Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

ТРИ РОМАНА

Проза Отии Иоселиани с самого же начала характеризовалась столь желательной в литературе самобытностью, оригинальным почерком. Сразу чувствовалось, что у писателя своя собственная творческая манера, свой взгляд на вещи. Это и выделило автора «Звездопада» из числа многих других.

Деревенская тема для наших писателей не внове. Вокруг нее вращаются лучшие образцы грузинской литературы. Но Отиа Иоселиани сумел подметить в жизни деревни такие краски, каких до него еще никто не подмечал. Это был мир, по-новому увиденный глазами талантливого писателя и во многом отличный от того мира, который до тех пор воссоздавали другие.

Отиа Иоселиани отлично знает деревню с ее нравами, повадками, настроениями, знает ее во всех тонкостях, со всем тем, что в ней есть плохого и хорошего. И особенно ему ведомы нужды деревни, ее больные места. Боль вообще ему хорошо знакома, она издавна оставила в его сердце глубокий след. Да и что за диво? Детство у него отняла война. А пережитое в войну, раны, оставленные ею, болят еще долго после того, как считаются залеченными.

Наши представления о мало знакомых людях и о их далекой для нас родине бывают подчас неточными, поверхностными. А это родит и поверхностность суждений, которые уязвляют и вызывают реакцию, особенно острую со стороны писателей. Недаром Отиа Иоселиани предваряет свой «Звездопад» таким хоть и кратким, но весьма многозначительным вступлением:

Ни «Звездопад», да и вообще ни одно произведение не писалось у нас с намерением убедить кого-то в том, что Грузия вынесла в войну уйму страданий, в том, что Грузия видела Отечественную войну.

С неистовой потрясающей силой пережила Грузия войну. И это не только потому, что трехмиллионная грузинская нация послала на фронт семьсот тысяч человек и из этих семисот тысяч вернулась едва ли половина. Нет, не только. Война шла очень далеко от пределов Грузии, и покидавшие свой край мужчины, простившись с женами и детьми, с родителями и сестрами, будто сразу терялись где-то в тумане неопределенности.

Разумеется, народ знал, за что и во имя чего проливали там, вдалеке от дома, свою кровь грузины. Но ничто не могло развеять страха перед неопределенностью, одолеть чувства неодолимости беды, волнами накатывавшей откуда-то и обрушивавшейся на наши города и села, заставляя содрогаться на земле Грузии каждый дом, каждое деревцо, каждый куст. Немецкие бомбы бороздили душу грузина, разбивали его семейный очаг, превращали жизнь его в ад.

«Звездопад» как раз и рассказывает о том, как переживала Грузия войну. Вы здесь не встретите батальных сцен, в которых бы грузины бились с врагом плечом к плечу с сынами других народов. В романе воскрешена жизнь тыла тех давних военных лет. Такой подход дает писателю возможность показать, как война издали подтачивала Грузию, пожирая ее силы, ее плоть.

Конец романа пронизан щемящей болью. С этого мы и позволим себе начать разговор. Война закончена. Дети снова повеселели, снова вернулись к играм — жизнь продолжает свое победоносное шествие. Но вокруг еще пишется столько печальных картин! И они складываются в одно огромное общее полотно, что навечно пригвождено к небосводу нашей памяти. Полоумная мать — та же мать, и кто знает, не вдвое ли горше ее тоска по сыну!

Темной тучей наплывает исполненная печали завершающая картина эпилога, приковывая к себе наш сочувственный взгляд. И достигается это всего несколькими словами:

Такая печаль не умирает. Такой картине не стереться в нашей душе, пока в ней живо прекрасное начало человечности.

Бывают произведения, в том числе и романы, которые написаны как бы на одном дыхании. Фантазия писателя полностью мобилизована, слово созрело и только ждет, чтоб его высказали. Чувства и мысли изливаются вольно, не встречая на своем пути никаких преград. И все это само собою, помимо какого-либо внешнего толчка. Вот так написан и «Звездопад». Может, какой-то отдельный его эпизод и не отшлифован до конца или где-то диалог построен не вполне безукоризненно, но во всем чувствуется биение живого нерва, за каждым словом стоит настоящий писатель.

