывала на этом месте. Это объяснялось отнюдь не равнодушием к памяти покойной, ибо девушка любила свою мать и горько оплакивала ее кончину, но она испытывала отвращение ко всему, связанному со смертью.

Кроме того, в ее собственной жизни со времени этих похорон произошли некоторые события, которые усилили это чувство и заставляли ее держаться подальше от места, где покоились останки той, чьи суровые уроки делали еще более глубокими угрызения ее совести. С Гетти дело обстояло иначе. В ее простой и невинной душе воспоминания о матери не пробуждали иных чувств, кроме тихой скорби. Целое лето она почти ежедневно посещала это место после наступления темноты и, заботливо поставив челнок на якорь таким образом, чтобы не потревожить тела, вела воображаемые беседы с покойницей, пела гимны и повторяла молитвы, которым в детстве выучила ее мать. Гетти пережила самые счастливые часы своей жизни в этом мнимом общении с духом матери. Незаметно для нее самой индейские предания смешались в ее уме с христианскими поверьями. Однажды она даже хотела совершить над материнской могилой один из тех обрядов, которые, как она знала, совершают дикари. Но, поразмыслив немного, отказалась от этой затеи.

Марч опустил глаза и сквозь прозрачную, как воздух, воду увидел то, что Гетти называла «могилой матери». Это была низкая продолговатая земляная насыпь, в одном конце которой белел кусочек простыни, служившей покойнице саваном. Опустив труп своей жены на дно, Хаттер привез с берега землю и бросал ее в озеро, пока она совершенно не покрыла тело. Даже самые грубые и распущенные люди становятся сдержаннее, когда присутствуют при погребальных церемониях. Марч не испытывал ни малейшего желания отпустить одну из своих грубых шуток и был готов исполнить свою обязанность в пристойном молчании. Быть может, он размышлял о страшной каре, постигшей его старого приятеля, и это напоминало ему о грозной опасности, которой недавно подвергалась его собственная жизнь. Он знаком дал понять Юдифи, что все готово, и получил от нее приказ действовать. Без посторонней помощи, полагаясь исключительно на свою гигантскую силу, Непоседа поднял труп и отнес его на конец баржи. Два конца веревки были подведены под ноги и плечи покойника, как их обычно подводят под гроб, и затем тело медленно погрузилось на дно.

— Не туда, Гарри Марч, не туда! — сказала Юдифь, невольно содрогаясь. — Не кладите его так близко с матерью!

— Почему, Юдифь? — спросила Гетти серьезно. — Они вместе жили и должны лежать рядом после смерти.

— Нет, нет, Гарри Марч, дальше, гораздо дальше! Бедная Гетти, ты сама не знаешь, что говоришь. Позволь мне распорядиться этим.

— Я знаю, что я глупа, Юдифь, а ты очень умная, но, конечно, муж должен лежать рядом с женой. Мать говорила, что так всегда хоронят людей на христианских кладбищах.

Этот маленький спор велся очень серьезно, но пониженными голосами, как будто говорившие опасались, что мертвец может подслушать их. Юдифь не решалась слишком резко противоречить сестре в такую минуту, но ее выразительный жест заставил Марча опустить покойника на некотором расстоянии от могилы его жены. Затем Марч вытащил веревки, и церемония закончилась.

— Вот и пришел конец Пловучему Тому! — воскликнул Непоседа, склоняясь над бортом и глядя на труп сквозь воду. — Он был славный товарищ на войне и очень искусный охотник. Не плачьте, Юдифь, не печальтесь, Гетти! Рано или поздно все мы должны умереть, и когда наступает назначенный срок, причитаниями и слезами не вернешь мертвеца к жизни. Конечно, вам тяжело расставаться с отцом; с большинством отцов трудно бывает расставаться, особенно незамужним дочкам, но против этой беды есть одно надежное средство, а вы обе слишком молоды и красивы, чтобы не найти этого средства в самом скором времени. Когда вам, Юдифь, угодно будет выслушать то, что хочет сказать честный и скромный человек, я потолкую с вами с глазу на глаз.

Юдифь не обратила внимания на эту грубую попытку Непоседы утешить ее, хотя, разумеется, поняла общий смысл его слов. Она плакала, вспоминая о былой нежности своей матери, и давно забытые уроки и наставления воскресали в ее уме. Однако слова Непоседы заставили ее вернуться к действительности и при всей своей неуместности не возбудили того неудовольствия, которого можно было ожидать от девушки с таким пылким характером. Напротив, какая-то внезапная мысль, видимо, поразила ее, один миг она пристально глядела на молодого человека, затем вытерла глаза и направилась на противоположный конец баржи, знаком велев ему следовать за нею. Здесь она села и движением руки предложила Марчу занять место рядом с собой. Решительность и серьезность ее манер несколько смутили собеседника, и Юдифь была вынуждена сама начать разговор.

— Вы хотите потолковать со мной о браке, Гарри Марч, — сказала она, — и вот я пришла сюда, чтобы над могилой моих родителей… о нет, о нет! — над могилой моей бедной милой матери выслушать то, что вы хотите сказать.

— Вы как-то странно держите себя, Юдифь, — ответил Непоседа, взволнованный гораздо больше, чем ему хотелось показать. — Но что правда, то правда, а правда всегда должна выйти наружу. Вы хорошо знаете, что я давно уже считаю вас самой красивой из всех женщин, на которых только глядели мои глаза, и я никогда не скрывал этого ни здесь, на озере, ни в компаниях охотников и трапперов, ни в поселениях.

— Да, да, я уже слышала об этом прежде и полагаю, что это верно, — ответила Юдифь с лихорадочным нетерпением.

— Когда молодой человек ведет такие речи, обращаясь к молодой женщине, то следует предполагать, что он имеет на нее виды.

— Правда, правда, Непоседа, об этом вы говорили мне уже не раз.

— Ладно, если это приятно, то я полагаю, что ни одна женщина не станет жаловаться на то, что слышит это слишком часто. Все говорят, что так уж устроен ваш пол: вы любите слушать, как вам повторяют вновь и вновь, в сотый раз, что вы нравитесь мужчине, и предпочитаете этому только разговоры о вашей собственной красоте.

— Несомненно, в большинстве случаев мы любим и то и другое, но сегодня совсем необычный день, Непоседа, и не стоит тратить слов попусту. Я бы хотела, чтобы вы говорили без обиняков.

— Вы всегда поступали по-своему, Юдифь, и я подозреваю, что будете поступать так и впредь. Я часто повторял вам, что вы мне нравитесь больше, чем какая-либо другая молодая женщина, или, уж если говорить всю правду, гораздо больше, чем все молодые женщины вместе взятые. Но вы должны были заметить, Юдифь, что я никогда не просил вас выйти за меня замуж.

— Я заметила это, — сказала девушка, причем улыбка появилась на ее красивых губах, несмотря на необычайное и все возрастающее волнение, которое заставило ее щеки пылать румянцем и зажгло глаза ее ослепительным блеском. — Я заметила это и считала это довольно странным со стороны такого решительного и бесстрашного человека, как Гарри Марч.

— Для этого была своя причина, девушка, и эта причина смущает меня даже теперь… Пожалуйста, не краснейте и не смотрите так сердито, потому что есть мысли, которые долго таятся в уме у мужчины, и есть слова, которые застревают у него в глотке, но есть также чувства, которые могут одолеть и то и другое, и этим чувствам я должен подчиниться. У вас больше нет ни отца, ни матери, Юдифь, и вы с Гетти больше не можете жить здесь одни, если даже будет заключен мир и ирокезы угомонятся. Мало того, что вы будете голодать, но не пройдет и недели, как вас обеих заберут в плен или скальпируют. Наступило время подумать о перемене жизни и о муже. Согласитесь выйти за меня, и все прошлое будет забыто.

Юдифь с трудом сдерживала свое волнение при этом безыскусственном объяснении в любви, хотя, очевидно, добивалась его и теперь слушала с вниманием, могущим пробудить надежду. Но она едва дождалась, когда молодой человек кончит говорить, — так хотелось ей поскорее ответить.

— Этого довольно, Непоседа, — сказала она, поднимая руку как бы для того, чтобы заставить его замолчать. — Я поняла вас так хорошо, как если бы вы говорили об этом целый месяц. Вы предпочитаете меня другим девушкам и хотите сделать меня своей женой.

— Вы высказали мою мысль гораздо лучше, чем мог бы высказать ее я сам, Юдифь, и потому считайте, пожалуйста, что все эти слова произнесены мною именно так, как вы хотели их услышать.

— Все ясно, Непоседа, и этого с меня довольно. Здесь не место шутить или обманывать вас. Выслушайте мой ответ, который во всех смыслах будет таким же искренним, как ваше предложение. Существует одна причина, Марч, по которой я никогда…

— Мне кажется, я понимаю вас, Юдифь, но я готов забыть об этой причине, которая касается только меня. Да не краснейте, пожалуйста, словно небо на закате, потому что я вовсе не хочу обижать вас…

— Я не краснею и не обижаюсь, — сказала Юдифь, стараясь обуздать свое негодование. — Существует причина, по которой я не могу быть вашей женой, Непоседа. Этой причины вы, видимо, не замечаете, и потому я обязана объяснить ее вам так же откровенно, как вы просили меня выйти за вас замуж. Я не люблю вас и, наверное, никогда не полюблю настолько, чтобы выйти замуж. Ни один мужчина не может пожелать себе в жены девушку, которая не предпочитает его всем другим мужчинам. Я говорю вам это напрямик и полагаю, что вы должны быть мне благодарны за мою искренность.

— О Юдифь, вот что наделали эти щеголи-красномундирники[64] из форта! В них все зло!

— Тише, Марч! Не клевещите на дочь у могилы ее матери. Я хочу расстаться с вами по-хорошему, не заставляйте же меня призывать проклятья на вашу голову. Не забывайте, что я женщина, а вы мужчина, и что у меня нет ни отца, ни брата, который мог бы отомстить вам за ваши слова.

— Ладно, я больше ничего не скажу. Но повремените, Юдифь, и обдумайте как следует мое предложение.

— Мне для этого не нужно времени. Я уже давно все обдумала и только ждала, когда вы выскажетесь начистоту, чтобы ответить также начистоту. Мы теперь понимаем друг друга, и потому не стоит понапрасну тратить слова.

Взволнованная сосредоточенность девушки испугала молодого человека, потому что никогда прежде он не видел ее такой серьезной и решительной. Во время их предыдущих разговоров она обычно встречала его ухаживание уклончиво или насмешливо, но Непоседа считал это женским кокетством и полагал, что она легко согласится выйти за него замуж. Он сам колебался, нужно ли делать предложение, и никогда не предполагал, что Юдифь откажется стать женой самого красивого мужчины во всей пограничной области. А ему пришлось выслушать отказ, и притом в таких решительных выражениях, что ни для каких надежд не оставалось более места. Он был так унижен и озадачен, что не пытался переубедить ее.

— Теперь Мерцающее Зеркало потеряло для меня всю свою привлекательность! — воскликнул он после минутного молчания. — Старый Том умер, гуронов на берегу не меньше, чем голубей в лесу, и вообще здесь совсем неподходящее для меня место.

— Тогда уходите. Здесь вам угрожает множество опасностей, и чего ради станете вы рисковать своей жизнью для других? Да я и не думаю, чтобы вы могли оказать нам какую-нибудь серьезную услугу. Уходите сегодня же ночью; мы никогда не станем упрекать вас в неблагодарности или в недостатке мужества.

— Если я уйду, то с тяжелым сердцем, и это из-за вас, Юдифь: я бы предпочел взять вас с собою.

— Об этом не стоит больше говорить, Марч. Лишь только стемнеет, я отвезу вас на берег в одном из наших челноков. Оттуда вы можете пробраться к ближайшему форту. Когда придете на место и вышлете сюда отряд…

Юдифь запнулась при этих словах, так как ей не хотелось сделать себя мишенью для пересудов и подозрений со стороны человека, который не слишком благосклонно смотрел на ее знакомство с гарнизонными офицерами. Непоседа, однако, понял ее намек и ответил совершенно просто, не пускаясь в рассуждения, которых опасалась девушка:

— Я понимаю, что вы хотите сказать и почему не договариваете до конца. Если я благополучно доберусь до форта, отряд будет выслан для поимки этих бродяг, и я приду вместе с ним, потому что мне хочется увидеть вас и Гетти в полной безопасности, прежде чем мы расстанемся навеки.

— Ах, Гарри Марч, если бы вы всегда так говорили, я могла бы питать к вам совсем другие чувства!

— Неужели теперь слишком поздно, Юдифь? Я грубый житель лесов, но все мы меняемся, когда с нами начинают обходиться иначе, чем мы привыкли.

— Слишком поздно, Марч! Я никогда не буду питать к вам или к другому мужчине — за одним единственным исключением — тех чувств, которые вы бы желали найти во мне. Ну вот, я сказала достаточно, не задавайте мне больше никаких вопросов. Лишь только стемнеет, я или делавар свезем вас на берег; вы проберетесь оттуда на берега Мохаука, к ближайшему форту, и вышлете нам подмогу. А теперь, Непоседа… Ведь мы друзья, и я могу довериться вам, не правда ли?

— Разумеется, Юдифь, хотя наша дружба стала бы гораздо горячее, если бы вы согласились смотреть на меня так, как я смотрю на вас.

Юдифь колебалась. Казалось, в ней происходила какая-то сильная внутренняя борьба. Затем, как бы решив отбросить в сторону всякую слабость и во что бы то ни стало добиться своей цели, она заговорила более откровенно.

— Вы там найдете капитана по имени Уэрли, — сказала она, бледнея и дрожа всем телом. — Я думаю, что он пожелает вести отряд, но я бы предпочла, чтобы это сделал кто-нибудь другой. Если капитана Уэрли можно удержать от этого похода, то я буду очень счастлива.

— Это гораздо легче сказать, чем сделать, Юдифь, потому что офицеры не всегда могут поступать, как им заблагорассудится. Майор отдает приказ, а капитаны, лейтенанты и прапорщики должны повиноваться. Я знаю офицера, о котором вы говорите, — это краснощекий, веселый, разбитной джентльмен, который хлещет столько мадеры, что может осушить весь Мохаук, и занятный рассказчик. Все тамошние девушки влюблены в него и говорят, что он влюблен во всех девушек. Нисколько не удивляюсь, что этот волокита не нравится вам, Юдифь.

Юдифь ничего не ответила, хотя вздрогнула всем телом. Ее бледные щеки сперва стали алыми, а потом снова побелели, как у мертвой.

«Увы, моя бедная мать! — сказала она мысленно. — Мы сидим над твоей могилой, но ты и не знаешь, до какой степени позабыты твои уроки и обманута твоя любовь…»

Почувствовав у себя в сердце этот укус никогда не умирающего червя, она встала со своего места и знаком дала понять Непоседе, что ей больше нечего сказать.

Глава XXII

Все это время Гетти сидела на носу баржи, печально глядя на воду, покоившую в себе тела матери и того человека, которого она так долго считала своим отцом. Уа-та-Уа, ласковая и спокойная, стояла рядом, но не пыталась ее утешить. По индейскому обычаю, она была сдержанна в этом отношении, а обычай ее пола побуждал девушку терпеливо ожидать того момента, когда можно будет выразить свое сочувствие поступками, а не словами. Чингачгук держался несколько поодаль; он вел себя как воин, но чувствовал как человек.

Юдифь присоединилась к сестре с видом торжественного достоинства, обычно мало свойственным ей; и хотя следы пережитого волнения еще были видны на ее красивом лице, она заговорила твердо и без колебаний. В этот миг Уа-та-Уа и делавар направились на корму к Непоседе.

— Сестра, — сказала Юдифь ласково, — мне надо о многом поговорить с тобой; мы сядем в челнок и отплывем немного от ковчега; секреты двух сирот не предназначены для посторонних ушей.

— Конечно, Юдифь, но родители могут слушать эти секреты. Прикажи Непоседе поднять якорь и отвести отсюда ковчег, а мы останемся здесь, возле могил отца и матери, и обо всем поговорим друг с другом.

— Отца… — повторила Юдифь медленно, причем впервые со времени разговора с Марчем румянец окрасил ее щеки. — Он не был нашим отцом, Гетти! Мы это слышали из его собственных уст в его предсмертные минуты.

— Неужели ты радуешься, Юдифь, что у тебя нет отца? Он заботился о нас, кормил, одевал и любил нас; родной отец не мог сделать больше. Я не понимаю, почему он не был нашим отцом.

— Не думай больше об этом, милое дитя. Сделаем так, как ты сказала. Мы останемся здесь, а ковчег пусть отплывет немного в сторону. Приготовь челнок, а я сообщу Непоседе и индейцам о нашем желании.

Все это было быстро сделано; подгоняемый мерными ударами весел, ковчег отплыл на сотню ярдов, оставив девушек как бы парящими в воздухе над тем местом, где покоились мертвецы: так подвижно было легкое судно и так прозрачна стихия, поддерживавшая его.

— Смерть Томаса Хаттера, — начала Юдифь после короткой паузы, которая должна была подготовить сестру к ее словам, — изменила все наши виды на будущее, Гетти. Если он и не был нашим отцом, то мы все-таки сестры и потому должны жить вместе.

— Откуда я знаю, Юдифь, что ты не обрадовалась бы, услышав, что я не сестра тебе, как обрадовалась тому, что Томас Хаттер, как ты его называешь, не был твоим отцом! Ведь я полоумная, а кому приятно иметь полоумных родственников! Кроме того, я некрасива, по крайней мере не так красива, как ты, а тебе, вероятно, хотелось бы иметь красивую сестру.

— Нет, нет, Гетти! Ты, и только ты, моя сестра — мое сердце, моя любовь подсказывает мне это, — и мать была действительно моей матерью. Я рада и горжусь этим, потому что такой матерью можно гордиться. Но отец не был нашим отцом.

— Тише, Юдифь! Быть может, его дух блуждает где-нибудь поблизости, и горько будет ему слышать, что дети произносят такие слова над его могилой. Мать часто повторяла мне, что дети никогда не должны огорчать родителей, особенно когда родители умерли.

— Бедная Гетти! Оба они, к счастью, избавлены теперь от всяких тревог за нашу судьбу. Ничто из того, что я могу сделать или сказать, не причинит теперь матери ни малейшей печали — в этом есть, по крайней мере, некоторое утешение, — и ничто из того, что можешь сказать или сделать ты, не заставит ее улыбнуться, как бывало она улыбалась, глядя на тебя при жизни.

— Этого ты не знаешь, Юдифь. Мать может видеть нас. Она всегда говорила нам, что бог видит все, что бы мы ни делали. Вот почему теперь, когда она покинула нас, я стараюсь не делать ничего такого, что могло бы ей не понравиться.

— Гетти, Гетти, ты сама не знаешь, что говоришь! — пробормотала Юдифь, побагровев от волнения. — Мертвецы не могут видеть и знать того, что творится здесь. Но не станем больше говорить об этом. Тела матери и Томаса Хаттера покоятся на дне озера. Но мы с тобой, дети одной матери, пока что еще живем на земле, и надо подумать, как нам быть дальше.

— Если мы даже не дети Томаса Хаттера, Юдифь, все же никто не станет оспаривать наших прав на его собственность. У нас остался замок, ковчег, челноки, леса и озеро, все то, чем он владел при жизни. Что мешает нам остаться здесь и жить совершенно так же, как мы жили до сих пор?

— Нет, нет, бедная сестра, отныне это невозможно. Две девушки не будут здесь в безопасности, если даже гуронам не удастся захватить нас. Даже отцу порой приходилось трудно на озере, а нам об этом и думать нечего. Мы должны покинуть это место, Гетти, и перебраться в селения колонистов.

— Мне очень грустно, что ты так думаешь, — возразила Гетти, опустив голову на грудь и задумчиво глядя на то место, где еще была видна могила ее матери. — Мне очень грустно слышать это. Я предпочла бы остаться здесь, где если и не родилась, то, во всяком случае, провела почти всю мою жизнь. Мне не нравятся поселки колонистов, они полны порока и злобы. Я люблю деревья, горы, озеро и ручьи, Юдифь, и мне будет очень горько расстаться с этим. Ты красива, и ты не полоумная; рано или поздно ты выйдешь замуж, и тогда у меня будет брат, который станет заботиться о нас обеих, если женщины действительно не могут жить одни в таком месте, как это.

— Ах, если бы это было возможно, Гетти, тогда воистину я чувствовала бы себя в тысячу раз счастливее в здешних лесах, чем в селениях колонистов! Когда-то я думала иначе, но теперь все изменилось. Но где тот мужчина, который превратит для нас это место в райский сад?

— Гарри Марч любит тебя, сестра, — возразила бедная Гетти, машинально отдирая кусочки коры от челнока. — Я уверена, он будет счастлив стать твоим мужем; а более сильного и храброго юноши нельзя встретить в здешних местах.

— Мы с Гарри Марчем понимаем друг друга, и не стоит больше говорить об этом. Есть, правда, один человек… Ну, да ладно! Мы должны теперь же решить, как будем жить дальше. Оставаться здесь — то есть это значит оставаться здесь одним — мы не можем, и, чего доброго, нам уж никогда более не представится случай вернуться сюда обратно. Кроме того, пришла пора, Гетти, разузнать все, что только возможно, о наших родственниках и семье. Мало вероятия, чтобы у нас совсем не было родственников, и они, вероятно, будут рады увидеть нас. Старый сундук теперь — наша собственность, мы имеем право заглянуть в него и узнать все, что он в себе хранит. Мать была так не похожа на Томаса Хаттера, что теперь, когда известно, что мы не его дети, я вся горю желанием узнать, кто же был наш отец. Я уверена, что в сундуке хранятся бумаги, а в этих бумагах подробно говорится о наших родителях и других родственниках.

— Хорошо, Юдифь, ты лучше меня разбираешься в таких вещах, потому что ты гораздо умнее, чем обычно бывают девушки, — мать всегда говорила это, — а я всего-навсего полоумная. Теперь, когда отец с матерью умерли, мне нет дела ни до каких родственников, кроме тебя, и не думаю, чтобы мне удалось полюбить людей, которых я никогда не видела. Если ты не хочешь выйти замуж за Непоседу, то, право, не знаю, какого другого мужа ты могла бы себе найти, а потому боюсь, что нам, в конце концов, придется покинуть озеро.

— Что ты думаешь о Зверобое, Гетти? — спросила Юдифь, опуская голову по примеру своей простенькой сестры и стараясь таким образом скрыть свое смущение. — Хотелось бы тебе, чтобы он стал твоим братом?

— О Зверобое? — повторила Гетти, глядя на сестру с непритворным удивлением. — Но, Юдифь, Зверобой совсем не красив и не годится для такой девушки, как ты.

— Но он не безобразен, Гетти, а красота в мужчине немного значит.

— Ты так думаешь, Юдифь? По-моему, все же на всякую красоту приятно полюбоваться. Мне кажется, если бы я была мужчиной, то заботилась бы о своей красоте гораздо больше, чем теперь. Красивый мужчина выглядит гораздо приятнее, чем красивая женщина.

— Бедное дитя, ты сама не знаешь, что говоришь. Для нас красота кое-что значит, но для мужчины это пустяки. Разумеется, мужчина должен быть высоким, но найдется немало людей таких же высоких, как Непоседа; и проворным — я знаю людей, которые гораздо проворнее его; и сильным — что же, не вся сила, какая только есть на свете, досталась ему; и смелым — я уверена, что могу назвать здесь юношу, который гораздо смелее его.

— Это странно, Юдифь! До сих пор я думала, что на всей земле нет человека сильнее, красивее, проворнее и смелее, чем Гарри Непоседа. Я, по крайней мере, уверена, что никогда не встречала никого, кто бы мог с ним сравниться.

— Ладно, ладно, Гетти, не будем больше говорить об этом! Мне неприятно слушать, когда ты рассуждаешь таким образом. Это не подобает твоей невинности, правдивости и сердечной искренности. Пусть Гарри Марч уходит отсюда. Он решил покинуть нас сегодня ночью, и я нисколько не жалею об этом. Жаль только, что он зря пробыл здесь так долго.

— Ах, Юдифь, этого я и боялась! Я так надеялась, что он будет моим братом!

— Не стоит теперь думать об этом. Поговорим лучше о нашей бедной матери и о Томасе Хаттере.

— В таком случае, говори поласковее, сестра, потому что — кто знает! — может быть, их души видят и слышат нас. Если отец не был нашим отцом, все же он был очень добр к нам, давал нам пищу и кров. Они похоронены в воде, а потому мы не можем поставить на их могилах надгробные памятники и поведать людям обо всем этом.

— Теперь их это мало интересует. Утешительно думать, Гетти, что если мать даже совершила в юности какой-нибудь тяжелый проступок, она потом искренне раскаивалась в нем; грехи ее прощены.

— Ах, Юдифь, детям не подобает говорить о грехах родителей! Поговорим лучше о наших собственных грехах.

— О твоих грехах, Гетти? Если существовало когда-нибудь на земле безгрешное создание, так это ты. Хотела бы я иметь возможность сказать то же самое о себе! Но мы еще посмотрим. Никто не знает, какие перемены в женском сердце может вызвать любовь к доброму мужу. Мне кажется, дитя, что я теперь люблю наряды гораздо меньше, чем прежде.

— Очень жаль, Юдифь, что даже над могилами родителей ты способна думать о платьях. Знаешь, если ты действительно разлюбила наряды, то останемся жить здесь, а Непоседа пусть идет куда хочет.

— От всей души согласна на второе, но на первое никак не могу согласиться, Гетти. Отныне мы должны жить, как подобает скромным молодым женщинам. Значит, нам никак нельзя остаться здесь и служить мишенью для сплетен и шуток грубых и злых на язык трапперов и охотников, которые посещают это озеро. Пусть Непоседа уходит, а я уж найду способ повидаться со Зверобоем, и тогда вопрос о нашем будущем разрешится быстро. Но солнце уже село, а ковчег отплыл далеко; давай вернемся и посоветуемся с нашими друзьями. Сегодня ночью я загляну в сундук, а завтра мы решим, что делать дальше. Что касается гуронов, то их легко будет подкупить теперь, когда мы можем распоряжаться всем нашим имуществом, не опасаясь Томаса Хаттера. Если только мне удастся выручить Зверобоя из их рук, мы с ним за какой-нибудь час поймем друг друга.

Юдифь говорила твердо и решительно, зная по опыту, как нужно обращаться со своей слабоумной сестрой.

— Ты забываешь, Юдифь, что привело нас сюда! — укоризненно возразила Гетти. — Здесь могила матушки, и только что рядом с ней мы опустили тело отца. В этом месте нам не пристало так много говорить о себе. Давай лучше помолимся, чтобы господь бог не забыл нас и научил, куда нам ехать и что делать.

Юдифь невольно отложила в сторону весло, а Гетти опустилась на колени и вскоре погрузилась в свои благоговейные, простые молитвы.

Когда Гетти поднялась, щеки ее пылали. Гетти всегда была миловидной, а безмятежность, которая выражалась на ее лице в эту минуту, сделала его положительно прекрасным.

— Теперь, Юдифь, если хочешь, мы можем ехать, — сказала она. — Камень или бревно можно поднять руками, но облегчить сердце можно только молитвой. Почему ты молишься не так часто, как в детстве, Юдифь?

— Ладно, ладно, дитя, — сухо отвечала Юдифь, — теперь это не важно. Умерла мать, умер Томас Хаттер, и пришло время, когда мы должны подумать о себе.

Челнок медленно тронулся с места, подгоняемый веслом старшей сестры; младшая сидела в глубокой задумчивости, как бывало всегда, когда в ее мозгу зарождалась мысль более отвлеченная и более сложная, чем обычно.

— Не знаю, что ты разумеешь под нашей будущностью, Юдифь, — сказала она вдруг. — Мать говорила, что наше будущее — на небесах, но ты, видимо, думаешь, что будущее означает ближайшую неделю или завтрашний день.

— Это слово означает все, что может случиться и в том и в этом мире, милая сестра. Это торжественное слово, Гетти, и особенно, я боюсь, для тех, кто всего меньше думает о нем. Для нашей матери будущим стала теперь вечность. Для нас — это все, что может случиться с нами, пока мы живем на этом свете… Но что такое? Гляди: какой-то человек проплыл мимо замка, вот там, в той стороне, куда я показываю; он теперь скрылся. Но, ей-богу, я видела, как челнок поровнялся с палисадом!

— Я уже давно заметила его, — спокойно ответила Гетти, ибо индейцы нисколько не пугали ее, — но я не думала, что можно говорить о таких вещах над могилой матери. Челнок приплыл со стороны индейского лагеря, и там сидит только один человек; кажется, это Зверобой, а не ирокез.

— Зверобой! — воскликнула Юдифь с необычайным волнением. — Этого быть не может! Зверобой в плену, и я все время только о том и думаю, как бы его освободить. Почему ты считаешь, что это Зверобой, дитя?

— Ты можешь судить об этом сама, сестра: челнок снова виден, он уже проплыл мимо замка.

В самом деле, легкая лодка миновала неуклюжее строение и теперь направлялась прямо к ковчегу; все находившиеся на борту судна собрались на корме, чтобы встретить приближающийся челнок. С первого взгляда Юдифь поняла, что сестра ее права и что в челноке действительно Зверобой. Он, однако, приближался так спокойно и неторопливо, что она удивилась: человек, которому силой или хитростью удалось вырваться из рук врагов, вряд ли мог действовать с таким хладнокровием. К этому времени уже почти совсем стемнело, и на берегу ничего нельзя было различить. Но на широкой поверхности озера еще кое-где мерцали слабые отблески света. По мере того как темнело, тускнели багровые блики на бревенчатых стенах ковчега и расплывались очертания челнока, в котором плыл Зверобой. Когда обе лодки сблизились, — ибо Юдифь и ее сестра налегли на весла, чтобы догнать неожиданного посетителя, прежде чем он доберется до ковчега, — даже загорелое лицо Зверобоя показалось светлее, чем обычно, под этими красными бликами, трепетавшими в сумрачном воздухе. Юдифь подумала, что, быть может, радость встречи с нею внесла свою долю в это необычное и приятное выражение. Она не сознавала, что ее собственная красота тоже много выиграла от той же самой естественной причины.

— Добро пожаловать, Зверобой! — воскликнула девушка, когда челноки поровнялись. — Мы пережили печальный и ужасный день, но с вашим возвращением одной бедой, по крайней мере, становится меньше. Неужели гуроны смягчились и отпустили вас? Или вы сбежали от них только с помощью собственной смелости и ловкости?

— Ни то, ни другое, Юдифь, ни то, ни другое. Минги по-прежнему остались мингами; какими они родились, такими и умрут; вряд ли их натура когда-нибудь изменится. Что ж, у них свои природные дарования, а у нас свои, Юдифь, и не годится говорить худо о своих ближних, хотя если уж выложить всю правду, то мне довольно трудно хорошо думать или хорошо отзываться об этих бродягах. Перехитрить их, конечно, можно, и мы со Змеем их впрямь перехитрили, когда отправились на выручку его суженой, — тут охотник засмеялся своим обычным беззвучным смехом. — Но обмануть тех, кто уж один раз был обманут, — дело нелегкое. Даже олени узнают все уловки охотника после одного охотничьего сезона, а индеец, который однажды раскрыл глаза на вашу хитрость, никогда больше не закрывает их, пока остается на том же самом месте. Я знавал белых, которые позволяли одурачить себя во второй раз, но с краснокожими этого не бывает. Все, что я знаю, я позаимствовал из практики, а не из книг; опыт — лучший учитель, мы хорошо запоминаем его уроки.

— Все это верно, Зверобой. Но если вы не убежали от дикарей, то каким образом вы очутились здесь?

— Это очень естественный вопрос, и вы очаровательно задали его. Вы удивительно хороши в этот вечер, Юдифь, или Дикая Роза, как Змей называет вас, и я смело могу сказать это, потому что действительно так думаю. Вы вправе называть мингов дикарями, потому что у них действительно дикие чувства, и они всегда будут поступать жестоко, если вы им дадите для этого повод. В недавней схватке они понесли кое-какие потери и готовы отомстить за них любому человеку английской крови, который попадется к ним в руки. Я, право, думаю, что для этой цели они готовы удовольствоваться даже голландцем.

— Они убили отца, это должно было утолить их жажду крови, — укоризненно заметила Гетти.

— Я это знаю, девушка, я знаю всю историю, отчасти потому, что видел кое-что с берега, так как они привели меня туда из лагеря, а отчасти по их угрозам и другим речам. Что ж, жизнь — очень ненадежная вещь. Наше знакомство началось необычайным образом, и для меня это нечто вроде намека, что отныне я обязан заботиться, чтобы в вашем вигваме всегда была пища. Воскресить мертвеца я не могу, но что касается заботы о живых, то на всей границе вряд ли вы найдете человека, который мог бы помериться со мной… Хотя, впрочем, я говорю это, чтобы вас утешить, а совсем не для хвастовства.

— Мы понимаем вас, Зверобой, — возразила Юдифь поспешно. — Дай бог, чтобы у всех людей был такой же правдивый язык и такое же благородное сердце!

— Разумеется, в этом смысле люди очень отличаются друг от друга, Юдифь. Знавал я таких, которым можно доверять лишь до тех пор, пока вы не спускаете с них глаз; знавал и других, на обещания которых, хотя бы сообщенные вам при помощи маленького кусочка вампума, можно было так же полагаться, как будто все дело уже закончено в вашем присутствии. Да, Юдифь, вы были совершенно правы, когда сказали, что на одних людей можно полагаться, а на других нет.

— Вы совершенно непонятное существо, Зверобой, — сказала девушка, несколько сбитая с толку детской простотой характера, которую так часто обнаруживал охотник. — Вы совершенно загадочный человек, и я часто не знаю, как понимать ваши слова. Но вы, однако, не сказали, каким образом попали сюда.

— О, в этом нет ничего загадочного, если даже я сам загадочный человек, Юдифь! Я в отпуску.

— В отпуску? Я понимаю, что значит это слово, когда речь идет о солдатах. Но мне непонятно, что оно означает в устах пленника.

— Оно означает то же самое. Вы совершенно правы: солдаты пользуются этим словом точно так же, как пользуюсь им я. Отпуск — значит позволение покинуть лагерь или гарнизон на некоторое, точно определенное время; по истечении этого времени человек обязан вернуться и снова положить на плечо мушкет или подвергнуться пыткам, в зависимости от того, солдат он или пленник. Так как я пленник, то мне и предстоит испытать участь пленника.

— Неужели гуроны отпустили вас одного, без конвоя?

— Конечно, я не мог бы явиться сюда иначе, если бы, впрочем, не удалось вырваться силой или с помощью хитрости.

— Но что для них служит порукой вашего возвращения?

— Мое слово, — ответил охотник просто. — Да, признаюсь, я дал им слово, и дураки были бы они, если бы отпустили меня без этого. Ведь тогда бы я не обязан был вернуться обратно и испытать на собственной шкуре всю ту чертовщину, которую может придумать их злоба: нет, я бы просто вскинул винтовку на плечо и постарался пробраться в делаварские деревни. Но господи помилуй, Юдифь, они знают это не хуже нас с вами и, уж конечно, скорее позволили бы волкам вырыть из могил кости своих отцов, чем мне уйти без обещания вернуться обратно.

— Неужели вы действительно собираетесь совершить этот самоубийственный и безрассудный поступок?

— Что?

— Я спрашиваю: неужели вы намерены снова отдаться в руки безжалостных врагов, чтобы только сдержать свое слово?

В течение нескольких секунд Зверобой глядел на свою красивую собеседницу с видом серьезного неудовольствия. Затем выражение его честного, простодушного лица изменилось как бы под влиянием какой-то внезапной мысли, после чего он рассмеялся своим обычным смехом.

— Я сперва не понял вас, Юдифь, да, не понял. Вы думаете, что Чингачгук и Гарри Непоседа не допустят этого. Но, вижу, вы еще плохо знаете людей. Делавар — последний человек на земле, который станет возражать против исполнения того, что сам он считает моим долгом; а что касается Марча, то он не заботится ни об одном живом существе, кроме самого себя, и не станет тратить много слов по такому поводу. Впрочем, если бы он и вздумал заспорить, то из этого ничего бы не вышло. Но нет, он больше думает о своих барышах, чем о своем слове, а что касается моих обещаний, или ваших, Юдифь, или чьих бы то ни было, то они его нисколько не интересуют. Итак, не волнуйтесь из-за меня, девушка. Меня отпустят обратно на берег, когда кончится срок моего отпуска; а если даже возникнут какие-нибудь трудности, то я недаром вырос и, как это говорится, получил образование в лесу, так что уж сумею выпутаться.

Некоторое время Юдифь ничего не отвечала. Все ее существо, существо женщины, которая впервые в жизни начала поддаваться чувству, оказывающему такое могущественное влияние на счастье или несчастье представительниц ее пола, возмущалось при мысли о жестокой участи, которую готовил себе Зверобой. В то же время чувство справедливости побуждало ее восхищаться этой непоколебимой и вместе с тем такой непритязательной честностью. Она сознавала, что всякие доводы бесполезны, да в эту минуту ей было и неприятно умалить какими-нибудь уговорами горделивое достоинство и самоуважение, сказавшиеся в решимости охотника. Она еще надеялась, что какое-нибудь событие помешает его самозакланию; прежде всего она хотела узнать все относящиеся сюда факты, чтобы затем действовать сообразно обстоятельствам.

— Когда кончается ваш отпуск, Зверобой? — спросила она, после того как оба челнока направились к ковчегу, подгоняемые едва заметными движениями весел.

— Завтра в полдень, и ни одной минутой раньше. Можете поверить мне, Юдифь, что я не отдамся в руки этим бродягам даже на секунду раньше, чем это безусловно необходимо. Они начинают побаиваться, что солдаты из соседнего гарнизона вздумают навестить их, и потому не хотят больше терять понапрасну время. Мы договорились, что если я не сумею добиться исполнения всех их требований, меня начнут пытать, как только солнце склонится к закату, чтобы их шайка могла пуститься в обратный путь на родину с наступлением темноты.

Это было сказано торжественно, как будто душу пленника тяготила мысль об ожидающей его участи, и вместе с тем так просто, без всякого чванства своим будущим страданием, что должно было скорее предотвратить, чем вызвать открытые изъявления сочувствия.

— Значит, они хотят отомстить за своих убитых? — спросила Юдифь слабым голосом. Ее неукротимый дух подчинился влиянию спокойного достоинства и твердости собеседника.

— Совершенно верно, если можно судить о намерениях индейцев по внешним признакам. Впрочем, они, кажется, думают, что я не догадываюсь об их замыслах. Но человек, который долго жил среди краснокожих, так же не может обмануться в их чувствах, как хороший охотник не может сбиться со следа или добрая собака — потерять чутье. Сам я почти не надеюсь на спасение, так как вижу, что женщины здорово разозлились на нас за бегство Уа-та-Уа, а я помог-таки девчонке выбраться на волю. Кроме того, прошлой ночью в лагере совершилось жестокое убийство, и этот выстрел был, можно сказать, направлен прямо мне в грудь. Однако будь что будет! Змей и его невеста находятся в безопасности, и в этом все-таки есть маленькое утешение.

— О, Зверобой, они, вероятно, раздумали убивать вас, иначе они не отпустили бы вас до завтра!

— Я этого не думаю, Юдифь, нет, я этого не думаю. Минги говорят, что я убил одного из самых лучших и смелых их воинов, и они поймали меня вскоре после этого. Если бы с тех пор прошел месяц или около того, гнев их успел бы немного поостыть, и мы могли бы встретиться более дружелюбно. Но случилось не так. Однако, Юдифь, мы говорим только обо мне и о том, что меня касается, тогда как у вас было довольно собственных неприятностей, и вам не мешает немного посоветоваться с другом о ваших делах… Значит, старика похоронили в воде? Я так и думал, что там должно покоиться его тело.

— Да, Зверобой, — ответила Юдифь чуть слышно. — Мы только что исполнили этот долг. Вы совершенно правы, полагая, что я хочу посоветоваться с другом, и этот друг — вы. Гари Непоседа намерен покинуть нас; когда он уйдет и мы немного успокоимся после недавнего торжественного обряда, я надеюсь, вы согласитесь поговорить со мной один час наедине. Я и Гетти просто не знаем, что нам делать.

— Это вполне естественно, потому что все случилось так внезапно и так страшно… Но вот ковчег, и мы еще побеседуем, когда для этого представится более удобный случай.

Глава ХХIII

Встреча Зверобоя с его друзьями, остававшимися на барже, была тревожна и печальна. Могикан и его подруга сразу заметили по его манерам, что он не был счастливым беглецом. Несколько отрывочных слов объяснили им, что значит «отпуск», о котором говорил их друг.

Чингачгук призадумался, тогда как Уа-та-Уа, по своему обыкновению, старалась выразить свое сочувствие мелкими услугами, в которых обнаруживается женское участие.

Однако через несколько минут уже было выработано нечто вроде общего плана действий на предстоящий вечер, и постороннему наблюдателю могло показаться, будто все идет обычным порядком. Скоро должно было окончательно стемнеть, и потому решили подвести ковчег к «замку» и поставить его на обычной стоянке. Решение это объяснялось отчасти тем обстоятельством, что теперь все челноки снова находились в руках прежних хозяев, но главным образом чувством уверенности, которое возникло после объяснения Зверобоя. Он знал, как обстоят дела у гуронов, и был убежден, что они не предпримут никаких враждебных действий в течение наступающей ночи: потери, которые они понесли, побуждали их до поры до времени воздержаться от дальнейших попыток. Зверобой должен был передать осажденным предложение осаждающих, в чем и заключалась главная цель его прибытия в «замок». Если это предложение будет принято, война должна немедленно прекратиться. Казалось в высшей степени невероятным, чтобы гуроны прибегли к насилию до возвращения своего посланца.

Как только ковчег был прочно привязан на своем обычном месте, обитатели «замка» обратились к своим повседневным делам; поспешность в важных решениях столь же несвойственна белым жителям пограничной области, как и их краснокожим соседям. Женщины занялись приготовлением вечерней трапезы; они были печальны и молчаливы, но, как всегда, с большим вниманием относились к удовлетворению важнейшей естественной потребности.

Непоседа чинил свои мокасины при свете лучины, Чингачгук сидел в мрачной задумчивости, тогда как Зверобой, в манерах которого не чувствовалось ни хвастовства, ни озабоченности, рассматривал «оленебой», карабин Хаттера, о котором мы уже упоминали и который впоследствии так прославился в руках человека, знакомившегося теперь впервые со всеми его достоинствами. Это ружье было немного длиннее, чем обычно, и, очевидно, вышло из мастерской какого-то искусного мастера. Оно было украшено кое-где серебряной насечкой, но все же показалось бы довольно заурядной вещью большинству пограничных жителей. Главные преимущества этого ружья состояли в точности прицела, тщательной отделке частей и превосходном качестве металла. Охотник то и дело подносил приклад к плечу, жмуря левый глаз, смотрел на мушку и медленно поднимал кверху дуло, как бы целясь в дичь. При свете лучины, зажженной Непоседой, он проделывал все эти маневры с серьезностью и хладнокровием, которые показались бы трогательными любому зрителю, знавшему трагическое положение этого человека.

