1917-й - Год побед и поражений

Это не значит, что лидеры не "считались" с Советом. Нет, с Советом очень даже считались, и именно поэтому добивались от него определенного голосования. Но -- этого, я думаю, не мог бы отрицать ни один внимательный наблюдатель -- Совет 1917 года был не столько органом революционной самодеятельности

солдат и рабочих, сколько аппаратом, при помощи которого руководители управляли рабоче-солдатской массой.

Непосредственное руководство Советом лежало на его Исполнительном комитете. Я не буду останавливаться здесь на подробной характеристике этого учреждения, его состава и царивших в нем порядков; Станкевич57 в своих "Воспоминаниях" и Суханов в "Записках о революции" достаточно осветили эти вопросы -- один с точки зрения правого крыла Комитета, другой -- с точки зрения его левой оппозиции. К их описанию я хотел бы прибавить лишь одну черту: в середине марта, когда мы приехали в Петроград, в Исполнительном комитете царила поразительная растерянность. Это не было бессилие коллектива, раздираемого внутренней борьбой, ибо в Комитете еще не было тех отчетливых группировок, которые являются предпосылкой всякой борьбы. Это был результат того, что ни у правого, ни у левого крыла Комитета, ни у его центров в то время не было ясной, продуманной до конца линии -- были лишь осколки профами, разбитых катастрофической быстротой нагрянувших событий.

Одни из членов Комитета были полны страха перед возможностью революционных эксцессов, другим повсюду мерещились контрреволюционные заговоры; одни мечтали о претворении в жизнь идей Циммервальда, другие -- о восстановлении военной мощи России. Все это были обрывки политических настроений, которые, в зависимости от обстоятельств, могли или уместиться в рамках одной синтетической платформы, или послужить основой полдюжины взаимно друг друга исключающих программ.

Это состояние Исполнительного комитета отражалось в советских "Известиях" описываемого периода. "Громадным большинством Комитета, --рассказывает об этом органе Станкевич, -- "Известия" воспринимались, как нечто чужое, как безобразие"*. А Суханов восклицает: "Боже мой, что это был за беспорядочный, невыдержанный, расхлябанный, "неумелый" орган!.. Это была не газета, а какой-то калейдоскоп механически втиснутых в полосы отрывков"**.

Орган, конечно, был никуда не годный. Но недостатки его проистекали не из "неумелости" его руководителей, а из того, что "Известия" неслись по жизненному морю без руля и без ветрил, как плыл в то время по волнам революции и сам Исполнительный комитет Петроградского совета. Отсутствие же ясной

* Станкевич В.Б. Воспоминания. Ленинград, 1926, с 88 ** Н Суханов. Записки о революции: В 7 кн. Изд. З.И. Гржебина, Петербург-- Берлин-Москва, 1922--1923, с. 169.

политики у руководителей Петроградского совета зависело не от их личных свойств, а от того, что революционная волна подняла их на свой гребень в тот момент, когда сами народные массы еще не осознали своих стремлений, когда ни одна группа населения и, во всяком случае, ни одна группа демократии не могла точно формулировать свою волю.

В этом отношении в несколько ином положении был Церетели: он попал в водоворот событий на 3--4 недели позже остальных руководителей Совета. Это облегчило ему выполнение той роли, которую ему предстояло сыграть в революции. Сила Церетели была не в том ореоле, который со времени Второй Государственной думы окружал его имя, и не в ораторском его даровании, и не в таланте политика-тактика, -- главная его сила была в том, что он знал, чего хотел, имел определенный план, верил в него и умел с точки зрения этого плана рассматривать частные вопросы, выдвигаемые жизнью.

19 марта Церетели в первый раз говорил перед рабочей секцией Совета, а 22-го он уже был признанным, бесспорным руководителем Исполнительного комитета. Первым его политическим шагом было предложение Комитету приступить к практическим мерам для проведения в жизнь той политики мира, которая была прокламирована Советом в воззвании 14 марта. После продолжительных и довольно беспорядочных прений Комитет принял предложенную им резолюцию: добиваться от Временного правительства отказа от империалистических целей войны и давления на союзников в том же смысле; обратиться к демократиям союзных и вражеских стран с новым призывом бороться за всеобщий мир на основе отказа от аннексий и контрибуций; добиваться созыва международной социалистической конференции для организации повсеместной борьбы за такой мир; до тех пор, пока над Россией тяготеет угроза со стороны германского империализма, считать одной из основных задач революционной демократии оборону страны.

Во всем этом не было для Исполнительного комитета ничего нового -- все эти мысли порознь высказывались и раньше в воззваниях, резолюциях, статьях "Известий". Ново было лишь то, что теперь эти мысли были сведены воедино, в определенную тактическую платформу. А еще было ново, что, после принятия этой резолюции, Церетели предложил сообщить ее Временному правительству и добиваться от него соответствующей декларации. Этим намечалась новая форма взаимоотношений между Советом и правительством, и внешняя политика русской резолюции ставилась на новые рельсы: Совет не только добивался

"выпрямления" государственной политики в соответствии со своей программой, отличной от стремлений представленных в правительстве цензовых кругов, но и пытался использовать в интересах борьбы за мир официальный государственный аппарат. Эта новая тактика была принята Исполнительным комитетом почти без прений.

Начались переговоры с правительством. Как-то само собой вышло, что эти переговоры от имени Исполнительного комитета вел Церетели, -- члены "контактной комиссии", действовавшей до сих пор в подобных случаях, должны были отодвинуться на второй план. Переговоры закончились тем, что правительство опубликовало 28 марта декларацию по поводу войны, в которой говорилось:

"Предоставляя воле народа (т.е. Учредительному собранию) в тесном единении с союзниками окончательно разрешить все вопросы, связанные с мировой войной и ее окончанием, Временное правительство считает своим правом и долгом ныне же заявить, что цель свободной России -- не господство над другими народами, не отнятие у них их национального достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народа. Русский народ не добивается усиления внешней мощи своей за счет других народов, как не ставит своей целью ничьего порабощения и унижения. Во имя высших начал справедливости им сняты оковы, лежавшие на польском народе, и русский народ не допустит, чтобы родина его вышла из великой борьбы униженной, подорванной в жизненных своих силах. Эти начала будут положены в основание внешней политики Временного правительства, неизменно проводящего волю народную и ограждающего права нашей родины, при полном соблюдении обязательств, принятых в отношении наших союзников".

Когда теперь перечитываешь этот документ, невольно останавливаешься с изумлением перед вопросом: как могло хоть кого-нибудь удовлетворить подобное нагромождение противоречивых, неискренних, ни к чему не обязывающих слов, а в особенности, как могли мы довольствоваться этой декларацией, зная, что во главе министерства иностранных дел стоит П.Н. Милюков, который имеет свои, вполне определенные взгляды на цели России в войне и который, разумеется, не преминет толковать опубликованное заявление в духе этих взглядов?

Но в то время цитированные слова производили другое впечатление, воспринимались по-иному, нежели теперь. Мы принимали слова декларации за чистую монету и, сравнивая их с

предыдущими заявлениями П.Н. Милюкова, отмечали в них сдвиг в сторону отказа от империалистических целей войны и приближения к демократической платформе мира*. Эта победа "новой тактики" И. Церетели свидетельствовала о возможности установления идейно-политического контакта между Советом и Временным правительством, или, другими словами, между революционной демократией и цензовыми кругами. А такой контакт казался предпосылкой развития революции демократическим путем и предотвращения гражданской войны. Наконец, представлялось хорошим предзнаменованием, что цитированная декларация появилась в день открытия Всероссийского совещания Советов.

& & *

Всероссийское совещание Советов по мысли его инициаторов должно было способствовать сближению между революционными организациями провинции и Петроградским советом, которому, волею судеб, пришлось с первых же дней революции играть роль центрального общероссийского органа. Задача была не столько политическая, сколько организационная. Но в порядке дня совещания, естественно, оказались все основные политические вопросы, стоявшие в то время перед демократией (о войне, об отношении к Временному правительству, о земле, об Учредительном собрании и т.д.). Вопросы эти приходилось решать в новой, не предвиденной революционными партиями и до крайности сложной обстановке. Но, насколько мне известно, нигде на местах эти вопросы не подвергались серьезной предварительной разработке. Да и в Петрограде за составление проектов резолюций принялись в самый последний момент.

В совещании участвовало, считая и петроградцев, свыше 400 человек. Их партийный состав определить было нелегко, так как среди делегатов было много людей, до революции не входивших ни в какие партии и лишь в марте объявивших себя социалистами. Преобладали все же эсеры. Меньшевиков было 80--90, большевиков -- столько же или немного меньше. Много было солдат, довольно смутно разбирающихся в обсуждаемых вопросах.

