Звезда светлая и утренняя

Незачем было выгадывать лишние минуты в тепле барака — ровно на них бригада Слепухина позже попадет в ворота промзоны и, значит, эти-то минуты и проморозится лишние, в отличие от выползших сразу по балде. Никогда не угадаешь тут, как лучше… Доведись Слепухину каким-либо чудом разом отомстить всем здешним псам — он бы не искручивал их узлами разными, а всего-то оставил на морозе и начислил им все свои промороженные минуты враз, скопом…

Вывалились наконец-то из приворотной будочки солдаты, прапор со счетной доской, козлы из нарядчиковой кодлы. Как они все только умещались там?.. Слепухину пришлось вместе со всеми податься назад, заскрипели ворота, и упиравший в них ветер дунул сквозным взвивом, пригибая головы зеков.

На этот раз желания караулящих ворота и проходящих через совпадали — дело шло быстро, и очередная бригада, мгновенно оформившись из колышного кома в ровненького толстенького червячка, скоренько переползала воротний проем и тут же рассыпалась в спором беге одиночных уже червячков, которые буквально исчезали из вида чуть ли не на открытом месте…

— Становись, 26-я, — бригадиру удалось-таки влезть в паузу замешкавшейся бригады, и Слепухин вместе с остальными мигом просочился сквозь шевелящуюся массу. — 26-я, 23, — тявкнул бугор прапору, и бригада пошла.

«Только бы не вернули», — загадал Слепухин, прислушиваясь.

— Третья… пошла четвертая… еще два да бугор… все на месте, ммм — пошла 26-я.

Слепухин свернул и, еле успевая шагом за своим же дыханием, запетлял между заваленными снегом холмами разного забытого до весны казенного добра.

Вот теперь-то Слепухин, можно сказать, полностью очнулся для проживания наступившего дня… и для выживания в нем. Он плотненько умещался уже в образе злобно-веселого волчары, в меру осторожного, чуточку ироничного, но в полный разворот — опасного и стремительного зверя… Ни с какой стороны эта звериная, им же придуманная роль не ущемляла его, не утесняла — все в самый раз… по росту…

Всякие вылезающие из этой шкуры сомнения, всякие рассуждения и рассусоливания, парализующие немедленные действия, которые, вообще-то, не были чужды Слепухину, сейчас были надежно упрятаны даже и с глухим кляпом. Конечно, в стремительной раскрутке, которая уже лихорадочно захватила его, не всегда удавалось правильно оценить ситуацию, уменьшалась ширина и глубина охвата и понимания, реагировать соответственно с ролью надо было сразу же, по первому промельку, но удивительная вещь — сама ситуация, сама реальность как бы перестраивалась задним числом под его, Слепухина, реакцию (этот непостижимый феномен Слепухин обнаруживал каждый раз, раскручивая наново прожитый день, в относительной безопасности вечернего расслабления, когда волчья шкура лежала наготове, рядом с телогрейкой, до смешного маленькая — как только умещался в ней рассудительный Слепухин со всеми своими предусмотрительными опасениями?..) — но сейчас и это знание повязано наглухо и запечатано тем же кляпом.

Если бы дни отсчитывали, как зеков, те же прапора, то сейчас бы Слепухин услышал: «День девятьсот тридцать четвертый, пошел…»

Сначала уладить с земляком… Не зря, вспоминая в перетаптывании у ворот все необходимое, Слепухин даже и не качнулся к самому желанному еще вчера: на день рождения к земляку он не пойдет, не пристало ему теперь хлебать чай на денюхе с очень сомнительными пассажирами. За самого Алешку можно и голову подставить — не подведет, но голову подставишь, а слова не вымолвишь: действительно ведь скользкое у него положение. Вроде мужиком живет, но получил вот местечко в специально для него придуманной мастерской, и сам опер все это приладил, чтобы Алекса пристроить. Попробуй объясни кому, что там да как, особенно если и сам не очень понимаешь…

…Алекс рассказывал, что вся непруха началась у него, когда он поддался на уговоры приятеля и поехал на заработки. Что-то у них там не сладилось и пошло у Алекса наперекосяк: ему бы в Москву обратно, а он уже к тому времени с бабой связался, дите на подходе в общем, тормознулся на юге. Руки у Алекса — на удивление и в конце концов пристроился он совсем неплохо: будочка у него была и там он ремонтировал всякий западный ширпотреб: часы, зажигалки, разные сони, грюндиги и прочие шарпы. Занесло к нему случаем борова из городских псов с необычным заказом: на маленькой блямбочке написать «такому-то и такому-то в знак благодарности», а блямбочку в видик приблямбнуть понезаметнее. За нестандартную услугу и оплата совсем нестандартная. А потом пошло: все тому же «такому-то» и прямо «в виде взятки», и все это в разную мелочевку вставлять. Алекс присобачился мелкую эту граверку прямо на деталях рисовать, одним словом — умелец, вроде тех, что на конском волосе рисуют кто Ленина, кто — черта лысого… Жил себе Алекс барином пока не допер, что все местные псы с его помощью поплавок себе на будущее забрасывают, а если что обвалится — так за эту помощь и Алексу с ними — соучастником. А тут как раз новая власть новой метлой зашуршала наводить порядок — Алексу уже и денег тех не надо, закрутился в переполохе и не удумает — как решить и что лучше сделать. В этой закрутке и дернула его нечистая разыскать того хрена, которому дары подписывал, а тот уже в Москву спланировал в высо-окий кабинет. Домогся до него Алекс и все — как на духу… Тот сучара сначала не верил, а потом, наверное связался с мастером каким, или что там, но — убедился, а заодно и в мастерстве Алекса убедился. Им бы и разойтись как-нибудь мирно, а тот волчара возьми и попроси Алекса об аналогичной услуге совсем уж какому-то псу из кремлевских небес. После этого Алекс и окончательно запутался в своих страхах и опасениях, но и волчара этот в своем высоком кабинете той же придурочной мухой бьется: а вдруг Алекс опять стукнет теперь уже кремлевскому псу? Короче — упекли Алекса: навесили по самые уши и ювелирных работ, и спекуляцию — только про главное молчок. Упредил сволочара этот со своих высот, чтобы Алекс не залупался — с тем и упек. Может, это он теперь Алекса поддерживает, может еще как, но вот опекает его опер и как бы там ни было — все это нечисто и потому глядят в зоне на Алекса косо…

Но Слепухин ему благодарен — он Слепухину хорошо помог, все время поддерживал и особенно первое время, безларешное и приглядное. Тут уж совсем конченым надо быть, если такое забывать… И сейчас Алекс привечает Слепухина: и раздевалку свою Слепухин у него устроил, и в такой вот хмурый час по заходу в промзону считай ежедневно у него чифирьком согревался, а то и хлебушко находил, от себя ведь отрывал, и не важно совсем, что хватало (иначе не оторвешь), у семейников и то каждый свою тюху ест… тюхой поделиться — это редко кто способен…

Но и того нельзя забывать, что из-за таких, как Алекс, и гуляет всеми этапами раздуваемое недоверие и презрение к москвичам. И москвичи вынуждены сбиваться отдельно и изворачиваться, кто как способится, а от изворачиваний этих недолюбливают их еще больше и только укрепляются в уверенностях, что все москвичи — ловчилы крученные… Слепухин сразу же себе установил — с земляками в кучу не сбиваться… так и держался все время — только с Алексом, а компанию его на дух не признавал… Так что совсем не с руки на денюху к нему… Сейчас Слепухин его поздравит отдельно… и чай на запарку как раз есть… Первый раз может Слепухин для Алешки чай запарить — всегда было наоборот.

Слепухин докарабкался до прилепленной и как бы парящей голубятно над громадным цехом конуры и толкнул дверь с табличкой «Мастерская по ремонту аппаратуры» (солидно-то как!).

Алекс уже возился с какой-то очередной мелочевкой над ярко освещенным столом — только стриженная макушка высвечивала под мощной лампой из-за завального нагромождения бытовой и служебной техники в разных стадиях умирания (или оживления).

— Вижу — ты рад, — Алик выбрался к гостю и взял небрежно отдаваемый ему сверточек с тюхой и лошпарь чая.

Вот ведь кто нисколечко не изменился — тот же парнишка из Слепухиного девятого класса, вечно ковыряющийся в проволочках, транзисторах и прочем барахле. Слепухин в десятом переехал в другой район и одноклассника прочно потерял, пока тот не выцепил его в толкучке у ворот промзоны. Если бы не морщины у глаз — тот же лопоухий «сделайсам»…

…Чистое — в аккуратную стопку и собраться с духом, прежде чем влезть в рабочие обноски. Алекс шурует с махонькой плиточкой и разматывает сразу же машину вскипятить воду. Все причиндалы эти были растыканы по укромкам; за каждый из них — пятнашка без разговоров, но так уже привыклось, что за все жизненно необходимое глушат наказаниями, что и не замечалось: даже у самого последнего чертяки была упрятана своя машина или сооружалась следующая взамен пропавшей.

— Сделал бы мне, — Слепухин и сам мог сделать, не велика наука: две мойки с куском расчески между — ниткой перемотал, по проводочку к каждой присобачил, и — готово: в минуту чаплак кипит — гудеж как от высоковольтной линии, однако теперь хотелось машину фирменную, по уму…

— Ладно… тебе, может, еще что надо — так не стесняйся… чтобы целиком тебе от Квадрата не зависеть… ширпотреб или для жизни чего… соображай, в общем…

— Похоже — не одобряешь?

— А что мне?.. Одобряю… не одобряю… Своя голова — ей и живешь. Только по моему пониманию — не для тебя это. Смотри, еще заявишься ко мне портаки рисовать и бамбушами шпиговаться.

Алекс разговорился и спешил, орудуя заодно над чифирем и жаровней с ломтиками хлеба… Спешил выговориться, чувствуя, что в колее, потянувшей Слепухина своим неуклоннным ходом, подобные разговоры неуместны и впредь будут отметаться напрочь.

А с бамбушами подметил он точненько. Повальное безумие это у авторитетов правильной (по зоновским меркам — правильной) жизни становилось чуть ли не обязательным ритуалом. Считалось и укреплялось в мечтательно-обслюнявленных россказнях, что если отодрать бабу с бамбушами, то привяжется она навечно, как приколдованная, и лишенные чьей-либо надежной привязанности, зеки загоняли в совсем никчемушние им здесь трахалки выточенные из чего кто сумеет бобины и горошины бамбуш… И портачились тоже поголовно — у некоторых, кроме лица да рук, места чистого не было — вся зоновская атрибутика, соизмеримо с фантазией только и свободной от татуировок головы… впрочем, случалось, и головы портачили…

— Видал, у Квадрата твого?.. Куполов на спине больше, чем в монастыре каком… и инструмент заготовил для будущего — натуральный кукурузный початок… видно, большую любовь ждет…

— Ты Квадрата не цепляй…

— А я его и не цепляю. Мне до него дела нет… Я про тебя говорю… Так что, если понадобится, к неумекам не суйся — ко мне иди, сделаю на зависть…

— Не понадобится…

— Хорошо бы… А вовсе бы хорошо — не спешить тебе, пораскинуть еще… Я вот, смотрю на все, считай — сбоку, пристроился так вот сбоку… самому противно, но по этой жизни я, наверное, лучше любого понимаю… Кишка тонка, духу не хватает себя отстоять, но и зла никому не делаю… Мне бы хоть на ноготок твоей вот закалки: разве бы я пригибался здесь под псовыми прихотями?.. Но зато и разумею и просвечиваю — как здесь и что. Ты охвати, какой у вас отряд собрался?.. Вы же числитесь штрафным отрядом… как залетит кто — его из подвала к вам бросают… Зато и собрались колоритные фигуры, зато и вся зона на вас смотрит и по-вашему решает… Здесь ведь как? живешь по своей основе, хоть и по сумасшедшей самой, но своей — к тебе и уважение сразу, а потому что понятно — если по основе, значит, не размажешься дерьмом на радость псам всем… значит, сохранишь себя… Нету своей основы — предлагают прилепиться к здешним понятиям воровского толка… воров-то настоящих распушили давно, по нынешним законам им на волю не выбраться, не поддаются перевоспитанию, так им и вот и добавляют сроки, потому и придумали те же почти правила называть «правильными» вместо «воровских»… Это ты все и без меня знаешь, и не ругать я собираюсь правила эти — тоже ведь вполне крепкая основа, чтобы не сломаться перед хозяевами… Самое страшное — сломаться, знать про себя, что слизняк… этого уже во всю жизнь не заглушишь: выпендривайся потом, вешай лапшу, воображай перед зеркалом — все равно жабой сидит: слизняк… и жена почует, и дети унюхают, и друзей запашок обдаст… В общем, и авторитетные эти правила для многих соломинка, чтобы выдержать, для того и предлагаются они… Но и в правилах тех яма непроглядная… Многие лезут без ума заправлять этой «правильной» жизнью и воображают себе одни сплошь удовольствия… чаек, уважение, страх, курева вволю… А подойдет такому авторитету к звонку поближе — тут-то на него и насядут… и кодекс под нос со статеечкой: либо второй срок, либо самая чернючья служба, перед который и я, слизняк, ангелом незапятнанным сияю… Вот этой минуткой проверяет себя тот, кто в авторитеты лезет, а своего скелета на самом деле и не имеет прочно?.. А если ему бы день пережить да ночь продержаться?.. тогда нечего лезть, притормози — от тебя ведь много чего зависит, если авторитетом стал: люди по твоей вине и твоему недомыслию могут слизью по стенкам здешним размазаться…

— Это ты про меня?

— Нет, теперь как раз не про тебя… Про Квадрата твоего. Ты думаешь, зачем он тебя подтянул вчера? Большинство ему надо было — вот ты это большинство и сделал против Саввы и против Максима.

— Тебе откуда известно все?