— Славное ружьецо, Непоседа! — воскликнул наконец Зверобой. — Право, жаль, что оно попало в руки женщинам. Охотники уже рассказывали мне о нем, и по всему, что я слышал, оно несет верную смерть, когда находится в надежных руках. Взгляни-ка на этот замок, — даже волчий капкан не имеет такой безошибочно работающей пружины; курок и собачка действуют разом, словно два учителя пения, запевающие псалом на молитвенном собрании. И я никогда не видел такого точного прицела, Непоседа, можешь быть в этом уверен.

— Да, старый Том не раз хвалил мне это ружье, хоть сам он и не был мастак по огнестрельной части, — ответил Марч, продевая ремешки из оленьей кожи в дырочки мокасина с хладнокровием профессионального башмачника. — Он был неважный стрелок, в этом надо признаться, но у него были свои хорошие стороны, так же как и дурные. Одно время я надеялся, что Юдифи придет счастливая мысль подарить мне «оленебой».

— Правда твоя, Непоседа; никогда нельзя заранее сказать, что сделает молодая женщина. Может быть, ты, чего доброго, еще получишь это ружьецо. Все же эта штучка так близка к совершенству, что жаль будет, если она не достигнет его целиком.

— Что ты хочешь этим сказать? Уж не думаешь ли ты, что на моем плече это ружье будет выглядеть хуже, чем у всякого другого?

— О том, как оно будет выглядеть, я ничего не скажу. Оба вы недурны собой и можете, как это говорится, составить красивую парочку. Но все дело в том, как ты будешь с ним обращаться. В иных руках это ружье может за один день убить больше дичи, чем в твоих за целую неделю, Гарри. Я видел тебя на работе; помнишь того оленя, в которого ты стрелял недавно?

— Теперь не такое время года, чтобы охотиться на оленей. А кто же станет стрелять дичь, когда для этого еще не наступило подходящее время! Я просто хотел пугнуть эту тварь, и, думаю, ты признаешь, что это мне, во всяком случае, удалось.

— Ладно, ладно, будь по-твоему. Но это замечательное оружие, и если оно достанется человеку с твердой рукой и быстрым глазом, то сделает его королем лесов.

— Тогда возьмите его, Зверобой, и будьте королем лесов, — серьезно сказала Юдифь, слышавшая их разговор и не сводившая глаз с честной физиономии охотника. — Лучших рук для него не отыщешь, и я надеюсь, что ружье останется в них пятьдесят лет кряду.

— Юдифь, неужели вы говорите серьезно? — воскликнул Зверобой, удивившись до такой степени, что даже позабыл свою обычную сдержанность. — Это истинно королевский подарок, и принять его может только настоящий король.

— За всю мою жизнь я не говорила так серьезно, Зверобой, и прошу вас принять мой подарок.

— Ладно, девушка, ладно; мы еще найдем время потолковать об этом… Ты не должен сердиться, Непоседа: Юдифь — бойкая молодая женщина, и у нее есть смекалка. Она знает, что ружье ее отца гораздо больше прославится в моих руках, чем в твоих, а потому не горюй. В других делах, более для тебя подходящих, она, наверное, отдаст предпочтение тебе.

Непоседа сердито проворчал что-то сквозь зубы; но он слишком торопился закончить свои приготовления и покинуть озеро, чтобы терять время на спор по такому поводу. Вскоре после этого был подан ужин; его съели в молчании, как всегда делают люди, для которых пища есть только средство для подкрепления сил. Впрочем, в данном случае печаль и озабоченность усиливали общее нежелание начинать беседу, ибо Зверобой, в отличие от людей своего звания, не только любил поболтать за столом, но часто делал разговорчивыми и своих товарищей.

Когда трапеза была окончена и незатейливая посуда убрана со стола, все присутствующие собрались на платформе, чтобы выслушать рассказ Зверобоя о цели его посещения. Было очевидно, что он не спешит с этим делом, но Юдифь очень волновалась и не могла согласиться на дальнейшую отсрочку. Из ковчега и хижины принесли стулья, и все шестеро уселись кружком возле двери, следя за выражением лиц друг у друга, поскольку это было возможно при слабом свете звезд. Вдоль берегов, под холмами, как всегда, простирался мрак, но посреди озера, куда не достигали прибрежные тени, было немного светлее, и тысячи дрожащих звезд танцовали в прозрачной стихии, которую слегка волновал ночной ветерок.

— Ну, Зверобой, — начала Юдифь, не будучи долее в силах бороться со своим нетерпением, — ну, Зверобой, расскажите нам, что говорят гуроны и почему они отпустили вас на честное слово. Какой пароль они вам дали?

— Отпуск, Юдифь, отпуск! Это слово имеет такое же значение для пленника, отпущенного на волю, как для солдата, которому разрешили на некоторое время покинуть знамя. В обоих случаях человек дает обещание вернуться обратно. А пароль, я думаю, слово голландское и имеет какое-то отношение к гарнизонной службе. Конечно, разница тут невелика, поскольку вся суть в самой вещи, а не в ее названии… Ладно, так как я обещал передать вам слова гуронов, то и передам. Пожалуй, не стоит больше мешкать. Непоседа вскоре отправится в путь к берегам реки, а звезды всходят и заходят, как будто им нет дела до индейцев и их посланий. Увы, это — неприятное поручение, знаю, что из него не выйдет никакого толку, но все же я должен выполнить его.

— Послушай, Зверобой, — властным тоном сказал Непоседа: — ты ловкач на охоте и недурной спутник для парня, проходящего по шестьдесят миль в день. Но ты страшно медленно выполняешь поручения, особенно такие, которые, по-твоему, встретят не особенно хороший прием. Если ты обязался передать нам что-нибудь, то говори прямо и не виляй, словно адвокат, делающий вид, будто не понимает английского языка, на котором объясняется голландец, — а все для того, чтобы содрать с того куш побольше.

— Я понимаю тебя, Непоседа. Это прозвище тебе сегодня как нельзя лучше подходит, потому что ты не желаешь терять времени понапрасну. Но перейдем сразу к делу, так как мы и собрались здесь для совета. Ибо собрание наше можно назвать советом, хотя среди нас сидят женщины. Вот как обстоят дела. Вернувшись из замка, минги тоже созвали совет, и по их угрюмым лицам ты сразу понял бы, что на душе у них довольно кисло. Никто не хочет быть побитым, и в этом отношении краснокожий ничем не отличается от бледнолицего. Ну да ладно. После того как они накурились и произнесли один за другим свои речи и костер совета уже начал гаснуть, дело было решено. Как видно, старики рассудили, что такому человеку, как я, можно дать отпуск. Эти минги очень проницательны — их наихудший враг должен это признать. Вот они и решили, что я такой человек; а ведь не часто бывает, — прибавил охотник с приятным сознанием, что вся его прежняя жизнь оправдывает подобное доверие, — а ведь не часто бывает, чтобы они оказали такую честь бледнолицему. Но как бы там ни было, они не побоялись объясниться со мной начистоту. По-ихнему, вот как обстоит дело. Они воображают, будто озеро и все, что на нем находится, теперь в их полной власти. Томас Хаттер умер, а что касается Непоседы, то они полагают, что он достаточно близко познакомился сегодня со смертью и не захочет возобновить это знакомство до конца лета. Итак, они считают, что все ваши силы состоят из Чингачгука и трех молодых женщин. Хотя им известно, что делавар принадлежит к знатному роду и происходит от знаменитых воинов, все же они знают, что он впервые вышел на тропу войны. Что касается девушек, то, разумеется, минги ценят их нисколько не выше, чем своих собственных женщин…

— Вы хотите сказать, что они презирают нас? — перебила Юдифь, глаза которой засверкали так ярко, что это могли заметить все присутствующие.

— Это будет видно в конце. Они полагают, что все озеро находится в их власти, и потому прислали меня сюда вот с этим вампумом, — сказал охотник, показывая делавару принесенный им пояс из раковин, — и велели передать следующие слова: скажи Змею, что для новичка он действовал недурно; теперь он может вернуться через горы в деревни своего племени, и никто не станет отыскивать его след. Если ему удалось добыть скальп, пусть заберет его с собой; храбрые гуроны имеют сердце в груди и понимают, что молодой воин не захочет вернуться домой с пустыми руками. Если он достаточно проворен, пусть вернется и приведет с собой отряд для погони за нами. Однако Уа-та-Уа должна вернуться обратно к гуронам. Когда она их покинула ночью, то по ошибке унесла с собой кое-что, не принадлежащее ей.

— Это ложь! — сказала Гетти очень серьезно. — Уа-та-Уа не такая девушка, чтобы таскать чужие вещи…

Неизвестно, что сказала бы она дальше, но тут делаварка, смеясь и в то же время пряча лицо свое от стыда, положила руку на губы говорившей с целью заставить ее замолчать.

— Вы не понимаете гуронов, бедная Гетти, — возразил Зверобой: — они редко называют вещи своими именами. Уа-та-Уа унесла с собою сердце юного гурона, а потому они требуют, чтобы она вернулась и положила сердце бедного молодого человека на то место, где он в последний раз видел его. Змей, говорят они, достаточно отважный воин, чтобы найти себе столько жен, сколько пожелает, но этой жены он не получит. Так, по крайней мере, я их понял.

— Очень мило и любезно с их стороны предполагать, что молодая женщина позабудет собственные сердечные склонности только для того, чтобы этот несчастный юноша мог получить обратно свое потерянное сердце! — сказала Юдифь иронически, но затем горечь прозвучала в ее словах: — Я думаю, женщина остается женщиной, все равно — красная она или белая; и ирокезские вожди плохо знают женское сердце, Зверобой, если воображают, будто оно может позабыть старые обиды или истинную любовь.

— По-моему, это очень верно сказано относительно некоторых женщин, Юдифь, хотя я знаю таких, которые способны и на то и на другое. Мое следующее поручение относится к вам, Юдифь. Они говорят, что Выхухоль, как они называют вашего отца, скрылся в своей норе на дне озера, что он никогда не вынырнет обратно и что его детеныши скоро будут нуждаться в вигвамах, если не в пище. Они думают, что гуронские шалаши гораздо лучше, чем хижины Йорка, и они хотят, чтобы вы перешли к ним. Они признают, что у вас белая кожа, но думают, что молодые женщины, которые так долго жили в лесах, непременно должны заблудиться на расчищенном месте. Один великий воин из их числа недавно потерял свою жену и будет рад пересадить Дикую Розу к своему очагу. Что касается Слабого Ума, то ее всегда будут чтить и о ней всегда будут заботиться все красные воины. Они полагают, что все добро вашего отца должно перейти в распоряжение племени, но ваши собственные вещи вы можете, как всякая женщина, отнести в вигвам супруга. Кроме того, они недавно потеряли молодую девушку, погибшую насильственной смертью, и две бледнолицые должны занять опустевшее место.

— И вы взялись передать мне такое предложение?! — воскликнула Юдифь, хотя в тоне, которым она произнесла эти слова, чувствовалось больше горя, чем гнева. — Неужели я такая девушка, что соглашусь сделаться рабыней индейца?

— Если вы требуете, чтобы я честно высказал вам мою мысль, Юдифь, то я отвечу, что, по-моему, вы вряд ли согласитесь стать рабыней мужчины, будь то краснокожий или белый. Вы, однако, не должны сердиться на меня за то, что я передал вам это поручение слово в слово, как его услышал. Только на этом условии я получил отпуск, а обещания свои надо выполнять, хотя бы они были даны врагу. Я сказал вам, что гуроны говорят, но не сказал, что́, по-моему, вы должны им ответить.

— Ага, послушаем, что скажет Зверобой! — вмешался Непоседа. — Мне, право, не терпится узнать, какие ответы ты для нас придумал. Впрочем, что касается меня, то мое решение уже готово, и я могу объявить его хоть сейчас.

— И я тоже, Непоседа, уже решил про себя, что должны были бы ответить вы все, и ты в особенности. Будь я на твоем месте, я бы сказал: «Зверобой, передай бродягам, что они не знают Гарри Марча. Он настоящий человек! Натура не позволяет ему покидать женщин своего племени в минуту опасности. Поэтому считайте, что я отказываюсь от предлагаемого вами договора, если даже, сочиняя его, вы выкурили целый пуд табаку».

Марч был несколько смущен этими словами, произнесенными с такой горячностью, что невозможно было усомниться в их значении. Если бы Юдифь немножко поощрила его, он без всяких колебаний остался бы, чтобы защищать ее и сестру, но теперь чувство досады взяло верх. Во всяком случае, в характере Непоседы было слишком мало рыцарского, чтобы он согласился рисковать жизнью, не видя в этом для себя никакой ощутительной пользы. Поэтому неудивительно, что в ответе его разом прозвучали и затаенные мысли и та вера в собственную гигантскую силу, которая хоть и не всегда побуждала его быть мужественным, зато обычно превращала Непоседу в нахала по отношению к тем, с кем он разговаривал.

— Ты еще юнец, Зверобой, и по опыту знаешь, что значит побывать в руках у мужчины, — сказал он угрожающим тоном. — Так как ты не я, а всего-навсего посредник, посланный сюда дикарями к нам, христианам, то можешь сказать своим хозяевам, что они знают Гарри Марча, и это доказывает, что они не дураки, да и он тоже. Он достаточно человек, чтобы рассуждать по-человечески, и потому понимает, как безумно сражаться в одиночку против целого племени. Если женщины отказываются от него, то должны быть готовы к тому, что и он откажется от них. Если Юдифь согласна изменить свое решение, что же, милости просим, пусть идет со мной на реку, и Гетти тоже. Но если она не хочет, я отправлюсь в путь, лишь только неприятельские разведчики начнут устраиваться на ночлег под деревьями.

— Юдифь не переменит своего решения и не желает путешествовать с вами, мастер Марч! — задорно возразила девушка.

— Стало быть, вопрос исчерпан, — продолжал Зверобой невозмутимо. — Гарри Непоседа сам отвечает за себя и может делать что ему угодно. Он предпочитает самый легкий путь, хотя вряд ли сможет итти по нему с легким сердцем. Теперь перейдем к Уа-та-Уа. Что ты скажешь, девушка? Согласна ты изменить своему долгу, вернуться к мингам и выйти замуж за гурона, и все это не ради любви к человеку, с которым тебе предстоит жить, а из любви к своему собственному скальпу?

— Почему ты так говоришь об Уа-та-Уа? —спросила девушка несколько обиженным голосом. — Ты думаешь, что краснокожая женщина поступает, как жена капитана, которая готова шутить и смеяться с первым встречным офицером?

— Что я думаю, Уа-та-Уа, до этого здесь никому нет дела. Я должен передать гуронам твой ответ, а для этого ты должна объявить его. Честный посланец передаст все, что ты скажешь, слово в слово.

Уа-та-Уа более не колебалась. Глубоко взволнованная, она поднялась со скамьи и высказала свои мысли и намерения красиво и с достоинством на языке родного племени.

— Передай гуронам, Зверобой, — сказала она, — что они невежественны, как кроты: они не умеют отличать волка от собаки. Среди моего народа роза умирает на том же стебле, на котором распустилась; слезы ребенка падают на могилы родителей; колосья вызревают на том месте, где брошено семя. Делаварских девушек нельзя посылать, словно вампумы, от одного племени к другому. Они похожи на цветы жимолости: всего слаще они пахнут в своих родимых лесах; молодые люди родного племени хранят эти цветы на груди ради их благоухания; и всего сильнее они благоухают на своем родном стебле. Даже реполов и куница из года в год возвращаются в свои старые гнезда; неужели женщина будет бессердечнее птицы? Пересади сосну в глинистую почву, и она пожелтеет; ива никогда не будет цвести на холмах; тамаринд всего пышнее разрастается в болоте; племена, обитающие у моря, любят слушать, как ветер шумит над соленой водой. Что такое гуронский юноша для девушки из рода Ленни-Ленапе? Он может быть очень быстр, — все равно ее глаза не будут следовать за ним во время состязания в беге: эти глаза устремлены назад, к хижинам делаваров. Он может петь сладкие песни для девушек Канады, но в ушах Уа музыкой звучит только тот язык, который она слышала в детстве. Но если бы даже гурон родился среди народа, кочевавшего когда-то по берегам Великого Соленого Озера, все равно это было бы бесполезно, если бы он не принадлежал к семье Ункасов. Молодая сосна поднимется так же высоко, как ее отцы. Уа-та-Уа имеет в груди только одно сердце и может любить только одного мужа.

Зверобой с непритворным восхищением слушал эту в высшей степени характерную речь, и когда девушка смолкла, он ответил на ее красноречие своим обычным веселым, но беззвучным смехом.

— Это стоит всех вампумов, какие только имеются в наших лесах! — воскликнул он. — Я полагаю, вы не поняли ни слова, Юдифь; но если вы заглянете в свое сердце и вообразите, что враг предлагает вам отказаться от избранного вами мужчины и выйти замуж за другого, то, ручаюсь, вы поймете самую суть того, что сказала Уа-та-Уа. Никто не сравнится с женщиной в красноречии, если только она говорит то, что по-настоящему чувствует. Впрочем, если она говорит всерьез, а не просто болтает, потому что болтовней большинство женщин способно заниматься целые часы подряд. Но честное, глубокое чувство всегда находит подходящие слова. А теперь, Юдифь, выслушав ответ краснокожей девушки, я должен обратиться к бледнолицей, хотя, впрочем, это вряд ли подходящее название для такого цветущего лица, как ваше. Вас недаром прозвали Дикой Розой. Раз уж зашла речь о цветах, то, по-моему, Гетти следовало бы называть жимолостью.

— Если бы с такими словами ко мне обратился один из гарнизонных франтов, я бы осмеяла его, Зверобой. Но когда их произносите вы, я знаю, что им можно верить, — ответила Юдифь, глубоко польщенная этим безыскусственным и выразительным комплиментом. — Однако слишком рано требовать от меня ответа: Великий Змей еще не говорил.

— Змей?! Господи, да я могу передать индейцам его речь, не услышав из нее ни слова. Признаюсь, я вовсе не думал обращаться к нему с вопросом, хотя, впрочем, это не совсем правильно, потому что правда выше всего, а я обязан передать мингам то, что он скажет, слово в слово. Итак, Чингачгук, поделись с нами твоими мыслями на этот счет. Согласен ты отправиться через горы в свои родные деревни, отдать Уа-та-Уа гурону и объявить дома вождям, что если они поторопятся, то, быть может, успеют ухватить один из концов ирокезского следа дня два или три спустя после того, как неприятель покинет это место?

Подобно невесте, молодой вождь встал, чтобы произнести свой ответ с надлежащей выразительностью и достоинством. Девушка говорила, скрестив руки на груди, как бы силясь сдержать бушевавшее внутри волнение. Но воин протянул руку вперед со спокойной энергией, сообщавшей его речи особую силу.

— Вампум надо отправить в обмен на вампум, — сказал он, — посланием ответить на послание. Слушай, что Великий Змей делаваров хочет сказать мнимым волкам Великих Озер, воющим нынче в наших лесах. Они не волки, они собаки, которые пришли сюда, чтобы руки делаваров обрубили им уши и хвосты. Они способны воровать молодых женщин, но неспособны уберечь их. Чингачгук берет свое добро там, где находит его; он не просит для этого позволения у канадских дворняжек. Если в сердце его таятся нежные чувства, до этого нет дела гуронам. Он высказывает их той, которая может понять их; он не станет трезвонить о них по лесам, чтобы его услышали те, кому понятны только вопли испуга. То, что происходит в его хижине, не касается даже вождей его собственного племени, и тем более гуронских плутов…

— Назови их бродягами, Змей! — перебил Зверобой, не будучи в силах сдержать свое восхищение. — Да, назови их отъявленными бродягами! Это слово легко перевести, и оно будет всего ненавистнее их ушам. Не бойся за меня, я перескажу им твое послание — слово за словом, мысль за мыслью, оскорбление за оскорблением; ничего лучшего они не заслуживают. Только назови их бродягами раза два: это заставит все их соки подняться от самых нижних корней к самым верхним веткам.

— И тем более гуронских бродяг, — продолжал Чингачгук, охотно подчиняясь требованию своего друга. — Передай гуронским собакам — пусть воют погромче, если хотят, чтобы делавар разыскал их в лесу, где они прячутся, как лисицы, вместо того чтобы охотиться, как подобает воинам. Когда они стерегли в своем становище делаварскую девушку, стоило охотиться за ними; но теперь я о них забуду, если сами не станут шуметь. Чингачгуку не нужно трудиться и ходить в свои деревни, чтобы призвать сюда новых воинов; он сам может итти по их следу; если они не скроют этого следа под землей, он пойдет по нему вплоть до Канады. Он возьмет с собою Уа-та-Уа, чтобы она жарила для него дичь; они вдвоем прогонят всех гуронов обратно в их страну.

— Вот это депеша так депеша, как говорят офицеры! — воскликнул Зверобой. — Это разгорячит кровь гуронам, особенно в той части, где Змей говорит, что Уа-та-Уа тоже пойдет по следу, пока гуроны не уберутся восвояси. Но, увы, громкие слова не всегда влекут за собою громкие дела. Дай бог, чтобы мы хоть наполовину были так хороши, как обещаем… А теперь, Юдифь, ваш черед говорить, потому что гуроны ждут ответа от вас всех, за исключением, может быть, бедной Гетти.

— А почему вы не хотите выслушать Гетти, Зверобой? Она часто говорит очень разумно. Индейцы могут с уважением отнестись к ее словам, потому что они чтят людей, находящихся в ее положении.

— Это верно, Юдифь, и очень хорошо придумано. Краснокожие уважают несчастных всякого рода, а таких, как Гетти, в особенности. Итак, Гетти, если вы хотите что-нибудь сказать, я передам ваши слова гуронам так же точно, как будто они произнесены школьным учителем или миссионером.

Один миг девушка колебалась. Затем ответила своим ласковым и мягким голоском так же серьезно, как все говорившие до нее.

— Гуроны не понимают разницы между белыми людьми и краснокожими, — сказала она, — иначе они не просили бы меня и Юдифь притти и поселиться в их деревне. У красных людей одна земля, а у нас — другая. Мы должны жить отдельно. Мать всегда говорила, что мы непременно должны жить с христианами, если это только возможно, и потому мы не можем переселиться к индейцам. Это наше озеро, и мы не оставим его. Здесь находятся могилы нашего отца и матери, и даже самый плохой индеец предпочитает жить поближе к могилам своих отцов. Я схожу к ним опять и почитаю им библию, если им хочется, но не покину могилы матери и отца…

— Достаточно, Гетти, совершенно достаточно, — перебил ее охотник. — Я передам им все, что вы сказали, и ручаюсь, что они останутся довольны. А теперь, Юдифь, ваш черед, и затем мое поручение будет на сегодняшний вечер закончено.

Юдифи, видимо, не хотелось отвечать, что несколько заинтриговало посла. Зная ее характер, он никак не думал, что она окажется малодушнее Гетти или Уа-та-Уа. И, однако, в ее манерах чувствовалось некоторое колебание, которое слегка смутило Зверобоя. Даже теперь, когда ей предложили высказаться, она, видимо, не решалась и раскрыла рот не прежде, чем глубокое молчание присутствующих дало ей понять, с какой тревогой они ожидают ее слов. Наконец она заговорила, но все еще с сомнением и неохотно.

— Скажите мне сперва… скажите нам сперва, Зверобой, — начала она, повторяя слова для большей выразительности, — как повлияют наши ответы на вашу судьбу. Если вы должны пасть жертвой за нашу отвагу, то нам бы следовало выражаться более сдержанным языком. Как вы думаете, какими последствиями грозит это вам самим?

— Господи помилуй, Юдифь, вы с таким же успехом могли бы спросить меня, в какую сторону ветер будет дуть на будущей неделе или какого возраста будет подстреленный завтра олень. Могу лишь сказать, что гуроны посматривают на меня довольно сердито, но гром гремит не из каждой тучи и не каждый порыв ветра приносит с собою дождь. Стало быть, ваш вопрос гораздо легче задать, чем ответить на него.

— Таково же и требование, предъявленное мне гуронами, — ответила Юдифь, поднимаясь на ноги, как будто она приняла наконец бесповоротное решение. — Я сообщу вам мой ответ, Зверобой, после того как мы потолкуем с вами наедине, а это можно сделать только тогда, когда все остальные улягутся спать.

В манерах девушки чувствовалась такая решимость, что Зверобой повиновался. Он сделал это тем охотнее, что небольшая отсрочка не могла существенным образом повлиять на конечный результат. Совещание кончилось, и Непоседа объявил о своем решении немедленно тронуться в путь. Пришлось, однако, выждать еще около часа, чтобы окончательно сгустилась ночная темнота. Тем временем все занялись своими обычными делами, и охотник, в частности, снова принялся изучать все достоинства упомянутого нами ружья.

Наконец в девять часов Непоседа решил, что пора отправляться в дорогу. Вместо того чтобы радушно проститься со всеми, он произнес угрюмо и холодно несколько слов. Досада на то, что он считал бессмысленным упрямством со стороны Юдифи, сочеталась в его душе с чувством унижения, вызванным всеми теми неудачами, которые ему пришлось испытать за последние дни на озере. Как часто бывает с грубыми и ограниченными людьми, он был склонен упрекать не себя, а других за свои промахи.

Юдифь протянула ему руку скорее с радостью, чем с сожалением; делавар и его невеста тоже нисколько не жалели, что он покидает их. Из всех присутствующих только Гетти обнаружила искреннюю сердечность. Застенчивость и скромность, свойственные ее характеру, заставили ее держаться поодаль, пока Непоседа не спустился в челнок, где Зверобой уже поджидал его. Только тогда девушка перешла в ковчег и неслышной поступью приблизилась к тому месту, откуда готовилась отчалить легкая лодка. Тут порыв чувств победил наконец застенчивость, и Гетти заговорила.

— Прощайте, Непоседа! — крикнула она своим слабеньким голоском. — Прощайте, милый Непоседа! Будьте осторожны, когда пойдете через лес, и не останавливайтесь, пока не доберетесь до форта. Гуронов на берегу немногим меньше, чем листьев на деревьях, и они не встретят так ласково сильного мужчину, как встретили меня.

Марч приобрел власть над этой слабоумной, но прямодушной девушкой только благодаря своей внешности. По слабости своего ума она не могла разобраться в его душевных качествах. Правда, она находила Марча несколько грубоватым, иногда жестоким, но эти же свойства были и у ее отца. Стало быть, заключала Гетти, мужчины, вероятно, все на один лад. Нельзя, однако же, сказать, что она по-настоящему его любила. Этот человек впервые разбудил в Гетти чувство, которое, без сомнения, превратилось бы в сильную страсть, если бы Марч постарался раздуть тлеющую искру. Но он почти никогда не обращал на нее внимания и грубо отзывался о ее недостатках.

Однако на этот раз все оставшиеся в «замке» так холодно распрощались с Непоседой, что ласковые слова Гетти невольно растрогали его.

Сильным движением весла он повернул челнок и пригнал его обратно к ковчегу. Гетти, мужество которой возросло после отъезда ее героя, не ожидала этого и застенчиво попятилась назад.

— Вы добрая девочка, Гетти, и я не могу уехать, не пожав вам на прощанье руку, — сказал Марч ласково. — Юдифь, в конце концов, ничем не лучше вас, хоть и кажется чуточку красивее. А что касается разума, то если честность и прямоту в обращении с молодым человеком надо считать признаками ума у молодой женщины, то вы стоите дюжины таких, как Юдифь, да и большинства молодых женщин, которых я знаю.

— Не говорите плохо о Юдифи, Гарри! — возразила Гетти умоляюще. — Отец умер, и мать умерла, и мы теперь остались совсем одни. Сестра не должна дурно говорить о сестре и не должна позволять это другому. Отец лежит в озере, мать — тоже, и мы не знаем, когда нас самих туда опустят.

— Это звучит очень разумно, дитя, как почти все, что вы говорите. Ладно, если мы еще когда-нибудь встретимся, Гетти, вы найдете во мне друга, что бы там ни утверждала ваша сестра. Признаться, я недолюбливал вашу матушку, потому что мы совсем по-разному смотрели на многие вещи, зато ваш отец — старый Том — и я подходили друг к другу, как меховая куртка к хорошо сложенному мужчине. Я всегда полагал, что старый Пловучий Том Хаттер был славный парень, и готов повторить это перед лицом всех врагов как ради него, так и ради вас.

— Прощайте, Непоседа, — сказала Гетти, которой теперь так же страстно хотелось ускорить отъезд молодого человека, как она желала удержать его всего за минуту перед тем; впрочем, она не могла дать себе ясного отчета в своих чувствах. — Прощайте, Непоседа, будьте осторожны в лесу. Я прочитаю ради вас главу из библии, прежде чем лягу спать, и помяну вас в своих молитвах.

Это означало затронуть тему, которая не находила отклика в душе Марча; поэтому, не говоря более ни слова, он сердечно пожал руку девушке и вернулся в челнок. Минуту спустя оба искателя приключений уже находились в сотне футов от ковчега, а еще через пять или шесть минут окончательно исчезли из виду. Гетти глубоко вздохнула и присоединилась к своей сестре и делаварке.

Некоторое время Зверобой и его товарищ молча работали веслами. Решено было, что Непоседа высадится на берег в том самом месте, где он впервые сел в челнок в начале нашей повести.

Гуроны не очень бдительно охраняли это место, и, кроме того, надо было надеяться, что Непоседе там легче будет ориентироваться в лесу. Не прошло и четверти часа, как они достигли цели и очутились в тени, отбрасываемой берегом, в непосредственной близости от намеченного пункта; тут они перестали грести, чтобы на прощанье пожать друг другу руку. При этом они старались, чтобы их не услышал индеец, который мог в это время случайно бродить по соседству.

— Постарайся убедить офицеров выслать отряд против гуронов, как только доберешься до форта, Непоседа, — начал Зверобой, — и лучше всего, если ты сам вызовешься провести их. Ты знаешь тропинки и очертания озера и можешь выполнить эту задачу лучше, чем обыкновенные разведчики. Сперва иди прямо к гуронскому лагерю и там ищи следы, которые должны броситься тебе в глаза. Одного взгляда на хижину и ковчег будет достаточно, чтобы судить, в каком положении находятся делавар и женщины. На худой конец, тут представляется хороший случай напасть на след мингов и дать этим негодяям урок, который они надолго запомнят. Для меня, впрочем, здесь нет особой разницы, потому что моя участь решится раньше, чем сядет солнце, но для Юдифи и Гетти это имеет большое значение.

— А что будет с тобой, Натаниэль? — спросил Непоседа с интересом, обычно не свойственным ему, когда речь шла о чужих делах. — Что будет с тобой, как ты думаешь?

— Тучи собрались черные и грозные, и я стараюсь приготовиться к самому худшему. Жажда мести вселилась в сердца мингов, и достаточно им немного разочароваться в своих видах на грабеж, или на пленных, или на Уа-та-Уа — и мне не избежать пыток.

— Это скверное дело, и надо помешать ему так или иначе, — ответил Непоседа, не видя различия между добром и злом, как это обычно случается с себялюбивыми и грубыми людьми. — Какая жалость, что старик Хаттер и я не скальпировали каждую тварь в их лагере в ту ночь, когда мы первый раз сошли на берег! Если бы ты не остался позади, Зверобой, нам бы это удалось. Тогда бы и ты не очутился теперь в таком отчаянном положении.

— Скажи лучше, что жалеешь о том, что вообще взялся за эту работу. Тогда бы у нас не только не дошло бы до драки с индейцами, но Томас Хаттер остался бы жив, и сердца дикарей не горели бы жаждой мщения. Смерть молодой женщины тоже пришлась весьма некстати, Гарри Марч, и лежит тяжелым бременем на нашем добром имени.

Все это было столь несомненно и казалось теперь столь очевидным самому Непоседе, что он молча погрузил весло в воду и начал гнать челнок к берегу, как бы спасаясь от преследующих его сердечных угрызений.

Через две минуты нос лодки легко коснулся прибрежного песка. Выйти на берег, вскинуть на плечи котомку и ружье и приготовиться к походу — на все это Непоседе потребовалась одна секунда, и, проворчав прощальное приветствие, он уже тронулся с места, когда вдруг какое-то внезапное наитие принудило его остановиться и обернуться.

— Неужели ты и впрямь хочешь отдаться в руки этих кровожадных дикарей, Зверобой? — сказал он с гневной досадой, к которой примешивался гораздо более благородный порыв. — Это будет поступок сумасшедшего или дурака.

— Есть люди, которые считают сумасшествием держать свое слово, и есть такие, которые смотрят на это совсем иначе, Гарри Непоседа. Ты принадлежишь к первым, я — ко вторым. Я получил отпуск, и если только мне не изменят силы и разум, я вернусь завтра до полудня.

— Что значит слово, данное индейцу, или отпуск, полученный от тварей, которые не имеют ни души, ни имени!

— Если у них нет ни души, ни имени, то у нас с тобой есть и то и другое, Гарри Марч. Прощай, Непоседа, быть может мы никогда больше не встретимся, но желаю тебе никогда не считать данное тобою честное слово за мелочь, с которой можно не считаться, лишь бы избежать телесной боли или душевной муки.

Теперь Марчу хотелось возможно скорее уйти прочь. Ему непонятны были чувства благородного товарища, и он ушел, проклиная безумие, побуждающее человека итти навстречу собственной гибели. Зверобой, напротив, не выказывал никаких признаков волнения. Он спокойно постоял на берегу, прислушиваясь, как неосторожно Непоседа пробирается сквозь кусты, неодобрительно покачал головой и затем направился обратно к челноку. Прежде чем снова погрузить весло в воду, молодой человек поглядел на пейзаж, развертывавшийся перед ним при свете звезд. Это было то самое место, откуда он впервые увидел озеро. Тогда оно золотилось под яркими лучами летнего полдня; теперь, покрытое тенями ночи, оно казалось печальным и унылым. Горы поднимались кругом него, как черные ограды, отделяющие его от всего мира, и слабый свет, еще мерцавший на самой середине водной глади, мог быть подходящим символом слабости тех надежд, которые сулило ему его собственное будущее. Тяжело вздохнув, он оттолкнул челнок от берега и уверенно двинулся обратно к ковчегу и «замку».

Глава XXIV

Юдифь с лихорадочным нетерпением поджидала на платформе возвращения Зверобоя. Когда он прибыл, Уа-та-Уа и Гетти уже покоились глубоким сном на постели, принадлежавшей двум сестрам, а делавар растянулся на полу в соседней комнате. Положив ружье рядом с собой и закутавшись в одеяло, он уже грезил о событиях последних дней. В ковчеге горела лампа; эту роскошь семья позволяла себе в исключительных случаях.

Судя по форме и материалу, лампа эта была из числа вещей, хранившихся прежде в сундуке.

Лишь только девушка разглядела в темноте очертания челнока, она перестала беспокойно расхаживать взад и вперед по платформе и остановилась, чтобы встретить молодого человека. Она помогла ему привязать челнок, чтобы скорее начать разговор. Когда все необходимое было сделано, она в ответ на вопрос Зверобоя рассказала, каким образом устроились на ночлег товарищи. Он слушал ее внимательно, ибо по серьезным и озабоченным манерам девушки легко было догадаться, что какая-то важная мысль таится в ее уме.

— А теперь, Зверобой, — продолжала Юдифь, — вы видите, я зажгла лампу и поставила ее в каюте. Это делается у нас только в особых случаях, а я считаю, что сегодняшняя ночь самая важная в моей жизни. Не согласитесь ли вы последовать за мной, посмотреть то, что я покажу вам, и выслушать то, что я хочу сказать?

Охотник был озадачен, однако ничего не возразил и вместе с девушкой прошел в ту комнату, где горел свет. Здесь возле сундука стояли два стула; на третьем находилась лампа, а поблизости — стол, чтобы складывать вынутые вещи. Все это было заранее приготовлено девушкой, которая в своем лихорадочном нетерпении старалась по возможности устранить всякие дальнейшие проволочки. Она даже заранее сняла все три замка, и теперь оставалось только поднять тяжелую крышку, чтобы снова добраться до сокровищ, таившихся в сундуке.

— Я отчасти понимаю, что все это значит, — заметил Зверобой, — да, отчасти я это понимаю. Но почему здесь нет Гетти? Теперь, когда Томас Хаттер умер, она стала одной из хозяек всех этих редкостей, и ей следовало бы присутствовать при том, как их будут вынимать и рассматривать.

— Гетти спит, — ответила Юдифь поспешно. — К счастью, красивые платья и прочие богатства ее не прельщают. Креме того, сегодня вечером она уступила мне свою долю, так что я имею право распорядиться всем содержимым сундука, как мне будет угодно.

— Но разве бедная Гетти может делать такие подарки, Юдифь? — спросил молодой человек. — Существует правило, воспрещающее принимать подарки от тех, кто не знает их цены. С людьми, на рассудок которых сам бог наложил тяжелую руку, надо обходиться, как с детьми, которые еще не понимают собственных выгод.

Юдифь была несколько обижена этим упреком, да еще из уст человека, которого так уважала. Но она почувствовала бы это гораздо острее, если бы совесть ее не была совершенно свободна от всяких своекорыстных намерений по отношению к слабоумной и доверчивой сестре. Однако теперь не время было сердиться или начинать спор, и Юдифь сдержала мгновенный порыв гнева, желая скорее заняться тем делом, которое она задумала.

— Гетти ничуть не пострадает, — кротко ответила Юдифь. — Она знает не только то, что я намерена сделать, но и то, почему я это делаю. Итак, садитесь, поднимите крышку сундука, и на этот раз мы доберемся до самого дна. Если только не ошибаюсь, мы найдем там то, что сможет разъяснить нам историю Томаса Хаттера и моей матери.

— Почему Томаса Хаттера, а не вашего отца, Юдифь? К покойникам надо относиться с таким же почтением, как и к живым.

— Я давно подозревала, что Томас Хаттер — не отец мне, хотя думала, что он, быть может, отец Гетти. Но теперь выяснилось, что он не отец нам обеим: он сам признался в этом в свои предсмертные минуты. Я достаточно взрослая, чтобы помнить некоторые вещи получше тех, которые мы видели здесь, на озере. Правда, они так слабо запечатлелись в моей памяти, что самая ранняя часть моей жизни представляется мне похожей на сон.

— Сны — плохие руководители, когда надо разбираться в действительности, — возразил охотник наставительно. — Не связывайте с ними никаких расчетов и никаких надежд. Хотя я знал вождей, которые считали, что от снов бывает польза.

— Я не жду от них ничего в смысле будущего, мой добрый друг, но не могу не вспоминать того, что было в прошлом. Впрочем, не стоит понапрасну тратить слов, когда через полчаса, быть может, мы узнаем все или даже больше того, что я хочу знать.

Зверобой, понимавший нетерпение, девушки, уселся на стул и снова начал вынимать различные предметы, хранившиеся в сундуке. Само собой разумеется, все вещи, которые они осматривали в прошлый раз, оказались на прежнем месте и возбудили гораздо меньше интереса и меньше замечаний, чем тогда, когда впервые появились на свет божий. Даже Юдифь равнодушно отложила в сторону пышную парчу, ибо перед нею была теперь цель гораздо более высокая, чем удовлетворение пустого тщеславия, и ей не терпелось поскорее добраться до еще скрытых и неведомых сокровищ.

— Все это мы уже видели, — сказала она, — и потому не будем снова развертывать. Но этот сверток, который вы сейчас держите в руках, Зверобой, для нас новинка, и в него мы заглянем. Дай бог, чтобы по его содержимому бедная Гетти и я могли наконец разгадать, кто мы такие.

— Ах, если бы некоторые свертки могли говорить, они раскрыли бы поразительные секреты! — ответил молодой человек, решительно развертывая складки грубой холстины. — Впрочем, я не думаю, чтобы здесь скрывался какой-нибудь семейный секрет, потому что это всего-навсего флаг, хотя не берусь сказать, какого государства.

— Этот флаг тоже должен что-нибудь значить, — поспешно вмешалась Юдифь. — Разверните его пошире, Зверобой, чтобы мы могли видеть цвета.

— Ну, знаете ли, мне жаль того прапорщика, который должен был таскать на плече эту простыню и маршировать с нею во время похода. Из нее, Юдифь, можно наделать штук двенадцать тех знамен, которыми так дорожат королевские офицеры. Это знамя не для прапорщика, а, прямо скажу, для генерала.

— Может быть, это корабельный флаг, Зверобой; я знаю, на кораблях бывают такие вещи. Разве вы никогда не слышали страшных историй о том, что у Томаса Хаттера были связи с людьми, которых называют буканьерами?[68]

— Бу-кань-ера-ми? Нет, я никогда не слыхивал такого слова. Гарри Непоседа говорил мне, будто Хаттера обвиняют в том, что он прежде водился с морскими разбойниками. Но господи помилуй, Юдифь, неужели вам приятно будет узнать такие вещи про человека, который был мужем вашей матери, если он даже и не был вашим отцом?

— Мне будет приятно все, что даст возможность узнать, кто я такая, и разъяснит сны моего детства. Муж моей матери? Да, должно быть, он был ее мужем, хотя почему такая женщина, как она, выбрала такого мужчину, как он, — это выше моего разумения. Вы никогда не видели матери, Зверобой, и не знаете, какая огромная разница между ними.

— Такие вещи случаются, да, они случаются, хотя, право, не знаю почему. Я знавал свирепейших воинов, у которых были самые кроткие и ласковые жены в целом племени; а с другой стороны, самые злющие, окаянные бабы доставались индейцам, созданным для того, чтобы быть миссионерами.

— Это не то, Зверобой, совсем не то. О, если бы удалось доказать, что… Нет, я не могу желать, чтобы она не была его женой, этого ни одна дочь не может пожелать своей матери… А теперь продолжайте, посмотрим, что находится в этом четырехугольном свертке.

Развязав холст, Зверобой вынул оттуда небольшую шкатулку красивой работы. Она была заперта. Не найдя ключа, они решили взломать замок. Зверобой быстро проделал это с помощью какого-то железного инструмента, и оказалось, что шкатулка доверху наполнена бумагами. Больше всего здесь было писем; кроме того, отрывки каких-то рукописей, счета, заметки для памяти и другие документы в том же роде. Ястреб не налетает на цыпленка так стремительно, как Юдифь бросилась вперед, чтобы овладеть этим рудником доселе скрытых от нее сведений. Ее образование, как читатель, быть может, уже заметил, было значительно выше, чем ее общественное положение. Она быстро пробегала глазами исписанные страницы, что свидетельствовало о хорошей школьной подготовке. В первые минуты казалось, что девушка очень довольна, и, смеем прибавить, не без основания, ибо письма, написанные женщиной в невинности любящего сердца, позволяли ей гордиться теми, с кем она имела полное основание считать себя связанной узами крови.

Мы, однако, не намерены приводить здесь эти послания целиком и дадим лишь общее представление об их содержании, а это легче всего сделать, описав, какое действие производили они на манеры, внешность и чувства девушки, просматривавшей их с таким рвением.

