Звезды чужой стороны

ЧАСТЬ II

Я проснулся неожиданно, словно от толчка. В комнате, где спали мы с капитаном Комочиным, было совсем темно. Сквозь тяжелые портьеры не пробивалось ни единого луча света.

Я протянул руку и, отодвинув край портьеры, поднял голову и выглянул на улицу. Тоже совсем темно.

Спать больше не хотелось. Я лежал с открытыми глазами, вглядываясь в темноту, в тот угол, где спал Комочин. Огромная, как кузов «Студебеккера», кровать, удобная и мягкая, вполне могла бы вместить не то что нас двоих – еще полдюжины. Но он не захотел лечь рядом, устроился на узкой кушетке, такой твердой, словно ее набили кирпичами.

Глаза привыкли к темноте. Теперь я разглядел на кушетке силуэт капитана. Так вот почему даже не слышно его дыхания: он спит, накрывшись с головой.

Мне казалось, что я вижу его лицо сквозь плотную ткань одеяла. Сжатые жесткие губы, прямая линия смоляно-черных бравей, тонкий нос…

Лицо… Что может оно сообщить о человеке? Лишь очень общие и очень ненадежные сведения. У меня уже был некоторый опыт. Появится в партизанском отряде новый человек. Узнаешь о нем что-нибудь хорошее – смотришь, в самом деле: лицо у него доброе, улыбка мягкая, глаза честные, смотрят на тебя прямо. Через некоторое время – бах! – сообщили тебе о нем по секрету такую штуку – волосы дыбом. Каков подлец, а! Ну, а как же его доброе мягкое лицо? Да ничего подобного! Какое оно мягкое, какое доброе! Ведь это же слепым надо быть, чтобы не заметить ехидства в его улыбке. А глаза, глаза! Смотрят-то они прямо, но сколько в их глубине таится коварства и зла! Лицо прирожденного негодяя да и только!

А еще через несколько дней выясняется, что подлец-то подлец, да только не этот человек, а совсем другой. Напутали, фамилии у них похожие. К этому ни у кого никаких претензий, отличный товарищ.

Ну, а теперь как с лицом? Да никак! Опять мягкая улыбка, опять добрые глаза. И, конечно же, никакого в них ехидства, никакого коварства. Изменилось твое представление о человеке, изменилось и его лицо.

Нет, лицо очень ненадежный источник информации. Особенно у такого человека, как капитан Комочин. В одних только его разбойничьих бровях можно высмотреть все, что угодно.

Главное – дела, поступки. Если судить по ним – прав майор Горюнов: с Комочиным можно идти в самую опасную разведку.

И все-таки… Почему он таится от меня? Вот вчера, их встреча с Бела-бачи. Я же сам видел! А он еще с нравоучениями: «Вы слишком любопытны». Я – слишком любопытен!

А может, действительно не нужно было лезть? Капитан Комочин, вероятно, уже не раз ходил на эту сторону. У него есть свои дела, связанные с другими заданиями, о которых мне не полагается знать. Вон у нас, в партизанском отряде, был начальник разведки. Хороший, свойский парень, песни как пел. А пойди, спроси у него, что, зачем и почему?

Но, с другой стороны, полковник Спирин тоже ведь интересуется не зря. Видел бы он, как я, эту встречу с Бела-бачи – что бы подумал?

А что бы он, интересно, подумал, если бы был на моем месте вчера, в винном погребе, когда капитан Комочин, неожиданно возникнув рядом, спросил: «Как голова?» Какое у него было озабоченное лицо, какие глаза…

Опять лицо! Опять глаза!..

Я резко перекинулся на бок. Где-то внизу, подо мной, громко тренькнула матрацная пружина. Звон долго стоял в воздухе, постепенно затихая. Я посмотрел на капитана. Он не шевельнулся.

Больше я не мог смотреть на эту неподвижную постель.

– Капитан! – тихонько позвал я, даже не зная еще, о чем спрошу, когда он проснется.

Он промолчал.

– Капитан!..

И только тут до меня дошло. Я вскочил с постели и несколькими прыжками перемахнул комнату.

Комочина на кушетке не было.

Чертыхаясь про себя, я оделся поспешно, за минуту, как по тревоге, и выскочил в соседнюю комнату, где устроился на ночь Бела-бачи.

Его тоже не оказалось на месте.

Тогда на цыпочках, стараясь не шуметь, я прошел еще две комнаты и оказался перед дверью на кухню. Она была приоткрыта; через нее на ковер, постланный на полу, падала полоса неяркого света.

Я подкрался к двери и осторожно заглянул на кухню.

Так и есть: Бела-бачи и Комочин. Сидят уже давно. На столе остывший кофейник, перед ними чашечки, конечно, пустые.

Я затаил дыхание. Было неловко: подслушивать под дверью – приличное занятие! Но, с другой стороны, я был ужасно зол на них обоих. Почему они не захотели, чтобы я участвовал в разговоре? Что они решили скрыть от меня?

Я напряженно вслушивался. Они спорили. Смысл спора доходил до меня с трудом.

– Цель оправдывает средства!

В голосе Бела-бачи слышалось раздражение. Зато Комочин говорил, по своему обыкновению, спокойно, негромко и медленно:

– Между прочим, это сказал основатель ордена иезуитов Игнатий Лойола.

– Между прочим, здорово сказал!

– Здорово, – согласился Комочин. – Для иезуитов.

– А для нас – нет?

– Для нас – нет.

– Почему?

– Любые средства нам не подходят.

Бела-бачи помолчал, прежде чем ответить:

– Все зависит от того, какая цель.

– Есть средства, которые могут лишь скомпрометировать цель.

– С тобой трудно спорить, Комочин, – Бела-бачи делал ударение на первом слоге фамилии капитана. – Ты знаешь, что я в теории не силен, и все переводишь в теорию.

– Напрасно горячишься, Бела-бачи. Лучше подумай, как следует. Чего вы добьетесь? В военном отношении мост – ноль. Поставить его снова – день работы.

– А трамвай?

– Ну, пусть не пойдет трамвай – что тогда? Рабочим придется топать пешком – и только. Будут топать и вас проклинать. А если еще, не дай бог, при взрыве прибьет какую-нибудь несчастную бабенку или работягу, тогда вообще ничего не будет стоить восстановить против нас население.

– И все равно! Решено начать со взрыва моста – и начнем! Люди поймут!

– Плохое начало! Вот если для начала военный эшелон на воздух поднять…

– А взрывчатки сколько? Ты одолжишь?.. Нет, Комочин, ты лучше не лезь. Решение принято, если я начну сейчас хвостом вилять – туда-сюда, туда-сюда! – так можно весь комитет развалить.

– От неверного решения он скорее развалится.

– Хватит! – Бела-бачи несильно пристукнул ладонью по столу. – Хватит!.. Кто ты сейчас такой! Офицер Красной Армии? Отлично, почет тебе и уважение. Попал в тяжелое положение, нуждаешься в нашей помощи? Пожалуйста! Поможем, чем только сумеем. Сами головы положим, а вас с ним выручим. Совет дал дельный? Замечательно! Примем твой совет, раз он дельный. Хочешь драться вместе с нами – тоже милости просим! Но что и как делать – решать не тебе! Я сам все знаю, не хуже тебя. Вот!.. И давай прекратим. Еще не хватало, чтобы мы с тобой в первый же день поцапались.

– Ладно, прекратим, – сказал капитан Комочин. – Но только я хочу, чтобы ты знал точно: я против. Категорически против!

Теперь они замолчали оба. Прошло, наверное, несколько минут, прежде чем Бела-бачи пробурчал:

– И потом, эшелон где? Не на станции же! Там еще больше народу покалечит.

– За городом.

– За городом, за городом… Ни лесочка, ни кусточка.

– Так уж ни кусточка!

– А парень сможет?

Я вздрогнул. Парень? Не обо мне ли речь?

– Надо у него спросить.

Разумеется, обо мне! Кто же еще тут «парень»?

Я старался не пропустить ни единого слова, но ничего больше не узнал. Они заговорили совсем о другом. Бела-бачи стал рассказывать о каком-то человеке по фамилии Кондор, который в обычные дни носил палаш с серебряной рукоятью, а по воскресеньям и праздничным дням – с золотой. Очевидно, и Комочин знал этого Кондора, потому что Бела-бачи, рассказывая, иногда обращался к нему так: «А помнишь, Комочин…»

Комочин… Комочин…

Фамилия капитана звучит вполне по-венгерски. Стоит только перенести ударение на первый слог. Комочин… А если он, в самом деле, венгр? Так знать язык… И внешность…

Бела-бачи все еще рассказывал о Кондоре.

– А привезут новеньких, он тычет пальцем в грудь: «Политический?» «Упаси бог, ваше благородие! Отца убил». «Тоже нельзя, тоже грех!»

– Он там еще?

– Там. Уже лет двадцать… А меня он даже любил: как любят бородавку на носу. Своя ведь! Носишь ее, носишь столько лет, как не любить!

– Да, тебе досталось…

Когда же они снова вернутся к тому разговору, обо мне? Я переступил ногами. Скрипнула половица. Приглушенно, под ковром. Но Бела-бачи услышал.

– Погоди! – остановил он Комочина.

У меня замерло сердце. Они узнают, что я подслушивал!

– Что такое?

– Идет сюда.

Теперь я знал, что делать. Потоптался на месте, пошарил рукой по двери, открыл.

– Вот где вы! Я проснулся – никого!

– Кофе хочешь? – спросил Бела-бачи. – Мы тебе оставили. Теплый еще.

Он налил мне чашку. Я стал неторопливо прихлебывать горькую жидкость. Это помогало справляться со смущением. Все-таки здорово, что они не догадались!

– Какие сны видел на новом месте? – Бела-бачи прищурил глаз. – Невеста не приснилась?

Я почему-то сразу подумал об Аги.

– Мне давно уже ничего не снится. – Я сделал несколько глотков подряд. – Ложусь – и как в яму.

– И в партизанах тоже?

Чашка чуть дрогнула в моей руке. Негромко звякнула ложечка.

– В партизанах?

– Я сказал. – Капитан Комочин повернулся ко мне.

– Можно было обойтись и без вашего посредничества.

Не очень-то сильно я разозлился на него. Скорее, наоборот: было приятно, что Бела-бачи знает о моем партизанском прошлом – и не от меня. Но я ухватился за возможность подпустить Комочину шпильку – так уж сложились мои с ним отношения.

– Говорят, ты подрывник, – невозмутимо продолжал Бела-бачи. – Говорят, сшибаешь эшелоны, как спелые каштаны?

– Ах, и это говорят? – Я выразительно посмотрел на Комочина.

– Слушай, парень, что нужно, чтобы поднять эшелон на небо? -Бела-бачи не обращал внимания на мой тон.

– Прежде всего, эшелон.

– Считай, что есть. Еще?

– Взрывчатка.

– Много?

– Минимум шашки две-три… Еще бикфордов шнур, детонатор.

– Но ведь и уметь надо.

– Штука нехитрая.

Уже было ясно, куда он клонит. И поэтому его «Значит, по рукам?» не прозвучало для меня неожиданно.

Что я мог ответить? Что последний раз, когда я участвовал в такой операции, вся самодельная конструкция из трех толовых шашек почему-то вдруг взлетела в воздух раньше, чем мы успели добежать до укрытия, и нас, контуженных и оглушенных, спасла лишь непроглядная темнота и проливной дождь, зарядивший на всю ночь?

Но ведь и сейчас, когда мы вроде бы мирно сидим за кухонным столом, опасность тоже не меньше. Я ведь в тылу врага.

– Что ж, если нужно…

– Погоди, парень, – Бела-бачи поднял голову, прислушался. – Звонят. У ворот. Неужели Аги? Что-то рано. Пойду посмотрю.

Он ушел. Мы остались вдвоем с капитаном Комочиным.

– Саша…

Я упрямо вскинул голову. Сейчас начнет выговаривать мне! Что-то я опять, по его мнению, не так сказал, не так сделал.

– Если так уж не терпится подслушивать – повышайте свою квалификацию.

Я вспыхнул:

– Не подслушивал я!

– Рассказывайте! Топтался под дверью, как слон.

Знает!

– Приходится, раз вы от меня все время что-то скрываете, – ответил я напрямик.

Но капитан опять не принял моей откровенности.

– Имейте в виду, – предупредил он, – следующий раз вам не удастся выскочить сухим из воды. Подойду к двери и открою – пусть все любуются.

– Договорились! – Я тоже понемногу привыкал сдерживать свои чувства.

Послышались шаги. Возвращался Бела-бачи. Не один.

– В доме холодно. С вашего позволения, мы пойдем на кухню, господин подполковник.

Подполковник?! Я метнулся к двери, но капитан Комочин сделал мне знак оставаться на месте.

– У меня гости, родственники из Будапешта, – голос Бела-бачи звучал совсем уже рядом. – Надеюсь, они не помешают.

Открылась дверь.

– Разрешите?.. Доброе утро, господа.

Вошел невысокий коренастый военный – венгр. Уже в годах, на висках седина. Лицо широкое, мясистое, с толстыми, словно у негра, губами и рыхлым грибообразным носом, на котором сидело старомодное, с длинным черным шнурком пенсне.

Он держался прямо, но не естественно, привычно, а напряженно, как штатский, не очень давно надевший мундир военного.

За его спиной Бела-бачи предостерегающе приложил палец к губам, на случай, очевидно, если мы по думаем, что подполковник свой человек.

– Прошу простить за беспокойство, – подполковник стянул с рук кожаные перчатки, снял пилотку. – Но у меня очень важные причины, коллега.

Коллега? Значит, врач. Военный врач.

Подполковник хотел сесть на стул возле выхода, но Бела-бачи, ловко сманеврировав, предложил ему место в глубине кухни. Теперь подполковник не мог выйти, минуя нас.

– Прежде всего, я хотел бы еще раз удостовериться. – Подполковник говорил очень спокойно, а вот рука беспрерывно мяла пилотку, выдавая волнение. – Вы и есть детский врач Бела Дьярош?

Бела-бачи учтиво склонил голову:

– Ваш покорный слуга.

– Бела-бачи?

– Так меня называют близкие люди.

– Очень хорошо, – подполковник никак не реагировал на прозрачный намек. – Я начну, пожалуй, вот с чего.

Он встал, открыл кобуру и вытащил пистолет. Держа его на вытянутой ладони, положил на стол, поближе к Бела-бачи. Затем снова сел, напрягая спину.

Я смотрел на него, ничего не соображая, как на иллюзиониста в цирке. Лицо капитана Комочина было непроницаемым. Бела-бачи загадочно улыбался в усы, словно фокус с пистолетом ему уже был знаком.

– Ясно, – сказал он. – Вы сдаетесь мне в плен.

– Фигурально выражаясь, – подтвердил подполковник без тени улыбки. – Я хочу подчеркнуть, что вы не должны меня опасаться.

– Вы мне и с пистолетом не внушали решительно никаких опасений.

Подполковник словно не заметил иронии. Он повернул в нашу сторону свою крупную, с торчавшими по бокам остроконечными, как у рыси, ушами голову.

– Господин Дьярош, можно при господах говорить с вами о конфиденциальных вещах? – он скользнул взглядом по мне и Комочину.

– Я им полностью доверяю.

Подполковник едва заметно кивнул головой, подтверждая, что именно так он и думал.

– Я Мориц Ласло, начальник местного военного госпиталя. Сегодня ночью в три двадцать три у меня на операционном столе скончался лейтенант Лайош Печи.

Я посмотрел на Бела-бачи. На его скуластом плоском лице ничего нельзя было прочитать. Глазки притаились за полуопущенными веками.

– Примите мои искренние соболезнования, господин подполковник, – в голосе Бела-бачи звучала полагающаяся в подобных случаях доля сочувствия. – Сейчас, когда венгерская родина так нуждается в храбрых гонведах, потеря каждого из них особенно ощутима.

Подполковник нервно шевельнул плечом:

– Вы его знали.

– Печи… Печи… – Бела-бачи сдвинул брови, сосредоточенно припоминая. – Высокий такой, сутуловатый, с усиками?

– Господин Дьярош, вы его очень хорошо знали! – Подполковник начинал терять терпение и, забыв о военной выправке, обмяк, опустил плечи. – Хотите знать, от чего он умер? Немецкая пуля. Сегодня после полуночи в госпиталь ворвались немецкие патрули. Кого-то они искали. Лейтенант Печи как раз дежурил, остановил их в вестибюле, не пустил дальше. И… в область сердца. Ничего нельзя было сделать.

– Ай-яй! – покачал головой Бела-бачи. – Прискорбный случай! Такие недоразумения между союзниками в военное время…

– Господин Дьярош! – Подполковник резко повернулся на стуле; сидение затрещало. – Я о вас кое-что знаю, господин Дьярош. Как раз вчера у нас состоялся разговор с лейтенантом Печи. Если бы не эта нелепая смерть, он сегодня рассказал бы вам обо мне.

– Что именно? – У Бела-бачи был удивленный вид.

– Я не могу больше стоять в стороне, господин Дьярош. Вы должны мне помочь.

– Я? Старый больной человек?

Подполковник встал. Руки он держал странно и неудобно: согнутыми в локтях, перед собой, на весу.

– Вы мне не верите?

– В наше бурное время люди верят только богу. Да и то далеко не все.

– Даю вам слово офицера венгерской королевской армии… – напыщенно начал подполковник.

Но Бела-бачи перебил его, откровенно усмехаясь:

– О, да! Венгерская королевская армия! Звучит очень убедительно. Особенно теперь, когда венгерской королевской армией командует Салаши.

– Именно поэтому! – вскричал подполковник. – Именно потому, что я патриот, я не желаю больше участвовать в грязной игре! Хватит с меня «вождя нации» с накрашенными губами и подведенными глазами! Хватит с меня немцев с их презрением к нам, дикарям, «недочеловекам». Хватит!

Хорошо, что в кухне не было окон – его могли услышать на улице.

– Громко сказано! – С лица Бела-бачи не сходила усмешка. – Вообще мы, венгры, мастера громких фраз. Нация прирожденных ораторов! Послушайте только, как говорят крестьяне во время своих пирушек. Какие слова! Какие мысли! Это же фонтан красноречия. И кто? Какой-нибудь простой мадьяр Мишка, который и расписаться-то как следует не умеет. А уж когда заговорит интеллигент – о-о!

Как ни странно, подполковник, который после таких слов, казалось бы, должен был разозлиться, вдруг ни с того, ни с сего успокоился. Сел, вытащил носовой платок, высморкался громко.

– Хорошо. Вы имеете основания мне не доверять, – сказал он совсем мирно, словно не было никакой вспышки минуту назад. – Но допустите на время, что все сказанное мною чистая правда, что я действительно хочу выскочить из всей этой грязи. Как бы вы тогда на моем месте поступили?

– Что вам сказать?.. Люди находят способы. Многие сейчас дезертируют. Или переходят на ту сторону.

– Нет, – покачал головой подполковник.

Бела-бачи развел руками: тогда, дескать, не знаю.

– Оставаясь начальником госпиталя, я мог бы принести больше пользы.

– Кому?

– У меня оружие, – подполковник пропустил мимо ушей язвительный вопрос, – медикаменты, бумаги. Неужели они вам не нужны?

– А вы дорого просите? – осведомился Бела-бачи с убийственной вежливостью.

– Я вижу, что вы просто хотите от меня отделаться. – Подполковник встал, начал натягивать перчатки на руки. – Прошу прощения за беспокойство.

Он выглядел жалко, хотя и пытался держаться с достоинством. Одну перчатку надел, другая никак не хотела налезать. Тогда он сорвал ее с пальцев, сунул в карман и пошел к двери. С макушки на нас глянула круглая, как блюдце, лысина.

– Господин подполковник!

Он стремительно обернулся. Глаза за стеклами пенсне выражали напряженное ожидание.

– Вы забыли.

В руке Бела-бачи матово поблескивал металл.

– Благодарю покорно! – Подполковник рывком выхватил пистолет. – Вероятно, мне ничего другого не остается, как пустить себе пулю в лоб.

– Вот правильно! – одобрил Бела-бачи. – Что в котел положили, то и выхлебывайте.

– Я ничего в котел не клал! – Подполковник совал пистолет в кобуру и никак не мог засунуть. – Нет, это неслыханно! Неслыханно! Почему вы мне не верите? Я, когда шел сюда, был готов к чему угодно, только не к этому. Неужели вы думаете, меня подослали? Так что же вы не бежите? Спешите, пока не поздно! За углом целый батальон жандармов и два кавалерийских эскадрона!

Бела-бачи усмехнулся:

– Что-то многовато на одного бедного старого венгра… Ну, хорошо, положим, я вам поверил. Положим, я вам с самого начала поверил. Что вы тогда еще скажете.

Подполковник явно обрадовался. Справился, наконец, с пистолетом, снова сел и скупо, немногословно, очевидно, обдумав все заранее, перечислил, чем мог бы помочь комитету борьбы.

Оказалось, не так уж мало.