Среди делегатов-большевиков я встретил Севрука58, с которым некогда работал вместе в петроградской партийной организации, -- теперь, приехав на совещание в форме офицера-летчика в качестве представителя какого-то прифронтового Совета,

? Именно так (как о победе демократии) писал и я в "Известиях" о декларации правительства.

он оказался сторонником "революционного оборончества". Вдвоем с ним мы принялись убеждать большевиков, что в вопросе о войне необходимо образовать единый фронт с меньшевиками и эсерами. Такое объединение казалось нам вполне возможным: нужно было лишь найти формулу, которая соединяла бы революционный циммервальдизм с обороной.

Для выработки такой формулы большевистская фракция совещания выделила особую комиссию, в которую в качестве сторонников "революционного оборончества" вошли Севрук и я, а нашим наиболее ярким противником оказался Н.Н. Крестинский5' (нынешний представитель СССР в Берлине). Целый вечер прошел в бесплодных спорах, и в результате мы убедились, что столковаться нам невозможно. Было решено, что от лица большевистской фракции будет предложена совещанию резолюция, направленная против "революционного оборончества", но члены фракции не будут связаны в этом вопросе дисциплиной и меньшинство сможет голосовать за резолюцию Исполнительного комитета.

Докладчиком по вопросу о войне на совещании выступил Церетели. Резолюция, которую он защищал, должна была закрепить во всероссийском масштабе ту политику, которую несколько дней перед тем принял Исполнительный комитет. Сочувственно отметив декларацию правительства, опубликованную 28 марта, резолюция заявляла:

"Придавая огромное значение этому акту Временного правительства, российская демократия видит в нем важный шаг вперед навстречу осуществления демократических принципов в области внешней политики. Советы раб(очих) и солд(атских) деп(утатов) со всей энергией будут поддерживать все шаги Временного правительства в этом направлении и призывают все народы, как союзных, так и воюющих с Россией стран, оказать давление на свои правительства для отказа от завоевательных программ. Вместе с тем каждый народ обеих коалиций должен настоять, чтобы его правительство добивалось от своих союзников общего отказа от завоеваний и контрибуций. Со своей стороны, Исполнительный комитет поддерживает необходимость переговоров Временного правительства с союзниками для выражения общего соглашения в указанном смысле.

Революционный народ России будет продолжать свои усилия для приближения мира на началах братства и равенства свободных народов. Официальный отказ всех правительств от завоевательных программ -- могучее средство для прекращения войны на таких условиях.

Пока эти условия не осуществлены, пока продолжается война, российская демократия признает, что крушение армии, ослабление ее устойчивости, крепости и способности к активным операциям* было бы величайшим ударом для дела свободы и для жизненных интересов страны. В целях самой энергичной защиты революционной России от всяких посягательств на нее извне, в видах самого решительного отпора всем попыткам помешать дальнейшим успехам революции, совещание Советов рабочих и солдатских депутатов призывает демократию России мобилизовать все живые силы страны во всех отраслях народной жизни для укрепления фронта и тыла. Этого повелительно требует переживаемый Россией момент, это необходимо для успеха великой революции"**.

Приведенная резолюция не только восстанавливает позицию совещания в вопросе о войне, но вместе с тем свидетельствует, до какой степени "революционное оборончество" в том виде, как защищал и проводил его Церетели, было логическим продолжением "интернационализма", нашедшего свое выражение в советском воззвании от 14 марта.

Доклад Церетели и внесенный им проект резолюции вызвали возражения со стороны большевиков. Но прения носили (сравнительно со спорами позднейшего времени) сдержанный характер. В конце концов текст Исполнительного комитета был принят большинством в 325 голосов против 57, при 20 воздержавшихся. Голоса большевиков раскололись: часть их -- приблизительно треть фракции --голосовала с оборонцами.

Прения по вопросу о Временном правительстве были отмечены необычайной хаотичностью, соответствовавшей сумбуру, царившему в то время во взглядах на этот вопрос в советских кругах. Стеклов, выступавший докладчиком от петроградского Исполнительного комитета, вместо политического доклада, обосновывающего тактическую линию Комитета, произнес демагогическую речь против Временного правительства. Рассказывая о сношениях представителей Совета с Временным комитетом Государственной думы и с правительством, он так "разоблачал" трусость, лживость и контрреволюционность думских кругов и буржуазных министров, что сам собою напрашивался вывод: существующее правительство никуда не годится и должно быть немедленно свергнуто. Но этого вывода, который стоял бы в полном противоречии с политикой Исполнительного комитета,

* Последние пять слов внесены в резолюцию в виде поправки фронтовиками. ** Известия, 1917, No 29, 31 марта.

Стеклов не делал: исчерпав весь запас жалоб против Временного правительства, он в заключение скромно предложил комитетский проект резолюции о... поддержке этого правительства! Буржуазная печать много потешалась по этому поводу и характеризовала доклад Стеклова формулой: "обещал большое кровопролитие и съел чижика".

На членов совещания доклад произвел сильное впечатление -- провинциалы были поражены поднесенными им "разоблачениями". Но в среде Исполнительного комитета выступление Стеклова вызвало большое неудовольствие. Чтобы рассеять недоразумение, было решено, что Церетели выступит на совещании вторым докладчиком, в порядке защиты комитетского проекта резолюции. Одновременно в этот проект были внесены многочисленные поправки, которые должны были сделать его приемлемым для оппозиции, -- получился, таким образом, текст, за который согласилась голосовать и большевистская фракция. В окончательном виде резолюция, принятая совещанием единогласно, гласила:

"1) Сложившееся в ходе революции Временное правительство по соглашению с Петроградским советом раб(очих) и солдатских) депутатов" опубликовало декларацию, содержащую программу правительственной деятельности.

Всероссийское совещание Советов раб(очих) и солдатс

ких) деп(утатов) признает, что эта программа содержит основ

ные политические требования российской демократии и что до

сих пор Временное правительство в общем и целом идет по пути

выполнения принятых на себя обязательств.

Совещание призывает всю революционную демократию Рос

сии сплотиться вокруг Советов р(абочих) и с(олдатских) д(епута

тов) как созданных революцией центров организации сил демок

ратии, способных в союзе с другими прогрессивными силами

отразить попытки царистской и буржуазной контрреволюции и

упрочить и расширить завоевания революции.

Совещание признает необходимость постоянного полити

ческого контроля и воздействия революционной демократии на

Временное правительство и его местные органы для побуждения

его к самой энергичной борьбе с контрреволюционными сила

ми, к решительным шагам в сторону полной демократизации

всей русской жизни и к подготовлению всеобщего мира без ан

нексий и контрибуций на основе самоопределения народов.

5) Совещание призывает демократию, не принимая на себя

ответственности за всю деятельность правительства в целом, ока

зывать поддержку Временному правительству, поскольку оно бу

дет идти неуклонно в направлении к упорядочению и расширению завоеваний революции и поскольку свою внешнюю политику оно строит на почве отказа от захватных стремлений.

6) Вместе с тем совещание призывает революционную демократию России, организуясь и сплачивая свои силы вокруг Советов р(абочих) и с(олдатских) д(епутатов), быть готовой дать решительный отпор всякой попытке правительства уйти из-под контроля демократии или уклониться от выполнения принятых им на себя обязательств"*.

Как видит читатель, эта резолюция, составленная в результате соглашения между двумя течениями, которые сами еще не сознавали всей глубины своих разногласий, отличалась недостатками подобного рода компромиссных документов: центральная мысль ее тонула в уснащавших ее оговорках, так что для неискушенного в политической диалектике человека оставалось тайной, что, собственно, данный документ означает. Но, вместе с тем, вынесенная совещанием резолюция представляла собою формулу поддержки Временного правительства. И характерно, что большевики единогласно приняли ее! Каменев60, официальный оратор большевистской фракции совещания, мотивировал присоединение большевиков к проекту резолюции Исполнительного комитета тем, что "основной пункт большевистской резолюции -- указание на то, что организующим центром революционного движения является Совет р(абочих) и с(олдатских) д(епутатов), -- вошел в текст резолюции Исполнительного комитета и в этом пункте содержится указание, куда должны быть направлены стремления революционной России"**.

Но в этой плоскости не было разногласия между большинством Совета и большевиками: никто из советских меньшевиков и эсеров не сомневался в том, что Совет рабочих депутатов является организующим центром революционного движения, никто не отрицал необходимости сплочения сил демократии вокруг именно этого центра. Спор шел лишь о том, какое применение должны получить сплоченные вокруг Совета силы, -- в частности и больше всего, о том, должны ли они в какой бы то ни было форме признать оборону страны своим делом. К этому вопросу возвращал нас и вопрос о Временном правительстве, ибо обещать поддержку -- хотя бы и условную, хотя бы "постольку-поскольку" --правительству, ведущему "империалистическую войну", означало принять участие в этой войне. Большевист

* Известия, 6 апреля 1917, No 33. ** Там же, No 35.