— Мне и вообще много чего известно… Ну, а про ваши вчерашние решения, думаю, все уже знают… может, не в тонкостях, но про решения — наверняка… Не одни же вы прикидывали, как после Павлухи быть. Его перерезанная глотка либо другим теперь маячить будет вечной угрозой, либо поможет псов от беспредела придержать… Много кто прикидывал, а слово вам, потому что — ваш Павлуха… Вот и получилось, что тобой Квадрат остальных пересилил. С Абрека спрашивать нечего, его куда поверни, туда он рванет… Ты обмозгуй без гоношбы, что вчера было… Возьмем для начала Савву: восхитительный дед и гнет всегда, чтобы «по совести», по максимуму гнет. Никаких уступок сволочам — только заставить признаться в палачестве, никаких разговоров с ними — палачей сначала убрать, а потом чтобы по совести начали руководство свое руководить… Ну, что тут скажешь? Взрыв безоглядный, без надежды — разве ж отступят псы?.. Зато совесть чиста, и… леший его знает — вдруг бы да отступили?.. времечко-то для них зыбкое… вдруг бы да подались?.. Теперь глянь на Максима… этот все пытается согласовать, чтобы и по уму, и по совести… Максим за переговоры, готов и договариваться и выговаривать, но наступательно договариваться… и к разуму взывать будет, и к страху, и к благоразумию — но долбить и долбить, чтобы отступились от беспредела… Вполне достойно… трудно, но достойно… трудно, но есть надежда, и не малая, особенно, если не одному, если — с поддержкой… Ну, а Квадрат, с большинством в тебя, чего достиг? Крохоборный сговор (да-да, не заводись, сговор, а не переговоры), чтобы глоточек себе отторговать, а беспредел пусть гуляет… Ларьки эти и свиданки, что ему обещал отрядник — пряником по губам… Весь твой Квадрат знаешь в чем? Авось сами испугаются, авось сами беспредел прекратят, авось пронесет — вот и весь Квадрат… И туда же — рулить…

— Не тебе судить.

— То есть, мол, я — не лучше?.. Это верно. Я тоже весь на вздерге живу: авось пронесет… авось другого схавают… не меня… Только я при этом рулить не лезу. Мыслишь кроликом — живи кроликом, не хватай власть. Кто где отступит на чуток — общий потолок, считай, на чуток тот же опустит надо всеми. А Квадрат твой не за себя только уступил, он всех отступить турнул — вот и прикидывай, насколько душней станет. Гнильцой он уже пошел… К звонку прислушивается. Я так полагаю: если человеком хочешь остаться и к звонку, что в хозяевой руке, ухо клонишь — слезай с рулевых…

Не так все это виделось Слепухину при вчерашнем чаепитии, и он начал спешно прокручивать тот разговор, вытягивая из него убедительные Квадратовы резоны.

— Ты же не понимаешь ничего… Залупись только сообща — таким прессом всех придавят… Максим твой на гвозди тянет.

— Ну-ну… Если без ума залупиться, точно — придавят… а вот если по уму… вдруг да нету у них такого пресса, на всех чтобы?..

— Не боись — найдется.

— Ну так пускай они пока не всех, а кого им надо, давят? как Павлуху?

— А ты бы сам попробовал, а? Тебе тут хорошо прикидывать: придавят? не придавят?.. Под крылом у опера только и вякать…

— Мне — хорошо…

Слепухин пожалел о сорвавшихся словах. Поздравил, называется… Но и он сам хорош: тоже мне — умник выискался!.. В его семейку Слепухин ведь не лезет… Нет, все равно нехорошо…

— Ладно, ты не сердись… Давай завяжем с базарами этими… Покажи лучше, чего строгаешь.

Алекс отложил натфилек, которым взял было что-то там выстругивать и, прикурив у Слепухина, примостился рядом.

— Знаешь, мне представлялось, что здешние псы уверены будто есть у меня мохнатая рука с поддержкой и от этого чуток мандражирят. А местный опер вчера что учудил? Приносит печать по техосмотру и приказывает: к утру ему такую же… Я на дыбы, мол, не умею, да и — уголовщина новая, ну, он мне и рассказал, кто я такой и куда он меня вывернет… Так что чихали она на все мохнатые руки, знают, что успеют концы упрятать и отмазаться от всего… Я тут еще газету в сортире прочитал старую: в пол-листа рожа этого американского индейца, которого вся наша страна от родной тюрьмы защищает, прямо ночей не спит никто, как бы Петиера этого вызволить… Так представляешь? — рожа в фотографию не влезает и волосья до плеч, наверное, разрешено им… и одежда вольнячья, и сообщает по телефону в Москву, что и дальше будет бесстрашно бороться… Меня за письмо, вольным переданное, в подвале сгноят… А еще петух этот индейско-американский картины в камере рисует и волнуется, что видит хуже прежнего… Ну? Краски, значит, ему дают. Рисовать ему, значит, разрешают, не тайком под шконкой малюет?.. времени, значит, тоже навалом… и вся наша страна за него испереживалась, подписи тысячами собирают… А до своих никому дела нету.

— Да ладно тебе — лапша все это… Печать-то выстрогал?..

— А куда ж я денусь? Вот она, родимая… Статья 196 — два года. Ладно, ты на денюху-то придешь?..

— Не получится… Беготни сегодня — выше крыши. Я постараюсь, — смягчил Слепухин, видя огорчение Алекса (теперь-то он полностью превратился в насупленного паренька из другой совсем, никогда несуществовавшей, приснившейся жизни)… — Я постараюсь, но если что не склеится — не сердись и дольше отбоя не жди. На всякий случай — поздравляю. Ну, и удачи тебе…

Маленькая голубятня уже довольно давно равномерно вздрагивала. Из компрессорной по голубым трубам и трубочкам нагнетался в тело промзоны необходимый для ее жизни воздух. Издали, из слепухинского цеха, доставал даже сюда лязг очнувшихся мастодонтов — здоровенных штампов, ящерно выстроившихся ровными рядами по сквозному цеху. Бронтозаврам этим, вывезенным, по-видимому, из Германии в порядке послевоенного мародерства, годочков вдвое больше, чем Слепухину. Как ни сбивали фирменные знаки по приказу хозяина, чтобы орлы, стало быть, не смущали и без того не слишком патриотичных зеков, как ни замазывали — все равно проступали цифры допотопных лет. (Охота же было солдатам-победителям мудохаться с этими многотонными ископаемыми?! А может, своего же брата и запрягли — тогдашних зеков?) Лязгают штампы, клацают тяжелыми челюстями, пережевывая вместе с металлом силы и жизни очумелого народца…

Приткнутая к высоченным опорам, дрожащая лихорадочно лесенка опускала Слепухина в громаду цеха, соседнего с тем, где клацали ящеры-штампы. В этом же — перемалывались две бригады, включая Квадратову, переплавлялись споренько полсотни жизней в игрушечки-вагончики для всяких бродяжно-строительных надобностей. Вообще-то, цех сильно сказано. Бетонные опоры держали высоко вверху крышу и зашиты были наспех с двух сторон разным матерьялом от бетонных же плит до хлипких досок, еще две стороны, два торца — зияли сквозными проемами, и от одного до другого сплошь были уставлены шестью вагончиками в разной степени недоделанности. В дальнем конце под рассыпающимися брызгами сварки прижималась к бетонному полу рельсовая основа будущего вагончика, дальше — он рос в высоту ребрами стен, дальше — стоял ребристый с крышей, потом в одном — ребра обтягивались жестяной кожей, еще один утолщал кожу прослойкой стекловаты и наготове стоял, доводимый лихорадочно глянцевой красотой: обои, электропроводка и последние штрихи грима… Вытолкнутый наружу вагон, выплюнутый в готовую продукцию, загораживал сколько мог цех от сквозного ветра. Этот тоже был очень даже недоделан, но, правда, в меньшей степени, чем ползущие к нему из глубины цеха.

Сверху хорошо просматривалась отлаженная возня на всех этапах судорожного рождения основной продукции (вот она, воплощенная мечта народа, всегда колотящегося между страхом — не добыть места в поезде и не пристроиться на койку в общежитии, — вагон-барак, ни езды тебе, ни жизни, зато при месте и на коечке…). Несколько человек, не мешая остальным, курили в затишке, кто-то из чертей и петухов околачивался у выходов, еще несколько (Слепухин этого не видел, но хорошо знал) что-то скребут и сгребают дальше от цеха… Не утихает ни на минуту, пузырясь и плескаясь, междуусобная ненависть загнанных сюда на созидательный труд, но перекрывается с верхом вполне сознательным отношением и к продукту труда, и к организаторам его. Поэтому и не разрушается такой вот порядок работы, и оказывается, что самые главные ее участники — именно те чертяки и петухи, что околачиваются вокруг, правда, благодарности они не дождутся и все самое грязное и тяжелое, связанное с уборкой и доставкой материалов сюда, сделают заодно и тоже без благодарностей. Однако стоит появиться кому-то из начальства, мелькнет только любой офицеришко, прапор или солдат — резкий свист сигналов мигом перебрасывает все цеха зоны во всплеск совсем иной суеты. Каждый начинает крутиться именно у того места, где начальство желает его видеть, никто уже не курит и не отогревается в закутках, темп возни возрастает, толкучка такая, будто сам Броун, предводитель движения частиц, витает над промзоной…

Слепухин шел по цеху, неотличимый почти в грязном рванье от копошащихся вокруг. Теперь только сжатая стремительность человека, знающего свои привилегии, расчищала ему дорогу.

Ерунда все, что плел Алекс… Ни черта он не понимает — милое дело рассуждать с его верхотуры… Хотя, все же…

«Надо будет навестить Савву и Максима», — наметил себе на сегодня Слепухин.

Свой цех, того же проекта и воплощения, что и соседний, встретил Слепухина оглушительно (поезд, ворвавшийся в тоннель, так же измарщивает пассажиров, сколько бы они ни готовили себя к этому грохоту). На слепухинском месте сидел Штырь и рванул было уступить, но Слепухин остановил его порыв (кричать здесь бесполезно, и все пользовались жестами и мимикой, в чем были свои удобства, особенно ощутимые в попытках начальства что-то немедленно указать, направить, наладить…)

Конечно же, стремительность жизни цеха имела много больше уровней, чем виделось с летучей лесенки, хотя всегда обратная пропорциональность стремительности и результата сохранялась. Уровни, в которые перепрыгивал энтузиазм зеков и с внешней, и с содержательной стороны, определялись положением того пса, который сюда направлялся. Одно дело, если на подходе начальник цеха, или мастер, или отрядник, или, наконец, помощник отрядника по производственным заботам, короче, любой из тех, кто вдруг да сумеет припомнить тебя лично и то место в производственно-воспитательном процессе, которое он (они) тебе отвели, другое дело — шествует пес поглавнее — этот воспринимает масштабно, охватно, ему только энтузиазм общего верчения виден и радостен, еще иначе, когда занесет начальство соседних цехов или отрядов — тут лишь бы каждый куда-нибудь двигался. У любого прибавлялось еще энергии от маниакальных опасений, что вот этот-то пес лично его хорошо знает. Редкие умницы имели наглость догадаться — никого они не знают, не помнят и вспоминают наново, только сличая по бумагам со своими же записями вздрючек, вернее, записи вспоминают, а тебя лично — ни в какую, — на кой ты им сдался?..

Слепухин подошел к Максиму, который за соседним с его штампом ловко перебирал руками в бесперебойно чавкающей пасти чудовища. Дождавшись, когда руки выскользнут из шмякающей челюсти, чтобы передвинуть поближе новую стопку железных полос — пищи мастодонта, Слепухин тронул Максима за плечо и руками-губами-глазами условился о перекуре. Теперь найти кого-нибудь на подмену Максиму — и порядок.

Отрядник определил за штампы в первую очередь самых для себя в бригаде ненавистных. Сесть на штамп — это по первому же взморгу отрядного или кого другого — на кичу. Всей остановки только на обрыдлую необходимость оформления соответствующей бумаги при появлении соответствующего позыва. На каждом штампе (и на слепухинском тоже) норма установлена в шесть тысяч фигушечек (у Слепухина — кругленьких), которые откусывает из длинных полос тупая железная животина. Выбивает Слепухин только три с половиной и все — около того: чуток туда, чуток сюда. Когда-то давно Слепухин опробовал свою животину на максимум, уговорившись, конечно, с бугром, что больше ежедневных трех с половиной отмечено не будет, уйдет про запас. Заклинив все кнопки и добившись равномерно чавканья (в секунду одно), приспособив чертяку бесперебойно подавать полосы под правую руку и другого — забирать фигушечки из-под левой, Слепухин, не разгибаясь, фокусничал полсмены без продыху. Результат — две триста, значит, в смену все равно норму не вытянуть, хоть сам клацай в помощь.

Так и получалось, что любой сидящий на штампе сидит почти уже в подвале (уклонение от выполнения производственного задания). Ну, а если что-то разладилось в железных внутренностях ископаемого — тогда прямиком и без бумаг даже — потом оформят (уклонение с изломом необходимых органов).

Когда-то Слепухина угнетала невозможность придумать разумного применения хреновинкам, им же производимым (да и тем, что с других штампов — не придумывалось), разве что сама железная полоса после протягивания сквозь зубастую пасть штампа могла сгодиться на ажурные ограды — такой кружевной выделки она становилась. Потом он увидел как-то в дальнем конце промзоны, где прессуют в ровненькие кубы разные металлические отходы, свои хреновушки — их он бы и спросонья опознал. Шварк… и из внушительной горы — ровнехонький куб вмятых друг в друга, уже неразрывно родимых кругляшей… Да, надо быть сильно прибабахнутым, чтобы хоть какое-то время среди гибельного многообразия жизненно необходимых интересов сохранять праздно-любопытствующий интерес к дальнейшей судьбе каких-то кругленьких хреновинок…

Натужно изогнутый Угорь приволок к подножию штампа порцию железных полос и швырнул освобожденно. Полосы бесшумно устраивались лежать поудобнее, пока Угорь отдышивался.

Слепухин быстренько растолковал Угрю требуемое, показывая на Максима, но тупорылый Угорь ухватил прилегшие было полосы и поволок их к штампу Максима. Слепухин пошел следом и уже на месте без лишних объяснений усадил Угря перед мордой чудища.

Устроились Максим со Слепухиным в том же вытолканном из соседнего цеха вагончике у окошка, чтобы по быстроте мелькания вокруг вовремя угадать начало утренней псовой охоты.

