Звездный скиталец

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Неистовый Аваз

Гости разъехались, когда на востоке уже вовсю полыхала заря. Устало помахав рукой вслед выезжавшей из ворот последней коляске, Симмонс обернулся к Эльсиноре.

— Отправляемся спать? — Он зевнул и зябко передернул плечами.

— А Джума?

— Черт бы его побрал! Совсем из головы выскочило. Хорошо, что напомнила. Пойдем.

Они прошли мимо подсвеченного снизу фонтана, обогнули дом и через парк направились к флигелю. У столов протрезвевший Дюммель ругался с официантами, валившимися с ног от усталости.

— Отправьте их спать, Зигфрид! — посоветовал Симмонс. Они вам всю посуду побьют спросонья.

— Как бы не так, — возразил барон. — Эти свиньи не разойдутся, пока не вылакают все, что осталось. Пошевеливайтесь, канальи! Серебро, хрусталь, фарфор уберите, тогда хоть до вечера пьянствуйте!

Джума сидел на лавке, откинувшись к стене и закрыв глаза. Обезображенное кровоподтеками, залепленное пластырями лицо его было ужасно.

— Бедняга, — горестно вздохнула Эльсинора.

— Да, досталось парню, — согласился Симмонс. — Джума!

Фаэтонщик открыл глаза и глубоко вздохнул.

— Ты ел что-нибудь? — Эльсинора присела рядой.

— Нет, — качнул головой Джума. — Не хочу.

— За что они тебя так? — спросил Симмонс.

— Не знаю. Может быть, из-за Гюль.

— А ее за что?

Эльсинора укоризненно взглянула на мужа. Тот кивнул и мягко похлопал ее по плечу.

— Больно? — участливо спросила Эльсинора, касаясь пальцами пластыря на щеке фаэтонщика. Тот покачал головой.

— Не там… — Он круговым движением провел ладонью по груди. — Здесь все болит…

— Хватит, — вмешался Симмонс. Невыносимо было смотреть, как мучается этот крепкий, здоровый парень. — Возьми себя в руки. Будь мужчиной. Слушай меня внимательно.

Джума продолжал безучастно смотреть прямо перед собой.

— Ты меня слышишь?

Джума медленно кивнул.

— Что будешь делать?

— Не знаю.

— В общем так… — Симмонс прошелся по комнате, встал у окна, заложил руки за спину. — Хочешь отомстить?

— Да! — рванулся с места фаэтонщик.

— Эрнст! — не выдержала Эльсинора.

— Помолчи, Люси. У нас мужской разговор.

— Да! Хочу! — Джума метнулся к Симмонсу, рухнул на колени, схватил за руку. — Резать! Жечь! Пусть в собственной крови захлебнутся!

— Джума! — крикнула Эльсинора. — Опомнись! Что ты говоришь! Прекрати это, Эрнст!

— Бека Нураддина! — хрипел фаэтонщик. — Нукербаши Юсуфа! Собак-нукеров!

— Успокойся! — Симмонс рывком поставил фаэтонщика на ноги. — Успокойся и слушай.

— Что ты задумал? — ужаснулась Эльсинора.

— И ты слушай. Понадобится твоя помощь.

— Ни за что!

— Ты выслушай сначала.

— Не хочу слушать!

— Да заткнитесь вы оба, черт бы вас побрал! — рявкнул Симмонс. — Один крови жаждет, другая в непротивленчество ударилась! Дадите до конца договорить или нет?!

— Говори. — Эльсинора надулась и села на скамью, демонстративно скрестив на груди руки. — Говори, я слушаю.

— Хочешь стать беком у себя в Ханках? — Симмонс в упор, не мигая, смотрел Джуме в глаза.

— Я?! — оторопел тот.

— Ты! — для вящей убедительности Симмонс ткнуя. его в грудь пальцем. — Ты, ты.

— А Нураддина куда?

— «Куда!» — хмыкнул Симмонс. — В зиндан. На кол, В Газават с камнем на шее! Как решишь, так и будет. На то ты и бек. Ну так что? Согласен?

— Согласен! — решительно кивнул Джума. — Когда?

— Не терпится? — усмехнулся Симмонс. — Да хоть сегодня. А, Эльсинора?

Прежде чем ответить, она с минуту пристально смотрела мужу в глаза. «Ты все продумал, Эрнст?» — спросил ее взгляд. «Да, — ответили его глаза. — Из всех вариантов этот, пожалуй, наилучший». — «Пожалуй? Значит, ты не уверен?» — «Мы могли бы устроить дворцовый переворот и посадить его на хивинский престол. Но это потянет за собой кучу осложнений». «Каких?» — «Представляешь, сколько он наломает дров, прежде чем его скинут?» — «Ты уверен, что его скинут?» — «Конечно. Он просто не готов к этой роли». — «А к роли бека?» — «Вполне. И потом он сам этого хочет». — «Ты в этом уверен?» «Абсолютно. Это как раз то, что ему надо. Сведет счеты с обидчиками. Нагонит такого страху на всю округу, что только держись. И будет править». — «Еще один набоб-тиран». — «С легендарным прошлым, мое солнышко. С плахи да в шахи. Разве я не прав?» — «Возможно, прав. Только уж очень это все по-азиатски». — «А где мы с тобой, по-твоему, находимся?»

Симмонс улыбнулся.

— Так что ты скажешь, Люси?

— Раз Джума этого хочет…

— Хочу, госпожа. Сделайте это для меня, умоляю!

— Не надо умолять, мой мальчик. Ты будешь беком. А теперь ступай и как следует выспись.

— Иду, госпожа. — Джума кивком попрощался с Симмонсом, поцеловал руку Эльсиноре и вышел из комнаты.

— Дела-а, — ухмыльнулся Симмонс.

— Что-нибудь не так? — спросила она.

— Все так. — Он покачал головой. — Не завидую я его врагам, Люси. Ох и задаст же он им перца! Вендетта по-ханкински. Но это уже его заботы.

— Пойдем спать? — спросила Эльсинора.

— Ты иди. А мне тут надо еще кое с кем рассчитаться.

— Рассчитаться? — встревожилась она.

— Совсем не то, что ты думаешь, — рассмеялся оа и чмокнул ее в щеку. — Расплачусь с радиотехником, отправлю его домой и приду. Покойной ночи.

— Уже утро.

