Звезда над рекой

«Отвага, дружба, мастерство»

Когда вы возьмете в руки сборник избранных стихов Александра Гитовича и начнете читать его, вы прежде всего услышите интонацию какого-то особого дружеского разговора. Это разговор очень непринужденный, очень запросто, и вместе с тем — о самом главном.

Человек, поэт, который говорит с вами, — он вам знаком и незнаком. Он обращается к какому-то своему другу — которого вы и не знаете, — но разговор касается и вас, даже прежде всего вас, и вы входите в особый, новый, но близкий, товарищеский мир. И первое, о чем вас спрашивает этот голос:

«Старому другу», 1958

Огонь горит в этой книге. Это подлинный огонь. Через весь сборник стихов Гитовича проходит и этот пафос подлинного ленинского огня, и этот пафос проверки (особенно ясно выраженный в стихах последних лет).

Вы читаете дальше, и атмосфера сосредоточенного раздумья, ощущение подлинности, достоверности, ощущение настоящего товарищества, близости и особого, сдержанного и вместе с тем глубинного душевного жара не покидает вас.

Я не буду перечислять все, что с моей точки зрения может привлечь особое внимание в этом скупо и строго отобранном сборнике. Но я прошу вас — после того как вы перелистаете его, еще раз посмотрите цикл сонетов «Пиры в Армении», и в том числе стихотворение «Мне снился пир поэтов». Цикл написан в 1944 г. — в самый разгар войны, — и написан был человеком, который уже «побывал в аду» этой самой страшной в истории человечества войны.

В годы суровейшей битвы поэт мечтал о будущем Братстве и Свободе. Поэзия для него — это прежде всего великая Мечта и Вера:

Большое, если не преобладающее место в стихах Гитовича, особенно в тридцатые и сороковые годы, занимают темы обороны, войны, предвосхищения прямой схватки со старым миром — «слепым и безобразным». Весь сборник построен вокруг этой центральной темы: «Перед грозой», «Гроза», «После грозы». Гроза — это Отечественная война 1941–1945 гг. Солдат и офицер нашей армии, поэт участвовал в ней и словом, и делом.

Воинское начало поэзии Гитовича — это не только стихи о войне или по поводу войны. Это позиция поэта. Гитович — солдат нового, социалистического общества, один из «воинов справедливости» («Туманган»). Тот мир, который мил поэзии, «только храброму доступен». Это храбрость правды, храбрость в борьбе за нового человека, ибо поэзия призвана выиграть главную битву — битву за новый мир «понятий и предметов» высшего человеческого достоинства. Девиз поэзии Гитовича — девиз артиллеристов: «отвага, дружба, мастерство».

Есть храбрость и есть «чувство границы», о чем Гитович написал еще в 1936 г. («Граница»), тогда это писалось о советских пограничниках. Но «чувство границы» имеет и более широкий смысл:

Чувство границы неотделимо от чувства нового братства между людьми. Пожалуй, ни у одного советского поэта стихи о дружбе, товариществе не занимают такого большого места, как в творчестве Гитовича. В эту традиционную поэтическую тему он вкладывает новый смысл, принесенный новым, ленинским строем. Еще в 1930 г. молодой поэт писал: «Мы много прошли на своих на двоих и всюду друзей находили своих, хороших и прочных ребят». Он говорит, обращаясь к Революции, в 1933 г.:

В 1934 г.:

«Когда в быту кого-нибудь — любого — товарищем, как все мы, называл, он точный смысл излюбленного слова с первоначальной силой сознавал», «неукротимой жизни торжество навеки было создано рукою бесчисленных товарищей его», и «люди повсеместно становились товарищами верными его» — так говорится о герое поэмы «Город в горах» (1938).

А через много лет, в 1962 г., поэт пишет, обращаясь к старому товарищу, что «дружбы смысл», «высшая награда» — «со всей страной связующая нить» («Проверка дружбы», 1961). В дружбе, товариществе Гитович подчеркивает постоянство, прочность, верность («О верности свидетельствуем мы». 1932). Это беспокойная дружба, связанная с чувством тревоги, взаимной требовательности и единства высших жизненных целей. В стихах последних лет мотивы дружбы, товарищества углубляются, сплетаются с темой проверки, испытания. Пафос нового товарищества становится пафосом нравственной требовательности и возвышения человеческой личности, присущим моральному кодексу коммунизма.