Слепухину не столько надо было что-то там понять, сколько высказать Максиму свое расположение, чтобы не отчеркивал он Слепухина от себя той же чертой, что и Квадрата… Но и от семейника не собирался Слепухин отступаться и, может, даже получится примирить Максима с Квадратом.

— Объясни мне кратенько, — Слепухин поднес Максиму огонек, — на что ты надеешься?.. Ведь сам говорил — все псы одинаковы, и все они — псы?

— Ладно, Слепень, попробую… — Максим хмуро курил, глядя в окошко только. — Конечно, мы для них — ничто… недолюди, с которыми и чикаться нечего, и играют они в свои псиные игры, а нас им — растереть, всех-то забот. Но в свое они играют нешуточно: и правила есть, и косяки нарушившим, и награды со звездочками, и наказания, отодвигающие от звездочек тех или даже срывающие их… Вот отряднику нашему, задолизу бздехливому, одно удовольствие — кому-то зубы пересчитать. Теперь возьми случай, когда этот, зубами пересчитанный, осмелится жалобу тиснуть — в ящик или лично кому из псов — неважно, все равно, считай, к хояину попало… Зубы жалобщику этому, конечно, вторично пересчитают, и не раз еще потом, но за отрядником — косяк… не из-за мордобоя, а потому, что не сумел шито-крыто… тупорылый, значит. Отряднику же мнение хозяина важнее всех наших жизней, вот и ему надо шито-крыто… А если кто осмелится плеснуть жалобой за зону? к псам покрупнее? Опять же, его умнут всем скопом, с помощью тех же прокуроров, кому он вякать решился, но тут уже косяк всем местным, включая хозяина, и, может, в первую голову — хозяину. Ведь у исправных работников мрази свое место должны знать, а не знают — какой ты работник?.. Ну, а если повыше плеснуть? Допустим, в Москву? Да еще коллективно? Им же это должно быть хуже худшего, и пусть даже растопчут тот коллектив в прах — это не утишит их отчаянья: ведь сколько им всем еще тыкнут потом разных замечаний на разных уровнях… Теперь представь, что под угрозой расплескивания в разные стороны мы предлагаем компромисс: вы с нами, как положено, и мы кончаем залупаться…

— А вдруг не так у них все крутится?

— Может, и не так… Может, и выдумка — эти их игры… Ты не замечал, как выдумки наши становятся нашей жизнью?.. Может, и вообще все это вокруг — одна наша воспаленная фантазия? Только прикинь: как только уверяемся мы в безнадежности — пошел гулять беспредел. Так если уверим себя, что им есть чего бояться, — их, может, и захолонет?.. Пора! — углядел Максим, приминая пальцами недокуренный чинарик.

Слепухин с Максимом уже сидели за штампами, когда сигнально мигнул свет и покатилась разворачиваться ежедневная пантомима. Начальник цеха замер в сквозном проеме, глядя насупленно вроде бы под ноги, а на самом деле внимательно принюхиваясь к своим владениям. Потом он ковыльнул медленно раз, другой, постепенно осваивая единый для всех оглушительный ритм и уже не выдергиваясь из него более. На каждом шагу подтанцовывали, пристраиваясь сзади, организаторы работ, приказчики и надсмотрщики, погонялы и зашибалы — из вольнонаемных и из своих. Всякий сразу же занимал именно свое место во все более внушительном и угрожающем кордебалете, а обрастающий ком катился дальше по цеху, нависая рассыпаться в искрах на подвернувшуюся неловко голову.

Еле успел Слепухин выдернуть руку, так и не ухватившую кругляш из сомкнувшейся пасти. Так вот засмотришься, а потом фигу ввернуть какому-нибудь козляре нечем будет. Ритм, в котором предпочитал существовать слепухинский мастодонт, постепенно подминал всего Слепухина, изменяя и подстраивая к себе — даже сердце согласилось уже поторапливаться в унисон. Загипнотизированный Слепухин только краешком отмечал жизнь, выгнутую на границах обозримого пространства. По замедлившемуся мельканию там, на границах, он осознал, что кордебалет укатился уже в приторкнутые к цеху пристроечки кабинетов на ежедневные свои людоедские разборки. Еще немного потерпеть, и можно будет отлепиться от завораживающего грохота и отдохнуть, пока козлячья и псиная свора ловит переменчивые настроения начальника и накачивается ими, податливо выдуваясь в нужную на сегодня сторону.

Мимо Слепухина пронесся мужик с дальнего штампа — помертвелое лицо плыло само собой, а ноги еле поспевали, боясь уронить это выбеленное пятно. Левой рукой он все пытался прилепить к правой отдельную уже и ненужную кисть. Боль еще не захолонула его, а радость неожиданной удачи выплескивалась ошалелыми глазами.

Рано радуется — еще корябать ему оставшейся левой объяснения, а уже потом опредилится: решат, что причиной его преступная халатность, — тогда повезло, тогда недельку отдохнет, ошиваясь при медчасти, а решат, что умышленно оттяпал, для той самой недельки отдыха посмел испортить государственное имущество, каковым он является, — тогда наплачется еще бедолага.

Слепухин отлепился от штампа, предоставляя тому возможность клацать вхолостую, зверея звуком от неутоляемого голода. Максим подсовывал полосу в зубы своего через раз и также неспешно выщелкивал из пасти откусанные железки. Потом тоже бросил подкармливать своего зверюгу и закурил в кулак, места не покидая. Слепухин же решился смотаться к Савве — загладить, сколько получится, вчерашнее. Он накрутил Штыря, чуть не надорвавшись криком и выводя на сигаретной пачке неровными на весу каракулями «позови у Саввы», — а потом — метнулся из цеха.

— Что-то ты не по адресу… — Савва сращивал оборванный шланг, — тебе Квадрат поручил козлов упредить о решениях его. Я-то в курсе.

— Упредил уже всех, не волнуйся… Да и не от Квадрата я, а сам по себе… перекурить зашел.

— Перекуривай… Что у вас, тоже там драй начался?

— Какой драй?

— Всю зону в спешном порядке реставрируют — повыгоняли другие смены из бараков… ждут кого-то, переживают, ну, а зеки, известное дело, за честь лагеря — горой… красят, чистят, может, и снег белить приладят, если гость чином, конечно, вышел.

— До нас еще не дошло.

— Сейчас объявят… чтобы наручники свои надраивали, до блеска доводили.

— Значит, работа по боку?!

— Вот и ты обрадовался… Общий порыв — он захватывает.

— Брось ты, Савва, колоться… Горбатиться сегодня не надо будет — вот и радуюсь.

— Так ведь задницу хозяину вылизывать еще противнее, хоть и полегче, конечно, чем за штампом…

— Ну что ты набросился на меня? Я снег белить не собираюсь.

— И то хорошо.

— И вообще, Савва, я с Квадратом не полностью согласен… и на проверке, если будет, гнуться не стану… ну, и если тебе что надо — можешь на меня рассчитывать…

— Эх, Слепень… на что тут рассчитывать можно?! Слово сказал вот душевное и — спасибо… большего не бывает… Ты кури, кури себе — я привычный.

— Савва, а что это ты вчера нас всех в покойники записал?

— Не помню такого.

— Ну, ты говорил, что здесь кладбище и поэтому ничего про нас написанное читать не надо… Что не для того на кладбище пишут, чтобы читали.

— Может, и не совсем кладбище, но очень уж похоже…

Савва, наконец-то, растормошился и закружил помутненно в своих фантазиях, а Слепухин был доволен, что сумел-таки порадовать старика, так ловко подыграв на его слабости.

— На кладбище, считай, все люди в одно перекручиваются — в землю возвращаются… Ну и здесь нас успешно вполне перемешивают в одно — в липучую грязь, в единую кучу, чтобы при освобождении ухватить горстью случайный ком из кучи этой и шлепнуть за ворота — иди пока… пачкай дальше.

…Штырь всунулся в будку, исчезнув тут же, и Слепухин мигом сорвался следом, кивнув Савве… Напролом, через засыпанный снегом неведомый хлам, они запетляли к уборной, а там уже притормозили и, не особенно поспешая, направились теперь тропинками к своему цеху.

— Что там?

— Козлы как ошпаренные… уродоваться сегодня не надо… — Штырь выбрасывал в Слепухина порцию слов, задыхаясь и захлебываясь короткими морозными глоточками… — Шухарят по общему облику… глянец им нынче понадобился…

Хоть и ворчит Савва, до тошноты нахлебавшись своими фантазиями, хоть и готов Слепухин ему поддакнуть, но эти вот редкие авральчики Слепухин любил. Переполох быстро взвинчивался до состояния полной бесконтрольности, и побелевшие глаза начальников никого уже узнать не могли, еле успевая выхватывать отовсюду прущие дыры, требующие немедленного затыкания, замазывания и окрашивания… Кто именно будет это делать? кого туда кинуть? чьими руками заткнуть? — тут полностью полагались на схватчивость козлов. Вся козлячья свора приосанилась как-то (покрупнели, что ли?), дорвавшись наконец до чрезвычайных полномочий, и среди впавших в летаргию железных чудищ громко рявкали командами и проклятиями.

Слепухин раздобыл себе измызганную краской кисть, стряхнул с нее несколько свежих капель на драную одежду, стараясь не заляпать сапоги, и теперь мог слоняться свободно и где вздумается, не опасаясь лающего окрика: «Кому шатаешься?» (кому-кому?! Наведению порядка — вот кому!).

Потускневшие после новогоднего аврала воздушные артерии снова расцвечивались празднично-голубым… огромные туши мастодонтов поблескивали свежими зелеными пятнами, будто испачкались в грязном болоте, и угадывалось, что скоро уже их в том болоте искупают целиком… опасные пасти чудищ резво окрашивались по толстым рельсовым губам ярко-красной помадой… Все сгущался, выбивая слезу, ацетоновый дух — самый верный признак перепуганного метания псов и задыхающегося их вылизывания своих псарников…

В этот раз перепуг был позахватней обычного, метался и по стенам цеха, дотягивался до углов и укромок, куда обычный начальственный зрак не поднимался (то есть не опускался).

Из небытия проступали лозунги, плакаты, таблички разные… Всегда они здесь прятались, потонувшие в отходах и испарениях лагерного труда? наново вытащены из кладовочек воспитательных закромов?.. теперь уже не понять…

«Не приступай к работе на неисправном оборудовании!» — тыкал восклицательным знаком в лицо Слепухину мордатый фраер в новехонькой спецовке. Ох, полюбовался бы Слепухин этим бараном здесь, не приступи он к работе… Первым делом тот сам бы поподбирал с бетона белые свои зубные фасолины, вылущенные начальными аккордами долгого перевоспитания… Так бы и ползал среди псовых сапог, собирая и поглядывая при этом на стену, вспоминая себя в давешней плакатной силе…

Однако ненависть Слепухина не успела сфокусироваться именно на этом ублюдке — отовсюду тыкали в него пальцами бараны-близняшки, различимые только цветом нулевых спецовок, и все они были одинаково ненавистны. А тот вон, в цивильном костюме с козлячьим значком депутата… тот бы у Слепухина попрыгал тут… поискал пятый угол — ишь, расщерился падаль! (Депутат разворачивал перед Слепухиным букварь, полученный, видимо, в подарок; на титульном листке букваря золотилось: «Охрана труда — забота партии о народе», а над тупорылой депутатской башкой тянулись красные буквы, его, значит, ответное слово: «На заботу партии — новым трудовыми свершениями»).

На людоедских штампах, на их тяжелых боках белели остро отточенные зубки, сквозь которые совсем уж метко цвиркали тоненькие презрительные плевочки: «не включать при неисправной системе безопасности» и следом без остановки: «Готовую деталь доставай специальным приспособлением»… Штампы перехохатывались беззвучно, распяливая красные пасти.

Слепухин помнил, что и за оградой всегда вдосталь хватало таких же плевков, но там можно было плюнуть встречно и стряхнуть с ушей эту лапшу почти без следа; здесь же стряхнуть не получалось — здесь реакцией твоей на эту труху как раз и выверялась успешность твоего перевоспитания… так что сильно башкой не тряхнешь, а от незаметных псам покручиваний — не свалится… Казалось, что в сравнении с остальными воспитательными приемчиками эта шелуха с плакатов — такая малая мелочь — смешно даже взвиваться ответно. Однако сейчас Слепухина доводила до исступления именно малая эта мелочь, лапша эта гнилая, которая не просто облепляла голову, а ухватив с цепкой неотвратимостью за ухо, выкручивала в рабски покорный выверт — беспомощно-унизительный, даром что не больно…

— Слепень, — Квадрат вызволил Слепухина из водоворотного захвата вспенивающей злобы, — стоишь, зубами скрипишь… нашел занятие. Идем-ка…

Слепухин старался не отставать от семейника. (Бугру Квадрат вдолбил, что тот сам послал их на крышу оглядеть, что там да как.)

Оказывается, Квадратов брат приехал в поселок, да не один, а уговорил в помощь трех пацанов. Те будут сейчас делать кид, а семейникам предстоит кид тот принять. С нарядом, что дежурит на промзоне, у Квадрата уговорено: они спешить не будут (через них-то и передал старший брат про кид, им он и оплатит медлительность).

Кид — это клубок страстей, это — долгие волнения, медленно затухающие несколько дней, это — всплеск надежд, ожидание праздника и страх провала с бесконечным вколачиванием всего всплеснувшего обратно в зубы, ребра, куда попало…

Кид — это осколок забытой жизни, увернутый в крепкий пакет. Надо исхитриться, подойти из вольного мира поближе к ограде и швырнуть этим осколком наугад, посильнее, как бутылкой в волны — авось подберут. Если перелетел пакет через стену, если пересилил переметнуть через полосы запретки и оград внутри (снаружи не видных) — тут на него и налетают вороньем отовсюду с шумом и ветром, с вороньим же выклевыванием глаз.

Кид нужен всем, загороженным на одном огрызке земли. Опер будет еще долго вынюхивать — кому кидали да что там было? Режимник не раз еще пошлет своих гончих со шмоном и перетряхами по баракам. Затурканные козлы будут еще несколько дней выпрашивать свое за благосклонное участие (не сдали вот, хотя требовали от них и сулили всякого). Кид — это ворвавшийся камнем глоток иной жизни.