«Звездопад» — один из лучших романов о войне в современной грузинской литературе.

Роман складывается из ряда замечательных новелл, нанизанных на единый стержень. Отдельные эпизоды характеризуются лаконичностью и строгой логической завершенностью, когда точка ставится как раз именно там, где ей и до́лжно стоять.

Роман захватывает с первых же строк.

Из бесконечной череды дней выбран один, будто бы ничем не примечательный, будничный, не сулящий никаких неожиданностей, не будящий в нас никаких предчувствий. Спокойна, не заряжена ожиданием и природа.

Деревенская детвора по-обычному начинает свой новый день:

За живым, фотографически точным описанием беззаботной детской игры ни на минуту не мелькнет и тени надвигающегося несчастья. Задорный детский гомон заливает все окрест; сотрясая воздух, взмывают ввысь всплески смеха, которые внезапно прорезает крик девчушки, сверстницы ребят, извещающий о нагрянувшей беде: «Война началась! Война!»

Война — это не просто вынужденное, продиктованное необходимостью кровопролитие. Война — феномен, который переворачивает все человеческое нутро, а следовательно, и всему в жизни меняет цену. Всеми и каждым овладевает одна тревожная мысль: что будет завтра, что станется с моим сыном, с моим мужем?.. И где-то там, за личным горем, чуется неведомая сила, сковавшая, отяжелившая, повергнувшая в немоту небо и землю; сила, которая выше нас и которой нам не дано ни до конца постичь, ни превозмочь. Все предметы вдруг утрачивают свою весомость, свои привычные очертания, свою окраску, форму и содержание и даже будто меняют свое место в природе. Меняется и сама человеческая суть. Да и нет ее, этой сути, когда каждую жилку опаляет адовым огнем. Есть только масса из костей и плоти, которая по молчаливому повелению инстинкта тянется в сторону фронта или впрягается в тяжелый тыловой труд.

Естественными, достоверными красками нарисовано в романе это преображенье, коснувшееся всего, будь то значительное или незначительное.

Отец семейства, завтрашний солдат, накануне своего ухода на фронт целый день бесперечь смеется. Вы можете подумать, что он хочет скрыть свое волнение и тем облегчить горе охваченной тревогой семьи. Но нет. За этим смехом стоит утраченное душевное равновесие, в нем слышится отзвук внутреннего смятения. У этого смеха больная окраска. Это страшный, уродливый смех. Хотя, казалось бы, его можно расценить как проявление благородного мужества. Однако такое впечатление было бы ошибочным. Этот смех сродни звону надтреснутой посуды.

Война иссушает мозг, подсекает под корень всякую мысль, кроме одной-единственной, острым клинком вонзающейся в плоть. Мозг как бы погружается в дрему, цепенеет, и дремы этой никак не превозмочь. Человек по-всегдашнему ходит, работает, делает свое дело, но все в какой-то прострации, в умственной дремоте. А сколько матерей и вовсе потеряло с горя голову:

Это о матери солдата, ушедшего на войну.

А у жены того солдата, матери его детей, напряжен каждый нерв. В ней погасла любящая жена, заботливая, нежная мать, приветливая хозяйка дома. Как натянутая струна, что от одного прикосновения пальцев со звоном лопается и опадает, так и ее нервы вдруг сдают, терпение, что и без того было на пределе, иссякает, и вырвавшийся из горла «беспричинный» крик ударяет в потолок, в пол, в стены, бьется об одушевленные и неодушевленные предметы. Неутоленная потребность приласкать детей отливается в форму проклятий.

Даже ребенок, шестилетний малыш, становится совсем другим. Теперь он порой смиряет свое детское упрямство, в нем до времени просыпается не свойственная возрасту чуткость, заставляющая его считаться с обстоятельствами.

Самое, пожалуй, страшное, что несет с собой война, — это искалеченное детское естество. Вот в чем самое тяжкое ее преступление.