В последнее время в госпиталь поступило много раненых танкистов, некоторые из них были с пистолетами. На складе госпиталя скопилось уже до тридцати штук, причем по документам числилось всего шесть.

Припрятал подполковник и ящик гранат, попавший в госпиталь неведомыми путями войны. Гранаты, правда, неважные, немецкие, с длинной деревянной ручкой, очень неудобные для партизанской борьбы в городских условиях – но все-таки гранаты. У нас в отряде на них надевали самодельные металлические кожухи и использовали для ночных налетов.

– Вот бы еще автоматы. Эх! – Бела-бачи почесал затылок.- Вы католик?.. За автоматы мы бы вас в святые произвели.

– Автоматов нет. – Блестящие лакированные сапоги виновато скрипнули. – Если только штуки три-четыре.

Я встрепенулся: три автомата означали еще минимум шесть после первой же удачной операции.

Конечно, Бела-бачи тоже отлично понимал это, но виду не подал, даже недовольно поморщился.

– Три?.. Тоже на складе? – спросил он, выдержав паузу.

– Нет. На руках у санитаров. Они выезжают с транспортом в районы боевых действий – им положены автоматы. Но можно заменить пистолетами. Они даже обрадуются – все-таки полегче.

– Что ж, доставьте им радость – солдатам ее так мало перепадает на войне. Но не сейчас, позднее, я скажу. Сейчас нам нужнее документы.

– С документами проще. Бланки, печать – все у меня в сейфе.

Они условились, что сегодня же подполковник передаст Бела-бачи два офицерских удостоверения личности и различные справки из госпиталя.

– На чье имя?

– Не заполняйте. Только подпишите и поставьте печать.

Я понял: мы с капитаном Комочиным будем с документами!

Договорились вроде бы обо всем. Подполковник снова стал натягивать перчатки. Медленно, тщательно, приглаживая каждый палец. Нетрудно было догадаться: он хочет еще что-то сказать. И вот, наконец:

– Я был в России в сорок втором. На Дону. Под Воронежем.

– Ага! – неопределенно произнес Бела-бачи.

– Я видел, что там творилось.

– Вот как!

– Меня это очень беспокоит.

– Теперь?

– Да.

– А тогда?

– Конечно же, и тогда! Я культурный человек, я кончил университет в Вене. А это… Варварство! Настоящее варварство… И вот я боюсь… Боюсь, что русские…

Он замялся.

– Будут мстить? – тотчас же подсказал Бела-бачи.

– Да… Поймите меня правильно. Я одинокий человек. У меня нет семьи, все мое имущество здесь, в военном госпитале. Два мундира, один штатский костюм, несколько смен белья, чемодан с набором хирургических инструментов. Я за себя не боюсь, мой дом не разрушат. Хотя бы потому, что у меня его нет. Но наша Венгрия. Наш общий дом. Если они будут мстить, мы пропали. Даже если только по принципу дом за дом, дерево за дерево, человека за человека… Нам не вынести…

– А Россия?

– Не все же в этом повинны! Я не тронул ни одного дерева, ни одного русского… Вы! Они! – Он показал на нас с Комочиным. – Вы венгры, господа, я венгр, у нас одна родина, и я боюсь за нее. Боюсь за Венгрию.

– А что вы сделали, чтобы не убивали другие?

Подполковник промолчал.

– Вот-вот! Вы и тогда были против – и молчали. Сказать почему? Вы не думали, что они придут сюда, к нам. Вы думали, что все кончится там, у них. Но ведь это тоже свинство, согласитесь.

Подполковник молчал.

Заговорил капитан Комочин. Впервые за все время разговора.

– Что значит, бояться за Венгрию?.. Хорти тоже боялся за Венгрию – за свою власть в своей Венгрии. И Салаши тоже боится, очень боится. Вот поймают его и повесят – конец тогда Венгрии. Его Венгрии. Или вот земельные магнаты. Заберут у них землю и разделят между крестьянами. Все кончено! Пропала для них Венгрия! Нет для магнатов Венгрии. На карте есть, а для них нет… Вот и вы боитесь за Венгрию? А что вы вкладываете в эту свою боязнь? Не отвечаете? Не надо, я и так знаю. Господин Дьярош верно сказал: видеть и молчать – тоже свинство. Может быть, не преступление. Но свинство – наверняка! Вот вы и боитесь за Венгрию. Вы видите ее будущее через закопченное стекло своей не совсем чистой совести… А бояться за нее нечего. Венгрия будет! Другая, измененная, очищенная. Конечно, для некоторых уже не Венгрия. Не их Венгрия. Значит, нет Венгрии. А для народа, для трудового люда будет. И такая Венгрия будет, о которой они раньше только мечтали. Их Венгрия. По-настоящему их Венгрия.

– Вы правы. – Подполковник поднялся. – Я понял: надо смыть копоть со стеклышка. Благодарю вас, господа, вы совершенно правы… – Он надел шинель, застегнул ее. – Да, господин доктор, еще одно. Я пришел к вам прямо с квартиры бедного лейтенанта Печи. Он снимал комнату недалеко от госпиталя. Я решил проверить – ведь о смертельном случае уже знает комендатура. Там у него все в порядке. Только под кроватью почему-то мыло.

– Мыло? – удивился Бела-бачи.

– Да, ящик с десятком кусков мыла, Я не понимаю, в чем дело. Почему мыло? У него на складе сколько угодно туалетного. А тут простое, бельевое мыло, большие куски. Опросил у хозяйки, она тоже ничего не знает. Я подумал, может быть, для вас.

– Нет, мы не просили.

У меня мелькнула странная мысль.

– Какого цвета мыло?

Подполковник посмотрел на меня недоуменно:

– Обычное мыло, коричневатое.

– Не желтое?

– Возможно, желтое, я не приглядывался. А что?

– Так, – сказал я.

– Правильно! – голос Комочина звучал, как всегда, ровно, но сам он чуть подался вперед. – Совершенно правильно!..

Они ушли вместе, Бела-бачи и подполковник. Мы с Комочиным остались на кухне дожидаться прихода Аги.

– А вдруг все-таки ловушка? – подумал я вслух.

– Два эскадрона? – Комочин, сидя на корточках, листал газеты, сложенные стопкой возле плиты.

– Ну, пусть два шпика.

– Не думаю.

– Почему?

– Слишком сложно. А ловушка не должна быть сложной. Наоборот, простой. Чтобы в нее легче поверить.

– То же самое говорил и Бела-бачи про наше с вами появление. Слишком сложно для обмана.

Комочин встал, подошел ко мне.

– Вы правильно решили, Саша. Если так уж случилось, то лучше стать их товарищами по борьбе, чем висеть у них балластом на шее. Тем более, у вас такой опыт.

– А вы? – спросил я.

– Найдется и для меня что-нибудь подходящее.

Бела-бачи не возвращался долго, очень долго.

Мы позавтракали – все тем же вчерашним рыжим салом. Капитан Комочин снова принялся за старые газеты. Я тоже начал листать их от нечего делать, одну, другую – и увлекся.

Газеты были не такие уж старые – самое большее, недельной давности. В них говорилось о событиях, о которых я, находясь в штабе армии, знал, что называется, из первых рук. Было очень интересно читать об этом же в освещении фашистских газет.

Вот, например, бои за Дебрецен, большой город на востоке Венгрии, который немецкое командование приказало удержать во что бы то ни стало – он решал судьбу всей Северной Трансильвании. Давно уже фашисты не сосредоточивали на сравнительно небольшом участке фронта столько войск и техники. Одних танков здесь скопилось, наверное, больше полутысячи.

Ничего не помогло! День и ночь работала гигантская мельница, перемалывая фашистские танки, орудия, мотопехоту.

И Дебрецен пал.

А вот как выглядела картина боев по сообщениям газет, которые я сейчас листал:

«Продолжаются успешные танковые бои южнее Дебрецена».

«Танковые бои за Дебрецен приносят нам новые успехи».

«Уличные бои в Дебрецене демонстрируют всему миру несокрушимую силу и храбрость гонведов».

«Русские танки остановлены и разгромлены севернее Дебрецена».

«В пятидесяти километрах севернее Дебрецена войска красных смяты и обращены в бегство».

Оплошные успехи! И только между строчками крикливых заголовков читатель извлекал истину: Дебрецен оставлен, фашистские войска отброшены далеко на север.

Первые страницы газет заполнены речами фашистских лидеров: речи на собраниях, речи на приемах, на митингах, по радио. И всюду одно и то же: «Мы должны победить, ибо не можем не победить, и поэтому победим… Не паникуйте, если услышите грохот пушек у ворот Будапешта. Мы, венгры, как стальная пружина. Сжимаемся, сжимаемся до предела, а когда дальше нельзя сжиматься – выстреливаем наверняка и побеждаем».

«Не паникуйте!»

А в газетах истерические статьи о том, как перевязывать раны, как откапывать засыпанных в подвалах во время налетов авиации.

«Не паникуйте!»

А в газетах обращение военного министра к населению с требованием сдавать теплую одежду для солдат. «Сдавайте все, оставив себе одну-две вещи, все равно, когда придут большевики, они заберут последнее».

«Не паникуйте!»… А газеты пестрят извещениями о «безвременной кончине» сыновей, отцов, братьев, внуков. Убитые горем матери, сестры, дочери, деды… Причина смерти не указывается – военное министерство в целях «укрепления духа нации» не разрешает публиковать сообщения о гибели на фронте. Но и так все ясно – откуда же столько смертей? И тут же, в центре этих траурных извещений нарисован изящный гроб, покрытый цветами. Рядом текст, лаконичный и выразительный: «Цветы для похорон в любом количестве в садоводстве «Хунгария».

А раздел объявлений! Это же сплошная паника, набранная мелким типографским шрифтом. «Продаю виллу с гаражом в аристократическом районе Буды»… «Срочно требуются деньги под залог доходного предприятия». «Продается дом». «Продается завод»… Все продают. И все покупают. Продают дома и заводы. Покупают автомашины, велосипеды, даже ручные коляски. Все, что на колесах, все, что движется.

И не только покупают. Вот любопытное объявление. «Украли автомашину «Мерседес СА 601», стоявшую перед зданием руководства нилашистской партии одиннадцатого района. Всех, кто что-либо знает о машине, просят сообщить за солидное вознаграждение по телефону…»

«Не паникуйте!» – и столбцы отчаянных объявлений: «Ищу пропавшего сына, трех лет…» под рубрикой: «Кто знает о них?»

«Не паникуйте!» – и заметка о смертной казни двух офицеров венгерской армии за участие в революционном движении, помещенная в самом конце газеты, в судебной хронике, между сообщениями о разбитой витрине магазина и пьяном шофере, наскочившем на пешехода.

Даже в разделе «Юмор» – и то сплошная паника:

« – Как дела дома, Пиштике?

– Откуда я знаю? Я не был дома уже целый час».

Или вот такая веселая картинка. Стоит собачка, недоумевающая, растерянная. Перед ней разбомбленный дом, груда развалин. Подпись: «Куда подевался мой постоянный угол?»

За исключением бодрой передовицы, в которой деловито, словно предсказывая погоду на завтра, обещают быстрый разгром врага, и радостных сообщений о нерадостных событиях на фронте, вся газета – сплошная паника. Не надо быть большим политиком, чтобы понять: долго такое состояние длиться не может. Это агония.

Словом, чтение газет здорово подняло мое настроение. Все неприятности последних дней, заслонявшие от меня внешние события, сразу отошли на задний план. Ну, хорошо, пусть у нас не все получилось, как надо, но ведь война-то, война-то в общем и целом идет к завершению! К победе!

И тут же я подумал, что если так, то теперь особенно глупо было бы попасть на деревянную перекладину.

Заныло сердце – так захотелось туда, за линию фронта, к своим.

Время уже было послеобеденное, когда, наконец, мы получили известие от Бела-бачи.

Пришел Шандор и с ним Аги, шумная и насмешливая, как вчера.

– На, русский, получай. – Она кинула через стол пакет, завернутый в газету и тщательно обвязанный бечевой. – Обноски твои.

Я развернул пакет. В самом деле, моя шинель и все прочее, даже пистолет, аккуратно уложенный в не очень чистую тряпочку.

– А как там Черный? Голый сидит?

– Они уже не там. По погребам на горе стали шарить жандармы.

– Ты переоденься, тезка, – сказал Шандор. – Пойдешь с ней. Здесь вам больше оставаться нельзя.

– Что-нибудь с Бела-бачи? – встревожился я.

– Нет, с ним в порядке. Просто мера предосторожности. Человека одного забрали, он эту квартиру знает.

Мне хотелось спросить, нашли ли тол, но я сдержался: Шандор мог ничего не знать про тол.

– Ладно, идти так идти.

Я взглянул на Аги и в шутку озабоченно потрогал свою щеку. Она поняла и рассмеялась:

– Нет, нет, русский. Патрули тебе уже не опасны. Шандор, отдай ему бумагу.

– Ах, да!

Он вытащил из кармана листок и, церемонно поклонившись, вручил мне:

– Получай, тезка!

Это была справка с печатью, подписанная начальником полевого госпиталя. В ней удостоверялось, что ефрейтор Орос Шандор, находящийся на излечении в госпитале по поводу тяжелой контузии, уволен в город сроком на трое суток. В справке указывался телефон, по которому следовало обращаться в случае задержания военными властями упомянутого Орос Шандора.

Фамилия меня насмешила. «Орос» – довольно распространенная венгерская фамилия – в переводе означает «русский».

Теперь Аги могла меня так называть во всеуслышание.

– А через два дня? – спросил я.

– Там видно будет, – ответил Шандор.

– Переоденься живо и пошли, – заторопила Аги. – В пять меня будет ждать клиентка.

– Клиентка?

Она как будто не слышала.

– Одежду Черного завернешь в газету. На, возьми веревку.

Когда я вернулся из соседней комнаты, она презрительно взглянула на бесформенную пачку, торчавшие во все стороны бумажные обрывки и, ни слова не говоря, взяла ее у меня из рук. Несколько секунд – и уродливая пачка приобрела аккуратный вид.

– Ну, Аги, береги моего лейтенанта, – подошел к нам капитан Комочин.

– Ты лейтенант? – удивилась Аги.

Я с торжеством взглянул на Комочина. Проговорился! Если бы не Аги рядом, он бы услышал от меня парочку ехидных слов. И все-таки я был ему благодарен. Теперь она знает…

– Это у него прозвище такое, – поправился капитан и хитро посмотрел на меня. – Он мечтает стать офицером.

– А на самом деле ты кто?

– Солдат, – быстро, не давая мне возможности ответить, сказал Комочин. – Самый обыкновенный солдатик.

Я не успел на него разозлиться.

– Вот и хорошо, – воскликнула Аги. – Терпеть не могу офицеров. Все они страшные нахалы и задирают нос до самого господа бога…

Я попрощался с Комочиным. Довольно сердечно – стало жаль, что мы расстаемся. Он сжал мне плечи обеими руками и ободряюще кивнул головой.

Я спросил, куда он теперь.

– Не знаю. Вот мой хозяин.

Он показал на Шандора. Тот смотрел на нас непонимающе и улыбался: мы говорили по-русски.

Мы с Аги вышли на улицу. На углу стоял жандарм с винтовкой за плечом. Мне вдруг показалось, что это тот самый жандарм, в кустах у речки. Холодный обессиливающий страх захлестнул меня всего.

– Ну, смелей! – Аги словно чувствовала, что со мной происходит неладное. – Сегодня я сама возьму тебя под руку, можно?

И мы пошли навстречу жандарму. Конечно, это был другой, не тот, у реки. На меня он не обратил никакого внимания. Зато на Аги смотрел не отрываясь. Мы прошли мимо, а он все смотрел и смотрел. Аги повернулась и высунула язык. Он громко расхохотался и послал ей воздушный поцелуй.

Идти пришлось довольно долго. Аги избегала людных мест, и мы петляли по старинным узким улочкам, сопровождаемые гулом собственных шагов. Лишь один раз пришлось пересечь центральную улицу. На противоположном углу, прямо на тротуаре, я увидел невысокий помост, на котором стояло несколько столиков. За одним из них галдели на всю улицу аккуратные старички в старомодных котелках и с высокими воротниками. На столе перед ними была развернута большая карта, прижатая сифоном газированной воды.

– Кофейные стратеги! – презрительно фыркнула Аги, когда мы проходили мимо. – Офицерские мощи! Волки на пенсии!

– О чем они так?

– Да все о том же. Как лучше разбить русских. Собираются каждый день в кафе, заказывают бутылку воды на всю компанию – кофе им теперь не по карману, – ну и укладывают на карте одну русскую армию за другой.

Снова мы свернули в переулок, очень короткий, и вышли на улицу, параллельную центральной, но гораздо более тихую. Здесь не сновали то и дело военные машины, не гремел трамвай. Угрюмые люди катили по мостовой неслышные тележки на обтянутых резиной колесах. Домашние хозяйки с тощими сумками в руках торопливо пробегали мимо нас. Вдали слышались тоскливые тягучие звуки похоронного оркестра.

– Вот здесь.

Аги показала на крошечный деревянный домик, такой крошечный, что он казался игрушечным. Одно-единственное оконце и обитая клеенкой дверь, над которой висела несоразмерно большая и яркая вывеска: «Дамская парикмахерская».

– Ты здесь живешь?

– И живу, и работаю. А что? – спросила она с вызовом.

– Нет, нет, просто так.

– Я сейчас отопру, а ты минуты через две-три иди во двор, там дверь.

Она побежала через дорогу к своему игрушечному домику. Я прошелся до угла, вернулся обратно.

Дверь во дворе была просто идеальной для квартиры подпольщика. Она выходила прямо в глухую стену трехэтажного кирпичного дома. Никто не видел входящих и выходящих. Кроме того, во дворе было два выхода, на разные улицы – тоже очень удобно.

Аги, в белоснежном халате, открыла мне дверь.

Я оказался в маленькой комнатке с оконцем, смотревшим, так же как и задняя дверь, в глухую кирпичную стену.

– Сиди тихо, – шепнула Аги. – Пришла клиентка.

Она нырнула за темную плотную портьеру, точь-в-точь такую, как на окнах в квартире Бела-бачи, и сразу же я услышал ее щебечущий голос:

– Нет, благородная госпожа, я думаю, вам больше подойдет короткая прическа. Лучше всего буби-копф. Вот здесь я, с вашего разрешения, оставлю побольше, это уравновесит некоторую полноту щек. А вот здесь мы немного уберем…

Я осмотрелся. Комната была бедной, даже убогой. Кушетка, столик, два стула. Покрытый гофрированной бумагой ящик, на котором стояло небольшое овальное зеркало.

И все-таки чувствовалось, что здесь живет девушка. На ящике – коробки с кремом, одеколон, пудра. В вазе с отбитым краешком две астры. Через столик протянута кружевная салфетка. Несколько томиков на окне: Петефи, Верешмарти, Арань – все поэты. И чистота! Ни единой пылинки.

Аги возилась с клиенткой довольно долго. Потом пришла еще одна, говорившая сочным басом, мне даже показалось сначала, что это мужчина. Ей захотелось вымыть голову, и Аги бегала в комнату греть воду на электрической плитке. Каждый раз она прикладывала палец к губам, предупреждая меня о молчании. Я кивал головой: хорошо, хорошо!

Потом вдруг за портьерой я услышал топот, шум, смех, немецкое «гутен таг» и отпрянул к стене.

Но Аги справилась и с этой бедой.

– Что вам здесь надо? – закричала она. – А ну, пошли вон! Здесь дамская парикмахерская. Дам-ска-я! Уходите отсюда, ну! А то сейчас как позвоню вашему начальнику, тогда увидите. Ко-ман-да-тур! – повторила она по-немецки.

Немцы, похохатывая, затопали к выходу.

– Свиньи! – громко сказала Аги, выпроводив их на улицу. – Так и лезут, так и лезут!

– Солдаты есть солдаты, – пробасила клиентка. – Я скажу мужу, он вам напишет по-немецки на дощечке: «Дамская парикмахерская».

– Благодарю покорно, – ответила Аги. – Тогда от них вовсе отбою не будет.

Было уже совсем темно, когда Аги, наконец, закрыла парикмахерскую. Она занавесила оконце в комнате и зажгла настольную лампу.

– Вот и все. Теперь ты мой гость, русский. Сейчас поставлю кофе.

– Не надо.

– Как хочешь… Все равно суррогат. – Она забралась с ногами на кушетку, скинула туфли. – Я посижу так. Ноги гудят. А ты оставайся на стуле.

– Хорошо.

– Расскажи что-нибудь.

– О чем?

– О России… О своей жене.

– У меня нет жены.

– Все сейчас так говорят.

– Нет, правда, спроси у капитана.

– Он капитан?

Я прикусил язык.

– Ты забавный тип. Краснеешь, как маленький. Ну, сказал бы, что у него прозвище такое.

Она улыбалась. Я придвинул стул к кушетке. Аги моментально вскочила.

– Нет, нет! Сиди, где сидел!