Как мы уже говорили, Юдифь осталась чрезвычайно довольна первыми письмами, попавшимися ей на глаза. Они содержали переписку любящей и разумной матери с отсутствующей дочерью. Писем самой дочери не оказалось, но о них можно было судить по ответам матери. Имелись там, впрочем, увещания и предупреждения, и Юдифь почувствовала, как кровь начинает приливать к ее вискам и озноб пробегает по телу, когда она прочитала одно письмо, в котором дочери указывалось на неприличие слишком большой близости — очевидно, описанной в одном из собственных писем дочери — с неким офицером, «который приехал из Европы и вряд ли собирается вступить в честный законный брак в Америке»; об этом знакомстве мать отзывалась довольно холодно. Странно было, что все подписи старательно вырезаны из писем, а там, где какое-нибудь имя встречалось в тексте, оно было вычеркнуто так тщательно, что, казалось, прочитать его совершенно невозможно. Все письма находились в пакетах, по обычаю того времени, но ни на одном не было адреса. Все же самые письма хранились благоговейно, и Юдифи показалось, что на некоторых она различает следы слез. Теперь она вспомнила, что видела не раз эту шкатулку в руках матери незадолго до ее смерти. Юдифь догадалась, что шкатулку положили в большой сундук вместе с другими ненужными или припрятанными вещами после того, как письма уже больше не могли доставлять ни горя, ни радости ее усопшей матери.

Затем девушка начала разбирать вторую связку; письма здесь были полны уверений в любви, несомненно продиктованных истинной страстью, но в то же время полных того коварства, которое мужчины часто считают позволительным пускать в ход, имея дело с лицами другого пола. Юдифь пролила много слез на первую связку, но теперь чувство негодования и гордости заставило ее сдержаться. Рука ее, однако, дрожала, и холодный озноб то и дело пробегал по всему телу, когда она обнаружила в этих письмах поразительное сходство с любовными посланиями, адресованными ей самой. Один раз она даже отложила всю пачку в сторону и уткнулась головой в колени, содрогаясь от судорожных рыданий. Все это время Зверобой сидел молча, но внимательно наблюдая за происходящим. Прочитав письмо, Юдифь передавала его молодому человеку, а сама начинала просматривать следующее. Но это ничего не могло объяснить собеседнику, так как он совершенно не умел читать. Тем не менее он отчасти угадал страсти, боровшиеся в груди красивого создания, сидевшего рядом с ним, и отдельные фразы, вырывавшиеся у Юдифи, позволили ему подойти к истине гораздо ближе, чем это могло быть приятно девушке.

Юдифь начала с самых ранних писем, и это помогло ей понять заключавшуюся в них историю, ибо они были заботливо подобраны в хронологическом порядке, и всякий, взявший на себя труд просмотреть их, узнал бы печальную повесть удовлетворенной страсти, холодности и, наконец, отвращения. Лишь только Юдифь отыскала ключ к содержанию писем, ее нетерпение не желало больше мириться ни с какими отсрочками, и она быстро пробегала глазами страницу за страницей. Скоро Юдифь узнала печальную истину о падении матери и о постигшей ее каре. Она увидела, что день ее собственного рождения указан совершенно точно, и даже узнала, что красивое имя, которое она носила, было дано ей отцом, личность которого оставила такой слабый след в ее памяти, что это было скорее похоже на сон. Это имя не было вычеркнуто из текста писем, так как, очевидно, ничего нельзя было выиграть, устранив его. О рождении Гетти упоминалось лишь однажды, и на этот раз имя было дано матерью. Но еще задолго до этого появились первые признаки холодности, предвещавшие последовавший вскоре разрыв. С этой поры мать, очевидно, решила оставлять у себя копии своих собственных писем. Копий этих было немного, но все они красноречиво говорили о чувствах оскорбленной любви и сердечного раскаяния. Юдифь долго всхлипывала над ними, пока, наконец, не была вынуждена отложить их в сторону; она буквально ослепла от слез. Однако вскоре она снова принялась за чтение. Наконец ей удалось добраться до последнего письма, которым, по всей вероятности, обменялись ее родители.

Все это заняло около часа, ибо пришлось просмотреть более сотни писем и штук двадцать прочитать с первой строчки до последней. Теперь проницательная Юдифь знала уже всю правду о своем рождении и рождении Гетти. Она болезненно содрогнулась. Ей казалось теперь, что она отрезана от всего света и что ей остается лишь одно — прожить всю свою жизнь на озере, где она видела столько радостных и печальных дней.

Оставалось просмотреть еще несколько писем. Юдифь обнаружила, что это переписка между ее матерью и неким Томасом Хови. Все подлинники были тщательно подобраны, каждое письмо лежало рядом с ответом, и, таким образом, Юдифь узнала раннюю историю отношений между этой столь неравной четой гораздо более полно, чем хотелось ей самой. К изумлению — чтобы не сказать к ужасу — дочери, мать первая начала делать намеки на возможность брака, и Юдифь была почти счастлива, когда она заметила некоторые признаки безумия или, по крайней мере, болезненного настроения в ранних письмах этой несчастной женщины. Ответы Хови были грубы и безграмотны, хотя в них явственно сказывалось желание получить руку женщины, обладающей необычайными личными достоинствами. Все ее минувшие заблуждения он готов был позабыть, лишь бы добиться обладания той, которая во всех отношениях стояла неизмеримо выше его и, кроме того, по-видимому, имела кое-какие деньги. Последние письма были очень немногословны. В сущности, они ограничивались краткими деловыми сообщениями; бедная женщина убеждала отсутствующего мужа поскорее покинуть общество цивилизованных людей, которое, надо думать, было столь же опасно для него, как тягостно для нее. Но одна случайная фраза, вырвавшаяся у матери, разъяснила Юдифи мотивы, побудившие ее выйти замуж за Хови, или Хаттера: мотивы эти сводились к злопамятности, которая часто заставляет людей обиженных причинять себе еще больший вред с целью отомстить человеку, от которого они пострадали. У Юдифи было достаточно черт, схожих с матерью, чтобы она могла понять это чувство.

Здесь заканчивалось то, что можно назвать исторической частью найденных документов. Однако между разрозненными отрывками сохранилась старая газета с объявлением, обещавшим награду за выдачу нескольких пиратов, в числе которых был поименован Томас Хови. Девушка обратила внимание на это объявление и на это имя, потому что и то и другое было подчеркнуто чернилами. Среди других бумаг не нашлось ничего, что помогло бы установить фамилию или первоначальное местожительство жены Хаттера. Все даты, подписи и адреса были вырезаны, а там, где в тексте писем встречалось сообщение, могущее послужить ключом для дальнейших поисков, оно было тщательно вычеркнуто. Таким образом, Юдифь увидела, что все ее надежды узнать, кто были ее родители, рассыпаются прахом и что ей придется в будущем рассчитывать только на самое себя. Воспоминания о манерах, беседах и страданиях матери заполняли многочисленные пробелы в исторических фактах, которые предстали теперь перед ней достаточно ясно, чтобы отбить всякую охоту к погоне за новыми подробностями. Откинувшись на спинку стула, девушка попросила своего товарища закончить осмотр других предметов, хранившихся в сундуке, потому что там могло отыскаться еще что-нибудь важное.

— Пожалуйста, Юдифь, пожалуйста, — ответил терпеливый Зверобой, — но если там найдутся еще какие-нибудь письма, которые вы захотите прочитать, то мы увидим, как солнце снова взойдет, прежде чем вы доберетесь до конца. Два часа подряд вы рассматриваете эти клочки бумаги.

— Из них я узнала о моих родителях, Зверобой, и это определило план моей будущей жизни. Надеюсь, вы простите девушку, которая читает о своем отце и матери, и вдобавок в первый раз в жизни. Очень жалею, что заставила вас ждать.

— Не беда, девушка, не беда! Поскольку речь идет обо мне, не имеет большого значения, сплю я или бодрствую. Но хотя вы очень хороши собой, Юдифь, не совсем приятно сидеть так долго и смотреть, как вы проливаете слезы. Я знаю, слезы не убивают, и многим людям, особенно женщинам, полезно бывает иногда поплакать. Но все-таки, Юдифь, я предпочел бы видеть, как вы улыбаетесь.

Это галантное замечание было вознаграждено ласковой, хотя и печальной улыбкой, и затем девушка вновь попросила своего собеседника закончить осмотр сундука. Поиски, по необходимости, заняли еще некоторое время, в течение которого Юдифь собралась с мыслями и снова овладела собой. Она не принимала участия в осмотре, предоставив его всецело молодому человеку, и лишь рассеянно поглядывала иногда на различные предметы, которые он доставал. Впрочем, Зверобой не нашел ничего, представляющего значительный интерес или особенную ценность. Две шпаги, какие тогда носили дворяне, несколько серебряных пряжек, несколько изящных принадлежностей женского туалета — вот к чему сводились самые ценные находки. Тем не менее Юдифи и Зверобою одновременно пришло на ум, что эти вещи могут пригодиться при переговорах с ирокезами, хотя молодой человек предвидел здесь трудности, которые не были столь ясны девушке. Между ними возобновился разговор именно на эту тему.

— А теперь, Зверобой, — сказала Юдифь, — мы можем поговорить о том, каким образом выручить вас из рук гуронов. Я и Гетти охотно отдадим любую часть того, что хранится в сундуке, или даже все целиком, лишь бы выкупить вас на волю.

— Ну что ж, это великодушно, это очень щедро и великодушно. Так всегда поступают женщины. Когда они подружатся с человеком, то ничего не делают наполовину, но готовы уступить все свое добро, как будто оно не имеет никакой цены в их глазах. Однако хотя я благодарю вас обеих так, как будто сделка состоялась и Расщепленный Дуб или другой какой-нибудь бродяга уже стоит здесь, чтобы скрепить договор, существуют две важные причины, по которым договор этот никогда не будет заключен, а потому лучше сказать все начистоту, чтобы не пробуждать неоправданных ожиданий у вас или ложных надежд у меня.

— Но какие же это причины, если я и Гетти согласны отдать эти мелочи для вашего спасения, а дикари согласны принять их?

— В том-то и дело, Юдифь, что хотя вам и пришла правильная мысль, однако она здесь совсем неуместна. Это все равно как если бы собака побежала не по следу, а в обратную сторону. Весьма вероятно, что минги согласятся принять от вас эти вещи или всякие другие, которые вы можете предложить им, но согласятся ли они заплатить за них — это другое дело. Скажите, Юдифь: если бы кто-нибудь велел вам передать, что вот, мол, за такую-то и такую-то цену он согласен уступить вам и Гетти этот сундук со всем, что в нем находится, сочли бы вы нужным ломать голову над такой сделкой или тратить на нее много слов?

— Но этот сундук со всем, что в нем находится, уже принадлежит нам. Чего ради снова покупать то, что и так считается нашей собственностью!

— Совершенно так же рассуждают минги; они говорят, что сундук уже принадлежит им, и никого не хотят благодарить за ключ.

— Я понимаю вас, Зверобой; но все же мы еще владеем озером и можем держаться на нем, пока Непоседа не пришлет сюда солдат, которые выгонят врагов. Это вполне возможно, если вы останетесь с нами, вместо того чтобы вернуться обратно и снова отдаться в плен, как вы, по-видимому, собираетесь.

— Если бы Гарри Непоседа рассуждал таким образом, это было бы совершенно естественно: ничего лучшего он не знает и потому вряд ли способен чувствовать и действовать иначе. Но, Юдифь, спрашиваю вас по совести: неужели вы могли бы по-прежнему уважать меня, как, надеюсь, уважаете теперь, если бы я позабыл данное мною слово и не вернулся в индейский лагерь?

— Уважать вас больше, чем теперь, Зверобой, мне было бы нелегко, но я уважала бы вас ничуть не меньше. За все сокровища целого мира я не соглашусь подстрекнуть вас на поступок, который изменил бы мое теперешнее мнение о вас.

— Тогда не убеждайте меня нарушить данное слово, девушка. Отпуск — великая вещь для воинов и для таких лесных жителей, как мы. И какое горькое разочарование испытали бы старый Таменунд и Ункас, отец Змея, и все мои индейские друзья, если бы я опозорил себя, выйдя в первый раз на тропу войны! Совесть — мой король, и я никогда не спорю против ее повелений.

— Я думаю, вы правы, Зверобой, — печальным голосом сказала девушка после долгого размышления. — Такой человек, как вы, не должен поступать так, как поступили бы на его месте люди себялюбивые и нечестные. В самом деле, вы должны вернуться обратно. Не будем больше говорить об этом. Если бы даже мне удалось убедить вас сделать что-нибудь, в чем вы стали бы раскаиваться впоследствии, я бы сама пожалела об этом не меньше, чем вы. Вы не вправе будете сказать, что Юдифь… Ей-богу, не знаю, какую фамилию я теперь должна носить!

— Почему это, девушка? Дети носят фамилию своих родителей, это совершенно естественно, они ее получают словно в подарок; и почему вы и Гетти должны поступать иначе? Старика звали Хаттером, и фамилия обеих его дочек должна быть Хаттер, по крайней мере до тех пор, пока вы не вступите в законный и честный брак.

— Я Юдифь, и только Юдифь, — ответила девушка решительно, — и буду так называться, пока закон не даст мне права на другое имя! Никогда не буду носить имени Томаса Хаттера, и Гетти тоже, по крайней мере с моего согласия. Теперь я знаю, что его настоящая фамилия была не Хаттер, но если бы даже он тысячу раз имел право носить ее, я этого права не имею. Хвала небу, он не был моим отцом, хотя, быть может, у меня нет оснований гордиться моим настоящим отцом.

— Это странно, — сказал Зверобой, пристально глядя на взволнованную девушку. Ему очень хотелось узнать, что она имеет в виду, но он стеснялся расспрашивать о делах, которые его не касались. — Да, это очень странно и необычайно. Томас Хаттер не был Томасом Хаттером, его дочки не были его дочками. Кто же такой Томас Хаттер и кто такие его дочки?

— Разве вы никогда не слышали сплетен о прежней жизни этого человека? — спросила Юдифь. — Хотя я считалась его дочерью, но эти толки доходили даже до меня.

— Не отрицаю, Юдифь, нет, я этого не отрицаю. Как я уже говорил вам, рассказывали про него всякую всячину, но я не слишком доверчив. Хоть я и молод, но все-таки прожил на свете достаточно долго, чтобы знать, что существуют двоякого рода репутации. В одних случаях доброе имя человека зависит от его собственных дел, а в других — от чужих языков. Поэтому я предпочитаю на все смотреть собственными глазами и не позволяю первому встречному болтуну исполнять должность судьи. Когда мы странствовали с Гарри Непоседой, он говорил довольно откровенно обо всем вашем семействе. И он намекал мне, что Томас Хаттер гулял по соленой водице в свои молодые годы. Полагаю, он хотел сказать этим, что старик пользовался чужим добром.

— Он сказал, что старик был пиратом, — так оно и есть, не стоит таиться между друзьями. Прочитайте это, Зверобой, и вы увидите, что Непоседа говорил сущую правду. Томас Хови стал впоследствии Томасом Хаттером, как это видно из писем.

С этими словами Юдифь, щеки которой пылали и глаза блестели от волнения, протянула молодому человеку газетный лист и указала на прокламацию колониального губернатора.

— Спаси вас бог, Юдифь, — ответил охотник смеясь, — вы с таким же успехом можете попросить меня напечатать это или, на худой конец, написать. Ведь все мое образование я получил в лесах; единственная книга, которую я читал, написана на величественных деревьях, широких озерах, быстрых реках, синем небе, на ветрах, бурях, солнечном свете и других чудесах природы. Эту книгу я могу читать и нахожу, что она исполнена мудрости и знания.

— Умоляю вас, простите меня, Зверобой, — сказала Юдифь серьезно, смутившись при мысли, что своими неосторожными словами она уязвила гордость своего собеседника. — Я совсем позабыла ваш образ жизни; во всяком случае, я не хотела оскорбить вас.

— Оскорбить меня? Да разве попросить меня прочитать что-нибудь, когда я не умею читать, значит оскорбить меня? Я охотник, а теперь, смею сказать, понемногу начинаю становиться воином, но я не миссионер, и потому книги и бумаги писаны не для меня. Нет, нет, Юдифь, — весело рассмеялся молодой человек, — они не годятся мне даже на пыжи, потому что ваш замечательный карабин «оленебой» всегда запыживается кусочком звериной шкуры. Иные люди говорят, будто все, что напечатано, — все это святая истина. Если это действительно так, то, признаюсь, человек неученый кое-что проигрывает. И тем не менее слова, напечатанные в книгах, не могут быть более истинными, чем те, которые начертаны на небесах, на лесных вершинах, на реках и на родниках.

— Ладно, во всяком случае Хаттер, или Хови, был пиратом. И так как он не отец мне, то и его фамилия никогда не будет моей.

— Если вам не по вкусу фамилия этого человека, то ведь у вашей матери тоже была какая-нибудь фамилия. Вы смело можете носить ее.

— Я ее не знаю. Я просмотрела все эти бумаги, Зверобой, в надежде найти в них какой-нибудь намек, указывающий, кто была моя мать, но тут все следы прошлого исчезли, как исчезает след птицы, пролетевшей в воздухе.

— Это очень странно и очень неразумно. Родители должны дать своему потомству какое-нибудь имя, если даже они не могут дать ничего другого. Сам я происхожу из очень скромной семьи, хотя все же мы не настолько бедны, чтобы не иметь фамилии. Нас зовут Бампо, и я слышал… (тут проблеск тщеславия заставил зарумяниться щеки охотника) я слышал, что во время о́но Бампо стояли среди остальных людей немного выше, чем стоят теперь.

— Они никогда не заслуживали этого больше, чем теперь, Зверобой, и фамилия у вас хорошая. Я и Гетти в тысячу раз предпочли бы называться Гетти Бампо или Юдифь Бампо, чем Гетти и Юдифь Хаттер.

— Но ведь это невозможно, — добродушно возразил охотник, — если только одна из вас не согласится выйти за меня замуж.

Юдифь не могла удержаться от улыбки, заметив, как просто и естественно разговор перешел на ту тему, которая всего больше интересовала ее. Случай был слишком удобен, чтобы пропустить его, хотя она коснулась занимавшего ее предмета как бы мимоходом, с истинно женской хитростью, в данном случае, быть может, извинительной.

— Не думаю, чтобы Гетти когда-нибудь вышла замуж, Зверобой, — сказала она. — Если ваше имя суждено носить одной из нас, то, должно быть, это буду я.

— Среди Бампо уже встречались красивые женщины, Юдифь, и если бы вы теперь приняли это имя, то, как это ни странно, именно в этом отношении люди, знающие нашу семью, ни чуточки не удивились бы.

— Не шутите, Зверобой. Мы коснулись теперь одного из самых важных вопросов в жизни женщины, и мне хотелось бы поговорить с вами серьезно и вполне искренне. Забывая тот стыд, который заставляет девушек молчать, пока мужчина не заговорит с ней первый, я выскажусь совершенно откровенно, как и следует, когда имеешь дело с таким благородным человеком. Как вы думаете, Зверобой, могли бы вы быть счастливы, имея женой такую женщину, как я?

— Такую женщину, как вы, Юдифь? Но какой смысл рассуждать о подобных вещах! Такая женщина, как вы, то есть достаточно красивая, чтобы выйти замуж за капитана, утонченная и, как я полагаю, довольно образованная, вряд ли захочет сделаться моей женой. Думается мне, что девушки, которые чувствуют, что они умны и красивы, любят иногда пошутить с тем, кто лишен этих качеств, как бедный делаварский охотник.

Это было сказано добродушно, но вместе с тем легкая обида чувствовалась в голосе. Юдифь сразу заметила это.

— Вы несправедливы ко мне, если предполагаете во мне подобные мысли, — ответила она серьезно. — Никогда во всю мою жизнь я не говорила так от души. У меня было много поклонников, Зверобой, — право, чуть ли не каждый холостой траппер или охотник, появлявшийся у нас на озере за последние четыре года, предлагал взять меня с собой. Ни одного из них я не хотела, не могла слушать; быть может, к счастью для меня дело обстояло именно так. А между ними были очень видные молодые люди, как вы сами можете судить по вашему знакомому, Гарри Марчу.

— Да, Гарри хорош на взгляд, хотя, быть может, не так хорош с точки зрения рассудка. Я сперва думал, что вы хотите выйти за него замуж, Юдифь, право! Но когда он уходил отсюда, я убедился, что нет на свете хижины достаточно просторной, чтобы вместить вас обоих.

— Наконец-то вы судите обо мне справедливо, Зверобой! За такого человека, как Непоседа, я никогда не могла бы выйти замуж, если бы даже он был в десять раз красивее и в сто раз мужественнее, чем теперь.

— Но почему, Юдифь, почему? Признаюсь, мне любопытно знать, чем такой молодой человек, как Непоседа, мог не угодить такой девушке, как вы.

— В таком случае, вы узнаете, Зверобой, — сказала девушка, радуясь случаю перечислить те качества, которые так пленяли ее в собеседнике. Этим способом она надеялась незаметно подойти к теме, близкой ее сердцу. — Во-первых, красота в мужчине не имеет большого значения в глазах женщины, только бы он не был калекой или уродом.

— В этом я не могу целиком согласиться с вами, — возразил охотник задумчиво, ибо он был весьма скромного мнения о своей собственной внешности. — Я заметил, что самые видные воины обычно берут себе в жены самых красивых девушек племени. И наш Змей, который иногда бывает удивительно хорош собой в своей боевой раскраске, до сих пор остался всеобщим любимцем делаварских девушек, хотя сам он держится только за Уа-та-Уа, как будто она единственная красавица на земле.

— Если молодой человек достаточно силен и проворен, чтобы защищать женщину и не допускать нужды в дом, то ничего другого не требуется от его внешности. Великаны вроде Непоседы могут быть хорошими гренадерами, но как поклонники они немногого стоят. Что касается лица, то честный взгляд, который является лучшей порукой за сердце, скрытое в груди, имеет больше значения, чем красивые черты, румянец, глаза, зубы и прочие мелочи. Все это, быть может, хорошо для девушек, но не имеет никакой цены в охотнике, воине или муже. Если и найдутся такие глупые женщины, то Юдифь не из их числа.

— Ну, знаете, это просто удивительно! Я всегда думал, что красавицы льнут к красавцам, как богачи к богачам.

— Быть может, так бывает с мужчинами, Зверобой, но далеко не всегда это можно сказать о нас, женщинах. Мы любим отважных мужчин, но вместе с тем нам хочется, чтобы они были скромны; нам по душе ловкость на охоте или на тропе войны, готовность умереть за правое дело и неспособность ни на какие уступки злу. Мы ценим честность — языки, которые никогда не говорят, чего нет на уме, и сердца́, которые любят и других, а не только самих себя. Всякая порядочная девушка готова умереть за такого мужа, тогда как хвастливый и двуличный поклонник скоро становится ненавистным как для глаз, так и для души.

Юдифь говорила страстно и с большой горечью, но Зверобой не обращал на это внимания, весь поглощенный новыми для него чувствами. Человеку столь скромному было удивительно слышать, что все те качества, которыми, несомненно, обладал он сам, так высоко превозносятся самой красивой женщиной, которую он когда-либо видел. В первую минуту Зверобой был совершенно ошеломлен. Он почувствовал естественную и весьма извинительную гордость. Затем мысль о том, что такое существо, как Юдифь, может сделаться спутницей его жизни, впервые мелькнула в его уме. Мысль эта была так приятна и так нова для него, что он на минуту погрузился в глубокое раздумье, совершенно забыв о красавице, которая сидела перед ним, наблюдая за выражением его открытого и честного лица. Она наблюдала так внимательно, что нашла неплохой, хотя не совсем подходящий, ключ к его мыслям. Никогда прежде такие приятные видения не проплывали перед умственным взором молодого охотника. Но, привыкнув главным образом к практическим делам и не имея особой склонности поддаваться власти воображения, он вскоре опомнился и улыбнулся собственной слабости. Картина, созданная его воображением, постепенно рассеялась, и он опять почувствовал себя простым, неграмотным, хотя безупречно честным человеком.

Юдифь с тревожным вниманием глядела на него при свете лампы.

— Вы изумительно красивы и обаятельны сегодня, Юдифь! — воскликнул он простодушно, когда действительность одержала наконец верх над фантазией. — Не помню, чтобы мне когда-нибудь случалось встречать такую красивую девушку даже среди делаварок; не диво, что Гарри Непоседа ушел отсюда такой грустный и разочарованный.

— Скажите, Зверобой, неужели вы хотели бы видеть меня женой такого человека, как Гарри Марч?

— Кое-что можно сказать в его пользу, а кое-что — и против. На мой вкус, Непоседа не из самых лучших мужей, но боюсь, что большинство молодых женщин относятся к нему менее строго.

— Нет, нет, Юдифь, даже не имея имени, никогда не захочет назваться Юдифью Марч! Все что угодно лучше, чем это!

— Юдифь Бампо звучало бы гораздо хуже, девушка; немного найдется имен, которые так приятны для уха, как Марч.

— Ах, Зверобой, во всех подобных случаях для уха звучит приятно то, что приятно сердцу! Если бы Нэтти Бампо назывался Генри Марчем и Генри Марч — Нэтти Бампо, я, вероятно, любила бы имя Марч больше, чем теперь. Или если бы он носил ваше имя, я бы считала, что Бампо звучит ужасно.

— Вот это правильно, и в этом вся суть. Знаете, у меня природное отвращение к змеям, и я ненавижу самое это слово, тем более что миссионеры говорили мне, будто при сотворении мира какая-то змея соблазнила первую женщину. И, однако, с тех самых пор, как Чингачгук заслужил прозвище, которое он теперь носит, это самое слово звучит в моих ушах приятнее, чем свист козодоя в тихий летний вечер.

— Это настолько верно, Зверобой, что меня, право, удивляет, почему вы считаете странным, что девушка, которая сама, быть может, недурна, вовсе не стремится, чтобы ее муж имел это действительное или мнимое преимущество. Для меня внешность мужчины ничего не значит, только бы лицо у него было такое же честное, как сердце.

— Да, честность — дело великое; и те, кто легко забывают об этом вначале, часто бывают вынуждены вспомнить это подконец. Тем не менее на свете найдется много людей, которые больше привыкли подсчитывать настоящие, а не будущие барыши. Они думают, что одно достоверно, а другое еще сомнительно. Я, однако, рад, что вы судите об этих вещах совершенно правильно.

— Я действительно так сужу, Зверобой, — ответила девушка выразительно, хотя женская деликатность все еще не позволяла ей напрямик предложить свою руку, — и могу сказать от всей души, что скорее готова вверить мое счастье человеку, на правдивость и преданность которого можно положиться, чем лживому и бессердечному негодяю, хотя бы у него были сундуки с золотом, дома и земли… да, хотя бы он даже сидел на королевском троне…

— Это хорошие слова, Юдифь, да, это очень хорошие слова! Но уверены ли вы, что чувство согласится поддержать с ними компанию, если вам действительно будет предложен выбор? Если бы с одной стороны стоял изящный франт в красном кафтане, с головой, пахнущей, как копыта мускусного оленя, с лицом, гладким и цветущим, как ваше собственное, с руками, такими белыми и мягкими, как будто человек не обязан зарабатывать себе хлеб в поте лица своего, и с походкой, такой легкой, какую только могут создать учителя танцев и беззаботное сердце, а с другой стороны стоял бы перед вами человек, проводивший дни свои под открытым небом, пока лоб его не стал таким же красным, как щеки, человек, пробиравшийся сквозь болота и заросли, пока руки его не огрубели, как кора дубов, под которыми он спит, который брёл по следам, оставленным дичью, пока походка его не стала такой же крадущейся, как у пантеры, и от которого не разит никаким приятным запахом, кроме того, который дала ему сама природа в свежем дуновении лесов, — итак, если бы два таких человека стояли перед вами, как вы думаете, кому из них вы отдали бы предпочтение?

Красивое лицо Юдифи зарумянилось, ибо тот образ франтоватого офицера, который собеседник нарисовал с таким простодушием, прельщал когда-то ее воображение, хотя опыт и разочарование не только охладили ее чувства, но и сообщили им обратное направление. Затем румянец сменился смертельной бледностью.

— Бог свидетель, — торжественно ответила девушка, — если бы два таких человека стояли передо мной — а один из них, смею сказать, уже находится здесь, — то, если я только знаю мое собственное сердце, я бы выбрала второго! Я не желаю мужа, который в каком бы то ни было смысле стоял выше меня.

— Это очень приятно слышать, Юдифь, и может даже заставить молодого человека позабыть свое собственное ничтожество. Однако вряд ли вы думаете то, что говорите. Такой мужчина, как я, слишком груб и невежествен для девушки, у которой была такая ученая мать. Тщеславие — вещь естественная, но оно не должно выходить за границы рассудка.

— Значит, вы не знаете, на что способна женщина, у которой есть сердце. Вы совсем не грубы, Зверобой, и нельзя назвать невежественным человека, который так хорошо изучил все бывшее у него перед глазами. Когда дело коснется наших сердечных чувств, все вещи являются перед нами в самом приятном свете, а на мелочи мы не обращаем внимания или вовсе забываем их. И так всегда будет с вами и с женщиной, которая полюбит вас, если бы даже, по мнению света, у нее были некоторые преимущества.

— Юдифь, вы происходите из семьи, которая стояла гораздо выше, чем моя, а неравные браки, подобно неравной дружбе, редко кончаются добром. Я, впрочем, говорю для примера, так как вряд ли вы считаете, что такое дело между нами и впрямь возможно.

Юдифь вперила свои темно-синие глаза в открытое и честное лицо Зверобоя, как бы желая прочитать, что делается в его душе. Она не заметила никаких проблесков задней мысли и вынуждена была признать, что он считает этот разговор простой шуткой и отнюдь не догадывается, что сердце ее действительно серьезно задето. В первую минуту она почувствовала себя оскорбленной, затем поняла, как несправедливо было бы ставить в вину охотнику его самоунижение и скромность.

Новое препятствие придало всему особую остроту и еще более усилило ее интерес к молодому человеку. В этот критический момент новый план зародился в ее уме. Она тотчас же приняла этот план, надеясь раз навсегда связать свою судьбу с судьбой Зверобоя. Однако, чтобы не обрывать разговор слишком резко, Юдифь ответила на последнее замечание молодого человека так серьезно и искренне, как будто ее первоначальное намерение осталось неизменным.

— Я, конечно, не имею права хвастать моим родством после всего, что мы узнали сегодня ночью, — сказала девушка печальным голосом. — Правда, у меня была мать, но даже имя ее мне неизвестно, а что касается отца, то, пожалуй, мне лучше никогда о нем не знать.

— Юдифь, — сказал Зверобой, ласково беря ее за руку, с искренностью, которая проложила себе путь прямо к сердцу девушки, — лучше нам прекратить сегодня этот разговор! Усните, и пусть вам приснится все то, что вы сегодня видели и чувствовали. Завтра утром некоторые печальные вещи могут вам показаться более веселыми. Прежде всего, никогда ничего не делайте под влиянием сердечной горечи или с намерением отомстить самой себе за обиды, причиненные вам другими людьми. Все, что сказано было сегодня ночью, останется тайной между мной и вами, и никто не выведает у меня этой тайны, даже Змей. Если ваши родители были грешны, пусть их дочка останется без греха. Вспомните, что вы молоды, а молодость всегда имеет право надеяться на лучшее будущее. Кроме того, вы гораздо умнее, чем большинство девушек, а ум часто помогает нам бороться с разными трудностями. Наконец, вы чрезвычайно красивы, а это, в конце концов, тоже немалое преимущество… А теперь пора немного отдохнуть, потому что завтра кое-кому из нас предстоит трудный день.

Говоря это, Зверобой поднялся, и Юдифь вынуждена была последовать его примеру. Они снова заперли сундук и расстались в полном молчании. Юдифь легла рядом с Гетти и делаваркой, а Зверобой разостлал одеяло на полу каюты.

Через пять минут молодой человек погрузился в глубокий сон. Юдифь же долго не могла уснуть. Она сама не знала, горевать ей или радоваться неудаче своего замысла. С одной стороны, ее женственная деликатность ничуть не пострадала; с другой стороны, она потерпела неудачу или, во всяком случае, должна была примириться с необходимостью отсрочки, а будущее казалось таким темным. Кроме того, новый смелый план занимал ее мысли. Когда наконец дремота заставила ее смежить глаза, перед ней проносились картины успеха и счастья, созданные воображением, которое вдохновляли страстный темперамент и неистощимая изобретательность.

Глава XXV

Уа-та-Уа и Гетти поднялись с рассветом, когда Юдифь еще спала. Делаварке понадобилось не больше минуты, чтобы закончить свой туалет. Она сложила простым узлом свои длинные черные, как уголь, волосы, туго подпоясала коленкоровое платье, облекавшее ее гибкий стан, надела на ноги украшенные пестрыми узорами мокасины. Нарядившись таким образом, она предоставила своей подруге заниматься хлопотами по хозяйству, а сама вышла на платформу, чтобы подышать свежим утренним воздухом. Там она нашла Чингачгука, который рассматривал берега озера, горы и небо с проницательностью лесного жителя и со степенной важностью индейца.

Встреча двух возлюбленных была проста и исполнена нежности. Вождь был очень ласков, хотя в нем не чувствовалось мальчишеской слабости или суетливости, тогда как в улыбке девушки, в ее потупленных взглядах, сказывалась застенчивость, свойственная ее полу. Ни один из них не произнес ни слова; они объяснялись только взглядами и при этом понимали друг друга так же хорошо, как будто использовали целый словарь. Уа-та-Уа редко выглядела такой красивой, как в это утро. Отдохнув и умывшись, она очень посвежела, чего бывают часто лишены из-за трудных условий жизни в лесу даже самые юные и красивые индейские женщины. Кроме того, Юдифь за короткое время не только успела научить девушку некоторым ухищрениям туалета, но даже подарила ей кое-какие вещицы из своего гардероба. Все это Чингачгук заметил с первого взгляда, и на один миг лицо его осветилось счастливой улыбкой. Но затем оно тотчас же стало снова серьезным, тревожным и печальным. Стулья, на которых сидели участники вчерашнего совещания, все еще оставались на платформе; поставив два из них у стены, вождь сел и жестом предложил подруге последовать его примеру. После этого в течение целой минуты он продолжал хранить задумчивое молчание со спокойным достоинством человека, рожденного, чтобы заседать у костра советов, тогда как Уа-та-Уа исподтишка наблюдала за выражением его лица с терпением и покорностью, свойственными женщине ее племени. Затем молодой воин простер руку вперед, как бы указывая на все прелести пейзажа в этот волшебный час, когда окружающая панорама развертывалась перед ним при свете раннего утра. Девушка следила за этим движением, улыбаясь каждому новому виду, раскрывавшемуся перед ее глазами.

— Хуг! — воскликнул вождь, восхищаясь пейзажем, непривычным даже для него, ибо он тоже в первый раз в своей жизни был на озере. — Это страна Маниту! Она слишком хороша для мингов, но псы этого племени целой стаей воют теперь в лесу. Они уверены, что делавары крепко спят у себя за горами.

— Все, кроме одного, Чингачгук. Один здесь, и он из рода Ункасов.

— Что один воин против целого племени! Тропа к нашим деревням очень длинна и извилиста, и мы должны будем итти по ней под пасмурным небом. Я боюсь также, Жимолость Холмов, что нам придется итти по ней одним.

Уа-та-Уа поняла этот намек, и он заставил ее опечалиться, хотя ушам ее было приятно слышать, что воин, которого она так любит, сравнивает ее с самым благоуханным из всех диких цветов родного леса. Все же она продолжала хранить молчание, хотя и не смогла подавить радостную улыбку.

— Когда солнце будет там, — продолжал делавар, указывая на зенит, — великий охотник нашего племени вернется к гуронам, и они поступят с ним, как с медведем, с которого сдирают шкуру и жарят, даже если желудок воинов полный.

— Великий дух может смягчить их сердца и не позволит им быть такими кровожадными. Я жила среди гуронов и знаю их. У них есть сердце, и они не забудут своих собственных детей, которые тоже могут попасть в руки делаваров.

— Волк всегда воет; свинья всегда жрет. Они потеряли нескольких воинов, и даже их женщины требуют мести. У бледнолицего глаза́, как у орла, он проник взором в сердца мингов и не ждет пощады. Облако окутывает его душу, хоть этого и не видно по его лицу…

Последовала долгая пауза, во время которой Уа-та-Уа украдкой взяла руку вождя, как бы ища его поддержки, хотя не смела поднять глаз на его лицо, ставшее необычайно грозным под действием противоречивых страстей и суровой решимости, которые теперь боролись в груди индейца.

— Что же сделает сын Ункаса? — застенчиво спросила наконец девушка. — Он вождь и уже прославил свое имя в совете, хотя еще так молод. Что подсказывает ему сердце? И повторяет ли голова те слова, которые говорит сердце?

— Что скажет Уа-та-Уа в тот час, когда мой самый близкий друг подвергается такой опасности? Самые маленькие птички поют всего слаще, всегда бывает приятно послушать их песню. В моем сомнении я хочу услышать Лесного Королька. Ее песнь проникает гораздо глубже, чем в ухо.

Девушка почувствовала глубокую признательность, услышав такую похвалу из уст любимого. Другие делавары часто называли девушку Жимолостью Холмов, хотя никогда слова эти не звучали так сладостно, как теперь, когда они вышли из уст Чингачгука. Но он один назвал ее Лесным Корольком и, кроме того, хотел знать ее мнение, а это была величайшая честь. Она стиснула его руку обеими руками и ответила:

— Уа-та-Уа говорит, что ни она, ни Великий Змей никогда не смогут смеяться или спать, не видя во сне гуронов, если Зверобой умрет под томагавками, а друзья ничего не сделают, чтобы спасти его. Она одна пустится в дальний путь и лучше вернется обратно, чем позволит такой темной туче омрачить ее счастье.

— Хорошо! Муж и жена должны иметь одно сердце, должны глядеть на вещи одними глазами и питать в груди одни и те же чувства.

Мы не станем пересказывать здесь их дальнейшую беседу. Совершенно ясно, что она касалась Зверобоя и надежд на его спасение, но о том, что они решили, сказано будет позднее. Юная чета еще продолжала беседовать, когда солнце поднялось над вершинами сосен и свет ослепительного летнего дня затопил долину, озеро и склоны гор. Как раз в этот миг Зверобой вышел из каюты и поднялся на платформу. Прежде всего он бросил взгляд на безоблачное небо, потом на всю панораму вод и лесов, после чего дружески кивнул обоим друзьям и весело улыбнулся девушке.

— Ну, — сказал он, как всегда, спокойным и приятным голосом, — тот, кто видит, как солнце спускается на западе, и встает достаточно рано поутру, может быть уверен, что снова увидит его на востоке, как оленя, которого обложил охотник. Смею сказать, Уа-та-Уа: ты много раз видела это зрелище, и, однако, тебе никогда не пришло на ум спросить, какая этому может быть причина.

Чингачгук и его невеста с недоумением поглядели на великое светило и затем обменялись взглядом, как бы отыскивая решение внезапно возникшей загадки. Привычка притупляет непосредственность чувства даже там, где речь идет о великих явлениях природы.

Эти простые люди до сих пор еще ни разу не пытались объяснить событие, повторявшееся перед ними ежедневно. Однако теперь внезапно поставленный вопрос поразил их обоих, как новая блестящая гипотеза может поразить ученого.

Чингачгук один решился ответить.

— Бледнолицые всё знают, — сказал он. — Могут они объяснить нам, почему солнце скрывает свое лицо, когда уходит на ночь?

— Ага, так к этому и сводится вся наука краснокожих! — сказал охотник смеясь; ему было приятно доказать превосходство своего народа, разрешив трудную проблему. — Слушай, Змей, — продолжал он более серьезно и совершенно просто, —это объясняется гораздо легче, чем воображаете вы, индейцы. Хотя нам кажется, будто солнце путешествует по небу, оно на самом деле не двигается с места, а земля вертится вокруг него. Всякий может понять это, если встанет, к примеру сказать, на мельничное колесо, когда оно движется: тогда он будет поочередно то видеть небо, то нырять под воду. Во всем этом нет никакой тайны, действует одна только природа. Вся трудность в том, чтобы привести землю в движение.

— Откуда мой брат знает, что земля вертится? — спросил индеец. — Может ли он видеть это?

— Ну, признаюсь, это хоть кого собьет с толку, делавар. Много раз я пробовал, и мне это никогда по-настоящему не удавалось. Иногда мне мерещилось, что я могу, но затем опять вынужден был сознаться, что это невозможно. Однако земля действительно вертится, как говорят все наши люди, и ты должен верить им, потому что они умеют предсказывать затмение и другие чудеса, которые приводят в ужас индейцев.

— Хорошо! Это правда; ни один краснокожий не станет отрицать этого. Когда колесо вертится, глаза мои могут его видеть, но они не видят вращения земли.

— Это зависит от упрямства наших чувств. Верь только тому, что видишь, говорят они, и множество людей, действительно, верят только тому, что видят. И, однако, вождь, это совсем не такой хороший довод, как кажется на первый взгляд. Я знаю, ты веришь в Великого духа. И, однако, ручаюсь, ты не смог бы показать, где ты видишь его.

— Чингачгук может видеть Великого духа во всех добрых делах, Злого духа — в злых делах. Великий дух — на озере, в лесу, в облаках, в Уа-та-Уа, в сыне Ункаса, в Таменунде, в Зверобое. Злой дух — в мингах. Но нигде я не могу видеть, как вертится земля.

— Неудивительно, что тебя прозвали Змеем! В твоих словах всегда видны острый ум и глубокая проницательность. А между тем твой ответ уклоняется от моей мысли. По делам Великого духа ты заключаешь, что он существует. Белые заключают о вращении земли по тем последствиям, которые происходят от этого вращения. Вот и вся разница. Подробностей я тебе объяснить не могу. Но все бледнолицые убеждены, что так оно и есть.

— Когда солнце поднимется завтра над вершиной этой сосны, где будет мой брат Зверобой? — спросил внезапно делавар.

Охотник встрепенулся и поглядел на своего друга пристально, хотя и без всякой тревоги. Потом знаком велел ему следовать за собой в ковчег, чтобы обсудить этот предмет вдали от тех, чьи чувства, как он боялся, могли одержать верх над рассудком. Здесь он остановился и продолжал беседу в более конфиденциальном тоне.

— Не совсем осторожно с твоей стороны, Змей, — начал он, — спрашивать меня об этом в присутствии Уа-та-Уа. Да и белые девушки могли нас услышать. Ты поступил неосторожно, вопреки всем твоим обычаям. Ну, ничего. Уа, кажется, не поняла, а остальные не услышали… Легче задать этот вопрос, чем ответить на него. Ни один смертный не может сказать, где он будет, когда завтра подымется солнце. Я задам тебе тот же вопрос, Змей, и хочу послушать, что ты ответишь.

— Чингачгук будет со своим другом Зверобоем. Если Зверобой удалится в страну духов, Великий Змей поползет вслед за ним; если Зверобой останется под солнцем, тепло и свет будут ласкать их обоих.

— Я понимаю тебя, делавар, — ответил охотник, тронутый бесхитростной преданностью своего друга. — Такой язык понятен, как и всякий другой; он исходит от сердца и обращается прямо к сердцу. Хорошо думать так и, быть может, хорошо говорить так, но совсем нехорошо будет так поступить, Змей. Ты теперь не один на свете, — хотя нужно еще переменить хижину и проделать другие обряды, прежде чем Уа-та-Уа станет твоей женой, — вы уже и теперь все равно что обвенчаны и должны вместе делить радость и горе. Нет, нет, нельзя бросать Уа-та-Уа только потому, что между мной и тобой прошло облако немного темнее, чем мы могли предвидеть!