— И то верно. — Симмонс распахнул окно, и в комнату хлынула бодрящая свежесть пронизанного лучами солнца и щебетом птиц летнего утра.

Петя-радиотехник сидел, пригорюнившись, на табурете возле пульта, глядя на откупоренную, но непочатую бутылку «Столичной». На вошедшего Симмонса глянул виновато, вздохнул, но с места не встал.

— Скучаешь? — поинтересовался Симмонс.

— Горюю, — сокрушенно покачал головой Петя. — Такого сраму со мной отродясь не бывало.

— Это ты о чем? — Симмонс подошел к окну, поднял шпингалет и распахнул створки.

Парк просматривался отсюда как на ладони. Шаркали метлами, сгребая мусор, садовники. На главной аллее, собрав на один стол остатки ночного пиршества, вовсю кутили официанты. «А ведь он тут всю ночь взаперти просидел», — подумал Симмонс, искоса наблюдая за радиотехником. — Голоден?

— Еще спрашиваете! Аппаратура исправная, напряжение в норме. Сто раз все перепроверил. И работала нормально, а потом вдруг раз — и отключилась. Я уж и так и эдак пробовал. На полную мощность включил. Все равно молчит.

— А ну попробуй еще раз, — предложил Симмонс. — Что у тебя на «Грюндиге»?

— Шаляпин. Ария Мефистофеля.

— Включай.

Петя в сердцах крутнул тумблер.

— На земле-е-э-э весь род людской!.. — рванулся по парку нечеловеческой силы бас. Опрокидывая стулья, врассыпную шарахнулись официанты. Прыснули в кусты садовники. Выскочил откуда-то заспанный, в одном исподнем, Дюммель, заметался по аллее, то затыкая уши, то угрожающе размахивая кулаками.

Петя опомнился и выключил звук.

— А говоришь, не работает, — мягко пожурил Симмонс.

— Не работала! С места не сойти, если вру!

— Ладно, не горюй, — успокоил его Симмонс. — Есть хочешь?

— Какая там еда! Думал, подработаю, а вот на тебе. Не оправдал.

— Оправдал, успокойся. Все сполна получишь.

— Правда? — обрадовался Петя.

— Правда. Валюту выбрал?

— Валюту? — патлатый забрался всей пятерней в заросший затылок, остервенело поскреб. — А вы что посоветуете?

— Чудак ты человек, — улыбнулся Симмонс. — Тебе тратить, ты и выбирай.

— Ну тогда чеки.

— Это еще что за чеки? — удивился Симмонс.

— Не знаете? — еще большеудивился Петя. — Ну те, по которым в «Березке» отоваривают.

— Вот уж чего нет, того нет. Не обессудь.

— Нет и не надо, — вроде бы даже обрадовался патлатый. Заметут еще с ними, начнут допытываться, где взял, да у кого. Знаете что? Подарите мне лучше вот эту зверюгу, а? — Он похлопал ладонью по корпусу «Грюндига». — Можете?

— Могу, — кивнул Симмонс.

— Ну вот мы и квиты.

Петя сноровисто отключил «Грюндиг», вложил в футляр, щелкнул застежками.

— Поехали? — Он явно боялся, что Симмонс передумает.

— Как знаешь. Поехали так поехали.

В коридоре он попросил радиотехника подождать, сходил в кабинет за времятроном, захватил по дороге бутылку «Наполеона» из бара.

— Держи, разопьешь у себя там.

— Спасибо.

— Куда тебя доставить?

— А прямо домой нельзя? — нахально поинтересовался Петя.

— Нельзя.

— Почему? — юнец наглел с каждой минутой.

— Потому что нельзя! — жестко отрезал Смммонс. — Огнинск устраивает?

— Далеко! — взмолился техник.

— Наро-Фоминск?

— Солнцево можно? Мне оттуда рукой подать до дома.

— Можно, — согласился Симмонс и стал настраивать времятрон. — Какое время лучше? Утро, день, вечер?

— Вечерком сподручнее.

— Иди, встань рядом.

Секунду спустя в коридоре никого не было.

В Хиву на прием к Мухаммадрахимхану они отправились вдвоем с Эльсинорой. Отправились палегкз. Симмонс хотел было захватить с собой синтезатор, но супруга его отговорила.

— Нет так нет. — Симмонсу и самому не улыбалось таскаться с чемоданом. Он взял времятрон, сверил настройку и они перенеслись в Хиву на неделю назад.

В доме Соура Юсупа — доверенного лица «Дюммеля и K°» в Хиве — намечалось, по-видимому, какое-то торжество. Гостей было еще немного, они сидели на курпачах в тарс-айване[53] перед живописно разбросанными по дастархану испеченными на траве исфанд[54] лепешками, блюдами со сладостями и фруктами, слушая Пашшо-халфу, которая, вперевалочку прохаживаясь по кругу, пела, аккомпанируя себе на сазе.

Увидев входящих в ворота Симмонса и Эльсинору, Соур Юсуп сорвался с места и, угодливо кланяясь, повел в мехманхану с окнами на тарс-айван. Окна были огромные — от пола до потолка, застекленные, но по летнему времени открыты настежь. Пока Симмонс разговаривал с хозяином, Эльсинора окинула взглядом комнату, сплошь застланную и завешанную коврами я, подойдя к окну, с нескрываемым любопытством стала наблюдать на халфой. Зрелище было действительно незаурядное: вздрагивая могучими формами, певица приплясывала, то и дело закатывая единственный глаз и изображая подобие сладострастной улыбки на изрытом оспой лице.

Было во всем этом — в пении, ужимках и гримасах — одновременно что-то отталкивающее и притягательное, что-то гипнотизирующее, заведомо порочное и влекущее, как сама жизнь.

— Как тебе это нравится? — спросил подошедший Симмонс. Мило, не правда ли? Шансонетка-соловей!

«Шансонетка» кончила петь и произнесла какую-то фразу совсем другим — низким хрипловатым голосом. Один из гостей встал с места и подал ей пиалу чая. Она осушила пиалу, вытерла губы ладонью и снова взялась за саз.

Эльсинора зябко поежилась и отвела глаза.

— Нам не пора идти, Эрнст?

— Грех уходить из дома, ничего не отведав, — сохраняя на лице серьезное выражение, ответил Симмонс. — Хозяин обидится. К тому же он пошел во дворец с запиской, в которой я прошу хана об аудиенции.