Я отодвинул стул. Она снова уселась на кушетку, настороженно наблюдая за мной.

– Ну рассказывай.

– Ты лучше спрашивай, а я буду отвечать.

– Вот представь себе, что я приехала к тебе в гости, в твою Сибирь. Куда ты бы меня повел? Ну, куда у вас парни ходят с девушками?

– Кто как… В загс, например.

– Сакс? – повторила она. – Что это?

– Как тебе сказать… Кино такое.

Она фыркнула.

– Тоже нашел, что показывать! У нас своих полно.

– Но это особое кино.

– О, я знаю! – воскликнула она. – Дневное, да? Я недавно читала в газете.

– Слушай, Аги, – набрался я храбрости. – Научи меня танцевать.

– Хитрый! – она погрозила пальцем.

– Нет, в самом деле. Я соврал тогда, что разучился. Я совсем не умею.

– Ты мне все врешь.

– Нет, честное слово, нет!

В это время электрическая лампочка начала медленно гаснуть. Нить в ней сделалась сначала золотой, потом розовой, потом красной, потом вишневой. В комнате стало темно. Я едва различал лицо Аги, хотя она сидела в двух метрах от меня.

– Опять там что-то на станции, – тихо произнесла Аги. – Последнее время очень часто.

Рука ее белела совсем рядом, на краю кушетки. Я подался вперед, не подвигая стула, и осторожно коснулся ладонью ее пальцев. Они были мягкие и теплые.

– Это нахальство! – пальцы в моей ладони дрогнули. – Если ты только посмеешь…

– Нет, Аги, нет!

Я хотел, чтобы она поняла меня. Больше ничего мне не надо. Только держать ее руку в своей. Мне было так спокойно, так хорошо. Лишь почему-то бешено билась кровь в висках и вдруг пересохло во рту. Губы шуршали, словно бумажные.

Она не оставила руки. Не вырвала, не выхватила грубо, а потихоньку освободила.

– Не надо, русский.

Голос ее прозвучал приглушенно, просяще, даже жалобно. У меня сжалось сердце. Я убрал руку с кушетки и откинулся на спинку стула.

Она встала, нащупала ногой туфли.

– Все! Пора спать! – голос ее снова был решительным и безапелляционным. – Ты ляжешь здесь, я там.

– Может, лучше…

– Я сама знаю, что лучше.

Она приподняла сиденье кушетки, кинула на стул одеяло, простыню.

– Тебе. А подушка мне. Под голову положишь пакет.

И вышла в помещение парикмахерской, прикрыв за собой дверь. Я слышал, как звякнул ключ.

Потом, когда я лежал на узкой, неудобной кушетке, тщетно пытаясь заснуть, из-за закрытой двери раздалось негромкое:

– Русский! Ты спишь?

– Нет.

– Надо спать.

– Не получается.

Она помолчала немного, потом сказала:

– А все-таки ты очень…

– Забавный тип?

– Да. Именно это я хотела сказать… Там на ящике фонарик, если потребуется… Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, Аги, – ответил я.

Это была уже пятая моя ночь во вражеском тылу.

Мне приснился сон – наверное, первый раз за все годы войны. Как будто стою я на парашютной вышке в нашем городском парке. Над головой белый купол. Прыжок, привычное ощущение легкости в груди… Но что это? Вместо того чтобы опускаться вниз, я плавно поднимаюсь в воздух.

Лечу! Удивительное чувство невесомости приводит меня в восторг. Все выше, выше… Далеко внизу остались металлические кружева парашютной вышки, зеленые аллеи парка, серые невзрачные крыши домиков старого города.

Вот и ровные прямоугольники заводских зданий плывут мне навстречу, соблюдая дистанцию, словно корабли на параде. А слева наша гордость – новый рабочий район, построенный на пустыре, сплошь четырех- и пятиэтажные дома, не виданные раньше в нашем деревянном царстве. Соцгород, социалистический город – так мы нарекли поселок, вкладывая в это название свою страстную мечту.

Лечу, лечу… Такие сны мне часто снились в детстве. Отец говорил: «Растешь, Сашок! Если снится полет – значит, растешь!»

Полет закончился неожиданно. Еще находясь в воздухе, я ощутил легкое прикосновение к плечу. «Аги», – подумал я, просыпаясь. Но глаза не открыл: пусть она считает, что я еще сплю.

Рука несколько раз хлопнула меня по плечу. Я лежал, не шелохнувшись, с трудом сдерживая улыбку.

– Ну и силен ты спать, парень!

Мужской голос!

Продолжая лежать лицом к стене, словно и не проснулся, я незаметно сунул руку под пакет, служивший мне подушкой, где лежал пистолет.

Его там не было!

Я рывком повернулся и вскочил с постели.

Передо мной стоял Бела-бачи и трясся в беззвучном смехе. В руке он держал пистолет.

– На. – Он вернул мне пистолет. – Я так и знал, что ты первым долгом полезешь за своей пушкой… Давай к столу. Тут нам с тобой на завтрак по яичку.

Через приподнятый угол темной занавески в комнату проникал мрачноватый, отраженный от кирпичной стены свет начинающегося дня.

– Где Аги?

– О, она ранняя пташка! Давно убежала.

Завтрак прошел в полном молчании. И опять, как в первый день, меня удивила его странная манера есть с ножа. Я уже давно управился со своей порцией, а он все еще разрезал ломтик хлеба на ровные кубики, словно нарочно тянул время.

Наконец он почистил обрывком газеты нож, сложил его, спрятал в карман. Вытащил трубку, набил табаком, закурил.

– Слышал, как бомбили?

– Бомбили?

– Не слышал? – Он усмехнулся и покачал головой. – Ну и сон – позавидуешь! У нас здесь такой сильной бомбежки никогда еще не было. Верно, городу не очень досталось. Они обрушились на лес за горой. Там уйма танков – немцы на днях пригнали несколько эшелонов… Ну как, парень, наш вчерашний разговор не забыл?

– Тол есть? – сдержанно спросил я.

– Есть двенадцать кусков. Хватит?

– Хватит. А детонаторы? Бикфордов шнур?

– Нету. – Он озабоченно сдвинул брови и повторил: – Чего нету, того нету.

– Без них тол, как полено.

– И ничего не придумать?

– А что тут придумаешь?

Сказал – и сразу же вспомнил, что кое-что можно сделать. Одно время наш партизанский отряд потерял связь с Большой землей. Вышли запасы тола, не осталось ни метра бикфордова шнура. А война продолжалась. На фронт шли фашистские эшелоны с солдатами, техникой, и мы, подрывники, не могли сидеть сложа руки. Посоветовались, поразмыслили и создали свой «завод боеприпасов». Выплавляли тол из немецких снарядов и мин, мастерили самодельные огнепроводные шнуры, детонаторы, рискуя ежеминутно взлететь на воздух. Правда, я сам в этом веселеньком деле не участвовал, получал для операции уже все готовое: обмотанный белой марлей огнепроводный шнур, необычной формы и цвета тол.

– Ладно, – сказал Бела-бачи. – Посоветуемся с ребятами. Какой-нибудь выход найдем, не может быть.

Он поднялся из-за стола, зевнул громко, потянулся.

– Спать совсем не пришлось, в вагоне плюнуть некуда… Ну, пора трогать. Бумага из госпиталя у тебя?

– У меня. Только она еще на завтра – и все.

– Есть уже другая. – Он сунул руку в карман брюк и вытащил две серые книжечки с тисненым гербом на твердых переплетах. Посмотрел одну, другую. – Вот твоя.

Я взял книжечку. Удостоверение личности офицера венгерской королевской армии. Открыл. «Лейтенант Елинек Шандор». И моя фотография – со старого солдатского удостоверения, но с новой печатью. Сделано аккуратно, никаких следов подчистки. Чувствовалась рука мастера.

– Елинек?

– Да. Решили тебя словаком оставить. На случай, если начнет придираться какой-нибудь специалист по языку.

– Второе – Комочина?

Он кивнул:

– Теперь он гонведский капитан Ковач Петер.

– Ну, его-то вы вполне могли оставить Комочиным, – сказал я не без умысла. – Звучит совсем по-венгерски.

– А как, если он кому-нибудь из Ваца встретится? Их ведь сейчас тоже многих в армию взяли. Услышит фамилию – знакомая. Начнет интересоваться, копнет поглубже – и прощай, капитан… Нет, нет, лучше не рисковать. Я вот даже бланки удостоверений – те, что начальник госпиталя дал, в Будапеште обменял на другие. Все меньше риска. Вдруг у них госпитальные номера записаны? Пойдет тогда слежка, до всех нас доберутся. А так спокойнее – номера удостоверений теперь не те…

Он еще что-то объяснял про удостоверения, но я слушал в пол-уха.

Вац… Какое отношение имеет Комочин к этому маленькому городу на Дунае, километрах в пятидесяти севернее Будапешта? Кто те люди, которых ему надо опасаться?

Вац… Вац… Я чувствовал, что нахожусь на пороге какого-то важного открытия, касающегося капитана Комочина. Еще несколько вопросов к Бела-бачи – и я узнаю все.

Но одновременно я чувствовал и другое. Сейчас нельзя задавать никаких вопросов. Я лишь насторожу его и испорчу все дело. А так у него останется впечатление, что я знаю обо всем, и в следующий раз, осторожно начав разговор, можно будет выведать гораздо больше.

Мы вышли из домика Аги. Бела-бачи закрыл дверь, опустил ключ в карман.

– Держись позади меня, особенно близко не подходи.

– А если отстану? Проверка документов или еще что.

– Подожду. На всякий случай запомни адрес. Улица Гонведов, дом тридцать. Вдоль трамвайной линии, а потом, за мостом, налево…

Был уже десятый час. На улицах народу немного. Лишь на углу, возле газетного киоска, давка. Газетчик, пожилой бородатый, мужчина в зеленой шляпе, работал со скоростью автомата, хрипло выкрикивая через равные промежутки времени:

– Что нужно знать о падающих бомбах!.. Как смотреть, как слушать, куда бежать!.. Что нужно знать о падающих бомбах!

Покупатели рвали газеты у него из рук, отталкивая друг друга. Глядя на них, можно было подумать, что статья о падающих бомбах гарантирует жизнь своим читателям и, наоборот, каждый, не прочитавший сегодняшний номер газеты, непременно будет убит.

Бела-бачи шел неторопливо, сложив за спиной руки и волоча ноги по грязному, замусоренному тротуару. Обрывки газет, смятые рекламные листки… Но вот окурков не было заметно – если кто-либо бросал недокуренную сигарету, ее тотчас же подбирали.

Изредка Бела-бачи останавливался у витрины магазина, посматривая искоса, иду ли я за ним, не отстал ли. Затем он не спеша следовал дальше.

Мимо нас, дребезжа, тащились старые разбитые трамваи, увешанные пестрыми людскими гирляндами. Когда трамвай замедлял ход, пассажиры, сгрудившиеся у дверей, соскакивали на ходу, словно им грозила гибель – на остановках трамвай осаждали целые толпы.

Недалеко от моста, за которым нужно было сворачивать налево, меня остановил полевой жандарм, притаившийся в подъезде. Я подал справку из госпиталя – офицерским удостоверением еще нельзя было пользоваться: на мне было солдатское обмундирование.

Жандарм долго и придирчиво изучал справку. Ветер шевелил петушиные перья на его кивере. Бела-бачи стоял на мосту и встревоженно смотрел в нашу сторону.

Я твердо верил в свой документ – и в свое счастье.

– Где контузило? – жандарм поднял на меня пытливые, чуть косящие глаза.

– На фронте, – ответил я, не отводя взгляда.

Он вернул мне бумагу.

– Здоровый бык, стыдно околачиваться в тылу, когда там решается судьба нации.

– Не я один, господин жандарм, – я дерзко улыбался.

– Идите! – он поправил винтовку на плече.

– Слушаюсь…

Я прошел мост, свернул вслед за Бела-бачи в улицу налево. Шел и улыбался, довольный собой. Может, со стороны глядя и нетрудно обвинить меня в неосторожности, но я поступил правильно, совершенно правильно. С такими людьми чем наглее, тем вернее – это я знал еще с партизанских времен.

Улица становилась все беднее и невзрачнее. Давно кончился асфальтовый тротуар. Каблуки моих солдатских ботинок, обитые железными ободками, громко стучали по твердокаменным затылкам булыжников. По наезженной колее, разбрызгивая во все стороны жидкую грязь, с тоскливым воем тяжело тащились военные машины.

Низкорослые одноэтажные дома, облупившиеся, давно не крашенные, с мрачной стыдливостью прятались за унылыми спинами серых заборов. С деревьев, уже наполовину облетевших, ветер срывал неживые желтые листья и остервенело гонял вдоль улицы.

Я посмотрел номер ближайшего дома – он был набит на воротах. Сорок два. Уже близко.

Бела-бачи поджидал меня на углу.

– Эй, гонвед, спички есть? – спросил он громко, – по другой стороне улицы шли несколько мужчин. Потом добавил, чуть слышно: – Проходи, я посмотрю, что сзади.

– Не курю, – тоже громко сказал я, не останавливаясь.

Вот тридцать второй дом. Следующий, значит. С опущенными жалюзи на окнах.

Нет! Этот двадцать восьмой… А тот был тридцать второй. Что за чертовщина!

Я все-таки открыл калитку. Зашел во двор. Бела-бачи за мной. Значит, правильно.

Во дворе, в глубине, за деревьями, дощатая постройка. Здесь? Да, возле двери набит номер. Подошел ближе. Тридцатый. Но дом явно нежилой. Скорее, сарай. Одно оконце, да и то запыленное, в паутине.

– Не здесь?

Бела-бачи отрицательно покачал головой и двинулся мимо постройки в глубь сада.

Впрочем, на поверку сад оказался вовсе не садом, а началом самой настоящей дубовой рощи. Мы шли по едва заметной тропинке, протоптанной вдоль берега речушки, которая вся заросла травой и тиной; вода почти не двигалась. Здесь было тихо, ветер разбивался о могучие стволы дубов. Даже шагов наших не было слышно. Ноги утопали в прелых листьях.

Метров через триста тропка отошла от речушки и неожиданно вывела нас к небольшому дому. Деревянный и неокрашенный, он сливался с окружавшими его деревьями.

– Вот дом тридцать.

Мы прошли калитку. На прибитой к ней дощечке я прочитал: «Ахтунг! Инфекционсгефар! Флектифус!» (Внимание! Опасность заражения! Сыпной тиф! (нем.) Во дворе штабелями были сложены дрова. Хозяйство напоминало усадьбу лесника.

– Это уже загород?

Бела-бачи усмехнулся.

– Не похоже на город, да?.. Метров сто пятьдесят – и другая улица. Просто не дают никому здесь строить. Тяжба идет между двумя хозяевами. Уже много лет…

У двери дома нас встретил немолодой мужчина, по виду рабочий, с добрым открытым лицом.

– Сервус, хозяин! – Бела-бачи пожал ему руку. – Вот еще гостя привел.

Громко топая ножками, к нам подбежала девчушка лет пяти и присела в реверансе:

– Целую ручку.

– Пирошка, моя младшая, – представил ее хозяин.

– Здесь, у них в доме, одно только богатство – дети, – сказал Бела-бачи. – Поделись с ним своей теорией, хозяин.

Мужчина улыбнулся широкой улыбкой, чуть-чугь смущенно.

– Какая там теория! Простая арифметика… У нас ведь как говорят: один ребенок – не ребенок, два ребенка – полребенка, три ребенка – один ребенок. А нам с Рози – это моя жена – хотелось иметь по крайней мере двоих.

– Значит, шестеро?

Он развел руками:

– И к тому же все девочки. Но это и неплохо. Заболела жена – они хозяйничают.

– Тиф? – я вспомнил дощечку на калитке.

– Не совсем. – Мужчина улыбнулся. – Да вот доктор Дьярош посоветовал… Ну, беги домой, Пирошка. – Он обождал, пока дверь захлопнется за девочкой. – Пошли в бункер!

Я думал, что «бункер» – это звучное название подземных бомбоубежищ привезли сюда, в Венгрию, немцы – находится здесь же, в доме. Но, к моему удивлению, хозяин повел нас через двор к легким деревянным постройкам. Здесь под навесом, пристроенным к стене ветхого сарая, величественно возлежала на куче соломы здоровенная свинья, вся в черных пятнах. На нас она не обратила никакого внимания и даже не подняла голову, когда хозяин, подойдя к ней вплотную, взялся обеими руками за огромное корыто с остатками пойла и отодвинул его в сторону, вместе с широкой доской, на которой оно стояло. Открылось зияющее отверстие со стенками, укрепленными бетонным кольцом.

Вниз вела стремянка, конец ее терялся в темной глубине. Оттуда пахнуло холодом.

Хозяин остался снаружи, а мы спустились в колодец. Первым я, потом Бела-бачи. Он с силой потянул на себя какую-то палку, торчавшую сбоку, и крышка бесшумно стала на место, закрыв от нас дневной свет.

– Двигай вниз, парень.

В полной темноте, осторожно нащупывая ногами ступеньки, я стал спускаться. Бункер не мог находиться особенно глубоко под землей, но все же я насчитал двенадцать ступенек, прежде чем ощутил под ногами рыхлый песок.

Сверху, кряхтя, опускался Бела-Бачи.

– Эй, парень, я не наступлю тебе на мозги?

Голос его звучал глухо, как будто он говорил из бочки. Я отодвинулся в сторону, уступая ему место возле стремянки.

– Иди за мной.

Бела-бачи схватил мое запястье своей рукой, и я удивился: она была крепкой и твердой, словно деревянная.

В полной темноте мы прошли с десяток метров. Ход, вероятно, был недавно удлинен. Касаясь свободной рукой стены, я вначале ощущал пальцами песок, а потом уже кладку, неровную, из нетесаных угластых камней – такая кладка часто встречается в фундаментах старинных зданий.

Я не удержался и спросил:

– Ход ведет под дом?

– Нет, в другую сторону. Здесь когда-то корчма стояла. Верх весь снесли, а каменный бункер так и остался в земле, под огородом… Вот и пришли!

Он остановился. Стал и я. Откуда-то доносились едва слышные голоса. Слов разобрать нельзя было. Как будто где-то по соседству бормочет репродуктор.

– Ну, черти, галдят, как на базаре!

Бела-бачи несколько раз стукнул кулаком по двери. Она была, видно, из толстых плах – удары прозвучали негромко и глухо.

Дверь отворилась.

– Бела-бачи! Ребята, Бела-бачи!

Я сразу узнал этот голос. Усач Фазекаш из винного погреба!

Мы вошли в бункер. Здесь было довольно просторно и светло. С низкого потолка из неровных толстых закопченных, как во фронтовой землянке, бревен свисала яркая электрическая лампа. Стены, выложенные из камня, были с одной стороны обшиты новенькими, совсем еще желтыми, досками. Из таких же досок сколочены нары, протянувшиеся вдоль этой стены. На разбросанных в беспорядке одеялах лежали двое парней в солдатской одежде.

Тоже знакомые! Из того же винного погреба. Янчи, который экзаменовал меня по словацкому языку, и Черный.

Вот он увидел меня, соскочил с нар:

– А, русский!.. Ваш покорный слуга!

– Он не русский, – сказал Бела-бачи.

– Не русский?.. Ага! Что я говорил? – торжествующе завопил Черный. – Нет, что я говорил?

Бела-бачи покачал головой:

– Ты можешь хоть на минуту заткнуть свою медную глотку? Я слышал твой голос, еще когда только подходил к улице Гонведов.

– «Шуму много, а шерсти мало, – сказал черт, остригая кошку», – усатый Фазекаш, хмурясь, смотрел на Черного.

– Хорошо, я заткну глотку. Но вы мне все-таки скажите, что будем с ним делать?

– С ним? Заниматься будете, – ответил Бела-бачи. – Он вас научит, как делать из паровозов самолеты.

Наступила короткая пауза. Они все многозначительно переглянулись. Я в упор смотрел на Черного. Что ты сейчас скажешь, крикун? Он сжал губы, морща лоб, но молчал.

– Значит, все-таки русский, – Янчи хлопнул меня по плечу. – Здорово, русский!

– Забудьте! – голос Бела-бачи звучал жестко и властно. – Забудьте, что русский. Забудьте, что когда-либо прежде его видели. Вам приснилось. Мало ли что может присниться, когда дрыхнешь среди винных бочек. И если я еще раз от кого-нибудь из вас услышу хоть слово о русском, клянусь, тому не поздоровится. Черный, ты слышишь?

– Почему именно я?

– Ты знаешь.

Черный хмыкнул, но промолчал.

– Познакомьтесь. Вот ваш новый товарищ. Елинек Шандор,- представил меня Бела-бачи. – Запомнили?

– А сам-то он помнит? – бросил Черный.

Все улыбнулись, я тоже. Черному нельзя было отказать в чувстве юмора.

– Итак, Шандор Елинек, – повторил Бела-бачи, – лейтенант венгерской армии.

– А погоны? Что-то я погонов не вижу?