Слепухин взобрался на плоскую крышу цеха и, проваливаясь в снег, задыхаясь от набросившегося сразу ледяного ветра, медленно двинулся к самому краю в другую сторону от осторожно ступающего Квадрата. Долго здесь не выдержать… окоченеешь к чертям, и слизнет ветряным языком — ойкнуть не успеешь…

Квадрат приготовился к приему кида солидно. Внизу маячили расставленные по промке мужики, готовые по сигналу с крыши переместиться к нужному месту запретки. С высокой крыши хорошо охватывались и промка, и здоровенный ломоть заоградной земли. Запретка своими запутанными нагромождениями тянулась параллельно цеху метрах в ста от него и справа от Слепухина, который на правом же краю крыши топтался, уворачиваясь от тугих, отовсюду хлещущих пощечин… далеко справа запутывалась запретка целым коридором шлагбаумов и ворот.

Оттуда раз в сутки на промку подавался короткий состав из нескольких открытых платформ и старчески пыхтящего маневрового тепловозика. Сейчас по телу готового к подаче состава блохами прыгали маленькие солдатики, торопясь побыстрее обшмонать платформы. Потом только позалезают они в теплые свои будочки и забудутся в них до самого считай вечера, пока не загудит призывно и с натугой тепловозик. Вот тогда они уже попотеют, попрыгают, обнюхивая каждый сантиметр загруженных платформ, уверенные, что зеки могли приклеиться к любой части, к колесу даже, пугая друг друга неожиданной встречей с готовой на все лагерной мразью, подрагивая пальцем на автоматном спуске, подзуживая разгоряченных собак лезть вперед в совсем уж немыслимые места… Ослепленные страхом, они не заметят, конечно, что прямо перед их носом сгружены в изделиях промки ошметки зековских душ, жил и нервов, страшные в своей ядовитой заразности, невозможные и недопустимые к вывозу из зоны, пропитанные смертным духом посильнее самой мыслимой радиации… эх, нет счетчиков на это, да и были бы — солдатам все равно бы выдали испорченные, чтобы не щелкали и не тревожили напрасно народ…

Автомобильная дорога, которая выныривала из небытия слева, пропетляв немного в виду каменной ограды, снова круто забирала в сторону и пропадала за бугорком начисто. На нее-то и поглядывал Слепухин, не разлепляя уже помертвевшие губы даже для проклятий.

Квадрат свистнул, но Слепухин и сам заметил черного жука, медленно ползущего по снежной дороге, аккуратно выписывая все извивы пути и вроде бы даже пофыркивая. На изгибе, ближе всего петляющем у ограды, жук остановился, оформившись сразу в довольно потрепанный грузовичок. Шофер вышел из кабины и поднял капот. Слепухин махнул рукой, и мужики, ожидающие вслепую, не сводили уже глаз с крыши (только бы мыши не пронюхали раньше нужного). Трое мальчишек вывалились из кузова и, потолкавшись с шофером, затеяли показную возню со снежками и догонялками, пока шофер чуть ли не целиком внырнул в раззявленную морду грузовика — только ноги болтались наружу.

Мальчишки все ближе куролесили к ограде и не видели того, что уже заметил Слепухин: солдаты наружной охраны бежали россыпью из-за каменного плеча стены. Слепухин вытянулся всей душой за забор, стараясь перелететь к пацанам с подсказкой и помощью, но увидели и они, переполошившись до полной потери ориентации и припустив кто куда (дураки! щенки сопливые!.. чего им-то бояться? — кидать надо!..).

Солдаты старались отрезать пацанов от дороги, и те запетляли совсем уж по-заячьи, теряя на ходу пакеты и ничего, видимо, не соображая. Затравленно оглядываясь, не обращая внимания на сигналы шофера, они в панике летели прямо в капкан… к платформам, прямо в руки окончивших шмон солдат… сейчас, сейчас новая свора с веселым лаем включится в вечную погоню.

Тепловозик свистнул, и этот свист как отрезал от Слепухина недоумистых пацанов — они исчезли неразличимо в мелькании гончих псов с развевающимися полами шинелей.

— Эх, балда! — Квадрат спускался по заледенелой пожарной лестнице, умудряясь одновременно с оствервенением растирать лицо… — Не мог сам кидануть!.. связался с сопляками!..

Слепухин не отвечал, поторапливаясь следом, буквально ощущая, как грохается он вниз, не удержавшись одубевшими пальцами за перекладину (хорошо, хоть ледком охватилось — не то прикипали бы руки в кровь).

Квадрат внизу сразу же испарился, а Слепухин метался по цеху в поисках теплого уголка, не переставая хлестать себя помертвевшими пальцами, и затихал ненадолго, зажав руки вперехлест под мышками в распахе телогрейки. Краем сознания он отметил водоворотное верчение у входа в цех, но откликнулся любопытством только тогда, когда обрастающий зеками серый клубок тел покатился по цеху. Слепухин нырнул в этот ком наперерез его ходу и остолбенел от полной нелепости увиденного: двое из тех пацанов затравленно метались в охвате хохочущих зеков, растеряв и последние крохотки своего разума — только ошалелые глаза во все лицо. (Прорвались со страху вместе с тепловозом?.. Конечно, остальные пути им отрезали наглухо — вот и рванули в заячьем невидящем перепуге… могли и под колеса… Вот идиоты!)

— Мужики, как выбраться отсюда? — писканул один, чуточку приходя в сознание.

— Знали бы — сами бы выбрались, — хмыкнул Максим и будто подтолкнул дружный веселый хохот вокруг.

Зеки старались хотя бы дотронуться до чудом залетевших сюда пацаненочков, и те вдруг отошли от ошалелости, очнулись, встряхнутые повальным хохотом, и засмеялись встречно… ожили.

— Сынки, не тушуйтесь, — успокоил Штырь, — ничего они вам не сделают.

— Точно — плевать вам на псов этих…

— Штрафанут родителей — и всех делов.

— Ну, может, отмудохают слегка…

— Не слегка… Отмудохают дай бой…

— Будут бить — орите во все силы и грозите судом…

Мальчишки совсем опомнились и стали быстро выворачивать содержимое своих карманов в мелькающие вокруг ладони. Один пакет сохранился… Сигареты… рубли мятые — все вытряхивали подчистую (Слепухин глядел — кому что достается). Парнишка постарше сбросил куртку и мигом стянул с себя свитер, второй отстегнул часы — в минуту они распотрошили себя, насколько могли, до носков и пытались всунуть и еще свои кроличьи шапки, не понимая, что здесь это — совсем ни к чему… даже псам не загонишь — у них пусть и другой, но обязательной формы, а на продажу?.. не ондатра же.

Мелькнули в дверях шинели, и вроде наученные уже мальчишки все равно не выдержали: извечная потребность гонимого — убегать от погони подхлестнула их и понесла сквозь цех, замотала по выходе в петляниях и увертках от вконец озверевших псов… Зеки, вывалив из цеха, свистели и подбадривали криками пацанов, когда их, выуженных из сугробов, тащили солдаты к воротам промзоны…

Взбаламученные невероятным происшествием, к прерванным занятиям возвращались медленно и через силу. Даже совсем согнутые в послушание огрызались на козлов, заставляя их притушить выстрельные щелканья команд.

День, качнувшийся уже в сторону от отупляющей неизбывной обыденности, так и не замер в промороженной неподвижности. Не утихли еще разговоры о заехавших на промку под настилом платформ лихих парнях, успевших и прапоров отметелить, и небывалый гнев передать, а из жилой зоны просочились совсем иные, обжигающие каждого слухи.

Стоило только дохнуть им, и мгновенно испарялись остальные волнения и заботы. Никто не хотел верить, и каждый отгораживался как мог, не принимая, не желая принять именно потому, что парализующая пустота подо всеми жаркими возражениями как подсказывала — все верно… кто же помешает псам…

Шептались о небывалом шмоне, о том, что видел кто-то солдат, еле утаскивающих мешки барахла из бараков, о шмоне, отметающем все вчистую, выравнивающем всех на одной безнадежной черте.

Всегда шмонали, вытряхивая все вольное, все, напоминающее оружие, хоть мойку ржавую хоть шило для сапожных дел… все подозрительное и непонятное им… шмоны — это привычно. Но не представлялось никогда, что могут отшмонать лагерный же фофан или книги, здесь же в ларьке купленные, или сапоги лагерного образца… зачем?

Драй завял — никому дела не было теперь до начальственных волнений, и запыхавшийся бугор еле продвигал наведение последнего глянца.

— Мужики, себе же гадим, — молил бугор. — Обозлим псов — на самом деле все отшмонают.

— Шел бы узнал — что там в жилке? — буркнул Максим. — Тебя выпустят.

— Кто ж меня выпустит, Максим? — ныл бугор. — Обед уже скоро — там у шнырей все и узнаем.

Слепухин, как ни стыдил себя, все время возвращался к радостным мыслям о том, что у него-то чистый фофан хранится в закутке Алекса… и сменный костюм, и чистое белье на смену… а вот тем, у кого все чистое на пересменку в бараке, — тем не повезло, тех, считай, с чертями измызганными поравняли… революция, одним словом, — изымание излишков. Зачем тебе, мразь лагерная, чистый фофан? Тебе чистый фофан, а ты нос дерешь? воображаешь о себе? Ходи чертом — не повоображаешь… и голос уже не тот будет, уже с нудиночкой… лучше всего бы — голыми, тогда точно — не повоображаешь… голый перед одетым много лучше, чем грязный перед чистым… Нет, неужто точно — отмели все до последнего?!

Совсем уж невиданным аккордом этому дню была козлячья собственноручная уборка разного хлама вокруг цеха. Даже петухи двигались еле-еле, хоть и пинали их козлы со всех сторон, хоть и отвешивали сапожинные удары куда доставали только — все как заснули… Зрелище козлов, занятых петушиной работой, отогревало сердце — видно, сильно накачали их угрозами и посулами на утренней планерке.

Наконец и начальник цеха соизволил осмотреть свою охорошенную территорию. Глаз, однако, не поднял — продергался ходульно в мертвячьей тишине, остановился, потрогав блестящим сапогом забытую банку из-под красок (бугор лично выхватил банку из-под сапожка начальника) и прошел насквозь. Тут же дозналось — совсем ушел псина, за ворота… значит, на обед… чуть погодя разбежались и псы помельче. Попробовал было бугор вякнуть о возобновлении основных работ, но даже он заткнулся, потрогав необсохшие еще бока и хохочущие пасти чудовищ. Цех опустел — все разбрелись по уголкам, по угревкам перемалывать в разных утешающих предположениях оставшееся до обеда время.

Видимо, весь марафетный переполох оказался напрасным. То ли вообще никто не прибыл проверять, что здесь творится? то ли прибывшим хватило впечатлений устных… за столом где-нибудь? Во всяком случае, никакие проверяющие не потревожат уже дообеденный покой зеков — только абсолютная уверенность в этом могла выгнать псов на обед.

Слепухин, переполненный бурлением длинного дня, раздумчиво выбирал, где ему пригреться, чтобы не донимал никто невлезающими уже в душу разговорами. Ничего не придумалось, как опять забраться к Алексу — (к кому другому заявишься в тепло, в гости с таким вот подарочком — приструнить разговоры?)

Алекс возился у себя за столом, так, наверное, и не выбравшись никуда из этого чуланчика.

— Запарить?

— Не надо… я покемарю… — не против?

— Устраивайся, если не опасаешься…

— Услышим заранее по железным-то ступеням… если что, скажи: аппаратуру принес ремонтировать.

— Какую?

— Ну, не знаю… Навешай им что-нибудь… Вот, например.

— Это? — Алекс захохотал взахлеб. — В этом никелированном футляре, дружище, самогонный аппарат моей личной конструкции — заказ замполита.

— Н-ну, дела…

— Вот, держи дрель в руках — ее ты и принес… Отдыхай… Слепухин удобненько пристроился между ящиками, но прежде, чем отдаться полностью на волю теплой волне из самодельного обогревателя, попытался всполошить себя испугом: а что, если совсем не на обед умотали псы? что, если нагрянут сейчас? — всполошить не удалось, вспыхнула было паника начальным взметом далеко где-то да сразу же и растворилась в потоке теплого воздуха (позовут… посигналят… штампы включат…)

Перед глазами в суматошной сутолоке толкались картинки длинного дня, но ошалелые глаза пацанов пробились вперед, и один подмигнул многозначительно, сразу же объяснив Слепухину все: надо было раньше сообразить — такой шанс упустил… Правда, острижен Слепухин наголо… Знать бы заранее, чтобы пацан парик с собой притащил… Слепухин мигом поменялся с пацаненком одежками, и вот уже его, а не пацаненка, протаскивают через дежурную часть и лающих офицеров (только бы парик не сполз), потом на пинках выталкивают за ворота…

— Вставай, Слепень, пора уже…

Покачиваясь и не до конца очнувшись, Слепухин брел в полуяви к воротам промки, не успевая вровень с отовсюду выныривающими зеками, упуская их вперед. У ворот стояло человек тридцать — по нескольку чертей из каждой бригады заранее занимали места в очереди на выход — и сейчас к ним пристраивались остальные бригадники. Маленькая серая кучка на глазах разрасталась в огромную колышливую и гудящую толпу.

Открылись ворота, но мелькнувшие возле них солдаты исчезли опять. Провисшая в проеме ворот цепь дуговой линией перечеркивала дорогу в столовую.