— Это так просто? — удивилась она.

— Для Симмонсов — да.

— Ты уверен?

— Когда и в чем можно быть уверенным до конца? — ответил он вопросом на вопрос. — Подожди, увидим.

— «Поживем, увидим», — ты хочешь сказать?

— Ну, поживем. Не придирайтесь, мадам. Извольте омыть руки перед трапезой. Прибор для умывания подан.

В дверях в самом деле маячил человек с тазиком а кувшином в руках.

Едва они успели поесть, как появился запыхавшийся Соур Юсуп и сообщил, что хан Мухаммадрахим ждет их к себе немедля.

До дворца Таш Хаули было рукой подать, но возле ворот их ждала карета. Через несколько минут они вышли из нее у распахнутых настежь резных карагачевых ворот, где их ожидал кушбеги[55] Ислам Ходжа — импозантный с окладистой бородой мужчина средних лет в каракулевой папахе и ярком халате, перехваченном по талии широким поясным платком.

Он вежливо поздоровался с ними на довольно чистом русском языке и, мягко ступая обутыми в ичиги ногами, повел по крытым запутанным переходам в куцрынышхану — место для официальных аудиенций. Двор, через который они прошли, был пуст, хотя в расположенных в два яруса комнат явно чувствовалось чье-то присутствие. Зал с троном у противоположной от входа стены тоже был пуст, но почти одновременно с их приходом отворилась боковая дверь и вошел осанистый, широкоплечий, чуть грузноватый человек в опоясанном шелковым платком халате из темно-вишневого бархата поверх вышитой по вороту белоснежнойбатистовой рубахи и в коричневой каракулевой папахе. Взгляд выразительных, чуть навыкате глаз на обрамленном густой, аккуратно подстриженной бородой лице был снисходителен и чуть ироничен.

Симмонс встречался с Мухаммадрахимханом лично впервые, но много слышал о нем от Дюммеля, который был о хане весьма высокого мнения, и теперь глядя на умное, властное лицо правителя, понял, что в восторт женных характеристиках, на которые не скупился барон, содержалась немалая доля истины: хан и на самом деле производил внушительное впечатление.

Ислам Ходжа представил гостей правителю, они обменялись приветствиями, и хан, подчеркнуто игнорируя трон, пригласил супругов сесть на стоявшие вдоль стен обтянутые бархатом стулья. «Демократ», — усмехнулся про себя Симмонс.

Беседа была короткой и носила чисто светский характер. Затем Мухаммадрахимхан через Ислама Ходжу предложил гостям совершить совместную прогулку в Чодру — одну из своих загородных резиденций.

Симмонс вопросительно взглянул на супругу, та кивнула, соглашаясь, и они вчетвером пошли через дворы и крытые переходы. Посреди одного из дворов виднелось высокое в рост человека, круглое, словно гигангский пень, возвышение, выложенное из жженого кирпича.

— Лобное место? — тронула супруга за руку Эльсинора. Тот молча пожал плечами.

— Как вы сказали? — переспросил кушбеги.

— Здесь, по-видимому, казнят преступников? — спросил Симмонс.

— Нет. — Ислам Ходжа улыбнулся. — В Холодное время года здесь устанавливается юрта для его величества. В комнатах, как ни топи, бывает прохладно. А в юрте тепло держится лучше.

— Оригинально, — рассмеялась Эльсинора. — И экономно…

— …и ближе к предкам, — с ехидцей досказал Симмонс.

Шедший впереди Мухаммадрахимхан, не оборачиваясь, произнес какую-то фразу.

— Что он говорит? — поинтересовался Симмонс, хотя отлично понял смысл фразы: хана задело упоминание об экономии и близости к предкам и он в довольно резкой форме дал понять, что экономить ему незачем, что же до предков — то они у него ничем не хуже, чем у гостей.

«А ведь переводчик-то ему и не нужен вовсе! — мысленно усмехнулся Симмонс. — Русский не хуже своего кушбеги понимает. Интересно, как этот бедолага переведет? Реплика-то не из вежливых!»

Однако Ислам Ходжа, с заминкой, правда, но вышел из положения:

— Его величество отдают должное проницательности вашей супруги, господин Симмонс.

«Вот тебе и дикий Восток! — восхитился Симмонс. — Уж что-что, а свое дело кушбеги знает, в грязь лицом не ударил».

Судя по довольной усмешке, примерно то же подумал Мухаммадрахим-хан. Они подошли к воротам, которые охраняли два звероподобных нукера с шашками у пояса и секирами в руках. При виде хана, они угодливо изогнулись в поклоне и кинулись распахивать ворота.

За воротами на мощенной каменными плитами, стиснутой глухими кирпичной кладки стенами улочке приплясывали оседланные кони, позвякивала отделанная золотом и серебром сбруя. Чуть поодаль стояла карета, в которой приехали Симмонсы.

Мухаммадрахимхан кивком указал им на карету. Двое слуг подвели ему жеребца, один поддержал стремя, и хан с неожиданной легкостью вскинул в седло свое грузное тело. В то же мгновенье оглушительно затрубили карнаи, залились одновременно десятки сурнаев, грянули дойры, и кавалькада тронулась под мелодию «хан гяльды» — своеобразного выходного марша хивинских правителей. Вокруг загарцевали на конях нукеры дворцовой охраны.

Усаживаясь в карету, Симмонс заметил, как первая группа нукеров тронулась с места и возглавила прэцессию. Вторая группа горячила коней позади кареты. Только теперь Симмонс увидел музыкантов: продолжая изо всех сил дуть в свои инструменты, они торопливо выбегали из боковой двери дворца и усаживались на лошадей.

— Вот уж никогда не думала, что когда-нибудь Суду участвовать в таком шествии! — звонко расхохоталась Эльсинора, расправляя подол пышного белого платья.

Кортеж прокатился по улицам Хивы, под куполообразными сводами Ата-дарвазы, где еще совсем недавно оживленно торговали рабами, мимо ремесленных рядов в сторону Хазарасп-дарвазы. Застигнутые врасплох горожане падали ниц и оставались лежать до тех пор, Пока кортеж не проехал мимо. Того, кто осмеливался поднять голову, нукеры хлестали плетьми.

Возле Хазараси-дарвазы музыканты отстали, а кортеж проследовал дальше по пыльной обрамленной тутовыми деревцами дороге.