Конечно, снова Черный.

– Будут погоны. Завтра будут и погоны, и отличный офицерский мундир… А теперь давайте займемся делом. Хватит вам бездельничать и даром хлеб есть.

– С салом, – вставил Черный.

– И вином, – поддержал его Янчи.

– Ну, здесь-то вина нет, – в голосе Черного слышалось искреннее сожаление. – Да, Бела-бачи, знаете, сколько я его в последний день, перед уходом сюда, выпил?

– Половину, – Бела-бачи хитро щурил глаз.

Черный удивился.

– Половину чего?

– Того, что сейчас скажешь…

Мы уселись на нары. Бела-бачи попросил меня рассказать подробнее о технике подрывного дела.

Усатый Фазекаш сидел напротив меня и, не мигая, смотрел прямо в рот. Янчи полулежал рядом с ним, подперев кулаком скуластое лицо. Он все время улыбался, и это вначале мешало мне – в том, что я рассказывал, ничего веселого не было. Потом я понял: он просто рад за меня, что я все-таки оказался русским, а не «шпицли».

Черный сидел на корточках, в стороне, возле мощного самодельного электрообогревателя величиной с добрый ящик из-под снарядов и, повернувшись ко мне боком, грел над обогревателем попеременно то одну, то другую руку. Можно было подумать, что он не слушает. Но когда я разъяснил, что у нас есть один только тол и больше ничего, остальное придется делать самим, Черный вдруг сказал, не поворачиваясь ко мне:

– А если трубчатый порох?

– Для чего?

– Для шнура.

– Правильно! – одобрил я. – Самый лучший способ самоубийства. Такой шнур рванет моментально, не успеешь сделать и шага.

Черный усмехнулся:

– А вата на что?

Я задумался. Кажется, это выход. Если свернуть вату плотным жгутом, а в самом конце его пристроить трубчатый порох и ввести в капсюль-детонатор, получится нечто вроде огнепроводного шнура. Правда, скорость горения неизвестна. Но можно зажечь небольшой кусочек такого самодельного шнура и проверить, сколько времени он будет гореть.

– Порох достанешь?

Черный, так и не оборачиваясь, кивнул.

– Но шнур – тоже еще не все. Нужен капсюль-детонатор.

– С детонаторами проще, – сказал Фазекаш, не сводя с меня восторженных глаз. – Раздобудем в нашей заводской котельной. В угле попадаются.

– Из шахт: там рвут уголь взрывчаткой, – пояснил Янчи. – Кочегары выбирают, да, видно, неполностью, иногда палят… Я как-то забежал, так при мне два разочка в печи стукнуло.

Черный вдруг стремительно вскочил.

– Бела-бачи, пошлите меня! Все принесу – и порох, и вату, и детонаторы.

Бела-бачи крутнул головой, потер ладонью подбородок:

– Нет, Черный, ты парень ненадежный. Забежишь еще в чарду опрокинуть стаканчик.

– Нет, честное слово, нет! Я только на завод за детонаторами – и обратно.

– А порох?

– По дороге захвачу, на поселке. Он у меня там припрятан.

– Готовился втихомолку? – крутой лоб Бела-бачи прорезали сердитые морщины. – Анархист чертов! Всех нас под монастырь подведешь своими выходками. Ведь сказано же: все акции только по решению руководства.

– А что я делал? Что? Собирал – и все! Собирать ведь не запрещено? И вот видите, как пригодилось! Что бы вы теперь делали без моего пороха, а?

– Хитер! – Бела-бачи погрозил пальцем.

Черный просиял:

– Значит, иду?

– Со мной вместе.

Они быстро собрались. Я отдал Черному бумагу из госпиталя. Он прочитал фамилию, хмыкнул:

– Значит, теперь уже не ты, а я Орос – русский!

– Осторожнее на мосту, – предупредил я. – Там жандарм видел справку. Мог запомнить.

– Скажите пожалуйста, жандарм! Да я их всех так за нос вожу – тебе и не снилось.

– Слушай, Черный, не вздумай… Эти твои штучки!

– Бела-бачи, я дал слово! – Черный театральным жестом приложил ладонь к груди. – И потом, вы же будете рядом, возьмете за ручку… Слушай, – он снова обратился ко мне все тем же шутливым тоном. – Куда мой костюм подевал? Такой костюмчик! Имей в виду, если ты его пропил – не рассчитаешься.

Только теперь я вспомнил о пакете.

– Ох, он ведь там остался, – повернулся я к старику.

– У Аги?

– Да. Был мне вместо подушки.

Черный схватил меня за рукав.

– У нее ночевал?

Глаза его бешено сверкнули. Мне показалось, он сейчас ударит. Я вырвал руку и поднял ее, инстинктивно защищаясь. Но он не ударил. Лишь громко втянул носом воздух и сразу выдохнул, коротко, сильно, словно всаживая топор в дерево.

Никто ничего не заметил. Бела-бачи у двери что-то наказывал Фазекашу, Янчи возился с обогревателем, перетаскивая его поближе к нарам.

– Ты что? – тихо спросил я, опуская руку.

Черный не ответил, повернулся резко:

– Пошли, Бела-бачи.

Дверь со скрипом отворилась. Бела-бачи вышел первым, Черный за ним. Закрывая дверь, он снова посмотрел на меня. И опять как на злейшего своего врага.

Ого! Черный ревнует меня к Аги! Но почему? Неужели любит? Видно, начало роману иногда кладет не поцелуй, а пощечина.

А кто же он все-таки, этот Черный?.. Я втянул в разговор о нем усатого Фазекаша и Янчи. Оказалось, они оба знают Черного уже несколько лет, после того, как он приехал сюда из Ваца.

Опять Вац! Странное дело, сегодня я слышу о нем уже второй раз.

– А что он там делал?

Фазекаш изобразил пальцами решетку.

– За что?.. Воровство? – поразился я: замысловатый жест Фазекаша можно было понять только так.

– Сейчас расскажу… Только ты ему – ничего! Он не любит, когда напоминают…

Биография Черного началась в сточной канаве возле казарм Марии-Валерии – деревянных бараков, в которых среди невообразимой грязи находили приют нищие пасынки богатого и пышного Будапешта.

Прямо из зловонной канавы он попал в сиротский дом на окраине, самый голодный и самый холодный из всех голодных и холодных сиротских домов венгерской столицы. Питомцы здесь жили по волчьему закону: либо ты меня, либо я тебя. Так же, как и в животном мире, здесь господствовал естественный отбор: хилые вымирали, более крепкие, выжив, вступали в постоянную, никогда не прекращавшуюся схватку с воспитателями и друг с другом. Никто не щадил их, и они никого не щадили. Когда у волчат вырастали острые клыки и цепкие когти, их пинком выбрасывали из сиротского дома.

Подготовленные таким образом к большой жизни, многие из них быстро находили дорогу в уголовный мир. Черный тоже попрошайничал, воровал, потом вместе с двумя взрослыми ворами попался во время налета на квартиру. Парню тогда еще не было шестнадцати, и суд оказал ему милость, приговорив только к четырем годам тюрьмы.

Дальше все должно было идти по проторенным путям: срок, свобода, новое преступление, снова срок, снова свобода… И так до тех пор, пока Черный, как злостный неисправимый рецидивист, не получил бы пожизненную каторгу или, если бы ему особенно не повезло, намыленную веревку на шею.

Но… Нет, нет, рождественского чуда не произошло, хотя его привезли в тюрьму именно в канун рождества. Просто в камере, куда посадили Черного, оказался еще один человек, слабый и больной, но сильный духом. Он сидел не за уголовное преступление – за политику.

Первые месяцы вынужденного совместного проживания ничего не изменили. Волчонок оставался волчонком: слишком односторонним был весь его жизненный опыт. Но к концу срока начал появляться человек. Конечно, не ахти какой, конечно, еще не с большой буквы, но – человек. Ушло главное – убежденность, что все в мире живут по закону: «Либо ты, либо я».

Выйдя из тюрьмы, Черный с помощью друзей своего нового знакомого – он сам остался в камере еще на десять лет: политические преступления карались строже уголовных – попал на орудийный завод, в бригаду Фазекаша. И тут, среди рабочих, окончательно завершился процесс рождения человека. Но многое еще осталось от старого, очень многое.

Фазекаш и Янчи, по-видимому, ничего особенного в биографии Черного не усматривали. Они рассказывали о ней, как о рядовом явлении, если даже и не повседневном, то, во всяком случае, ничего исключительного собой не представляющим. На меня же его история произвела сильнейшее впечатление. После смерти отца я, до того, как меня взял к себе в семью дядя Фери, два месяца провел в детском доме. Время было трудное, страна не имела возможности как следует помогать осиротевшим детям. Но мы всегда были сыты, пусть бедно, пусть однообразно, но аккуратно одеты.

Мы ощущали ласку, заботу, человеческое отношение.

И все-таки мне было там плохо, очень плохо! Я молчал целые дни, отвергая всякую попытку воспитателей заговорить со мной, сторонился ребят. А по ночам я плакал, звал отца.

А Черный?.. Прожить все детство в звериной клетке. Не знать ласкового слова, думать, что вся жизнь – сплошная драка…

Поздним вечером – наверное, уже давно начался комендантский час – в дверь постучали. Янчи бросился открывать.

Вошел Черный, веселый, возбужденный. В руках он держал несколько больших коробок, кокетливо перевязанных лентами.

– На, держи!

Он кинул мне на нары одну из коробок. Я поймал ее на лету. Развязал ленту и ахнул. – С ума сошел!

Там лежала скрученная веревкой длинная серая вермишель – тонкий трубчатый порох. По нему, точно горошины, перекатывались тусклые металлические тельца капсюлей-детонаторов. А на дне коробки желтели три прямоугольных куска тола.

– Детонаторы вместе с толом! Разве можно?

– Мне все можно. Я везучий, – бесшабашно рассмеялся он. – Возьми с собой на дело – не прогадаешь… Между прочим, тебе привет от Аги, – бросил он небрежно.

Я откинулся в тень нар.

– Заходил?

– Надо же было взять костюм. – Он открыл коробку, вытащил мятый пиджак и брюки. – Вот, теперь у меня есть и выходная пара. Поглажу и буду надевать, как к ней идти.

– Что, повезло на этот раз? – поинтересовался Янчи.

– Спрашиваешь! – Черный самодовольно выпятил грудь. – Теперь мы с ней единое целое. И горе тому, кто вздумает нас разлучать.

Последние слова, несомненно, предназначались мне.

Все следующее утро мы занимались сложными научными экспериментами. Свертывали в жгуты вату – Черный притащил ее целых две коробки – и, отнеся в угол, подальше от нар, где лежала взрывчатка, поджигали. Фазекаш громко отсчитывал секунды; у него появились здоровенные карманные часы, с крышкой и круглой заводной головкой – похожие я в детстве видел у приятелей отца, старых железнодорожников. А мы с Янчи следили за продвижением огня.

Вначале дело не ладилось. Жгут разматывался, вата горела неравномерно, то медленно, то быстро, то огонь внутри ее потухал вообще. Но потом мне пришла хоть и не очень хитрая, зато дельная мысль обмотать жгут ниткой.

Попробовали. Снова Фазекаш стал отсчитывать секунды.

Получилось! Вата больше не разматывалась, стала гореть гораздо равномернее. Это была победа.

Определили толщину жгута и стали готовить шнур. Работали втроем – я, Фазекаш и Янчи. Черный валялся на нарах. Сначала он орал песни – помогал нам работать, как он говорил. Потом ему надоело, и он стал снова трепаться про свой вчерашний визит к Аги.

Собственно, ничего особенного он не рассказывал. Просто, как пришел, как сел, как Аги его приняла, как на него смотрела, как угостила ужином… Но все это сопровождалось таким выразительным подмигиванием, что воспринималось, как внешняя сторона дела, за которой скрыта главная, внутренняя суть. А о ней Черный, как настоящий джентльмен, ничего не может говорить, лишь только вот так подмигивать, предоставляя нам догадываться об остальном самим.

Я старался не слушать, думал о другом, но его веселый самоуверенный голос лез в уши, раздражал, вызывал желание вскочить, подбежать к нему и заткнуть рот.

К вечеру было готово несколько отличных шнуров. Я внимательно осмотрел тол. Один из кусков оказался с отверстием. Оставалось только вставить в него детонатор. Но это потом, на месте.

Теперь уже Черный не отходил от меня ни на шаг, жадно, точно загипнотизированный, поглядывая на желтые куски тола. Вероятно, он был бы не прочь испытать его в деле немедленно, сейчас же – только намекни.

Легли спать голодными – все скудные припасы съели в обед. Что-то случилось там наверху. Иначе хозяин обязательно пришел бы.

Ночь прошла беспокойно. Я то и дело просыпался. Мне казалось, я слышу наверху топот множества ног, чуть ли не выстрелы. Мои соседи по нарам тоже ворочались с боку на бок. Один лишь усач Фазекаш безмятежно спал, раскинув руки в обе стороны, и храпел так, что его, наверное, было слышно на поверхности.

Встали рано, около шести. Посовещались. Решили ничего не предпринимать, ждать. Черный взбунтовался. Размахивая руками, он орал, доказывал, что надо немедленно выходить из бункера, что все мы трусы, забились под землю, как крысы, и боимся высунуть нос. Он даже направился было к двери, но Фазекаш встал на пути и молча поводил возле его носа своим кулачищем.

Часы шли, никто не являлся. Мы были очень насторожены, прислушивались, не доносятся ли сверху какие-нибудь подозрительные звуки. Когда же, наконец, раздался стук в дверь, мы все застыли от неожиданности, хотя все время ждали его.

Фазекаш вытащил запор. В бункер вошел хозяин. Лицо у него было мятое, невыспавшееся.

– С ума там посходили! – накинулся на него Черный. – Башки вам поотрывать!

– Погоди! – отстранил его Фазекаш. – Почему не приходил так долго, хозяин?

– Попробуй приди, если кругом солдат, что летом блох. – Хозяин поставил на нары принесенную с собой корзинку. – Новобранцев пригнали, учения какие-то тут устроили. Им, видите ли, тут удобно: и речка, и лес – пересеченная местность. А на ночь так они вовсе возле сараев устроились. Окопов понарыли, костры разожгли. Я до утра сидел возле окна, все боялся, что свинку прирежут.

– Свинку! – снова закричал Черный. – За свинку он боялся! А за нас он не боялся! Нас пусть режут! Нас пусть вешают! Нет, вы видели когда-нибудь такого фрайера!

Хозяин спокойно выкладывал из корзины хлеб, бутылки с молоком.

– Что ты молчишь? Что молчишь? – приставал к нему Черный.

– Жду, когда ты мне дашь хоть слово вставить. – Он улыбнулся. – Вот если бы твоим ртом можно было по фашистам пулять, ни одного бы уже не осталось… Что мне за вас бояться, если вы здесь как у Христа за пазухой? Как они к нам во двор заявились, так я сразу к корыту, вбил в нижнюю доску кол – и нет ваших. А свинка-то на виду… Ну, налетай, воронье!

Он стоял рядом и, продолжая улыбаться, смотрел, как мы, голодные, расправлялись с едой. Потом собрал бутылки, аккуратно сложил пергаментную бумагу, в которую был завернут хлеб, и сказал:

– Обеда не ждите.

– О-о! – разочарованно протянули мы хором.

– Зато на ужин… – Он сделал паузу и объявил торжественно: – Паприкаш из курицы!

– А-а! – радостно завопили мы.

– Елинек, – вдруг обратился он ко мне. – Вам надо со мной. Наверху ждут…

Я обрадовался. Почему-то подумалось, что там капитан Комочин.

Но в доме ждал меня не он. Бела-бачи. Вероятно, на моем лице отразилось разочарование, потому что он спросил:

– Что – не тот?

– Думал – Комочин, – признался я.

– И с ним увидишься.

– Сегодня?

– Нет. На днях. Или раньше.

– Где он?

– Там, где его и в помине нет, – отшутился Бела-бачи.

Это мне очень не понравилось. Почему он скрывает от меня, где Комочин? Про свои организационные дела он может не рассказывать – его дело. Но Комочин – мой товарищ, такой же советский офицер, как и я, и он не имеет права!..

Я не сказал ничего. В последний момент подумал, что, может быть, Комочин сам не хочет, чтобы я знал. Но почему? Почему?

– У вас все готово? – спросил Бела-бачи.

– Все.

– Сегодня вечером.

У меня дрогнуло сердце.

– Уже?

– Шандор сообщил, вечером будет поезд специального назначения. Есть полный смысл начать именно с него. Как раз сегодня с обеда Шандор заступает на дежурство – очень удобно.

– Но сначала надо выбрать место. Нельзя идти вслепую.

– Для этого я тебя и позвал. Вот погоны, шинель. Сапоги даст хозяин. Какой у тебя размер?

– Сороковой.

– Ничего, потопаешь и в сорок втором. Натолкай в носки бумаги побольше. Примерь!

Шинель оказалась впору. Бела-бачи приладил узкие шнурки погонов и подвел меня к большому, почти до самого пола, зеркалу.

– Ну, каков?

Напротив меня стоял щеголеватый венгерский лейтенант. Я поднял руку, словно желая убедиться, я это или не я. Лейтенант в зеркале повторил мое движение. На его лице появилось растерянно-удивленное выражение.

Я отвернулся. Чужая шинель с чужими погонами жгла плечи.

– Кого возьмешь с собой, чтобы веселее было?

– Можно Янчи.

– А не лучше ли девушку?

– Но где ее найти?

Он прищурил глаз мудро и весело:

– Она уже ждет тебя – не дождется.

На двери парикмахерской, за стеклом, самодельная табличка: «Закрыто». Я обошел домик, постучал. Шевельнулась занавеска, дверь отворилась. Передо мной стояла Аги.

– Ой, Шани, я так тебя ждала!

– Ждала? – Горячая волна залила мне лицо. – Ты ждала меня?

– Конечно! Бела-бачи сказал, что ты будешь в одиннадцать. А сейчас уже скоро двенадцать.

Я уставился на нее. Она рассмеялась.

– Заходи! Что стал, как соляной столб… Ого! Ты уже лейтенант? Вчера солдат, сегодня лейтенант? Пойдет так дальше – через неделю будешь генералом! Есть полный резон с тобой закрутить… Садись, я быстро!

В пальто, плотно облегавшем ее стройную фигуру, в модной шляпке-чалме Аги была очень красива. Она, улыбаясь, прижималась к моей руке. Мужчины оборачивались нам вслед.

– Куда пойдем, Шани?

– На станцию. А оттуда вдоль железнодорожных путей.

– О! – она заглянула мне в лицо, я ощутил мягкий нежный аромат духов. – Там ведь аллея.

– Ну и что?

– Знаешь, как ее называют? «Дорога влюбленных».

– Какая разница?

– Но ведь мы с тобой не влюбленные.

– Пусть себе думают.

– Хорошо, – согласилась она, деланно вздохнув. – Если так нужно для конспирации…

Коренастый круглолицый немецкий майор, блеснув золотом зубов, проводил Аги восхищенным взглядом. Она повернулась, улыбнулась ему кокетливо.

– Симпатичный немец, правда?

– Тебе все кажутся симпатичными, кому ты нравишься.

– А тебе я нравлюсь? – Она смеялась.

Мне вдруг стало жарко.

– Не нужно так сильно краситься.

– Правда?

Я бросил косой взгляд на ее нежные, четко очерченные губы.

– Тебе не идет.

– Но ведь я почти не крашу… Только чуть-чуть. Если тебе не нравится, я могу стереть совсем. Стереть?.. Куда ты так побежал, я не успеваю. Или ты хочешь удрать от меня?

Я молчал…

Мы прошли станцию, кишевшую военными. Потом свернули в прямую аллею. Железнодорожная линия шла рядом, отгороженная металлической оградой.

Временами рельсы исчезали за высокими холмами шлака, похожими на гигантские черные могилы. Пронзительно, точно от нестерпимой боли, вскрикивали паровозы.

– Это и есть «дорога влюбленных». – Шагов Аги не было слышно, песок делал их бесшумными.

Ограда перешла в сплошную гладкую стену из желтого кирпича, довольно высокую и утыканную сверху зацементированными бутылочными осколками. Неподходящее место!

– Ах да! – вроде бы вспомнив, неожиданно воскликнул я; получилось довольно фальшиво. – Спасибо тебе за привет.

Она удивленно посмотрела на меня:

– Какой привет?

– Черный передал.

Она фыркнула презрительно.

– Тоже мне нашелся передатчик! Нахал такой! Да я с ним и говорить не стала. Швырнула пакет и вытурила.

Черный наврал! Черный все наврал!

– Он что… Опять?.. – Я смотрел прямо перед собой.

– Что? – не поняла она. – А-а… Нет, на этот раз он был смирный, как ягненок. Но я их знаю! «Звездочка моя», «розочка моя», «сердечко мое», а потом начинают заламывать руки.

– Он не так уж виноват. У него страшная жизнь – ты не знаешь.

– А у меня какая жизнь – ты знаешь?