В этой связи выясняются особые черты и любовной лирики Гитовича. С одной стороны, удивительная цельность и постоянство чувства:

С другой стороны — не менее постоянная беспокойная требовательность, некая неудовлетворенность, неугомонность, подчас — суровый самоанализ, — та же самопроверка. Как и стихи о войне, как и стихи о поэзии, стихи этого солдата и путника о любви и дружбе — это стихи о разлуках, ожиданиях, тревогах, предчувствиях, воспоминаниях, «недолгих» пирах и «храбром веселье». Это — лирика походов и переходов: «моста», и «письма», и «дороги» — «ста дорог» и «ста мостов». Лирика испытаний и проверки, той особой, беспокойной и требовательной, верности и постоянства «судьбы двоих на берегу», «что выше счастья и несчастья». И вы вздохнете и улыбнетесь, читая в «Подражаниях китайскому» «пожелание» любящим:

Вместе с образом «трех войн» в книге выступает еще образ «четвертой войны». Это — война за чистоту и зрелость духовного мира советского человека. Глаз научился проникать «сквозь грим», и, «смеясь и плача», смотрит поэт «на свою зарю». Душу его пронзил «жесткий свет» и не только в картинах войны, но и в картинах Пикассо он учится тому, что «сила становится доброй» и «нежность становится сильной» («Девочка на шаре», 1961). Повышение зоркости к себе связано с повышением зоркости к окружающему. Этого требует чувство «границы». В стихах Гитовича последних лет особенно зазвучала новая требовательность, появилась новая пристальность взгляда. Пафос «четвертой войны» переходит в пафос широкого и строгого «солдатского» контроля, очищения армии «воинов справедливости» от всех «актеров» и «гримеров», от фальшивомонетчиков, от примазавшихся мещан-карьеристов. Это — зоркость «глаз старых большевиков», которые теперь приобретают для нас новое, молодое значение и свет.

Что-то еще более прочное и надежное появляется в поэзии, прошедшей разочарования и испытания. Оптимизм ее более глубок, чем оптимизм ранних стихов Гитовича, и вместе с тем это тот же оптимизм («Мы строим лучшее бытие на лучшей из планет», 1933). Он романтичен и точен.

Большую роль в жизни и поэзии А. Гитовича, как и многих других советских поэтов, сыграли путешествия от Кольского полуострова до Киргизии и Кореи. Пафос «географического факультета» зазвучал еще в ранних стихах Гитовича; в стихах последних лет — все больший кругозор пространства и времени: от древних китайских поэтов до Пикассо. Расширяется и кругозор поэтических дел и чувств: от стихов о «Пролетарском суде» над мещанами и стяжателями, стихов о полете Гагарина в космос (специальный небольшой цикл стихов, один из лучших откликов нашей поэзии на эту тему) — до самых общих раздумий о судьбах времени, человека, современника. Но все это — продолжение борьбы за «пир поэтов», за наш идеал, за наше будущее, в которой смысл и пафос поэзии этой беспокойной и суровой жизни. Отсюда заключительное четверостишие «Грозы» (1962):

Отсюда и страстная, гневная речь — инвектива к идеологическим фальшивомонетчикам, «сынам фантастической фальши», и сердечные слова о подлинных — великих и малых, славных и неизвестных — бойцах поэзии, и высокая речь о том, что может совершить «племя грозное поэтов», что только оно может и должно совершить.

Так выступает со страниц этого сборника цельный и динамический образ одного из наших современников. Это — представитель определенного поколения советских людей — «допризывников девятого года». Это поколение начало самостоятельную жизнь и свой литературный путь в конце двадцатых годов, прошло через энтузиазм и трудности первых пятилеток, отстояло в великой войне с фашизмом первое в мире социалистическое общество, пережило извращения и беды, связанные с «культом личности», построило великую советскую державу и теперь участвует в осуществлении конкретной программы построения коммунизма — общества Братства и Свободы.

В поэзии Гитовича особенно ярко отразилось то, что можно назвать воинской и деловитой романтикой его поколения:

Легко сопоставить эту романтику с романтизмом Тихонова, Багрицкого, Луговского, легко найти черты, общие с другими поэтами поколения Гитовича. Можно в ранних стихах Гитовича видеть и прямое влияние Тихонова, отчасти также Заболоцкого («Стихи о коне» и др.), и некоторую дань общей литературной бутафории, следы «грима» уже олитературенной романтики. Но уже в предвоенных стихах и особенно стихах военного времени, а еще более в стихах последних лет ясно звучит собственный голос поэта.