В Чодре гостей разместили на верхней площадке четырехэтажной глинобитной башни, каждый ярус которой представлял собою айван, обращенный открытой стороной в определенную сторону света. С этажа на этаж вели крутые, почти вертикальные деревянные лестницы без перил. С непривычки подниматься по ним было довольно затруднительно, хотя слуги сновали по ним вверх и вниз с поистине обезьяньей ловкостью, тем более удивительной, что руки у них были заняты дастарханами, умывальными принадлежностями, блюдами с виноградом, фруктами, всевозможными лакомствами.

От нечего делать супруги отправились прогуляться по саду. Он был великолепно ухожен — огромный фруктовый сад, где урюк и абрикос уживались рядом с айвой и вишней, слива соседствовала с молодыми деревцами граната, а вдоль уходящего вдаль глиняного дувала чередовались огромные деревья японского тутовника и аннап-джиды. Мутная, тепловатая на ощупь вода, еле слышно журча, струилась по арычкам, в густо разросшейся под деревьями, люцерне жужжали пчелы, пряно пахло инжиром, виноградными листьями и каким-то неведомым разнотравьем.

Единственная аллея, увитая виноградными лозами и посыпанная лимонно-желтым песком, вела от ворот к башне и хозяйственным пристройкам. Здесь под гюджумами, окружавшими небольшой хауз, прохаживались на привязах великолепные бойцовские бараны. Характерные горбоносые головы с круто закрученными рогами придавали им свирепый воинственный вид, а массивные, тяжелые курдюки дополняли картину, создавая впечатление грозной таранящей силы и мощи, что в общем вполне соответствовало действительности: разъяренный бойцовский баран мог с разбега ударом головы разнести в щепки толстенные дубовые ворота.

В дальнем конце аллеи скрипнула калитка и показался стройный худощавый юноша в легком летнем халате и традиционной папахе из серебристого каракуля. Он шел по аллее непринужденной танцующей походкой, помахивая небольшим узелком, напевая какой-то веселый мотив и прищелкивая в такт пальцами правой, свободной руки.

Симмонс всмотрелся в незнакомца и тронул Эльсинору за руку.

— Обрати внимание на этого человека, Люси.

У юноши были не по-азиатски светлые глаза на удлиненном, расширяющемся к вискам лице, аккуратно подбритые щегольские усики и курчавящаяся чуть рыжеватая бородка.

— Кто это? — негромко спросила Эльсинора.

— Менестрель.

— Кто-о?

— Ну, вагант, если хочешь.

— Перестань дурачиться!

— А я и не дурачусь! На хорезмский манер, конечно, но все-таки менестрель. И место в истории литературы ему обеспечено. Хочешь знать, как его зовут?

— Артюр Рембо!

— Не угадала, — рассмеялся Симмонс. — Хотя они современники. И даже в чем-то близки по духу.

— Тоже коммунар?

— Напрасно ехидничаешь. Он, возможно, и не слышал о Парижской Коммуне, но будь он там — наверняка пошел бы на баррикады.

— Ты сказал «возможно»?

— Я не оговорился. Парень достаточно хорошо образован и даже понимает по-русски.

— Вот как? — Эльсинора с интересом взглянула на юношу. Он был уже рядом и тоже с любопытством разглядывал их. — И как же его зовут?

— Меня зовут Аваз Отар-оглы, — ответил юноша за Симмонса. — Вы это хотели знать?

— Да, — кивнула Эльсинора, стараясь скрыть смущение. — А в узелке у вас, надо полагать, письменные принадлежности? Или, может быть, бомба для тирана?

— Ни то, ни другое, — рассмеялся Аваз. — Бритвенные принадлежности.

— Даже так? — удивилась она. — Забавно.

— Ничего забавного. Мой отец — цирюльник хивинского хана. Но сегодня отец приболел и мне пришлось его заменить.

— И хан, не моргнув глазом, подставит вам свою шею?

— Уже подставил, — усмехнулся юный брадобрей. — Откуда ему знать, что у меня в голове? А стригу и брею я не хуже отца. Увидите его величество, — убедитесь сами.

Симмонс, не вмешиваясь, молча наблюдал за их разговором. В одно из своих посещений Хивы первой четверти XX века он уже видел Аваза, и знал, какая страшная участь его ожидает. И теперь, глядя на его юное лицо, испытывал странное ощущение раздвоенности: рядом с веселым жизнерадостным юношей мерещился заросший клочьями неопрятной седой бороды изможденный старик с фанатично горящими глазами в рубище, которое было когда-то бязевыми штанами и рубахой, босой, прикованный цепями к огромному нарвану[56] на белом от январского снега загородном кладбище.

«Судьба… Рок… — подумал Симмонс с нарастающие ожесточением. — Какого черта! Ведь в конце концов это всего лишь слова! И все, наверное, можно изменить. Несправедливо, чтобы человек прошел через весь этот ад физических и духовных мук, униженный и оскорблений только за то, что по молодости лет писал бунтарские стихи!»

— Аваз, — негромко позвал он.

— Да, таксыр? — удивленно оглянулся юноша.

— Ты давно сочиняешь стихи?

— С тех пор, как себя помню, а что?..

— Скажи, что тебе дороже — стихи или… работа?

Он хотел сказать: или жизнь.

— Странный вопрос. — Юноша пожал плечами. — Ремесло это мой хлеб. А стихи… — Он задумался. — Стихи дают мне радость. Иногда они причиняют боль. Но это — хорошая боль. Она очищает душу. А почему вы спрашиваете?

— Ты хочешь узнать свое будущее? — спросил Симмонс, не ответив на вопрос.

— Конечно, — не задумываясь, ответил юноша. — А вы что пал мин?

— Это неважно. Я могу показать тебе, что тебя ожидает. Но при одном условии.

— Говорите, я слушаю.

Теперь роль безмолвного наблюдателя перешла к Эльсиноре.

— Ты сделаешь для себя вывод и будешь жить так, чтобы ничего плохого с тобой не случилось.

— Ну разумеется! — рассмеялся Аваз. — Иначе зачем заглядывать в будущее?

«Он убежден, что я его разыгрываю, — подумал Симмонс. Бедняга…» Он обернулся к Эльсиноре.

— Ты отправишься с нами, Люси?

Она молча кивнула.

— Подойди ближе, Аваз. Не пугайся, что бы ты ни увидел. Помни, это — будущее. И ты можешь его изменить.