Главный герой произведения, подросток лет двенадцати-тринадцати, за один-единственный день становится взрослым, начинает по-новому относиться к играм, к матери, к другим детям, к орудиям труда. Стремление во всем походить на взрослых становится для него той пищей, которая помогает ему мужать. Это стремление бывает свойственно ребятам и в мирные времена… Но какой уродливой, какой отвратительной представляется та неведомая сила, что в один день делает из ребенка мужчину, ломая и калеча его детскую природу.

Этот «злой на собственное бессилие» ребенок — центральный персонаж романа. Будто застыли в груди его рвущиеся наружу слезы, будто наложили оковы на детскую душу — стеснило, сперло дыхание, и ни туда, ни сюда. И люди смирились, свыклись не только с этим, но и со всем остальным неслыханным дотоле кошмаром. Они столького насмотрелись за войну, что на первый взгляд рядом со всем этим о несчастье ребенка, у которого отняли детство, и говорить не стоит. Но это только на первый взгляд. Ведь для конечного результата не составляет большой разницы способ, каким убили ребенка, — сожгли в крематории, закололи штыком или прикончили пулей Ребенок убит и тогда, когда сила обстоятельств превращает его во взрослого. И это — садистское убийство. Жертва только и думает, как бы вытерпеть, как бы сдержать крик перед острием садистского оружия. Мысли такого вот ребенка, потерявшего детство, вынесены в эпилог романа:

Но сколько бы ни кричал этот ребенок о своей невиновности, никому не снять с его плеч навалившейся на них тяжести, никому не оживить в груди его то, что в ней умерло навсегда.

Острый глаз Отии Иоселиани легко улавливает самые тончайшие нюансы. И дело тут не в одном мастерстве. Только таланту дано схватывать единственные и неповторимые детали в их логическом единстве. Однако иной раз писатель не хочет отказаться от одной из двух деталей, лежащих в одной плоскости и в общем равнозначных по своей функции, если каждая из них его по-своему привлекает. Возьмем для примера два эпизода. В одном из них маленький Заза исподтишка уворовывает сыр; в другом Тухия убивает свою собачонку, осмелившуюся стянуть в голодные дни кукурузную лепешку. И в одном и в другом случае писатель показывает нам страшную власть голода, который принесла с собой война. Однако эпизод с убийством собаки настолько сильнее, настолько больше впечатляет, что писателю, пожалуй, вовсе бы следовало отказаться от главы «Вор сыра» (так называется глава, где рассказано о том, как мальчуган Заза своровал сыр и, запрятавшись подальше от людских глаз, потихоньку его умял). Но главное, разумеется, не в этом. Главное в том, что и в одном, и в другом эпизодах предельно напряженное писательское зрение проникает до самых глубин, до самой сути явления:

Это «казалось» оборачивается точнейшей истиной, когда прочитываешь таящие в себе предельную силу убедительности слова: «Но обе, жмурясь в последний раз, не отрывали глаз от недоеденной лепешки». Вот она где — война!

Да, война по-своему преображает окружающий мир, меняет весь жизненный настрой, на все накладывает свои тени. И это потому, что мы иначе начинаем смотреть на вещи, что у нас меняется угол зрения. Подавленная гнетущей тяжестью, душа наша погружается во мрак, и глаза, лишенные источника внутреннего света, воспринимают мир в каком-то новом обличии.

В романе есть одна очень точная деталь, которую, впрочем, можно сразу и не приметить. А между тем деталь эта несет такую смысловую нагрузку, что на ней стоит остановиться особо.

Тут скорее всего сказывается вялость восприятия, вялость самой психики ребенка, угнетенного горем, непосильными переживаниями. Не будь этой психологической предпосылки, ребенок не фиксировал бы внимания на медлительных движениях насекомого, да он просто не стал бы приглядываться к этому жуку.