Слепухин все надеялся вернуть себе окутывающую благодать недавнего тепла и бессознательно сопротивлялся невозможности этого здесь, на нестерпимом продуве… Он влез в толпу, пробираясь вперед к своей бригаде, и вместе с толпой его качнуло к воротам, но стукнувший радостью выплск крови (выпускают уже) заморозило сразу же, как только глаза нащупали перед собой на прежнем месте висящую цепь. И все-таки что-то там происходило…

По выскобленной в накат прямой от дежурной части сюда, мимо длинного здания столовой, неуклюже оскальзываясь, бежал очередной бедолага, попавшийся на всем известный подвох режимника. Сам режимник, заткнув полы шинели за ремень, быстро настигал его. Когда-то и Слепухин безмозглым куренком клюнул на этот фокус. Ухваченный рукой режимника по выходу из столовой и доставленный в дежурную часть за попытку вынести в барак свою же пайку хлеба (с этой бескультурной привычкой зеков лагерные псы борются постоянно), Слепухин смирился уже с безвозвратной потерей тюхи, и болело все только о предстоящем наказании. Тогда режимник и предложил эту игру в догонялки, и если догонит он Слепухина от вахты до промки, «тогда уж не обижайся, тогда мы тебя, прорву прожорливую, обезжирим кругом»… Уже с первых же шагов Слепухин удивился, что проиграл. Вот ведь где проступало всего ощутимее, что с ним (и со всеми) сделала зона: ты мог двигаться, ползать, копошиться — не больше… Кормили тебя только на медленное это копошение — пробежать хоть сто метров ты не мог, и если казалось тебе раньше, что ты бежишь, поспешая по своим делам, то это только казалось — двигался ты смешно и жалко, может, и не быстрее, чем шагом — разве позабавнее только…

На чудилу, уже и не бежавшего, а уворачивающегося только из лап режимника, Слепухин смотрел с жалостью и презрением, однако, вопреки очевидному, желал ему всей душой удачи. Никакой удачи быть, конечно, не могло — режимник в своих забавах подстраховывался от любых неожиданностей: вот уже из будочки высыпались солдаты, готовые перехватить увертливого дурика, если удастся ему ускользнуть от настигающей пятерни… Готово — трепыхается чудик, теперь уж и совсем зря трепыхается. Однако, не зря: оставил в кулаке режимника телогрейку и без нее закружил дальше, не видя куда… вспрыгнул на помойную тележку, прикорнувшую у столовой, шаг по ней и прыжок на землю, а тележка от толчка тыкнулась под ноги настигавшего, принимая его на грязный свой настил под одобрительный свист всей промзоны… Здесь и иссякли последние силы убегающего, которому уже не отделаться ларьком или свиданкой…

«Пошла, бригада!» — Слепухин занял свое место в пятерке и одновременно с остальными шагнул к воротам — «пошла пятерка».

Еще на пороге столовой стало понятно обрывками гудящих звуков — не обманные слухи сквозили по промке, все так и было… Шнырей ни о чем расспрашивать не пришлось — на подходе к столам отряда они сами выложили: «отшмонали начисто… то, что не одето на себе было — то и унесли… из тумбочек выгребали, не разбирая… следом рапорта рисовали. Считай, на каждого… хранение недозволенного…»

Все прыгало внутри, и долгожданный обед был не в радость, хотя менее других подрубленный известиями Слепухин отметил, что и обед по случаю общего переполоха совсем не такой, как всегда. В супе зачерпывалась настоящая картошка среди очисток, а второе и вообще на удивление: постоянная обеденная перловка была прикрыта радужными разводами какого-то вонючего жира, вряд ли пищевого, но все же…

Бригады быстренько отваливали от столов, уступая место следующим, и крутились на улице у выхода из столовой, ожидая сигнала для возвращения на промку, в бурлящем кипении, не замечая уже и холода даже. Выталкивались с разных сторон худосочные надежды, что, может, хозяин еще и не знает, может, отменит еще и все вернут обратно… Чем невероятней были надежды, тем быстрее они шли в рост, захватывая всех кажущейся разумностью именно такого выхода…

Бугор собрал отдельно всю 26-ю и объявил, что им велено в клуб по вызову прокурора. Новость эта сразу захватила все вокруг, и на 26-ю смотрели как на избавителей, напутствуя кто чем мог…

— Мужики, выдайте там ему…

— Про шмон не забудьте…

— Пусть вернут все…

— Смотрите там, — хмуро кивнул Квадрат.

Клуб, отгородившийся со всех сторон огромными и сейчас вот особенно яркими плакатами, тянулся одноэтажной конюшней в противоположную промке сторону от столовой. Повернули туда, притихли в длинном коридоре, по одну сторону которого — ветхий зрительный зал, по другую — кабинеты опера, замполита, режимника — комнатушки для приема мышей, дальше — библиотека, в которой ровненько и, может, даже приклеенно красовались на парадных полках нарядные книги (исключительно для порядка и удовольствия самим видом — попробуй, возьми…). Заканчивался коридор голой комнатой-предбанником перед наглухо заколоченным запасным выходом — туда и определили бригаду.

Дальнейшую процедуру скоренько объяснил молоденький лейтенантик — замполитов приблудок. По одному их заводят к прокурору, после беседы — сразу на промку, и «чтобы ни одна сволочь не пыталась даже заскакивать обратно сюда для разглашения полученных у прокурора сведений».

— У меня не заскочут, — хмыкнул прапор Тюха, прозванный так за фантастическую проницательность при выгребании у выходящих из столовых их кровных паек.

Здесь бригаду и заперли, оставив Тюху надзирать снаружи за бесперебойностью процесса прокурорского приема.

— Мужики, — решительно объявил Максим, — как хотите себе, но я — последним пойду.

Никто с Максимом не спорил — тут и ежу понятно, что лучше ему последнему: он так может разозлить прокурора, что после него соваться уже просто опасно.

Тюха выволок первого, и закружила бригада по предбаннику, отъединившись друг от друга, пережевывая каждый свое, надеясь всякий на свою удачу. При этом никому не хотелось отсреляться пораньше — потом ведь на промку угонят и еще, может, вкалывать заставят… Бригадники кружили, незаметно, но упорно выталкивая наружу, на край своего клубка тех, кто побезответней… но не особо выталкивали, а как бы случайно… Ведь подними возню тут, всколыхни шумом — сразу же всунется Тюха и наведет по-своему: кого пожелает, того и выхватит — пусть и из самой кучи…

Немного осмелели по мере того, как Тюха заматывался в очумении. Потихонечку и курили по очереди, выпуская дым в щель забитой двери наружу. Потихонечку и бледнели, заостряясь лицами, с трудом выдерживая уже маяту ожидания. Оказалось, что здесь вот ничего толкового для будущей беседы продумать и придумать нельзя. Единственное, что придумалось Слепухину, — пробормотать скороговорочно молитву свою, которую он проборматывал в последнее время только вечерами, только перед сном. Укололо воспоминание о вчерашнем вечере, когда, кажется, про молитву он и забыл. Тем более, необходимо сейчас, и даже лучше — три раза… или трижды три.

Наконец они остались вдвоем с Максимом, и неприятно было, что Максим ему подмигнул. Неужто и у Слепухина заострилось и побелело лицо? Максим вон — усмехается себе по-прежнему… хотя если приглядеться…

Снова хлопнула дверь, и загремели, приближаясь, Тюхины сапоги — теперь за Слепухиным.

Короткий путь до кабинета Слепухин пытался подгадать так, чтобы количество шагов осталось кратным трем и, просеменив последними двумя, подгадал.

— Слепухин. Статья 147 УК РСФСР, часть …

— Присаживайтесь, молодой человек, присаживайтесь.

Через стол от Слепухина расположился вполне симпатичный мужик лет сорока, какого-то чуть пижонистого даже вида. Удивительно, но форменный прокурорский китель нисколько не размазывал своим синим цветом пижонистости удобно сидящего внутри человека.

— Ну, как жизнь, гражданин Слепухин?

Нет, правда — вполне приличный мужик и улыбается сочувственно… с пониманием улыбается.

— Да какая же здесь жизнь, гражданин прокурор?!

— Не надо унывать, молодой человек — у вас еще почти вся жизнь впереди.

— Так что здесь творят! Вот сегодня — отшмонали считай всю одежду, обувь, книги даже — разве можно так?

— Не надо горячиться… По закону, гражданин Слепухин, каждый осужденный имеет право на установленное законом имущество: одна телогрейка и шапка, одна пара сапог, одна пара тапочек, один х/б костюм, одна х/б спецовка.

Больше всего поразило Слепухина это вот выражение «х/б костюм» — люди так не говорят, так только специальные роботы могут говорить из кошмаров фантастических… Даже хозяевы псы, мало на людей похожие, не могли бы выговорить этого… Может, он не живой вовсе?..

— Это же глупо, — загорячился Слепухин. — Одна телогрейка, значит, она грязная… вот, как у меня — смотрите. А в бараке телогрейкой еще и укрыться надо — грязь ведь будет… свинарник…

— Укрываться надо специально выданым одеялом.

— Холодно же! зверски холодно!

— Надо утеплять жилище, гражданин Слепухин. Руки у вас есть — кто же за вас это сделает? В стране идет всенародная экономия энергоресурсов, а вы тут разбазариваете тепло…

— Ну, а книги — они же в ларьке куплены…

— По закону вы имеете право хранить не более пяти книг, включая журналы…

— Но ведь куплены в ларьке — на свои деньги…

— Лишнее вы можете сдать в библиотеку — всем польза будет. Закон, гражданин Слепухин, обязателен для всех, поймите это и не пытайтесь обмануть закон — вы уже пробовали один раз и оказались здесь… и здесь пытаетесь, а это может очень плохо кончиться.

— Где я пытаюсь? Где?

— Вот возьмем, например, вашу работу. Закон для вас — выполнение производственных заданий. Вас сюда направили для искупления своей вины перед государством… для трудового искупления, и поэтому главная ваше обязанность перед законом…

— Да их же нельзя выполнить! Нас по две смены пахать заставляют, чтобы сделать невозможное!

— Все нормы справедливо обоснованы технической и технологической документацией. И потом, кто вас заставлял работать две смены?

— Как это — кто?

— Вот видите — никто вас не заставлял… Поймите, наконец, что, не выполняя норму на производстве, вы совершаете очередное преступное действие по отношению к своей стране и своему народу. Наше государство проявляет исключительную заботу даже о таких, как вы. Несмотря на то, что вы совершили тяжкое преступление…

Слепухин не слушал, он увидел вокруг себя те же непробиваемые стены, что и всегда. Он пытался докричаться своей правдой до этого синего пса, но тот выставил бетонной стеной другую правду, слепухинская — жалкая и худосочная, смешно даже, как прыгает на эту стену, бьется об нее своим хилым тельцем — и никакого толку… Измотанный гладкими и совершенно не запоминающимися словами, против которых и возразить-то нечего, Слепухин только моргал да сглатывал, выискивая щелочку, чтобы просунуть туда свое несогласие, но щелочки не было. Прокурорская стена вздымалась ровно и мощно.

— …особенно важное значение приобретает сейчас, когда партия преодолевает последние искажения ленинизма. В то время, когда в жизнь страны вернулись ленинские нормы демократии, мы все с особой ответственностью должны относиться к перевоспитанию преступников…

Совсем изнемог Слепухин в карусельной правильности ничего не говорящих слов, изнемог и осел на стуле, готовый согласиться со всем и готовый взреветь, протестуя по любому поводу.

— … что же вы молчите? Я к вам обращаюсь, гражданин Слепухин.

— Простите… задумался.

— Вот это хорошо. Вам надо очень серьезно задуматься… Ответьте мне, в чем же у вас могут быть претензии к администрации, которая защищает интересы государства и, значит, ваши интересы, хотя вы этого еще и не осознали? В чем?

А и действительно — какие у него претензии? Заставили пахать в две смены? — так могли сразу врезать в морду буром. Отшмонали что-то там? — так этот питух говорит, что законно все… Какие претензии?

— Вот отрядник у нас в Фонд мира собирал — так выколачивал силой.

— Опять вы не понимаете: вам оказывают огромное доверие тем, что не отталкивают вас от общественной жизни. Вы гордиться должны, что своими вкладами способствуете…

— А еще вот — один хотел в фонд милосердия сдать, верующий он, так отрядник ему в зубы, чтобы не высовывался куда не просят…

— По закону, гражданин Слепухин, осужденный имеет право на перевод денег со своего лицевого счета только близким родственникам…

— Так не разрешают тоже, если хоть одно нарушение…

— А каково родственникам сознавать, что они живут на деньги нарушителя? то есть неисправившегося преступника? — об этом вы не подумали? И прекратите эти свои штучки — «у одного!»… «у другого!»… По закону вы имеете право говорить только о себе. Я повторно вас спрашиваю — какие у вас могут быть претензии к администрации?.. Молчите? Значит, не может быть претензий?.. Вот и хорошо — вот вам лист бумаги и напишите.

— Что написать?

— Правду и напишите, что претензий у вас нет.

Слепухин взял лист.

— Вот вам карандаш.

— А ручки нет?.. или шарикового?

— Нет.

— А кому писать?

— Пишите на имя начальника учреждения.

Слепухин, сопел, скорчившись над столом, сломал карандаш вырисовывая шапку этой бумаги… Прокурор дал ему другой из стаканчика. Слепухин написал слово «Заявление», прокурор попросил исправить, и Слепухин послушно приписал ниже «Объяснительная», потом написалась строка: «претензий к администрации не имею», и Слепухин задумался…

— Ну, что вы тянете? Давайте! Дату и роспись!

— Могу я подумать? — Слепухин начал заводиться и потому, как лицо напротив разгладилось радушно, понял, что прокурор тоже углядел его вскипание. — Так могу или нет? Имею хоть на это право?!

— Имеете, имеете, — успокоил прокурор. — Просто поздно уже, и я, честное слово, устал.

— Я — больше устал, — буркнул Слепухин.

— Понимаю, вполне понимаю, — перед Слепухиным на минуту появился прежний пижонистый мужик. — Идемте сюда.

Прокурор завел Слепухина в смежную комнату и предложил присесть за столик в углу.

— Здесь вам будет удобно думать.

Прокурор вышел, закрыв тонкую дверь, а Слепухин все не мог заставить себя расписаться на листочке, все казалось, что надо еще добавить что-то… (Хорошо хоть про Павлуху базар не зашел… хоть Квадратово условие выполнено).

— Вызывали?

Слепухин узнал голос Максима.

— Фамилия?

— Долотов, 191-я…

— Присаживайтесь, гражданин Долотов.

Зашелестели бумаги, и Слепухин, оставив свою писанину, вытянулся слухом туда, к столу, где устроился прокурор.

— У нас к вам, гражданин Долотов, весьма серьезные претензии… серье-езные, и мне вот заодно поручили побеседовать с вами. Видите, сколько скопилось у нас всего? Это ваши кляузы, которые вы рассылали по инстанциям…

— Я рассылал заявления, а не кляузы…

— А я вам говорю — это кляузы. Все они спущены к нам с указанием разобраться на месте, и после обстоятельного расследования мы пришли к единодушному мнению: все это кляузы, и ни одно ваше обвинение не подтвердилось. Как вообще вы решились отвлекать нас от нашей работы на копание с вашими кляузными бумажками?? Или вы думаете — у нас других дел нет??