— Хорошо, — улыбнулся юноша и шагнул к Симмонсам.

Тоскливое, затянутое пеленой серых облаков небо низко нависло над кладбищем. Дул резкий, пронизывающий ветер, сек лица мелкой снежной крупой. По заледенелой дороге от кладбища к видневшейся в отдалении крепостной стене торопливо возвращалась разномастная толпа: дервиши и каландары в остроконечных меховых шапках, драных постунах, с кубышками на груди и посохами в руках, дородный мулла в чалме и стеганом ватном халате, несколько закутанных до самых бровей женщин, калеки, безучастные ко всему худолицые ремесленники, купец в меховой шубе и малахае с малиновой от мороза рожей.

С холма над дорогой было слышно, как они перебрасываются между собой скупыми репликами:

— Надо же, и холод его не берет!..

— Джинни,[57] одно слово…

— А все равно жалко. Цепи руки-ноги изъели…

— А глаза-то, глаза!.. Так и горят!

— Говорю же, джинни…

— Поделом бунтовщику! Ишь чего выдумал: на хана замахиваться!

— Тебя бы самого так, кабан красномордый!

— Но-но! Ты потише там!..

Толпа поспешно, словно уходя от погони, прошла мимо.

— О ком они говорят? — хрипло спросил Аваз.

— Сейчас увидишь, — ответил Симмонс. — Пойдем.

Они спустились с холма и зашагали по заросшему турангилом и камышом кладбищу. Здесь было тише. Ветер качал верхушки деревьев и монотонный посвист его нагонял тоску. В центре кладбища, у старого, полуразвалившегося мазара возвышался огромный нарван. Могучая густая крона его имела правильную шарообразную форму, нижние ветви почти касались земли.

Симмонсу почему-то вспомнилось бытовавшее в Хорезме поверье о том, что несколько раз на протяжении многовековой жизни нарвана ветви его опускаются до земли, и тогда в роду того, кто его посадил, кто-нибудь умирает.

«Чушь какая-то!» — подумал он и поежился от холода. Они зашли с наветренной стороны и остановились в нескольких шагах от дерева. Теперь мазар, да и большая часть кладбища были скрыты его гигантской кроной. Дерево росло на возвышении, и ветер здесь гуляя вовсю. «Надо поторапливаться, — решил про себя Симмон и опять зябко поежился. — Так и пневмонию подцепить недолго».

— Смотри, Аваз, — негромко произнес он и протянул руку. В широком просвете между ветвями, во весь рост, прижавшись спиной к стволу дерева, стоял человек. Ледяной ветер трепал клочья длинной седой бороды и лохмотья одежды, сквозь которые проглядывало тощее серое с желтизной тело.

Человек стоял, раскинув руки и низко опустив голову.

— Кто это? — почти неслышно ахнула Эльсинора.

Аваз несколько мгновений вглядывался в человека под деревом, беззвучно шевеля побелевшими губами, к вдруг сорвался с места, обнял старика, припал лицом к его груди.

— Ата! — звонкий рыдающий голос проникал в самую душу. Что они сделали с тобой, ата?!

Старик медленно поднял голову. Блуждающий взгляд воспаленных глаз скользнул по незнакомцам, остановился на Авазе. Зазвенели цепи, которыми были прикованы к дереву руки и ноги несчастного.

— Ата? — глухо повторил старик. Качнул головой. — У меня нет детей. У меня никого нет. Были стихи, песни… Асфандияр сжег. Глупец! Как будто песню можно сжечь или повесить… Их все равно поют!

Он рванулся, загремел цепями, то ли закричал, то ли запел хриплым, дребезжащим голосом:

Симмонс взглянул на Эльсинору. Она плакала, дрожа всем телом в своем тоненьком летнем платьице. «Черт меня дернул затеять все это! — подумал он с досадой и запоздалым раскаянием. — Знал ведь, что здесь холодно!»

— Хо-ой, молла Аваз! — послышался рядом чей-то гнусавый насмешливый голос. Симмонс стремительно обернулся: неизвестно откуда взявшийся пожилой священнослужитель в чалме и стеганом халате злорадно улыбался, опираясь на длинный, до блеска отполированный ладонями посох и не сводя глаз со старика. Юный Аваз его явно не интересовал. — Хой, молла Аваз! Опять людей баламутишь! Не боишься аллаха, мусульман постыдился бы, богохульник! Отступник! Покайся! Пади в ноги их величеству Асфандияр Богадурхану! Моли о помиловании, гордец!

На старика страшно было смотреть. Скованный целями, он весь напрягся, величественно вскинул голову, неистово сверкнул глазами. Пораженный внезапной переменой, Аваз отступил на несколько шагов, не сводя глаз с прикованного к дереву безумца.

— Пошел прочь! — загремел яростный голос старика. Прочь, раб! Прочь, дерьмо!

— Я — дерьмо?! — возмутился священнослужитель. — Я — шейх святого мазара Иморат-бобо — дерьмо?!

— Проклятье подлому роду твоему до седьмого Колена! — неистовствовал старик, гремя цепями.

— Замолчи! — взвизгнул шейх и, вскинув над головой посох, ринулся на обидчика.

Аваз стремительно шагнул вперед, схватил шейха за ворот халата и рванул на себя.

Шейх крутнулся вокруг своей оси и рухнул на четвереньки. Покатилась, разматываясь на ходу, чалма. Шейх схватился руками за плешивую голову и, взвыв дурным голосом, бросился теперь уже на юношу. Аваз отвесил ему звонкую оплеуху, но тот вцепился в его халат и, падая, увлек за собой.

Со стороны мазара послышались чьи-то встревоженные голоса. Нельзя было терять ни минуты. Симмонс взял Эльсинору за руку, шагнул к дерущимся и, обхватив их свободной рукой, кивнул жене:

— Включай времятрон, Люси!

Появление их не осталось незамеченным: шарахнулись, всхрапнув, бараны возле хауза. Один — коричневый, казахской породы — сорвался с привязи и неуклюжими скачками помчался вокруг водоема.

Удалявшийся по аллее. Ислам Ходжа оглянулся и в изумлении сдвинул на затылок папаху.

— Откуда вы взялись? Клянусь аллахом, только что вас тут не было. Говори, Аваз!

Юноша оттолкнул от себя продолжавшего цепляться шейха, тот шлепнулся на зад и оторопело завертел плешивой башкой:

— Где я?