Никуда не уйдешь от факта, что в войну, бывает, складываются не только такие ситуации, когда моральная стойкость проверяется в какие-то считанные секунды, которых оказывается достаточно, чтоб убедиться, способен ли человек остаться до конца верен своему долгу или он по самой своей природе изменник, но и ситуации, в силу которых приходится сносить длительную муку, изматывающую физически и нравственно. И может статься, человек в процессе такого длительного испытания тысячекратно успел доказать свою верность, но вот вдруг где-то, при каких-то обстоятельствах, сильнее его оказалась простая житейская потребность или голос крови. Так как раз и вышло с героиней романа Фати.

Фати изменяет мужу, изменяет невольно и мучается своей изменой, хотя до последней минуты старалась от нее уйти, и только под конец все-таки, стосковавшаяся по теплу, по мужской ласке, стала делить сладостные ночные минуты с мальчуганом, почти ребенком. Что изменнице-жене нет прощения, это доказало ружье Эзики, свекра Фати, которая поплатилась за свою супружескую неверность жизнью. А не будь того, она вечно казнилась бы укорами совести. Но каждому, думается мне, ясно, что вину здесь следует искать не в самой Фати, а в той злой силе, что обрекла на голод ее душу, ее плоть, лишила пищи ее естественные потребности, страсти, желания и, обессилив, сделала ее неспособной устоять перед искушением. Вот она и потянулась к тому, что поближе, как изголодавшийся тянется к запретному куску хлеба. Так разве же справедливо спрашивать с нее за измену с той же строгостью, как если бы эта измена была совершена походя, без раздумий, из одной склонности к блуду?

Со страниц романа почти не уходит печаль, замкнутая в кольце обступивших ее плотной стеной горестных раздумий.

Это место взято уже из другого романа Отии Иоселиани — «В плену у пленников», опять-таки причастного теме войны, увиденной на этот раз в новом аспекте.

Скажем сразу, что «Звездопад», как более полноценное в художественном отношении произведение, впечатляет намного сильнее. Каждый его эпизод абсолютно правдив и естествен, а вся ткань романа так и трепещет от пронизывающей ее жизни. Мысль, действие в романе в высшей степени динамичны, чувства отмечены истинной человечностью. Да, «Звездопад», в котором в полной мере выявились все замечательные черты Отии Иоселиани-прозаика, несомненно, выигрывает сравнительно с двумя другими включенными в книгу романами. В нем писатель рисует хорошо знакомую ему среду, рассказывает о боли, которую сам перечувствовал. Потому-то, наверное, «Звездопад» так пленяет своим подтекстом, глубиной, мысли, стройной логикой действия.

Что же касается романа «В плену у пленников», то, на мой взгляд, слишком много места и времени отдано в нем замысловатому сюжетному построению. И хотя каждый эпизод представляется настолько обязательным, что, кажется, не будь его, пострадала бы вся архитектоника романа, однако некоторые из эпизодов явно грешат сухостью, что само собою снижает их художественное достоинство. Вместе с тем отдельные, наиболее значительные эпизоды написаны с подлинным изобразительным мастерством.

Но самое значительное в романе — это его основная мысль, выражающая суть отношения человека к войне. Человек и война — это сопоставление, эта мысль в наши дни волнует всю планету, живет в каждом ее уголке. Война, как фатальное бедствие, которое на первый взгляд представляется делом рук человеческих, настолько чужда человеческой природе, что люди до сей поры ищут и не находят ответа на вопрос: по чьей же воле возникает это массовое истребление себе подобных, это кровавое побоище?