ская партия 31 марта (когда принималась приведенная резолюция) еще не имела определенной, ясно осознанной политики, и этим объясняется та демонстрация "единого фронта" советской демократии, которую дало совещание. Такая же демонстрация объединения повторилась в последний день совещания, 2 апреля, когда все участники его, стоя, восторженно чествовали вернувшегося из-за границы на родину Г.В. Плеханова61. В дальнейшем -- увы! --подобным демонстрациям уже не могло быть места.

В первую половину марта революционный Петроград пребывал в состоянии хаоса, над которым носился дух Господень, дух революции. Предстоял процесс осознания демократией ее целей и ведущих к этим целям путей. Предстояла, вместе с тем, неизбежная при таком процессе дифференциация. Советское большинство вступило на этот путь под руководством Церетели. Самоопределение крайней левой оппозиции Советов задерживалось отсутствием признанного главы и руководителя большевистской партии и слабостью тех, кто временно заменял его в Петрограде. 3 апреля приехал в Петроград Ленин.

Вместе с другими я был на вокзале при встрече Ленина. Встреча была пышная, с морем красных знамен, со шпалерами войск. Лица вернувшихся на родину эмигрантов сияли восторгом. Ленин был все тот же, каким я знавал его 10 лет тому назад, с хитро прищуренными глазами, с тонкой усмешкой на губах. Узнав меня в толпе, он остановился, обнял меня, расцеловал и спросил:

Что же, тов. Петров, опять с нами?

Я ответил:

Не знаю еще.

Ну, потолкуем, потолкуем...

И он пробежал мимо. Пять минут спустя, отвечая на приветствие Чхеидзе, он уже громил Временное правительство за его преступную империалистическую политику и развивал план превращения всемирной войны во всемирную социальную революцию. Говорил Ленин со своей обычной манерой безграничной уверенности в правильности намеченного пути, с обычной полуснисходительной, полупрезрительной усмешкой по адресу "дурачков", которые этого пути не видят и воображают, будто они делают революцию, тогда как в действительности выполняют обычное дело лакеев империализма.

Помню почти всеобщее впечатление недоумения, я сказал бы даже, некоторого конфуза. Но слова Ленина производили впечатление на толпу. Подкупали обычные свойства ленинских

речей -- простота построения, элементарность доводов, безыскусственность формы и, главное, побеждающая все сомнения уверенность оратора.

С вокзала поехали в особняк Кшесинской. Здесь собрались работники петроградской большевистской организации и большевики -- делегаты закрывшегося накануне Всероссийского совещания, всего человек 200--30062. Особняк балерины гудел, как потревоженный улей. На лестнице, в коридорах, в комнатах, в большом зале обменивались впечатлениями от первой речи Ленина. Почти никто не был согласен с нею. Но об "Ильиче" отзывались восторженно, в особенности рабочие. Господствующее мнение, насколько я мог уловить, сводилось к тому, что "Ильич" не успел с дороги осмотреться, но это мелочь, а главное:

-- Здорово он о буржуазии! Чего там, в самом деле?..

Поздним вечером, быть может уже ночью, Ленин начал доклад о задачах большевистской партии в российской революции. Говорил он в большом Белом зале, отделанном в антично-греческом стиле. Сверкающие белизной мраморные колонны, золоченые карнизы и люстры, выбитые по мрамору гирлянды цветов, живые пальмы вдоль стен, на всем печать изысканного вкуса и утонченной роскоши. И посреди этой роскоши 2--3 сотни людей -- рабочие пиджаки, солдатские шинели, убогие платья партийных работниц; все слушают с напряженным вниманием. Перед ними маленький с блестящим лысым черепом, с глазами-щелками, с широким, размашистым жестом. Говорит, посмеиваясь, переступая с ноги на ногу, наклоняясь всем корпусом то в одну, то в другую сторону, будто танцуя на месте. Большая часть его доклада была посвящена обоснованию двух лозунгов: ни малейших уступок "революционному оборончеству"! Никакой поддержки Временному правительству!

Высмеивались утопические надежды меньшевиков "уговорить" буржуазию не быть империалистической. Доказывалась невозможность прекратить войну иначе, как путем повсеместного свержения ига капитала. Разоблачалось предательство социал-соглашателей. В устах оратора странным образом сплетались избитые, захватанные формулы со словами, лозунгами, мыслями до того новыми, до того непривычными, что требовалось напряженное внимание, чтобы следить за их развитием. Здесь было высказано все. Путь к прекращению всемирной войны --братания на фронте! Государственное устройство России? Не парламентская республика, доказавшая повсюду свою негодность, а республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депута

тов! Аграрный вопрос? Пусть решают его Советы батрацких депутатов на местах! Финансовые затруднения? Слить все банки в один национальный банк под контролем Совета рабочих и солдатских депутатов -- и все затруднения кончатся. Экономическая разруха? Контроль Советов над общественным производством и распределением -- и никакой разрухи не будет! Наши конечные цели? Социализм! А путь к нему -- власть Советов.

Заключительную часть доклада Ленин посвятил внутренним партийным делам. Перед большевистской партией стоят огромные всемирно-исторические задачи, между тем партийный аппарат расстроен, в рядах большевиков небывалый разброд, поколеблена старая дисциплина, нет былого единства взглядов. Нужно организоваться, собрать экстренный съезд, столковаться, выработать ясную тактику. Но этого мало -- надо немедленно пересмотреть программу, ибо старая программа не дает ответа на поставленные жизнью вопросы.

И чувствуя, что в данном вопросе ему приходится преодолевать особенно значительное психологическое сопротивление со стороны слушателей, Ленин перечислял задачи, выдвинутые войной и революцией, вскрывая непригодность привычных программных положений для разрешения их.

Что удивительного, что программа РСДРП в ходе войны не выдержала испытания? Этого огненного испытания не выдержала ни одна социалистическая программа! Банкротство всемирного социализма -- факт непреложный. Социал-предатели, лакеи империализма превосходно это понимают и лишь скрывают правду от народных масс. А не понимают этого лишь жалкие болтуны, дурачки. Но большевики не будут обманывать народные массы, большевики не дурачки, предпочитающие красивые слова горькой правде...

И, будто загоняя гвозди в сознание слушателей, Ленин с подчеркнутой резкостью говорил о социалистическом Интернационале как о смердящем трупе, отравляющем воздух. Война разрушила старые партии, построенные на лжи. Бессмысленно мечтать об их восстановлении, нужно строить партию революционного пролетариата заново, не повторяя старых ошибок, не возвращаясь к старым, разоблаченным жизнью обманам.

Ложью, обманом является само название нашей партии. Социал-демократия повсюду в мире запятнала себя союзом с империализмом, участием во всемирной человеческой бойне, предательством интересов пролетариата. Мы же союза с империалистами не заключаем, мы в войне за прибыли французских и английских империалистов не участвуем, мы интересов пролетариата

не предаем, значит, мы не социал-демократы! Отбросим же прочь позорное название партии! Вернемся к тому названию, которое дали партии революционного пролетариата Маркс и Энгельс! Будем называть себя коммунистами, ибо мы действительно являемся верными последователями "Коммунистического манифеста"63 основоположников научного социализма...

Моя беглая передача этого воистину исторического доклада не может передать и объяснить то впечатление, которое он произвел на слушателей. Чтобы понять это впечатление, нужно восстановить всю обстановку того времени -- опьянение революцией и неудовлетворенность ходом ее, и смутные ожидания чего-то, и царившую в рядах большевистской партии разноголосицу...

Немедленное низвержение власти капитала! Превращение русской революции в революцию всемирную! Превращение политической революции в революцию социальную! Отказ от демократической республики, от старой программы, от старого названия партии! Новая программа, новое название --"Коммунистическая партия"! А главное -- новый лозунг -- вся власть Советам!

Отмечу, что этот лозунг не был вполне новым для большевиков. Еще в 1905 году в полемике с меньшевиками по вопросу об участии социал-демократов во Временном правительстве большевики исходили из представления об этом правительстве как об органе победоносного вооруженного восстания. Согласно этой концепции Временное правительство должно было составиться из наиболее активных элементов революции. При применении этой старой большевистской схемы к обстановке Февральской революции правительство должно было родиться из казарм и рабочих кварталов, а никак не из "осужденной на слом" Государственной думы. Так и понимал положение ЦК большевиков, когда 28 февраля он обратился к восставшим рабочим и солдатам с "манифестом", в котором говорилось:

"Задача рабочего класса и революционной армии создать временное революционное правительство, которое должно стать во главе нового нарождающегося республиканского строя... Немедленная и неотложная задача временного революционного правительства войти в сношения с пролетариатом воюющих стран для революционной борьбы народов всех стран против своих угнетателей-поработителей, против царских правительств и капиталистических клик и для немедленного прекращения кровавой человеческой бойни, которая навязана порабощенным народам".