— Уа-та-Уа — дочь могикан, она знает, как надо повиноваться мужу. Куда пойдет он, пойдет и она. Мы оба будем с великим охотником делаваров, когда солнце поднимется завтра над этой сосной.

— Боже тебя сохрани, вождь! Это сущее безумие! Неужели вы можете переделать натуру мингов? Неужели твои грозные взгляды или слезы и красота Уа-та-Уа превратят волка в белку или сделают дикую кошку кроткой, как лань? Нет, Змей, образумься и предоставь меня моей судьбе. В конце концов, нельзя поручиться, что бродяги станут пытать меня. Они еще могут сжалиться, хотя, говоря по правде, трудно ожидать, чтобы минг отказался от своей злобы и позволил милосердию восторжествовать у себя в сердце. И все же никто не знает, что может случиться, и такое молодое существо, как Уа-та-Уа, не смеет зря рисковать своей жизнью. Брак совсем не то, что представляют себе некоторые молодые люди. Если бы ты был еще холост, делавар, я бы, конечно, ждал, что с солнечного восхода до заката неутомимо, как собака, бегущая по следу, ты станешь рыскать вокруг лагеря мингов, подстерегая удобный случай. Но вдвоем мы часто бываем слабее, чем в одиночку, и надо принимать все вещи такими, каковы они есть в действительности, а не такими, какими нам хотелось бы их видеть.

— Слушай, Зверобой, — возразил индеец с решительным видом: — что сделал бы мой бледнолицый брат, если бы Чингачгук попал в руки гуронов? Неужели он прокрался бы в деревни делаваров и там сказал вождям, старикам и молодым воинам: «Глядите, вот Уа-та-Уа, она цела и невредима, хотя немного устала; а вот Зверобой: он меньше устал, чем Жимолость, потому что он гораздо сильнее, но он тоже, цел и невредим!» Неужели ты так поступил бы на моем месте?

— Ну, признаюсь, ты меня озадачил! Даже минг не додумался бы до такой хитрости. Как это тебе пришло в голову задать такой вопрос!.. Что бы я сделал? Да, во-первых, Уа-та-Уа вряд ли оказалась бы в моем обществе, потому что она осталась бы возле тебя, и, стало быть, все, что ты говоришь о ней, не имеет никакого смысла. Если бы она не ушла со мной, то не могла бы и устать; значит, я не мог бы произнести ни одного слова из всей твоей речи. Итак, ты видишь, Змей, рассудок говорит против тебя. И тут нечего толковать, так как спорить против рассудка не пристало вождю с твоим характером и репутацией.

— Мой брат изменил самому себе — он забыл, что говорит с человеком, заседавшим у костров совета своего народа, — возразил индеец ласково. — Когда люди говорят, они не должны произносить слов, которые входят в одно ухо и из другого выходят. Слова их не должны быть пушинками, такими легкими, что ветер, неспособный даже вызвать рябь на воде, уносит их прочь. Брат мой не ответил на мой вопрос: когда вождь задает вопрос своему другу, не подобает толковать о других вещах.

— Я понимаю тебя, делавар, я достаточно хорошо понимаю, что ты имеешь в виду, и уважение к правде не позволяет мне отрицать это. Все же ответить не так легко, как ты, по-видимому, думаешь, и вот по какой причине. Ты хочешь знать, что бы я сделал, если бы у меня на озере была невеста, как у тебя, и если бы мой друг находился в лагере гуронов и ему угрожали пытки. Не так ли?

Индеец молча кивнул головой, как всегда с невозмутимой важностью, хотя глаза его блеснули при виде смущения собеседника.

— Ну, так вот: у меня никогда не было невесты, я никогда не питал ни к одной молодой женщине тех нежных чувств, которые ты питаешь к Уа-та-Уа, хотя я довольно хорошо отношусь к ним всем вместе взятым. Все же мое сердце, как это говорится, по этой части свободно, и, следовательно, я не могу сказать, что бы я сделал. Друг сильно тянет в свою сторону, Змей, это я могу сказать по опыту, но, судя по всему, что я видел и слышал о любви, я склонен думать, что невеста тянет сильнее.

— Правда, но невеста Чингачгука не тянет его к хижинам делаваров, она тянет к лагерю гуронов.

— Она благородная девушка; ножки и ручки у нее не больше, чем у ребенка, а голосок звонкий, как у дрозда-пересмешника; она благородная девушка и достойна своих предков, но что из этого следует, Змей? Я все-таки полагаю, что она не изменила своего решения и не хочет стать женой гурона. Чего же ты добиваешься?

— Уа-та-Уа никогда не будет жить в вигваме ирокеза! — ответил Чингачгук резко. — У нее маленькие ножки, но они могут увести ее к деревням ее народа; у нее маленькие ручки, но великая душа. Когда придет время, брат мой увидит, что мы можем сделать, лишь бы не позволить ему умереть под томагавками мингов.

— Ничего не делай наобум, делавар, — сказал охотник серьезно. — Вероятно, ты поступишь по-своему, и, в общем, это правильно, потому что ты никогда не будешь счастлив, если ничего не сделаешь. Но не действуй наобум. Я не жду, что ты покинешь озеро, пока не решится моя судьба. Но вспомни, Змей, что ни одна из тех пыток, которые способны изобрести минги, не может так смутить мой дух, как мысль, что ты и Уа-та-Уа попали в руки врагов, стараясь сделать что-нибудь для моего спасения.

— Делавары очень осторожны. Зверобой не должен бояться, что они бросятся во вражеский лагерь с завязанными глазами.

На этом разговор и кончился. Гетти вскоре объявила, что завтрак готов, и все уселись вокруг простого, некрашеного стола.

Юдифь последняя заняла свое место. Она была бледна, молчалива, и по лицу ее легко было заметить, что она провела мучительную, бессонную ночь.

Завтрак прошел в молчании. Женщины почти не прикасались к еде, но у мужчин аппетит был обычный.

Когда встали из-за стола, оставалось еще несколько часов до момента прощания пленника со своими друзьями.

Живо интересуясь судьбой Зверобоя и желая быть поближе к нему, все собрались на платформе, чтобы в последний раз поговорить с ним и выказать свое участие, предупреждая его малейшие желания.

Сам Зверобой, судя по внешности, был совершенно спокоен, разговаривал весело и оживленно, хотя уклонялся от всяких намеков на участь, ожидавшую его в этот день.

Только по тону, которым он говорил о смерти, можно было догадаться, что мысли его невольно возвращаются к этой тяжелой теме.

— Ах, — сказал он вдруг, — сделайте мне одолжение, Юдифь, сойдем на минутку в ковчег! Я хочу поговорить с вами.

Юдифь повиновалась с радостью, которую едва могла скрыть.

Пройдя за охотником в каюту, она опустилась на стул. Молодой человек, взяв в руки стоявший в углу «оленебой», карабин, который она подарила ему накануне, сел на другой стул и положил ружье себе на колени. Еще раз осмотрев с любовным вниманием дуло и затвор, он отложил ружье в сторону и обратился к предмету, ради которого и завел этот разговор.

— Насколько я понимаю, Юдифь, вы подарили мне это ружье, — сказал он. — Я согласился взять его, потому что молодой женщине ни к чему огнестрельное оружие. У этого карабина славное имя, и потому его по праву должен носить человек опытный, с твердой рукой, — ведь самую добрую славу легко потерять при беззаботности и необдуманном поведении.

— Ружье не может находиться в лучших руках, чем теперь, Зверобой. Томас Хаттер редко давал из него промах, а у вас оно будет…

— Верной смертью, — перебил охотник смеясь. — Я знавал когда-то охотника на бобров, у которого было ружье, имевшее такое прозвище, но все это было только бахвальством, ибо я видел делаваров, которые на близком расстоянии посылали свои стрелы так же метко. Однако я не отрицаю моих способностей… ибо это способности, Юдифь, а не натура… я не отрицаю моих способностей и, следовательно, готов признать, что ружье не может находиться в лучших руках, чем сейчас. Но как долго оно в них останется? Говоря между нами, мне не хотелось бы, чтобы это слышали Змей и Уа-та-Уа, но вам можно сказать всю правду, потому что ваше сердце вряд ли будет так страдать от этой мысли, как сердца людей, знающих меня дольше и лучше. Итак, спрашиваю я: долго ли мне придется владеть этим ружьем? Это серьезный вопрос, над которым стоит подумать, и если случится то, что, по всей вероятности, должно случиться, «оленебой» останется без хозяина.

Юдифь слушала его с кажущейся невозмутимостью, хотя внутренняя борьба почти до конца истощила ее силы. Зная причудливый нрав своего собеседника, она заставила себя сохранять внешнее спокойствие, хотя если бы внимание Зверобоя не было приковано к ружью, человек с такой острой наблюдательностью вряд ли мог не заметить душевной муки, с которой девушка выслушала его последние слова. Тем не менее необычайное самообладание позволило ей продолжать разговор, не обнаруживая своих чувств.

— Что же вы мне прикажете делать с этим оружием, — спросила она, — если случится то, чего вы, по-видимому, ожидаете?

— Именно об этом хотел я поговорить с вами, Юдифь, именно об этом. Вот Чингачгук, правда, далек от совершенства по части обращения с ружьем, но все же достоин уважения и постепенно овладевает этим искусством. Кроме того, он мой друг — быть может, самый близкий друг, потому что мы никогда не ссорились, хоть у нас и разные природные дарования. Так вот, мне бы хотелось оставить «оленебой» Змею, если что-нибудь помешает мне прославить моим искусством ваш драгоценный подарок, Юдифь.

— Оставьте его кому хотите, Зверобой; ружье ваше, и вы можете распоряжаться им как угодно. Если таково ваше желание, Чингачгук получит его, в случае если вы не вернетесь обратно.

— Спросили вы мнения Гетти на этот счет? Право собственности переходит от родителей ко всем детям, а не к одному из детей.

— Если вы желаете руководствоваться велениями закона, Зверобой, то, боюсь, ни одна из нас не имеет права на это ружье. Томас Хаттер не был отцом Гетти, как не был и моим отцом. Мы только Юдифь и Гетти, у нас нет другого имени.

— Быть может, так говорит закон, в этом мало я смыслю. По нашим обычаям, все вещи принадлежат вам, и никто здесь не станет спорить против этого. Если Гетти скажет, что она согласна, я окончательно успокоюсь на этот счет. Правда, Юдифь, у вашей сестры нет ни вашей красоты, ни вашего ума, но мы должны оберегать права даже обиженных богом людей.

Девушка ничего не ответила, но, подойдя к окошку, поманила к себе сестру. Простодушная Гетти охотно согласилась уступить Зверобою право полной собственности на драгоценное ружье. Охотник, по-видимому, почувствовал себя совершенно счастливым, по крайней мере до поры до времени; снова и снова рассматривал он ценный подарок и наконец выразил желание испытать все его достоинства на практике, прежде чем вернется на берег. Ни один мальчик не спешил испробовать новую игрушку с таким восторгом, с каким простодушный лесной житель принялся испытывать все качества своего ружья. Вернувшись на платформу, он прежде всего отвел делавара в сторону и сказал, что это прославленное ружье должно стать его собственностью, если какая-нибудь беда случится с теперешним владельцем.

— Это, Змей, для тебя лишнее основание быть осторожным и без нужды не подвергаться опасности, — прибавил охотник, — потому что для вашего племени обладание таким ружьем стоит хорошей победы. Минги позеленеют от зависти и, что еще важнее, они уже не посмеют больше бродить без опаски вокруг деревни, где хранится это ружье; поэтому береги его, делавар, и помни, что на твоем попечении теперь находится вещь, обладающая всеми хорошими качествами живого существа без его недостатков. Уа-та-Уа должна быть — и, без сомнения, будет — очень дорога тебе, но «оленебой» станет предметом любви и поклонения всего вашего народа.

— Одно ружье стоит другого, Зверобой, — возразил индеец, несколько уязвленный тем, что друг оценил его невесту ниже, чем ружье. — Все убивают, все сделаны из дерева и железа. Жена мила сердцу, ружье хорошо для стрельбы.

— А что представляет собой в лесу человек, которому нечем стрелять? В самом лучшем случае он становится жалким траппером, а не то ему приходится вязать веники и плести корзины. Такой человек может сеять хлеб, но никогда не узнает вкуса дичи и не отличит медвежьей ветчины от кабаньей… Но ладно, друг! Другой подобный случай, быть может, никогда не представится нам, и я во что бы то ни стало хочу испытать это знаменитое ружье. Принеси-ка сюда твой карабин, а я испробую «оленебой», чтобы мы могли узнать все его скрытые достоинства.

Это предложение, отвлекавшее присутствующих от тяжелых мыслей, было принято с удовольствием. Девушки поспешно вынесли на платформу весь наличный запас огнестрельного оружия. Арсенал Хаттера был довольно богат: в нем имелось несколько ружей, причем все были постоянно заряжены на тот случай, если бы пришлось внезапно пустить их в ход. Оставалось только подсыпать на полки свежего пороха, и каждое ружье было готово к употреблению. Это общими силами сделали очень быстро, так как женщины по части оборонительных приготовлений обладали не меньшим опытом, чем мужчины.

— Теперь, Змей, мы начнем помаленьку: сперва испробуем простые ружья старика Тома и только потом пустим в ход твой карабин и «оленебой», — сказал Зверобой, радуясь тому, что снова держит в руках ружье и может показать свое искусство. — Птиц здесь — изобилие: одни плавают на воде, другие летают над озером и держатся как раз на нужном расстоянии от хижины. Покажи нам, делавар, пичужку, которую ты намерен пугнуть. Да вон, прямо к востоку, я вижу, плывет селезень. Это проворная тварь, которая умеет нырять в мгновение ока; на ней стоит попробовать ружье и порох.

Чингачгук был человек немногословный. Лишь только ему указали птицу, он прицелился и выстрелил. При вспышке выстрела селезень мгновенно нырнул, как и ожидал Зверобой, и пуля скользнула по поверхности озера, ударившись о воду в нескольких дюймах от того места, где недавно плавала птица. Зверобой рассмеялся своим сердечным смехом, но в то же время приготовился к выстрелу и стоял, зорко наблюдая за спокойной водяной гладью. Вот на ней показалось темное пятно, селезень вынырнул, чтобы перевести дух, и взмахнул крыльями. В этот миг пуля ударила ему прямо в грудь, и он мертвый опрокинулся на спину. Секунду спустя Зверобой уже стоял, опираясь прикладом своего ружья о платформу, так спокойно, как будто ничего не случилось, хотя он и смеялся своим обычным беззвучным смехом.

— Ну, это еще не бог весть какое испытание для ружей, — сказал он, как бы желая умалить свою собственную заслугу. — Это не свидетельствует ни за, ни против ружья, поскольку все зависело от быстроты руки и верности глаза. Я захватил птицу врасплох, иначе она могла снова нырнуть, прежде чем пуля настигла бы ее. Но Змей слишком мудр, чтобы придавать значение таким фокусам, к которым он давно привык. Помнишь тот случай, вождь, когда ты хотел убить дикого гуся, а я подстрелил его прямо у тебя под носом? Впрочем, такие вещи не могут поссорить друзей, а молодежи надо иногда позабавиться, Юдифь… Ага, теперь я опять вижу птицу, какая нам требуется, и мы не должны упускать удобный случай. Вон там, немного севернее, делавар!

Индеец посмотрел в указанном направлении и вскоре заметил большую черную утку, с величавым спокойствием плававшую на поверхности воды. В те далекие времена, когда лишь очень немногие люди нарушали своим присутствием гармонию пустыни, все мелкие озера, которыми изобилует внутренняя часть Нового Йорка, служили прибежищем для перелетных птиц. Мерцающее Зеркало, подобно другим водоемам, некогда кишело всевозможными видами уток, гусей, чаек и гагар. После появления Хаттера Мерцающее Зеркало по сравнению с другими озерами, более далекими и уединенными, опустело, хотя в нем еще продолжали гнездиться разные породы птиц, как гнездятся они там и по сие время. В ту минуту из «замка» можно было увидеть сотни птиц, дремавших на воде или купавших свои перья в прозрачной стихии. Но ни одна из них не представляла собой такой подходящей мишени, как черная утка, на которую Зверобой только что указал своему другу. Чингачгук, как всегда, не стал тратить слов понапрасну и немедленно приступил к делу. На этот раз он целился старательно, и ему удалось перебить утке крыло. Она с криком поплыла по воде, быстро увеличивая расстояние, отделявшее ее от врагов.

— Надо покончить с мучениями этой твари! — воскликнул Зверобой, видя, что птица тщетно старается взмахнуть раненым крылом. — Для этого здесь найдутся и ружье и глаз.

Утка еще продолжала барахтаться в воде, когда роковая пуля нагнала ее, отделив голову от шеи так чисто, словно ее отрубили топором. Уа-та-Уа испустила тихий крик восторга, обрадованная успехом молодого индейца, но теперь, увидев превосходство его друга, она насупилась. Вождь, напротив, издал радостное восклицание, и улыбка его свидетельствовала, что он искренне восхищен и нисколько не завидует сопернику.

— Не обращай внимания на девчонку, Змей: пусть ее сердится, мне от этого ни холодно, ни жарко, — сказал Зверобой смеясь. — Для женщин довольно естественно принимать к сердцу победы и поражения мужа, а вы теперь, можно сказать, все равно что муж и жена. Однако постреляем немного в птиц, которые носятся у нас над головой; предлагаю тебе целить в летящую мишень. Вот это будет настоящее испытание: оно требует меткого ружья, как и меткого глаза.

На озере водились орлы, которые живут вблизи воды и питаются рыбой. Как раз в эту минуту один из них парил на довольно значительной высоте, подстерегая добычу; его голодные птенцы высовывали головы из гнезда, которое можно было различить на голой вершине сухой сосны. Чингачгук молча направил новое ружье на эту птицу и, тщательно прицелившись, выстрелил. Более широкий, чем обычно, круг, описанный орлом, свидетельствовал о том, что пуля пролетела недалеко от него, хотя и не попала в цель. Зверобой, который целился так же быстро, как и метко, выстрелил, лишь только заметил промах своего друга, и в ту же секунду орел понесся вниз так, что не совсем ясно было, ранен он или нет. Сам стрелок, однако, объявил, что промахнулся, и предложил приятелю взять другое ружье, ибо по некоторым признакам был уверен, что птица собирается улететь.

— Я заставил его вильнуть книзу, Змей; думаю, что перья были немного задеты, но он еще не потерял ни капли крови. Впрочем, это старое ружьишко не годится для такой стрельбы. Живо, делавар, бери свой карабин, а вы, Юдифь, дайте мне «оленебой»! Это самый подходящий случай испытать все его качества.

Соперники приготовились, а девушки стояли поодаль, с нетерпением ожидая, чем кончится состязание. Орел описал широкий круг и, снова поднявшись ввысь, пролетел почти над самой хижиной, но еще выше, чем прежде. Чингачгук посмотрел на него и объявил, что немыслимо попасть в птицу по отвесной линии кверху. Но тихий ропот Уа-та-Уа заставил его изменить свое решение, и он выстрелил. Результат, однако, показал, что он был прав, так как орел даже не изменил направление своего полета, продолжая чертить в воздухе круги и спокойно глядя вниз, как будто он презирал своих врагов.

— Теперь, Юдифь, — крикнул Зверобой, смеясь и поблескивая веселыми глазами, — посмотрим, можно ли называть «оленебой» также и «убей орла»!.. Отойди подальше, Змей, и гляди, как я буду целиться, потому что таким вещам следует учиться.

Зверобой несколько раз наводил ружье, а птица тем временем продолжала подниматься все выше и выше. Затем последовали вспышка и выстрел. Свинцовый посланец помчался кверху, и в следующее мгновение птица склонилась набок и начала опускаться вниз, взмахивая то одним, то другим крылом, иногда описывая круги, иногда отчаянно барахтаясь, пока, наконец, сделав несколько полных кругов, не свалилась на нос ковчега. Осмотрев ее тело, обнаружили, что пуля проникла между крылом и грудной костью.

Глава XXVI

— Мы поступили необдуманно, Змей! Да, Юдифь, мы поступили очень необдуманно, умертвив живое существо из пустого тщеславия! — воскликнул Зверобой, когда делавар поднял за крылья огромную птицу, глядевшую на врагов в упор своим тускнеющим взглядом — тем взглядом, которым беспомощные жертвы всегда смотрят на своих убийц. — Это больше пристало двум мальчишкам, чем двум воинам, идущим по тропе войны хотя бы и первый раз в жизни. Увы мне! Ну что же, в наказание я покину вас немедленно, и когда останусь один на один с кровожадными мингами, то, вероятнее всего, мне придется вспомнить, что жизнь сладка даже зверям, бродящим по лесу, и птицам, летающим в воздухе… Подите сюда, Юдифь! Вот «оленебой». Возьмите его обратно и сохраните для рук, более достойных владеть таким оружием.

— Я не знаю рук более достойных, чем ваши, Зверобой, — ответила девушка поспешно. — Никто, кроме вас, не должен прикасаться к этому оружию.

— Если брать в расчет мою ловкость, вы, быть может, и правы, девушка, но мы должны знать не только как пользоваться огнестрельным оружием, но и когда нужно пускать его в ход. Очевидно, последнему я еще не научился, поэтому возьмите ружье. Вид умирающего и страждущего создания, хотя это только птица, внушает спасительные мысли человеку, который почти уверен, что его последний час наступит до солнечного заката. Я бы пожертвовал всеми утехами тщеславия, всеми радостями, которые мне доставляют моя рука и глаз, если бы этот бедный орел мог снова очутиться в гнезде со своими птенцами.

Слушатели были поражены порывом внезапного раскаяния, охватившего охотника, и вдобавок раскаяния в поступке, столь обыкновенном, ибо люди редко задумываются над физическими страданиями беззащитных и беспомощных животных. Делавар понял слова, сказанные его другом, хотя вряд ли мог понять одушевляющие того чувства; он вынул острый нож и поспешил прекратить страдания орла, отрезав ему голову.

— Какая страшная вещь — сила, — продолжал охотник, — и как страшно обладать ею и не знать, как ею пользоваться! Неудивительно, Юдифь, что великие мира сего так часто изменяют своему долгу, если даже людям маленьким и смиренным трудно бывает поступать справедливо и удаляться от всякого зла. И затем, как неизбежно один дурной поступок влечет за собой другой! Если бы я не был обязан немедленно вернуться из отпуска к моим мингам, я бы отыскал гнездо этой твари, хотя бы мне пришлось блуждать по лесу две недели подряд; впрочем, гнездо орла нетрудно найти человеку, который знает повадки этой птицы; но все равно, я бы согласился две недели подряд скитаться по лесу, лишь бы отыскать птенцов и избавить их от лишних страданий.

В это время Зверобой не подозревал, что тот самый поступок, за который он так строго осуждал себя, должен был иметь решающее влияние на его последующую судьбу. Каким образом проявилось это влияние, мы не станем рассказывать здесь, ибо это будет ясно из последующих глав. Молодой человек медленно вышел из ковчега с видом кающегося грешника и молча уселся на платформе. Тем временем солнце поднялось уже довольно высоко, и это обстоятельство, в связи с обуревавшими его теперь чувствами, побудило охотника ускорить свой отъезд. Делавар вывел для друга челнок, лишь только узнал о его намерении, а Уа-та-Уа позаботилась, чтобы ему было удобнее. Все это делалось не напоказ; Зверобой отлично видел и оценил искренние побуждения своих друзей. Когда все было готово, индейцы вернулись и сели рядом с Юдифью и Гетти, которые за это время не покидали молодого охотника.

— Даже лучшим друзьям сплошь и рядом приходится расставаться, — начал Зверобой, увидя, что все общество снова собралось вокруг него. — Да, дружба не может изменить путей провидения, и каковы бы ни были наши чувства, мы должны расстаться. Я часто думал, что бывают минуты, когда слова, сказанные нами, остаются в памяти у людей прочнее, чем обычно, и когда данный нами совет запоминается лучше именно потому, что говорящий вряд ли сможет заговорить снова. Никто не знает, что может случиться, и, следовательно, когда друзья расстаются с мыслью, что разлука продлится, чего доброго, очень долго, не мешает сказать несколько ласковых слов на прощанье. Я прошу вас всех уйти в ковчег и возвращаться оттуда по очереди; я поговорю с каждым отдельно и, что еще важнее, послушаю, что каждый из вас хочет сказать мне, потому что плох тот советник, который сам не слушает чужих советов.

Лишь только было высказано это пожелание, индейцы немедленно удалились, оставив, однако, обеих сестер по-прежнему стоящими возле молодого человека. Вопросительный взгляд Зверобоя заставил Юдифь объясниться.

— С Гетти вы можете поговорить, когда будете плыть к берегу, — сказала она поспешно. — Я хочу, чтобы она сопровождала вас.

— Разумно ли это, Юдифь? Правда, при обыкновенных обстоятельствах слабоумие служит защитой среди краснокожих, но когда они разъярятся и станут помышлять только о мести, трудно сказать, что может случиться. Кроме того…

— Что вы хотите сказать, Зверобой? — спросила Юдифь таким мягким голосом, что в нем чувствовалась почти нежность, хотя она старалась изо всех сил обуздать свое волнение.

— Да просто то, что бывают такие зрелища и такие дела, при которых лучше не присутствовать даже людям, столь мало одаренным рассудком и памятью, как наша Гетти. Поэтому, Юдифь, лучше позвольте мне отплыть одному, а сестру оставьте дома.

— Не бойтесь за меня, Зверобой, — вмешалась Гетти, понявшая общий смысл этого разговора. — Говорят, я слабоумная, а это позволяет мне ходить повсюду, тем более что я всегда ношу с собою библию… Просто удивительно, Юдифь, как самые разные люди — трапперы, охотники, краснокожие, белые, минги и делавары — боятся библии!

— Я думаю, у тебя нет никаких оснований опасаться чего-нибудь худого, Гетти, — ответила сестра, — и потому настаиваю, чтобы ты отправилась в гуронский лагерь вместе с нашим другом. Тебе от этого не будет никакого вреда, а Зверобою может принести большую пользу.

— Теперь не время спорить, Юдифь, а потому действуйте по-своему, — ответил молодой человек. — Приготовьтесь, Гетти, и садитесь в челнок, потому что я хочу сказать вашей сестре несколько слов на прощанье.

Юдифь и ее собеседник сидели молча, пока Гетти не оставила их одних, после чего Зверобой возобновил разговор спокойно и деловито, как будто он был прерван каким-то заурядным обстоятельством.

— Слова, сказанные при разлуке, и притом, быть может, последние слова, которые удается услышать из уст друга, не скоро забываются, — повторил он, — и потому, Юдифь, я хочу поговорить с вами как брат, поскольку я недостаточно стар, чтобы быть вашим отцом. Во-первых, хочу предостеречь вас от ваших врагов, из которых двое, можно сказать, следуют за вами по пятам и подкарауливают вас на всех дорогах. Первый из этих врагов — необычайная красота, которая так же опасна для некоторых молодых женщин, как целое племя мингов, и которая требует величайшей бдительности. Да, не восхищения и не похвалы, а недоверия и отпора. Красоте можно дать отпор и даже перехитрить ее. Для этого вам надо лишь вспомнить, что она тает, как снег, и когда однажды исчезает, то уж никогда не возвращается вновь. Времена года сменяют друг друга, Юдифь, и если у нас порой бывает зима с ураганами и морозами и весна с утренними холодами и обнаженными деревьями, зато бывает и лето с ярким солнцем и безоблачным небом и осень со своими плодами и лесами, одетыми в праздничный наряд, какого ни одна городская франтиха не найдет во всех лавках Америки. Земля никогда не перестает вращаться, и приятное сменяет собой неприятное. Но не так обстоит дело с красотой. Она дается только в юности и на короткое время, и потому надо пользоваться ею разумно, а не злоупотреблять ею. И так как я никогда не встречался с молодой женщиной, по отношению к которой природа была так щедра именно в этом смысле, то и предупреждаю вас, быть может, в мои предсмертные минуты: берегитесь этого врага!

Юдифи было так приятно слушать это недвусмысленное признание ее чар, что она многое могла бы простить человеку, сказавшему подобные слова, кто бы он ни был. Но в этот миг, когда она находилась под влиянием гораздо более высоких чувств, Зверобою вообще нелегко было бы обидеть ее; поэтому она терпеливо выслушала ту часть речи, которая неделю назад возбудила бы ее негодование.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, Зверобой, — ответила девушка с покорностью и смирением, несколько удивившими охотника, — и надеюсь извлечь из этого пользу. Но вы назвали только одного из врагов, которых я должна бояться; кто же второй враг и что он собой представляет?

— Второй враг — умственная гордость, Юдифь. Правда, он не так опасен, как я раньше предполагал. Однако раз уж я заговорил об этом, то лучше честно договорить все до конца. Ваш первый враг, которого надо опасаться, Юдифь, как я уже сказал, — ваша необычайная красота, а второй враг — гордость. Если первое дурно, то второе не меняет дела, поскольку речь идет о безопасности и душевном спокойствии.

Трудно сказать, как долго продолжал бы простодушный и ничего не подозревавший охотник разглагольствовать на эту тему, если бы его слушательница не разразилась внезапными слезами, отдавшись чувству, которое прорвалось на волю с тем большей силой, чем упорнее она его перед этим подавляла. На первых порах ее рыдания были так страстны и неудержимы, что Зверобой немного испугался и от всей души раскаивался в том, что слова его подействовали гораздо сильнее, чем он предполагал. Даже люди суровые и властные обычно смягчаются, видя внешние признаки печали, но Зверобою с его характером не нужно было таких доказательств сердечного волнения, чтобы искренне пожалеть девушку. Он вскочил, как ужаленный ехидной, и голос матери, утешающей своего ребенка, вряд ли мог звучать ласковее, чем те слова, которыми он выразил свое сожаление в том, что зашел так далеко.

— Я хотел вам добра, Юдифь, — сказал он, — и совсем не намеревался вас обидеть. Вижу, что я хватил через край. Да, хватил через край и умоляю вас простить меня. Дружба — ужасная вещь. Иногда она укоряет за то, что мы сделали слишком мало, а иногда бранит самыми резкими словами за то, что мы сделали слишком много. Однако, признаюсь, я хватил через край и так как по-настоящему и от всей души уважаю вас, то и радуюсь этому, поскольку это доказывает, что вы гораздо лучше, чем я вообразил в своем тщеславии и самомнении.

Юдифь отвела руки от лица, слезы ее прекратились, и она поглядела на собеседника с такой сияющей улыбкой, что молодой человек на один миг совершенно онемел от восхищения.

— Перестаньте, Зверобой! — поспешно сказала она. — Мне больно слышать, как вы укоряете себя. Я яснее сознаю мои слабости теперь, когда вижу, что и вы их заметили. Как ни горек этот урок, он не скоро будет забыт. Мы не станем говорить больше об этих вещах, чтобы делавар, или Уа-та-Уа, или даже Гетти не заметили мою слабость. Прощайте, Зверобой, пусть бог благословит и хранит вас, как того заслуживает ваше честное сердце.

Теперь Юдифь совершенно овладела собой. Молодой человек позволил ей действовать, как ей хотелось, и когда она пожала его жесткую руку обеими руками, он не воспротивился, но принял этот знак почтения так же спокойно, как монарх мог бы принять подобную дань от своего подданного или возлюбленная от своего поклонника. Чувство зажгло румянцем и осветило лицо девушки, и красота ее никогда не была столь блистательна, как в тот миг, когда она бросила прощальный взгляд на юношу. Этот взгляд был полон тревоги, сочувствия и нежной жалости. Секунду спустя Юдифь исчезла в каюте и больше не показывалась, хотя из окошка сказала делаварке, что друг ожидает ее.

— Ты достаточно хорошо знаешь натуру и обычаи краснокожих, Уа-та-Уа, чтобы понять, почему я обязан вернуться из отпуска, — начал охотник на делаварском наречии, когда терпеливая и покорная представительница этого племени спокойно приблизилась к нему. — Ты, вероятно, понимаешь также, что вряд ли мне суждено когда-нибудь снова говорить с тобой. Сказать мне надо лишь очень немного. Но это немногое — плод долгой жизни среди вашего народа и долгих наблюдений над вашими обычаями. Женская доля вообще тяжела, но должен признаться, хотя и не питаю особого пристрастия к людям моего цвета, что она тяжелее среди краснокожих, чем среди бледнолицых. Неси свое бремя, Уа-та-Уа, как подобает, и помни, что если оно и тяжело, то все же гораздо легче, чем у большинства индейских женщин. Я хорошо знаю Змея, знаю его сердце — он никогда не будет тираном той, которую любит, хотя и ждет, конечно, что с ним будут обходиться как с могиканским вождем. Вероятно, в вашей хижине будут и пасмурные дни, потому что такие дни случаются при всех обычаях и у всех народов; но, держа окна сердца раскрытыми настежь, ты всегда оставишь достаточно простора, чтобы внутрь мог проникнуть солнечный луч. Ты происходишь из знатного рода, и Чингачгук — тоже. Не думаю, чтобы ты или он позабыли об этом и опозорили ваших предков. Тем не менее любовь — нежное растение и никогда не живет долго, если его орошают слезами. Пусть лучше земля вокруг вашего супружеского счастья увлажняется росой нежности.

— Мой бледнолицый брат очень мудр; Уа сохранит в памяти все, что его мудрость возвестила ей.

— Это очень разумно, Уа-та-Уа. Слушать хорошие советы и запоминать их — вот самая надежная зашита для женщины. А теперь попроси Змея притти и поговорить со мной. Я буду вспоминать тебя и твоего будущего мужа, что бы ни случилось со мной, и всегда буду желать вам обоим всех благ и в этом и в будущем мире.

Уа-та-Уа не пролила ни одной слезинки на прощанье, но в ее черных глазах отражалось пылавшее в груди чувство, и красивое лицо было озарено выражением решимости, представлявшей резкий контраст с его обычной кротостью.

Минуту спустя делавар приблизился к своему другу легкой и бесшумной поступью индейца.

— Поди сюда, Змей, вот сюда, немного подальше, чтобы нас не могли видеть женщины, — начал Зверобой, — я хочу сказать тебе кое-что, чего никто не должен угадать, а тем более подслушать. Ты хорошо знаешь, что такое отпуск и что такое минги, чтобы сомневаться или питать ложные надежды относительно того, что, по всем вероятиям, случится, когда я вернусь обратно в их лагерь. Итак, нескольких слов будет достаточно… Во-первых, вождь, я хочу сказать тебе об Уа-та-Уа. Я знаю, что по обычаям вашего народа женщины должны работать, а мужчины охотиться, но во всем надо знать меру. Впрочем, что касается охоты, то я не вижу оснований, по которым здесь следовало бы ставить какие-нибудь границы, но Уа-та-Уа происходит из слишком хорошего рода, чтобы трудиться без отдыха. Люди с вашим достатком и положением никогда не будут нуждаться в хлебе, картофеле или других овощах, которые рождаются на полях. Поэтому, надеюсь, твоей жене никогда не придется брать в руки лопату. Ты знаешь, я не совсем нищий, и все, чем владею, будь то снаряжение, припасы, шкуры, оружие или материи, — все это дарю Уа-та-Уа, если не вернусь за своим добром в конце лета. Пусть это будет приданым для девушки. Думаю, нет нужды говорить тебе, что ты обязан любить молодую жену, потому что ты уже любишь ее, а кого человек любит, того он, по всей вероятности, будет и ценить. Все же не мешает напомнить, что ласковые слова никогда не обижают, а горькие обижают сплошь да рядом. Я знаю, ты мужчина, Змей, и потому охотнее говоришь у костра совета, чем у домашнего очага, но все мы иногда бываем склонны немножко забыться, а ласковое обхождение и ласковое слово всего лучше помогают нам поддерживать мир в хижине, так же как на охоте.

— Мои уши открыты, — произнес делавар важно, — слова моего брата проникли так далеко, что никогда не смогут вывалиться обратно. Они подобны кольцам, у которых нет ни конца, ни начала. Говори дальше: песня королька и голос друга никогда не наскучат.

— Я скажу еще кое-что, вождь, но ради старой дружбы ты извинишь меня, если я теперь поговорю о себе самом. Если дело обернется плохо, то от меня, по всем вероятиям, останется только кучка пепла, поэтому не будет особой нужды в могиле, разве только для пустого тщеславия. На этот счет я не слишком привередлив, хотя все-таки надо будет осмотреть остатки костра, и если там окажутся кости, то приличнее будет собрать и похоронить их, чтобы волки не глодали их и не выли над ними. В конце концов, разница тут невелика, но люди придают значение таким вещам…

— Все будет сделано, как говорит мой брат, — важно ответил индеец. — Если душа его полна, пусть он опорожнит ее на груди друга.

— Спасибо, Змей, на душе у меня довольно легко. Да, сравнительно легко. Правда, я не могу отделаться от некоторых мыслей, но это не беда. Есть, впрочем, одна вещь, вождь, которая кажется мне неразумной и неестественной, хотя миссионеры говорят, что это правда, а моя религия и цвет кожи обязывают меня верить им. Они говорят, что индеец может мучить и истязать тело в полное свое удовольствие, сдирать с тебя скальп, и резать, и рвать на куски, и жечь, пока ничего не останется, кроме пепла, который будет разбросан на все четыре стороны; и однако, когда зазвучит труба, человек воскреснет снова во плоти и станет таким же, по крайней мере по внешности, если не по своим чувствам, каким был прежде.

— Миссионеры — хорошие люди, они желают нам добра, — ответил делавар вежливо, — но они плохие знахари. Они верят всему, что говорят, Зверобой, но это еще не повод для воинов и ораторов открывать свои уши. Когда Чингачгук увидит отца Таменунда, стоящего перед ним со скальпом на голове и в боевой раскраске, тогда он поверит словам миссионеров.

— Увидеть — значит поверить, это несомненно. Увы мне! Некоторые из нас могут увидеть все эти вещи гораздо скорее, чем мы ожидаем. Я понимаю, почему ты говоришь об отце Таменунда, Змей, и это очень тонкая мысль. Таменунд — старик, ему теперь лет восемьдесят, никак не меньше, а его отец подвергся пыткам, был скальпирован и сожжен, когда нынешний пророк был еще юнцом. Да, если бы это можно было увидеть своими глазами, тогда действительно было бы нетрудно поверить всему, что говорят миссионеры. Однако я не решаюсь спорить против этого мнения, ибо ты должен знать, Змей, что христианство учит нас верить не видя, а человек всегда должен повиноваться своей религии и ее учениям, каковы бы они ни были.

— Это довольно странно со стороны такого умного народа, как белые, — сказал делавар выразительно. — Краснокожий глядит на вещи очень внимательно, чтобы сперва увидеть, а потом понять.

— Да, это звучит убедительно и приятно для человеческой гордости, но это не так глубоко, как кажется на первый взгляд. Однако из всего христианского учения, Змей, всего больше смущает и огорчает меня то, что бледнолицые должны отправиться на одно небо, а краснокожие — на другое. Таким образом, те, которые жили вместе и любили друг друга, должны будут разлучиться после смерти.

— Неужели миссионеры учат действительно этому своих белых братьев? — спросил индеец с величайшей серьезностью. — Делавары думают, что добрые люди и храбрые воины будут охотиться в чудесных лесах все вместе, к какому бы племени они ни принадлежали, тогда как дурные индейцы и трусы должны будут пресмыкаться с собаками и волками, чтобы добывать дичину для своих очагов.

— Удивительно, право, как люди по-разному представляют себе блаженство и муку после смерти! — воскликнул охотник, отдаваясь течению своих мыслей. — Одни верят в неугасимое пламя, а другие думают, что грешникам придется искать себе пищу с волками и собаками. Но я не могу больше говорить обо всех этих предметах, так как Гетти уже сидит в челноке и мой отпуск кончается. Увы мне! Ладно, делавар, вот моя рука. Ты знаешь, что это рука друга, и пожмешь ее как друг, хотя она и не сделала тебе даже половины того добра, которого желает тебе ее хозяин.

Индеец взял протянутую руку и горячо ответил на пожатие. Затем, вернувшись к своей обычной невозмутимости, которую многие принимали за врожденное равнодушие, он снова овладел собою, чтобы расстаться с другом с подобающим достоинством. Зверобой, впрочем, держал себя более естественно и не побоялся бы дать полную волю своим чувствам, если бы не его недавний разговор с Юдифью.

Он был слишком скромен, чтобы догадаться о действительных чувствах красивой девушки, но в то же время слишком наблюдателен, чтобы не заметить, какая борьба совершалась в ее груди. Ему было ясно, что с ней творится что-то необычайное, и с деликатностью, которая бы сделала честь человеку более утонченному, он решил избегать всего, могущего повлечь за собой разоблачение этой тайны, о чем могла впоследствии пожалеть сама девушка. Итак, он решил тут же пуститься в путь.

— Спаси тебя бог, Змей, спаси тебя бог! — крикнул охотник, когда челнок отчалил от края платформы.

Чингачгук помахал рукой. Потом, закутавшись с головой в легкое одеяло, которое он носил обычно на плечах, словно римлянин тогу, он медленно удалился внутрь ковчега, желая предаться наедине своей скорби и одиноким думам.

Зверобой не вымолвил больше ни слова, пока челнок не достиг половины пути между «замком» и берегом. Тут он внезапно перестал грести, потому что в ушах его прозвучал кроткий, музыкальный голос Гетти.

— Почему вы возвращаетесь к гуронам, Зверобой? — спросила девушка. — Говорят, я слабоумная и таких они никогда не трогают, но вы так же умны, как Гарри Непоседа; Юдифь уверена даже, что вы гораздо умнее, хотя я не понимаю, как это возможно.

— Ах, Гетти, прежде чем сойти на берег, я должен поговорить с вами — главным образом о вещах, касающихся вашего собственного блага. Перестаньте грести или лучше, чтобы минги не подумали, будто мы замышляем какую-нибудь хитрость, гребите полегоньку, лишь бы только челнок чуть двигался. Вот так!.. Ага, я теперь вижу, что вы тоже умеете притворяться и могли бы участвовать в каких-нибудь военных хитростях, если бы хитрости были законны в эту минуту. Увы мне! Обман и ложь — очень худые вещи, Гетти, но так приятно одурачить врага во время честной, законной войны! Путь мой был короток и, по-видимому, скоро кончится, но теперь я вижу, что воину не всегда приходится иметь дело с одними препятствиями и трудностями. Тропа войны тоже имеет свою светлую сторону, как большинство других вещей, и мы должны быть только достаточно мудры, чтобы заметить это.

— А почему ваша тропа войны, как вы это называете, должна скоро кончиться, Зверобой?

— Потому, дорогая девушка, что отпуск мой тоже кончается. По всей вероятности, и моя дорога и отпуск кончатся в одно и то же время; во всяком случае, они следуют друг за дружкой по пятам.

— Я не понимаю ваших слов, Зверобой, — ответила девушка, немного сбитая с толку. — Мать всегда говорила, что люди должны говорить со мной гораздо проще, чем с другими, потому что я слабоумная. Слабоумные не так легко понимают разные вещи, как те, у кого есть рассудок.

— Ладно, Гетти, я отвечу вам совсем просто. Вы знаете, что я теперь в плену у гуронов, а пленные не могут делать все, что им захочется…

— Но почему вы в плену, — нетерпеливо перебила девушка, — когда вы находитесь здесь, на озере, в отцовской лодке, а индейцы — в лесу, и у них совсем нет лодки? Тут что-то не так, Зверобой!