Немецкие воины в романе «В плену у пленных» — персонажи трагические. С одной стороны, весь пафос произведения убеждает, что уничтожать врагов — немецких захватчиков — необходимо, но, с другой стороны, их невольно начинаешь жалеть. И не потому, что их следует жалеть, а лишь потому, что они — люди. Люди, введенные в заблуждение и чьей-то преступной волей заброшенные за тридевять земель от родного дома и оказавшиеся запертыми в теснинах кавказских, гор, охвативших их обручем, словно руки впавшего в ярость сурового и хмурого хозяина. Быть может, подстрекаемые блажными речами своего «фюрера», они прошагали сюда торжественным, парадным маршем и только потом, уже здесь, почувствовали всю силу правды и, прозрев, воочию увидели перед собой во всей наготе жестокую и неприкрашенную истину. Это просветлило их затуманенные мозги, и они вновь стали самими собой, вновь обратились в обычных людей. И тогда они возненавидели и самих себя, и главного зачинщика войны и не захотели больше думать о кровопролитии и убийствах, а стали вынашивать в сердце мечту о любви, о мирных днях, вспомнили о боге, о добре. Они вновь научились чувствовать по-человечески. Нарисовать такого врага и было целью Отии Иоселиани, ибо такой враг — сам первейший противник войны.

В приведенной нами выше цитате представлен враг именно такого рода. Всех его товарищей убили, и он остался один-одинешенек в окружении ледяных гор.

Война не знает снисхождения, не знает его на поле битвы и грузин. А тут мы встречаем явное сочувствие, но сочувствие к врагу сломленному, поставленному на колени и брошенному в одиночестве на волю угрюмых скал, обреченному на тьму и холод. Ганс Штуте должен расплатиться не только за свои грехи, но и за грехи своих соотечественников. Так оказывается наказан человек, который в условиях нормальной жизни, быть может, стал бы выдающейся личностью, красой и гордостью своего народа.

Душу романа как раз и составляет концепция об очистительной силе физических и моральных страданий, действие которой показано на примере врага. В описании этих страданий перо Отии Иоселиани обретает особую силу, слово его не знает промаха, повествование льется без заминки, живо и непринужденно. В то же время рассказ о том, что приходится пережить Тутару, Вахо, Гуа, Сиошу и Таджи, основательно растянут, ничто в нем не вызывает особого интереса. Да, мы знаем, что эти люди защищают Родину, но изображение духовного мира защитников Родины в данном случае мало занимает писателя. Все свое внимание он отдает изображению людей, искалеченных страшной машиной войны, которая крушит и ломает в человеке человека, опустошает его душу и, наконец, отнимает у него жизнь, ту самую жизнь, что волей или неволей способствовала разжиганию войны. А далее нам показано, как в этом самом враге возрождается человек, вновь обретший способность чувствовать и переживать, и это вселяет в нас надежду на будущее.

Воскресение человека в ненавистном враге — это интересный мотив. Лейтенанта Макса не любят его же соотечественники, его подчиненные. Всем им ненавистен этот человек. Но вот обер-лейтенант Макс смертельно ранен, и писатель открывает в этом отвратительном человеке такие переживания, такие общечеловеческие черты, что мы невольно обращаем в его сторону свой сочувственный взгляд. Нам будто бы говорят: человек, терзаемый мукой, будь то хоть самый заклятый враг, еще вчера творивший тысячи ужасов на твоей земле, заслуживает сострадания. Перед нами мается в смертельной муке не обер-лейтенант Макс и даже не просто человек, а словно бы кто-то дорогой нам и близкий.

Во многих произведениях не почувствуешь разницы — что умер человек, что скатился с горы камень. Просто забываешь, что речь идет о смерти человека, а не только врага. А тут смерть врага вызывает в нас не меньше переживания, чем вызвала бы смерть дорогого нам соотечественника.

Рассказывает автор и о смертельном ранении советского воина, но рассказывает вскользь, между прочим. И краски берет для этого бледные, маловыразительные. Почему? Да потому, что его интересует другая сторона, потому что он внимательно вглядывается в человеческое нутро врага со всеми протекающими в нем сокровенными процессами и в новом ракурсе показывает нам весь ужас войны. К такому приему уже не раз обращалась советская литература, и всегда это давало интересный результат. То же самое можно сказать и о романе «В плену у пленников».