Ясно, что речь шла здесь о "правительстве" совсем особого рода, не имевшем ничего общего с кабинетом, об образовании

которого шли в то время переговоры в думских кругах. "Манифест" указывал и способ создания временного правительства:

"Рабочие фабрик и заводов, а также восставшие войска должны немедленно выбрать своих представителей во временное революционное правительство, которое должно быть создано под охраной восставшего революционного народа и армии...

По всей России берите в свои руки дело свободы...

По всей России, по городам и селам, создавайте правительство революционного народа".

В этом документе (напечатанном на первом месте в приложении к первому номеру "Известий") уже намечалась, таким образом, та программа действий, которую пять недель спустя воскресил Ленин. В манифесте не было лишь термина "власть Советов", потому что в то время Советы только еще зарождались.

Но в марте 1917-го большевики то ли позабыли о своем первоначальном лозунге, то ли временно "свернули" его. И потому, когда Ленин выдвинул его вновь, как основу деятельности партии, создалось впечатление, будто речь идет о чем-то совершенно новом.

Принять все это сразу было невозможно. Но все это чудесным образом отвечало тому, чего собравшиеся ожидали от своего учителя и мессии. После доклада предполагался обмен мнений. Но прения не налаживались -- каждый предпочитал, прежде чем выступить публично, обдумать слова "Ильича", а может быть, и поговорить с ним частным образом. Ленин обводил ряды товарищей насмешливым взглядом прищуренных глаз, будто спрашивал:

-- Что же молчите? Если не можете ничего возразить, соглашайтесь!

Впервые со времени приезда в Петроград я чувствовал себя на собрании большевистских работников чужим. Вся речь Ленина казалась мне построенной на фантастических, в корень ошибочных посылках, и мне было досадно, что слушатели не замечают этого. В отличие от того, что я испытывал при встречах с "Ильичем" 10 лет тому назад, его аргументация на этот раз не только не подавляла меня, но раздражала своей демагогичностью, я сказал бы даже каким-то презрением к здравому смыслу слушателей, уверенностью, что их можно убедить в чем угодно лишь бы попасть в тон их тайных желаний. Чувствуя пропасть между своим настроением и настроением остальных участников собрания, я понял, насколько утопичен был мой план остаться в большевистской партии и здесь работать в духе политики, которая казалась мне правильной. Выступать на этом собрании не было

смысла. Но когда насмешливый взгляд Ленина остановился на мне, я поднялся и сказал, что считаю его доклад основанным на незнакомстве с положением вещей в России. В частности, т. Ленин совершенно не учел того, что Россия находится в состоянии войны, часть ее территории занята армией Германской империи, и эта армия может при дальнейшем продвижении вперед смести все завоевания революции. Не учел т. Ленин и настроения солдатской массы.

Возражение было довольно слабое, и я сомневаюсь, чтобы участники собрания внимательно слушали меня, -- настолько велико было в зале возбуждение, вызванное докладом. Но Ленин слушал со своим обычным вниманием, кивая головой, как бы подтверждая, что именно этих возражений он и ждал. А затем он подхватил мой упрек в том, что им не было принято во внимание настроение солдат.

-- Тов. Петров ошибается,-- сказал он,-- я всего несколько часов нахожусь на русской территории, но уже встречался с солдатами, беседовал с ними и имел возможность ознакомиться с их взглядами.

И он рассказал, как беседовал с солдатом, вернувшимся с фронта, и этот солдат говорил ему, что армия устала, воевать не хочет и ждет не дождется дня, когда можно будет возвращаться по домам.

Насколько помню, этим и закончилось ночное собрание в доме Кшесинской, собрание, на котором впервые перед работниками петроградской большевистской организации сверкнули огненные линии революционных схем Ленина64.

На другой день было назначено в Таврическом дворце объединительное собрание социал-демократов меньшевиков и большевиков. Инициаторы собрания --И.П. Гольденберг65, Сев-рук, я и др. -- все были сторонниками "революционного оборончества", то есть практически разделяли позицию меньшевизма, и притом скорее его правого, а не левого (интернационалистского) течения. Но в прошлом все мы работали в большевистской организации, сохранили связи с нею, и это подавало нам надежду на успех при попытках сблизить обе фракции. Меньшевики относились к нашей попытке сочувственно -- особенно Церетели, но из тактических соображений оставляли инициативу в наших руках.

За час до времени, назначенного для общего собрания, большевики собрались отдельно для фракционного совещания. Собрались где-то на хорах думского зала, в длинной пустой комнате, без стульев и скамеек. Предполагалось, что совещание бу

дет непродолжительное: принципиальных противников объединения с большевиками, казалось, не было; для споров о платформе время еще не пришло; нужно было лишь сговориться об организационных, технических вопросах, связанных с дальнейшими объединительными шагами. Так, по крайней мере, представлялось дело тем, кто не чувствовал еще того нового, что внесло в большевистскую партию появление Ленина.

Но лишь только открылось собрание, один из участников его -- помнится, Зиновьев66 -- обратился к присутствовавшему в комна-те Ленину с просьбой высказаться по вопросу об объединении с меньшевиками. Ленин отказывался, ссылаясь на то, что он уже обо всем говорил в своем ночном докладе.

-- Там не было ничего об объединении, -- возражали ему.

Ленин продолжал отнекиваться. Но затем принялся излагать свою точку зрения, увлекся и повторил свой ночной доклад. Так же, как ночью, с наибольшей настойчивостью он останавливался на отрицательных лозунгах -- ни малейших уступок "революционному оборончеству"! Никакой поддержки Временному правительству! Так же, как ночью, говорил о близости и неизбежности всемирной социальной революции, о "Республике Советов", о необходимости пересмотра программы и изменения названия партии. Вопроса об объединении с меньшевиками (которые давно уже ждали нас в Белом зале и каждые 10 минут присылали к нам на хоры справиться, скоро ли мы кончим) для докладчика не существовало. Да и многим из его слушателей этот вопрос начал казаться смешным и ненужным.

Не помню, закончил ли Ленин свой доклад или оборвал его, но прений по нему не было. Не было принято также никаких решений относительно тактики на предстоящем объединенном собрании: ясно было, что общей тактики у большевиков не будет, что сторонникам объединения предстоит покинуть ряды большевистской партии. Я заметил, что Ленин на этот раз, вопреки своему обыкновению, не напоминал о дисциплине: по-видимому, он никого не хотел удерживать насильно в организации, которая, по его плану, должна была вскоре превратиться в железную когорту авангарда всемирной революции.

Спустились все, вместе с Лениным, в Белый зал. После кратких сообщений инициаторов собрания открылись прения. Предложили высказаться Ленину, чтобы с самого начала выяснить трудности, с которыми придется встретиться объединительным попыткам. Ленин с видимой неохотой поднялся на трибуну. Он начал с краткого заявления, что объединение большевиков и меньшевиков в данный момент и невозможно, и нежелательно.

А затем стал обосновывать этот свой взгляд и вновь повторил почти целиком свой доклад.

За 24 часа после своего приезда в Петроград он в четвертый раз выступал с боевой речью, и на этот раз он говорил менее ярко, менее сильно, чем в особняке Кшесинской. Может быть, к утомлению присоединилось и то, что собрание в Таврическом дворце не воодушевляло его так, как то ночное собрание, где он чувствовал себя полководцем, собирающим свою старую гвардию и строящим ее в колонны накануне боя, равного которому не знала история. Здесь, перед смешанным, на две трети враждебно-скептическим собранием, речь Ленина казалась парадоксальной, неладно скроенной и совсем не страшной67. Плеханов (не присутствовавший на собрании) назвал в "Единстве"68 эту речь "бредовой", и такой, действительно, показалась она многим слушателям.

Эта речь стала предметом горячих газетных пересудов, но, насколько мне известно, не сохранилось подробной и добросовестной записи ее. Сам Ленин, желая предупредить кривотолки о своей позиции, передал Церетели бумажку с "тезисами" своей речи, набросанными наспех, после доклада в доме Кшесинской69. Но эти "тезисы" в большой мере соответствовали ночному докладу, нежели речь на объединенном собрании социал-демократов. К тому же на самом тексте тезисов отразилась обстановка, при которой они были написаны: подробно выписан лишь первый тезис -- об отношении к войне. Этот "тезис", соответствовавший началу всех четырех речей Ленина за 3--4 апреля, гласил:

"В нашем отношении к войне, которая со стороны России и при новом правительстве Львова и К°. безусловно остается грабительской империалистической войной в силу капиталистического характера этого правительства, недопустимы ни малейшие уступки "революционному оборончеству".