— А это еще кто? — строго поинтересовался кушбеги. — Как ты сюда попал, вор?

— Где я? — продолжая таращиться, плаксиво повторил шейх.

— Позвольте я вам все объясню, кушбеги, — шагнул вперед Симмонс.

— Кушбеги? — продолжая сидеть, дурашливо хохотнул шейх и икнул. — Ислам Ходжа? Не может быть. Того давно земля поглотила. В фаэтоне возле самого дома зарезали, ночью. Своими глазами видел, как хоронили.

— Что бормочет эта свинья? — угрожающе ощетинился кушбеги.

— Не обращайте внимания. — Симмонс взял Ислама Ходжу под руку. — Так вот, я с супругой прогуливался по саду и случайно встретил здесь этого молодого человека.

— Он — сын ханского брадобрея, — кушбеги все еще метал в шейха злобные взгляды.

— Знаю, — кивнул Симмонс. — Мы уже успели познакомиться. Обаятельный юноша и начитан, должен сказать.

— Еще бы! — Кушбеги поправил папаху на голове. — Он и поэт превосходный.

— Это делает ему честь, — кивнул Симмонс. — Но послушайте, что было дальше. На этом вот самом месте выскакивает вдруг, — Симмонс огляделся по сторонам, — вон из-за того виноградника этот придурок и набрасывается на мою супругу.

— Он?! — усы у Ходжи Ислама встали торчком, как у разъяренного тигра. — На вашу супругу?!

Между тем шейх уже оправился от первого потрясения, встал с земли и с явным интересом прислушивался к разговору, кивая головой и саркастически посмеиваясь. Сзади к нему подошел сорвавшийся с привязи баран, принюхался, задрав голову, фыркнул и начал пятиться.

— Аваз, конечно же, схватил негодяя, — продолжал Симмонс, — завязалась потасовка, и тут подоспели вы, кушбеги. Не обращайте внимания на его болтовню, он явно помешанный. Вы только взгляните, как он одет! Разве нормальный человек станет ходить летом в ватных штанах и стеганом халате?

Баран продолжал пятиться, уставившись в одну точку, и точка эта находилась ниже поясницы ничего не подозревавшего шейха.

— Ты, вонючая скотина, посмел оскорбить гостей его величества!! — зарычал кушбеги, надвигаясь на шейха.

Надо отдать шейху должное — любой спасовал бы перед таким натиском. Шейх не спасовал. Шейх вытянул вперед руку, сложил пальцы в кукиш и завертел им перед носом остолбеневшего от такой неслыханной наглости кушбеги.

— А вот это видел? Самозванец! «Его величество, его величество!» Да я, если хочешь знать, каждую неделю с Асфандияр Богадурханом вижусь. С глазу на глаз, не то, что другие. Да мы с ним…

— Что он мелет? — Ислам Ходжа все еще не мог опомниться от изумления. — Вы слышите, что он болтает? Асфандияр — хан? Асфандияр — тура,[59] ишачья твоя башка! И мой зять!

— Хи-хи! — шейх злорадно прищурился, и, продолжая вертеть дулей, погрозил Исламу Ходже указательным пальцем левой руки. — Хочешь мне голову заморочить? Не выйдет. Пойди на Сарайбазаре дурака поищи. Асфандиярхан правит в Хиве с тех пор, как Мухаммадрахимхан Второй Феруз, царствие ему небесное, покинул этот мир. Любой девана[60] тебе его мавзолей укажет.

— Да тебя за такие разговоры!.. — задохнулся Ислам Ходжа и, круто повернувшись, хлопнул в ладоши. — Эй, стража!!

Баран между тем, продолжая пятиться, ткнулся курдюком в ствол карагача, замер на мгновенье и, стремительно набирая скорость, рванулся вперед, выставив перед собой крутые рога.

Таранящий удар пришелся точно в цель: взбрыкнув руками и ногами, шейх птицей взвился в воздух и оседлал шею стоявшего перед ним кушбеги. Тот повалился на спину, а шейх со всего размаху плашмя грохнулся наземь, пропахал по инерции метра два и неподвижно распластался на дорожке аллеи.

Все это произошло в считанные секунды. Симмонс успел лишь заметить краешком глаза коричневую молнию, которая ударила шейха в зад и, как по волшебству, превратилась в барана. Баран торжествующе мемекнул и, как ни в чем не бывало, трусцой отправился к своим сородичам под карагачи.

— Вот это номер! — покачал головой Симмонс и расхохотался. Залилась звонким смехом Эльсинора. Аваз хохотал, зажав рот ладонью, однако быстро опомнился и, оценив обстановку, счел за благо поскорее унести ноги: быть свидетелем конфуза кушбеги ничего хорошего не предвещало. Юноша подобрал узелок с бритвенными принадлежностями, кивнул продолжавшим корчиться от смеха Эльсиноре и Симмонсу и скрылся за углом башни.

Первым пришел в себя Ислам Ходжа. Медленно, озираясь по сторонам, встал с земли, поднял и нахлобучил папаху.

— Как он у меня на шее оказался, негодяй? — удивленно, вполголоса произнес кушбеги. — Крылья у него выросли, что ли?

Он подошел к шейху и, без особого, впрочем, ожесточения, вяло пнул того в бок.

— Дод! — пронзительно заверещал шейх. Из-за башни, запоздало бренча оружием, выбежали двое нукеров.

— Уберите эту падаль! — величественно распорядился кушбеги. — Надавайте по шее и выбросьте за ворота!

Нукеры с рычанием набросились на шейха, подхватили под руки.

— Не трогайте, да не покинет вас счастье! — продолжал орать шейх. Не обращая внимания на вопли, нукеры поволокли шейха прочь. Ислам Ходжа подождал, пока они не скрылись из виду, и обернулся к гостям. Теперь его лицо выражало вежливую учтивость и чувство собственного достоинства. «Силен, весело подумал Симмонс. — Такой с коня свалится, а в седле усидит!»

— Его величество хан Сайд Богадур Мухаммадрахим Второй, раздельно выговаривая каждый слог, отчеканил кушбеги, — просит своих гостей оставаться в отведенных для них покоях. К трапезе я вас приглашу сам.

Ислам Ходжа отвесил легкий поклон и величественно удалился.

— Тебе не кажется, что наш визит несколько загянулся? спросила Эльсинора, когда они умылись и привели себя в порядок.