— Я бы от всего сердца хотел, Гетти, чтобы вы были правы, а я ошибался, но, к сожалению это вы ошибаетесь, а я говорю вам сущую истину. Каким бы свободным я ни казался вашим глазам, девушка, в действительности я связан по рукам и ногам.

— Ах, какое это несчастье — не иметь рассудка! Ей-богу, я не вижу и не понимаю, почему вы в плену и связаны. Если вы связаны, то чем опутаны ваши руки и ноги?

— Отпуском, девочка! Это такие путы, которые связывают крепче всякой цепи. Можно сломать цепь, но нельзя нарушить отпуск. Против веревок и цепей можно пустить в ход ножи, пилу и разные уловки, но отпуск нельзя ни разрезать, ни распилить, ни избавиться от него при помощи хитрости.

— Что же это за вещь — отпуск, который крепче пеньки или железа? Я никогда не видала отпуска.

— Надеюсь, вы никогда его не почувствуете, девочка. Эти узы связывают наши чувства, поэтому их можно только чувствовать, но не видеть. Вам понятно, что значит дать обещание, добрая маленькая Гетти?

— Конечно, если обещаешь сделать что-нибудь то надо это исполнить. Мать всегда исполняла свои обещания, которые давала мне, и при этом говорила, что будет очень дурно, если я не стану исполнять моих обещаний, данных ей или кому-нибудь другому.

— У вас была очень хорошая мать, дитя, хотя, быть может, кое в чем она и согрешила. Значит, по-вашему, обещание нужно исполнить. Ну так вот, прошлой ночью я попал в руки мингов, и они позволили мне приехать и повидаться с моими друзьями и передать послание людям моего собственного цвета, но все это только с тем условием, если я вернусь обратно сегодня в полдень и вытерплю все пытки, которые может измыслить их мстительность и злоба, в отплату за жизнь воина, который пал от моей пули, и за жизнь молодой женщины, которую подстрелил Непоседа, и за другие неудачи, которые их здесь постигли. Надеюсь, вы теперь понимаете мое положение, Гетти?

Некоторое время девушка ничего не отвечала, но перестала грести, как будто новая мысль, поразившая ее ум, не позволяла ей заниматься чем-нибудь другим. Затем она возобновила разговор, явно очень озабоченная и встревоженная.

— Неужели вы считаете индейцев способными сделать то, о чем вы только что говорили, Зверобой? — спросила она. — Они показались мне ласковыми и безобидными.

— Это до некоторой степени верно, поскольку речь идет о таких, как вы, Гетти, но совсем другое дело, когда это касается врага и особенно хозяина довольно меткого карабина. Я не хочу сказать, что они злятся на меня за какие-нибудь прежние мои подвиги, потому что это значило бы хвастаться на краю могилы, но без всякого хвастовства можно сказать, что один из самых храбрых и ловких вождей их пал от моей руки. После такого случая все племя станет попрекать их, если они не отправят дух бледнолицего поддержать компанию духу краснокожего брата, — разумеется, предполагая, что он может нагнать его. Я, Гетти, не жду от них пощады. Мне главным образом жаль, что такое несчастье постигло меня на первой военной тропе. Но все равно это должно случиться рано или поздно, и каждый солдат должен быть к этому готов.

— Гуроны не причинят вам никакого вреда, Зверобой! — вскричала взволнованная девушка. — Это грешно и жестоко. Я взяла библию, чтобы это им объяснить. Неужели вы думаете, что я стану спокойно смотреть, как вас будут мучить?

— Надеюсь, что нет, добрая Гетти, надеюсь, что нет, а потому, когда настанет эта минута, прошу вас уйти и не быть свидетельницей того, чему помешать вы не можете, но что, конечно, огорчит вас. Однако я бросил весла не для того, чтобы рассуждать здесь о моих горестях и затруднениях, но для того, девушка, чтобы поговорить немножко о ваших делах.

— Что вы можете сказать мне, Зверобой? С тех пор как умерла матушка, мало кто говорит со мной о таких вещах.

— Тем хуже, бедная девочка, да, тем хуже, потому что с такими, как вы, надо почаще говорить об этом, чтобы вы могли спасаться от западней и обманов. Вы еще не забыли Гарри Непоседу, насколько я понимаю?

— Я не забыла Гарри Марча?! — воскликнула Гетти вздрогнув. — Как могла я позабыть его, Зверобой, если он наш друг и покинул нас только вчера ночью! Большая яркая звезда, на которую мать любила подолгу глядеть, мерцала над вершиной вон той высокой сосны на горе, когда Гарри сел в челнок. Я знаю, ум у меня слабый, но он никогда не изменяет мне, если дело касается бедного Гарри Непоседы. Юдифь никогда не выйдет замуж за Марча, Зверобой.

— В этом вся суть, Гетти, это га самая суть, до которой я хочу добраться. Вероятно, вы знаете, что молодым людям естественно любить друг друга, особенно когда встречаются юноша и девушка. Ну так вот: девушка ваших лет, у которой нет ни отца, ни матери, которая живет в пустыне, посещаемой только охотниками и трапперами, должна остерегаться опасностей, которые, быть может, и не снились ей.

— Но какое зло может причинить мне мой ближний? — ответила Гетти просто, хотя щеки ее немного зарумянились. — Библия учит любить ненавидящих нас, и почему бы нам не любить тех, кто вовсе не думает нас ненавидеть!

— Ах, Гетти, любовь, о которой толкуют миссионеры, совсем не та любовь, которую я имею в виду! Ответьте мне на один вопрос, дитя: как вы думаете, можете вы когда-нибудь стать женой и матерью?

— С таким вопросом нельзя обращаться к молодой девушке, и я не отвечу на него, — сказала Гетти укоризненным тоном, каким родители упрекают маленького ребенка за какой-нибудь неприличный поступок. — Если вы хотите сказать что-нибудь о Непоседе, то это я послушаю, но вы не должны говорить о нем дурно, — его здесь нет, а об отсутствующих дурно не говорят.

— Ваша мать дала вам столько хороших уроков, Гетти, что все страхи мои в значительной мере рассеялись. Тем не менее молодая женщина, не имеющая родителей, но не лишенная красоты, всегда должна остерегаться в таких местах, где не соблюдают ни права, ни закона. Я ничего дурного не хочу сказать о Непоседе, который, в общем, неплохой человек на свой лад, но вы должны знать одну вещь, которую вам, быть может, не особенно приятно будет выслушать, но которую все-таки надо сказать. Марч влюблен в вашу сестру Юдифь.

— Ну и что же из этого? Все восхищаются Юдифью, она так красива, и Непоседа не раз говорил, что хочет на ней жениться. Но из этого ничего не выйдет, потому что Юдифи Непоседа не нравится. Ей нравится другой, и она говорит о нем во сне, хотя вы не должны спрашивать меня, кто он, потому что за все золото и все бриллианты, которые только есть в короне короля Георга, я не назову его имени. Если сестры не станут хранить секретов друг друга, то на кого же можно тогда положиться?

— Конечно, я не прошу вас сказать это, Гетти, да и мало было бы от этого пользы умирающему человеку. Ни голова, ни сердце не отвечают за то, что человек говорит во сне.

— Мне хотелось бы знать, почему Юдифь так часто говорит во сне об офицерах, и честных сердцах, и лживых языках, но, вероятно, она не желает мне этого сказать, потому что я слабоумная. Не правда ли, странно, Зверобой, что Юдифи не нравится Непоседа, хотя это самый бравый молодой человек из всех когда-либо приходивших на озеро и не уступает ей по красоте? Отец всегда говорил, что из них выйдет самая прекрасная пара во всей стране, хотя мать недолюбливала Марча.

— Ладно, бедная Гетти, трудно все это вам растолковать, а потому я не скажу больше ни слова, хотя то, что я хотел сказать, тяжестью лежит у меня на сердце. Беритесь снова за весла, девушка, и поплывем прямо к берегу, потому что солнце уже высоко и отпуск мой вот-вот кончится.

Теперь челнок направился прямо к низкой косе, где, как хорошо знал Зверобой, враги поджидали его; он даже начал побаиваться, что опоздает и не поспеет вовремя. Гетти, заметившая его нетерпение, хотя и не понимавшая толком, в чем тут дело, помогала ему очень усердно, и вскоре стало ясно, что они поспеют к сроку. Только тогда молодой человек начал грести медленнее, а Гетти снова начала болтать, как всегда, просто и доверчиво, но нам нет надобности передавать здесь их дальнейшую беседу.

Глава XXVII

Человек, привыкший наблюдать за небесными явлениями, мог бы предсказать, что через две-три минуты солнце достигнет зенита, когда Зверобой высадился на берег в том месте, где гуроны теперь расположились лагерем, почти прямо против «замка».

Лагерь этот очень напоминал уже описанный нами выше, только местность здесь была менее пересеченная и деревья росли не так густо. Два эти обстоятельства делали мыс очень удобным для стоянки. Пространство под древесными ветвями напоминало тенистую лесную лужайку. Неподалеку протекал прозрачный ручей.

Индейцы и охотники часто посещали эту часть берега. Повсюду здесь виднелись следы костров, что в девственном лесу встречается редко. Кроме того, на берегах здесь не было, как в других местах, густых зарослей кустарника, и бдительный взор мог видеть все, что творится под свисавшими над водой деревьями.

Для индейского воина долг чести — сдержать свое слово, если он обещал вернуться, и встретить смерть в назначенный час.

Однако появляться до наступления указанного момента, выказывая этим женское нетерпение, считается неприличным. Нельзя злоупотреблять великодушием врага, но лучше всего являться точно, минута в минуту. Драматические эффекты этого рода сопровождают все наиболее важные обряды американских туземцев, и, без сомнения, подобно аналогичным обычаям, существующим у более цивилизованных народов, они коренятся в самой природе человека. Все мы высоко ценим личную отвагу, но когда ее сопровождают рыцарская самоотверженность и строгое соблюдение чести, она кажется нам вдвойне привлекательной. Что касается Зверобоя, то хотя он и гордился своей белой кровью и иногда отступал от индейских обычаев, но все же гораздо чаще подчинялся этим обычаям и бессознательно для себя заимствовал понятия и вкусы краснокожих — в вопросах чести они были его единственными судьями. На этот раз ему не хотелось проявлять лихорадочной торопливости и возвращаться слишком рано, ибо в этом как бы заключалось молчаливое признание, что он потребовал себе для отпуска больше времени, чем в действительности было нужно. С другой стороны, он был непрочь несколько ускорить движение челнока с целью избежать драматического появления в самый последний момент. Однако совершенно случайно молодому человеку не удалось осуществить это намерение, ибо когда он сошел на берег и твердой поступью направился к группе вождей, восседавших на стволе упавшей сосны, старший из них взглянул в прогалину между деревьями и указал своим товарищам на солнце, только что достигшее зенита.

Дружное, но тихое восклицание удивления и восхищения вырвалось из всех уст, и угрюмые воины поглядели друг на друга: одни с завистью и разочарованием, другие — поражаясь этой необычайной точности, а некоторые с более благородным и великодушным чувством. Американский индеец выше всего ценит нравственную победу: стоны и крики жертвы во время пыток приятнее ему, чем трофеи в виде скальпа; и самый трофей значит в его глазах больше, чем жизнь врага. Убить противника, но не принести с собой доказательств победы считается делом не особенно почетным. Таким образом, даже эти грубые властители леса, подобно своим более образованным братьям, подвизающимся при королевских дворах и в военных лагерях бледнолицых, подменяют воображаемыми и произвольными правилами чести сознание правоты и доводы разума.

Когда гуроны обсуждали вопрос о том, возвратится ли пленник, мнения их разделились. Большинство утверждало, что бледнолицый не вернется обратно лишь для того, чтобы добровольно подвергнуться мучительным индейским пыткам. Но некоторые, более старые, не ожидали такого малодушия от человека, уже выказавшего столько смелости, хладнокровия и невозмутимости. Решено было отпустить Зверобоя не столько в надежде, что он сдержит данное слово, сколько из желания опозорить делаваров, возложив на них вину за преступную слабость человека, воспитанного в их деревнях. Гуроны предпочли бы, чтобы их пленником был Чингачгук и чтобы он не вернулся из отпуска, но бледнолицый приемыш ненавистного племени мог с успехом заместить делавара. Желая придать особую торжественность ожидаемому триумфу, в случае если охотник не появится в назначенный час, в лагерь созвали всех воинов и разведчиков. Все племя — мужчины, женщины и дети — собралось теперь вместе, чтобы присутствовать при предстоящей сцене. Гуроны предполагали, что в «замке» теперь находятся только Непоседа, делавар и три девушки. «Замок» стоял на виду, недалеко от этого места; при дневном свете за ним было легко наблюдать. Поэтому у индейцев не было оснований опасаться, что кто-нибудь из находящихся в «замке» сможет незаметно ускользнуть. Гуроны приготовили большой плот с бруствером из древесных стволов, чтобы, как только решится судьба Зверобоя, немедленно напасть на ковчег или «замок», в зависимости от обстоятельств. Старейшины полагали, что слишком рискованно откладывать отступление в Канаду далее ближайшего вечера. Короче говоря, они хотели только покончить с Зверобоем и ограбить «замок», а потом собирались немедленно тронуться в путь, к далеким водам Онтарио.

Сцена, открывшаяся теперь перед Зверобоем, имела весьма внушительный вид. Все старые воины сидели на стволе упавшего дерева, с важностью поджидая его приближения. Справа от них стояли вооруженные молодые люди, слева — женщины и дети. Посредине расстилалась довольно широкая поляна, окруженная со всех сторон деревьями. Поляна эта была заботливо очищена от мелких кустиков и бурелома. Очевидно, здесь уже не раз останавливались индейские отряды, так как везде виднелись следы костров. Лесные своды даже в полдень отбрасывали вниз свою мрачную тень, а яркие лучи солнца, пробиваясь сквозь листья, повсюду бросали светлые блики. Весьма возможно, что мысль о готической архитектуре впервые зародилась при взгляде на такой пейзаж. Во всяком случае, поскольку речь идет об игре света и тени, этот природный храм производил такое же впечатление, как и наиболее знаменитые творения средневекового зодчества.

Как часто бывает среди туземных бродячих племен, два вождя поровну разделили между собой власть над этими первобытными детьми леса. Правда, еще несколько человек могли бы притязать на звание вождя, но эти двое пользовались таким огромным влиянием, что когда мнение их было единодушно, никто не дерзал оспаривать их приказаний; а когда они расходились во взглядах, племя начинало колебаться, подобно человеку, потерявшему руководящий принцип своего поведения. По установившемуся обычаю и соответственно самой природе вещей, один вождь был обязан своим влиянием обширному уму, тогда как другой выдвинулся главным образом благодаря своим физическим качествам. Один из них, старший летами, прославился своим красноречием в прениях, мудростью в совете и осторожностью всех своих действий, тогда как его главный соперник, если не противник, был храбрец, выдвинувшийся на войне и известный своей свирепостью. В умственном отношении он ничем не выделялся, если не считать хитрости и изворотливости на тропе войны. Первый был уже известный читателю Расщепленный Дуб, тогда как второго называли la Panthére на языке Канады или Пантерой на языке английских колоний. Согласно обычаю краснокожих, прозвище это означало отличительные свойства воина; в самом деле, свирепость, хитрость и предательство были главными чертами его характера. Кличку свою он получил от французов и очень ценил ее.

Из нашего дальнейшего повествования читатель скоро узнает, насколько эта кличка была заслуженна.

Расщепленный Дуб и Пантера сидели бок о бок, ожидая появления пленника, когда Зверобой поставил свою обутую в мокасин ногу на прибрежный песок. Ни один из них не двинулся и не проронил ни слова, пока молодой человек не достиг середины лужайки и не возвестил о своем присутствии. Он заговорил твердо, хотя совершенно просто, в соответствии со всем своим характером.

— Вот я, минги, — сказал Зверобой на делаварском наречии, понятном большинству присутствующих. — Вот я, а вот и солнце. Оно так же верно законам природы, как я — моему слову. Я ваш пленник; делайте со мной что хотите. Мои дела с людьми и землей покончены. Мне теперь остается только встретить мою судьбу, как подобает белому человеку.

Ропот одобрения послышался даже среди женщин, и на один миг возобладало сильное, почти всеобщее желание принять в качестве равноправного члена племени человека, проявившего такую силу духа. Но некоторые были против этого, особенно Пантера и его сестра Сумаха[72], прозванная так за многочисленность своего потомства; она была вдовой Рыси, павшего недавно от руки пленника. Врожденная свирепость Пантеры не знала никаких пределов, тогда как страстная ненависть мешала Сумахе проникнуться более мягким чувством. Иначе обстояло дело с Расщепленным Дубом. Он встал, протянул руку и приветствовал пленника с непринужденностью и достоинством, которые сделали бы честь любому принцу. Он был самый мудрый и красноречивый во всем отряде, поэтому на нем и лежала обязанность первому ответить на речь бледнолицего.

— Бледнолицый, ты очень честен, — сказал гуронский оратор. — Мой народ счастлив, что взял в плен мужчину, а не вороватую лисицу. Теперь мы знаем тебя и будем обходиться с тобой как с храбрецом. Если ты убил одного из наших воинов и помогал убивать других, то взамен ты готов отдать собственную жизнь. Кое-кто из моих молодых воинов думал, что кровь бледнолицего слишком жидка и не захочет вернуться под гуронский нож. Ты доказал, что это не так; у тебя мужественное сердце. Приятно держать в своих руках такого пленника. Если мои воины скажут, что смерть Рыси не должна быть забыта, что он не может отправиться в страну духов один и что надо послать врага ему вдогонку, они вспомнят, что он пал от руки храбреца, и пошлют тебя вслед за ним с такими знаками нашей дружбы, которые не позволят ему устыдиться твоего общества. Я сказал. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Правильно, минг, все правильно, как в евангелии, — ответил простодушный охотник. — Ты сказал, а я понял не только твои слова, но и твои затаенные мысли. Смею сказать вам, что воин по имени Рысь был настоящий храбрец, достойный вашей дружбы и уважения, но я чувствую себя достойным составить ему компанию даже без паспорта, полученного из ваших рук. Тем не менее вот я здесь и готов подвергнуться суду вашего совета, если, впрочем, все это дело не решено гораздо раньше, чем я успел вернуться обратно.

— Наши старики не станут рассуждать в совете о бледнолицем, пока снова не увидят его в своей среде, — ответил Расщепленный Дуб, несколько иронически оглядываясь по сторонам. — Они полагают, что это значило бы говорить о ветрах, которые дуют куда им угодно и возвращаются только тогда, когда сочтут это нужным. Лишь один голос прозвучал в твою защиту, Зверобой, и он остался одиноким, как песнь королька, чья подруга подбита соколом.

— Благодарю за этот голос, кому бы он ни принадлежал, минг, и скажу, что это был настолько же правдивый голос, насколько все другие были лживы. Для бледнолицего, если он честен, отпуск такая же святая вещь, как и для краснокожего. И если бы даже это было иначе, я все равно никогда не опозорил бы делаваров, среди которых, можно сказать, я получил все мое образование. Впрочем, всякие слова теперь бесполезны. Вот я, делайте со мной что хотите.

Расщепленный Дуб одобрительно кивнул головой, и затем вожди начали совещаться. Как только совещание кончилось, от вооруженной группы отделились трое или четверо молодых людей и разбрелись в разные стороны. После этого пленнику объявили, что он может свободно разгуливать по всей косе, пока совет не решит его судьбу. В этом кажущемся великодушии было, однако, меньше истинного доверия, чем можно предположить на первый взгляд: упомянутые выше молодые люди уже выстроились в линию поперек косы, в том месте, где она соединялась с берегом, а о том, чтобы бежать в каком-нибудь другом направлении, не могло быть и речи. Даже челнок отвели и поставили за линией часовых в безопасном месте. Эти предосторожности объяснялись не отсутствием доверия, но тем обстоятельством, что пленник, сдержав свое слово, больше ничем не был связан, и если бы теперь ему удалось убежать от своих врагов, это считалось бы славным и достойным всяческой похвалы подвигом. В самом деле, дикари проводят такие тонкие различия в вопросах этого рода, что часто предоставляют своим жертвам возможность избежать пыток, полагая, что для преследователей почти так же почетно снова нагнать или перехитрить беглеца, когда все силы его возрастают под влиянием смертельной опасности, как и для преследуемого ускользнуть, в то время как за ним наблюдают так зорко.

Зверобой отлично знал это и решил воспользоваться первым удобным случаем. Если бы он теперь увидел какую-нибудь лазейку, он устремился бы туда, не теряя ни минуты. Но положение казалось совершенно безнадежным. Он заметил линию часовых и понимал, как трудно прорваться сквозь нее, не имея оружия. Броситься в озеро было бы бесполезно, так как в челноке враги легко настигли бы его; не будь этого, ему ничего не стоило добраться до «замка» вплавь. Прогуливаясь взад и вперед по косе, он тщательно искал места, где можно было бы спрятаться. Но открытый характер местности, ее размеры и сотни бдительных глаз, устремленных на него, хотя смотревшие и притворялись, будто совсем не обращают на него внимания, заранее обрекали на неудачу любую такую попытку. Стыд и боязнь неудачи не смущали Зверобоя, который считал до некоторой степени долгом чести рассуждать и действовать, как подобает благородному человеку, и который в то же время твердо решил сделать все возможное для спасения своей жизни. Все же он колебался, хорошо понимая, что прежде чем итти на такой риск, следует взвесить все шансы на успех.

Тем временем дела в лагере шли, по-видимому, своим обычным порядком. В стороне совещались вожди. На совете они разрешили присутствовать Сумахе, потому что она имела право быть выслушанной как вдова павшего воина. Молодые люди лениво бродили взад и вперед, с истинно индейским терпением ожидая результата, тогда как женщины готовились к пиру, которым должно было быть отпраздновано окончание этого дела, — все равно, окажется ли оно счастливым или несчастливым для нашего героя. Никто не выказывал ни малейших признаков волнения, и если бы не чрезвычайная бдительность часовых, посторонний наблюдатель не заметил бы ничего, указывающего на действительное положение вещей. Две или три старухи перешептывались о чем-то, и, судя по их хмурым взглядам и гневным жестам, это не сулило Зверобою ничего хорошего. Но в группе индейских девушек, очевидно, преобладали совсем другие чувства: исподтишка бросаемые взгляды выражали жалость и сочувствие. Так прошел целый час.

Часто труднее всего переносить ожидание. Когда Зверобой высадился на берег, он думал, что через несколько минут его подвергнут пыткам, изобретенным индейской мстительностью, и готовился мужественно встретить свою участь. Но отсрочка оказалась более мучительной, чем непосредственная близость страдания, и предполагаемая жертва уже начала серьезно помышлять о какой-нибудь отчаянной попытке к бегству, лишь бы положить конец этой тревожной неопределенности, когда его внезапно пригласили снова предстать перед судьями, которые опять уселись в прежнем порядке.

— Убийца Оленей, — начал Расщепленный Дуб, лишь только пленник вновь появился перед ним, — наши старики выслушали мудрое слово; они теперь готовы говорить. Ты — потомок людей, которые приплыли сюда со стороны восходящего солнца, мы — дети заходящего солнца. Мы обращаем наши лица к Великим Сладким Озерам[73], когда хотим поглядеть в сторону наших деревень. Быть может, на восходе лежит мудрая, изобилующая всеми богатствами страна, но страна на закате тоже очень приятна. Мы больше любим глядеть в эту сторону. Когда смотрим на восток, нас охватывает страх: челнок за челноком привозит сюда все больше и больше людей по следам солнца, как будто страна ваша переполнена и жители ее льются через край. Красных людей осталось уже мало, они нуждаются в помощи. Одна из наших лучших хижин опустела — хозяин ее умер. Много времени пройдет, прежде чем сын его вырастет настолько, чтобы сидеть на его месте. Вот его вдова, она нуждается в дичи, чтобы кормиться и кормить своих детей, ибо сыновья ее еще похожи на молодых реполовов, не успевших покинуть гнездо. Твоя рука повергла ее в эту страшную беду. На тебе лежат обязанности двоякого рода: одни по отношению к Рыси, другие — по отношению к детям. Скальп за скальп, жизнь за жизнь, кровь за кровь — таков один закон; но другой закон повелевает кормить детей. Мы знаем тебя, Убийца Оленей. Ты честен; когда ты говоришь слово, на него можно положиться. У тебя только один язык, он не раздвоен, как у змеи. Твоя голова никогда не прячется в траве, все могут видеть ее. Что ты говоришь, то и делаешь. Ты справедлив. Когда ты обидишь кого-нибудь, то спешишь вознаградить обиженного. Вот Сумаха; она осталась одна в своей хижине, и дети ее плачут, требуя пищи; вот ружье; оно заряжено и готово к выстрелу. Возьми ружье, ступай в лес и убей оленя; принеси мясо и положи его перед вдовою Рыси; накорми ее детей и стань ее мужем. После этого сердце твое перестанет быть делаварским и станет гуронским; уши Сумахи больше не услышат детского плача; мой народ снова найдет потерянного воина.

— Этого я и боялся, Расщепленный Дуб, — ответил Зверобой, когда индеец кончил свою речь, — да, я боялся, что до этого дойдет. Однако правду сказать недолго, и она положит конец всем ожиданиям на этот счет. Минг, я белый человек и рожден христианином, и мне не подобает брать жену среди краснокожих язычников. Этого я не сделал бы и в мирное время, при свете яркого солнца, тем более я не могу этого сделать под грозовыми тучами, чтобы спасти мою жизнь. Я, быть может, никогда не женюсь и проживу всю жизнь мою в лесах, не имея собственной хижины; но если суждено случиться такому делу, только женщина моего цвета завесит дверь моего вигвама. Кормить малышей вашего павшего воина я бы согласился очень охотно, если бы мог делать это, не навлекая на себя позора, но это немыслимо, поскольку я не могу жить в гуронской деревне. Ваши собственные молодые люди должны убивать дичь для Сумахи, и когда она снова выйдет замуж, пусть поищет себе супруга не с такими длинными ногами, чтобы он не бегал по земле, которая ему не принадлежит. Мы сражались в честном бою, и он пал; всякий храбрец должен быть готов к этому. Ты ждешь, что у меня появится сердце минга; с таким же основанием ты можешь ждать, что седые волосы появятся на голове у мальчика или на сосне вырастет черника. Нет, нет, минг, я белый человек, поскольку речь идет о женщинах, и делавар во всем, что касается индейцев.

Едва эти слова успели прозвучать в устах Зверобоя, как послышался общий ропот. Особенно громко выражали свое негодование пожилые женщины, а красавица Сумаха, которая по летам годилась в матери нашему герою, вопила громче всех. Но все эти изъявления неудовольствия должны были отступить на второй план перед свирепой злобой Пантеры. Этот суровый вождь считал позором, что сестре его позволили стать женой бледнолицего ингиза. Лишь после настойчивых просьб неутешной вдовы он с большой неохотой дал свое согласие на этот брак, вполне соответствовавший, впрочем, индейским обычаям. Теперь его жестоко уязвило, что пленник отвергнул оказанную ему честь. В глазах гурона засверкала хищная ярость, напоминавшая зверя, имя которого он носил.

— Собака бледнолицый! — воскликнул он по-ирокезски. — Ступай выть с дворняжками твоей породы на ваших пустых охотничьих угодьях!

Слова эти сопровождались соответственным действием. Он еще продолжал говорить, когда рука его поднялась и томагавк просвистел в воздухе. Если бы громкий голос индейца не привлек внимания Зверобоя, этот миг, вероятно, был бы последним в жизни нашего героя. Пантера метнул опасное оружие с таким проворством и такой смертоносной меткостью, что непременно раскроил бы череп пленнику. К счастью, Зверобой вовремя протянул руку и так же проворно ухватил топор за рукоятку. Томагавк летел с такой силой, что когда Зверобой перехватил его, рука невольно приняла положение, необходимое для ответного удара. Трудно сказать, какое обстоятельство сыграло главную роль: быть может, почувствовав в своих руках оружие, охотник поддался жажде мести, а может быть, внезапная вспышка досады превозмогла его обычное хладнокровие и выдержку. Как бы там ни было, глаза его засверкали, на щеках проступили красные пятна, и, собрав все свои силы, Зверобой метнул томагавк в нападающего. Удар этот был нанесен так неожиданно, что Пантера не успел поднять руку или отвести голову в сторону: маленький острый топор поразил его прямо между глазами и буквально раскроил голову. Рванувшись вперед, как бросается на врага смертельно раненная змея, силач в предсмертных судорогах вытянулся во весь рост на середине лужайки. Все устремились, чтобы поднять его, забыв на минуту о пленнике. Решив сделать последнюю отчаянную попытку для спасения своей жизни, Зверобой пустился бежать с быстротой оленя. Секунду спустя вся орда — молодые и старые, женщины и дети, — оставив безжизненное тело Пантеры, с тревожным воем устремилась в погоню.

Как ни внезапно произошло событие, побудившее Зверобоя предпринять эту отчаянную попытку, оно не застало его врасплох. За истекший час он хорошо обдумал все возможности и точно рассчитал все шансы, сулившие ему успех или неудачу. Таким образом, с первой же секунды он овладел собой и подчинил все свои движения контролю рассудка. Исключительно благодаря этому он добился первого и очень важного преимущества, а именно: успел благополучно миновать линию часовых. Он достиг этого с помощью очень простого приема, который, однако, заслуживает особого описания.

Кустарник на мысе был гораздо реже, чем в других местах побережья. Объяснялось это тем, что здесь часто разбивали свои стоянки охотники и рыбаки. Густые заросли начинались там, где мыс соединялся с материком, и далее тянулись длинной полосой к северу и к югу. Зверобой бросился бежать на юг. Часовые стояли немного поодаль от чащи, и прежде чем до них донеслись тревожные сигналы, он успел скрыться в густом кустарнике. Однако бежать в зарослях было совершенно невозможно, и Зверобою на протяжении сорока или пятидесяти ярдов пришлось брести по воде, которая достигала ему до колен и служила для него таким же препятствием, как и для преследователей. Заметив, наконец, удобное место, он пробрался сквозь линию кустов и углубился в лес.

В Зверобоя стреляли несколько раз, когда он брел по воде; когда же он показался на опушке леса, ружейный огонь сделался еще чаще. Но в лагере царил страшный переполох, ирокезы в общей сумятице стреляли торопливо, не успевая прицелиться, и благодаря этому Зверобою удалось ускользнуть невредимым. Пули свистели над ним, некоторые сбивали ветки совсем рядом, и все же ни одна не задела даже его одежды. Проволо́чка, вызванная этими бестолковыми попытками, оказала большую услугу Зверобою, который на сотню ярдов успел обогнать даже впереди других бежавших гуронов, прежде чем среди преследователей установился относительный порядок. Гнаться за охотником с тяжелыми ружьями было невозможно; наспех выстрелив, в смутной надежде случайно ранить пленника, лучшие индейские бегуны отбросили ружья в сторону, приказав женщинам и мальчикам поднять и снова зарядить их.

Зверобой слишком хорошо понимал отчаянный характер начавшейся борьбы, чтобы потерять хоть одно из этих драгоценных мгновений. Он знал также, что единственная надежда на спасение состоит в том, чтобы бежать по прямой линии. Поверни он в ту или в другую сторону — и численно значительно превосходивший неприятель мог бы его настигнуть. Поэтому он взял направление по диагонали и стал взбираться на холм, который был не слишком высок и не слишком крут, но все же показался достаточно утомительным человеку, убегавшему от смертельной опасности. Здесь Зверобой начал бежать медленнее, чтобы иметь возможность время от времени перевести дух. В тех местах, где подъем был особенно крутой, охотник переходил даже на мелкую рысь или на быстрый шаг. Позади него выли и прыгали гуроны, но он не обращал на это внимания, хорошо зная, что им еще предстоит одолеть такие же препятствия, прежде чем они взберутся наверх. До вершины первого холма было уже совсем недалеко, и по общему строению почвы Зверобой понял, что придется миновать глубокую балку, за которой лежала подошва второго холма. Смело поднявшись на гребень, он жадно огляделся по сторонам, отыскивая, где бы укрыться. Почва на вершине была совершенно ровная, но перед ним лежало упавшее дерево, а утопающий, как говорится, хватается за соломинку. Дерево свалилось параллельно оврагу по ту сторону вершины, где уже начинался спуск. Забиться под него, тесно прижавшись к стволу, было делом одного мгновения. Однако, прежде чем спрятаться от своих преследователей, Зверобой выпрямился во весь рост и издал торжествующий клич, как бы радуясь предстоящему спуску. В следующую секунду он скрылся под деревом.

Лишь прибегнув к этой уловке, молодой человек почувствовал, каких отчаянных усилий это ему стоило. Все тело его трепетало и пульсировало, сердце билось учащенно, словно готовое вот-вот выскочить из грудной клетки, легкие работали, как кузнечные мехи. Однако мало-помалу он отдышался, и сердце его стало биться спокойнее и медленнее. Вскоре послышались шаги гуронов, поднимавшихся по противоположному склону, а угрожающие крики возвестили затем об их приближении. Достигнув вершины, передовые испустили громкий вопль, потом, опасаясь, как бы враг не убежал, они один за другим стали перепрыгивать через упавшее дерево и помчались вниз по склону, надеясь, что успеют заметить беглеца прежде, чем он доберется до дна оврага. Так они следовали друг за другом, и Нэтти временами казалось, что уже все гуроны пробежали вперед. Однако тут же появлялись другие, и он насчитал не менее сорока человек, перепрыгнувших через дерево.

Все гуроны спустились, наконец, на дно оврага, на сотню футов ниже его, а некоторые уже начали подниматься по склону противоположного холма, когда вдруг сообразили, что сами толком не знают, какого направления им следует придерживаться. Это был критический момент, и человек с менее крепкими нервами или менее искушенный во всех уловках индейской войны, наверное, вскочил бы на ноги и пустился бежать. Но Зверобой этого не сделал. Он продолжал лежать, зорко наблюдая за всем, что творилось внизу.

Теперь гуроны напоминали сбившуюся со следа стаю гончих собак. Они мало говорили и рыскали по сторонам, осматривая сухие листья, как гончие, выслеживающие дичь. Множество мокасин, оставивших здесь следы, сильно затрудняли поиски, хотя отпечаток ноги шагающего на цыпочках индейца легко отличить от более свободного и широкого следа белого человека. Убедившись, что позади не осталось ни одного преследователя, и надеясь ускользнуть потихоньку, Зверобой внезапно перемахнул через дерево и упал по другую сторону ствола. По-видимому, это прошло незамеченным, и надежда воскресла в душе пленника. Желая убедиться, что его не видят, Зверобой несколько секунд прислушивался к звукам, доносившимся из оврага, а затем, встав на четвереньки, начал карабкаться на вершину холма, находившуюся не далее десяти ярдов от него. Охотник рассчитывал, что эта вершина скроет его от гуронов. Перевалив за гребень холма, он встал на ноги и пошел быстро и решительно в направлении, прямо противоположном тому, по которому только что бежал. Однако крики, доносившиеся из оврага, вскоре встревожили его, и он снова поднялся на вершину, чтобы осмотреться. Его тотчас же заметили, и погоня возобновилась. Так как по ровному месту бежать было невпример легче, то Зверобой, избегая покатого холма, держался теперь самого гребня. Гуроны, догадавшись по общему характеру местности, что холм скоро должен понизиться, помчались вдоль оврага, ибо этим путем было легче всего обогнать беглеца. В то же время некоторые из них повернули к югу с целью воспрепятствовать охотнику спастись в этом направлении, тогда как другие направились прямо к озеру, чтобы отрезать возможность отступления по воде.

Положение Зверобоя стало теперь гораздо серьезнее. Он был окружен с трех сторон, а с четвертой лежало озеро. Но он хорошо обдумал все шансы и действовал совершенно хладнокровно даже в самый разгар преследования. Подобно большинству крепких и выносливых пограничных жителей, Зверобой мог обогнать любого индейца. Преследователи были опасны для него главным образом своей численностью. Он ничего не боялся бы, если бы ему пришлось бежать по прямой линии, имея всю шайку позади себя, но теперь у него не было, да и не могло быть такой возможности. Увидя, что впереди идет спуск к оврагу, Зверобой сделал крутой поворот и со страшной быстротой понесся вниз, прямо к берегу. Некоторые из преследователей, совсем запыхавшись, взобрались на холм, но большинство продолжали бежать вдоль оврага, все еще не потеряв надежды обогнать пленника.

Теперь Зверобой задумал другой, уже совершенно отчаянный план. Отказавшись от мысли найти спасение в лесной чаще, он кратчайшим путем направился к тому месту, где стоял челнок. Если бы Зверобою удалось туда добраться, благополучно избежав ружейных пуль, успех был бы обеспечен. Ни один из воинов не взял с собой ружья, и Зверобою грозили только выстрелы, направленные неумелыми руками женщин или какого-нибудь мальчика-подростка; впрочем, большинство мальчиков также участвовали в погоне. Казалось, все благоприятствовало осуществлению этого плана. Бежать приходилось только под гору, и молодой человек мчался с быстротой, сулившей скорый конец всем его мучениям.

По дороге к берегу Зверобою попалось несколько женщин и детей. Правда, женщины пытались бросить ему под ноги сухие ветви, однако ужас, внушенный его смелой расправой с грозным Пантерой, был так велик, что никто не рискнул подойти к нему достаточно близко. Охотник счастливо миновал их всех и добрался до окраины кустов. Нырнув в самую чащу, наш герой снова очутился на озере, всего в пятидесяти футах от челнока. Здесь он перестал бежать, ибо хорошо понял, что всего важнее теперь перевести дыхание. Он даже остановился и освежил запекшийся рот, зачерпнув горстью воду. Однако нельзя было терять ни одного мгновения, и вскоре он уже очутился возле челнока. С первого взгляда он увидел, что весел в челноке нет. Все усилия его были напрасны. Это настолько огорчило и озадачило охотника, что он уже готов был повернуть и со спокойным достоинством направиться на глазах у врагов обратно в лагерь. Но адский вой, какой способны издавать только американские индейцы, возвестил о приближении погони, и инстинкт самосохранения восторжествовал.

Тщательно приготовившись и направив нос челнока в нужном направлении, молодой человек вошел в воду, толкая лодку перед собой. Потом, сосредоточив всю силу и всю ловкость в одном последнем усилии, он толкнул лодку, а сам подпрыгнул и свалился на дно так удачно, что нисколько не затормозил движения легкого суденышка. Лежа на спине, Зверобой старался перевести дух. Чрезвычайная легкость, которая является таким преимуществом при гребле на челноках, в данном случае оказалась весьма невыгодной. Лодка была не тяжелее перышка, а потому и сила инерции ее оказалась ничтожной, иначе толчок отогнал бы ее по такой спокойной водной глади на достаточно далекое расстояние, что можно было бы безопасно грести руками.

Отплыв подальше от берега, Зверобой мог бы привлечь к себе внимание Чингачгука и Юдифи, которые не замедлили бы явиться к нему на выручку с другими челноками, — обстоятельство, сулившее несомненный успех. Лежа на дне, молодой человек следил за движениями челнока, глядя на вершины деревьев по склонам гор, и вычислял расстояние, учитывая время и быстроту движения. На берегу раздавались многочисленные голоса; охотник слышал, как предлагали спустить на воду плот, который, к счастью, находился довольно далеко, на противоположном берегу косы.

Быть может, еще ни разу за весь этот день положение Зверобоя не было столь критическим; во всяком случае, несомненно: оно даже наполовину не было таким мучительным. Две или три минуты он лежал совершенно неподвижно, полагаясь исключительно на свой слух и зная, что плеск воды непременно долетит до его ушей, если какой-нибудь индеец рискнет приблизиться к нему вплавь. Раза два ему показалось, что кто-то осторожно плывет, но он тотчас же замечал, что это вода журчит на прибрежной гальке. Вдруг голоса на берегу замолкли, и повсюду воцарилась мертвая тишина, тишина такая глубокая, как будто все окружающее уснуло непробудным сном. Между тем челнок отплыл уже так далеко, что Зверобой, лежа на спине, видел перед собой только синее пустынное небо и несколько ярких лучей, которые указывали на непосредственную близость солнца. Молодой человек не мог больше томиться в неизвестности. Он хорошо знал, что глубокое молчание сулит ему беду. Дикари никогда не бывают так молчаливы, как в ту минуту, когда собираются нанести решительный удар. Он достал нож и хотел прорезать дыру в древесной коре с целью поглядеть на берег, но раздумал, боясь, как бы враги не заметили это и не определили бы таким образом, куда им направлять свои пули. В этот миг какой-то гурон выстрелил, и пуля пронизала оба борта челнока всего в восемнадцати дюймах от того места, где находилась голова Зверобоя. Это значило, что он был на волосок от смерти, но нашему герою в этот день уже пришлось пережить кое-что похуже, и потому он не испугался. Он пролежал не двигаясь еще с полминуты и затем увидел, как вершина дуба медленно поднимается над чертой его ограниченного горизонта.

Не понимая, что означает эта перемена, Зверобой не мог больше сдерживать нетерпение. Передвинув свое тело несколько вперед, он с чрезвычайной осторожностью приложил глаз к отверстию, проделанному пулей, и, к счастью, успел увидеть побережье мыса. Челнок, подгоняемый одним из тех неуловимых веяний, которые так часто решают судьбу людей и конечный исход событий, отклонился к югу и медленно дрейфовал вниз по озеру. Было великим счастьем, что Зверобой дал челноку сильный толчок, который отогнал суденышко дальше оконечности косы, прежде чем изменилось движение воздуха, иначе челнок опять подплыл бы к берегу. Даже теперь он настолько приблизился к земле, что молодой человек мог видеть вершины двух или трех деревьев. Расстояние не превышало сотни футов, хотя, к счастью, легкое дуновение воздуха с юго-запада начало медленно отгонять лодку от берега.

Зверобой понял, что настало время прибегнуть к какой-нибудь уловке, дабы отдалиться от своих врагов и, если возможно, дать знать друзьям о своем положении. Как это обычно бывает в подобных лодках, в каждом конце ее лежало по большому круглому гладкому камню. Камни эти одновременно служат и скамьей для сидения и балластом. Один из них лежал в ногах у Зверобоя. Юноша постарался подтянуть его поближе, взял в руки и откатил к другому камню на носу челнока. Здесь камни должны были удерживать легкое судно в равновесии, в то время как он сам отполз на корму. Покидая берег и видя, что весла исчезли, Зверобой успел бросить в челнок сухую ветку; теперь она очутилась у него под рукой. Сняв с себя шапку, Зверобой надел ее на конец ветки и поднял над бортом по возможности дальше от своего тела. Пустив в ход эту хитрость, молодой человек тотчас же получил доказательство того, как бдительно следят враги за всеми его движениями: несмотря на то что уловка была самая избитая и заурядная, пуля немедленно пробила ту часть челнока, где поднялась шапка. Охотник сбросил шапку и немедленно надел ее себе на голову. Эта вторая уловка осталась незамеченной, или, что более вероятно, гуроны, заранее уверенные в успехе, хотели взять пленника живьем.