На революционную войну, действительно оправдывающую революционное оборончество, сознательный пролетариат может дать свое согласие лишь при условии: 1) перехода власти в руки пролетариата и примыкающих к нему беднейших частей крестьянства; 2) при полном разрыве на деле с интересами капитала. Ввиду несомненной добросовестности широких слоев массовых представителей революционного оборончества, признающих войну только по необходимости, а не ради завоеваний, ввиду их обмана буржуазией, надо особенно обстоятельно, настойчиво разъяснять им их ошибку, разъяснять неразрывную связь капитала с империалистической войной, доказывать, что кончить вой

ну истинно демократическим, не насильническим миром нельзя без свержения капитала.

Организация самой широкой пропаганды этого взгляда в действующей армии. "Братанье..."

Начались прения. Церетели высказал уверенность, что особенности речи Ленина зависят от того, что оратор еще не осмотрелся в России; через несколько дней он, Ленин, сам заметит шаткость своих позиций и придет к тому пути, которым идет большинство российской революционной демократии. У меня лично такой надежды на эволюцию взглядов Ленина не было, но я высказал другую надежду: что позиция Ленина оттолкнет от него его приверженцев, и это облегчит дело объединения социал-демократии. В таком же духе высказались и другие ораторы. И лишь И.П. Гольденберг дал иную оценку докладу вождя большевистской партии.

-- Не все отдают себе отчет в том, что произошло здесь, -- говорил он медленно, отчеканивая слова. -- Здесь, с этой кафедры, водружено сегодня над Россией знамя гражданской войны. Здесь тов. Ленин выдвинул свою кандидатуру на пустовавший в течение полувека престол апостола мировой анархии Михаила Бакунина...70

Гольденбергу бурно аплодировали, но я думаю, что почувствовать всю правоту его могли лишь те, кто слушал ослепительно яркую ночную речь Ленина, -- знамя гражданской войны было поднято именно там, в особняке Кшесинской, а бледный пересказ этой речи в полупустом Белом зале не мог дать оснований для такого толкования, оказавшегося пророческим.

Во время речей противников Ленин равнодушно ушел из зала. Вслед за ним ушло большинство его сторонников. Оставшиеся проголосовали резолюцию о необходимости объединения. За резолюцию высказалось 115 человек (в том числе 20 делегатов Всероссийского совещания, считавших себя большевиками). Против -- не было никого. Но, расходясь с собрания, все мы чувствовали, что ничего из объединительной затеи не выйдет: теперь не могло быть никаких иллюзий относительно "единого фронта революционной демократии", как мы его представляли себе еще 3--4 дня тому назад. Против политики, которую приняло Всероссийское совещание Советов, теперь выдвигалась иная политическая линия, в корне ее отрицавшая. Предстояла борьба между течениями, из которых каждое стремилось -- да и не могло не стремиться -- закрепить за собой руководство революционной демократией. Борьба этих двух течений должна была составить главное содержание последующего периода революции.

Глава третья НАЧАЛО РАЗБРОДА В РЯДАХ ДЕМОКРАТИИ

В начале апреля авторитет Петроградского совета и его Исполнительного комитета* стоял на исключительной высоте. Со всех концов России неслись к нему приветственные телеграммы и резолюции солидарности. Смолкли рассуждения правых и либеральных газет о том, что Исполнительный комитет является частной, самозванной, анонимной организацией, представляющей лишь часть петроградского гарнизона, тогда как вся Россия, и в частности вся армия, стоит за Временным правительством и Временным комитетом Государственной думы: на второй месяц революции уже никто не мог отрицать, что вся армия и вся революционная демократия страны видят в петроградском ИК свой полномочный орган.

Но борьба правых кругов против Совета не прекратилась -- она лишь приняла новые формы. Началось натравливание одной части демократии против другой ее части -- солдат против рабочих, тех и других -- против большевиков. Солдатам внушалось, что рабочие -- их враги, пособники немцев, что они отказываются от работы на оборону в то время, как армия на фронте переносит жесточайшие лишения и подвергается смертельной опасности из-за недостатка снарядов.

Эта кампания была теснейшим образом связана с распространенной в либеральных кругах легендой о немецком происхождении Февральской революции**. Сторонникам такого взгляда ес

* Петроградский Исполнительный комитет на совещании был пополнен провинциальными делегатами и объявлен впредь до съезда общероссийским центром Советов.

** Эта легенда удержалась настолько прочно, что министр иностранных дел П.Н. Милюков на заседании правительства мог, не вызывая возражения со стороны своих партийных товарищей, говорить о том, что "ни для кого не тайна, что германские деньги сыграли свою роль в числе факторов, содействовавших перевороту" (Набоков В.Д. Временное правительство, с. 23)

тественно было апеллировать к армии против губящих ее вольных или невольных предателей, каковыми изображались в легенде о "германских деньгах" рабочие. И был момент, когда казалось, что солдатская масса не остается глуха к этим науськиваниям. С фронта приходили сердитые резолюции против петроградских рабочих, в иных из них недвусмысленно звучала угроза. Руководителям Петроградского совета приходилось серьезно считаться с возможностью раскола между двумя группами демократии, сыгравшими решающую роль в февральские дни.

В это время Петроград готовился к празднованию 1 Мая. Предполагалось, что блеск этого торжества в революционной столице подымет авторитет русской революции на Западе и даст толчок развитию всеобщей борьбы за мир на платформе воззвания 14 марта. Но в советских кругах при подготовке праздника больше всего думали о том, чтобы использовать его в интересах сплочения солдат и рабочих. Отсюда родилась идея отправки на фронт первомайских подарков от петроградских рабочих. Отсюда также характерные колебания по вопросу о дне празднования 1 Мая.

1 мая по новому стилю (18 апреля по русскому календарю) приходилось в 1917 году на вторник. Явилось опасение, как бы празднование этого дня не дало врагам Совета пиши для агитации против рабочих, которые, мол, не хотят работать и проводят время в митингах и манифестациях. Опасение было настолько серьезно, что ряд заводов (и, помнится, даже рабочая секция Совета) вынес резолюцию о том, чтобы перенести празднование 1 Мая со вторника на воскресенье, 16 апреля. Но это убило бы политическое значение манифестации, интернациональный характер которой подчеркивается именно ее одновременностью во всех странах. Поэтому Исполнительный комитет выдвинул компромиссное предложение: праздновать 1 Мая во вторник, но зато работать в воскресенье, 16-го, по возможности отчисляя заработную плату за этот день на подарки солдатам-фронтовикам.

Большую роль сыграло также посещение заводов депутациями с фронта. Приезжали эти депутации в Петроград, настроенные довольно подозрительно по отношению к заводским, а возвращались на фронт полные злобы против тех, кто натравливает их против "братьев-рабочих".

Не большего добились правые круги своей ожесточенной кампанией против большевиков и лично против Ленина. Говорилось о пломбированном вагоне, о немецких деньгах, раздавались призывы к расправе с изменниками, с агентами вражеского военного штаба. Был момент, когда эта кампания имела та

кой успех, что во многих полках большевики не могли показаться на митингах. Но после Всероссийского совещания большевики представляли собой лояльную оппозицию в рядах советской демократии. И естественно было, что Совет в целом поднялся на защиту своего левого крыла.

В это время я уже порвал с большевистской партией и вступил в меньшевистскую фракцию Совета. И именно как меньшевик я, как и многие другие, выступал ежедневно на 2--3-х солдатских митингах, защищая большевиков от клеветы, объясняя солдатам, что несогласные с советским большинством товарищи остаются, несмотря на эти разногласия, честными революционерами. В первую половину апреля это была одна из обычных тем на полковых митингах. И Исполнительный комитет был в это время достаточно силен, чтобы своим словом, как щитом, покрыть от ударов справа свою оппозицию.

К празднику 1 Мая (18 апреля) кампания была закончена -- удары справа были отбиты. Но за это время борьба внутри Исполнительного комитета обострилась настолько, что теперь руководящему большинству его приходилось серьезно думать об отражении ударов слева.

* * *

Инициатива "боевых действий" внутри Исполнительного комитета и вообще в рядах советской демократии принадлежала большевикам. Но большевизм еще не нашел себя, еще не наметил окончательно своей основной тактической линии, еще не собрал свои силы. Кроме того, положение его затруднялось позицией, занятой его представителями на Всероссийском совещании. Поэтому свою атаку против "оборончества" партия Ленина начала не с общих принципиальных вопросов, а с вопросов частных, более или менее случайных. И теперь, восстанавливая в памяти картину этих схваток, я должен признать, что в выборе точек для первых ударов наши противники обнаружили много ловкости.