— Ты решала, ехать сюда или не ехать, — напомнил Симмонс. — Разве не так?

— Так, — кивнула она. — Но, во-первых, я и представления не имела, где эта самая Чодра, а, во-вторых, откуда я могла знать, что тебе взбредет в голову блажь отправиться с Авазом на его Голгофу, и, в-третьих, насколько я поняла, особого желания говорить о делах в Таш Хаули у его величества Мухаммадрахимхана не было. Мне даже показалось, что каким-то образом он догадывается о цели нашего визита.

— Ну это уже из области фантастики! Ты забываешь, что мы вернулись на неделю назад. У твоего Джумы пока все в порядке. А ханкинскому беку и в голову не приходило с ним расправиться.

— Не скажи, — возразила она. — Эти местные князьки, конечно же, самодуры и самоуправы, но что касается Джумы, то тут бек вряд ли сам решился бы на расправу.

— Ты думаешь, расправа санкционировалась свыше?

— Да, — ответила она. — Я так думаю. Больше того, я почти уверена.

— Может быть, ты и права, — покачал головой Симмонс. Одно дело прикончить какого-то бедолагу-арбакеша или спалить дом дехканина за неуплату налога, совсем другое — расправиться с человеком, который внезапно и необъяснимо набрал силу.

— И пользуется расположением людей еще более необъяснимых и влиятельных. Ты недооцениваешь хана, Эрнст. Возможно, охранки как таковой у него и нет, но в том, что глаза и уши есть всюду, можешь не сомневаться. Ему, конечно же, докладывают и о нас, и о тех, с кем мы имеем дело.

— Ты права, — повторил он. — И что из этого следует?

— А то, что выколотить у хана фирман о назначении Джумы ханкинским беком будет труднее, чем тебе кажется.

— Казалось, — поправил Симмонс. — Теперь уже не кажется.

— Тем лучше. И что ты намерен делать?

— Купить фирман. Предложить его величеству столько золота, что у него глаза на лоб полезут. Но у тебя, по-моему, какие-то свои планы? Не зря же ты отговаривала меня брать с собой синтезатор.

— Я просто подумала, что хан поверит тебе и на слово.

— Кто его знает? — Симмонс почесал переносицу. — С наличными чувствуешь себя как-то увереннее. Посмотрим.

На лестнице показался Ислам Ходжа и в изысканных выражениях сообщил, что его величество приглашает гостей вниз. Симмонс заверил, что они не заставят себя ждать. Кушбеги кивнул и скрылся.

— Тебе, наверное, лучше говорить с ханом тет-а-тет, сказала Эльсинора. — Если этот тип будет увиваться рядом, я возьму его на себя.

Симмонс усмехнулся и покачал головой.

— Ты что-то имеешь против?

— Нет.

— Тогда в чем дело?

— В лексиконе. Есть в нем что-то от преступного мира.

— Дорогой мой! — рассмеялась она. — То, для чего мы с тобой сюда приехали, в любом обществе квалифицируется как преступление. Так что бог с ним, с лексиконом.

Уговорить хана, вопреки опасениям, оказалось нетрудно. Стоило Симмонсу предложить венценосцу два мешка золотых монет, согласие было получено, а еще час спустя фирман о назначении Джумабая Худайбергена правителем Ханкинского бекства, скрепленный подписями и печатью, был торжественно вручен супругам. Обговорив детали и формальности и условившись о сроке вступления в должность новоиспеченного бека, Симмонсы простились с ханом и кушбеги и под охраной трех нукеров отправились в Хиву.

Карета, упруго покачиваясь на рессорах, катилась по пыльной дороге. Садилось солнце. Небо за окном кареты приобретало оранжево-золотистый оттенок. Путники, издали завидев карету и нукеров, спешили свернуть с дороги и переждать где-нибудь в стороне, а если это не удавалось, — падали ниц и оставались в этом положении, пока карета проезжала мимо.

Лишь один всадник, ехавший в ту же, что и они, сторону, оглянулся и продолжал свой путь.

— Скажите на милость, какой храбрец! — удивилась Эльсинора, когда они уже почти поравнялись с ним.

— Этот-то храбрец мне и нужен, — пробормотал Симмонс, высунулся из кареты и окликнул всадника:

— Аваз!

— Да, таксыр? — Юноша подхлестнул свою лошаденку, и она затрусила вровень с каретой. Лицо Аваза было задумчиво и спокойно.

— Пересядь к нам, — предложил Симмонс. Аваз кивнул. Карета остановилась. Юноша передал поводья своей лошади одному из нукеров, открыл дверцу и сел напротив супругов. Карета тронулась. Солнце опустилось за горизонт. Вполнеба полыхал закат, и в его желтоватых призрачных отсветах лицо юноши казалось выточенным из янтаря.

— Я уже решил, что мы тебя не нагоним, — сказал Симмонс.

— Нукеры бросили шейха посреди дороги. Я помог ему дотащиться до ближайшего дома. Он совсем плох.

— Ты уверен, что поступил правильно, оказав ему помощь?

— Человеку надо помогать в беде.

— Даже если этот человек враг?

— Шейх просто глуп. Его злоба — от невежества.

Эльсинора смотрела на Аваза с нескрываемой жалостью.

— Может быть, ты и прав, Аваз. — Симмонс похлопал себя по карманам, но сигарет не было. Он сплюнул за окно и отер губы платком. — Что ты намерен делать, мой мальчик? Теперь, когда ты все знаешь?

Прежде чем ответить, юноша долго смотрел в окно. Быстро темнело. Проплывали изуродованные стрижкой тутовые деревца вдоль дороги. Где-то далеко-далеко сверкнул огонек.

— Там… Под деревом на кладбище… Был я? — спросил Аваз не оборачиваясь. «Он даже не сомневается в подлинности того, что видел!» — удивленно подумал Симмонс.

— Да, Аваз. Это был ты.

— Сначала я решил, что это отец… Только потом… Скажите, — Аваз обернулся и пристально вгляделся в Симмонса, потом в Эльсинору. — Я так и умру там, на кладбище?

— Нет, мой мальчик, — Симмонс покачал головой. Он и в самом деле испытывал к этому юнцу что-то похожее на родительские чувства. — Больного, разбитого параличом, тебя принесут домой. Ты проживешь еще несколько лет и умрешь в нищете и одиночестве. Подумай, Аваз. Еще не поздно. Ты еще можешь все изменить.