В голосе у нее прозвучала необычная горечь. Я сразу вспомнил гневную вспышку, тогда, в воротах. – «Гады! Все вы гады!»

– Ты ничего не говоришь.

Она и теперь не стала рассказывать. Потихоньку высвободила руку и пошла рядом, думая о чем-то своем.

Мы долго шли молча. А потом, когда она снова взяла меня за руку, у меня возникло ощущение, словно я знаю ее уже много-много лет. Почему-то казалось, что точно такое же чувство испытывает и она.

Стена неожиданно кончилась, рельсы пробегали недалеко от аллеи, отделенные от нее кустарником и довольно широкой канавой с отлогими боками. Чутье подрывника подсказало мне, что следует внимательно осмотреть это место.

Я остановился. Мы находились еще в городе, но дома начинались лишь метрах в двухстах от аллеи. А с другой стороны железнодорожного полотна высилась насыпь, обнесенная сверху забором.

– Не знаешь, что там наверху, Аги?

– Ничего там нет. Собирались строить церковь, но только вырыли фундамент и – война.

Значит, пустырь. Хорошо! С той стороны безопасно.

Вечером здесь темно, фонари, конечно, не горят. Взрывчатку пристроить на повороте, где начинается спуск. Мы успеем добежать до домов, пока грохнет.

«Дорога влюбленных». Тут вечером, вероятно, бродят парочки… Пусть себе бродят. Когда я буду закладывать взрывчатку, они не заметят – кустарник, канава. А поджечь шнур – секундное дело. Никому не придет в голову. Ну, прикурил человек.

Пусть себе бродят – даже лучше. Пока полиция после взрыва будет заниматься парочками, мы уйдем далеко.

Надо еще посмотреть у домов. Нет ли там перекопанных улиц, тупиков?

– Нам туда, Аги.

Она вопросительно посмотрела на меня, но ничего не сказала. Лишь когда я, убедившись, что путь за домами свободен, повернул обратно на аллею, спросила:

– Это очень опасно?

– Что? – я хотел выгадать время для ответа. Знает она или не знает?

– То, что ты собираешься делать.

Я пренебрежительно махнул рукой:

– Пустяки!

– Ты нарочно.

– Зачем мне врать?

Она, не глядя, словно невзначай, медленно провела своей мягкой ладонью по моей руке.

– Ты хороший.

Я смутился:

– Вот еще…

Мы проходили мимо кинотеатра. Трехметровая фанерная девушка показывала свои великолепные зубы. Фильм назывался «Фортуна».

– Есть такое русское имя, – сказала Аги.

– Фортуна? – рассмеялся я.

– Нет? Ну, значит, похожее… Сейчас я вспомню. – Она наморщила лоб и выпалила: – Фортучка!

Я снова рассмеялся.

– Форточка! Это не имя.

– Не имя? – удивилась она.

– Маленькое оконце. Чтобы проветривать комнату, когда холодно и нельзя открыть все окно.

– Правда? А мне кто-то сказал, я думала – имя… Как же зовут ваших девушек?

– По-разному… Маша, Клава, Зина, Леля…

– Лола,- задумчиво повторила она.- А как мое есть?

– Аги?

– Это сокращенно. Полное – Агнеш.

– Агнеш… Не встречал ни разу. Похожее есть: Агния, Агафья. Правда, редко встречается, но есть… Я вот в школе учился с одной Агафьей. Даже рядом на парте сидел.

– Она красивая?

– Не знаю…

– Ты ее любил?

– Любил… таскать за косички… Это было в первом классе. Смешная ты.

– Забавный тип? – она рассмеялась.

Мы подходили к парикмахерской. Навстречу громко топал сапогами немецкий патруль. Поравнявшись со мной, солдаты вытянулись, вскинули подбородки. Я поприветствовал небрежно. Они загляделись на Аги и прошли мимо, не спросив документы.

– Мне с тобой хорошо.

Она стремительно повернулась:

– Не врешь?

– Разве ты сама не замечаешь?.. Даже патрули не останавливают.

– А-а… А все-таки ты никакой не кавалер: совершенно не умеешь ухаживать за девушкой. Мы ходили с тобой по «дороге влюбленных», ходили битых два часа, а ты не сказал мне ни одного комплимента, хотя бы из вежливости. Я с тобой больше не пойду, так и знай… Прощай!

– Аги!

Она исчезла за дверью.

– Аги!

Занавеска приподнялась, Аги показала мне язык и прижалась к стеклу. Нос и губы забавно расплющились, до неузнаваемости изменив лицо. Но глаза остались прежними: озорными и ласковыми.

– Одну минуту, Аги!

Она отняла лицо от стекла, отрицательно покачала головой и опустила занавеску.

Я постоял немного. Я стоял бы так целый час, два, три, но сейчас я не мог, надо было быстрее обратно, в бункер.

Занавеска больше не поднималась.

Я повернулся и пошел, чувствуя себя одновременно счастливым и несчастным, как в детстве, когда отец, возвращаясь из дальнего рейса, привозил мне подарок, а мальчишки во дворе тут же отбирали его, и я переживал, не зная, вернут они или нет.

Поздним вечером мы с Янчи сидели возле забора, отделявшего аллею от железнодорожного полотна, на скамейке, которую я облюбовал накануне.

Взрывчатка уже лежала на месте. Пристроить ее удалось без особого труда. Земля под рельсом оказалась довольно рыхлой, легко поддавалась ножу. Выкопать гнездо, заложить в него тол, приладить детонатор и замаскировать заряд, оставив снаружи наш самодельный шнур из ваты, – все это заняло какой-нибудь десяток минут.

Пока я пристраивал взрывчатку, Янчи стоял на страже посреди аллеи – с той стороны меня могли увидеть. Но никто так и не прошел. Вообще, за весь вечер на аллее мы видели только две парочки: мобилизации, следовавшие одна за другой, обезлюдили «дорогу влюбленных».

Теперь оставалось самое неприятное: терпеливое ожидание.

Черный находился на станции, в диспетчерской, возле Шандора. Он должен был сообщить нам, когда пойдет специальный поезд.

В операции хотел участвовать и Фазекаш. Но в последнюю минуту перед уходом из бункера он решил преобразить свою внешность – у него в городе было много знакомых, он не хотел, чтобы его узнали. Взял у Черного бритву, намылился и, тяжело вздохнув, смахнул с верхней губы свои роскошные, пушистые усы.

Он действительно преобразился до неузнаваемости. Но тут же сразу выяснилось и другое: на месте бывших усов отчетливо выделялись два белых пятна.

Пришлось оставить Фазекаша в бункере, он мог испортить нам все дело. У любого человека, взглянувшего на него, тотчас же возник бы вопрос: почему сбрил усы?..

Янчи беспокойно шевельнулся на скамейке. Он так же, как и я, пристально всматривался в дорожку между двумя рядами деревьев, терявшуюся в темноте. Оттуда должен был появиться Черный.

Станция то и дело напоминала о себе тревожными свистками, гудками, тяжелыми вздохами паровозов. Больше всего я опасался, что в нашу сторону двинется какой-нибудь состав, не предусмотренный графиком движения. Мы уже настрjились именно на тот, специальный. Конечно, случайный состав можно пропустить, заряд не должен сработать самостоятельно. Не должен… А если все-таки сработает? Тол сам по себе вполне безобиден, но детонатор от него лучше держать подальше.

– Где же этот чертов поезд? – бросил Янчи нервно. – Взлетишь тут на воздух, пока он приползет.

Я счел своим долгом успокоить его:

– Не взлетим, не бойся. Штука надежная, с гарантией. Я знаю.

– Я тоже. – Он хмыкнул. – Жену вот потерял с такой гарантией.

У Янчи была жена? А я его считал совсем молодым парнем. Сколько ему на вид? Лет девятнадцать, двадцать.

– Подорвалась?

– Не она. Я.

– Ты? – удивился я. – А говоришь – жену потерял.

– Все правильно. Я подорвался, а ее потерял… Покурить как охота!

– Нельзя, терпи. Огонек сейчас далеко виден… Так как же все-таки потерял?

Вопрос я задал не из одного только праздного любопытства. Мне хотелось отвлечь его, а заодно и себя от назойливых мрачных мыслей.

– Так потерял, что хуже некуда. Тут она. И нет ее.

Он умолк и молчал так долго, что я уже потерял надежду что-нибудь услышать. Все же он заговорил снова, медленно, то и дело останавливаясь, словно вспоминая:

– Как война началась, меня забрали. Не здесь – я в селе жил, за Будапешт еще сотню километров… Жена у меня была, Катица. Вот только поженились, двух месяцев не прошло… Ну, фронт, ну, наступление… Ничего, обходилось. Я все хвалился ребятам: Катица за меня молится. Католичка она у меня, такая богобоязненная… А потом, на Дону, одолжили меня на время саперам, мины ставить – у них своих почти всех повышибало. Показал офицер, как и что. Дело простое, говорит, с гарантией. Вот как ты сейчас… Стал ставить коробки эти проклятые. Одна и сработала.

Он снова невесело хмыкнул и замолчал.

– Ну? – поторопил я.

– В голову садануло. Видишь?- он провел рукой по большому копытообразному шраму на лице, который я вначале принял за след ожога. – Все бы не беда. Ноги, руки целы. Жив – и ладно. Да вот память у меня тогда начисто отшибло. Амнезия ретрораде – по-медицински. Лежу себе, как младенец в люльке, и ничего про себя не знаю. Ни кто я такой, ни что со мной было. Как будто только на свет народился.

– Вылечили?

– Рана зажила, а вот память не вернули. Тяжелый случай. Даже профессора смотрели… А потом опять на фронт отправили. Винтовку-то я в руках держать мог. И опять воевал. Бои, бои, ночные марши. Только прежде туда маршировали, а теперь обратным ходом… И вот тут, во время ночного боя, получил от ваших… – Он посмотрел на меня виновато и поправился: – Получил от русских блямбу на память. Трех ребер как не бывало, легкое вынули. Вот, пощупай, чувствуешь, мягко? Зато память вернулась понемногу.

Он опять умолк.

– А жена?

– Погоди, будет и про жену… Списали меня вчистую. Ну, куда мне? Домой, понятное дело. А там… Словом, они год с лишним назад похоронную на меня получили; меня ведь не в своей роте ранило, ну, а раз я туда от саперов не вернулся, там и решили, что убит… Замуж она вышла, моя Катица. Дочка у нее. Племянница мне.

Я думал, Янчи оговорился, но он повторил:

– Да, племянница. Брата моего дочка. Мы с ним так сговорились, когда на фронт меня забирали. Убьют меня, он на ней женится. Чтобы не пропала Катица. Никого у нее нет, сирота круглая… Катица как меня увидела: «Сгинь, сгинь» – и в обморок. Потом, когда откачали, к попу побежала советоваться, как ей быть. Поп говорит: «Он твой первый муж перед богом и людьми. Бог его от смерти сберег, значит, угоден он богу, с ним жить должна». Должна! А у нее дочка ведь! И его она любит, не скажу ничего дурного про брата, хороший парень, душевный, добрый. И меня ей жалко – любила ведь она меня. Три дня мы все ревом ревели, и отец и мать с нами. А потом, смотрю, совсем доходит Катица. Идет, качается, вот-вот упадет. Заговариваться стала. Взял да уехал. У меня здесь дядька, отцов брат, виноградарь. Да я уже тебе говорил.

– Так больше дома и не был?

– Зачем?.. Недавно вот только узнал, брата в армию взяли.

– Поедешь?

– Сейчас нет. Может, потом когда-нибудь…

Глаза наши на миг встретились, и он сразу же отвел в сторону взгляд, словно боясь, что я могу прочитать в нем то сокровенное и тайное, в чем он не решался признаться даже самому себе.

Война! Проклятая война!..

Янчи поднял голову:

– Идет!

Я тоже услышал быстрые шаги. Песчаная дорожка, днем покорно и беззвучно ложившаяся под ноги, ночью становилась хрусткой, как снег в лютый мороз.

Через несколько секунд Черный, запыхавшись, тяжело дыша, плюхнулся на скамейку.

– Ну что?

– Сейчас будет… Уже объявили… Сначала пассажирский, потом, сразу вслед за ним, специальный. Шандор сказал, штабной… Может, Гитлер катит в нем, как ты думаешь? Или пусть хоть Геринг, на худой конец. Я сам подпалю, ладно? Я – ладно?

Я его не слушал… Сначала пассажирский… Не вытащить ли детонатор, пока он не пройдет?

Вдали загромыхали колеса. Перестук становился все громче.

Пассажирский!

Поздно. Не успеть.

Поезд шел быстро. Вот из-за поворота уже показался паровоз. Непривычный для моего глаза зубчатый профиль без обычной высокой трубы четко выделялся на фоне еще не успевшего полностью потемнеть фиолетового неба.

Паровоз сосредоточенно пыхтел, преодолевая последние метры подъема. Затем, быстро набирая скорость на спуске, он пронесся мимо нас. Из короткой, словно обрезанной трубы вырвался сноп искр. Падая, искры отразились на мгновение в пустых и мертвых, будто глаза слепца, окнах вагонов, плотно затянутых изнутри маскировочной шторой, и погасли.

Я облегченно вздохнул. Поезд благополучно миновал опасное место.

– Четыре вагона, – Черный удивленно провожал глазами удалявшийся поезд. – Всего четыре вагона! Представляю, как там набито внутри.

– Тихо! Слушайте!

Шум пассажирского поезда постепенно затихал вдали. Но не успел он еще замереть совсем, как со стороны станции мы вновь услышали дробный перестук.

– Он!

Я пролез через кустарник, перебежал канаву и упал ничком возле заряда. И тут же рядом со мной на землю брякнулся Черный, в руке у него были спички.

– Рано! Я скажу когда!

Время остановилось. Секунды растягивались на целые часы. Возле моего уха раздавалось тяжелое дыхание Черного. Поезд, казалось, никогда не выйдет из-за поворота. Я всматривался в темноту, весь дрожа от нетерпения, до боли в глазах, боясь пропустить тот самый момент, единственный, невозвратимый, когда не слишком рано и не слишком поздно, а самый раз.

Та-та-та… Та-та-та…

Громче… Громче…

Паровоз осторожно, словно нащупывая путь, выдвинулся из темноты.

– Поджигай!

Черный прошептал что-то непонятное. Мне послышалось так:

– Шпарь лысого кипятком!

И чиркнул спичкой. Она сломалась. Еще раз. То же самое!

Я вырвал у него коробок. Пламя, прикрытое моей ладонью, коснулось конца шнура и сразу погасло. Но на занявшемся от огня кончике ваты уже заалела живая трепещущая точка. Когда она доберется до пороха, произойдет взрыв.

– Беги!

Черный вскочил и исчез в темноте. Сам я еще помедлил секунду, всматриваясь в злое дрожание огонька.

И в этот момент рядом со мной возник Шандор.

– Стой! Стой! -глаза его вываливались из орбит. – Обожди! Нельзя!

– Что случилось? Что? – поднялся я с земли.

Янчи, поджидавший меня возле скамьи, сообразил раньше и кинулся в нашу сторону. Сквозь уже близкое пыхтенье паровоза я услышал треск ломаемых ветвей кустарника.

– Это пассажирский! Пассажирский! – В уголках губ Шандора кипела пена. – Они провели нас! Они сначала пустили специальный.

Теперь понял и я, бросился к шнуру. Но Янчи уже успел зажать шнур в пальцах и преградить путь огню.

Обессиленные, мы лежали в канаве, а мимо нас лениво, медленно, словно нарочно, тащился пассажирский поезд. Колесные пары одна за другой с силой ударяли по стыкам рельсов, и я отчетливо, ясно, будто собственными глазами, видел, как маленький детонатор, подрагивая в такт ударам колес, шевелится в желтом смертоносном теле.

Я вернулся в бункер примерно за полчаса до наступления комендантского часа. Янчи уже был там – он шел более коротким путем. Фазекаш знал все. Расстроенный, с таким понурым лицом, словно только что вернулся с кладбища, он пытался утешить нас:

– Ничего! Бывает! Другой раз!

От его утешений становилось еще горше.

Последним пришел Черный.

– Раззия! (Облава! (венг.)

– Здесь?

– Нет. На улице.

– Тебя проверяли?

– Отсиделся в одном месте, а потом дворами.

– В каком это ты месте, интересно, отсиделся? – спросил Янчи.

Черный не ответил. Лег на нары, руки под голову, глаза в потолок, и долго лежал так, необычно тихий, молчаливый, безучастный ко всему.

И все-таки мы подорвали эшелон! Настоящий добротный воинский эшелон с танками и автоцистернами, направлявшийся на северо-восток Венгрии, туда, где развернулось колоссальное танковое сражение.

Произошло это в следующий вечер, на том же самом месте – после чуть было не закончившегося трагически вчерашнего происшествия с пассажирским поездом мы оставили здесь зарытыми в куче опавших листьев толовые шашки, детонаторы и запасной шнур.

На сей раз все шло как по расписанию. Шандор дежурил в диспетчерской вторые сутки, заменяя заболевшего напарника. Он заблаговременно узнал о подходе воинского эшелона, успел известить нас. Мы без помех прибыли на место, подготовили все. Эшелон подошел минута в минуту в сообщенное Шандором время. Его тянули два паровоза. Черный снова крикнул вчерашнее: «Шпарь лысого кипятком!» Мы подожгли шнур и бросились врассыпную, каждый в свою сторону.

Я, как обеспеченный более надежным документом, должен был выйти к главной улице. Двухсотметровое расстояние от аллеи до домов я преодолел бегом. Затем пошел, не спеша, прислушиваясь к тому, что делается за спиной, на линии.

Оба паровоза учащенно пыхтели, перебивая друг друга.

Почему нет взрыва? Уже время, время!

Я не выдержал, обернулся. И в этот момент рваный всполох, словно молния, осветил улицу, выхватил из темноты длинные серые однообразные дома.

Звук взрыва, несильный и глухой, сразу же потонул в последовавшем за ним грохоте и треске. Отсюда я ничего не мог видеть, но ясно представлял себе, как налезают друг на друга, поднимаясь на дыбы, тяжелые платформы, как, скрежеща, изгибаются их толстые металлические остовы, как рассыпаются, словно игрушечные, плотные деревянные стены вагонов.

А затем все стихло. Только долго и надсадно, на одной ноте, кричал кто-то, и ничего человеческого уже не осталось в этом вопле, похожем на непрерывное гудение автомобильного клаксона.

И снова появилось пламя, не ослепительно белое, ровное, как от взрыва, а красное, нервное, торопливое, пляшущее пламя пожара.

Держась поближе к стенам домов, я быстро уходил от места крушения. В городе завыли сирены противовоздушной обороны, залаяли зенитки, в небо потянулись ленивые разноцветные строчки трассирующих пуль. Зенитчики, услышав взрыв, по-видимому, решили, что город бомбят.

На улице было пусто – ни единой души. Даже стало как-то жутко, словно город вдруг весь вымер.

Лишь пройдя несколько кварталов, я услышал впереди себя шум автомобильного мотора. Метнулся к воротам, черневшим на другой стороне улицы, но опоздал. Машина выскочила из-за угла, на секунду водитель включил фары. Ослепленный, я поднял руку к глазам. Раздался скрип тормозов. Машина остановилась в нескольких шагах от меня. Армейский вездеход с крытым верхом. Из кабины выскочил высокий тощий капитан-венгр в очках. Карманным фонариком он осветил мои погоны:

– Документы!

– Кто вы такой?

– Заместитель коменданта города.

Я судорожно ткнул руку за отворот шинели. Там у меня лежало удостоверение и пистолет. Нащупал рукоятку. Прохладная сталь предостерегла от опрометчивых действий.

– Скорее, лейтенант.

Из кузова, приподняв брезент, за нами следили двое военных. Я снял руку с пистолета и вытащил удостоверение.

– Назовите себя, лейтенант.

– Елинек Шандор.

Он проверил по удостоверению.

– Место службы?

– В настоящее время – госпиталь, – сказал я. – После ранения.

– Поедемте со мной.

– Господин капитан, я отпущен только до…

– Не имеет значения.

Он сунул удостоверение себе в планшет и указал на кузов машины:

– Скорее! Скорее!

Оставалось либо стрелять немедленно, либо подчиниться. В первом случае я выигрывал инициативу, но зато их, считая шофера, набиралось четверо против меня одного – почти безнадежно. Во втором случае против меня оставалось лишь двое в кузове.

Мешкать больше нельзя было. Я полез через задний борт. Впереди с лязгом захлопнулась дверца кабины. Машина рывком тронулась с места. Я ухватился за металлическую перекладину над головой.

Сначала я видел только одинокую красную точку горящей сигареты. Постепенно глаза привыкли к темноте. В кузове было не двое – человек десять. Все офицеры и нилашисты-зеленорубашечники.

Стеной навалилось черное отчаяние. Куда меня везут? Почему отобрали документы? Неужели конец? Уйти целым после взрыва и попасться к ним в лапы случайно, по-глупому… Никогда еще я не ощущал такого близкого соседства проклятой старухи, как в этом тряском грузовичке.