Лирический мир Гитовича — это мир мужественной, безусловной, хотя подчас горьковатой веры, романтики «пира поэтов» и трезвой точности и мужества десантника и артиллериста, строгого, иногда сурового вдохновения, точного глазомера и прицела, дальнобойного и меткого слова. Это мир обобщенных и как бы уплотненных событий, чувств и представлений. Детали окружающего быта, природы его мало привлекают, быт всегда подчинен Бытию. В центре внимания наиболее крупные события, мысли, переживания, приподнятые над повседневным, и если есть детали, то они обычно приобретают метафорическое значение. Стихи Гитовича последних лет — это прежде всего стихи о «подвигах души», и конкретная обстановка повседневности рассматривается только как «декорация» психологической и исторической «сцены», где эти подвиги совершаются, хотя содержание каждой мысли и переживания определяется именно конкретной современностью.

Стихи Гитовича полны подлинной мужественности, поэтического темперамента, и почти невозможно найти в этом сборнике стихи рассудочные, или вялые, или жидкие — нет, эти стихи обычно звучат «блаженно и упруго». И вместе с тем какая подтянутость, «чувство границы» и в смысле чувства меры, отсутствия чего-либо кричащего или растрепанного.

Основная интонация Гитовича — это мужественный, прямой и лаконический разговор, иногда совмещенный с рассказом, всегда с раздумьем. Обычно сдержанный, но часто полный внутренней страсти, накала. Это раздумье товарища по суровой и превратной жизни, по четырем войнам, друга израненной и безусловной правды, верного солдата мечты о всеобщем Братстве и Свободе.

Речь Гитовича — особенно в стихах последних лет — предельно скупа и на подробности, и на украшения. Гитович ищет и любит слова-образы, как бы выделенные с большой буквы, акцентированные. Он, как один из его героев, «точный смысл излюбленного слова с первоначальной силой сознавал». Вместе с тем этот точный смысл, с его восстановленным поэтом первородством, получает дополнительные оттенки и связи, и даже сами по себе незначительные детали или бытовые образы приобретают иной раз широкий, подчас несколько условный, символический смысл и подтекст.

Если спросите, что особенно поражает в поэтической речи А. Гитовича, что особенно выделяет ее из всех других, то ответить надо так: может быть, прежде всего — особый, мужественный лаконизм.

Шесть строчек, восемь строчек (причем часто это восьмистишие по существу является четверостишием) — это обычные для стихотворений Гитовича размеры. И даже внешне более длинные, «развернутые», стихотворения также лаконичны. Это не краткость беглой импрессионистической зарисовки, мимолетного впечатления, картинки. Иногда — это сжатость поэтического размышления, рассуждения (например, «Миру — мир»). Иногда — краткость метко отобранной детали-наблюдения, окрыленной скрытым или явным сравнением и приобретающей таким образом широкий, многозначный смысл. Например, «Подражания китайскому». Отметим — эти подражания совсем не подражательны. Ибо поэтика их совсем другая, глубоко современная, ибо в духе поисков современной советской лирики в них сливаются четкость зрительного и психологического рисунка со сложной цепью динамических ассоциаций и всегда присутствует живой конкретный современный собеседник, «лирический адресат». Иногда в шести-восьми строчках Гитовичу удается дать целую своеобразную лирическую психологическую новеллу или очерк (например, «На пограничной заставе»). Иногда это целая история человеческой жизни — автобиография и вместе с тем биография времени, — предельно спрессованная, превращенная в своеобразную афористическую характеристику — как в стихотворении «Четыре войны».

С чем сравнить эту сжатость, этот лаконизм? Может быть, с лаконизмом и многозначительностью крепкого товарищеского рукопожатия? Может быть, с лаконизмом воинской речи? Может быть, с лаконизмом выстрела, артиллерийского залпа, краткая энергия которого является итогом большой подготовки и направлена к большой цели?

Но как бы то ни было, это настоящая краткость, настоящая поэзия.