Юноша сидел сгорбившись, глядя на свои колени. Когда он снова заговорил, голос его был еле слышен.

— Я… — Он медленно повел глазами куда-то в сторону окна. — Тот, умирающий… Отрекусь от своих стихов, да?..

Симмонсу страшно хотелось сказать «да», но он вздохнул и отогнал искушение:

— Нет, Аваз. Ты до конца останешься верен себе. До самого последнего вздоха.

Аваз Отар-оглы некоторое время продолжал сидеть молча, осмысливая услышанное. Потом выпрямился. Медленно набрал полную грудь воздуха. В полусумраке кареты огнем полыхнули его глаза. И было в них что-то безумное, что-то сатанинское, как у того старика на кладбище Иморат-бобо.

— Значит, все правильно! — Голос юноши снова обрел силу и звонкость. — Значит, ничего не надо менять!!

Копыта коней гулко застучали под сводами ворот Хазараси-дарбаза. Мелькнул фонарь в руках стражника.

— Вы великий палмин, — Аваз наклонился к Симмонсу, отыскал в темноте его руку. Крепко пожал. — Спасибо вам за то, что вы не скрыли от меня правду. Теперь у меня чет больше колебаний. Я знаю, как мне жить дальше. Прощайте!

Он распахнул дверцу, соскочил на ходу.

— Прощайте, ханум, — донеслось из темноты. — Вы самая красивая женщина из тех, кого мне довелось видеть. Будьте счастливы! Будьте счастливы оба!

В доме Соура Юсупа несмотря на поздний час продолжалось гуляние, но супруги, сославшись на усталость, уединились в отведенной для них комнате.

На следующий день хозяин долго не решался потревожить сон гостей, а когда, уже ближе к полудню, постучался в дверь, она оказалась незапертой и в комнате никого не было.

Соур Юсуп забил тревогу, перевернул вверх дном весь. дом, опросил всех домочадцев и в панике помчался в Ново-Ургенч сообщить Дюммелю об исчезновении Симмонсов. По дороге он с ужасом думал о том, какая кара ожидает его за то, что он не уберег хозяев, и приготовился к самому худшему.

Не доезжая до Кармана фаэтон, на котором он ехал, поравнялся с крытой арбой, направлявшейся в Ново-Ургенч под охраной десятка казаков из приданного хану для охраны казачьего полка. Арбакеш был Соуру Юсупу знаком и из разговора с ним Соур узнал, что тог послан к Симмонсу за каким-то очень важным грузом. Доверенный «Дюммель и K°» отчетливо представил себе, какой поднимется переполох, когда арбакеш с казаками явится к Симмонсу, окончательно пал духом и, отдав себя на волю провидения, пристроился к арбе и до самого Ново-Ургенча шепотом молился аллаху, хотя в душе не очень-то надеялся на его помощь.

Каково же было его удивление, когда первый, кого он увидел, подъезжая к дому Симмонсов, был его хозяин, разгуливающий возле фонтана в полотняном костюме и соломенной шляпе-канотье. Не веря своим глазам, Соур Юсуп выскочил из фаэтона, подбежал к хозяину и склонился в поклоне. Тот поздоровался с ним за руку. Рука была как рука, вполне материальная, холеная, с ухоженными ногтями и пахла дорогим одеколоном. Соур Юсуп даже к лицу ее прижал от избытка чувств, мысленно возблагодарил всевышнего и дал обет построить в благодарность возле своего дома минарет, каких в Хиве еще не бывало.

Но не зря говорят, что дорога в преисподнюю вымощена благими намерениями; со временем религиозный экстаз поостыл, и скуповатый Соур Юсуп, правда, построил минарет, но высотою всего каких-нибудь четыре метра, и несколько лет спустя вымахавший рядом карагач скрыл минарет-заморыш от досужих глаз под своей могучей кроной.

Джума проснулся от дикой головной боли. Ломило поясницу, ныли руки и ноги, голова буквально раскалывалась на части. Не открывая глаз, он мысленно восстановил все, что произошло за вчерашний день, и застонал сквозь стиснутые зубы.

Вспомнился разговор с Симмонсом и Эльсинорой, их обещания сделать его беком. Какой там бек! Он провел ладонями по лицу и глубоко вздохнул. Сегодня будут хоронить Гюль, а он здесь. Надо ехать в Ханки. Даже если его там убьют нукеры, все равно надо ехать. Проводит ее на кладбище, а там будь что будет.

Он открыл глаза и поднялся с курпачи. В окно ярко светило солнце. Джума потянулся, разминая затекшие члены, и замер: рядом с его изголовьем на кошме были аккуратно сложены вощеный полосатый халат, батистовая рубаха, суконные брюки, алый поясной платок и мохнатая каракулевая папаха. Поверх одежды лежала кривая сабля на перевязи. Возле двери тускло отсвечивали голенища новеньких яловых сапог.

«Что это? — пронеслось в его голове. — Откуда? Зачем? Неужели то, о чем они говорила ему вчера, — правда? Ведь это одежда бека. И сабля…»

Он зажмурился и снова открыл глаза. Все осталось, как есть, и одежда, и сапоги, и сабля в. поблескивающих начищенной медью ножнах. Значит, правда? Значит он, Джума, действительно станет ханкинским беком?! Ну, держись, Нураддин!

Голова мгновенно прошла. Джума торопливо сполоснул лицо и переоделся. Он застегивал перевязь, когда в дверь без стука вошел Симмонс.

— Готов? Молодец! Поторапливайся, там тебя уже ждут.

— Кто… ждет?.. — выдохнул Джума.

— Как кто? Нукеры, чиновник из ханской канцелярии. Поезжай принимать дела, бек. Желаю успеха!

И тут Джума сплоховал. Ему бы держаться с достоинством, чинно поблагодарить, а он повалился на колени, схватил руку хозяина, зарыдал глухо, словно залаял.

— Встань, — резко приказал Симмонс и отобрал руку. — Тоже мне, бек! Будь мужчиной, черт бы тебя побрал!

— Буду! — Джума скрипнул зубами, вскочил на ноги. — Клянусь, буду!

— Ну вот и прекрасно! — Симмонс пристально вгляделся в раскрасневшееся лицо бывшего фаэтонщика. Поджал губы. — А теперь пойдем, я тебя твоей свите представлю.