Зверобой пролежал неподвижно еще несколько минут, приложив глаз к отверстию, проделанному пулей, и от всей души радуясь, что он постепенно отплывает все дальше и дальше от берега. Поглядев кверху, он заметил, что вершины деревьев исчезли. Вскоре, однако, челнок начал медленно поворачиваться так, что теперь молодой человек мог видеть сквозь круглую дырочку только дальний конец озера. Тогда он схватил ветку, которая была изогнута таким манером, что можно было грести ею лёжа. Опыт этот оказался более удачным, чем смел надеяться охотник, хотя заставить челнок двигаться по прямой линии было трудно. Гуроны заметили этот маневр и подняли крик. Затем пуля, пробив корму, пролетела вдоль челнока прямо над головой нашего героя. Судя по этому, беглец решил, что челнок довольно быстро удаляется от берега, и хотел уже удвоить свои усилия, когда второй свинцовый посланец с берега перебил его ветку над самым бортом и разом лишил его этого подобия весла. Однако, поскольку звуки голосов доносились все слабее, Зверобой решил положиться на силу течения, пока челнок не отплывет на безопасное для выстрелов расстояние. Это было довольно мучительным испытанием для нервов, но Зверобой не мог придумать ничего лучшего. Он продолжал лежать на дне челнока, когда вдруг почувствовал, что слабое дуновение обвевает его лицо. Юноша обрадовался, ибо это свидетельствовало о том, что поднялся ветерок.

Глава ХХVIII

Зверобой уже минут двадцать лежал в челноке и с нетерпением ожидал, что друзья поспешат к нему на помощь. Челнок находился в таком положении, что юноша по-прежнему мог видеть только северную и южную части озера. Он предполагал, что находится в каких-нибудь ста ярдах от «замка», в действительности же челнок плыл значительно западнее. Глубокая тишина также тревожила его; он не знал, чему приписать ее: постепенному увеличению расстояния между ним и индейцами или какой-нибудь новой хитрости. Наконец, устав от бесплодных ожиданий, молодой человек закрыл глаза и решил спокойно ждать, что произойдет дальше. Если дикари умеют так хорошо обуздывать свою жажду мести, то и он, по их примеру, будет лежать спокойно, вверив свою судьбу игре течений и ветров.

Прошло еще минут десять, и затем Зверобою вдруг показалось, что он слышит тихий шум, как будто что-то шуршит под самым дном челнока. Разумеется, он тотчас же открыл глаза, ожидая увидеть поднимающуюся из воды голову или руку индейца. Вместо этого он заметил прямо у себя над головой лиственный покров. Зверобой вскочил на ноги: перед ним стоял Расщепленный Дуб. Легкий шум под кормой оказался не чем иным, как шуршанием прибрежного песка, к которому прикоснулась лодка. Челнок изменил свое направление из-за того, что изменились ветер и подводное течение.

— Вылезай! — сказал гурон, спокойным и властным жестом приказывая пленнику сойти на берег. — Мой юный друг плавал так долго, что, вероятно, утомился; надеюсь, он теперь будет бегать, пользуясь только ногами.

— Твоя взяла, гурон! — произнес Зверобой, твердой поступью выходя из челнока и покорно следуя за вождем на открытую лужайку. — Случай помог тебе самым непредвиденным образом. Я опять твой пленник, и, надеюсь, ты признаешь, что я так же хорошо умею бегать из плена, как и держать данное слово.

— Мой юный друг — настоящий лось! — воскликнул гурон. — Ноги его очень длинны, они истощили силы моих молодых людей. Но он не рыба, он не может проложить дорогу на озере. Мы не стреляли в него; рыб ловят сетями, а не убивают пулями. Когда он снова превратится в лося, с ним будут обходиться как с лосем.

— Толкуй, толкуй, Расщепленный Дуб, хвастай своей победой! Полагаю, что это твое право, и знаю, что таковы уж твои природные наклонности; на этот счет я не стану с тобой спорить, так как все люди должны повиноваться своим природным наклонностям. Однако когда ваши женщины начнут издеваться надо мной и ругать меня, что, я полагаю, вскоре должно случиться, пусть вспомнят, что если бледнолицый умеет бороться за свою жизнь, пока это законно и не противоречит мужеству, он умеет также отказываться от борьбы, когда чувствует, что для этого пришло время. Я твой пленник — делай со мной что хочешь.

— Мой брат долго бегал по холмам и совершил приятную прогулку по воде, — более мягко ответил Расщепленный Дуб, в то же время улыбаясь, чтобы слушатель мог заметить его миролюбивые намерения. — Он видел леса, он видел воду. Что ему больше нравится? Быть может, он достаточно повидал и согласится изменить свое решение и внять голосу рассудка?

— Говори прямо, гурон: ты что-то затаил у себя на уме. Чем скорее ты выскажешься, тем скорее услышишь мой ответ.

— Вот это сказано напрямик! Речь моего бледнолицего друга не знает никаких изворотов, хотя на бегу он настоящая лисица. Я буду говорить с ним; уши его теперь раскрыты шире, чем прежде, и веки не сомкнуты. Сумаха стала беднее, чем когда-либо. Прежде она имела брата и мужа. Она имела также детей. Пришло время, и муж отправился в поля, богатые дичью, ничего не сказав ей на прощанье; он покинул ее одну с детьми. Рысь был хорошим мужем. Приятно было поглядеть на туши оленей, на диких уток и гусей и медвежье мясо, которые висели в его хижине зимой. Теперь все это кончилось; к жаркому времени ничего не сохраняется. Кто возобновит эти запасы? Иные полагали, что брат не позабудет сестру и что ближайшей зимой он позаботится, чтобы хижина ее не пустовала. Мы все так думали. Но Пантера завыл и последовал за мужем по тропе смерти. Оба они теперь спешат обогнать друг друга, чтобы скорее достигнуть полей, богатых дичью. Одни думают, что Рысь бегает быстрее, другие считают, что Пантера прыгает дальше. Сумаха уверена, что оба так проворны и ушли уже так далеко, что ни один из них не вернется обратно. Кто будет кормить ее малышей? Человек, который велел мужу и брагу покинуть хижину, чтобы там для него освободилось достаточно места! Он великий охотник, и мы знаем, что женщина никогда не будет нуждаться.

— Ах, гурон, я слышал, что некоторые люди спасали себе жизнь таким способом, и знавал также других, которые предпочли бы смерть плену такого рода! Что касается меня, то я не хочу смерти, не хочу и брака.

— Пусть бледнолицый обдумает мои слова, пока наши люди соберутся для совета. Ему скажут, что затем должно случиться. Пусть он вспомнит, как тяжко бывает терять мужа или брата… Ступай! Когда ты будешь нам нужен, прозвучит имя Зверобоя.

Этот разговор происходил с глазу на глаз. Из всей орды, недавно толпившейся на этом месте, здесь остался только Расщепленный Дуб. Остальные куда-то исчезли, забрав с собой утварь, одежду, оружие и прочее лагерное имущество. На том месте, где недавно был раскинут лагерь, не осталось никаких следов недавно кишевшей здесь толпы, если не считать золы костров да лежанок из листьев и земли, еще хранившей на себе отпечатки ног. Столь внезапная перемена сильно удивила и встревожила Зверобоя, ибо ничего подобного он не видел во время своего пребывания среди делаваров. Он, однако, подозревал, и не без основания, что индейцы решили переменить место стоянки и сделали это так таинственно с нарочитой целью постращать его.

Закончив свою речь, Расщепленный Дуб удалился и исчез между деревьями, оставив Зверобоя в одиночестве. Человек, непривычный к сценам такого рода, мог подумать, что пленник имеет теперь полную возможность действовать как ему угодно. Но молодой охотник, хотя и несколько удивленный таким драматическим эффектом, слишком хорошо знал своих врагов, чтобы вообразить, будто он находится на свободе. Все же он недоумевал, как далеко зайдут гуроны в своих хитростях, и решил при первом же удобном случае проверить это на опыте. С равнодушным видом, отнюдь не соответствовавшим его истинным чувствам, начал он бродить взад и вперед, постепенно приближаясь к тому месту, где высадился на берег, а затем внезапно ускорил шаги и стал пробираться сквозь кустарники к побережью. Челнок исчез, и Зверобой нигде не нашел даже следов его, хотя обошел северную и южную оконечности косы и осмотрел берега в обоих направлениях. Было ясно, что дикари куда-то угнали челнок с тайным умыслом.

Только теперь Зверобой как следует понял, в каком положении он находится. Будучи пленником на узкой полоске земли и, без сомнения, находясь под бдительным надзором, он мог спастись только вплавь. Подумав об этом рискованном способе, он решил от него отказаться, заранее зная, что за ним погонятся в челноке и что шансы на успех совершенно ничтожны.

Блуждая по берегу, он набрел на одно место, где кусты были срезаны и набросаны небольшой кучей. Приподняв верхние ветви, он нашел под ними мертвое тело Пантеры. Он знал, что труп пролежит здесь до тех пор, пока дикари не найдут такое место для похорон, где покойнику не будет угрожать скальпировальный нож. Он жадно поглядел на «замок», но там, казалось, все было тихо и пустынно. Чувство одиночества и заброшенности овладело им.

— Такова воля божия, — пробормотал молодой человек, печально отходя от берега и снова вступая под сень леса. — Такова воля божия! Я надеялся, что дни мои не прервутся так скоро, но, в конце концов, это пустяки. Несколько лишних зим — и все равно жизнь моя должна кончиться по закону природы. Увы мне! Человек молодой и деятельный редко верит в возможность смерти, пока она не оскалит свои зубы прямо в лицо и не скажет, что час его пришел.

Произнося этот монолог, охотник медленно шел по косе и вдруг, к своему изумлению, заметил Гетти, очевидно поджидавшую его возвращения. Лицо девушки, обычно подернутое тенью легкой меланхолии, было теперь печально и потуплено. Она держала в руках библию. Подойдя ближе, Зверобой заговорил.

— Бедная Гетти, — сказал он, — мне недавно пришлось так круто, что я совсем позабыл о вас, а теперь мы встречаемся, быть может, только для того, чтобы вместе погоревать о неизбежном. Но мне хотелось бы знать, что сталось с Чингачгуком и Уа.

— Почему вы убили гурона, Зверобой? — сказала девушка с упреком. — Неужели вы забыли заповедь, которая говорит: «Не убий»! Мне сказали, что вы убили и мужа и брата этой женщины.

— Это правда, добрая Гетти, это истинная правда. Не стану отрицать того, что случилось. Но вы должны вспомнить, девушка, что на войне считаются законными многие вещи, незаконные в мирное время. Мужа я застрелил в открытом бою, или, вернее сказать, открытом, поскольку речь идет обо мне, потому что у него было весьма недурное прикрытие, а брат сам навлек на себя гибель, бросив свой томагавк в безоружного пленника. Вы присутствовали при этом, девушка.

— Я все видела, и мне очень грустно, что это случилось, ибо я надеялась, что вы не станете платить ударом за удар, а постараетесь добром воздать за зло.

— Ах, Гетти, это, быть может, хорошо для миссионеров, но с такими правилами небезопасно жить в лесах! Пантера жаждал моей крови и был настолько глуп, что дал оружие мне в руки в ту самую минуту, когда покушался на мою жизнь. Было бы неестественно не поднять руку в таком состязании, и это только опозорило бы меня. Нет, нет, я готов каждому человеку воздать должное и надеюсь, что вы засвидетельствуете это, когда станут расспрашивать о том, что вы видели сегодня.

— Разве, Зверобой, вы не хотите жениться на Сумахе теперь, когда она лишилась и мужа и брата, которые кормили ее?

— Неужели у вас такие понятия о браке, Гетти? Разве молодой человек может жениться на старухе? Это противно рассудку и природе, и вы сами поймете это, если немного подумаете.

— Я часто слышала от матери, — возразила Гетти отвернувшись, — что люди никогда не должны вступать в брак, если они не любят друг друга гораздо крепче, чем братья и сестры; я полагаю, вы именно это имеете в виду. Сумаха стара, а вы молоды.

— Да, и она краснокожая, а я белый. Кроме того, Гетти, предположите, что вы вышли замуж за человека ваших лет и положения — например, за Гарри Непоседу (Зверобой позволил себе привести этот пример только потому, что Гарри Марч был единственный молодой человек, знакомый им обоим), — и предположите, что он пал на тропе войны; неужели вы согласились бы выйти замуж за его убийцу?

— О, нет, нет, нет! — ответила девушка содрогаясь. — Это было бы грешно и бессердечно, и ни одна христианка не решилась бы на такой поступок. Я знаю, что никогда не выйду замуж за Непоседу, но если бы он был моим мужем, я бы ни за кого не вышла после его смерти.

— Я так и знал, что вы поймете меня, когда вдумаетесь во все обстоятельства. Для меня невозможно жениться на Сумахе. Я думаю, что даже смерть будет гораздо приятнее и естественнее, чем женитьба на такой женщине…

— Не говорите так громко, — перебила его Гетти. — Я полагаю, ей неприятно будет слышать это. Я уверена, что Непоседа женился бы даже на мне, лишь бы избежать пыток, хотя я слабоумная; и меня бы убила мысль, что он предпочитает лучше умереть, чем стать моим мужем.

— Что вы, девочка! Разве можно сравнивать вас с Сумахой? Ведь вы хорошенькая девушка, с добрым сердцем, приятной улыбкой и ласковыми глазами. Непоседа должен был бы гордиться, обвенчавшись с вами в самые лучшие и счастливые дни своей жизни, а вовсе не для того, чтобы избавиться от угрожающей беды. Однако послушайтесь моего совета и никогда не говорите с Непоседой об этих вещах.

— Я не скажу ему об этом ни за что на свете! — воскликнула девушка, испуганно оглядываясь вокруг и краснея, сама не зная почему. — Мать всегда говорила, что молодые женщины не должны навязываться мужчинам и высказывать свои чувства, пока их об этом не спросят. О, я никогда не забываю того, что говорила мне мать! Какая жалость, что Непоседа так красив! Не будь он так красив, я думаю, он меньше нравился бы девушкам, и ему легче было бы сделать свой выбор.

— Бедная девочка, бедная девочка, все это довольно ясно! Не будем больше говорить об этих вещах. Если бы вы были в здравом уме, то пожалели бы, что посвятили человека постороннего в ваш секрет… Скажите мне, Гетти, что сталось с гуронами? Почему они оставили вас бродить по этой косе, как будто вы тоже пленница?

— Я не пленница, Зверобой, я свободная девушка и хожу везде, где мне угодно. Никто не посмеет обидеть меня. Нет, нет, Гетти Хаттер ничего не боится, она в хороших руках. Гуроны собрались вон там в лесу и внимательно следят за нами обоими, — за это я могу поручиться, потому что все женщины и даже дети держатся начеку. Они хоронят тело бедной девушки, которая была застрелена прошлой ночью, чтобы враги и дикие звери не могли найти ее. Я сказала им, что отец и мать лежат в озере, но не согласилась показать, в каком месте, так как Юдифь и я совсем не желаем, чтобы язычники покоились на нашем семейном кладбище.

— Увы мне! Да, это ужасная вещь — стоять здесь живым и полным гнева, с душой, охваченной яростью, а затем какой-нибудь час спустя убраться в подземную дыру, прочь от человеческих глаз! Никто не знает, что может с ним случиться на тропе войны…

Тут шуршание листьев и треск сухих веток прервали речь Зверобоя и возвестили ему о приближении врагов. Гуроны тесно столпились вокруг места, подготовленного для предстоящего зрелища. Обреченная жертва стояла теперь на самой середине круга, а вооруженные мужчины расположились среди более слабых членов отряда с таким расчетом, что не осталось ни одного незащищенного пункта, сквозь который пленник мог бы прорваться наружу. Но пленник больше и не думал о бегстве: недавняя попытка показала ему, что немыслимо спастись от такого множества преследователей. Он напряг все свои душевные силы, чтобы встретить ожидавшую его участь спокойно и мужественно. В том, как он держал себя, не чувствовалось ни малодушной боязни, ни дикарского бахвальства.

Когда Расщепленный Дуб снова появился в кругу индейцев, он занял свое прежнее председательское место. Около него стояло несколько старших воинов. Теперь, когда брат Сумахи был убит, не осталось ни одного общепризнанного вождя, который мог быть опасен старику своим влиянием или авторитетом. Тем не менее достаточно известно, как слабо выражено монархическое или деспотическое начало в политическом строе североамериканских племен, хотя первые колонисты, принесшие с собой в Западное полушарие свои собственные понятия, часто именовали королями и принцами вождей этих народов. Наследственные права, несомненно, у индейцев существуют, но есть много оснований полагать, что поддерживаются они скорее благодаря личным заслугам и приобретенным качествам, нежели только по праву рождения. Впрочем, Расщепленный Дуб и не мог похвалиться особенно знатным происхождением, ибо он возвысился исключительно благодаря своим талантам и проницательности.

Если не считать воинских заслуг, то красноречие является наиболее надежным способом приобрести популярность как среди цивилизованных, так и среди диких народов. И Расщепленный Дуб, подобно многим своим предшественникам, возвысился столько же умением искусно льстить своим слушателям, сколько своими познаниями и строгой логичностью своих речей. Как бы там ни было, он приобрел большое влияние и имел на него некоторое право. Подобно большинству людей, которые больше рассуждают, чем чувствуют, гурон не склонен был потакать свирепым страстям своего народа: со времени своего прихода к власти он обычно высказывался в пользу милосердия при всех взрывах мстительной жестокости, которые не раз случались в его племени. В данном случае ему не хотелось прибегать к крайним мерам, однако он не знал, каким образом выйти из затруднительного положения. Сумаха злилась на Зверобоя за отказ от ее руки гораздо больше, чем за смерть мужа и брата, и трудно было ожидать, что женщина согласится простить мужчину, который столь недвусмысленным образом предпочел смерть ее объятиям. А без прощения с ее стороны трудно было надеяться, что племя согласится забыть понесенные им потери, и даже самому Расщепленному Дубу при всей его снисходительности судьба нашего героя представлялась почти безвозвратно решенной.

Когда все собрались вокруг пленника, внушительное молчание, особенно грозное благодаря своему глубокому спокойствию, воцарилось кругом. Зверобой заметил, что женщины и мальчики мастерят из смолистых сосновых корней длинные щепки, которые, как он хорошо знал, сначала воткнут в его тело, а потом подожгут; в то же время два или три молодых человека уже держали в руках лыковые веревки, чтобы стянуть ему руки и ноги. Дымок отдаленного костра свидетельствовал, что уже готовят пылающие головни, а несколько старших воинов пробовали пальцем лезвия своих томагавков. Даже ножи, казалось, ерзали в ножнах от нетерпения, желая поскорее начать кровавую и безжалостную работу.

— Убийца Оленей, — начал Расщепленный Дуб, правда без малейших признаков симпатии или жалости, но с несомненным спокойствием и достоинством, — Убийца Оленей, пришло время, когда мой народ должен принять окончательное решение. Солнце уже стоит прямо над нашими головами; соскучившись ожиданием, оно начало опускаться за сосны по ту сторону долины. Оно спешит в страну наших французских отцов; оно хочет предупредить своих детей, что хижины их пусты и что пора им вернуться домой. Даже бродячий волк имеет берлогу и возвращается в нее, когда хочет повидать своих детенышей. Ирокезы не беднее волков. У них есть деревни, и вигвамы, и поля, засеянные хлебом; добрые духи устали караулить их в одиночестве. Мой народ должен вернуться обратно и заняться своими делами. Какое ликование поднимется в хижинах, когда наш клич прозвучит в лесу! Но это будет клич печали, ибо он возвестит о потерях. Прозвучит также клич о скальпах, но только один раз. Мы добыли шкуру Выхухоли; его тело досталось рыбам. Зверобой должен сказать, будет ли второй скальп на нашем шесте. Две хижины опустели, скальп — живой или мертвый — нужен каждой двери.

— Тогда захвати с собой мертвый скальп, гурон, — ответил пленник твердо, хотя без всякого напыщенного хвастовства. — Я полагаю, мой час пришел, и то, что должно свершиться, пусть свершится скорее. Если вы хотите пытать меня, постараюсь выдержать это, хотя ни один человек не может отвечать за свою натуру, пока не отведал мучений.

— Бледнолицая дворняжка начинает поджимать хвост! — крикнул молодой болтливый дикарь, носивший весьма подходящую для него кличку Красный Ворон. Это прозвище он получил от французов за свою постоянную готовность производить несвоевременный шум. — Он не воин: он убил Рысь, глядя назад, чтобы не видеть вспышки своего собственного ружья. Он уже хрюкает, как боров; когда гуронские женщины начнут мучить его, он будет пищать, как котенок дикой кошки. Он — делаварская баба, одевшаяся в шкуру ингиза.

— Болтай, парень, болтай! — возразил Зверобой невозмутимо. — Ни на что другое ты неспособен, и я вправе не обращать на это внимания. Слова могут разозлить женщин, но они вряд ли сделают ножи более острыми, огонь более жарким или ружья более меткими!

Тут вмешался Расщепленный Дуб; обругав Красного Ворона за несвоевременное вмешательство, он приказал связать пленника. Это было сделано не из боязни, что он убежит, и не потому, что он не смог бы выдержать пытку, если бы его не связали, но из желания заставить пленника почувствовать собственное бессилие и поколебать его решимость, расшатывая ее исподволь и понемногу.

Зверобой не оказал никакого сопротивления. Охотно и почти весело он подставил свои руки и ноги, которые, по приказу вождя, стянули лыковыми веревками с таким расчетом, чтобы причинить как можно меньше боли. Распоряжение это было отдано по секрету, в надежде, что пленник согласится, наконец, спасти себя от более серьезных телесных страданий и возьмет Сумаху себе в жены. Связав Зверобоя так, что он не мог двинуть ни рукой, ни ногой, его поднесли к молоденькому деревцу и привязали там, чтобы он не упал. Руки его были вытянуты вдоль бедер и все тело опутано веревками, так что пленник как бы совершенно прирос к дереву. Шапку с него сняли, и он, наполовину стоя на собственных ногах и наполовину поддерживаемый путами, готовился как можно лучше выдержать предстоящее ему испытание.

Однако, прежде чем дойти до крайности, Расщепленный Дуб хотел еще раз испытать решимость пленника, попробовав уговорить его пойти на соглашение. Достигнуть этого можно было только одним способом, ибо согласие Сумахи считалось необходимым там, где шла речь об ее праве на месть. С этой целью женщине предложили выступить вперед и лично отстаивать свои притязания; итак, она должна была играть главную роль в предстоящих переговорах. Индейские женщины в молодости обычно бывают кротки и покорны, у них приятные, музыкальные голоса и веселый смех; но трудная работа и страдания в большинстве случаев лишают их всех этих качеств, когда они достигают того возраста, который Сумаха уже давно миновала. Голоса индианок становятся грубыми под влиянием злобы и ненависти, а если они вдобавок по-настоящему выйдут из себя, их пронзительный визг делается совершенно нестерпимым. Впрочем, Сумаха была не совсем лишена женственной привлекательности и еще недавно слыла красавицей. Она продолжала считать себя красавицей и теперь, когда время и тяжелый труд разрушительно подействовали на ее внешность.

По приказу Расщепленного Дуба, женщины, собравшиеся вокруг, постарались уверить безутешную вдову, что Зверобой, быть может, еще предпочтет войти в ее вигвам, вместо того чтобы удалиться в страну духов. Все это вождь делал, надеясь включить в состав своего племени величайшего охотника всей тамошней области и вместе с тем дать мужа женщине, с которой, вероятно, будет много хлопот, если ее требования на внимание и заботу со стороны племени останутся неудовлетворенными.

В соответствии с этим планом Сумахе по секрету посоветовали войти внутрь круга и обратиться к чувству справедливости пленника, прежде чем ирокезы прибегнут к крайним мерам. Сумаха охотно согласилась; индейской женщине столь же приятно стать женой знаменитого охотника, как ее более цивилизованным сестрам отдать свою руку богачу. У индейских женщин чувство материнского долга господствует над всеми другими соображениями, поэтому вдова не чувствовала того смущения, которое у нас испытывала бы даже самая отважная охотница за богатыми женихами. Сумаха выступила вперед, держа за руки детей, которые своим присутствием полностью оправдывали ее поведение.

— Вот видишь, я перед тобой, жестокий бледнолицый, — начала женщина. — Твой собственный рассудок должен подсказать тебе, чего я хочу. Я нашла тебя; я не могу найти ни Рыси, ни Пантеры. Я искала их на озере, в лесах, на облаках. Я не могу сказать, куда они ушли.

— Нет сомнения, что оба твоих воина удалились в поля, богатые дичью, и в свое время ты снова увидишь их там. Жена и сестра бравых храбрецов имеет право ожидать такого конца своего земного поприща.

— Жестокий бледнолицый, что сделали тебе мои воины? Почему ты убил их? Они были лучшими охотниками и самыми смелыми молодыми людьми в целом племени! Великий дух хотел, чтобы они жили, пока не побелеют, как ветви ясеня, и не упадут от собственной тяжести…

— Ну-ну, добрая Сумаха, — перебил ее Зверобой, у которого любовь к правде была слишком сильна, чтобы терпеливо слушать такие преувеличения даже из уст огорченной вдовы, — ну-ну, добрая Сумаха, это значит немного хватить через край, даже по вашим индейским понятиям. Молодыми людьми они давно уже перестали быть, так же как и тебя нельзя назвать молодой женщиной; а что касается желания Великого духа, то это прискорбная ошибка с твоей стороны, потому что чего захочет Великий дух, то исполняется. Правда, оба твоих воина не сделали мне ничего худого. Я поднял на них мою руку не за то, что они сделали, а за то, что старались сделать. Таков естественный закон: делай другим то, что они хотят сделать тебе.

— Это так! У Сумахи только один язык: она может рассказать только одну историю. Бледнолицый поразил гуронов, чтобы гуроны не поразили его. Гуроны — справедливый народ; они готовы забыть об этом. Вожди закроют глаза и притворятся, будто ничего не видят. Молодые люди поверят, что Пантера и Рысь отправились на дальнюю охоту и не вернулись, а Сумаха возьмет своих детей на руки, пойдет в хижину бледнолицего и скажет: гляди, это твои дети, так же как мои; корми нас, и мы будем жить с тобой.

— Эти условия для меня не подходят, женщина; сочувствую твоим потерям, которые, несомненно, тяжелы, но не могу принять твои условия. Если бы мы жили по соседству, то снабжать тебя дичью было бы мне нетрудно. Но, говоря по чести, стать твоим мужем и отцом твоих детей я не испытываю никакого желания.

— Взгляни на этого мальчика, жестокий бледнолицый! У него нет отца, который учил бы его убивать дичь или снимать скальпы. Взгляни на эту девочку. Какой юноша придет искать себе жену в вигвам, где нет хозяина? У меня еще осталось много детей в Канаде, и Убийца Оленей найдет там столько голодных ртов, сколько может пожелать его сердце.

— Говорю тебе, женщина, — воскликнул Зверобой, которого отнюдь не соблазняла картина, нарисованная вдовой, — все это не для меня! Твое племя и твои родственники должны позаботиться о сиротах, и пусть люди бездетные усыновляют твоих детей. А я не имею потомства, и мне не нужна жена. Теперь ступай, Сумаха, оставь меня в руках вождей.

Нет нужды распространяться о том, какой эффект произвел этот резкий отказ на предложение женщины. Если что-либо похожее на нежность таилось в ее груди — а, вероятно, ни одна женщина не бывает совершенно лишена этого чувства, — то все это исчезло после столь недвусмысленного заявления. Ярость, бешенство, уязвленная гордость, целый вулкан злобы взорвались разом, и Сумаха превратилась в бесноватую, словно от прикосновения магического жезла. Она огласила лесные своды пронзительным визгом, потом подбежала прямо к жертве и схватила ее за волосы, очевидно собираясь вырвать их с корнем. Потребовалось некоторое время, чтобы заставить ее разжать пальцы. К счастью для пленника, ярость Сумахи была слепа, потому что, совершенно беспомощный, он находился всецело в ее власти, и если бы женщина лучше владела собой, то последствия могли оказаться роковыми. Теперь же ей удалось вырвать всего лишь две-три пригоршни волос, прежде чем молодые люди успели оттащить ее от пленника.

Оскорбление, нанесенное Сумахе, было принято как оскорбление целому племени, не столько, впрочем, из уважения к женской чувствительности, сколько из уважения к гуронскому народу. Сама Сумаха считалась такой же неприятной особой, как то растение, у которого она позаимствовала свое имя. Теперь, когда умерли два ее главных защитника — муж и брат, никто уже не старался скрыть свое отвращение к сварливой вдове. Тем не менее племя считало долгом чести наказать бледнолицего, который пренебрег гуронской женщиной и предпочитал лучше умереть, чем облегчить для племени обязанность поддерживать вдову и ее детей. Расщепленный Дуб понял, что молодым людям не терпится приступить к пыткам, и так как его старшие товарищи не обнаруживали ни малейшей охоты разрешить дальнейшую отсрочку, он вынужден был подать сигнал для начала адской работы.

Глава XXIX

У индейцев в таких случаях существует обычай подвергать самым жестоким испытаниям терпение и выдержку своей жертвы. С другой стороны, каждый индеец считает долгом чести не обнаруживать страха и казаться нечувствительным к физической боли. Индеец подстрекает врагов к самым страшным пыткам в надежде ускорить свою смерть. Чувствуя, что они не в силах больше переносить пытки, изобретенные такой дьявольской жестокостью, перед которой меркнут все самые адские ухищрения инквизиции, многие воины язвительными замечаниями и издевательскими речами выводили из терпения своих палачей и таким образом скорее избавлялись от невыносимых страданий. Однако этот остроумный способ искать убежища от свирепости врагов в их собственных страстях был недоступен Зверобою вследствие его особых понятий об обязанностях человека. И он твердо решил лучше все вынести, чем опозорить себя.

Как только вожди решили начать пытки, несколько самых смелых и самых проворных молодых ирокезов выступили вперед с томагавками в руках. Они собирались метать это опасное оружие, целя в дерево по возможности ближе к голове жертвы, однако с таким расчетом, чтобы не задеть ее. Это был настолько рискованный опыт, что только люди, известные своим искусством обращаться с томагавком, допускались к этому состязанию, иначе преждевременная смерть пленника могла внезапно положить конец жестокой забаве.

Пленник редко выходил невредимым из этого испытания, даже если в нем участвовали только самые опытные воины; гораздо чаще в результате плохо рассчитанного удара наступала смерть. На этот раз Расщепленный Дуб и другие старые вожди не без основания опасались, как бы воспоминание о судьбе Пантеры не подстрекнуло какого-нибудь сумасбродного юнца покончить с победителем тем же способом и тем же оружием, от которого погиб ирокезский воин. Это обстоятельство само по себе делало пытку томагавками исключительно опасной для Зверобоя.

Впрочем, казалось, что все юноши, приступившие теперь к состязанию, старались показать свою ловкость, а не отомстить за смерть товарищей. Они были возбуждены, но отнюдь не свирепы, и Расщепленный Дуб надеялся, что удастся спасти жизнь пленнику, когда молодежь удовлетворит свое тщеславие.

Первым вышел вперед молодой человек по имени Ворон, еще не имевший случая заслужить более воинственное прозвище. Он отличался скорее чрезмерными претензиями, чем ловкостью или смелостью. Те, кто знал его характер, считали, что пленнику грозит серьезная опасность, когда Ворон стал в позицию и поднял томагавк. При всем том это был добродушный юноша, помышлявший только о том, чтобы нанести более ловкий удар, чем его товарищи. Заметив, что старейшины обращаются к Ворону с какими-то серьезными увещаниями, Зверобой понял, что у этого воина довольно неважная репутация. В самом деле, Ворону, вероятно, совсем не позволили бы выступить на арене, если бы не уважение к его отцу, престарелому и весьма заслуженному воину, оставшемуся в Канаде. Все же наш герой полностью сохранил самообладание. Он решил, что настал его последний час и что нужно благодарить судьбу, если нетвердая рука поразит его прежде, чем начнется пытка.

Приосанясь и несколько раз молодцевато размахнувшись, Ворон наконец метнул томагавк. Оружие, вертясь, просвистело в воздухе, срезало щепку с дерева, к которому был привязан пленник, в нескольких дюймах от его щеки и вонзилось в большой дуб, росший в нескольких ярдах позади. Это был, безусловно, плохой удар, и смешок, пробежавший по толпе, тотчас же возвестил об этом, к великому стыду молодого человека. С другой стороны, общий, хотя и подавленный, ропот восхищения пронесся по толпе при виде твердости, с которой пленник выдержал этот удар. Он мог шевелить только головой, которую нарочно не привязали к дереву, чтобы мучители могли забавляться и торжествовать, глядя, как жертва корчится и пробует избежать удара. Зверобой обманул все подобные надежды, стоя неподвижно, как дерево, к которому было привязано его тело. Он даже не прибегнул к весьма естественному и обычному в таких случаях средству, а именно — не закрыл глаза; никогда ни один, даже самый старый и испытанный краснокожий воин не отказывался с большим презрением от этой поблажки собственной слабости.

Как только Ворон закончил свою неудачную ребяческую попытку, его место занял Лось, воин средних лет, славившийся своим искусством владеть томагавком. Этот человек отнюдь не отличался добродушием Ворона и охотно принес бы пленника в жертву своей ненависти ко всем бледнолицым вообще, если бы не испытывал гораздо более сильного желания щегольнуть своей ловкостью. Он спокойно, с самоуверенным видом стал в позицию, быстро нацелился, сделал шаг вперед и метнул томагавк. Зверобой, увидев, как острое оружие летит прямо в него, решил, что все кончено, однако он остался невредим. Томагавк буквально пригвоздил голову пленника к дереву, зацепив прядь его волос и глубоко уйдя в мягкую кору. Всеобщий вой выразил восхищение зрителей, а Лось почувствовал, как сердце его немного смягчается: только благодаря твердости бледнолицего пленника он мог так эффектно показать свое искусство. Место Лося занял Попрыгунчик, выскочивший на арену, словно собака или расшалившийся козленок. Это был очень подвижной юноша, мускулы которого никогда не оставались в покое и который либо притворялся, либо действительно был неспособен двигаться иначе, как вприпрыжку и со всяческими ужимками. Тем не менее он был достаточно храбр и искусен и заслужил уважение соплеменников своими подвигами на войне и успехами на охоте. Он давно получил бы более благородное прозвище, если бы один высокопоставленный француз случайно не дал ему этой клички. Юноша по наивности благоговейно сохранял эту кличку, считая, что она досталась ему от великого отца[76], живущего по ту сторону обширного Соленого Озера.

Попрыгунчик кривлялся перед пленником, угрожая ему томагавком то с одной, то с другой стороны, в тщетной надежде испугать бледнолицего. Наконец Зверобой потерял терпение и заговорил впервые с тех пор, как началось испытание.

— Кидай, гурон! — крикнул он. — Твой томагавк позабудет свои обязанности. Почему ты скачешь, словно молодой олень, который хочет показать самке свою резвость? Ты уже взрослый воин, и другой взрослый воин бросает вызов твоим глупым ужимкам. Кидай, или гуронские девушки будут смеяться тебе в лицо!

Хотя Зверобой к этому и не стремился, но его последние слова привели Попрыгунчика в ярость. Та же самая нервная возбудимость, которая делала его столь проворным, не позволяла ему как следует владеть своими чувствами. Едва последние слова успели сорваться с уст пленника, индеец метнул томагавк с явным желанием убить бледнолицего. Если бы намерение было менее смертоносным, то опасность могла бы быть больше. Попрыгунчик целился плохо, и оружие мелькнуло возле щеки пленника и лишь слегка задело его плечо. То был первый случай, когда бросавший старался убить пленника, а не просто напугать его или показать свое искусство. Попрыгунчика немедленно увели прочь с арены и начали горячо упрекать за неуместную торопливость, которая едва не обманула всех ожиданий племени.

За этим раздражительным субъектом последовало еще несколько молодых воинов, бросавших не только томагавки, но также и ножи, что считалось гораздо более опасным. Однако все гуроны были настолько искусны, что не причинили пленнику никакого вреда. Зверобой получил несколько царапин, но ни одну из них нельзя было назвать настоящей раной. Непоколебимая твердость, с которой он глядел в лицо своим мучителям, внушала присутствующим глубокое уважение. И когда вожди объявили, что пленник хорошо выдержал испытание ножом и томагавком, ни один из индейцев не испытывал к нему враждебных чувств, за исключением Сумахи и Попрыгунчика. Эти двое, правда, продолжали подстрекать друг друга, но до сих пор их злоба не встречала отклика. Однако все же была опасность, что и остальные рано или поздно придут в состояние бесноватости, которое обычно сопровождает подобные зрелища среди краснокожих.

Расщепленный Дуб объявил народу, что пленник показал себя настоящим мужчиной; правда, он жил с делаварами, но не стал бабой в рядах этого племени. Вождь спросил, желают ли гуроны дальнейших испытаний. Однако даже самым кротким женщинам жестокое зрелище доставило такое удовольствие, что все в один голос просили продолжать. Хитрый вождь, которому хотелось завербовать славного охотника в свое племя, как иному европейскому министру хочется найти новые источники для податного обложения, старался под всевозможными благовидными предлогами вовремя прекратить жестокую потеху. Он хорошо знал, что если позволить разгореться свирепым страстям, то остановить расходившихся индейцев будет не легче, чем запрудить воды Великих Озер в его родной стране. Итак, он призвал к себе человек пять лучших стрелков и велел подвергнуть пленника испытанию ружьем, указав в то же время, что они должны поддержать свою добрую славу и не осрамиться, показывая свое искусство.

Когда Зверобой увидел, что избранные воины выходят в круг с оружием наготове, он почувствовал такое же облегчение, какое испытывает несчастный страдалец, долго мучающийся от тяжелой болезни и видящий наконец несомненные признаки приближающейся смерти. Малейший промах был бы роковым, потому что стрелять нужно было совсем рядом с головой пленника; при таких обстоятельствах отклонение на дюйм или на два от линии прицела могло сразу решить вопрос жизни и смерти.

При этом испытании не допускались те вольности, которые были разрешены при стрельбе в яблоко, производившейся по приказу Гесслера[77]. Среди индейцев в таких случаях опытный стрелок должен наметить себе цель, отстоящую от головы жертвы на ширину одного волоса. Пленники часто погибали от пуль, выпущенных слишком торопливыми или неискусными руками, и нередко случалось, что индейцы, раздраженные мужеством и насмешками своей жертвы, умерщвляли ее, поддавшись неудержимому гневу. Зверобой отлично знал все это, ибо старики часто коротали долгие зимние вечера в хижинах, рассказывая о битвах, о победах своего народа и о таких состязаниях. Теперь он был твердо уверен, что час его настал, и испытывал своеобразное печальное удовольствие при мысли, что ему суждено пасть от его любимого оружия — карабина. Однако тут произошла небольшая заминка.

Гетти Хаттер была свидетельницей всего происходящего. Жестокое зрелище на первых порах так подействовало на ее слабый рассудок, что совершенно парализовало ее силы, но затем она немного оправилась и вознегодовала при виде мучений, которым индейцы подвергали ее друга. Застенчивая и робкая, как молодая лань, эта прямодушная девушка становилась бесстрашной, когда речь шла о милосердии. Уроки матери и порывы ее собственного сердца заставили девушку забыть женскую робость и сделали ее решительной и смелой.

Она вышла на самую середину круга, кроткая, женственная, стыдливая, как всегда, но в то же время серьезная и непоколебимая.

— Почему вы мучаете Зверобоя, краснокожие? — спросила она. — Что он сделал такого, что вы позволяете себе играть его жизнью? Кто дал вам право быть его судьями? А что, если один из ваших ножей или томагавков ранит его? Кто из вас возьмется вылечить эту рану? Кроме того, обижая Зверобоя, вы обижаете вашего собственного друга: когда отец и Гарри Непоседа отправились на охоту за вашими скальпами, он не захотел присоединиться к ним и остался в челноке. Мучая этого юношу, вы мучаете своего друга.

Гуроны внимательно выслушали Гетти, и один из них, понимавший по-английски, перевел все сказанное на свой родной язык. Расщепленный Дуб, узнав, чего желает девушка, ответил ей по-ирокезски, а переводчик тотчас же повторил это по-английски.

— Мне приятно слышать слова моей дочери, — сказал суровый старый оратор таким мягким голосом и улыбаясь так ласково, как будто он обращался к ребенку. — Гуроны рады слышать ее голос, они поняли то, что она сказала. Великий дух часто говорит с людьми таким языком. На этот раз глаза ее не были открыты достаточно широко и не видели всего, что случилось. Зверобой не ходил на охоту за нашими скальпами, это правда. Почему же он не пошел за ними? Вот они на наших головах, и смелый враг всегда может протянуть руку, чтобы овладеть ими. Гуроны — слишком великий народ, чтобы наказывать людей, снимающих скальпы. То, что они делают сами, они одобряют и у других. Пусть моя дочь оглянется по сторонам и сосчитает моих воинов. Если бы я имел столько рук, сколько их имеют четыре воина вместе, число их пальцев было бы равно числу моего народа, когда мы впервые пришли в вашу охотничью область. Теперь не хватает целой руки. Где ее пальцы? Два из них срезаны этим бледнолицым; гуроны хотят знать, как он сделал это: с помощью мужественного сердца или путем измены, как крадущаяся лиса или как прыгающая пантера?

— Ты сам знаешь, гурон, как пал один из них. Я видела это, да и вы все тоже. Это было кровавое дело, но Зверобой нисколько не виноват. Ваш воин покушался на его жизнь, а он защищался. Я знаю, добрая книга бледнолицых говорит, что это несправедливо, но все мужчины так поступают. Если вам хочется знать, кто лучше всех стреляет, дайте Зверобою ружье, и тогда увидите, что он гораздо искуснее любого из ваших воинов, даже искуснее всех их вместе взятых.

Если бы кто-нибудь мог смотреть на подобную сцену равнодушно, его очень позабавила бы серьезность, с которой дикари выслушали перевод этого странного предложения. Они не позволили себе ни одной насмешки, ни одной улыбки. Характер и манеры Гетти были слишком святы для этих свирепых людей. Они не думали издеваться над слабоумной девушкой, а напротив, отвечали ей с почтительным вниманием.

— Моя дочь не всегда говорит, как вождь в совете, — возразил Расщепленный Дуб, — иначе она не сказала бы этого. Два моих воина пали от ударов нашего пленника; их могила слишком мала, чтобы вместить еще и третьего. Гуроны не привыкли сваливать своих покойников в кучу. Если еще один дух должен покинуть здешний мир, то это не будет дух гурона — это будет дух бледнолицего. Ступай, дочь, сядь возле Сумахи, которая объята скорбью, позволь гуронским воинам показать свое искусство в стрельбе, позволь бледнолицему показать, что он не боится их пуль.

Гетти не могла долго спорить и, привыкнув повиноваться старшим, послушно уселась на бревно рядом с Сумахой, отвернувшись от ужасной сцены, которая разыгрывалась на середине круга.