Школой и мерой искусства поэтической краткости всегда было искусство сонета. А. Гитович вполне постиг его, и сонеты его отмечены мастерством поистине образцовым. Ему удалось, сохраняя всю полноту требований классической советской традиции, наметить и новые возможности этого жанра. Так, в сонете «Разведчик» в этой жестко лаконической строфической форме вполне свободно и непринужденно отлит сюжетный рассказ — эпизод, насыщенный многообразным действием и сложной портретной характеристикой, несколько напоминающей военные стихи-очерки Твардовского своей сюжетностью, напряженной, наблюдательной и конкретной правдивостью и в то же время резко отличающийся от стихов и Твардовского и любого другого поэта. А в «Пирах Армении» твердый каркас сонета легко вмещает в себя немалое разнообразие интонаций — от интонации высокого историко-философского размышления до интонации непринужденной беседы, подчас с оттенком чуть горьковатого юмора.

Гитович ищет максимальной емкости лирического стиха — и достигает больших результатов. «Нам дан был подвиг как награда», — говорит он в «Четырех войнах» — и это емкая формула судеб целого поколения эпохи. Он говорит (в «Пире поэтов»), что ночь «вся в кострах, вся в звездах», и все это «описание» ночи, которое можно и нужно было в этом контексте дать, создает образ не только зрительно яркий, но и предельно экономичный и вместе с тем полный широкого, многозначного смысла, отвечающего общей динамике мысли, ходу лирического движения этого отличного в своей простоте и прозрачной глубине философского, романтического сонета.

Гитович предпочитает резкие, ясно очерченные, иногда жесткие штрихи, — часто его стихи кажутся немножко одноцветными, как рисунки тушью. Но и лучших его стихах жесткость и одноцветность рисунка только кажущиеся, и поэт умеет несколькими штрихами передать сложную и многостороннюю мысль-чувство.

Особое место в творческом пути Гитовича заняла работа над переводами китайской классической поэзии. В этой области он, можно сказать, совершил настоящий поэтический подвиг, значение которого оценили и ученые-китаеведы и широкие массы читателей. Гитович донес до нас мир великой китайской лирики в его полной подлинности и достоверности и вместе с тем сделал его миром русской поэзии. Многие его переводы достигают предельного мастерства. Гитович сумел постигнуть ту высшую диалектику искусства художественного перевода, которая состоит в том, что поэт-переводчик с максимальной правдой выражает, воспроизводит облик переводимого им поэта, каков он есть, — и вместе с тем выражает свою, русского поэта-переводчика, поэтическую индивидуальность. Так переведенные стихи получают как бы двойное бытие — китайское и русское, бытие того времени и места, когда и где они были написаны, и бытие современности того, кто их перевел.

Переводам китайских классиков Александр Гитович посвятил много лет своей жизни. Последнее десятилетие он уделял им гораздо больше времени, чем собственным стихам, и в течение ряда лет выступал в печати только как переводчик. Но это был период роста и собственной его поэзии. Стихи нового Гитовича, Гитовича 1958–1962 гг., которые вошли в этот сборник, очень немногочисленны и немногословны, мало публиковались в журналах, почти не замечались критикой. Но это — очень весомые стихи, и в них есть подлинно новое не только с точки зрения индивидуального пути самого Гитовича, но и с точки зрения сегодняшних путей всей нашей советской лирики.

Предельная спрессованность и в то же время внутренняя упругость, сочетание ясной идейной целеустремленности и психологической углубленности, трезвости и темперамента новой, умудренной опытом веры, гармония «звука» и «рисунка мысли» — вот к чему стремится в своих лучших и зрелых стихах Гитович — и это стремление находится в русле самых новых, передовых поисков нашей поэзии.

За этой книгой стоит большой жизненный и творческий путь, в ней слышен мужественный и чистый голос старых большевиков и старых фронтовиков, пограничников и разведчиков, дышат их страсть, и боль, и раздумье, и мечта, и вера. Нельзя читать эту книгу равнодушными глазами. Я писал о ней не беспристрастно, ибо я пережил в ней многие судьбы своего поколения читателей, а я помню стихи Гитовича еще с тех времен, когда они появились в местной газете за подписью: «Александр Гитович, 14 лет». Те стихи давно позади, пройдена юность, достигнута зрелость. Самое трудное в зрелости — это открывать в ней свою молодость.