— А разве у вас есть другое дело, кроме соблюдения законности? Мои заявления уведомляют о нарушениях…

— Ваши заявления — все сплошь клевета, и, кроме того, сами эти писульки ваши — злостное нарушение установленных законом правил… Все они отправлены нелегально и тем самым являются попыткой установить недозволенные контакты…

— Я вынужден был на нарушение правил действиями администрации лагеря…

— Какого лагеря?

— Как это какого? Этого.

— У нас в стране нет никаких лагерей… Вы сами разоблачаете себя и свои злобные вылазки, оскорбляя работников учреждения…

— Какая разница? Пусть — учреждение… Главное — отсюда не отправляют заявления, сколько их в ящик не бросай. Вот и приходится решаться на нарушение. Но нарушение это вынужденно и поэтому…

— Никаких «поэтому»… Закон для всех един, и каждый несет наказание за свои нарушения. Если бы ваши обвинения против администрации подтвердились — администрация была бы наказана за несоблюдение правил пересылки жалоб, а вы — за нарушение правил подачи жалоб… Но проверка установила, что обвинения эти по сути своей — клевета. Вы ведь каждую кляузу начинаете обвинением, что ваши заявления не отсылаются администрацией…

— Интересно, как это вы установили, что все жалобы отсылаются по назначению?

— Я мог бы не отвечать вам, гражданин Долотов. Здесь вопросы задаю я, а не вы. Но я вам отвечу. Вот видите: целая папка бумаг. Это по вашей милости работники учреждения давали объяснения по каждому пункту каждой вашей кляузы. Потом работники прокуратуры выверяли все это по документации учреждения… Вы понимаете, сколько человеко-часов вы съели?

— Ну и что таким престранным методом можно выяснить?

— Напрасно вы иронизируете тут!.. Может, вы не знаете, так я вам поясню: все жалобы проходят регистрацию, и легко проверить после этого, отправлены они по назначению или нет.

— А если их не зарегистрировали?

— Как это? Поясню вторично: по установленному правилу все жалобы регистрируются.

— Вот я и сообщаю вам о нарушении установленных правил — жалобы не регистрируют.

— Сначала вы, значит, клеветали, что жалобы не отсылают, то есть что нарушают правила пересылки жалоб, теперь вы пытаетесь клеветать, что жалобы не регистрируют…

— Но это же — один черт: если не регистрируют, то и не отсылают.

— Никто никогда не поверит вам, что работники учреждения сознательно идут на нарушение одного правила за другим… Ну, сами подумайте: порядок такой — регистрируют, потом знакомятся, потом отправляют вместе с необходимыми документами. Так установлено законом.

— Я только о том и говорю — нарушается закон…

— С вами невозможно разговаривать… Ну скажите — почему не регистрируются жалобы?

— Читают и видят, что вскрываются беззакония лагеря.

— Учреждения.

— …учреждения, черт возьми… видя это, не регистрируют…

— Ну вот вы и запутались: я же пояснил вам, что сначала регистрируют, а потом — читают, а вы говорите: читают и не регистрируют… Поняли свою ошибку?

— Да кто же им помешает сначала прочитать? ведь ящик этот местный опер самолично по утрам выгребает — кто помешает ему!

— Во-первых, я категорически предупреждаю вас, что за употребление жаргона, оскорбляющего достоинство работников учреждения, вы можете быть подвергнуты серьезному взысканию, а во-вторых, по существу заданного вами вопроса отвечу: жалобы, адресованные в прокурорские инстанции, могут быть запечатаны, в отличие от остальных. Так что вы могли писать нам и сами заклеивать конверт.

— Писал и заклеивал. Все равно — как в воду…

— Вот вы и сами себе противоречите: никто же не мог в этом случае прочесть вашу жалобу перед тем, как зарегистрировать.

— Почему не мог?

— Поясняю: по существующим правилам жалобы, адресованные в прокуратуру, пересылаются в запечатанном виде и незамедлительно. Ни один работник никогда не решится нарушить это правило, так как последнее грозит серьезным замечанием…

— Да как же может обнаружиться «последнее» это?

— Все жалобы, в том числе и в прокуратуру, регистрируются в установленном порядке…

— Все! Приплыл!..

— Сядьте, гражданин… мг-гм, вот: гражданин Долотов, и не паясничайте. Мне поручено дать вам обстоятельный ответ по всем пунктам ваших так называемых заявлений… чтобы никогда впредь… вы понимаете меня? Никогда!

— Что никогда?

— Никогда впредь! Вы понимаете?

— Что? Что — понимаете? Впредь — что?

— Я думал — вы умнее, гражданин Долотов. Я надеялся — мы найдем общий язык.

— Я тоже надеялся найти общий язык. Давайте уже кончать с этим… Что там у вас ко мне еще?

— Ну что ж… Вот вы возводите напраслину на всех скопом работников учреждения в том, что они якобы избивают осужденных…

— Не напраслина… будьте покойны — бьют и будь здоров как…

— Кто? Когда? Кого? При каких обстоятельствах?

— Легче бы указать, кто не бьет и кого не били…

— Вам известно, что категорически запрещается осужденным подавать жалобы за других лиц? Категорически! Лично вас били?

— Прикладывались и ко мне.

— Кто?

— Например, отрядник мой — лейтенант Клевицкий Борис Борисович.

— Чем можете доказать? Где следы побоев? Где медицинский документ о снятии побоев?

— Интересно вы все это представляете… Кто же справку-то даст?..

— Вы же взрослый человек, гражданин Долотов, а рассуждаете, значит, как ребенок… Так ведь можно бездоказательную напраслину на любого возвести…

— Когда меня судили за противодействие милиции, мне всучили заодно и избиение сержанта, так сержанту тому поверили без справки и без следов, хоть и был он вдвое здоровей…

— Если вы не согласны с решение суда, гуманное советское право позволяет вам обратиться с соответствующей жалобой.

— Это хорошо.

— Вы опять паясничаете? Мы, собственно, по вашему делу беседуем — извольте вести себя соответственно…

— Надоела бодяга эта. Кончайте скорей…

— Нам ваша, как вы выразились, бодяга тоже давно надоела… Лучше прекратите ваньку валять и отвечайте по существу: вы отказываетесь от своих наветов?

— Ни в едином пункте… Беседа с вами абсолютно ничего не прояснила.

— Тогда я вынужден продолжить по остальным пунктам. Вы указываете, что работники учреждения постоянно унижают человеческое достоинство осужденных, и ссылаетесь на какую-то там конвенцию… Вы продолжаете упорствовать в этом?

— В конвенции? Есть такая конвенция, и с большим воодушевлением подписана руководством партии, и…

— Конвенция не по нашему профилю. Вы продолжаете утверждать, что ваше достоинство унижают?

— Не только мое…

— Напоминаю, говорите за себя.

— Постоянно.

— Каким образом?

— Всеми мыслимыми.

— Вас оскорбляют нецензурно?

— Это, по-вашему, единственный образ?

— А как можно еще унизить?

— Вот, например, здесь всех называют мразями…

— Говорите за себя.

— Меня постоянно называют мразью…

— Кто?

— Все.

— Конкретно?

— Начнем с хозяина… Начальник здешний…

— Ну, это он не всерьез… Это у него такое, знаете, бывает… слово-паразит…

Смешно даже обижаться…

— А я и не обижаюсь… Но любой прапор… Поговорите с ними — они кроме как нецензурно вообще не разговаривают…

— Вот видите… Вы же грамотный человек — должны понимать… ну, какое у них развитие? Что с них спрашивать? Все это — честно вам скажу — наша главная беда: мало идет к нам работать грамотных и сознательных ребят. Так что к этому временному явлению нам с вами надо подходить с пониманием и быть снисходительными…

— Почему же за наши нарушения с нас — полной мерой?.. Почему к их нарушениям надо снисходительно?..

— Потому что осужденные своими нарушениями не только замахиваются на закон, но и развращающе воздействуют на младший воспитательный состав — отсюда и бескультурье, и низкая сознательность, на которую вы жалуетесь.

— Ну, ладно… надоело… Что у вас с этим?

— С чем?

— Что вы расследовали по этому пункту?

— Наконец вы включились в беседу… Вот смотрите: целая стопка объяснительных и большая часть из них — от осужденных… Ни осужденные, ни работники учреждения никаких унижений не подтверждают… Эй! руки!

— Вы же сами сказали — смотрите…

— Я имел в виду — смотрите, как много.

— Ну, вы меня достали… кончайте быстрей.

— Так вы отказываетесь от поклепов?

— Гоните дальше — ни от чего я не отказываюсь.

— Хочу вас предупредить, что ваше поведение на этой беседе вынудит меня в конце концов составить рапорт начальнику колонии для наложения взыскания.

— Козе понятно.

— Что? Опять жаргон?

— Это не жаргон, а поговорка… народная мудрость… короче — понятно все.

— Тогда продолжим… Самая возмутительная ваша ложь — в утверждениях о якобы имевшем место принуждении работать по две смены подряд.

— Это — не якобы… Это имело место и, если вы не вмешаетесь, уверен, будет иметь место — и в две смены, и в выходные, и когда начальству захочется…

— Да понимаете ли вы, что подтвердись только этот факт — на следующий день начальник учреждения был бы отстранен…

— Отстраняйте.

— Кого?

— Начальника. Вы же сами сказали…

— Но я для того именно сказал, чтобы на наглядном примере показать вам, что начальник никогда не решится на такое…

— Наш отряд и, в частности, 26-я бригада целую неделю работали в две смены. За отказ от каторжной работы в две смены шесть человек попало в ШИЗО, двое из них переведены в БУР…

— В ПКТ.

— Вот вы сами, оказывается в курсе… именно — в ПКТ. Один, а именно Семенов Павел, в ШИЗО был доведен издевательствами до самоубийства…

— Семенов осуществил суицидальную попытку…

— Попытку только?

— …успешно осуществил суицидальную попытку в приступе шизофрении. Здесь у меня заключение экспертизы. Игнатьев и Кротов переведены в ПКТ за злостное уклонение от выполнения производственного задания и с правильностью наказания согласны — тут вот их объяснительные… Еще трое были водворены в ШИЗО за разные нарушения режима содержания и с наказанием тоже согласны, более того: никаких претензий к администрации не имеют — объяснительные их здесь же… Поймите же, наконец, гражданин Долотов, по этому пункту я сам сегодня проводил расследование и опросил всю 26-ю бригаду поголовно, отряд — выборочно и других осужденных — по их просьбе. Здесь вот у меня все объяснительные, и никто — понимаете, ник-то — не подтверждает ваши измышления… Сознательные люди исключительно добровольно работали сверхурочно по 2 часа…

— Все, значит добровольно?

— Все.

— Да… И все же — правда то, что я говорю, а не то, что ими в испуге у вас там написано.

— Вы, значит, один — в ногу?

— Значит, один.

— Ну, тогда и говорить не о чем.

— Я давно предлагал закончить.

— Хорошо, представим только на минуту, что вы правы… Почему вас не водворили в ШИЗО?

— А я вышел работать в две смены.

— Добровольно вышли на сверхурочную работу для выполнения задания?.. Ну вот и хорошо.

— Не на сверхурочную, а полностью на вторую смену, и не добровольно, а по принуждению…

— Я не имею права верить одному вам и не верить всем остальным.

— Права вы действительно не имеете…

— Вот и здесь вы согласились… Ну, а последний пункт ваших кляуз — это утверждение о незаконных водворениях в ШИЗО… Мной лично проверены все постановления на осужденных вашего отряда, все законно. В частности, все ваши водворения, а их у вас чересчур много, очень даже много, и пора сделать выводы из этого… все — в соответствии с законом. Вот возьмите последнее… вот — «за злостную поломку оборудования»… Я считаю, что вы счастливо отделались. Это ведь вредительство, это уже преступление, и в Уголовном кодексе…

— Штамп сам сломался.

— Не смешите людей, Долотов. Этот штамп столько лет работает, а у вас — сломался вдруг.

— Вот именно — столько лет… Знаете, в технике есть такое понятие — «усталость металла», даже металла… а тут — механизм все же.

— Ну, уморили, честное слово… Это же надо придумать — устал металл!.. Нет, Долотов, с вами не соскучишься… У меня — все. А вам я советую сделать правильные выводы — у вас еще есть время.

— Я могу идти?

— Распишитесь только и идите.

— Зачем это?

— Распишитесь, что вам даны разъяснения по поводу всех ваших заявлений.

— Не буду я ничего подписывать.

— Тогда я вынужден буду вызвать двух работников учреждения, чтобы они подписали, и составить рапорт…

— А что они подпишут?

— Что вы отказались от подписи.

— От подписи в чем?

— Вам не удастся вывести меня из равновесия и спровоцировать необходимый вам скандал… От подписи в том, что вам даны разъяснения.

— А откуда они будут знать, что мне даны разъяснения?

— Чего вы хотите?

— Чтобы все было законно: два работника должны выслушать, что мне даны разъяснения, а потом только подписать, что я отказался от подписи в том, что мне даны разъяснения.

— Не будем формалистами.

— Это вы мне говорите? Ну, а если приедет еще кто-то расследовать по другим моим заявлениям и этот кто-то окажется в данном вопросе большим формалистом?..

— Не волнуйтесь. Все ваши заявления ко мне придут, но, я надеюсь, мы это ваше творчество прекратим.

— А вдруг вас уже… того?

— Меня?

— Я когда шел сюда, видел, как зеки машину, считай, наново собирают… Не ваша машина у ворот? Темно-синий «Жигуль»?..

— Никто ничего не собирает… Помыли машину только — я и сам мог.

— И новый двигатель… и четыре колеса нулевых…

— Вы мне угрожаете?

— Я обращаю ваше внимание, что руководство, преследуя свои цели, заставляет осужденных делать капитальный ремонт вашей машины…

— Нет, вы мне угрожаете — вам это даром не пройдет.

— Вы мне угрожаете?