– Есть место, господин лейтенант, садитесь, – раздался голос рядом со мной, и кто-то потянул меня за шинель. – Вот здесь.

Я нащупал край скамьи и сел. Тронул шинель на груди, ощутил через грубую материю твердую грань пистолета – и сразу стало легче. Черная волна схлынула, высвобождая рассудок из-под своей власти. У заместителя коменданта в планшете лежало еще несколько удостоверений. Значит, я не один. Что тогда? Задержаны для проверки в комендатуре?

Машина внезапно остановилась. Заместитель коменданта откинул брезент:

– Старший лейтенант Вашвари.

Со скамьи напротив меня поднялся офицер.

– Здесь, господин капитан.

– Выходите… Кто от вас, господин партийный руководитель?

Мой сосед справа, тот самый, что предложил мне место, ткнул рукой в глубину кузова:

– Брат Немеш. Выходите!

– Брат партийный руководитель, я хотел бы поближе…

– Выходите, – прорычал мой сосед. – Дисциплину не знаете…

Заместитель коменданта отвел старшего лейтенанта и зеленорубашечника на перекресток и что-то втолковывал им, показывая рукой вдоль улицы. Потом вернулся к машине.

– Поехали дальше!

Машина рванула.

Теперь все стало понятно. Усиленные посты! Я с облегчением вздохнул, осторожно тронул соседа.

– Что случилось, не знаете?

– Эшелон с танками взорвали.

– Если бы только одни танки, не так страшно, – пояснил кто-то из темноты. – Там, говорят, машины с горючим.

Так я узнал про танки и автоцистерны. Я улыбался во весь рот – все равно темно, никто не увидит.

– Но главное, танки, – твердил мой сосед. – Танки теперь решают все.

– Но если бы не горючее, они бы не загорелись, – не уступал ему невидимый.

– Брат Калуш, вы известный спорщик!

– Но ведь я прав, – не унимался тот. – Разве я не прав? Нет, скажите, брат партийный руководитель, прав я или неправ?

Я спросил:

– А кто взорвал?

Мой сосед обрадовался возможности оторваться от назойливого собеседника:

– Говорят, они сбросили парашютный десант.

– А я слышал – красные агенты, – тотчас же предложил свой вариант невидимый.

Мой сосед крякнул с досады и заерзал по скамье.

– Какая разница! Пусть будут красные агенты.

– Как какая разница? Очень большая разница, осмелюсь заметить, брат партийный руководитель. Парашютисты – это те, которых сбрасывают с самолета. А агенты – это те…

Он не успел досказать про агентов. Машина опять остановилась.

– А теперь пойдете вы, брат Калуш, – торопливо произнес мой сосед. – И если только вы опять вздумаете спорить…

– Ничего я не вздумаю, брат партийный руководитель. Откуда вы взяли, что я буду спорить? Нет, откуда вы взяли, скажите мне, пожалуйста?

Заместитель коменданта, подойдя к заднему борту, выкрикнул мою фамилию. Я спрыгнул на мостовую и осмотрелся. Знакомая улица. Там, за перекрестком, в конце следующего квартала, парикмахерская Аги.

Вслед за мной с борта машины, кряхтя, сполз тучный мужчина в зеленой рубашке и лакированных сапогах бутылками.

– Идите оба за мной.

Заместитель коменданта, придерживая болтающийся планшет, размашисто зашагал к перекрестку. Там он дождался нас и сказал, нетерпеливо постукивая ногой:

– По приказу коменданта вы оба назначаетесь для несения усиленной патрульной службы в связи с чрезвычайным происшествием. Зона действия – этот перекресток. Задача: не пропускать ни одного человека, проверять документы самым тщательным образом, при малейшем подозрении задерживать и передавать в комендатуру – здесь будет курсировать наша машина. Время патрулирования: до особого распоряжения. Вопросы?

Толстый зеленорубашечник щелкнул своими бутылками:

– Не имею, господин комендант.

– Заместитель коменданта, – сухо поправил капитан и обратился ко мне: – У вас?

– Все ясно.

Я тоже попытался щелкнуть каблуками. Получилось, хотя и не так хорошо, как у зеленорубашечника.

– Старшим патруля – вы, господин лейтенант… Желаю удачи!

Заместитель коменданта повернулся, чтобы уйти.

– Господин капитан, – остановил я его. – А мой документ?

– Останется у меня. Получите в комендатуре по окончании патрулирования.

Он ушел. Шаги гулко отдавались на пустынной улице.

Мой напарник зябко поежился, потер руки. У него было что-то неладное с глазами, он часто моргал.

– Бр-р… Холодно!

– Да, в одной рубашке…

Он расхохотался:

– Что я, безголовый, в одной этой дряни бегать! У меня под ней два свитера. И вот все равно. Холодная ночь сегодня! Верно, холодная?.. Нет, вы скажите, холодная или не холодная?

– Холодная, холодная, – торопливо бросил я, чтобы отвязаться.

Я не знал, что делать. Оставаться на посту? Или, улучив момент, бежать? А как документы? Может, лучше все-таки остаться? Хорошо, допустим. А потом идти за документом прямо в комендатуру?

Словоохотливый зеленорубашечник не давал мне подумать. Он не умолкал ни на минуту.

– Давайте познакомимся, раз уж судьба свела нас на таком ответственном деле. Калуш Эндре, владелец кондитерской «Райский уголок». Вы знаете, напротив ратуши? Наверное, не раз у меня бывали, а вот не знали, что я и есть владелец. Бывали ведь?

– Я новый человек в городе, – поспешил сообщить я. – Еще не успел.

– Ну что вы!.. Лучшая кондитерская в городе! – похвалился он. – Спросите кого угодно. Приходите, угощу чашечкой кофе. Настоящий, с вашего позволения, из довоенных запасов. Вы не верите? Нет, скажите, верите или нет?

– Верю, верю.

– А то, может, подумал – я хвастаюсь? – Он вглядывался мне в лицо. – Думаете, хвастаюсь?

– Разумеется, нет.

– Вот… Никто в городе не скажет, что кондитер Калуш хвастун. Нилашистская партия кому попало не доверит пост начальника охраны своего дома. На следующей неделе заступаю,- добавил он гордо. – А с кем имею честь?

– Лейтенант Елинек Шандор.

– Как? Это вы? Тот самый, из госпиталя?.. Очень приятно, господин лейтенант. А я в темноте вас не разглядел, когда вы в машину залезали… Очень, очень приятно. Ваш покорный слуга!

Он долго тряс мне руку. Я никак не мог понять, чему он так обрадовался.

– Давно вы уже там, разрешите поинтересоваться?

– Где? – я проклинал в душе кондитера, назойливого, как осенняя муха.

– В госпитале, конечно, где еще?

– Не очень.

– Но все-таки уже свой человек там, а?

Я все еще не понимал, куда он клонит. Отвечал осторожно, неопределенно:

– Ну… так… Более или менее.

– И с врачами хорошо знакомы, а?

Проверяет меня?

– Конечно! Особенно близко с начальником госпиталя подполковником Морицем, – выложил я свой главный козырь.

– С самим Морицем? Ого! – Он потер руки. – Может, сварганим с вами дельце, господин лейтенант? Вы мне, я вам – все здоровы, все счастливы, все довольны, все улыбаются.

Он коротко хохотнул и легонько стукнул меня по спине.

Я ничего не понял.

– Какое дело?

– О! Прима! Экстра-класс!.. Главное, чтобы мы с вами верили друг другу – вы мне, я вам… А может быть, вы мне не верите? Тогда скажите прямо. Нет, скажите, верите или не верите?

– Верю, конечно… Но…

– Вот и кончен разговор. Заходите завтра в кондитерскую – я как раз эти дни свободен от выполнения партийных обязанностей. Там обо всем потолкуем. Лучше в послеобеденное время, тогда меньше посетителей.

– Спасибо, но прежде я должен знать, чем могу быть вам полезен?

– О, я смотрю, вы человек бывалый, – он шутливо погрозил мне пальцем. – Хотите, чтобы я первый открыл карты? Что ж, кому-то ведь надо начать. Пусть я, согласен… Вы в госпитале? Так?

– Так.

– Знаетесь с начальником? Так?

– Так.

– А начальник – это бог. Так?

– Так.

– А у бога есть все.

– Например?

– Например, медикаменты… Слух прошел, пенициллин на днях привезли.

– Возможно.

– Ох и хитер! Ох и хитер! «Возможно» – ха-ха! Вот вы хитрите, а ведь зря, зря. Меня вам все равно не перехитрить. У меня точная информация.

– Смотрите-ка!

– Вот. А знаете, что такое сегодня пенициллин?

– Нет, не знаю.

Я нарочно произнес это таким тоном, что прозвучало так: конечно, знаю!

– Да, да! – Он клюнул на мой тон. – И валюта, и золото, все, что хотите!

Вот оно что!

– Но самим вам его не сбыть.

– Вот как!

– Да, да, и не пробуйте!

– Это почему?

– Надо знать кому, иначе попадетесь.

– А что вы посоветуете?

– У меня брат аптекарь в Будапеште… Вот я вам уже и выдал один из секретов фирмы. Теперь вы не можете отказаться, господин лейтенант… Тихо!

С легкостью, которую трудно было предположить в нем, он отскочил к стене и сделал мне знак, чтобы я тоже спрятался.

На улице показался человек. Он вел себя чрезвычайно странно. То жался к стенам домов, то вдруг выходил на самую середину улицы. Человек подошел ближе, и я понял: пьян!

Кондитер выскочил из своего укрытия, как черт из сюрпризной коробки:

– Стой! Документы!

Насмерть перепуганный прохожий, горбясь, полез за документами. Здоровенный кондитер стоял над ним, как коршун над цыпленком, и упивался своей властью.

– Вот… – робко произнес задержанный. – Вот документы, господин Калуш.

– Комендантский час, а он шляется! Вздернем тебя!

– Господин Калуш! – взмолился тот. – Я лояльный человек, владелец химической чистки, у меня трое детей, вы же знаете.

– Где веревка! – вопил Калуш. – На фонарь! Где веревка, господин лейтенант?

Я сунул сжатые кулаки в карман шинели. Я боялся, что не сдержусь и стукну его по орущему рту.

– Вы его знаете, господин Калуш?

– Его? Знаю ли я его – ха-ха!

– Тогда отпустите.

– Как прикажете, господин лейтенант. – Он, недовольно урча, вернул документ своей жертве. – Поклонись в ножки господину лейтенанту и убирайся домой.

Задержанный, кланяясь и бормоча слова благодарности, побежал к дому напротив.

– Ха-ха-ха! – кондитер, уперев руки в бока, смотрел ему вслед, пока он не исчез в воротах. – Эх, напрасно не дали его как следует попугать, господин лейтенант. Ерундовский человек – и нашим, и вашим. Теперь он нам руки лижет. А придут русские, к ним на поклон побежит, вот увидите.

– Вы считаете, они придут? – мне представилась возможность попугать его самого, и я не хотел ее упустить. – За такие слова, господин Калуш, вас можно арестовать.

– А? – Он растерянно разинул рот, но тотчас же нашелся: – Так я ведь вас проверял, господин лейтенант. Дай, думаю, погляжу, чем наши герои-фронтовики дышат. Ха-ха-ха!

– Может, вы меня и с пенициллином проверяете?

Он покачал головой:

– Ну и жук вы, господин лейтенант, осмелюсь заметить. Вот придете завтра, тогда увидите сами, проверяю я вас или не проверяю…

И вдруг, сорвавшись с места, он понесся вдоль улицы, торопливо расстегивая на ходу кобуру и крича во всю глотку:

– Стой! Стой! Стреляю!

Через несколько секунд он уже вытаскивал из подворотни какого-то солдата и бушевал:

– Документы!.. Дезертир!

– Сам ты дезертир! – услышал я знакомый голос. – На, читай, если грамотный. Видишь, справка из госпиталя.

Черный!.. Я бросился к ним.

– А срок действия! Срок-то кончился! Расстреляю! Убью, как собаку! – грохотал кондитер.

– Солдат Орос! – крикнул я, подбегая. – Что вы здесь делаете? Опять самоволка?

Черный повернулся ко мне. Глаза у него были такие, словно он увидел перед собой привидение.

– Опять самоволка! Имейте в виду, я завтра лично доложу начальнику госпиталя. Хватит с вами церемониться!.. Где ваш документ?

– У меня. – Кондитер подал мне бумагу.

– Берите и шагом марш!

Черный молча повернулся на каблуках и двинулся строевым шагом.

– И имейте в виду, – крикнул я вдогонку, – если вас задержит другой патрульный пост – их полно на этой улице – я вас выручать не буду.

Мы оба, я и зеленорубашечник, смотрели ему вслед.

– Ваш?

– Да. Из госпиталя. В команде выздоравливающих.

– Горе с этими выздоравливающими. Увидят юбку – все забывают…

Откуда он шел? Ведь давно должен быть в бункере.

– Напрасно вы его отпустили.

– Почему?

Он шел оттуда, со стороны парикмахерской. Уж не ходил ли он снова к Аги?..

– Что же мы теперь, с пустыми руками… А вот уже и из комендатуры.

Подъехала машина.

– Давайте задержанных.

– Нет пока…

Мы простояли на посту до пяти утра. Кондитер старался вовсю, мчался на каждый подозрительный шорох. В результате задержали пять человек, все военные, главным образом, самовольщики из унтер-офицерской школы – бегали тайком к своим девушкам.

Машина из комендатуры забрала их всех. Сопровождавший машину старший лейтенант сказал, удивленно присвистнув:

– Ого! Богатый улов!

Кондитер ликовал:

– Нам повезло: начало улицы. У нас больше всех будет задержанных. Вы что, мне не верите? Нет, скажите, верите мне или нет?..

В пять снова подъехала машина. Из кабины выскочил поджарый заместитель коменданта.

– Благодарю вас, господа. Ваше усердие отмечено господином комендантом города. – Он вернул мне документы:

– Вы исправно несли патрульную службу, господин лейтенант. Весьма исправно.

– Злоумышленников удалось обнаружить? – спросил я.

– Пока ничего не известно. Все задержанные переданы нами в распоряжение гестапо… Вы свободны, господа. Вас подвозить не буду, господин лейтенант. Тут два шага до госпиталя.

– А меня, пожалуйста, захватите, – попросился кондитер. – Мне в самый центр, возле ратуши.

– Садитесь.

Кондитер пожал мне руку и подмигнул:

– Жду завтра.

– Как служба.

– Тогда послезавтра.

– Скорее, господин Калуш, – крикнул капитан.

– Сейчас, сейчас…

Он побежал к машине.

Черт, какое дурацкое осложнение! Ведь если я не приду к нему послезавтра, он обязательно начнет разыскивать меня по всему госпиталю. «Где у вас лейтенант Елинек… Как, нет лейтенанта Елинека?»…

Придется что-нибудь придумать. Иначе прощай мое легальное положение. И менять фамилию больше нельзя. Теперь уже слишком много людей знают меня как лейтенанта Елинека. В том числе и заместитель коменданта города.

Ничего, какой-нибудь выход найдется. В конце концов почему бы и не прийти к нему в кондитерскую? Буду вести с ним переговоры о пенициллине до прихода наших.

Главное, чтобы лейтенант Елинек мог продолжать свою так неплохо начатую жизнь.

Добравшись благополучно до леска, я шел вдоль берега речки к бункеру. От дерева отделился человек. Черный. Похоже, он поджидал меня здесь всю ночь.

– Поговорим?

Я остановился:

– Давай поговорим.

– Я, вроде, тебя должен поблагодарить.

– Вроде.

– Но мне что-то неохота.

– Ну, не благодари.

– Я бы его пришиб, если бы не ты.

Я возмутился. Вот наглец!

– Значит, он меня должен благодарить?

– Его дело.

Я шагнул вперед. Он стоял на дорожке.

– Все?

Черный не сдвинулся с места.

– Слушай, русский. – Вопреки запрещению Бела-бачи он назвал меня русским, и это должно было означать, что разговор пойдет серьезный, что плевал он на все запрещения. – Я против тебя, как типа, абсолютно ничего не имею.

– Ну и хорошо.

– Но хочу тебя крепко предупредить: не становись у меня на пути.

– Пока ты стоишь у меня на пути.

– Я про другое… Если хочешь, могу сказать прямо: Аги!

– Что Аги?

– Хочешь играть в кошки-мышки? – Он не признавал никакой дипломатии. – А я не хочу. Ты ее любишь?

– Что?!

– Скажи прямо, как мужчина мужчине. Любишь? Женишься на ней?

– Слушай, Черный, просто смешно…

– Вот! – он припер меня к стенке и торжествовал. – Тебе смешно! А не любишь и не женишься, так не лезь.

– А ты женишься?

– Да! – глаза его сверкнули в темноте. – Да! Клянусь богом! Я люблю ее и женюсь на ней. И мне наплевать – слышишь! – наплевать на то, что другие говорят про нее.

– А она?

– Что – она?

– Она тебя любит?

– Это не важно! Не любит, так полюбит – ты же сам видишь, какой я парень. Только ты не лезь, не становись между нами. Вот тебя-то она точно не любит, ты ей даже не нравишься.

Все мое самолюбие взбунтовалось против такого наглого утверждения. Я засмеялся – несколько искусственно.

– Я ей не нравлюсь, а тебя она выгоняет. И в тот раз выгнала, с костюмом, и вчера, и сегодня! Только зря проторчал под дверью.

Это была просто догадка, но как только я ее высказал, то сразу увидел, что прав. Черный отшатнулся, как от удара.

– Это тебя совершенно не касается. Это мои с ней отношения, и до них нет никому дела… Да, стоял под дверью, да, и еще буду стоять. Месяц! Два! Год! Десять лет! Пока она не будет моей… А ты, ты… Пойми, болван, она не к тебе, не вот к этому типу с носом картошкой и соломенными волосами, хорошо относится. Она так относится к тебе просто потому, что ты русский. Ты первый русский, которого она видит. Поэтому она к тебе так относится. К русскому, а не к тебе. Не к тебе! На тебя, какой ты есть, ей наплевать. Вокруг нее не такие ходят.

– Кончим этот разговор, – тихо сказал я, чувствуя, что еще несколько слов и мы сцепимся с ним, как мальчишки.

– Ты мне сначала обещай.

– Ничего я тебе обещать не буду. Пусти меня.

Он сунул руку в карман:

– Не будешь?

В кармане у него лежал складной нож. Я разозлился.

– Пошел к черту!

Толкнул его и двинулся дальше по тропинке к бункеру.

Он шел за мной, и его ненавидящий взгляд все время жег мне спину.

Нас разбудил стук в дверь. Фазекаш – он был уже на ногах – побежал открывать.

Вошел хозяин, улыбающийся, чисто выбритый.

– Какой сегодня праздник? – крикнул Черный.

– А то не знаешь!.. Нет, вы в самом деле молодцы, в городе только и разговоров, что о вчерашнем.

Мы все разом повскакали с нар.

– А что говорят?

– Что говорят? Да у меня голова распухла от слухов. Кто говорит, парашютистов была рота, а кто – целый батальон. Кто говорит, подорвали двадцать танков, а кто – все сто.

– Сто танков! – завопил Черный.

– Не может быть, – прервал я его восторги. – Таких эшелонов не существует в природе.

– Двадцать тоже не так плохо. – Янчи весь светился от сдерживаемой радости. – Кто побывал на фронте, тот знает, что значит подбить хотя бы один танк.

Лишь Фазекаш мрачно супил брови.

– К черту! К черту! – не выдержал он. – В следующий раз я пойду с вами, даже если у меня на месте усов будут не белые пятна – алые розы!

– Скорее – шипы! – захохотал Черный.

Фазекаш погрозил ему кулаком:

– Заткнись, остряк!.. И попробуйте только меня удерживать!..

Хозяин пришел не только для того, чтобы рассказать нам о слухах, вызванных вчерашним взрывом. Бела-бачи прислал за мной, надо явиться к нему на квартиру.

– Почему его? – опять завопил Черный. – Почему всегда его?

Хозяин пожал плечами:

– Увидишь Бела-бачи – спроси сам.

Мы пошли к двери.

– Помни, что тебе сказано, – бросил Черный мне вслед.

Я повернулся к нему:

– У меня плохая память.

Фазекаш и Янчи удивленно смотрели на нас…

От улицы Гонведов до дома Бела-бачи неблизко. Путь лежит по центральной улице, мимо штабов, возле которых вышагивают вооруженные автоматами часовые, мимо двух комендатур – венгерской и немецкой. То и дело попадаются патрулирующие зеленорубашечники, солдаты, жандармы. Но я смело шагаю им навстречу. События сегодняшней ночи зарядили меня уверенностью. Иду и смотрю в глаза жандарму, улыбаюсь насмешливо и обзываю его про себя всякими нелестными словами. Дурак ты! Олух царя небесного! Знаешь, кто перед тобой? Да я же, я один из тех, кто взорвал вчера эшелон с танками! Да, да! А вот попробуй, узнай, что это я!