Оборонческое крыло Комитета настаивало на отправке на фронт из петроградских запасных полков маршевых рот. Эта мера представлялась необходимой не только с точки зрения материальных интересов обороны, но и из соображений политического характера: немыслимо было, чтобы петроградский гарнизон отказывался от участия в обороне, в то время как Петроградский совет призывал всю Россию к отпору германскому империализму! Но легко было предвидеть, что призыв отправляться на фронт

не встретит сочувствия среди солдат петроградского гарнизона. Большевикам, которых правая печать изображала предателями армии, представлялась возможность показать петроградским солдатам, что именно они защищают их интересы. И вот они открывают кампанию против отправки маршевых рот: это "шейде-мановщина"! Пусть на фронт идет буржуазия! Революционные полки должны оставаться в столице, на страже революции!

Кампания имела в казармах несомненный успех.

Затем встал вопрос об отношении Совета к "займу свободы"71. С точки зрения успеха займа сторонникам его благоразумнее было, пожалуй, не подымать вовсе этого вопроса: то, что могло "революционное оборончество" сделать для займа, оно уже сделало резолюциями Всероссийского совещания. Но раз вопрос был поставлен, уклоняться от ответа на него мы не могли.

Итак, мы открыли кампанию в поддержку "займа свободы". В ответ большевики начали кампанию против займа: правительство собирает деньги для продолжения войны, война же нужна только буржуазии, -- рабочим нужен мир! С рабочих и так собираются косвенные налоги, тогда как буржуазия лишь наживается на войне! Вместо того чтобы тянуть с рабочих их последние гроши, призывая их подписываться на заем, лучше было бы отобрать излишки у богачей!

Наше положение в споре, особенно перед рабочей аудиторией, было тяжелое, тем более что наши противники имели возможность использовать отсутствие ясного решения Совета по данному вопросу. Кампания против "займа свободы" была, пожалуй, первой кампанией, создавшей большевикам популярность в рабочих кварталах. Но еще больший успех имела их атака против Временного правительства, которую они приспособили к совершенно незначительному эпизоду.

Около этого времени Временное правительство приняло решение о выдаче пенсий кое-кому из деятелей старого режима. Деятели Таврического дворца, настроенные доброжелательно по отношению к кабинету, оказались в весьма затруднительном положении. Большевики же поспешили использовать решение правительства для борьбы против советского большинства и для дискредитирования в глазах масс идеи поддержки буржуазного правительства пролетариатом.

Довольно быстро у большевиков выработалась новая платформа, с внешней стороны имевшая мало общего с "тезисами" Ленина. В отличие от "тезисов", построенных в виде дедуктивного применения к российской обстановке принципов левого крыла Циммервальда и Кинталя72, эта платформа была, в основных

своих чертах, эмпирична; к 2--3 тактическим и программным требованиям Ленина она присоединила целый ряд требований Момента. Выражением этой платформы может служить резолюция, которую большевистские агитаторы предлагали на заводских и полковых митингах. Из заводов первым принял эту резолюцию "Старый Парвиайнен" (на Выборгской стороне), из воинских частей --1-й пулеметный полк. Вот полный текст этой резолюции в том виде, как принял ее названный завод:

"Мы, рабочие завода "Старый Парвиайнен", собравшиеся на общезаводском собрании от 13 апреля в количестве 2500 чел. и обсудив вопрос о текущем моменте, постановили:

Требовать смещения Временного правительства, служа

щего только тормозом революционного дела, и передать власть в

руки Советов рабочих и солдатских депутатов.

Совет рабочих и солдатских депутатов, опирающийся на

революционный пролетариат, должен положить конец этой вой

не, принесшей выгоды только капиталистам и помещикам и

ослабляющей силы революционного народа.

Потребовать от Временного правительства немедленного

опубликования тайных военных договоров, заключенных ста

рым правительством с союзниками.

Организовать красную гвардию и вооружить весь народ.

Выразить протест против выпуска "займа свободы", кото

рый на деле служит закабалением этой свободы.

Реквизировать типографии всех буржуазных газет, ведущих

травлю против Совета рабочих и солдатских депутатов и рабочей

печати, и предоставить их в пользование рабочих газет.

Впредь до отобрания типографий бойкотировать нижесле

дующие газеты: "Русская воля"73, "Новое время"74, "Вечернее вре

мя"75, "Речь"76, "День"77, "Маленькая газета"78, "Копейка"79, "Жи

вое слово"80, "Современное слово"81, "Петроградские ведомос

ти"82, "Петроградский листок"83, "Петроградская газета"84, "Един

ство".

Протестовать против вмешательства Англии в наши внут

ренние дела и против задержки эмигрантов.

9) Реквизировать все продукты продовольствия для нужд широ

ких масс и установить твердые цены на все предметы потребления.

Произвести немедленный захват помещичьей, удельной,

кабинетской, монастырской земель85 крестьянскими комитета

ми и передать орудия производства в руки рабочих.

Протестовать против вывода революционных войск из Пет

рограда.

12) Признать, что Временное правительство ни в коем случае не может распоряжаться деньгами для выдачи пенсий бывшим министрам и их семействам --этим коренным врагам народа"*.

Для политики советского большинства это было намного опаснее, чем схемы Ленина.

* * *

С момента образования в Совете большинства и меньшинства и оформления их политических стремлений неизбежна стала борьба между этими двумя течениями. Нужно было сделать вывод из этого факта. Ленин сделал свой вывод, устранившись с арены советской работы, отдавшись со всей энергией делу собиранию своей партии вокруг своих лозунгов и одновременно тщательно перерабатывая эти лозунги сообразно настроениям масс, стремления которых он всегда умел улавливать с такой чуткостью.

Из представителей советского большинства первым сделал выводы из нового положения Церетели. Числа 10 апреля он поднял в Исполнительном комитете вопрос о создании однородного бюро и о сосредоточении в его руках всей политической работы. Значит ли это, что Церетели недостаточно дорожил единством в рядах Исполнительного комитета? Нет. Но не было иной возможности наладить работу Комитета и вывести ее из трясины никчемных споров, словесных компромиссов, половинчатых решений. Ибо Совет мог вести ту или иную политику, но не мог проводить одновременно две прямо противоположные.

Предложение Церетели натолкнулось на сопротивление не только со стороны большевиков, но и со стороны весьма умеренных помощников присяжных поверенных, представлявших в Комитете петроградский гарнизон. Спор особенно обострился вокруг вопроса о Стеклове, которого наша группа не хотела вводить в бюро, считая, что он своим присутствием в этом органе не увеличил бы ни его работоспособности, ни его общественного веса. В конце концов наше предложение провалилось: бюро было образовано, но в составе, делавшем его неспособным к проведению ясной политической линии.

Это не могло не отразиться на ходе начинавшейся внутри советской демократии борьбы: в то время как большевики по всем правилам военного искусства вели осаду Комитета, обстреливая его со страниц "Правды" и готовя силы для штурма твердыни

? Известия, 1917, No 14, 15 апреля.

"революционного оборончества", осажденная и обстреливаемая, ожидающая штурма крепость не имела даже штаба, который мог бы руководить ее зашитой! Вместе с тем руки Исполнительного комитета оказались связаны и в той борьбе, которую он должен был вести с Временным правительством для обеспечения своей линии во внешней и внутренней политике.

* * *

В связи с неудавшейся попыткой сплотить в официальном органе ("бюро Комитета") силы "революционного оборончества" я должен упомянуть о том неофициальном органе, который в течение первого периода революции координировал и объединял работу этих сил -- такую роль играли совещания, происходившие ежедневно по утрам на квартире Скобелева (Тверская ул., д. 13), где жил также и Церетели. Совещания носили совершенно частный характер -- не было ни председателя, ни порядка дня, ни протоколов, ни резолюций. Просто товарищи, занимавшие ответственные посты в различных организациях, сходились в начале трудового дня сговориться относительно предстоящей им работы. Постоянными участниками совещания, кроме Скобелева и Церетели, были: Чхеидзе, Дан86, Анисимов87, Ермолаев88, Гоц и я. Позже появились С.Л. Вайнштейн89 и Рожков90. Иногда -- хотя не каждый день -принимал в этих утренних беседах участие Чернов91. Раза два-три появлялся Авксентьев92. Время от времени приходил Либер93.

Здесь, в этой "звездной палате", мы сговаривались в вопросах, которые нужно было поставить в Исполнительном комитете, подготовляли проекты резолюций и воззваний. Присутствие Гоца и Чернова делало из наших совещаний орган контакта между меньшевистской партией и партией социал-революционеров. Позже, в период "коалиции", здесь же обсуждались общие вопросы, относившиеся к кругу ведения министров-социалистов.