Использование этого приема отнюдь не превратило врагов в ангелов небесных: мы видим, что они готовы прикончить не только своих пленников-грузин, но и близких этих пленников, последовавших за ними по пятам. И, только заглянув в глаза смерти, сбрасывают они с себя груз жестокости, освобождаются внезапно от всех покровов и масок, в которые обрядила их война, и становятся вновь самими собой со своими ничем более не прикрытыми чувствами и мыслями. И тогда они переносятся воображением далеко-далеко, туда, где за раскинувшимися по ту сторону гор необозримыми просторами им видится родной дом, печальные лица матери и жены, туда, где так манят к себе уют и тепло семейного очага. И вчерашний зверь вдруг вспоминает о боге и взывает к нему о мире и покое на земле.

Подобные превращения выписаны в романе с особым тщанием, как и последние минуты погибающих немецких солдат, когда стоящая над головой смерть отмечает их лица печатью человечности.

Выше мы приводим отрывок, рисующий предсмертную агонию Макса. Теперь напомним сцену смерти Вальтера:

Всякого человека, будь он виновен или невиновен, будь он агрессор или защитник родины, война делает достойным жалости.

Одно из сильнейших мест романа — это эпизод с Гансом Штуте. Гансу надо сходить на речку за водой, а он, как и все остальные осажденные немцы, охвачен смертельным страхом: несмотря на договоренность с осаждающими, один из немцев, Вальтер, был убит как раз тогда, когда он шел за водой. Потом, правда, выяснилось, что совершили это не Таджи и Гуа, а кто-то другой, тоже засевший в горах в засаду, и немцам было сказано, что тот человек уже предупрежден и теперь опасаться им нечего. Но легко ли довериться слову на войне?! Вот в такой ситуации и приходится Гансу Штуте отправляться за водой. И он идет, идет, весь пронизанный страхом, до предела напряженный, преследуемый мучительными мыслями, вздрагивая всеми поджилками при каждом новом шаге. Писатель скрупулезно передает все оттенки состояния своего персонажа.

И так до конца. На несколько страниц растягивается это ожидание Вальтера — ожидание выстрела. А времени-то проходит совсем немного. Но за это краткое время человеческая личность оказывается полностью раздавленной. Что-то меркнет в душе, деревенеет, каменеет. Ганс Штуте за этот краткий путь стал совершенно седым.

А потом Ганс Штуте остается в горах один как перст, и тогда возникает легенда о чужестранце, который без конца плутает по заснеженным горам, ища дороги к себе домой. Но горы его не отпускают.

Враг наказан. Погибла еще одна человеческая жизнь. И со страниц романа, проникнутых благородной идеей, поднимается негодование против жестокостей войны — чувство, столь необходимое сегодняшнему человечеству, которое не смеет забывать о бдительности.

В романе «Жила-была женщина» страсти Джумбера Тхавадзе прочитаны как направляющий мотив всей его жизни. Они безраздельно властвуют над его душой, направляют каждое движение его мысли.

Как ни прикидывай, трудно прийти к убеждению, что чувство Джумбера Тхавадзе к Маке было подлинной любовью в ее чистой и возвышенной форме. Однако в этом чувстве не проглядывает и ничего животного, не похоже оно и на простую прихоть. Но хоть и жизнь не в жизнь Джумберу без Маки, все-таки это не любовь, нет, совершенно ясно, что не любовь. Любовь определяют по-разному, но ни под одно из этих определений не подведешь чувство Джумбера — оно никак не укладывается в рамки любви. Возможно, что выросло оно из любви и оживляется любовью, но все-таки за собственно любовь его не сочтешь. Это что-то совсем другое, непонятное, запутанное, густо замешанное на мести. А это уже — трагедия характера.

Плюгавого, неказистого собой Джумбера девушки не баловали вниманием. Но это бы еще полбеды, если бы сама Мака, его драгоценная Мака, тоже не отнеслась к нему с унизительным равнодушием. Тут-то и загорелся у него в груди огонь мести. Непримиримый по натуре, он не пожелал согласиться с селением обстоятельств, не пожелал мириться хотя бы с тем, что природа не наделила его той привлекательностью, которая открывает иным счастливцам прямой путь к девичьим сердцам. Такая непримиримость, такое упрямое противоборство своей участи нередко ставят человека в комическое положение. Но у страстей Джумбера серьезная подоплека, и это придает им значительность. Джумбер не желает отступаться от красоты. Он заявляет претензию на красоту, потому что к ней неодолимо тянется его сердце. Осознанная злость на весь мир и на людей оборачивается настойчивым стремлением добиться своего, сеет в груди мстительное чувство, которое и придает любви свой особенный привкус.