— Я не угрожаю вам, а ставлю в известность, что ваши действия…

— Очень приятно с вами беседовать, честное слово… Разрешите вопрос?

— Хоть мне с вами беседовать и неприятно, все-таки разрешаю. Спрашивайте.

— Советник юстиции по табели о рангах — это выше, к примеру, капитана первого ранга или не выше? — сможет капитан поставить вас «смирно» или не сможет?

— Какой капитан?

— Капитан первого ранга.

— Кто этот капитан? На кого вы намекаете?..

Слепухин услышал тяжелые шаги по коридору, властный толчок в дверь и сразу же неожиданно-добродушный хозяйский говорок, оборвавший облегченно-радостное мгыканье прокурора.

— Беседуете, значит?.. Так-так… А ты что это — не встаешь? Опять нарушаешь, Долотов?.. Вот — давно бы так… Ну — как беседа?..

— Упорствует он, Васильевич… злостно упорствует. Думаю — пора принимать меры. Нарушений у него предостаточно, и есть все основания в возбуждении дела по 188-й за злостное противодействие администрации…

— Слышишь, что прокурор говорит?.. Что думаешь, Долотов?..

— Думаю — правильно говорит. Иначе мне про вас всех и не докричаться никуда… А там — следствие… там — мои родные уже с адвокатами договорились — я их успел предупредить… Так что правильно говорит прокурор. Надеюсь, на суде мы встретимся и, может быть, даже местами поменяемся.

— Вот чешет, вот чешет… Видал, прокурор, какие у меня орлы? Эх, Долотов, Долотов… здоровый уже лоб, а послушаешь тебя — тьфу и растереть… У тебя вон был уже суд, и что?..

— Время изменилось чуток, гражданин начальник, и у меня теперь опыт какой-никакой, а знаний про делишки ваши — на несколько томов… Знаете, кто у меня адвокат будет? Тот самый, что в «Литературке» уже начал пощипывать ваше ведомство. И не за прошлое — это все щипают наперегонки… за сегодняшнее… Ему мое дело — подарок просто…

— Ну брешешь же?.. Сам знаешь, что брешешь, а — брешешь… Жалко мне тебя, Долотов, сам себя в яму толкаешь… Умный ведь парень… И брось ты эти свои намеки — «ведомство», «щипают»… Вот ведь, прокурор, что бывает, когда разные безответственные писаки начинают смущать неокрепшие умы… Ты пойми, Долотов, вся эта писачья возня — временный шум, необходимое партии в сложный момент тактическое отступление… А по поводу прошлого я тебе скажу надежнее всех этих писак — я ведь работал тогда уже в органах… Я начинал свою службу в МГБ…

— У Берии?

— Какой Берия? Замусорили тебе мозги — смотреть прямо жалко. Всеми нами непосредственно руководил товарищ Сталин.

— Тоже хорош.

— Ты своим поганым языком Сталина не трожь!.. Я тебе прощаю, потому что ты с чужого голоса поешь, но по поверь мне… вот, положа руку на сердце…

— Сердце выше.

— Не перебивай, мразь!.. Стряхни наконец с себя все эти вражеские происки и стань советским человеком… Вот так, а то расставил костыли — никакой выправки… Так вот, за все годы моей работы в МГБ я не видел ни одного — клянусь — ни одного нарушения. Веришь мне?

— Охотно…

— Ну вот… С тобой, оказывается можно договориться… Знаешь, наверное, и моя вина есть — упустил я тебя… Но ты же мог ко мне сам… на прием… И не надо было всей этой писанины… зачем тебе за кого-то там?.. Прокурор, как этого куренка звали?..

— Семенов.

— Вот… зачем тебе за какого-то Семенова себя и нас изводить?.. Он получил что хотел… Если бы выжил — мы бы его судили со всей строгостью. За членовредительство. Ты же посмотри, за кого ты заступаешься — все же насквозь прожженные мрази, преступники. Гниль, одним словом. Ты представь, что будет, выпусти их скопом на людей. Это же звери… Их далеко от колонии отпускать незачем — почти все назад придут… И ты — грамотный и культурный парень — глотку рвешь за это зверье. Представь, как они в твой дом нагрянут… Жену твою как они? Представил? То-то же…

— Если даже добродушнейшую дворнягу посадить на цепь и измываться — волком станет.

— Так ты думаешь — мы их волками сделали?.. Вот как у тебя мозги набекрень перекручены. Все — наоборот. Мы обчищаем от этих волков здоровое тело… гниль обчищаем, а ты не понимаешь… Вот возьми, к примеру, война: они все в мародеры и дезертиры пойдут, а нам с тобой Родину защищать… Ты чего ухмыляешься?!

— А мне рассказывал один тут… как вы дословно почти убеждали его, случись война — вам с ним в одном окопе, а Долотов в полицаи подастся…

— И подашься, если не станешь насквозь нашим человеком. Я же чую — нутро у тебя наше, советское, только вокруг — гнили много… Так ты соскребай, соскребай — а мы поможем… И кончай писанину свою, кончай, значит, связи недозволенные устанавливать… Ты много еще наотправлял жалоб своих?

— Много.

— Куда?

— Да куда только не посылал… И копии все — адвокату своему, в его архив… он сам просил. Вот вчера только отослал ему предсмертную записку Семенова из ШИЗО…

— Опять брешешь… Ну ведь брешешь — по глазам вижу.

— Так вы и раньше не верили… все — как это у вас? — все «крылья обламывали», а что заявы посылаю — не верили. Вот и сегодня и прокурор с ответами пришел… Убедились?

— Ну и что тебе ответы те?

— А ничего… Я так скоро и не рассчитывал. Сегодня прокурор с ваших коллег объяснения брал, а завтра — сам давать будет, и все о том, как он здесь объяснительные писать диктовал.

— Слышишь, прокурор? Не страшно?.. Гляди, Долотов, — не страшно ему… Ты лучше сообщи, чего тебе лично надо?..

— Чтоб по закону все было… чтоб…

— Все по закону! Все исключительно по закону!

— Не мешай, прокурор, пусть говорит.

— По закону и по справедливости…

— Вот видишь, Долотов, — мы одинаково хотим. А преступники, за которых ты надрываешься, совсем другого хотят. Им никогда не работать — вот как прогнили они… им бы только чифиря вволю — и балдеть… паразитами жить. Ты спроси у них — хотят они по закону? Не хотят! Понял, наконец? Мы с тобой должны быть заодно, потому что мы всосали с молоком: паразиты никогда! Так ты и помогай нам, помогай… А ты воровские правила в отряде насаждаешь — нам все известно… Вот как тебя перекосило… Но не поздно еще — помогай нам избавляться от воровских обычаев…

— Если бы надо всеми: над зеками и над подчиненными вашими, и над вами — надо всеми одинаково — были закон и справедливость — тогда, может, и лучше… Но вместо этого на зонах таких только ваше понимание закона и только по вашему образцу справедливость, и это — хуже некуда.

— Нет, ты все-таки мра-азь — все по-своему выгнуть пытаешься. Мы ему одно, а он — опять по-своему…

— Так гласность же, гражданин начальник…

— И гласность ты навыверт извернуть пытаешься для своей выгоды… Понимаешь, прокурор, куда он метит? чем прикрывается?

— Я-то понимаю, а гражданин Долотов никак понять не может.

— Так объясни ему, объясни.

— В нашей стране, гражданин Долотов, права нерасторжимо связаны с обязанностями, с высокой ответственностью. Если партия дала право свободно говорить, это значит, что каждый должен сознавать ответственность за свои слова…

— Ты понял, Долотов?.. Дошло до тебя? А то ведь что получается: им разрешили самим думать даже, а они думают не так, как мы?..

— Вам бы в ту же «Литературку» писать, на 16-ю полосу, — озолотились бы…

— Ах ты, мразь вонючая! Мы, значит, два заслуженных человека, с ним — по-дружески, а он, паук смердячий, все уколоть норовит.

— Стыдитесь, гражданин Долотов, — вам полковник в отцы годится…

— Ну уж нет… в отцы он мне — не годится.

— Ма-алчать, мразь!!!

— Не напрягайся — соплей захлебнешься, отец хренов!.. Да я бы тебя и петухом своим не взял, долбить побрезгал бы… но отдолбят… отдолбят…

— Авввва-авввааагззза-аууууббль-яаааа-зи-ааабль-яяааа…

Ужавшийся Слепухин, как ни отгораживался, долго еще слышал не складывающиеся в слова звуки, возню и шумное дыхание, затухающую спираль вертлявого топотания по коридору со все возрастающим по мере удаления количеством ног и голосов…

На столике жалко съежился углами тот же листок с прежним текстом: никак не мог Слепухин текст тот подписать, все внутри вздыбливалось иголками, и лихорадочно искал исхлестанный услышанным слепухинский ум приемлемого выхода.

Слепухин замазал строку на листке, будто вымарал ее заодно из своей памяти, и написал наново: «В настоящее время претензий к администрации не имею»; его особенно обрадовало это вот умненько вставленное «в настоящее время» — любой догадается, что это значит, и действительно: именно сейчас, 31-го января (Слепухин поставил число), никаких претензий у него нет, что совсем не значит, будто их не было вчера или не будет завтра… Обнаглев от собственной ловкой изворотливости, помогшей ему с таким вот прозрачным намеком вывернуть требуемое начальству совсем в другую сторону… осмелев при этом, Слепухин уже ниже даты быстро написал: «А нормы питания надо заново пересмотреть и баню надо — совсем мыться негде». Не перечитывая вторично, чтобы не утонуть среди соображений — как все же лучше написать? надо ли так или умнее без этого? — Слепухин быстро расчеркнул свой красивый автограф и сложил лист вдвое…

— А-а, это ты здесь? — в открытой двери стоял прокурор и морщился, морщился, не переставая. — Я про тебя что-то совсем забыл… Ну ладно — написал? Давай.

Слепухин переминался, готовый сорваться с места по первому же взморгу прокурора и исчезнуть отсюда, а прокурор все выше вздымал брови, читая объяснительную.

Увидев эти ползущие по лбу брови, Слепухин ухнул в яму… Теперь все, теперь закроют, сволочи… Но тут же всколыхнулись, суматошно крутясь, сожаления вперемешку с надеждами, не давая успокоиться хотя бы на осознании, что все уже неважно, что все — в подвал теперь… Эх, надо было, если так, врезать им похлеще… Но, может, и обойдется еще… может, и ничего еще по сравнению с тем, что Максим намел тут?..

Прокурор укладывал бумажки и напяливал шинель, закончив, по-видимому, свою работу совсем, а Слепухин все маялся, все перекручивался, пытаясь угадать свою судьбу… Так он и кипел, пока шел впереди прокурора в дежурную часть, ничего почти не замечая вокруг, отхватывая от окружающего случайные огрызочки да и отбрасывая даже их напрочь, если никак не касались они его колготения.

Успел махнуть рукой Славику, выбегавшему вдогонку остальным из столовой (значит, сразу же узнает Квадрат и подогреет его на киче… а может, еще и в отряд отпустят? Лишат ларька — отпустят? Нет, ларька уже лишен… Тогда свидания или посылки… черт, тоже ведь лишен уже… Тогда — просто посмеются и отпустят…) Конечно же, Слепухин определил, что стемнело давно и съем прошел без него, и вот даже ужин прошел, но только и осознал, остался без ужина и если теперь еще на кичу — совсем худо… Но не может быть, чтобы так вот подряд на него повалила вдруг непруха… И упущенный ужин представлялся уже залогом того, что дальше все наладится…

Исхитриться бы сигареты распотрошить незаметно… только все равно вытряхнут… если бы табачок в торпеду заделать… нет, не выйдет — караулят, волки, и глаз уже не спустят…

Таким вдрызг раздерганным в кипении предположений и опасений он и был доставлен прокурором в дежурную часть и остался там стоять, пока все вокруг занимались своей суетой и своими заботами.

Вошел отрядник, и этот уже точно по его душу… это он только вид делает, что занят чем-то, а сам-то глазом косит, псина… Что же долго так! быстрее бы!.. а может, и лучше, что долго… хозяин уйдет, а без него кто же постановление подпишет на кичу?.. Ерунда — посадят по временному до понедельника, а утречком — к хозяину, он в таких делах никогда не отказывает, подпишет не глядя… а временную постановуху ДПНК подмахнет — и всех делов… Зачем надо было приписывать про столовую и про баню?.. Тогда лучше бы — выговорить им сразу все, что на душе…

В дежурке стало тихо, и Слепухин собрался сразу же в тугой узел, но тишина, оказывается, никакого к нему отношения не имела — ДПНК передавал по рации гору цифр и из-за плохой связи то и дело начинал переходить на имена, передавая цифры… Невольно Слепухин усмехнулся идиотской игре в секретность: именами передавать сводку за прошедший день… любой придурок знает, что имена эти обозначают, но вот ведь — играются в свои игрушки… Слепухин мимолетно сожальнул, что не расслышал, сколько на сегодняшний день сидит в ШИЗО, и тут же забыл, отфутболился от сводки этой, осознав, что уже ведь пересменка прошла, уже и осталось вот столько же потерпеть и — отбой… если не вспомнят до отбоя, точно отпустят…

Дежурка снова опустела — только Боря-отрядный пыхтел за столом… Вот сейчас бы начал Боря с ним разбираться — все бы и уладилось без свидетелей, заговорил бы его. Это он мне — «бледво»? Ну, метла поганая… впрочем, сейчас лучше не залупаться. «Я не бледво», — буркнул Слепухин. Заявился режимник и приволок петуха какого-то… От этого лучше подальше — с режимником только свяжись — моргнуть не успеешь, как в подвале, даже если и просто случайно столкнулся нос к носу, а тут, уже приведенный в дежурку… тут ловить нечего, если упрется в тебя, если не загорится чем-нибудь поинтересней… Что-то долго они с петухом разбираются… Эх, петушок — попал к дедушке, считай, откукарекался… Да они его со жратвой поймали, вон сколько жареных ушей выгребли… а что это еще там? неужто кабанячьи причиндалы? похоже на то… теперь петуху хана, теперь его надолго умнут. Отпустили!.. Ну, может, у дедушки день рождения сегодня? Может, и Слепухина отпустит… что он, псина, вячет там?.. ишь, пузыри выплескиваются… Что это он мне сует? Да он мне охмырки эти кабаньи сует! Он мне зашквариться предлагает петушачьей хавкой, да еще не ушами даже, а этой гадостной кишкой?! Отпустит он, видишь ли, потом… Потом уже не надо — ничего не надо… Ах ты, псина!.. Вот этот невесть чей охмырок пососать в его удовольствие?!