Душой совещаний был Церетели. Источником его влияния здесь, как и в Совете, была его непоколебимо твердая уверенность в правильности взятой политической линии. По мере того, как усложнялась политическая обстановка, по мере того, как росли колебания в рядах наших политических единомышленников, эта уверенность Церетели не только не уменьшилась, но как будто крепла, -- и это все более усиливало его влияние как главы течения.

Невольно напрашивается сравнение Церетели с руководителем противоположного крыла революционной демократии, с Ле

ниным. При всей противоположности интеллектуального и морального облика этих двух деятелей у них была одна общая черта, которая делает вождя, --уверенность в правильности выбранного пути. Но воля Церетели выявлялась в потоке проникнутых энтузиазмом речей, которыми он стремился убедить рабочих и солдат в том, что их собственные интересы, спасение революции, спасение России требуют от них подвига, жертв, самоотречения. А Ленин сравнительно редко выступал публично, больше работал молча, отыскивая в окружающей среде точки опоры для своей "линии", ловя в насыщенном грозой воздухе те лозунги, которые могли бы стать громовой стрелой его воли.

Но вернусь к совещаниям на квартире Скобелева. После Церетели наиболее деятельным их участником был Дан. Он нередко спорил с Церетели по второстепенным вопросам, но, в конце концов, почти всегда уступал и соглашался. Слабой стороной его позиции было то, что, проводя политику "революционного оборончества", он все время озирался на "интернационалистов". Роль Скобелева на совещаниях была незначительной: он говорил много, но всегда о пустяках -- о своих встречах, впечатлениях. Чхеидзе, наоборот, говорил очень мало. Он был постоянно встревожен, озадачен, производил впечатление больного человека, перемогающего себя и через силу остающегося на своем посту. Но соображения, которые он высказывал, всегда были к делу и производили впечатление. Молчалив был и Гоц. Несмотря на неизменную его улыбку, и в нем чувствовалась большая подавленность. Работа его протекала, главным образом, вне Таврического дворца, в Совете крестьянских депутатов, в эсеровской партии. И ход дел в этих кругах не радовал его. Оптимистически был настроен Чернов. Но он как-то не попадал в тон наших совещаний и нередко сбивался на тон митинговой речи или министерского доклада, тогда как остальные товарищи обменивались короткими замечаниями, соответствовавшими характеру непринужденной беседы. Анисимов и Вайн-штейн, насколько помню, постоянно молчали. Речи Либера, когда он появлялся, носили по преимуществу панический характер. Но мы все и без него знали, что "не все ладно в королевстве Датском"94, и потому эти речи, всегда искренние, всегда умные и талантливые, вызывали чувство, близкое к досаде. Моя личная роль в "звездной палате" была довольно скромная: влияние на политику руководящей группы я не оказывал, на мне лежала "литературная" часть, составление резолюций и воззваний, причем я делил эту работу с Даном. Проекты Дана всегда отличались обстоятельностью, солидностью. Я же добивался от

резолюций и от воззваний краткости, ударности. Ввиду этого различия в стиле, совместно писать мы не могли, и чаще всего темы делились между нами. Специальностью Дана были документы, относящиеся к международному рабочему движению, а я писал обращения к рабочим, крестьянам и солдатам и резолюции, касавшиеся войны, обороны, фронта.

& * *

Я упоминал выше об успехах, одержанных большевиками в середине апреля в борьбе с оборонческим большинством Совета. Но было бы извращением исторической перспективы представлять себе эти успехи в таком виде, будто большевизм в это время овладел уже душами рабочих и солдат, сразу, в первой же схватке, выбив из седла противоположное течение. Успех большевистской агитации был лишь частичный и пока еще далеко не решающий. Авторитет советского большинства все еще стоял очень высоко. И если кое-где на заводах и в казармах проходили резолюции, формально направленные против Временного правительства, а по существу бившие против политики Исполнительного комитета, то в других казармах и на других заводах в это время выносились резолюции, проникнутые совершенно иными настроениями.

Выступления в духе завода "Старый Парвиайнен" и 1-го пулеметного полка имели поэтому значение главным образом как симптом зарождающегося в рабочих и солдатских массах нового течения -- пока еще не очень сильного, но усиливающегося со дня на день. В провинции это новое течение ощущалось слабее, чем в Петрограде. Здесь "парвиайненских" лозунгов не решались защищать даже большевистские организации, считавшие обязательной для себя единогласно принятую Всероссийским совещанием95 резолюцию о поддержке Временного правительства.

С этими настроениями провинциальных большевиков я столкнулся на областном съезде Советов в Финляндии, куда Исполнительный комитет командировал меня для доклада. Съезд был назначен в Выборге на 16 апреля, но в этот день не открылся -- ждали представителей из Гельсингфорса, где почему-то затянулись выборы делегатов от военных судов.

Открыли частное совещание. Я делал доклад, выборгские большевики возражали. Спор велся сдержанно -- в тонах, от которых мы уже начинали отвыкать в Петрограде. Противники упрекали нас в отсутствии решительности, критиковали распоряжения Временного правительства и его внешнюю политику. Но в их критике не было демагогии, они ограничивались почти

академическими доводами в пользу необходимости устранения от власти буржуазии и сосредоточения власти в руках Советов.

17-го прибыли матросы, и открылся съезд. Делегатов было человек 125--130 -- приблизительно поровну солдат, рабочих и матросов. Так и сидели они тремя отдельными группами. Центром всеобщего внимания были матросы --они охотно говорили о себе: "Мы -- сила", и никто здесь не пытался оспаривать этот взгляд. К моему удивлению, депутаты-матросы оказались почти сплошь эсе-?рами и при том весьма патриотично настроенными. Но рассуждали они как-то по-своему, придерживаясь партийных шаблонов. Депутаты-рабочие более, чем матросы, тяготели к большевизму, но, как мне показалось, не решались до конца договаривать свои мысли: их как будто подавляло и связывало сознание, что Петроградский совет и Всероссийское совещание отвергли ту политику, которая представлялась им прямее всего ведущей к цели. Солдатское представительство было бесцветное, малозаметное.

Прения продолжались с утра до поздней ночи и минутами принимали страстный характер, но под конец наши противники стали сдавать свои позиции. По вопросу о войне я внес резолюцию, составленную в духе Всероссийского совещания, но еще резче и отчетливее подчеркивающую идею обороны. Подсчитывали голоса: за -- 113 голосов, против -- 4, воздержались -- 5. Бурные аплодисменты -- особенно со стороны матросов.

Переходим к вопросу об отношении к Временному правительству. Опять страстные споры, но в результате резолюция о поддержке (разумеется, "постольку, поскольку", ибо об иной поддержке по смыслу нашей политики не могло быть речи) принимается единогласно, при двух воздержавшихся.

В своем докладе я упомянул о "займе свободы", но в резолюцию внести этот пункт я не решился, так как в то время в Петроградском совете вопрос еще не получил окончательного решения. Когда матросы-эсеры указали мне на это упущение, я посоветовал им внести особую резолюцию от их фракции и помог им составить проект ее. Резолюция была принята большинством в 99 голосов против 5, при 8 воздержавшихся. А, между тем, треть съезда считала себя большевиками!

* * *

16 апреля состоялась первомайская демонстрация96. Опять, как и 23 марта, сотни тысяч рабочих, бесконечные колонны солдатских шинелей, лес красных знамен, опять рабочие хоры, военные оркестры. Демонстрация продолжалась с утра до поздне

го вечера, и вновь дала подтверждение непоколебимого влияния Совета в массах революционной демократии Петрограда. Успех этого дня был полный. Но, не знаю почему, мне казалось, что в толпе на этот раз не было того энтузиазма, который должен был озарить этот праздник революции. По сравнению с манифестацией 23 марта чувствовался какой-то надлом. И у меня осталось от этого яркого солнечного дня странное ощущение тревоги и щемящей тоски.

А 20 апреля во всех газетах появилась знаменитая нота Милю-кова. Формально эта нота была шагом правительства навстречу Совету: это была сопроводительная нота, при которой заграничным представителям России сообщался текст правительственной декларации от 28 марта; таким образом, документу, получившему, как мы видели, одобрение Всероссийского совещания Советов, придавалось значение международного акта. Но предпринимая с нескрываемой неохотой этот шаг, П.Н. Милюков в сопроводительной ноте постарался истолковать декларацию 28 марта так, что она получила смысл, прямо противоположный тому, который хотела видеть и видела в ней демократия.