Лишь только закончился этот непредвиденный перерыв, воины стали по местам, собираясь показать свое искусство. Перед ними была двоякая цель: испытать стойкость пленника и похвастаться своей меткостью при таких исключительных обстоятельствах. Воины расположились недалеко от своей жертвы. Благодаря этому им легко было стрелять достаточно метко, не подвергая опасности жизнь пленника. Но, с другой стороны, именно благодаря этому испытание для нервов пленника стало гораздо мучительнее. В самом деле, лицо Зверобоя отстояло от ружейных дул лишь настолько, чтобы его не могли опалить вспышки выстрелов. Зверобой смотрел своим твердым взором прямо в направленные на него дула, поджидая рокового посланца, который мог вылететь из любого ствола. Хитрые гуроны хорошо учли это обстоятельство и старались целиться по возможности ближе ко лбу пленника, надеясь, что мужество изменит ему и вся шайка насладится триумфом, увидев, как жертва трепещет от страха. В то же время каждый участник состязания старался не ранить пленника, потому что нанести удар преждевременно считается таким же позором, как и вовсе промахнуться в намеченную цель. Выстрел быстро следовал за выстрелом; пули ложились рядом с головой Зверобоя, однако не задевая ее. Пленник был невозмутим: у него ни разу не дрогнул ни один мускул, ни разу не затрепетали ресницы. Эту непоколебимую выдержку можно было объяснить тремя различными причинами. Во-первых, в ней сказывалась покорность судьбе, соединенная с врожденной твердостью духа, ибо наш герой убедил самого себя, что он должен умереть, и предпочитал этот способ смерти всякому другому. Второй причиной было его близкое знакомство с этим родом оружия, знакомство, которое отгоняло от него всякий страх, обычно связанный с любой формой опасности. И, наконец, в-третьих, изучив в совершенстве законы стрельбы, он мог заранее, глядя на ружейное дуло, с точностью до одного дюйма определить место, куда должна попасть пуля. Молодой охотник так точно угадывал линию выстрела, что, наконец, гордость в нем перевесила другие чувства, и после того как пять или шесть стрелков выпустили свои пули в дерево, он уже больше не мог сдерживать свое презрение.

— Вы называете это стрельбой, минги, — воскликнул он, — но среди делаваров есть старые бабы, и я знаю голландских девчонок на Мохауке, которые могут дать вам сто очков вперед! Развяжите мне руки, дайте мне карабин, и я берусь пригвоздить к дереву самого тощего франта из вашей шайки на расстоянии ста ярдов и даже, пожалуй, на расстоянии двухсот, если только можно будет видеть цель, и сделаю это девятнадцатью выстрелами из двадцати, то есть, вернее, двадцатью из двадцати, если ружье бьет достаточно верно.

Глухой угрожающий ропот встретил эту хладнокровную насмешку. Воины пришли в ярость, услышав подобный упрек из уст человека, который настолько презирал их искусство, что даже глазом не моргнул, когда ружья разряжались у самого лица, едва не обжигая его.

Расщепленный Дуб увидел, что наступает критический момент, но хитрый старый вождь все еще не терял надежды завербовать в свое племя знаменитого охотника и вовремя вмешался, предупредив этим свирепую расправу, которая неизбежно должна была кончиться смертью. Он вошел в самую середину разъяренной толпы и, заговорив со своей обычной изворотливой логикой и убедительностью, сразу же укротил разбушевавшиеся было страсти.

— Я вижу, как обстоит дело, — сказал он. — Мы подобны бледнолицым, которые запирают на ночь свои двери из страха перед краснокожими. Они задвигают такое множество засовов, что огонь охватывает их дома и сжигает их прежде, чем люди успевают выбраться на улицу. Мы слишком крепко связали Зверобоя; путы мешают его членам дрожать и глазам закрываться. Развяжите его, — тогда мы увидим, из чего сделано его тело.

Желая добиться во что бы то ни стало успешного выполнения какого-нибудь плана, мы нередко хватаемся за любое средство, каким безнадежным оно бы ни казалось. Так было и с гуронами. Предложение вождя было встречено благосклонно; несколько рук сразу принялись за работу, разрезая и развязывая лыковые веревки, опутывавшие тело нашего героя. Через полминуты Зверобой был уже совершенно свободен, как час назад, когда он пустился бежать по склону горы. Нужно было некоторое время, чтобы восстановилось кровообращение. Лишь тогда он мог снова владеть своим телом, которое совершенно онемело от слишком тугих пут.

Расщепленный Дуб охотно позволил ему это под тем предлогом, что тело бледнолицего скорее обнаружит признаки страха, если вернется в свое нормальное состояние. В действительности же хитрый вождь хотел путем новой отсрочки дать остыть свирепым страстям, которые уже начали пробуждаться в сердцах молодых людей. Хитрость эта удалась. Зверобой, растирая себе руки, притопывая ногами и двигаясь, вскоре восстановил кровообращение; к нему снова вернулась физическая сила, как будто с ним ничего не случилось.

В расцвете здоровья и сил люди редко думают о смерти. Так было и со Зверобоем. Еще совсем недавно, связанный по рукам и ногам, он имел основания предполагать, что стоит на самой грани, отделяющей мир живых от мира усопших. И вот вдруг он очутился на свободе, силы вернулись к нему, и он снова владел своим телом. Зверобою казалось, что он внезапно вернулся к жизни.

Снова воскресли его надежды, от которых он лишь недавно отрекся. С этого мгновения все планы его изменились. Тут он просто подчинился законам природы; мы старались изобразить нашего героя готовым покориться судьбе, но у нас не было намерения изображать его жаждущим смерти. С того самого мгновения, как чувства его вновь оживились, он стал напряженно думать, каким образом можно обмануть врагов, и вновь сделался проворным, сильным, находчивым и решительным жителем лесов. Ум его сразу приобрел свою природную гибкость; не думая больше о безропотной покорности, он размышлял лишь о том, к каким уловкам можно прибегнуть в предстоящей борьбе.

Освободив Зверобоя от пут, гуроны расположились вокруг него сомкнутым кольцом. Чем труднее было поколебать его мужество, тем сильнее индейцам хотелось этого добиться. Теперь от этого зависела честь племени, и даже женщины не чувствовали уже сострадания к мученику. Мягкие и мелодичные голоса девушек смешались с угрожающими криками мужчин: обида, нанесенная Сумахе, внезапно превратилась в оскорбление, нанесенное всем гуронским женщинам. Уступая все возраставшему шуму, мужчины немного отступили назад, знаками дав понять женщинам, что на некоторое время отдают пленника в их руки. Таков был распространенный обычай. Женщины своими насмешками и издевательствами доводили жертву до бешенства и затем внезапно передавали ее обратно в руки мужчин. Пленник обычно бывал уже в таком состоянии духа, что с трудом переносил телесные муки. К тому же в данном случае за выполнение этой задачи взялась Сумаха, прославившаяся своей сварливостью. Кроме того, вероятно для поддержания приличий и нравственной дисциплины, шайку сопровождали две или три старые карги вроде Медведицы. К таким способам нередко прибегают не только в диком, но и в цивилизованном быту. Бесполезно повторять здесь все то, что жестокость и невежество могут изобрести для достижения своей гнусной цели. Единственная разница между этим взрывом женского гнева и подобными же сценами, встречающимися в нашей среде, сводилась к способу выражений и эпитетам; гуронские женщины обзывали пленника именами известных им самых гнусных и презренных животных.

Но Зверобой, слишком занятый своими мыслями, не обращал внимания на ругань разъяренных баб. При виде такого равнодушия бешенство их возрастало все сильнее и сильнее, и вскоре фурии обессилели от собственных неистовств. Заметив, что опыт кончился полным провалом, воины вмешались, чтобы положить конец этой сцене. Сделали они это главным образом потому, что уже начали готовиться к настоящим пыткам, собираясь испытать мужество пленника жесточайшей телесной болью. Однако внезапное и непредвиденное сообщение, принесенное одним из разведчиков, мальчиком лет десяти-двенадцати, мгновенно прервало всю процедуру. Этот перерыв теснейшим образом связан с окончанием нашей истории, и мы должны посвятить ему особую главу.

Глава XXX

Зверобой сначала не мог понять, чем вызвана эта внезапная пауза; однако последовавшие за тем события вскоре все объяснили. Он заметил, что волновались главным образом женщины, тогда как воины стояли, опершись на ружья, с достоинством чего-то ожидая. Тревоги, очевидно, в лагере не было, хотя случилось что-то необычное. Расщепленный Дуб, ясно отдавая себе отчет во всем происходящем, движением руки приказал кругу не размыкаться, а каждому из присутствующих оставаться на своем месте. Через одну-две минуты выяснилась причина таинственной паузы: толпа ирокезов расступилась, и на середину круга вышла Юдифь.

Зверобой был изумлен этим неожиданным появлением. Он хорошо знал, что шустрая девушка не могла рассчитывать, подобно своей слабоумной сестре, на избавление от всех тягостей плена. Но он изумился еще больше, увидев костюм Юдифи. Она сменила свои простые, но изящные платья на уже известный нам богатый парчевый наряд. Но этого мало: часто видя гарнизонных дам, одетых по пышной и торжественной моде того времени и изучив самые сложные тонкости этого искусства, девушка постаралась дополнить свой наряд различными безделушками, подобранными с таким вкусом, который удовлетворил бы требования самой взыскательной щеголихи. И ее наряд и ее внешность совершенно отвечали тогдашнему идеалу женского изящества. И цель, которую она себе наметила, а именно — поразить бесхитростное воображение дикарей и заставить их поверить, будто в гости к ним пожаловала знатная, высокопоставленная женщина, — могла бы быть достигнута даже в обществе светских людей, привыкших разбираться в такого рода вопросах. Юдифь, не говоря уже о ее редкой природной красоте, отличалась необычайной грацией, а уроки матери отучили ее от резких и вульгарных манер. Итак, можно сказать, пышное платье выглядело на ней не хуже, чем на любой даме. Из тысячи столичных модниц вряд ли нашлась бы хоть одна, которая могла носить с бо́льшим изяществом блестящие, ярко окрашенные шелка и тонкие кружева, чем прекрасное создание, фигуру которой они теперь облекали.

Юдифь хорошо рассчитала эффект, который должно было произвести ее появление. Очутившись внутри круга, она уже была до известной степени вознаграждена за ужасный риск: ирокезы встретили ее изъявлениями восторга и изумления, отдавая дань ее прекрасной внешности. Угрюмые старые воины издавали свое любимое восклицание: «Хуг!» Молодые люди были поражены еще сильнее, и даже женщины не могли удержаться от громких восторженных восклицаний. Этим бесхитростным детям леса редко случалось видеть белую женщину из высшего круга, а что касается ее платья, то никогда такое великолепие не блистало перед их глазами. Самые яркие мундиры французов и англичан казались тусклыми по сравнению с роскошью этой парчи. Исключительная природная красота девушки усиливала впечатление, производимое богатыми тканями, а пышный наряд подчеркивал и оттенял ее красоту. Сам Зверобой был, по-видимому, ошеломлен как этой блестящей картиной, так и необыкновенным хладнокровием, с которым девушка отважилась на этот опасный шаг. Все с нетерпением ожидали, что посетительница объяснит цель своего визита, который для большинства присутствующих оставался неразрешимой загадкой.

— Кто из этих воинов главный вождь? — спросила Юдифь у Зверобоя, заметив, что все ожидают, когда же она начнет переговоры. — Дело мое слишком важно, чтобы обратиться к человеку низшего ранга. Сперва объясните гуронам, что я скажу. Затем ответьте на вопрос, который я задам.

Зверобой спокойно повиновался, и все присутствующие жадно выслушали перевод первых слов, произнесенных необыкновенным существом. Никто не удивился требованию женщины, которая, судя по внешности, занимала высокое общественное положение. Расщепленный Дуб дал понять своей красивой гостье, что он занимает первое место среди ирокезов.

— Я полагаю, гурон… — продолжала Юдифь, играя свою роль с твердостью и достоинством, делавшими честь ее актерским талантам, ибо она постаралась придать своим манерам оттенок снисходительной любезности, которую однажды подметила у жены генерала при соответствующей, хотя и более дружественной сцене, — …я полагаю, что ты здесь главный начальник. На лице твоем я вижу следы дум и размышлений. К тебе и будет обращена моя речь.

— Пусть Лесной Цветок говорит, — вежливо ответил старый вождь. — Если слова ее будут так же приятны, как ее внешний вид, они никогда не покинут моих ушей; я буду слушать их долго после того, как канадская зима убьет все цветы и заморозит все летние беседы.

Этот ответ не мог не доставить большого удовольствия девушке с характером Юдифи; он не только помог ей сохранить самообладание, но и польстил ее тщеславию. Невольно улыбнувшись, несмотря на желание соблюдать величайшую сдержанность, она начала приводить в исполнение свой замысел.

— Теперь, гурон, — продолжала она, — выслушай мои слова. Глаза твои говорят тебе, что я не простая женщина. Не скажу, что я королева этой страны, — она живет далеко, за морями, — но под властью наших милостивых монархов найдется немало особ, занимающих высокий пост; я одна из них. Какой именно пост, не стоит говорить здесь, так как вы не поймете меня. Вы должны верить вашим собственным глазам. Вы видите, кто я такая; вы должны понимать, что, слушая мои слова, вы слушаете женщину, которая может быть вашим другом или врагом, в зависимости от того, как вы ее примете.

Она говорила смелым и решительным тоном, поистине изумительным при данных обстоятельствах. Зверобой перевел ее слова на индейский язык. Ирокезы выслушали его почтительно и серьезно, что, видимо, сулило успех замыслам девушки. Но мысль индейца трудно проследить до самых ее истоков. Юдифь, колеблясь между надеждой и боязнью, тревожно ожидала ответа. Расщепленный Дуб был опытный оратор и, прежде чем ответить, выдержал небольшую паузу, что вполне соответствовало индейским понятиям о приличии. Пауза эта свидетельствовала о том, что он глубоко уважает свою собеседницу и взвешивает в уме каждое ее слово, чтобы придумать достойный ответ.

— Дочь моя прекраснее, чем дикие розы Онтарио; голос ее приятен для ушей, как песнь королька, — ответил осторожный и хитрый вождь, который один из всей шайки не был до конца обманут роскошным и необычайным нарядом Юдифи. — Птица колибри ростом не больше пчелы, однако перья ее пестры, как хвост павлина. Великий дух иногда одевает самым ярким нарядом самых маленьких животных. И он же покрывает лося грубой шерстью. Все эти вещи выше понимания бедных индейцев, которым доступно только то, что они видят и слышат; без сомнения, у моей дочери очень большой вигвам где-нибудь на озере; гуроны не заметили его в своем невежестве.

— Я уже сказала тебе, вождь, что бесполезно указывать мой ранг и местопребывание, потому что вы все равно не поймете меня. Вы должны верить вашим собственным глазам. Разве покрывало, которое я ношу на плечах, похоже на покрывало обыкновенных женщин? В таких украшениях появляются только жены и дочери вождей. Теперь слушайте и узнайте, почему я пришла к вам одна и какое дело привело меня сюда. У ингизов, так же как и у гуронов, есть молодые люди. Только их гораздо больше, вы хорошо это знаете.

— Ингизов много, как листьев на деревьях. Каждый гурон знает это.

— Я понимаю тебя, вождь. Если бы я привела сюда мою свиту, это могло бы вызвать ссору. Мои молодые люди и ваши молодые люди гневно глядели бы друг на друга, особенно если бы мои молодые люди увидели, что бледнолицый привязан к столбу для пыток. Он — великий охотник, и его очень любят во всех дальних и ближних гарнизонах. Из-за него дело дошло бы до ударов, и обратный путь гуронов в Канаду был бы окрашен кровью.

— Пролилось уже так много крови, — возразил вождь угрюмо, — что она слепит наши глаза. Мои люди видят, что все это кровь гуронов.

— Несомненно. И еще больше гуронской крови пролилось бы, если бы я пришла окруженная бледнолицыми. Я слышала о Расщепленном Дубе и подумала, что лучше отпустить его с миром обратно в его деревни, чтобы он мог оставить там своих женщин и детей. Если он затем пожелает вернуться за нашими скальпами, мы встретим его. Он любит зверей из кости и маленькие ружья. Глядите, я принесла их сюда, чтобы показать ему. Я его друг. Когда он уложит эти вещи с другим своим добром, он направится в свою деревню, прежде чем мои молодые люди успеют нагнать его. И он покажет своему народу в Канаде, какие богатства можно добыть здесь теперь, когда наши великие отцы, живущие по ту сторону Соленого Озера, послали друг другу боевые топоры. А я уведу великого охотника, который нужен мне, чтобы снабжать мой дом дичью.

Юдифь, которая была достаточно хорошо знакома с индейскими оборотами речи, старалась выражать свои мысли пышными фразами, привычными этому народу, и это удалось ей лучше, чем она сама ожидала. Зверобой добросовестно служил ей переводчиком и делал это тем охотнее, что девушка старательно избегала всякой прямой лжи. Такова была дань, уплаченная ею отвращению молодого человека ко всякому обману, который он считал низостью, совершенно недостойной белого человека.

Возможность получить еще двух слонов и уже упомянутые нами пистолеты, один из которых был недавно испорчен, вызвала сильное волнение среди гуронов. Однако Расщепленный Дуб выслушал это предложение совершенно равнодушно, хотя еще недавно пришел в восторг, узнав о существовании тварей с двумя хвостами. Короче говоря, этот хладнокровный и проницательный вождь был не так легковерен, как его подчиненные, и с чувством собственного достоинства, которое показалось бы излишним большей части цивилизованных людей, он отказался от взятки, потому что не хотел действовать по указке дарительницы.

— Пусть моя дочь оставит этих двухвостых свиней себе в пищу на тот случай, если у нее не будет дичи, — сухо ответил он. — Пусть оставит у себя и маленькие ружья с двумя дулами. Гуроны бьют оленей, когда чувствуют голод, а для сражения у них есть длинные ружья. Этот охотник не может теперь покинуть моих молодых людей: они желают знать, такое ли у него мужественное сердце, как он хвастает…

— Это я отрицаю, гурон! — с горячностью перебил его Зверобой. — Да, это я отрицаю, потому что это противоречит правде и рассудку. Никто не слышал, чтобы я хвастался, и никто не услышит, если вы даже с меня живого сдерете кожу и затем станете жарить трепещущее мясо со всеми вашими адскими выдумками. Я человек скромный, несчастный, я ваш пленник, но я не хвастун, у меня нет к этому склонности.

— Юный бледнолицый хвастает тем, что он не хвастун, — возразил хитрый вождь. — Должно быть, он прав. Я слышу пение весьма странной птицы. У нее очень красивые перья. Ни один гурон не видывал таких перьев. Но им будет стыдно вернуться к себе в деревню и сказать своему народу, что они отпустили пленника, заслушавшись пения этой птицы, а имени птицы назвать не смогут. Они не знают, королек это или пересмешник. После этого моим молодым людям прикажут ходить в лес не иначе как в сопровождении матерей, которые будут называть им имена птиц.

— Вы можете спросить мое имя у вашего пленника, — сказала девушка. — Меня зовут Юдифь. И о Юдифи много говорится в книге бледнолицых, которая называется библией. Если я птица с красивыми перьями, то у меня все же есть имя.

— Нет, — ответил коварный гурон, внезапно заговорив довольно правильно по-английски. Он хотел этим доказать, что до сих пор только притворялся, будто не понимает этого языка. — Я не спрошу у пленника. Он устал, он нуждается в отдыхе. Я спрошу мою дочь со слабым умом. Она говорит правду. Поди сюда, дочь, отвечай. Твое имя Гетти?

— Да, так меня зовут, — ответила девушка, — хотя в библии написано «Эсфирь».

— Значит, твое имя тоже написано в библии. Все написано в библии. Ладно. Как ее имя?

— Юдифь — так пишется в библии, хотя отец иногда называл ее Джуди. Это моя сестра Юдифь, дочь Томаса Хаттера, которого вы называли Выхухолью, хотя он вовсе не был выхухолью, а таким же человеком, как вы сами; он жил в доме на воде, и этого должно быть вам достаточно.

Улыбка торжества засветилась на сморщенной физиономии вождя, увидевшего, каким успехом увенчалось его обращение к правдолюбивой Гетти. Что касается самой Юдифи, то в тот миг, когда сестру ее подвергали допросу, она увидела, что все погибло, ибо никакими знаками и даже увещаниями нельзя было заставить солгать правдивую девушку. Юдифь знала также, что отныне тщетны будут все попытки выдать дикарям дочь Выхухоли за принцессу или знатную даму. Она поняла, что ее смелый и остроумный план кончился неудачей по самой простой и естественной причине. Тогда она обратила свои глаза на Зверобоя, молчаливо заклиная его спасти их обоих.

— Ничего не выйдет, Юдифь, — сказал молодой человек в ответ на этот взгляд, значение которого он понял. — Ничего не выйдет. Это была смелая мысль, достойная жены генерала (в это время Расщепленный Дуб отошел на некоторое расстояние и не мог слышать их разговор), но этот минг не совсем обыкновенный человек, и его нельзя обмануть такими затейливыми хитростями. Все должно итти своим обычным порядком, чтобы облако могло затуманить его глаза. Слишком трудно заставить его поверить, будто королева или важная дама живет в здешних горах. Без сомнения, он догадался, что красивое платье, в которое вы одеты, принадлежит к числу вещей, награбленных вашим отцом или тем, кто считался когда-то вашим отцом.

— Во всяком случае, Зверобой, мое присутствие здесь спасет вас на некоторое время. Они вряд ли посмеют мучить вас у меня на глазах.

— Почему не посмеют, Юдифь? Неужели вы думаете, что они будут больше считаться с бледнолицей женщиной, чем со своими сквау? Правда, ваш пол, по всей вероятности, избавит вас от пыток, но он не спасет вашей свободы и, быть может, не спасет даже вашего скальпа. Мне бы очень хотелось, чтобы вы не приходили сюда, добрая Юдифь; мне от этого не будет никакого проку, а вам может причинить большой вред.

— Я могу разделить вашу судьбу! — ответила девушка с великодушным энтузиазмом. — Они не причинят вам никакого вреда, пока я стою здесь и могу помешать этому… если только…

— Что такое, Юдифь? Каким способом хотите вы остановить индейскую жестокость или помешать их дьявольским выдумкам?

— Не знаю, Зверобой, — ответила девушка с твердостью, — но я могу страдать с моими друзьями и умереть с ними, если это будет неизбежно.

— Ах, Юдифь, страдать вам, быть может, придется, но вы не умрете, пока не наступит ваш час! Вряд ли такую красивую женщину, как вы, может ожидать что-либо более жестокое, чем судьба жены одного из вождей, если, впрочем, при ваших склонностях вы согласитесь стать подругой индейца. Поэтому было бы гораздо лучше, если бы вы остались в ковчеге или в замке. Но что сделано, то сделано. Однако, что вы хотели сказать вашим «если только»?

— Опасно говорить об этом сейчас, Зверобой, — ответила девушка скороговоркой, проходя мимо него с беззаботным видом. — Лишние полчаса теперь для нас — все. Ваши друзья не теряют понапрасну времени.

Охотник ответил ей благодарным взглядом. Затем он снова повернулся к своим врагам, как бы готовясь встретить ожидавшие его пытки. После кратковременного совещания вожди пришли к окончательному решению. Хитрость Юдифи сильно поколебала гуманные намерения Расщепленного Дуба. Девушка добилась результатов, прямо противоположных ее ожиданиям. Это было весьма естественно: индеец не мог простить, что его едва не одурачила неопытная девушка. В это время уже все поняли, кто такая Юдифь; слава о ее красоте способствовала разоблачению. Что касается необычайного наряда, то он отошел на второй план и на некоторое время потерял свое обаяние, так как все были заинтересованы таинственными животными с двумя хвостами.

Итак, когда Расщепленный Дуб снова поглядел на пленника, то на лице у него было уже совсем другое выражение. Он не хотел больше щадить бледнолицего и не был склонен долее откладывать самую страшную часть истязания. Эта перемена в настроении старого вождя быстро сообщилась молодым людям, которые спешили закончить все приготовления к ожидаемому зрелищу. Они наспех сложили возле ближайшей сосны сухие ветки и пни, заострили щепки, чтобы воткнуть их в тело жертвы, а затем поджечь, и приготовили веревки, чтобы привязать пленника к дереву. Все это они проделали в глубоком молчании. Юдифь, затаив дыхание, следила за каждым их движением, тогда как Зверобой стоял невозмутимо, словно сосна на холме. Впрочем, когда воины подошли к нему с веревками, молодой человек поглядел на Юдифь, как бы спрашивая, что она посоветует ему — сопротивляться или уступить. Выразительным жестом она посоветовала ему последнее, и минуту спустя его снова прикрутили к дереву. Теперь он был беспомощной мишенью для любого оскорбления или злодейства, которое могли придумать его мучители. Ирокезы делали все очень торопливо, не произнося ни одного слова. Затем они зажгли костер, с нетерпением ожидая, чем все это закончится.

Индейцы не собирались сжечь своего пленника на огне. Они просто хотели подвергнуть его физическую выносливость наиболее суровому испытанию. Для них важнее всего было унести его скальп в свои деревни, но предварительно им хотелось сломить его мужество, заставить его стонать и охать. По их расчетам, от разгоревшегося костра вскоре должен был распространиться нестерпимый жар, не угрожавший, однако, непосредственной опасностью пленнику. Но как это часто бывает в подобных случаях, расстояние было высчитано неправильно, и пламя начало поднимать свои раздвоенные языки так близко от лица жертвы, что через несколько секунд это могло привести к роковому исходу. Но тут вмешалась Гетти. Пробившись сквозь толпу с палкой в руках, она разбросала во все стороны пылающие сучья. Несколько рук поднялось, чтобы повалить дерзкую на землю, но вожди вовремя остановили своих разъяренных соплеменников, напомнив им, с кем они имеют дело. Сама Гетти не понимала, какому риску она подвергается. Совершив этот смелый поступок, девушка, нахмурив брови, стала оглядываться по сторонам, как бы упрекая насторожившихся дикарей за их жестокость.

— Благослови тебя бог, милая сестра, за это смелое дело! — прошептала Юдифь, слишком ослабевшая, чтобы совершить какой-нибудь поступок. — Само небо внушило тебе эту мысль.

— Это было очень хорошо задумано, Юдифь, — подхватил пленник, — это было очень хорошо задумано и вполне своевременно, хотя, в конце концов, может оказаться и весьма несвоевременным. То, что должно случиться, пусть уж лучше случится поскорее. Если бы я вдохнул полный рот этого пламени, никакие человеческие силы не могли бы спасти мою жизнь. А вы видите: на этот раз они так обвязали мой лоб, что я не имею возможности двигать головой. У Гетти были хорошие намерения, но, быть может, лучше было бы позволить огню сделать свое дело.

— Жестокие, бессердечные гуроны! — воскликнула Гетти в припадке негодования. — Вы хотите сжечь человека, словно березовое полено!

Движением руки Расщепленный Дуб приказал снова собрать разбросанные головни. Ирокезы принесли еще дров; даже женщины и дети усердно собирали сухое топливо. Пламя уже вновь начало разгораться, когда индейская женщина прорвалась в круг, подбежала к костру и ногой разбросала горящие ветви. Ирокезы ответили на эту новую неудачу страшным воем; но когда виновная обернулась и они узнали в ней делаварку, у всех вырвался единодушный крик удовольствия и изумления. С минуту никто не думал о продолжении жестокого дела. И молодые и старые столпились вокруг девушки, спеша узнать причину ее внезапного и непредвиденного возвращения. В этот критический момент Уа-та-Уа успела что-то шепнуть Юдифи, незаметно сунула ей в руку какую-то вещицу и затем стала отвечать на приветствия гуронских девушек, которые очень любили ее. Юдифь снова овладела собой и быстро принялась за дело. Маленький остро отточенный нож, который Уа-та-Уа дала ей, перешел в руки Гетти, потому что это казалось самым безопасным и наименее подозрительным способом передать оружие Зверобою. Но слабоумие бедной девушки расстроило тонкие расчеты ее подруг. Вместо того чтобы незаметно перерезать путы, стягивавшие руки пленника, а затем спрятать нож в его одежде, чтобы он мог пустить его в ход в наиболее подходящий момент, Гетти на глазах у всех принялась резать веревки, стягивающие голову Зверобоя, дабы он снова не подвергся опасности задохнуться от дыма. Конечно, гуроны заметили это и схватили Гетти за руки, когда она успела освободить от веревок только плечи пленника. Это открытие сразу навлекло подозрение на Уа-та-Уа. К удивлению Юдифи, смелая девушка при допросе не отреклась от своего участия во всем совершившемся.

— А почему бы мне и не помогать Зверобою? — спросила девушка твердым голосом. — Он брат делаварского вождя; мое сердце целиком делаварское… Поди сюда, негодный Терновый Шип, и смой ирокезскую раскраску с своего лица! Встань перед гуронами, ворона! Ты готов есть трупы твоих собственных мертвецов, лишь бы не голодать… Поставьте его лицом к лицу со Зверобоем, вожди и воины: я покажу вам, какого негодяя вы приняли в свое племя.

Эта смелая речь, произнесенная на их собственном языке, произвела глубокое впечатление на гуронов. Изменники всегда внушают недоверие, и хотя трусливый Терновый Шип всячески старался услужить своим врагам, все его усилия и раболепство обеспечили ему в лучшем случае презрительное снисхождение со стороны новых товарищей. Желание сделать Уа-та-Уа своей женой когда-то побудило его изменить родному племени и предать девушку в руки неприятеля, но среди новых друзей он нашел серьезных соперников, вдобавок презиравших его за измену. Коротко говоря, Терновому Шипу позволили остаться в гуронском лагере, но он находился там под таким же бдительным надзором, как и сама Уа-та-Уа. Он редко появлялся перед вождями и старательно избегал Зверобоя, который до этой минуты даже не подозревал о его присутствии. Однако, услышав свое имя, изменник почувствовал, что прятаться более невозможно. Лицо Тернового Шипа было так густо размалевано ирокезскими цветами, что когда он появился в центре круга, Зверобой его с первого взгляда не узнал. Изменник принял вызывающий вид и надменно спросил, в чем его обвиняют.

— Спроси об этом самого себя, — ответила Уа-та-Уа с задором, хотя во всех ее повадках вдруг почувствовалась какая-то рассеянность, словно она чего-то ожидала.

Это сразу заметили и Зверобой и Юдифь.

— Спроси об этом твое собственное сердце, трусливый сурок! Не выступай здесь с невинным лицом. Пойди погляди в ручей — увидишь вражескую раскраску на твоей лживой шкуре, — потом приди обратно и похвастай, как ты убежал от своего племени и взял французское одеяло себе для покрышки. Размалюй себя пестро, как колибри, — все равно ты останешься черным, как ворона.

Уа-та-Уа, живя у гуронов, держала себя так кротко, что теперь они с удивлением слушали ее негодующую речь. Что касается виновного, то кровь закипела в его жилах, и счастье хорошенькой ораторши, что не в его власти было осуществить месть, которую он уже замышлял, несмотря на всю свою мнимую любовь к делаварке.

— Что вам нужно от Тернового Шипа? — спросил он сурово. — Если бледнолицый устал от жизни, если он боится индейских пыток, приказывай, Расщепленный Дуб: я пошлю его по следу воинов, которых мы потеряли…

— Нет, вождь, нет, Расщепленный Дуб! — с живостью перебила Уа-та-Уа. — Зверобой ничего не боится, и меньше всего он боится вороны. Развяжите его, разрежьте его путы, поставьте его лицом к лицу с этой каркающей птицей, — тогда мы увидим, кто из них устал от жизни.

Уа-та-Уа рванулась вперед, чтобы выхватить нож у молодого человека и лично освободить охотника, но один пожилой воин остановил ее, повинуясь движению Расщепленного Дуба. Вождь с подозрением следил за всеми поступками девушки, потому что даже когда она говорила хвастливым языком, в ней чувствовалась какая-то неуверенность и ожидание чего-то, что не могло ускользнуть от такого внимательного наблюдателя. Она хорошо играла свою роль, но два или три старика сразу поняли, что она только играет. Итак, ее предложение развязать Зверобоя было отвергнуто, и опечаленную Уа-та-Уа оттащили от дерева в ту самую минуту, когда она уже начинала надеяться на успех. В это время ирокезы, сбившиеся было в беспорядочную толпу, снова расположились в порядке по кругу. Расщепленный Дуб объявил, что старики намерены возобновить пытку: отсрочка продолжалась слишком долго и не привела ни к каким результатам.

— Погоди, гурон! Погодите, вожди! — воскликнула Юдифь, сама не понимая, что она говорит, и желая любым способом выиграть время. — Ради бога, еще хоть минуту!

Слова эти были прерваны другим, еще более необычайным вмешательством. Молодой индеец одним прыжком прорвал ряды гуронов и выскочил на середину круга с величайшей самоуверенностью и отвагой, которая граничила с безумием. Пять или шесть часовых в различных отдаленных пунктах все еще наблюдали за озером, и Расщепленный Дуб в первую минуту подумал, что один из них прибежал с каким-то важным донесением. Движения незнакомца были так быстры, его боевой наряд, который, как у античной статуи, сводился к простой повязке вокруг бедер, имел так мало внешних отличий, что с первого взгляда невозможно было понять, кто он: враг или друг. В три прыжка этот воин очутился рядом со Зверобоем и в мгновение ока перерезал стягивающие его веревки. Только после этого незнакомец повернулся, и изумленные гуроны увидели благородное лицо, стройное тело и орлиный взор юного воина в раскраске делаваров. В каждой руке он держал по карабину; приклады ружей покоились на земле, а с одного из них свисали патронная сумка и пороховница Зверобоя. Это был знаменитый карабин «оленебой». Смело и вызывающе глядя на окружавшую его толпу, индеец вручил оружие законному владельцу. Присутствие двух вооруженных людей в их среде ошеломило гуронов. Их ружья были разбросаны под деревьями, и они могли защищаться только ножами и томагавками. Однако они достаточно хорошо владели собой, чтобы не обнаружить страха. Казалось мало вероятным, чтобы такие слабые силы отважились напасть на такой сильный отряд. Гуроны ожидали, что за этой смелой выходкой последует какое-нибудь необычайное предложение. Незнакомец не обманул их ожиданий: он приготовился говорить.

— Гуроны, — сказал он, — земля очень обширна, Великие Озера тоже обширны; за ними достаточно простора для ирокезов; на этой стороне достаточно простора для делаваров. Я Чингачгук, сын Ункаса, родич Таменунда. Это моя невеста; этот бледнолицый — мой друг. На мое сердце легла тяжесть, когда я потерял его. Я последовал за ним в ваш лагерь поглядеть, чтобы с ним не случилось ничего худого. Все делаварские девушки поджидают Уа. Они дивятся, почему она отсутствует так долго. Позвольте распроститься с вами и итти нашей дорогой.

— Гуроны, это ваш смертельный враг, Великий Змей тех, кого вы ненавидите! — крикнул Терновый Шип. — Если он вырвется отсюда, кровью будет отмечен каждый след ваших мокасин отсюда до самой Канады. Я гурон и душой и телом.

С этими словами изменник метнул свой нож в обнаженную грудь делавара. Быстрым движением руки Уа-та-Уа, стоявшая рядом, отклонила удар, и опасное оружие вонзилось острием в ствол сосны. В следующий миг такое же оружие блеснуло в руке Змея и погрузилось в сердце предателя. Не прошло и минуты с тех пор, как Чингачгук ворвался в круг, и вот уже Терновый Шип рухнул, как бревно, сраженный наповал. События следовали с такой необыкновенной быстротой, что гуроны еще не успели притти в себя. Совершившаяся катастрофа заставила их опомниться. Раздался общий крик, и вся толпа пришла в движение. В этот миг из леса донеслись необыкновенные звуки; все гуроны — и мужчины и женщины — остановились, насторожив уши, с лицами, полными ожидания. Звуки были мерные и тяжелые, как будто по земле молотили цепами. Какое-то движение началось между деревьями, и вскоре на опушке появился военный отряд, маршировавший мерным шагом. Солдаты шли в атаку, пурпур королевских мундиров алел между ярко-зеленой листвой.

Трудно описать последовавшую за этим сцену. Гуроны смешались в беспорядке. Паника и отчаяние овладели ими; лихорадочно пытались они как-нибудь спастись. Из глоток окруженных гуронов вырвался яростный вопль; ему ответило веселое «ура». Ни один мушкет, ни одна винтовка не выстрелили, хотя твердый и мерный топот продолжался, и было видно, как перед шеренгой, насчитывавшей не меньше шестидесяти человек, сверкают штыки. Гуроны очутились в очень невыгодном положении: с трех сторон их окружала вода, а с четвертой путь к отступлению отрезал им грозный и хорошо обученный враг. Воины бросились к своему оружию, и затем все находившиеся на косе — мужчины, женщины, дети — поспешно начали искать прикрытия.

Среди всеобщей суматохи и отчаяния один Зверобой сумел сохранить хладнокровие и присутствие духа. Прежде всего он поспешил укрыть Юдифь и Уа-та-Уа за древесными стволами и стал отыскивать Гетти, но ее увлекла за собой толпа гуронских женщин. После этого охотник бросился к флангу отступающих гуронов, которые бежали к южной оконечности мыса в надежде спастись по воде. Зверобой улучил минуту, когда два его недавних мучителя оказались на одной линии, и его карабин первый нарушил тишину этой ужасной сцены. Пуля пронзила обоих. Это вызвало беглый огонь со стороны гуронов; в общем шуме раздался боевой клич Змея. Хорошо вышколенные солдаты не ответили на огонь гуронов. Один только выстрел раздался из рядов англичан: это стрелял Непоседа. Англичане двигались молча, если не считать короткой и быстрой команды и тяжелого, грозного топота марширующих войск. Затем последовали крики, стоны и проклятия, которыми обычно сопровождается штыковой бой. Это страшное, смертельное оружие пресытилось мщением. Разыгравшаяся здесь сцена принадлежала к числу тех, которые часто повторяются и в наши дни и при которых ни возраст, ни пол не избавляют людей от жестокой расправы.

Глава XXXI

Вряд ли стоит подробно рисовать перед читателем картину, которую представлял собой участок земли, избранный злополучными гуронами для их последней стоянки. К счастью для людей чувствительных или не слишком смелых, стволы деревьев, листва и дым скрыли большую часть происходящего, а ночь вскоре распростерла свой покров над озером и над всей бесконечной пустыней, которая в ту эпоху с незначительными перерывами тянулась от отмелей Гудзона до берегов Тихого океана.

Перенесем действие нашей повести на следующий день, когда на землю вновь вернулся свет, такой ласковый и улыбающийся, как будто не произошло ничего особенного.

Когда на следующее утро встало солнце, на берегах Мерцающего Зеркала уже исчезли все следы борьбы и тревоги. Ужасные события предшествующего вечера не оставили ни малейшего отпечатка на спокойной глади озера, и часы продолжали неутомимо бежать мирной чередой, ни в чем не нарушая порядка, начертанного природой. Птицы по-прежнему колыхались на воде или парили над вершинами горных сосен, готовые броситься вниз на добычу, по непреложным законам своей природы. Короче говоря, ничто не изменилось, если не считать жизни и движения, господствовавших теперь в «замке» и вокруг него. Но перемена, происшедшая здесь, поразила бы даже самого рассеянного наблюдателя. Часовой в мундире королевского стрелкового полка мерной поступью расхаживал взад и вперед по платформе, а человек двадцать солдат толпились вокруг дома или сидели в ковчеге. Их ружья, составленные в козлы, находились под охраной другого часового. Два офицера рассматривали берег в столь часто упоминавшуюся нами морскую подзорную трубу. Их взгляды были прикованы к тому роковому мысу, где между деревьями мелькали еще красные мундиры: это солдаты рыли могилы, свершая печальный обряд погребения. По внешности некоторых рядовых было видно, что победа досталась не без некоторого отпора. У младшего офицера рука висела на перевязи.

Его товарищ, командовавший отрядом, отделался более счастливо. Он-то и смотрел в трубу, наблюдая за противоположным берегом.

Сержант подошел с рапортом. Он называл старшего офицера капитаном Уэрли, а младшего — прапорщиком Торнтоном. Вскоре читателю станет ясно, что капитан и был тот самый офицер, чье имя упоминалось с таким раздражением в последнем разговоре между Юдифью и Непоседой. Это был мужчина лет тридцати пяти, краснощекий, с резкими чертами лица. Но его военная выправка и элегантный вид легко могли пленить воображение такой неопытной девушки, как Юдифь.

— Должно быть, Крэг осыпает нас благословениями, — равнодушно отметил капитан, обращаясь к прапорщику и складывая трубу, которую затем передал своему денщику. — И, говоря по правде, не без оснований: конечно, гораздо приятнее быть здесь и ухаживать за мисс Юдифь Хаттер, чем хоронить индейцев на берегу, как бы ни был романтичен окружающий пейзаж и блистательна одержанная победа… Кстати, Райт, ты не знаешь, Дэвис еще жив?

— Он умер десять минут назад, ваша честь, — ответил сержант, к которому был обращен этот вопрос. — Я сразу понял, чем это кончится, когда увидел, что пуля попала ему в живот. Я еще не встречал человека, который мог бы долго выжить после того, как ему провертят дыру в желудке.

— Да, после этого будет не до лакомств, — заметил Уэрли зевая. — Но знаете, Артур, две бессонные ночи подряд чертовски действуют на способности человека. Я поглупел, словно голландский поп на Мохауке. Надеюсь, рука вас не очень беспокоит, милый мальчик?

— Как видите, она заставляет меня немножко гримасничать, сэр, — ответил юноша смеясь, хотя его физиономия морщилась от боли. — Но это можно вытерпеть. Надеюсь, Грэхэм скоро улучит несколько минут, чтобы осмотреть мою рану.

— А ведь эта Юдифь Хаттер очень милое создание, Торнтон, и не моя вина, если ее красотой не будут восхищаться в лондонских парках, — продолжал Уэрли, мало интересовавшийся раной своего собеседника. — Ах да! Ваша рука! Совершенно верно! Ступайте в ковчег, сержант, и скажите доктору Грэхэму, что я приказал ему осмотреть рану мистера Торнтона, как только он управится с этим бедным малым, у которого перебита нога… Прелестное создание! Она была похожа на королеву в своем парчевом платье. Я вижу, здесь все изменилось: отец и мать умерли, сестра умирает, если уже не умерла, из всего семейства уцелела только наша красавица. Если брать на круг, это была очень удачная экспедиция, и обещает она закончиться гораздо приятнее, чем обычно кончаются стычки с индейцами.

— Должен ли я предположить, сэр, что вы готовы покинуть знамя великой армии холостяков и закончить кампанию браком?

— Я, Уэрли, стану новобрачным?! Ей-богу, милый мальчик, вы плохо знаете великую армию, о которой говорите, если способны вообразить подобную вещь! Я полагаю, что в колониях иногда встречаются женщины, которыми капитан легкой пехоты не должен пренебрегать, но их нельзя найти здесь, на горах возле этого озера или даже на той голландской речке, где мы стоим гарнизоном. Правда, мой дядя-генерал однажды соблаговолил выбрать для меня жену в Йоркшире, но она была совсем некрасива, а я не согласен жениться даже на принцессе, если она не будет хорошенькой.

— А при красоте вы готовы жениться даже на нищей?