— Возьми сам у меня пососи, оглобля червивая!.. На, почамкай — понравится ведь… ты ж — питух прирожденный!..

Ничего больше Слепухин сказать не успел и теперь только уворачивался от замахов со всех сторон набежавших собак. Прикладывались слегка только, пугая, не решаясь на глазах друг у друга… На глазах было непривычно, и тогда только захватывало сладостно, если из начальства кто подавал пример, а так вот по своей инициативе, да под начальственным приглядом, не увлекался никто.

Слепухин уже не бурлил, не изводил себя попыткой обмануть свою долю, и сразу же пропало изнеможение его, до которого он себя же и довел в сумасшедших круговых верчениях по карусели: жаль — надо бы — жаль — надо бы… И подвал не вселял дрожь, став абсолютно неотвратимым и поэтому вполне годящимся поворотом жизни… (Славик видел, Квадрат подогреет — пробьемся…) Даже удивительно, как он еще несколько минут назад отбивал от себя одну только мысль о подвале, зажмуриваясь как дите, готовый поверить в любое немыслимое чудо быстрее, чем смириться с неизбежным и как следует к неизбежному подготовиться… (ведь мог бы как-нибудь затариться табачком…).

Его вели уже двое солдат по вечерне обезлюдевшей зоне к грубо оштукатуренному высокому зданию, именовавшемуся, несмотря на свою высоту, подвалом, потому что подвалом оно и было (хозяевы псы из-за высоты постройки нарекли ее спортзалом). Слепухин хоть и пытался унять дрожь, но это уже не было дрожью страха, а вполне естественная реакция на холод, только сейчас наново замеченный, и на схлынувшее возбуждение, под которым он уже столько времени промучился на вздерге весь…

Впереди поскрипывал ДПНК, покручивая на пальце здоровенный ключ, которому вполне подошло бы с его размерами играть роль золотого ключика в одноименном спектакле… Слепухин ухмылялся и умудрился даже выискать замечательный повод для абсолютного довольства собой: хорошо, что не горбатился он вчера на стирку… вот обидно бы было сейчас сознавать, что столько сил — коту под хвост… Удача, стало быть, ничуть не ничуть не оставила его…

Вслед за ДПНК, опережая солдат, Слепухин пригнулся, проходя в низковатый, но зато очень толстый проем открытой двери (запоры, как на сейфе). Потом вереницей прошли они по длинному коридору или даже железному прямоугольному желобу (прямая кишка подвала), еще одна дверь — решетчатая, десять ступеней вниз, и перед Слепухиным вывернул коридор с дверями камер друг против друга — на сколько хватало глаз, все чернели впереди пятна дверей на серой штукатурке льнущих одна к другой стен.

Первая дверь налево, и Слепухин вместе с сопровождающими его лицами оказался в дежурке подвала, хотя сама-то дверь угрожала схватить их безысходностью камеры. Две хаты самых крайних были переделаны из камер в дежурку и в комнату местных шнырей (почему-то проектировщики спортзала этих важных объектов не предусмотрели). Хоть и прошло много времени от виртуозного залета Слепухина сюда, сразу по этапу, но все вспоминалось незамедлительно, вровень с каждым здесь шагом, и Слепухин осматривался хозяйски даже, будто после долгой отлучки завернул случайно домой… А может, так и есть? Все верчения там за порогом этого мощного строения — не попытка ли это во что бы то ни стало обмануть судьбу? извернуться, исхитриться и ускользнуть в чужую жизнь? Сейчас Слепухину было стыдно за те свои извивы у прокурора, и за те, что внутри, которые никто, кроме самого Слепухина, не видел, за то, что каждое ускользание требовало от него так много подлости… да-да, при всей разумности и, может, полезности изворотов этих — никогда они не обходились без подлости, без гниловатой лжи, без истаптывания себя же во всех этих изворотах… Сейчас все скользенькое и лишнее разбилось о толстенные стены лагерной тюрьмы, и очищенный, Слепухин был полностью готов ко встрече со своим домом и своей судьбой… Настолько готов, что даже снизошел скользнуть иронически снисходительной мыслью по оставшемуся за порогом человечеству, посочувствовав им всем, до сих пор извивающимся, обманывающим себя и пляшущим изгибами своими на потеху разномастным псам… посожалев всем, не определившимся еще к своему дому…

Именно в этот момент цельное его существо начали издергивать и разделывать во имя исполнения какой-то там инструкции, детально регламентирующий порядок водворения в штрафной изолятор каждой попавшей сюда мрази.

Однако все участники этой важной операции упомянутую инструкцию знали только в общих чертах и зияющие пробелы наполняли собственным разумением, более всего спеша побыстрее разделаться с лишней докукой. Тормозил их единственно этот доходяга, которого требовалось принять, оформить и определить к месту, а главное — заставить шевелиться побыстрее. Завертелся такой же, как и всюду, размолот, и снова приходилось угадывать, схватчиво оберегаясь от лишних напастей. Опять надо было крутиться в извивах, и начавшаяся только что заново жизнь снова взблескивала знакомыми уже гранями.

Но одновременно с каждым мгновением захватывало Слепухина и новенькое ощущение. Сквозным продувом подергивало каждую жилочку, невесомостью страшноватой свободы, напором разрушительной независимости ото всех и от всего. Не надо больше цепляться последними силами жизни за ломкие и коварные соломинки, не надо карабкаться по ним к разным глупым мечтаниям, не надо в цепляниях этих выворачивать пальцы и душу, не надо больше ничего. Нет ничего, за что стоило бы болеть душой и колготиться в страхе навредить. Ни гроша не стоят привязанности, желания и стремления, если они оказались бессильными удержать Слепухина в своей паутине. Он ухнул камнем — и лучше грохнется в разнос, чем подвиснет опять на плевочной паутинке какой-нибудь надежды. Не надо больше ублажать своенравную судьбу (взбалмошную паскуду, капризную фортуну, слепую дуру) — не глянулся ей Слепухин, и к черту ее. Хуже не будет! Хуже не бывает, и поэтому Слепухин свободен наконец от любых долгов и от любых обязанностей. Не надо испытывать благодарности к рыжему прапору, подогнавшему как-то плиту чая, и можно весело порыкивать на него. И ни черта они ему не сделают. Нечем его уже ущемить или обделить. Убьют? Так и это не страшно, и даже лихо было бы глянуть на такую потеху. Пусть только тронет кто — достаточно любому глотку перекусить, так остальные сами уделаются от страха. Они еще карабкаются, каждый к своему кусочку, им еще много хочется разных крошечек, им много надо еще, а Слепухину не надо ничего. Самой жизни не надо, потому что какая же здесь жизнь? А вздергиваться на манок укутанного в неразличимый туман будущего! — ищите дураков! прободаешь туман этот башкой и — новая каменная стена упрется в лоб… Слепухин ухнул камнем и, не отвлекаясь воплями, летел свободно и грозно, заставляя псов увертывать свои головы. Никакой приманкой нельзя было его уже подсечь, и воющий свободный продув выбивался наружу подрагиванием пальцев и веселой злобой ничем не передавленной гортани.

— Ты, псина, замахнешься сейчас у меня! Я и под вышак пойду, но кадык тебе выкушу, вонючка поганая. А ты там, Дэпэнка, что за холуями своими не следишь? Службу не знаешь?! Что ты мне можешь сделать!?

Слепухин стоял голышом на бетонном полу и лаялся заливисто, поторапливая шмонающих его одежду солдат.

— А вот приседать я перед вами не обязан. Раздеться обязан, а приседать — оботретесь. Вам надо у меня в заднице пошмонать — шмонайте, а сам я для вас ее выворачивать не обязан.

Ничего удивительно не было в том, что звериную собранность зека перед прыжком почувствовали все здесь. Ничем не могли они прищемить Слепухина, и не потому вовсе, что не было ничего такого, что похуже нынешнего его положения, чем нельзя было бы пугануть, добиваясь необходимого послушания, — много еще есть разного у живого человека, требующего защиты и обережения, за многое еще можно потянуть и покрутить, выворачивая в покорного червя. Однако для этого как минимум требуется, чтобы и сам человек знал об этом, и сам чувствовал незащищенное, болея им и боясь за него. Слепухин же, упустив себя в ошалелый разброс, не видел мутными глазами ничего стоящего защиты и сохранения, и, значит, так все сразу выворачивалось, что ничего такого и не оказывалось, за что могли бы притянуть его в былую покорность. А не имея таких поводьев, псы посматривали на доходягу с робостью и даже с почтением. Главное — согласиться подохнуть! всерьез согласиться, без блефа, и тогда — лети свободно страшным камнем, лети в разнос!

А порядки в подвале изменились неузнаваемо. Теперь здесь из своего оставляли только трусы да носки, и то если носки не теплые. Сверху выдавали драный комбинезон из тонюсенькой тряпки и деревянные шлепанцы. Слепухин пособачился еще за теплое белье, которое именно сейчас уворачивал шнырь вместе с остальными сдернутыми с тела шмотками в грязную телогрейку. Пособачился, чтобы только не молчать в овечьей покорности и безответственности.

— Эй, Дэпэнка, заставь обезьян своих сверток надписать — потом концов не сыщешь. Думаешь, не знаю, зачем сдернули все? Знаю — себе барахлишко присмотрели. Вы же чертеней всех чертей зоны, вам не скрысить хоть что — все равно что не жить. Теплухи всегда на киче отдавались. Вас за эту самодеятельность отдолбят еще всех, питухи конченые…

Слепухин все еще стоял голышом, ожидая, пока прапор из подвального наряда вернет трусы.

— Ты их пожуй еще, ищейка куцая… Эй, псина, щупать щупай себе, а рвать не смей… Что ты можешь, недоношенный?.. Рапорт нарисовать? Рисуй… Можешь вдобавок и отсосать… Попробуй, одень только наручники свои! В браслеты закоцывают с ведома хозяина, а хозяин уже дома водку хлещет!..

Напрасно вскручивал себя Слепухин в пружинистый прыжок — не зацепилась звериная ярость ничем и клокотала нерастраченно длинным переходом к двери камеры. 0–6… шестерка… поганая цифра… неважно…

Отгрохнулась тяжелая дверь, и в ярком свете за второй решетчатой дверью качнулись к выходу не менее десяти лиц, вроде бы смазанных в одинаковую неотличимость друг от друга голубоватой пеленой разлагающего безумия.

— Подай назад! Назад, мрази! — загавкал прапор, тарабаня тяжелым ключом по решетчатой двери.

Пятна лиц подались назад, прапор приоткрыл решетку, и тут же загремели засовы одной и другой двери за переступившим порог камеры Слепухиным.

Как удивился было Слепухин в первый раз, попав сюда, так же и сейчас с той же непривычностью ощупывал он глазами несуразную постройку. Хата более всего напоминала длинную узкую щель в ширину двери, а из-за непостижимой высоты казалась щелью между двумя высоченными домами. На уровне потолка коридора сверху камеры ажурным пледом паутинился решетчатый потолок из железных прутьев, а метра на три выше поблескивали инеем на стыках бетонные перекрытия. Коридорный потолок был одновременно полом галереи, на которой прохаживались укутанные в тулупы солдаты, поглядывая через мутные витринные стекла и решетчатый потолок вниз в камеру. По длине камера-щель была не более четырех метров, и как здесь существовало 11 человек, было непостижимо. Откинутые на ночь нары (значит, отбой прошел уже) почти полностью перегораживали камеру по ширине, оставляя свободным пятачок двери с вонючим толканом сбоку. Сами нары могла дать пристанище восьмерым, и то если лежать по два, оставшимся троим и Слепухину предстояло ютиться то ли под нарами, то ли сбоку от них, то ли у толкана самого, если не на нем.

— Покурить хочешь? — перед Слепухиным приплясывал оглоблистый мужик, высовываясь желтыми мослами из рукавов и штанов комбинезона. — На, покури. — Он протягивал в лицо Слепухину плотно сжатые отдельно от стиснутого кулака средний и указательный пальцы…

— Сам кури, — отстранил от себя желтую клешню Слепухин. Мужик подмигнул, дернулся, приложил пальцы к губам и сильно втянул воздух, закатывая глаза до выворачивания белков, потом выдохнул парком над собой.

— Ты Квадратов новый семейник? — оттолкнул курильщика нахохленный кавказец. — Иди сюда, на нары…

Слепухин пробрался к дальней стене, подернутой клином серебристой наледи от высоко угнездившегося окошка чуть ли не до самого пола. Вокруг шевелились, вздыхали, шептали проклятия, устраивались, затихая, и снова погружались в оцепенелое движение угрюмые сокамерники. Однако все шевеления и все проклятия ни на децибел не нарушали звонкой тишины, сразу же облепившей Слепухина зябким охватом.

— Будем спать? — спросил Слепухин кавказца, с трудом вспоминая его лицо, мелькавшее где-то в соседней локалке.

— Спать, наверное, не получится — опять отопление выключили. Десять минут лежишь и двадцать крутишься по хате, отогреваясь, — так и ночь проживешь. Утром, после подъема и до прихода наряда со шмоном, часа на два вон ту трубу подогреют слегка. Вот на ней сидя, с утра, может, и повезет незаметно покемарить… (По стене с окном внизу тянулась ржавая труба, просверливая своим ходом насквозь все камеры подряд).

Слепухин без особого любопытства поглядывал с нар на пятна лиц, плывущие вокруг в бесполезных поисках удобного места. Из своего отряда никого не оказалось, а из знакомых углядел одного молоденького баптиста, чье лицо покачивалось голубоватым пятном в такт шевелению губ.

Кавказец выкарабкался из закутка и среди чуть потеснившихся призраков начал быстро приседать, выборматывал гортанные звуки, которые лопались пузырями у него на губах и вокруг, и по этим пузырям можно было догадаться, какими словами нужно переводить на русский язык чужую речь.