И жандарм… Жандарм вытягивается в струнку перед офицером и выпячивает грудь. Я даже не козыряю в ответ, лишь небрежно киваю головой.

Город как-то странно изменился. Все вроде бы по-прежнему: и старинные дома с узкими высокими окнами, и трамваи с людскими гирляндами у дверей, множество военных машин. И все-таки в облике города появилось что-то новое, напряженное, тревожное.

Я никак не мог определить, что же именно вызывало во мне это ощущение. То ли люди, собиравшиеся небольшими группами по два-три человека возле подъездов, о чем-то шептавшиеся между собой и умолкавшие при моем приближении. А может быть, пропагандистские плакаты? Если раньше я их видел только на рекламных тумбах и щитах, то теперь ими было оклеено все вокруг. Со стен домов, с ворот, с витрин магазинов, со всех сторон лезли на прохожих кроваво-красного цвета чудовища со звездами на лбах – только в кошмарном сне может присниться что-либо подобное. Вероятно, по замыслу авторов, вид этих чудовищ должен был вызывать ненависть, вселять мужество и отчаянную решимость биться с большевиками до конца. Но фашисты явно пересолили. Даже у меня чудовища с плакатов вызывали ощущение, близкое к страху. Что же тогда сказать про бедных жителей?

Поток машин не ослабевал ни на минуту. Одна за другой смрадно взвывали мощные армейские трехоски. В кузовах сидели солдаты в касках, запыленные, с серыми усталыми лицами и погасшими взглядами.

Обычное дело – переброска войск. Но и здесь ощущалось что-то новое, непривычное. Вот и прохожие остановились на обочинах, а уж они-то привыкли к оживленному движению по главной магистрали своего города.

И тут я сделал великое открытие. Как все великие открытия, оно было до крайности простым.

Да ведь машины идут не на восток, а на запад! Не на фронт, а с фронта!

Неужели фашисты сдают город? Так неожиданно, без боя? Ведь фронт далеко. Я ни разу не слышал даже отдаленного гула орудий.

Я остановился. И тотчас же ко мне бочком пододвинулся стоявший на краю тротуара маленький седенький старичок с зонтиком, в котелке, и, взглянув одновременно робко и испытующе, произнес:

– Разрешите вам задать один вопрос, господин военный?

– Сделайте милость.

– Благодарю вас. – Он вежливо приподнял котелок.

Я думал, старичок спросит про машины. Но его интересовало другое.

– Не откажите в любезности, скажите, пожалуйста, это правда, что русские… – Он оглянулся по сторонам. – Что русские начали наступление на Будапешт?

– На Будапешт?! – Я уставился на него.

– Благодарю вас.

Старичок снова приподнял котелок и поспешно отошел.

А я все стоял и смотрел на проезжавшую мимо колонну. Теперь уже шли противотанковые орудия. Не кокетливые, новенькие, ярко-зеленые, только что с завода, а облупленные, с глубокими вмятинами и шрамами на щитах, с черным нагаром вокруг дульных отверстий.

И тут меня снова осенило. Войска перебрасывают к Будапешту! Их спешно снимают с одного участка фронта, чтобы бросить на другой, более опасный, туда, где прорыв.

Завыли сирены. Колебнулась земля, и через несколько секунд послышались глухие, задержанные домами звуки разрывов. Наши летчики нащупали фашистскую колонну.

Улица мгновенно опустела. Машины по-прежнему продолжали движение, но солдаты на них зашевелились, подняли к небу головы, обеспокоенно переговариваясь. Торопливо стреляли зенитки, дождь осколков хлестал по крышам. Жандарм, стоя в воротах, что-то кричал мне, показывая рукой вниз, вероятно, требовал, чтобы я спускался в убежище. Я сделал ему знак: здесь мне близко, рядом – и пошел к переулку.

На улице, где жил Бела-бачи, я не встретил ни одного человека – бомбежка все еще продолжалась, Лишь возле старинной католической церквушки, прижавшись к стене и бормоча молитвы, стояли две монахини в синих сутанах с огромными, из сильно накрахмаленной белой материи головными уборами, похожими на гигантских бабочек.

– Идите в убежище, – сказал я, поравнявшись с ними. – Слышите, как бьют по крышам осколки?

– Все в руках божьих, – не поднимая глаз, пробормотала одна из них, постарше.

А вторая, молодая, с испуганными глазами, добавила простодушно:

– На прошлой неделе трех сестер засыпало в убежище…

Я вошел во дворик. Кивнул, как старому знакомому, льву с водопроводным краном в пасти и позвонил.

Меня ждали. Тотчас же шевельнулся глазок в двери. Повернулся ключ.

– Заходи, – сказал Бела-бачи. – Я уже подумал, тебя разбомбили.

– Меня? Свои?

– Раз бегаешь среди чужих.

Мы прошли на кухню. Свет лампочки едва пробивал тучи табачного дыма. Я разочарованно оглянулся. Комочина не было.

Бела-бачи, крутанув шеей, послал к лампочке новую порцию дыма:

– Придет скоро… Ну, говори, парень, как тебя благодарить? – Он взял меня за плечо рукой, сжал крепко. – Теперь они у нас покоя знать не будут.

– Бела-бачи, вы ничего не слышали? Вроде бы наши наступают на Будапешт?

– Да вот, говорят… Побежал за газетой – там, конечно, ничего. Вот только, – он ткнул пальцем в первую страницу газеты. – «В районе Кечкемета усиленная беспрерывная перестрелка патрулей». Черт его знает, что это означает на человеческом языке! Похоже, началось там. Если они пишут «в районе Кечкемета» – так и читай: Кечкемет уже сдали или вот-вот сдадут. А Кечкемет – дело серьезное. Знаешь, как его называют? Южные ворота Будапешта.

– Сколько до Будапешта?

– Километров восемьдесят.

– О, еще много.

– Вообще-то немало, верно. Но что все-таки значит «усиленная беспрерывная перестрелка патрулей»? Усиленная да еще и беспрерывная. Что-то я не замечал, чтобы раньше так писали. Новое выражение. Может, драпают со всех ног. А раз так, то что такое восемьдесят километров? Ничего! Как раз хватит на один хороший драп.

– Что еще там? – Я взял газету.

– Вот, тоже любопытно. – Бела-бачи отчеркнул ногтем заголовок: «Уничтожь танк – станешь землевладельцем».

Заметка и в самом деле была интересной. Фашистское правительство приняло решение награждать солдат пятью хольдами земли за каждый выведенный из строя советский танк. В случае, если солдат при этом погибнет, его вдова получит уже не пять, а целых десять хольдов.

Бела-бачи поднял на лоб очки и стал совсем домашним уютным старичком.

– До чего жадный народ! – Он беззвучно смеялся.

– Кто? – не понял я.

– Да помещики наши – кто еще? На дно идут, пузыри пускают, а как за землю цепляются… Сколько советских танков на этом фронте, как ты думаешь?

– Не знаю.

– Тысячи три?

– Может, и больше.

– Ну, пять! Ну, десять, ладно! Десять тысяч танков. Значит, по подсчетам наших господ, если их выведут из строя, все до единого, то это обойдется всего в пятьдесят тысяч хольдов. Допустим, половина солдат при этом погибнет, значит, семьдесят пять тысяч хольдов. А знаешь, сколько у наших помещиков земли? Самое малое, пять миллионов хольдов! У одного графа Эстергази побольше четверти миллиона. Вот и считай, семьдесят пять тысяч и пять миллионов… Ну и жадюги! Все равно погибать, так уж проявите широту венгерской натуры, о которой вы так любите толковать. За каждый советский танк – тысяча хольдов – во! Пусть потом люди скажут: хоть и прижимистые были наши дворяне, а перед смертью все-таки раскошелились. А тут – пять хольдов! Тьфу! Уж на что у наших солдатиков мозги забиты, и то, я думаю, сообразят, что пять хольдов за танк – это дешевка. Почти даром! Ведь и так, без всяких танков, на каждого положено по два метра земли.

– У одного графа столько земли? Четверть миллиона хольдов?

Я быстро перевел в гектары. Почти сто пятьдесят тысяч! У одного человека, как у доброй сотни колхозов. Это же смех! Все равно, как одному человеку иметь сто тысяч шуб. Или миллион пар обуви. Или десять миллионов авторучек.

– У Эстергази? Так это только в Венгрии. А у него еще и в Румынии, и в Австрии, и в Германии… Слушай, парень, как ты думаешь, если листовку про эти пять хольдов напечатать? «Пять хольдов и пять миллионов хольдов». Звучит, а?

Он заходил по комнате, сочиняя вслух листовку. Получалось хлестко, зло. Только мне все не давали покоя чудовищные графские поместья.

– Может быть, сказать в листовке вот что, – предложил я. – «Зачем вам умирать за пять хольдов? Если покончите с войной, вашими станут все пять миллионов хольдов. Новая народная власть отдаст помещичьи земли крестьянам».

Бела-бачи понравилось:

– Правильно!

Он сел к столу, быстро набросал текст.

– Ну вот… С типографией только у нас трудности. Печатаем урывками, по ночам. Нилашисты плакатами своими засыпали, все бегают, проверяют, нельзя ведь у них на глазах… Ладно, на днях исправим дело. Тут Комочин кое-что придумал.

– Что?

– Сам тебе расскажет. Слушай, взрывчатка еще осталась?

– На три таких эшелона.

– А шнур?

– Шнур больше не проблема. Сколько нужно, столько сделаем. Взрывчатку доставайте.

– Взрывчатка будет.

– Тогда – шпарь лысого кипятком! – не удержался я от соблазна щегольнуть мудреным речевым оборотом.

Белачбачи усмехнулся:

– Черный?

– Он. – И признался честно: – Но какой такой лысый и почему его обязательно надо шпарить кипятком, так и не знаю.

– А ты у детишек спроси – это же народная сказка… Жил-был маленький умный поросенок. Однажды зимой к нему притащился большой, старый и хитрый волк. «Пусти меня, поросеночек, я замерз весь». Поросеночек отвечает: «Не пущу, ты меня съешь». Тогда волк взмолился: «Замерзну я, пусти хотя бы одну мою переднюю лапу». Уговорил, наконец. Пустил поросеночек его переднюю лапу. Потом волк запричитал, что ему тяжко и горько, что другая его лапа тоже в дом хочет. Поросеночек пустил и вторую, но тайком поставил на огонь жбан с водой греть. Потом пустил третью лапу, потом четвертую, а когда волк прыгнул, чтобы его сожрать, стал обливать его кипятком и приговаривать при этом: «Шпарь лысого кипятком! Шпарь лысого кипятком»… Мы тут недавно по этой сказке даже листовку сочинили. Ведь, понимаешь, ситуация до чего похожая! Немецкие фашисты сначала к нам одну лапу засунули, другую, потом совсем в наш дом забрались. Только мы оказались глупее поросеночка, кипятка загодя не приготовили. Хоть теперь ошпарить, чтобы напоследок шерсть облезла!.. А сами они смогут, как ты считаешь? – спросил он неожиданно, без всякого перехода.

– Как сами? – не понял я. – Разве я от чего-нибудь отказываюсь?

– Ты нам для другого нужен.

– Для чего, интересно?

– Вот придет Комочин, тогда узнаешь, – уклонился Бела-бачи от ответа.

Комочин появился после обеда. Я бросился ему навстречу.

– Товарищ капитан!

– Саша!

Мы обнялись. Потом он легонько отстранил меня, и мне стало стыдно своего порыва. Как маленький! Подумаешь, не виделись четыре дня.

Я нахмурился, сморщил лоб.

– Шикарный офицер! – он разглядывал меня, улыбаясь. – Предсказываю вам отличную карьеру. Только когда у вас будет денщик, заставьте его хорошенько драить вам сапоги. Солнце на голенищах – первый признак успеха и благополучия.

– Денщик?

Только сейчас я разглядел Комочина как следует и поразился. Он – и не он! Дело было не в венгерской офицерской форме, которая, впрочем, сидела на нем чуть мешковато, как и советская; штатский костюм, даже такой старенький, как Фазекаша, подходил ему куда больше. Просто лицо Комочина изменилось. Но чем? Волосы такие же черные, как и прежде, брови тоже. Только теперь они стали тусклее, словно их прихватило пылью. Еще виски скошены – он носил прямые. Густые брови сверху подбриты – чуть-чуть, но уже нет прежней мрачности.

Волосы, брови, еще усталый вид – вот и все. Но если бы я встретил Комочина на улице, то, пожалуй, не сразу узнал бы, прошел бы мимо.

– Почему денщик? – повторил я, настораживаясь. – У нас нет никаких денщиков.

– Зато у них есть. А нам теперь по их уставам жить… Погодите, не кипятитесь. Дайте хоть сначала поздравить вас. – Он энергично тряхнул мою руку. – Шесть сгоревших танков, четыре автоцистерны, двадцать три разбитых вагона. Я своими глазами видел, до сих пор все лежит, только поскидали в канаву, пути освободили.

– Всего шесть? – переспросил я.

– Ого! Видал, Бела-бачи! Ему мало!

– А что! Мне тоже, – рассмеялся старик. – Шестьсот было бы ровно в сто раз лучше… Комочин, я пойду – ты знаешь куда. Есть захотите – все в духовке. Но лучше обождите меня. Скучновато одному челюстями двигать – отвык.

Он ушел.

– Ну, рассказывайте, Саша, как у вас все вчера получилось?

Комочин слушал очень внимательно, не перебивая, не задавая вопросов. Только когда я рассказал, как заместитель коменданта города назначил меня в патруль, а потом объявил благодарность от имени коменданта, его вдруг покинула обычная сдержанность. Он хлопнул рукой по столу:

– Вот кстати! Как нельзя более кстати! Я даже не знаю, что важнее: эшелон или заместитель коменданта… Капитан Киш?

– Фамилию он не сказал. Но капитан.

– Он, он. Второй заместитель у коменданта майор. Очень хорошо! Как раз Киш в комендатуре ведает размещением подразделений. Хорошо! Очень хорошо!

Он радовался, а я не понимал, чему он радуется. Как он сказал – не знает, что важнее: танки или этот нелепый случай с патрулированием?

– Почему хорошо? Может быть, вы мне все-таки скажете, в чем дело?

– Потом как-нибудь, потом.

Это его небрежное «потом» показалось мне очень обидным.

– Все конспирируете! Таитесь от меня, словно я невесть какой болтун или даже хуже! – выпалил я единым духом.

– Саша…

– Нет, честное слово, товарищ капитан, мне все это уже начинает надоедать! И не напоминайте, пожалуйста, что вы старший группы, что я должен вам подчиняться, не задавая никаких вопросов…

Я уставился взглядом в стену и забарабанил по столу пальцами.

– Вы правы, Саша… Понимаете, я дни и ночи занят этим делом и… Я просто не подумал. Словом, простите меня. Так получилось. Непредумышленно.

Сразу стало неловко. Вот уж этого-то я никак не ожидал: он просит у меня прощения!

– Сейчас я вам все расскажу.

– Как хотите. – Я торопливо прикрыл свое смущение завесой безразличия.

– Помните, Бела-бачи говорил о дезертирах, которые свободно живут в селе под видом команды ПВО?.. Так вот, я подумал тогда: а нельзя ли устроить нечто подобное в городе? В больших масштабах. Отдельное воинское подразделение.

Тут я уже больше не мог скрыть интереса:

– Например?

– Есть разные варианты. Скажем, штаб отдельного вспомогательного рабочего батальона. Или армейский склад со своей охраной. Но склад труднее – нужно для видимости хоть какое-нибудь военное имущество.

– На чем же вы остановились?

– Отдельная химическая рота.

– Чем она лучше?

– Прежде всего тем, что подчиняется непосредственно Будапешту. Потом, у нее специфический характер деятельности. Пусть, если хотят, попробуют проверить. Химзащита, подготовка к применению боевых отравляющих веществ…

– Ого! Вы уже сейчас говорите, как профессиональный химик, – не удержался я от ехидного замечания.

И неожиданно услышал в ответ:

– Я всегда считал вас наблюдательным парнем. Действительно, я когда-то учился на химическом факультете… Так вот, отдельная химическая рота как раз то, что нам нужно.

– А для чего это нам нужно? – я сделал упор на слове «нам». – Помочь укрыться дезертирам?

– Вы напрасно иронизируете. Многие из тех, кто сейчас дезертирует из венгерской армии, – наши друзья… Но роту мы создаем не для спасения утопающих. Те, кто думают только о собственной шкуре, к нам не пойдут. Они предпочитают прятаться по бункерам и чердакам. Между прочим, последние дни я с одним товарищем из комитета борьбы как раз и занимался отбором людей в роту.

– Ого! Это что, уже решенное дело?

– Да. И многое сделано. Раздобыли оружие. В основном, укомплектовали роту людьми. В основном, – подчеркнул он.

Я понял намек…

– Остается только ждать провала. И ручаюсь – недолго. О вашей роте немедленно узнает комендатура.

– Конечно! – Капитан улыбался, и я понял, что промахнулся, что это им предусмотрено. – Больше того. Мы сами сообщим о себе в комендатуру. Каждое подразделение, которое прибывает в город, обязано стать на учет в комендатуре гарнизона.

– Но комендатуре нужна бумага.

– Есть бумага и уже лежит в комендатуре. Доставили прямиком из Будапешта, фельдъегерской связью. Бланк, печать, подпись, все, как положено.

Я сразу вспомнил про недавнюю поездку Бела-бачи в Будапешт. Вон еще когда у них было все придумано!

– Сегодня коменданту будет дополнительный звонок из штаба – и убедительный… Нет, Саша, комендатура нам не страшна. Сейчас в городе столько частей, столько каждый день уходит и приходит. А чем ближе фронт, тем больше будет хаос и неразбериха. С этой стороны опасность меньше всего.

– Значит, вы считаете – провал исключен? – спросил я недоверчиво.

– Риск есть. Но риск оправданный. Есть смысл рисковать. Подумайте сами. Довольно большая группа вооруженных людей, решительных, готовых на все, совершенно легально обосновывается в городе. Во-первых, мы обеспечим все акции комитета борьбы. Вот у них сейчас трудности с типографией, нилашисты туда бегают. А мы конфискуем типографию для армейских нужд, поставим у двери часовых – пусть тогда сунутся… Или такие операции, как ваша вчерашняя. Опасно ведь, правда? А мы дадим подрывникам вооруженную охрану. Да и вообще, люди в военной форме, с автоматами, строем, – куда угодно пройдут… Но это только во-первых. А во-вторых… Вы представляете, какую неоценимую помощь может оказать такая рота советскому командованию? Особенно, когда наши части подойдут ближе к городу… Что молчите? Не согласны?

Я растерянно водил рукой по лицу. Все, что он говорил, было так неожиданно.

Впрочем, неожиданно ли? Смутные предчувствия появились у меня уже с того момента, когда он упомянул о денщике.

– Но ведь… Я не знаю… Совершенно другая армия, другие порядки.

– Минуту!

Капитан Комочин вышел в соседнюю комнату и вернулся с пачкой книг в руках.

– Вот! – Он положил книги на стол. – Их армейские уставы, наставления, учебники… «От сна восстав – учи устав, ложишься спать – учи опять». Тут вам работенки хватит.

– «Вам»!.. А вам?

– Дело в том… – он замялся; это было что-то новое. – Словом, я очень хорошо знаком и со страной, и с армией.

Покусывая губы, я полистал страницы, почитал оглавления книг и, решившись, наконец, спросил напрямик:

– Вы венгр, да? Из Ваца?

Он ответил не сразу. Встал, прошелся по комнате. Потом остановился, сложив руки на груди. Взгляд у него стал жестким.

– Сейчас вы на меня снова обидитесь.

– Опять не скажете?

– Нет, скажу. Скажу, что терпеть не могу, когда мне лезут в душу. Знаете про меня все, что нужно знать – и довольно! Я буду вам все говорить, все, что касается наших общих дел. У вас не будет больше никаких оснований обижаться, я ничего от вас не утаю. Но одно учтите, прошу вас: у меня нет ни малейшего желания делиться – не только с вами, дело не в вас, с кем бы то ни было! – нет ни малейшего желания делиться подробностями моей биографии.

Он был теперь такой же холодный и чужой, как тогда, в политотделе, когда я спросил, взяли ли у него заявление.

– Но почему вы так болезненно реагируете? Правда же, я не хотел…

– Тем лучше! – прервал он меня. – Можете считать, что у меня болезнь, странность, мания – что угодно. Но только просьбу мою учтите.

– Хорошо… Если вы так…

– Вот и отлично! – Комочин взял со стола одну из книг. – Вот. Начните с устава внутренней службы. Завтра пойдем в комендатуру – потребуется в первую очередь.

У него это здорово получалось – наговорить целую кучу неприятных вещей, а потом, как ни в чем не бывало, перейти к прежнему спокойному деловому тону.