— Ну, это мысль, достойная прапорщика! Любовь в шалаше — это старая погудка на новый лад, которую приходится слышать в сотый раз. Мы не из тех, что женятся, мой милый мальчик. Возьмем нашего командира, старого сэра Эдвина. Хотя он уже полный генерал, но никогда не думал о женитьбе; а если мужчина дослужится до генерал-лейтенантского чина, избежав брака, то он уже в полной безопасности. Стало быть, помощник командира тоже уже конфирмован, как я сказал однажды моему кузену-епископу. Майор — вдовец, он отведал брачной жизни в течение двенадцати месяцев, когда был еще юнцом, и теперь мы считаем его одним из самых надежных наших людей. Из десяти капитанов только один еще колеблется, и он, бедняга, всегда считался в полковом штабе своего рода memento mori[79] для нашей молодежи. Что касается младших офицеров, то еще ни один из них не рискнул заявить, что хочет представить свою супругу полковому собранию… Но ваша рука, кажется, вас беспокоит… Пойдем посмотрим, что сталось с Грэхэмом.

Хирург, сопровождавший отряд, занимался совсем не тем, что предполагал капитан. Когда бой кончился, солдаты подобрали мертвых и раненых. Среди раненых оказалась бедная Гетти. Она была смертельно ранена ружейной пулей. Никто не знал, каким образом она получила рану. Скорее всего это была несчастная случайность.

Сумаха, все старухи и несколько гуронских девушек были заколоты штыками в самый разгар рукопашной схватки, когда трудно отличить мужчину от женщины, которые носят приблизительно одинаковую одежду. Большинство воинов остались на месте. Некоторым удалось, однако, бежать, а двое или трое были взяты живьем. Что касается раненых, то штык избавил хирурга от лишних хлопот. Расщепленный Дуб уцелел, но был ранен и находился в плену. Капитан Уэрли и молодой прапорщик прошли мимо него, направляясь в ковчег. Старый индеец в горделивом молчании сидел на одном из концов баржи с перевязанной головой и ногой, но на лице его незаметно было никаких признаков уныния или отчаяния. Несомненно, он оплакивал гибель своего племени, но при этом сохранял достоинство, подобающее воину и вождю.

Оба офицера застали хирурга в главной каюте ковчега. С выражением грустного сожаления на своем суровом, изъеденном оспой шотландском лице он только что отошел от тюфяка, на котором лежала Гетти. Для него это было необычно. Все его усилия не имели успеха, ему пришлось отказаться от всякой надежды на то, что девушка проживет хотя бы еще несколько часов. Доктор Грэхэм привык к сценам предсмертной агонии, и обычно они не производили на него особого впечатления. Но когда он увидел, что кроткая юная Гетти, по своему умственному развитию стоявшая ниже большинства женщин, переносит мучения с твердостью, которой мог бы позавидовать закаленный воин или прославленный герой, он был до такой степени взволнован этим зрелищем, что даже стыдился в этом признаться.

— Совершенно необычайный случай в лесу и вдобавок у пациентки, которая не совсем в здравом уме, — заметил он с резким шотландским акцентом, когда Уэрли и прапорщик вошли в каюту. — Я надеюсь, джентльмены, что когда наступит наш час, мы с такой же покорностью согласимся принять пенсию на том свете, как эта бедная, полоумная девушка.

— Есть ли какая-нибудь надежда, что она оправится от этой раны? — спросил Уэрли, поглядывая искоса на смертельно бледную Юдифь. Впрочем, как только он вошел в каюту, на щеках у девушки выступили два красных пятна.

— Не больше, чем у Чарли Стюарта стать королем Англии[80]. Подойдите ближе и судите сами, джентльмены. В душе этой бедной девушки происходит в некотором роде тяжба между жизнью и смертью, что делает ее предметом, достойным внимания философа… Мистер Торнтон, теперь я к вашим услугам. Мы осмотрим вашу рану в соседней комнате и тем временем пофилософствуем вволю о причудах человеческого духа.

Хирург и прапорщик удалились, а Уэрли внимательно осмотрелся по сторонам, стараясь угадать настроение людей, собравшихся в каюте. Бедная Гетти полулежала на своей постели. На лице ее, хранившем просветленное выражение, можно было, однако, заметить признаки близкой смерти. Возле нее находились Юдифь и Уа-та-Уа. Юдифь сидела, охваченная глубокой печалью. Делаварка стояла, готовая оказать любую помощь. Зверобой, совершенно невредимый, стоял в ногах постели, опершись на свой карабин. Воинственный пыл на его лице уступил место обычному открытому, благожелательному выражению, к которому теперь примешивались жалость и мужественная скорбь. Змей занимал задний план картины, прямой и неподвижный, как статуя, внимательно наблюдая за всеми. Непоседа дополнял группу; он сидел на стуле возле двери с видом человека, чувствующего неуместность своего присутствия, но стыдящегося покинуть свое место.

— Кто этот человек в красном? — спросила Гетти, заметив капитанский мундир. — Скажи мне, Юдифь: ведь это друг Непоседы?

— Это офицер, командир военного отряда, который спас нас всех из рук гуронов, — тихо ответила сестра.

— Значит, я тоже спасена? А мне казалось, будто здесь, говорили, что я застрелена и должна умереть. Умерла мать, умер отец, но ты жива, Юдифь, и Гарри тоже. Я очень боялась, что Гарри убьют, когда услышала, как он кричит в толпе солдат…

— Ничего, ничего, милая Гетти, — перебила ее Юдифь, старавшаяся в эту минуту больше чем когда-либо сохранить тайну сестры. — Гарри невредим, и Зверобой невредим, и делавары тоже невредимы.

— Как это случилось, что они застрелили бедную девушку, а мужчин не тронули? Я не знала, что гуроны так злы, Юдифь.

— Это была случайность, бедная Гетти, печальная случайность, только и всего. Ни один человек не решился бы причинить тебе какой-нибудь вред.

— Я очень рада. Мне это казалось странным: я слабоумная, и краснокожие никогда прежде не делали мне ничего худого. Мне было бы очень тяжело думать, что они переменились ко мне. Я также очень рада, Юдифь, что они не сделали ничего худого Непоседе… Знаете, Зверобой, очень хорошо, что пришли солдаты, потому что огонь жжется.

— В самом деле, это было великое счастье, сестра.

— Мне кажется, Юдифь, ты знакома с некоторыми из этих офицеров; ты прежде часто встречалась с ними.

Юдифь ничего не ответила; она закрыла лицо руками и застонала. Гетти поглядела на нее с удивлением, но, решив, что Юдифь горюет о ней, постаралась ласково утешить сестру.

— Не думай обо мне, милая Юдифь, — сказала любящая и чистосердечная девушка. — Если я умру, не беда; отец с матерью умерли, и то, что случилось с ними, может случиться и со мной. Ты знаешь, в нашей семье я всегда стояла на последнем месте — значит, обо мне немного будут вспоминать, когда я исчезну в озере.

— Нет, нет, нет, бедная, милая Гетти! — воскликнула Юдифь в неудержимом порыве скорби. — Я, во всяком случае, всегда буду помнить о тебе. И с радостью… о, с какой радостью я поменялась бы с тобой, чистым, добрым созданием!

До сих пор капитан Уэрли стоял, прислонившись к дверям каюты, но когда эти слова, полные такой печали и, быть может, раскаяния, вырвались у красивой девушки, он удалился медленно и задумчиво; проходя мимо прапорщика, корчившегося от боли в руках хирурга, он не обратил на него никакого внимания.

— Вот моя библия, Юдифь! — сказала Гетти торжественно. — Правда, я больше не могу читать; что-то делается с моими глазами: ты кажешься мне такой тусклой, далекой, и Непоседа тоже, когда я гляжу на него; право, никогда бы не поверила, что Гарри Марч может казаться таким тусклым. Какая причина, Юдифь, что я так плохо вижу сегодня? Мать всегда говорила, что у меня самые лучшие глаза во всем нашем семействе. Да, это правда… Ум у меня слабый, люди называли меня наполовину помешанной, но глаза очень хорошие…

Юдифь зарыдала снова; на этот раз никакое себялюбивое чувство, никакая мысль о прошлом не примешивались к ее скорби. Это была чистая, сердечная печаль, вызванная любовью к сестре. Она радостно пожертвовала бы собственной жизнью, лишь бы спасти Гетти. Однако это было не в человеческой власти, и ей оставалось только горевать. В эту минуту Уэрли вернулся в каюту, повинуясь побуждению, которому не мог противиться, хотя и чувствовал, что с великой радостью навсегда покинул бы американский континент. Вместо того чтобы остаться у двери, он теперь так близко подошел к ложу страдалицы, что очутился прямо у нее перед глазами. Гетти еще не потеряла способность различать крупные предметы, и взор ее устремился прямо на него.

— Не вы ли тот офицер, который прибыл сюда с Непоседой? — спросила она. — Если так, то все мы должны поблагодарить вас, потому что хотя я и ранена, все остальные спаслись. Значит, Гарри Марч рассказал вам, где нас найти и как сильно мы нуждаемся в вашей помощи?

— Весть о появлении индейцев принес нам курьер дружественного племени, — ответил капитан, радуясь случаю облегчить свои чувства подобием дружеской беседы. — И меня немедленно послали отрезать им путь. Разумеется, вышло очень удачно, что мы встретили Гарри Непоседу, как вы называете его, так как он служил нам проводником; к счастью также, мы скоро услышали выстрелы, — как я теперь узнал, это просто стреляли в цель, — потому что они не только заставили нас ускорить наш марш, но и привели нас именно туда, куда следовало. Делавар увидел нас на берегу, если не ошибаюсь, в подзорную трубу. Он и Уа-та-Уа, как зовут его сквау, оказали нам большую услугу. Право, это было весьма счастливое совпадение обстоятельств, Юдифь.

— Не говорите мне больше о счастье, сэр! — хриплым голосом ответила девушка, снова закрывая лицо руками. — Для меня весь мир полон скорби. Я хотела бы никогда больше не слышать о ружьях, о солдатах и вообще о людях.

— Разве вы знакомы с моей сестрой? — спросила Гетти, прежде чем смущенный офицер успел собраться с мыслями для ответа. — Откуда вы знаете, что ее зовут Юдифь? Вы правы, потому что у нее действительно такое имя. А я Гетти, и мы обе дочери Томаса Хаттера.

— Ради всего святого, милая сестрица, ради меня, любимая Гетти, — воскликнула Юдифь умоляюще, — не говори больше об этом!

Гетти, как видно, была удивлена, но, привыкнув повиноваться, прекратила свой неуместный и мучительный допрос капитана Уэрли. Ум ее обратился к будущему, в значительной мере потеряв из виду сцены прошлого.

— Мы недолго пробудем в разлуке, Юдифь, — сказала она. — Когда ты умрешь, тебя тоже принесут и похоронят в озере рядом с матерью.

— Жаль, Гетти, что я уже давно не лежу там!

— Нет, Юдифь, это невозможно: только мертвый имеет право быть похороненным. Грешно было бы похоронить тебя или тебе самой похоронить себя, пока ты еще жива. Когда-то я хотела похоронить себя, но бог удержал меня от этого греха.

— Ты… ты, Гетти Хаттер, думала о таком деле? — воскликнула Юдифь, глядя на сестру в неописуемом изумлении, ибо она хорошо знала, что из уст Гетти не выходило ни одного слова, которое не было бы безусловной правдой.

— Да, Юдифь, — ответила умирающая девушка с покорным видом провинившегося ребенка. — Но я надеюсь, что бог простит мне это прегрешение. Это случилось вскоре после смерти матери; я чувствовала, что потеряла своего лучшего друга на земле, и, быть может, даже единственного друга. Правда, Юдифь, ты и отец были очень ласковы со мной, но ведь я слабоумная. Я знала, что буду вам только в тягость; кроме того, вы так часто стыдились такой сестры и дочери. А очень тяжело жить на свете, когда все смотрят на тебя свысока. Вот я и подумала, что если мне удастся похоронить себя рядом с матерью, я буду чувствовать себя гораздо счастливее в озере, чем в хижине.

— Прости меня, прости меня, дорогая Гетти! На коленях умоляю тебя о прощении, милая сестрица, если какое-нибудь мое слово или поступок внушили тебе эту безумную, жестокую мысль!

— Встань, Юдифь. На коленях ты должна стоять перед богом, а не передо мной. Совершенно так же я чувствовала себя, когда умирала моя мать. Я вспомнила все, чем огорчала ее, и готова была целовать ее ноги, умоляя о прощении. Вероятно, так чувствуешь всегда рядом с умирающими; хотя теперь, думая об этом, я не помню, чтобы испытывала такие чувства, когда умирал отец.

Юдифь встала, закрыла лицо передником и заплакала. Затем последовала долгая, тянувшаяся более двух часов пауза, в продолжение которой капитан Уэрли несколько раз входил в каюту. Как видно, ему было не по себе, когда он отсутствовал, но оставаться здесь долго он тоже был не в силах. Он отдал несколько приказаний, которые его люди начали исполнять. В доме поднялась суета, особенно когда лейтенант Крэг, похоронив мертвецов, закончил свою неприятную обязанность и прислал с берега вестового спросить, что ему делать со своим отрядом. Во время этого перерыва Гетти немного соснула, а Зверобой и Чингачгук покинули ковчег, желая поговорить наедине. Но не прошло и получаса, как хирург поднялся на платформу и с волнением, которого прежде не замечали его товарищи, объявил, что пациентка быстро приближается к своему концу. Узнав об этом, все снова собрались в каюте. Любопытство, а быть может, и более высокие чувства привлекли сюда людей, которые так недавно были действующими лицами, казалось бы, гораздо более тяжелых и важных событий. В это время Юдифь совершенно обессилела от горя, и одна Уа-та-Уа окружала нежной женской заботливостью ложе больной. В самой Гетти не произошло никакой заметной перемены, если не считать общей слабости, которая указывает на скорое приближение смерти. Небольшая доля рассудка, доставшаяся ей в удел, оставалась ясной, как всегда, и в некоторых отношениях ум ее стал даже гораздо деятельнее, чем обычно.

— Не горюй обо мне так сильно, Юдифь, — сказала кроткая страдалица. — Я скоро увижу мать; мне кажется, что я уже вижу ее; лицо у нее такое же ласковое и улыбающееся, как всегда. Быть может, когда я умру, бог вернет мне рассудок, и я стану более достойной подругой для матери, чем прежде. Но почему становится так темно? Неужели ночь уже наступила? Я почти ничего не вижу. Где Уа?

— Я здесь, бедная девочка. Почему ты меня не видишь?

— Я тебя вижу, но не могу отличить тебя от Юдифи. Я думаю, что мне уже недолго придется смотреть на тебя, Уа.

— Это очень жаль, бедная Гетти. Но не беда: у бледнолицых на небо уходят не только воины, но и девушки.

— Где Змей? Я хочу поговорить с ним; дайте мне его руку, вот так! Теперь я ощущаю ее. Делавар, ты должен любить и почитать эту молодую женщину. Я знаю, как нежно она любит тебя, и ты должен так же нежно любить ее. Не грози ей, как некоторые ваши мужчины грозят своим женам; будь для нее хорошим мужем. А теперь подведите Зверобоя поближе ко мне, дайте мне его руку.

Требование это было исполнено, и охотник встал у ложа больной, подчиняясь всем ее желаниям с покорностью ребенка.

— Я чувствую, Зверобой, — продолжала она, — хотя не могу сказать почему, что вы и я расстаемся не навсегда. Это странное чувство. Я никогда не испытывала его прежде… Быть может, вы тоже хотите, чтобы вас похоронили в озере? Если так, то я понимаю, откуда у меня это чувство.

— Это вряд ли возможно, девушка, это вряд ли возможно. Моя могила, по всем вероятиям, будет выкопана где-нибудь в лесу, но я надеюсь, что мой дух будет обитать недалеко от вашего.

— Должно быть, так. Я слишком слаба умом, чтобы понимать такие вещи, но я чувствую, что вы и я еще когда-нибудь встретимся… Сестра, где ты? Теперь я ничего не вижу, кроме мрака. Должно быть, уже ночь наступила…

— Я здесь, рядом с тобой, вот мои руки обнимают тебя, — всхлипывала Юдифь. — Говори, дорогая… быть может, ты хочешь что-нибудь сказать или просишь что-нибудь сделать в эту ужасную минуту?

В это время зрение окончательно изменило Гетти. Тем не менее смерть приближалась к ней не в сопровождении своих обычных ужасов, а как бы охваченная нежной жалостью. Девушка была бледна, как труп, но дышала легко и ровно; ее голос, понизившийся почти до шопота, оставался, однако, по-прежнему ясным и отчетливым. Когда сестра задала этот вопрос, румянец разлился по щекам Гетти, — впрочем, такой слабый, что его почти невозможно было заметить. Никто, кроме Юдифи, не уловил этого выражения женского чувства, не побежденного даже смертью. Юдифь сразу поняла, в чем тут дело.

— Непоседа здесь, дорогая Гетти, — прошептала она, низко склонив свое лицо к умирающей, чтобы слова эти не долетели до посторонних ушей. — Хочешь, я позову его попрощаться с тобой?

Ласковое пожатие руки дало утвердительный ответ, и тогда Непоседу подвели к ложу умирающей. Вероятно, этот красивый, но грубый обитатель лесов никогда не чувствовал себя в таком неловком положении, хотя склонность, которую питала к нему Гетти, была слишком чиста и ненавязчива, чтобы в уме его могли зародиться хотя бы малейшие подозрения на этот счет. Он позволил Юдифи вложить свою огромную жесткую руку в руки Гетти и стоял, ожидая дальнейшего, в неловком молчании.

— Это Гарри, милочка, — прошептала Юдифь, склоняясь над сестрой. — Поговори с ним и позволь ему уйти.

— Что я должна ему сказать, Юдифь?

— Все, что подскажет тебе твоя чистая душа, моя дорогая. Верь своей душе и ничего не бойся.

— Прощайте, Непоседа, — прошептала девушка, ласково пожимая ему руку. — Мне бы хотелось, чтобы вы постарались сделаться немного похожим на Зверобоя.

Слова эти были произнесены с большим трудом; на один миг слабый румянец окрасил щеки девушки, затем пальцы ее разжались, и Гетти отвернулась, как бы покончив все счеты с миром. Скрытое чувство, которое связывало ее с этим молодым человеком, чувство, такое слабое, что оно осталось почти незаметным для нее самой и никогда не могло бы зародиться, если бы рассудок обладал большей властью над ее сердцем, уступило место возвышенным мыслям.

— О чем ты думаешь, милая сестрица? — прошептала Юдифь. — Скажи мне, чтобы я могла помочь тебе.

— Мать… я вижу теперь мать… она стоит над озером, вся окруженная светом… Почему там нет отца?.. Как странно, я могу видеть мать, а не вижу тебя… Прощай, Юдифь!

Последние слова она произнесла после некоторой паузы. Сестра склонилась над ней с тревожным вниманием, пока, наконец, не заметила, что кроткий дух отлетел. Так умерла Гетти Хаттер.

Глава XXXII

Следующий день был очень печальным, хотя прошел в усиленных хлопотах. Солдаты, которые недавно зарывали тела своих жертв, собрались теперь, чтобы похоронить своего товарища. Эта церемония произвела на всех тяжелое впечатление. Время тянулось медленно, пока, наконец, не наступил вечер. Тогда решили отдать последний долг останкам бедной Гетти Хаттер. Тело ее опустили в озеро рядом с матерью, которую она так любила и почитала. Хирург Грэхэм, несмотря на все свое вольнодумство, охотно согласился прочитать молитву над ее могилой. Юдифь и Уа-та-Уа заливались слезами, а Зверобой смотрел немигающими глазами на прозрачную воду, колыхавшуюся теперь над телом той, чей дух был чище, чем горные родники. Даже делавар отвернулся, чтобы скрыть свою слабость; а солдаты с удивлением глазели на церемонию.

День закончился этим благочестивым делом. По приказанию старшего офицера все рано легли спать, потому что на рассвете решено было выступить в обратный поход. Впрочем, небольшой отряд, которому поручили доставить в форт раненых, пленных и трофеи, под командой Непоседы покинул «замок» еще днем, чтобы достигнуть места назначения более короткими переходами. Отряд высадился на том мысу, о котором так часто упоминалось на страницах нашей повести; когда солнце село, отряд этот уже расположился на склоне длинного, неровного и обрывистого холма, который возвышается над долиной реки Мохаук. Это значительно упростило дело, так как оставшиеся не были стеснены теперь ранеными и багажом и начальник мог действовать гораздо свободнее.

После смерти сестры Юдифь до самой ночи не разговаривала ни с кем, кроме Уа-та-Уа. Все уважали ее скорбь, и обе девушки до последней минуты оставались возле тела покойницы. Когда печальный обряд закончился, барабанный бой нарушил тишину, царившую над спокойной гладью озера, а в горах разнеслось эхо.

Звезда, недавно служившая сигналом к бегству делаварки, поднялась над таким мирным пейзажем, как будто спокойствие природы никогда не нарушалось трудами или страстями человека. На платформе всю ночь шагал одинокий часовой, а утром, как обычно, пробили зорю.

Медлительность пограничных жителей сменилась теперь военной точностью и дисциплиной. Наскоро закончив скромную трапезу, весь отряд в стройном порядке, без шума и суматохи начал переправляться на берег. Из всех офицеров остался только один Уэрли. Крэг командовал передовым отрядом, Торнтон находился среди раненых, а Грэхэм, само собой разумеется, сопровождал своих пациентов. Сундук Хаттера и наиболее ценные вещи отправили с обозом; в доме осталась только старая рухлядь, которую не стоило брать с собой. Юдифь была рада, что капитан, щадя ее чувства, занимается исключительно своими служебными обязанностями и не мешает ей предаваться печальным размышлениям. Решено было, что девушка покинет «замок», но, кроме этого, не последовало никаких объяснений ни с той, ни с другой стороны.

Солдаты отплыли на ковчеге с капитаном во главе. Он спросил у Юдифи, что она собирается делать, и, узнав, что девушка хочет остаться с Уа-та-Уа до последнего момента, не докучал ей больше своими расспросами или советами. К берегам Мохаука шел только один безопасный и проторенный путь, и Уэрли не сомневался, что рано или поздно они встретятся вполне дружелюбно, если и не возобновят прежних отношений. Когда все собрались на борту, весла погрузились в воду, и ковчег, неуклюжий, как всегда, двинулся к отдаленному мысу. Зверобой и Чингачгук вытащили из воды два челнока и спрятали их в «замке». Заколотив окна и двери, они выбрались из дома через трап описанным выше способом. У самого палисада в третьем челноке уже сидела Уа-та-Уа; делавар немедленно присоединился к ней и заработал веслом, оставив Юдифь на платформе. В результате этого несколько неожиданного поступка Зверобой очутился наедине с плачущей девушкой. Слишком простодушный, чтобы заподозрить что-либо, молодой человек вывел легкую лодку из дока, посадил в нее хозяйку «замка» и отправился с нею по следам своего друга.

Чтобы добраться до косы, нужно было проехать мимо фамильного кладбища. Когда челнок поровнялся с этим местом, Юдифь в первый раз за это утро заговорила со своим спутником. Она сказала очень немного: попросила только остановиться на минуту или на две, прежде чем они двинутся дальше.

— Я, быть может, никогда больше не увижу этого места, Зверобой, — сказала она, — а здесь лежат тела моей матери и сестры. Как вы думаете: быть может, невинность одной спасет души двух других?

— По-моему, это не так, Юдифь, хоть я не миссионер и мало чему учился. Каждый отвечает за свои собственные грехи, хотя сердечное раскаяние может искупить любую вину.

— О, если так, моя бедная мать должна удостоиться блаженства! Горько, ах, как горько каялась она в своих прегрешениях!

— Все это превышает мое понимание, Юдифь. Я полагаю, что поступать справедливо в этой жизни — все-таки самый надежный способ устроить свои дела на том свете. Гетти была необыкновенная девушка, в чем должны признаться все знавшие ее.

— По-моему, вы к ней справедливы. Увы, увы! Почему так велика разница между теми, которые были вскормлены одной и той же грудью, спали в одной постели и обитали под одним кровом? Но все равно, отведите челнок немного дальше к востоку, Зверобой: солнце слепит мне глаза, и я не вижу могил. Могила Гетти вон там, справа от матери, не правда ли?

— Да, Юдифь. Вы сами так хотели; и все мы рады исполнять ваши желания, когда они справедливы.

Девушка в течение одной минуты глядела на него с молчаливым вниманием, потом бросила взгляд назад, на покинутый «замок».

— Это озеро скоро совсем опустеет, — сказала она, — и как раз в то время, когда на нем можно жить в безопасности, не то что раньше. События последних дней надолго отобьют охоту у ирокезов снова возвратиться сюда.

— Это правда! Да, это действительно так. Не думаю, чтобы мне пришлось возвратиться сюда, пока продолжается война; по-моему, ни один гуронский мокасин не оставит следа на листьях в этих лесах, пока в их преданиях сохранится память об этом поражении.

— Неужели вы так любите насилие и кровопролитие? Я была о вас лучшего мнения, Зверобой. Мне казалось, что вы способны найти счастье в спокойной домашней жизни, с преданной и любящей женой, готовой исполнять ваши желания. Мне казалось, что вам приятно окружить себя здоровыми, послушными детьми, которые стремятся подражать вашему примеру и растут такими же честными и справедливыми, как вы сами.

— Господи, Юдифь, как вы красно́ говорите! Язык у вас подстать вашей наружности, и чего не может достигнуть вторая, того, наверное, добьется первый. Такая девушка за один месяц может испортить самого отважного воина в целой Колонии.

— Значит, я ошиблась? Неужели, Зверобой, вы действительно больше любите войну, чем домашний очаг и своих близких?

— Я понимаю, что вы хотите сказать, девушка; да, я понимаю, что вы хотите сказать, хотя не думаю, чтобы вы как следует понимали меня. Мне кажется, я теперь имею право называть себя воином, потому что я сражался и победил, а этого достаточно, чтобы носить такое звание. Не отрицаю также, что у меня есть склонность к этому делу, которое нужно считать достойным и почтенным, если заниматься им, как требуют наши природные дарования. Но я совсем не кровожаден. Однако молодежь всегда остается молодежью, а минги — мингами. Если бы все здешние молодые люди сидели сложа руки по своим углам и позволяли бродягам шляться по всей стране, — что же, тогда лучше нам всем сразу превратиться во французов и уступить им эту землю. Я не забияка, Юдифь, и не люблю войны ради войны, но я не вижу большой разницы между уступкой территории до войны из страха перед войной и уступкой ее после войны, потому что мы не в силах дать отпор, если не считать того, что второй способ все-таки гораздо почетнее и более достоин мужчины.

— Ни одна женщина не захочет, Зверобой, чтобы ее муж или брат сидел в своем углу и покорно сносил обиды и оскорбления, однако она может при этом горевать о том, что он вынужден подвергаться всем опасностям войны. Но вы уже достаточно сделали, очистив эту область от гуронов, ибо главным образом вам обязаны мы славой недавней победы. Теперь выслушайте меня внимательно и ответьте со всей откровенностью, которую тем приятнее видеть у представителя вашего пола, чем реже она встречается.

Юдифь смолкла, ибо теперь, когда она уже готова была высказаться начистоту, врожденная скромность снова взяла верх, несмотря на все доверие, которое она питала к простодушию своего собеседника. Ее щеки, недавно такие бледные, покраснели, и глаза загорелись прежним блеском Глубокое чувство придало необыкновенную выразительность чертам ее лица и мягкость ее голосу, сделав красавицу еще более пленительной.

— Зверобой, — сказала она после довольно долгой паузы, — теперь не время притворяться, обманывать или хитрить. Здесь, над могилой моей матери, над могилой правдивой, искренней Гетти, всякое притворство было бы неуместно. Итак, я буду говорить с вами без всякого стеснения и без страха остаться непонятой. Мы с вами встретились меньше недели назад, но мне кажется, будто я знаю вас целые годы. За это короткое время произошло множество важных событий. Скорби, опасности и удачи целой жизни столпились на пространстве нескольких дней! И те, кому пришлось страдать и действовать при подобных обстоятельствах, не могут чувствовать себя чужими друг другу. Знаю: то, что я хочу сказать вам, было бы ложно понято большинством мужчин, но надеюсь, что вы более великодушно истолкуете мое чувство. Хитрости и обманы, которые так часто бывают в городах, здесь невозможны, и мы с вами еще ни разу не обманывали друг друга. Надеюсь, вы меня понимаете?

— Конечно, Юдифь; немногие говорят лучше вас, и никто не говорит так приятно. Слова ваши подстать вашей красоте.

— Вы так часто восхваляли мою красоту, что это дает мне смелость продолжать. Однако, Зверобой, девушке моих лет нелегко позабыть полученные в детстве уроки, все свои привычки и природную осторожность и открыто высказать все, что чувствует ее сердце.

— Почему, Юдифь? Почему бы женщинам, как и мужчинам, не поступать совершенно открыто и честно со своими ближними? Не вижу причины, почему вы не можете говорить так же откровенно, как говорю я, когда нужно сказать что-нибудь действительно важное.

Эта непреодолимая скромность, которая до сих пор мешала молодому человеку заподозрить истину, вероятно совсем обескуражила бы девушку, если бы душа ее не стремилась во что бы то ни стало сделать последнее отчаянное усилие, чтобы спастись от будущего, которое страшило ее тем сильнее, чем нагляднее она его себе представляла. Чувство преодолело все другие соображения, и она продолжала упорствовать, поборов свое удивление и смущение.

— Я буду, я должна говорить с вами так же откровенно, как говорила бы с бедной милой Гетти, если бы это кроткое дитя еще было живо, — продолжала она, побледнев, вместо того чтобы покраснеть, как могла бы покраснеть на ее месте другая девушка. — Да, я подчиню все мои чувства самому важному из них. Вы любите леса и жизнь, которую мы ведем здесь в пустыне, вдали от хижин и городов, где обитают белые?

— Люблю, Юдифь, люблю не меньше, чем любил моих родителей, когда они были живы. Это место могло бы заменить мне целый мир, если бы только война благополучно закончилась и бродяги держались отсюда подальше.

— Тогда зачем же его покидать? Оно не имеет хозяина, по крайней мере хозяина, имеющего на него больше прав, чем я, а я охотно отдаю его вам. Если бы это было целое королевство, Зверобой, я с восторгом сказала бы то же самое. Вернемся сюда, после того как нас благословит священник, живущий в форте, и затем никогда не будем больше уходить отсюда…

Последовала долгая, многозначительная пауза. Заставив себя высказаться так откровенно, Юдифь закрыла лицо обеими руками, а Зверобой, огорченный и удивленный, размышлял о том, что он только что услышал. Наконец охотник нарушил молчание, стараясь придать своему голосу нежное выражение, так как он боялся обидеть девушку.

— Вы недостаточно хорошо обдумали все это дело, Юдифь, —сказал он. — Нет, чувства ваши взбудоражены тем, что недавно случилось, и, полагая, что у вас никого больше не осталось на свете, вы слишком торопитесь найти человека, который занял бы место тех, кого вы потеряли.

— Если бы я жила, окруженная целой толпой друзей, Зверобой, я чувствовала бы то же, что чувствую теперь, и говорила то же, что говорю, — ответила Юдифь, по-прежнему закрывая руками свое красивое лицо.

— Спасибо, девушка, спасибо от всего сердца! Однако я не такой человек, чтобы воспользоваться этой минутной слабостью, когда вы забыли все свои преимущества и воображаете, будто вся земля, со всем, что в ней заключается, сосредоточена в этом маленьком челноке. Нет, нет, Юдифь, это было бы неблагородно с моей стороны! То, что вы предлагаете, никогда не может произойти.

— Все это возможно, и я никогда не буду в этом раскаиваться! — ответила Юдифь с неудержимым порывом, который заставил ее оторвать руки от глаз. — Мы попросим солдат оставить наши вещи на дороге; а когда мы вернемся, их легко будет перенести обратно в дом; враги не покажутся на озере по крайней мере до конца войны; ваши меха легко продать в форте. Там вы можете купить все, что нам понадобится, ибо я не хочу возвращаться туда; и, наконец, Зверобой, — прибавила девушка, улыбаясь так ласково и естественно, что решимость молодого человека едва не поколебалась, — в доказательство того, как сильно я хочу быть вашей, как стремлюсь я быть лишь вашей женой, в первый огонь, который мы разведем по возвращении, я брошу парчевое платье и все вещи, которые вы считаете неподходящими для вашей жены.

— Ах, какое вы очаровательное существо, Юдифь! Да, вы очаровательное существо: никто не может отрицать этого, не прибегая ко лжи. Все эти картины приятны воображению, но в действительности могут оказаться вовсе не такими приятными. Итак, позабудьте все это, и поплывем вслед за Змеем и Уа-та-Уа, как будто между нами ничего не было сказано.

Юдифь испытывала чувство жестокого унижения и — что значит гораздо больше — была глубоко опечалена. В твердости и спокойствии Зверобоя было нечто, подсказывавшее ей, что все ее надежды рассыпались и что ее редкостная красота не произвела на этот раз своего обычного действия. Говорят, будто женщины редко прощают тех, кто отвергает их предложения. Но эта гордая, порывистая девушка ни тогда, ни впоследствии не выказала даже тени досады на этого честного и простодушного охотника. В ту минуту ей всего важнее было убедиться, что между ними не осталось взаимного непонимания. Итак, после мучительной паузы она довела дело до конца, задав вопрос до такой степени прямой, что он не допускал никаких двусмысленных толкований.

— Не дай бог, чтобы когда-нибудь впоследствии мы пожалели о том, что нам сегодня не хватило искренности, — сказала она. — Надеюсь, что мы с вами наконец поймем друг друга. Вы не хотите взять меня себе в жены, Зверобой?

— Будет гораздо лучше для нас обоих, если я не воспользуюсь вашей слабостью, Юдифь. Мы никогда не сможем пожениться.

— Вы не любите меня… Быть может, в глубине души вы даже не уважаете меня, Зверобой?

— Поскольку речь идет о дружбе, Юдифь, я готов для вас на все, готов принести вам в жертву даже мою собственную жизнь. Да, я готов рисковать ради вас, как ради Уа-та-Уа, а больше этого я не могу обещать ни одной женщине. Но не думаю, чтобы я любил вас или какую-нибудь другую женщину — вы слышите: я говорю, какую-нибудь другую, Юдифь! — настолько, чтобы согласиться покинуть отца и мать, если бы они были живы… Впрочем, они умерли, но это все равно: я не чувствую себя готовым покинуть родителей ради какой-нибудь женщины и прилепиться к ней, как говорит писание.

— Этого довольно, — ответила Юдифь упавшим голосом. — Я понимаю, что вы хотите сказать: вы не можете жениться без любви, а любви ко мне у вас нет. Не отвечайте, если я угадала, — я пойму ваше молчание. Это само по себе будет достаточно мучительно.

Зверобой повиновался и ничего не ответил. В течение целой минуты девушка молчала, вперив в него свои ясные глаза, как будто хотела прочитать, что делалось у него в душе. А он сидел, поигрывая веслом, с видом провинившегося школьника. Затем Юдифь погрузила весло в воду, Зверобой тоже налег на весло, и легкий челнок понесся вслед за делаваром.

По дороге к берегу Зверобой не обменялся более ни одним словом со своей красивой спутницей. Юдифь сидела на носу челнока, спиной к охотнику, иначе, вероятно, выражение ее лица заставило бы Зверобоя попытаться ласково утешить девушку. Вопреки всему, Юдифь по-прежнему не сердилась на него, хотя на щеках ее густой румянец стыда несколько раз сменялся смертельной бледностью. Скорбь, глубокая сердечная скорбь царила в ее сердце и выражалась так ясно, что этого нельзя было не заметить.

Так как оба они довольно лениво работали веслами, ковчег уже причалил к берегу и солдаты высадились, прежде чем челнок успел достигнуть косы. Чингачгук обогнал всех и уже углубился в лес, дойдя до того места, где тропинки разделялись: одна вела в форт, а другая — в делаварские деревни. Солдаты тоже выстроились в походном порядке, предварительно пустив ковчег по течению, совершенно равнодушные к его дальнейшей судьбе. Юдифь на все это не обратила никакого внимания. Мерцающее Зеркало потеряло для нее всю свою привлекательность, и, едва успев поставить ногу на прибрежный песок, она поспешила вслед за солдатами, не бросив назад ни одного взгляда. Даже мимо делаварки она прошла не оглянувшись; это скромное существо также отвернулось при виде удрученного лица Юдифи, как будто чувствуя себя в чем-то виноватой.

— Подожди меня здесь, Змей, — сказал Зверобой, следовавший за своей отвергнутой красавицей. — Я хочу посмотреть, как Юдифь нагонит отряд, а потом вернусь к тебе.

Когда они отошли на сотню ярдов, Юдифь обернулась и заговорила.

— Пусть будет так, Зверобой, — сказала она печально. — Я понимаю, вы хотите проводить меня, но в этом нет никакой нужды. Через несколько минут я нагоню солдат. Так как вы не можете быть моим спутником на жизненном пути, то я не хочу итти с вами дальше и по этому лесу. Но постойте. Прежде чем мы расстанемся, я хочу задать вам еще один вопрос, и, ради бога, ответьте мне честно. Я знаю, вы не любите ни одной женщины, и вижу только одну причину, по которой вы не можете… не хотите любить меня. Итак, скажите мне, Зверобой…

Тут девушка остановилась, как будто слова, которые она хотела произнести, грозили задушить ее. Потом, собрав всю свою решимость, с лицом, которое то краснело, то бледнело при каждом вздохе, она продолжала:

— Скажите мне, Зверобой: то, что говорил Гарри Марч, повлияло как-нибудь на ваши чувства?

Правда всегда была путеводной звездой Зверобоя, он не мог скрывать ее, если даже благоразумие повелевало ему хранить молчание. Юдифь прочитала ответ на его лице, и с сердцем, растерзанным сознанием, что она сама во всем виновата, девушка еще раз тяжело вздохнула на прощанье и исчезла в лесу.

Некоторое время Зверобой стоял в нерешительности, не зная, что делать дальше, но наконец повернул назад и присоединился к делавару. В эту ночь все трое расположились лагерем у истоков родной реки, а на следующий вечер торжественно вступили в делаварскую деревню. Чингачгука и его невесту встретили с триумфом; все прославляли их спутника и восхищались им, но прошли целые месяцы, полные напряженной деятельности, прежде чем он успел оправиться от удручавшей его скорби.

Начавшаяся в тот год война была долгой и кровавой. Делаварский вождь возвысился среди своего народа так, что имя его никогда не упоминалось без самых восторженных похвал. А тем временем другой Ункас, последний представитель этого рода, присоединился к длинной веренице воинов, носивших это почетное прозвище. Что касается Зверобоя, то под кличкой Соколиный Глаз он так прославился, что ирокезы боялись звука его карабина, как грома Маниту. Его услуги скоро понадобились королевским офицерам. С одним из них, как в походах, так и в частной жизни, он был связан особенно тесно.

Прошло пятнадцать лет, прежде чем Зверобою удалось снова навестить Мерцающее Зеркало. Америка уже стояла накануне другой, гораздо более серьезной войны, когда он и его верный друг Чингачгук направлялись к фортам на Мохауке, чтобы присоединиться к своим союзникам. Мальчик-подросток сопровождал их, ибо Уа-та-Уа покоилась уже вечным сном под делаварскими соснами, и трое оставшихся в живых были теперь неразлучны.

Они достигли берегов озера в ту минуту, когда солнце уже садилось.

Все здесь осталось неизменным: река по-прежнему струилась под древесным сводом; маленькая скала лишь слегка понизилась под медленным действием вод, горы в своем природном одеянии, темные и таинственные, по-прежнему поднимались ввысь, а водная поверхность сверкала, словно драгоценный камень.

На следующее утро мальчик нашел челнок, прибитый к берегу и уже наполовину развалившийся. Однако его удалось починить, и вскоре они отплыли, желая обследовать озеро. Они посетили все памятные места, и Чингачгук показал сыну, где находился первоначально лагерь гуронов, из которого ему удалось похитить свою невесту. Здесь они даже высадились; но все следы становища давно исчезли. Затем они направились к полю битвы и обнаружили человеческие останки. Дикие звери раскопали могилы, и на поверхности валялись кости, омытые летними дождями. Ункас глядел на все это с благоговением и жалостью, хотя индейские предания уже пробудили в его юном уме честолюбие и суровость воина.

Отсюда челнок направился прямо к отмели, где еще виднелись остатки «замка», представлявшие собой живописную руину. Зимние бури давно сорвали крышу с дома, и гниль изъела его бревна. Все скрепы были, однако, целы, но стихии не раз свирепствовали в доме, как будто издеваясь над попыткой победить их. Палисад сгнил, точно так же как сваи, и было очевидно, что еще несколько зим, еще несколько бурь и ураганов сметут все в озеро и окончательно уничтожат постройку, воздвигнутую в пустынных дебрях. Могил найти не удалось. Быть может, вода изгладила всякие следы, а может быть, прошло столько времени, что Чингачгук и Зверобой забыли, где действительно находится место последнего успокоения Хаттеров. Ковчег они обнаружили на восточном берегу, куда, вероятно, его прибило северо-западным ветром, который часто дует в этих местах.

Судно лежало на песчаной оконечности длинной косы, которая расположена в двух милях от истока; оно быстро разрушалось под действием стихий. Баржа была полна воды, крыша на каюте развалилась, и бревна гнили. Кое-какая утварь еще сохранилась, и сердце Зверобоя начало биться быстрее, когда он заметил ленту Юдифи, реявшую посреди балок. Хотя эта девушка не затронула его сердце, все же Соколиный Глаз — потому что так мы должны теперь его называть — по-прежнему относился с искренним участием к ее судьбе. Он достал ленту и привязал ее к прикладу «оленебоя», который ему подарила девушка.

Немного дальше они нашли другой челнок, а на мысу и тот, в котором когда-то в последний раз съехали на берег. Челнок, в котором они сидели, и другой, который им удалось найти на восточном берегу, стояли в «замке». Но стена рухнула, челноки, подгоняемые ветром, проплыли через погрузившийся в воду палисад и были выброшены волнами на берег.

Судя по всему этому, никто не забредал на озеро с тех пор, как разыгрались последние события нашей истории. С грустным чувством покидали это место Чингачгук и его друг. Здесь они когда-то вместе вступили впервые на тропу войны, здесь они когда-то пережили часы дружбы, нежности и торжества. Молча отправились они в обратный путь, к берегам Мохаука, навстречу новым приключениям, таким же удивительным и волнующим, как те, которыми началась их карьера на этом прекрасном озере. Лишь несколько лет спустя удалось им снова побывать здесь, и делавар нашел тогда на озере свою могилу.

Время и обстоятельства обволокли непроницаемой тайной все связанное с Хаттерами. Они жили, заблуждались, умерли, и о них забыли. Никто не испытывал такого интереса к бесчестью и обесчещенным, чтобы приподнять завесу, скрывавшую их. А время скоро изгладит из памяти даже их имена. История преступлений всегда возмутительна, и, к счастью, немногие любят ее изучать.

Такая же судьба постигла Юдифь. Посетив однажды гарнизон на Мохауке, Соколиный Глаз всех расспрашивал об этом красивом, но заблудшем создании. Никто не знал ее, никто о ней даже не помнил. Другие офицеры заступили место прежних Уэрли, Крэгов и Грэхэмов.

Только один старый сержант из гарнизона, вернувшийся недавно из Англии, смог рассказать нашему герою, что сэр Роберт Уэрли жил в родовом поместье и что там же жила леди необыкновенной красоты, которая имела на него большое влияние, хотя и не носила его имени. Но была ли то Юдифь, повторившая ошибку молодости, или какая-нибудь другая жертва этого воина, Соколиный Глаз так никогда и не узнал.