Читаешь роман и не можешь, никак не можешь посочувствовать Тхавадзе, хотя им и не движут нечистые побуждения. Но нет в его любви и кристаллической ясности. Верно, потому она и не вызывает к себе сочувствия. А между тем он даже пытался покончить с собой, но его спасли — пуля по чистой случайности не задела сердца. Нужно ли большее подтверждение искренности и самозабвенности? Однако и это не трогает читателя — интуиция подсказывает ему, что бурные страсти Джумбера — это все-таки не настоящая, всепоглощающая любовь. К сожалению, в романе не расшифровываются с достаточной полнотой подспудные импульсы, порождающие недовольство героя собой, тем местом под солнцем, которое отвела ему судьба, и это мешает ощутить до конца всю глубочайшую трагедию его личности.

Слияние воедино любви и мести — вот что должно было стать ведущей концепцией романа, которая продиктовала бы всю сто структуру.

Мне кажется, критика напрасно тратила время, пытаясь провести тут параллель с толстовской «Анной Карениной». Роман О. Иоселиани ни в коей мере не перекликается с шедевром великого Толстого, так же как злоключения Маки не идут ни в какое сравнение с трагедией Анны Карениной. Роль Маки в романе второстепенна, она служит раскрытию характера Джумбера Тхавадзе. Мака ничем не стеснена в своих чувствах, над волей ее ничто не довлеет: она просто не любит Джумбера. Так что здесь и речи быть не может о безвыходности, о раздвоении личности, которое могло быть связано с чувством ответственности перед семьей, и, наконец, об утрате жизненной опоры и, как следствие этого, — гибель героини. Ничего похожего тут не происходит. Мака просто не умеет избавиться от приставаний Тхавадзе, обойти ловко расставленные им ловушки. А потом еще эта его попытка к самоубийству, которая заставляет ее увидеть во влюбленном мужчине человека и на какой-то миг проникнуться к нему теплом, чем Тхавадзе не упускает случая воспользоваться. И Мака сдается, сдается безо всякой любви, уступая лишь исступленному натиску Тхавадзе. И на этот раз ведущая роль остается за Тхавадзе, вся трагедия которого заключается в неодолимом стремлении завладеть красотой. Так что параллель с высокой трагедией Анны Карениной здесь совершенно ни при чем. И если тут и можно усмотреть какое-нибудь сходство, то лишь весьма поверхностное, и сводится оно всего-навсего к схожести отдельных ситуаций, связанных с обязательствами, которые налагает семья.

Ощущение этого «мазутного пятна» ни на минуту не покидает Маку после того, как Джумбер достиг своей цели, вернее, после того, как она покорилась Джумберу.

Происшедшее с Малой несчастье приобретает оригинальность, свои отличительные черты лишь во взаимосвязи с характером Джумбера. Преданная жена и любящая-мать, Мака идет на измену не потому, что ей встретилась в жизни настоящая, большая любовь, а только потому, что Джумбер Тхавадзе не оставляет ее в покое. Тот самый Джумбер Тхавадзе, близость с которым не принесла ей и крупицы счастья, и одной минуты самозабвенного восторга.

Роман представляет интерес именно с этой точки зрения. И следовало бы не маскировать, а, напротив, вынести на свет и показать источник импульсивности героя.

Ныне Отиа Иоселиани является автором многих известных новелл, пьес и романов. Три его романа, с которыми читатель познакомится на сей раз с помощью русского перевода, думается нам, скажут ему немало интересного. Свет истинного таланта, пролившийся впервые со страниц «Звездопада», не раз еще осветит лица писателя и читателя, когда они останутся друг с другом с глазу на глаз.

Джансуг Гвинджилия