Я так не умел. Мне требовалось время, чтобы отойти. И, кроме того, я не хотел оставить за ним последнее слово.

Я сказал:

– Откровенно, так откровенно. Я тоже хочу, чтобы вы знали: при первой же возможности, как только мы свяжемся с командованием, – по рации или еще как-нибудь, не знаю, – я немедленно оставлю вас и вернусь обратно.

– Можно поинтересоваться – каким образом? – спросил он с язвительной учтивостью.

– А хоть каким! Пешком через линию фронта, самолетом. Мне не доставляет ни малейшего удовольствия работать с вами. Я только подчиняюсь военной необходимости.

Он тонко улыбнулся.

– Можете вернуться… Если разрешат.

– Думаете – нет?

– Думаете – да? Люди проходят специальную подготовку, тратят драгоценные недели и месяцы, чтобы удержаться хотя бы короткое время во вражеском тылу, а мы с вами почти без всяких усилий оказались в такой ситуации, о которой разведчик может только мечтать! И вдруг – здравствуйте, пожалуйста! – лейтенант Мусатов запросился обратно. Почему? На каком основании?

– Мы с вами все равно не сработаемся.

– Как сказать! Меня, например, вы устраиваете вполне. Другого такого напарника мне ни за что не сыскать.

Иронизировал он или говорил серьезно?

Я никак не мог понять.

В бункер я не вернулся. Ночевал у Бела-бачи. Впрочем, можно ли сказать – ночевал? Мы с капитаном Комочиным не сомкнули глаз, до утра просидели над уставами. Это напоминало время, когда я со своими однокашниками готовился к выпускным экзаменам в десятом классе. Дни, отведенные на подготовку, мы проводили на Оби, загорали, купались – стояла чудесная погода. А ночью, перед экзаменом, собирались у кого-нибудь на квартире и прочитывали вслух весь учебник – от корки до корки. И сдавали!

Только на сей раз экзамен предстоял посерьезней. Я никак не мог отделаться от мыслей, что нас ожидает провал. Читал вслух текст, потом слушал, как читает Комочин, а перед глазами развертывались сцены завтрашнего разоблачения в комендатуре, одна другой страшней и ярче.

Бела-бачи тоже не спал. Он уходил в соседнюю комнату, укладывался на диван, кряхтел там, вздыхал, потом вставал и возвращался на кухню. Но помочь Бела-бачи нам не мог ничем: армейских порядков и уставов он не знал.

Утром, когда стало светать, мы уже совсем обалдели.

– Все! – скомандовал Бела-бачи. – Теперь – кофе!

И, убрав со стола учебники, стал налаживать свою кофегонную аппаратуру.

Поспел кофе, и в доме, словно привлеченный ароматом, появился еще один человек. Он вошел на кухню, сорвал с головы пилотку, пристукнул каблуками и доложил чеканно:

– Господин капитан Ковач! Отдельная химическая рота прибыла на южную окраину города и ожидает ваших дальнейших указаний. За время вашего отсутствия в роте никаких происшествий не случилось. Личный состав здоров, материальная часть в порядке. Командир химического взвода лейтенант Нема.

Комочин еще вчера предупредил меня о предстоящем приходе лейтенанта. И все-таки его появление меня поразило. До сих пор химическая рота представлялась мне какой-то фикцией, значащейся только на бумаге, посланной коменданту. Увидев же подтянутого лейтенанта, услышав его четкий и ясный военный доклад, я вдруг поверил в реальность существования химической роты. Это влило в меня тот заряд бодрости и веры в успех, которого мне так до сих пор не хватало.

Комочин представил нас друг другу. Лейтенант Нема очень серьезно проделал весь ритуал знакомства. Его квадратное лицо с плотно сомкнутыми губами и холодными бесстрастными глазами, казалось, никогда не знало улыбки.

– Тоже химик? – спросил я в шутку, чтобы разрядить обстановку, которая, как мне казалось, была уж слишком официальной.

Губы на миг разомкнулись.

– Так точно, инженер-химик!

И сомкнулись вновь.

У меня сразу пропала всякая охота шутить.

Сидя за кофе и украдкой наблюдая за лейтенантом Нема, я установил, что он вообще предпочитает молчать. В разговор не вступал, вопросов никому не задавал. Когда обращались к нему, отвечал односложными «да» или «нет». А если требовался более обстоятельный ответ, он умудрялся построить его из минимального количества слов.

Позавтракав, мы стали разбирать различные варианты своего поведения в комендатуре. Лейтенант Нема набросал точный план помещения. Ровно, холодно, как будто речь шла не о нас, а о ком-то другом, изложил, где нас могут перехватить работники и посетители комендатуры, если мы будем разоблачены и придется отступать. Выходило, что скрыться мы не сможем. Поэтому решили: если нас постигнет неудача, засесть в кабинете коменданта и отстреливаться до последнего патрона.

У меня от такого «варианта» неприятно засосало под ложечкой.

Бела-бачи проводил нас через двор. Он очень волновался, чаще обычного нервно крутил головой. У ворот потряс всем нам руки.

– Только смелее! Смелее! Смотрите прямо в глаза. Говорите весело, дерзко, вызывающе.

Около двенадцати мы вошли в здание венгерской комендатуры и оказались в просторном круглом фойе, заполненном офицерами и насквозь прокуренном. Беспрерывно хлопали многочисленные двери, входили и выходили военные. На нас никто не обращал внимания.

Возле окна, за залитым чернилами письменным столом, сидел офицер с повязкой дежурного на рукаве и боролся с дремотой, то закрывая, то вновь открывая сонные, осоловевшие глаза.

Капитан Комочин подошел к нему:

– Прибыли в ваш город.

Тот вскочил, поправил китель.

– Размещение?.. К капитану Кишу. Второй этаж, третья дверь направо…

Капитан Киш был занят с несколькими военными, офицерами генштаба, судя по черным бархатным петлицам с красными краями на их мундирах – теперь я был основательно подкован по части знаков различия. Жестом он пригласил нас сесть и обождать.

Разговор шел на высоких нотах. Генштабисты дружно наседали, требовали каких-то дополнительных автомашин с шоферами, капитан Киш решительно отказывал. В конце концов, они ушли разозленные, угрожая, что пожалуются начальнику гарнизона, и на прощанье громко хлопнули дверью.

– Наглецы, – капитан Киш нервно повел плечом. – Им все, другим ничего. Закройте, пожалуйста!

– Генеральный штаб! – посочувствовал Комочин, прикрывая распахнувшуюся дверь.

– Да, привыкли там, у себя в штабе, вот и подавай им теперь со всеми удобствами. Ничего, попадут на фронт, будут им удобства! – Капитан зло усмехнулся. – Чем могу служить, господа?

Комочин представился ему.

– А, химики…

– Вы получили бумагу?

– Да, но… – Тут капитан узнал меня и дружески кивнул. – Лейтенант Елинек! Вы же в госпитале?

Это было предусмотрено.

Я вскочил, вытянулся:

– Со вчерашнего дня нахожусь в распоряжении командира отдельной химической роты. Согласно полученному предписанию.

– Вам повезло, Елинек. Химическая рота сейчас не самое плохое место. – Уголки рта дрогнули на худом лице заместителя коменданта. – И вам тоже, господин капитан Ковач. Я имею приятную возможность рекомендовать лейтенанта Елинека с самой лучшей стороны. Такие офицеры для нашей венгерской родины неизмеримо нужнее, чем эти напыщенные ничтожества генштабисты.

– Благодарю вас, господин капитан. – Я щелкнул каблуками, на этот раз очень удачно.

– Но что касается размещения – должен вас огорчить, господин капитан Ковач. Мы больше не занимаемся размещением частей в городе, эти функции переданы немецкой комендатуре.

– Почему так?

– Ожидается прибытие значительных контингентов немецких войск. Между нами, конечно.

– Разумеется, – поспешил заверить Комочин. – Неужели ничего нельзя сделать, господин капитан? У нас небольшое подразделение, много не нужно.

– Весьма сожалею… Единственное, что я могу сделать… – капитан потянулся к трубке полевого телефона, – Дайте ноль-три… Немецкий комендант, – пояснил он.

В трубке что-то щелкнуло.

– Ja, – произнес густой бас.

Весь дальнейший разговор происходил на немецком языке. Нам было хорошо слышно – капитан держал трубку далеко от уха.

– Господин подполковник, у меня находится командир отдельной химической роты – мы переслали вам бумагу. Они сегодня прибыли в город.

– Я сказал. Ничем не располагаю, – не очень любезно пробасила трубка. – Пусть разместятся в каком-нибудь селе поблизости.

– У них маленькое подразделение. Всего две-три комнаты.

– Еще не хватает, чтобы нас разместили вместе с кем-нибудь, – произнес едва слышно капитан Комочин. – Тогда все пропало.

Трубка долго молчала.

– Ладно, – наконец услышали мы. – Пусть идут к майору Троппауэру, я передам ему бумагу. Но только в последний раз, господин капитан. Больше не обращайтесь ко мне с такими просьбами.

– Сердечно благодарен. – Капитан положил трубку, вынул из кармана носовой платок. – Фу! Разговаривать с немцами… Идите в их комендатуру. На нашей же улице, тридцать шестой дом. Особняк со львами у подъезда. Торопитесь, как бы он не передумал…

Майор Троппауэр, высокий мужчина с совершенно голым яйцевидным черепом, встретил нас в коридоре.

– Еще минута – и я ушел бы на обед, – недовольно сказал он на приличном венгерском языке. – Заходите.

Он встал у двери, пропустил нас в кабинет.

– Вы отлично говорите по-венгерски, – сделал ему комплимент капитан Комочин.

Троппауэр ничего не ответил, сел за стол.

– Документы! – приказал он коротко и требовательно протянул руку.

Мы подали документы. Лейтенант Нема хорошо рассчитанным жестом положил свое офицерское удостоверение – в отличие от наших оно было настоящим – подальше от рук майора, на самый край стола. Троппауэр начал именно с него. Внимательно, шевеля губами, прочитал фамилию, имя, осмотрел печать, фотокарточку. Потом поднял свою яйцевидную голову и вонзил острый испытующий взгляд в лейтенанта.

– Возьмите!

Затем он принялся за мое удостоверение.

Я смотрел на стену за его спиной. Там, у самого потолка, лениво играла отраженная солнцем зыбь листвы, как свет на дне неглубокой прозрачной речки.

– Елинек?

– Так точно.

– Словак.

– По отцу.

– Они не очень-то воюют против русских, ваши словаки. Сдаются целыми пачками.

В его взгляде сквозила насмешка, желание уязвить меня.

– Я венгерский словак, господин майор.

– Но словак!

– Вы напрасно обижаете лейтенанта Елинека, – вмешался Комочин. – Не далее, как двадцать минут тому назад мне его отлично рекомендовал сам капитан Киш. Лейтенант Елинек выделился во время патрулирования, задержал целую группу подозрительных лиц… А что касается его национальности, то это само по себе еще ничего не значит. Я знаю одного немецкого генерала, который не только сдался в плен русским, но еще и возглавил там, в России, изменнический комитет «Свободная Германия». Его фамилия Зейдлиц. Генерал-лейтенант фон Зейдлиц, может быть, слышали?

Это был великолепный ход! Лицо Троппауэра пошло красными пятнами, даже лысина слегка покраснела.

– Возьмите. – Он брезгливо, кончиками пальцев, отодвинул от себя наши документы. – Мне нравится ваша прямота, господин капитан. – Щелчком выбил из пачки сигарету, закурил. – Мы, немецкие солдаты, особенно умеем ценить прямоту в других, так как сами терпеть не можем виляний. И поэтому позвольте вам сказать, что отдельные предатели вовсе не определяют лица нации. Если бы мы по предателям судили, например, о вашей венгерской нации, то у нас было бы достаточно оснований не доверять и вам, венграм. Вы мне привели в пример одного Зейдлица, а я вам мог бы назвать сколько угодно примеров… Вот позавчера военный трибунал здесь, в городе, вынес смертный приговор одному венгерскому офицеру. Если бы вы знали подробности! Кошмар! Кошмар! И, к сожалению, к сожалению, он далеко не один… Но ведь я из этого не делаю вывод, что все венгры предатели. Вот вы, например. Я уверен, что когда вы попадете на фронт, то будете сражаться достойно… Ах да, я упустил из виду! Вы же химик, тыловое подразделение.

Он сиял. Он отомстил наглому венгерскому капитану.

Но Комочин не уступал:

– Химики тоже нужны, господин майор. Так же, как работники комендатур.

Троппауэр поджал губы.

– Комендатуры, к сожалению, необходимы. А вот химики… Я считаю, я убежден, что вашу роту следовало бы расформировать, а личный состав отправить в пехотные части… Химия! – воскликнул он с презрением. – Если бы вы хоть газы против русских пустили!

– А русские? – спросил Комочин.

– Что русские?

– А если русские тоже пустят? Думаете, у них нет? И при нашей скученности населения – кстати, у вас в рейхе, скученность еще больше, – вряд ли это было бы нам выгодно. Я думаю, фюрер все взвесил. Если была бы хоть малейшая возможность применить против русских дихлордиэтилсульфит…

– Что это такое?

– Вы его называете ипритом… Так вот, если была бы хоть малейшая возможность, фюрер, несомненно, ею воспользовался бы.

– Да, разумеется, фюрер все предусмотрел. – Троппауэр был уже не прочь прекратить спор со строптивым и неуступчивым венгром. – Так, значит, вы насчет размещения?

– Так точно!

– Есть только одно помещение, не из самых лучших. Далеко не из самых лучших, – подчеркнул Троппауэр. – Вы знаете чарду «У цыганского короля»?

– Я впервые в городе, господин майор.

– Я знаю, – выступил вперед лейтенант Нема. – Берлинская улица. Подвальное помещение.

– Подвальное? – разочарованно переспросил капитан.

– Да, – подтвердил Троппауэр. – И к тому же с выбитыми окнами – неподалеку упала бомба. Но другого ничего у меня нет. И этого бы не было; вам просто повезло. Трактирщика призвали в армию, а жена закрыла заведение… Ну, как? Если не подходит, вам придется обращаться к самому господину коменданту.

Майор торжествовал: вот когда он взял реванш!

Комочин сделал вид, что колеблется.

– Право не знаю. Мои люди уже в городе… Господин комендант здесь? – спросил он.

– Нет! – быстро сказал немец. – Нет, нет! И вряд ли будет сегодня… Так выписывать ордер на занятие помещения?

– Что же делать! – капитан Комочин сокрушенно махнул рукой. – Не могу же я держать людей на улице.

Майор подписал какую-то бумагу, поставил печать.

– Вот. Передадите хозяину дома – он живет там же, на первом этаже.

– А квартиры для офицеров? У меня трое.

– Офицеров мы не размещаем. Договаривайтесь с местными жителями. И советую особенно не церемониться. Ваши соотечественники в последнее время не очень-то любезны с людьми в военной форме.

Мы откланялись и пошли к двери.

– Да, – остановил нас Троппауэр. – Хлорная известь у вас есть?

– В известном количестве, – повернулся к нему капитан.

– Имейте в виду, я вас буду привлекать для дезинфекции помещений.

– Это не входит в круг обязанностей химической роты, – сухо отпарировал капитан.

– Гм… Видите ли, говоря по правде, я не очень доверяю местной санитарной команде. А в городе появился тиф… Вы понимаете, насколько это серьезно.

– Только в порядке личного одолжения, господин майор…

На улице капитан Комочин спросил у лейтенанта Нема:

– Что за помещение?

– Подходящее, – ответил тот бесстрастно. – Три большие комнаты. Два выхода, на разные улицы.

– Сколько времени вам понадобится, чтобы привести людей на место?

– Полтора часа.

– Действуйте!

Лейтенант козырнул, повернулся по-уставному. Мы остались одни.

– Капитан Комочин, – сказал я тихо, – не могу не признать, что восхищен вашей выдержкой.

Это было очень скупое признание. Я бы мог сказать гораздо больше. Что верю ему теперь, верю безоговорочно и навсегда. Что бы ни услышал о нем. Что бы ни узнал. Что бы ни случилось.

Он поморщился.

– Фу! Откуда такой напыщенный стиль?.. Что вам ставили в школе за сочинения?

Я не сразу пошел в чарду на Берлинской улице. Сначала нужно было навестить кондитера – капитан Комочин, узнав, что он какой-то там начальник в доме нилашистов, советовал не порывать с ним. Тем более, что он уже клюнул на пенициллин.

Кондитер действительно ждал меня. Как только я появился в его заведении, он, улыбаясь во весь свой широкий, как у жабы, рот, пошел мне навстречу.

– Сервус! – часто моргая, поздоровался он со мной, как со старым приятелем. – Молодец, что пришел. Пойдем, поговорим.

Я, сославшись на занятость, отказался. Сказал ему о своем переводе в химроту. У него разочарованно вытянулось лицо. Я поспешил успокоить:

– Я кое с кем переговорил в госпитале. Вы не раздумали?

– Я раздумал?!

– Тогда ждите, забегу на днях. Как освобожусь…

– Только обязательно!

Он помахал мне короткопалой пухлой рукой.

Теперь можно было и в чарду. Рота еще не пришла. Капитан Комочин в сопровождении маленького, припадавшего на левую ногу старичка с бородкой клинышком ходил по пустым, гулким, пропахшим вином комнатам. Все окна были выбиты, в помещении свободно гулял ветер. Он игриво трепал гирлянды грязных цветных флажков, оставшихся от какого-то празднества, шевелил рваные полосы обоев на стенах. На обшарканном полу поблескивали и хрустели под ногами мелкие осколки стекол.

– Хозяин дома… Лейтенант Елинек, мой помощник.

Старичок сунул мне холодную, сухую руку, невнятно пробормотал свою фамилию и снова повернулся к капитану:

– И окна тоже за мой счет?

– Да. Притом, вставить сегодня же.

Майор Троппауэр был бы доволен суровой непреклонностью капитана по отношению к своему венгерскому соотечественнику.

– Я не отказываюсь. Но почему нельзя левую сторону фанерой? Почти то же самое. А на ножки проходящих мимо барышень ваши бравые ребята смогут любоваться через окна на правой стороне.

– Мне не нравится, когда в таком тоне говорят о моих подчиненных.

– Простите, простите великодушно, – засуетился старичок. – Я просто пошутил.

– Защитники отечества должны жить в человеческих условиях, а не в хлеву. Сегодня же вставьте, – снова напомнил капитан. – Имейте в виду, если простудится хотя бы один солдат – будете отвечать за подрыв боеспособности армии по всей строгости законов военного времени.

Старичок, охнув, побежал за стекольщиками.

Через полчаса в подвале кипела работа. Женщины, нанятые старичком, засучив рукава и подоткнув подолы, драили полы.

Стекольщики, устроившись возле входа, нарезали стекла и громко укоряли друг друга, что мало спросили, что стекла дорожают не по дням, а по часам.

Комочин походил по комнате, что-то прикидывая, потом, позвав с собой меня, вышел на улицу. Мы обошли весь квартал – большую его часть занимал соседний трехэтажный дом, длинный, унылый и серый, как пожарный рукав. Комочин потащил меня в его двор.

– Посмотрите, нет ли отсюда еще и другого выхода.

А сам спустился в подвал и пробыл там минут пятнадцать, не меньше.

Когда он снова показался на свет божий, к нам подошел дворник в кожаном фартуке. Сдернув с головы засаленную фуражку, поклонился.

– Осмелюсь спросить, благородные господа, что вас здесь интересует?

– Противопожарное состояние, – пояснил Комочин. – В доме рядом разместится войсковая часть.

Дворник еще раз извинился, откланялся и ушел.

– В самом деле, зачем вам понадобилось туда лазить? – спросил я.

– Прорубим из чарды проход в этот погреб. Отличный запасной выход. Мало ли что может случиться.

Мы вернулись к чарде. Почти одновременно с нами к дому подошло небольшое воинское подразделение. Я не обратил на него внимания, но услышал:

– Рота, стой!

Лейтенант Нема!

Он повернул солдат лицом к зданию, выровнял строй, скомандовал «смирно!» и, чеканя шаг, подошел к Комочину на предусмотренное уставом расстояние:

– Господин капитан, подразделение, которым вы командуете, прибыло к месту службы. Докладывает лейтенант Нема.

– Вольно! – сказал Комочин.

– Вольно! – в голосе лейтенанта звенел командирский металл.

Из окон соседних домов высунулись любопытные.

– Не обязательно подымать шум на всю улицу, – шепнул я Комочину.

Мне казалось, так не конспиративно. Я еще никак не мог приспособиться к легальному положению нашей роты.

– Ничего, пусть знают,- ответил Комочин.

Лейтенант Нема скомандовал:

– В помещение – марш!

К входу в чарду цепочкой потянулись солдаты. Молодые и пожилые, черноволосые и светлые, высокие и низкорослые. Все они, проходя мимо, бросали на меня быстрый изучающий взгляд. Я отвечал им тем же.

Все было так понятно. Моя жизнь теперь зависела от каждого из них. Так же, как их жизни от меня.