Прежде всего, вместо того, чтобы прямо сказать "то, что есть", вместо того, чтобы признать, что декларация сообщается за границу по требованию Советов (или по желанию народа), министр иностранных дел придумал фиктивное объяснение предпринимаемого шага: цель его, мол, та, чтобы пресечь слухи о готовности России заключить сепаратный мир. Это объяснение извращало политический смысл сообщения союзникам документа, так как дело было вовсе не в том, что Россия не желает сепаратного мира, а в том, что страна жаждет всеобщего мира и настаивает на пересмотре целей войны. Тем не менее правительство в целом согласилось с Милюковым. Министр иностранных дел разъяснил, что "высказанные Временным правительством общие положения вполне соответствуют тем высоким идеям, которые постоянно высказывались многими выдающимися государственными деятелями союзных стран" --Ллойд-Джорджем97, Клемансо98, Вильсоном99. Далее подтверждалось, что Временное правительство "будет вполне соблюдать обязательства, принятые в отношении союзников", в том числе и подозрительные для масс "тайные договоры". А в заключение нота выражала уверенность в "победоносном окончании настоящей войны, в полном согласии с союзниками" и в том, что "поднятые этой войной вопросы будут разрешены в духе создания прочной основы для длительного мира и что проникнутые одинаковыми стремлениями передовые демократии найдут способ добиться тех гаран

тий и санкций, которые необходимы для предупреждения новых кровавых столкновений в будущем".

Едва ли возможны в настоящее время сомнения в том, что эта нота была ошибкой даже с точки зрения той задачи, которую она себе ставила. Ибо если задачей Милюкова было сохранить неизменным положение России в рядах Антанты, то решения этой задачи можно было искать лишь в соглашении с революционной демократией, то есть с Советами. Временное же правительство предпочло иной путь: игнорировать волю Советов, которые одни только обладали в то время реальной силой, дающей право говорить от имени страны, и, вопреки им, прокламировать от имени России такие обязательства, которые ничего не могли изменить в общеевропейской политике, а внутри, в России, должны были прозвучать как вызов цензовых кругов народным массам. Ибо при всей неопределенности в настроениях и стремлениях народных масс в то переходное время в одном вопросе воля их была несомненна: народ не желал продолжения войны во имя непонятных ему целей. А именно таковы для него были цели Антанты.

Сила "революционного оборончества" была в том, что оно формулировало новые цели войны (защита революции, приближение всеобщего мира). Только эта идеология обороны -- и то лишь при определенных условиях -- могла быть воспринята рабочей и солдатской средой и примирить ее с продолжением войны. И потому взрывать эту идеологию, заявлять, что революция не изменила ни в чем цели войны, значило взрывать фронт.

Как могли не видеть этой опасности члены Временного правительства? Я думаю, ослепление их можно объяснить лишь тем, что почти все они долгое время готовились к роли правительства в совершенно иной обстановке, чем та, которая создалась в результате рабочего и солдатского февральского восстания. Революцию они считали выдумкой крайних левых, привходящим обстоятельством, досадной помехой на пути возложенных на их плечи государственных задач.

В Совете нота Милюкова стала известна вечером 19 апреля. На сторонников обороны эта новость подействовала удручающим образом. Церетели с энергией, которая казалась энергией отчаяния, старался предотвратить надвинувшуюся катастрофу, с одной стороны, добиваясь соответствующих разъяснений от Временного правительства, с другой стороны, призывая Исполнительный комитет к осторожной, выжидательной тактике. Но авторитет Церетели в руководящих кругах Совета был поколеблен нотой Милюкова. Его предложения вызвали резкую критику

слева, страсти разгорались. Всю ночь с 19 на 20 апреля Исполнительный комитет обсуждал сложившееся положение, но решений, которые могли бы сплотить Комитет, не намечалось. Предложение Церетели -- требовать от правительства разъяснения ноты -- казалось недостаточным...

Утром 20-го собралось в Таврическом дворце бюро Комитета. Опять горячие споры, опять никаких путей для выхода из тупика. В это время стали поступать во дворец сообщения о том, что в городе неспокойно: нота Милюкова вызвала волнения в рабочих районах и в гарнизоне; заводы один за другим останавливаются, рабочие собираются на митинги, где раздаются призывы идти к Мариинскому дворцу100 требовать отставки Милюкова; еще сильнее возбужденье в казармах -- солдаты разбирают ружья, требуют от Исполнительного комитета указаний, что делать. Чхеидзе сидел за столом президиума мрачный, раздраженный и по мере поступления тревожных известий повторял все с большей яростью:

-- Вот что он наделал этой нотой!

Нужно было тушить пожар, и мы принялись за работу. Звонили по телефону в районные Советы, на заводы, в казармы, посылали людей во все концы города.

-- Исполнительный комитет занят вопросом о ноте Милюко

ва и ведет переговоры с правительством. Недоразумение будет

улажено, соглашение будет достигнуто. Комитет призывает солдат

и рабочих соблюдать спокойствие: манифестации могут лишь обо

стрить и усложнить положение.

Аппарат Совета работал вовсю. Но волнение возрастало. На улицах появились толпы вооруженных рабочих; с минуты на минуту должны были выйти на улицу и полки. Пришло известие, что многотысячная толпа с Выборгской стороны движется к Мариинскому дворцу. Идут с оружием. Чхеидзе, Станкевич и я сели в автомобиль и поехали наперерез манифестантам. Встретили их на Марсовом поле. Это была толпа: стройными рядами, тесной колонной шли рабочие через огромную площадь. Мы подъехали ближе и остановились перед головной частью колонны. Шествие задержалось. Нас узнали, обступили со всех сторон. Лица взволнованные, напряженные, почти у всех винтовки в руках, патронные ленты через плечо. Чхеидзе спросил тех, что стояли ближе к автомобилю:

Куда идете, товарищи?

Спасать революцию!

А оружие зачем?

На врагов революции.

Тогда Чхеидзе обратился к толпе с речью. После него говорил я. Слушали нас плохо, и впервые я почувствовал сдержанную враждебность в настроении толпы. Раздавались крики:

-- Кончайте скорее, идти надо...

Но мы не считали, что этой возбужденной, вооруженной толпе надо было идти к Мариинскому дворцу. И я нарочно затягивал речь. Когда я кончил, у автомобиля очутился один рабочий, который 10 лет тому назад был депутатом на общественных работах Совета безработных. Он с горькой укоризной сказал мне:

-- Эх, товарищ Петров, когда-то вы впереди всех шли, а

теперь настроение срываете...

Да, мы срывали настроение! Подъехал другой советский автомобиль. Я пересел в него и поехал по беспокойным районам, в то время как Чхеидзе и Станкевич вернулись в Таврический дворец. В рабочих кварталах кипело, как в котле. Встречали меня неприветливо: призывы к спокойствию вызывали раздражение толпы. Но у движения не было ни руководителя, ни программы действия; объединяли его лишь два лозунга: "Долой войну!" и "Долой Милюкова!".

Я не был перед Мариинским дворцом, когда там демонстрировали полки. Очевидцы передавали мне, что эта демонстрация приняла такой характер, что правительство одно время казалось арестованным солдатами. Но агитация Исполнительного комитета не осталась безрезультатна: рабочие Нарвского, Невского и Московского районов, а также Петроградской стороны, Охты и части Васильевского острова подчинились нашим призывам и, хоть неохотно, но отказались от демонстраций перед Мариинским дворцом и в центре города. Равным образом удалось удержать в казармах 9/10 воинских частей Петрограда -- выступило всего 5 или 6 полков, да и то их настроение было разбито тем, что на пути из казармы к Мариинскому дворцу они узнали, что Исполнительный комитет -- против их выступления.

Под вечер в здании Морского корпуса на Васильевском острове собрался Петроградский совет. Многотысячная толпа, окружавшая здание, встречала прибывавших депутатов громкими требованиями решительных действий и криками: "Долой Милюкова! Долой правительство! Да здравствует Совет!". Депутаты обращались к толпе с речами, призывая ее к спокойствию, выдержке, терпению. Но из толпы как будто исходили какие-то незримые токи, передававшиеся Совету -- заседание протекало непривычно бурно, прения носили беспорядочный характер, речи ораторов то и дело прерывались криками. Возмущение против Милюкова и Временного правительства было всеобщее. Но пред

ложение президиума -- отложить окончательное решение до завтра, а пока поручить представителям Исполнительного комитета переговорить с правительством и совместно с ним выяснить положение -- не встретило больших возражений и было принято почти единогласно.

В 10 часов вечера в Мариинском дворце открылось совместное заседание правительства с Исполнительным комитетом и Комитетом Государственной думы. На этот раз здание, в котором происходило совещание, оказалось окружено буржуазно-интеллигентской толпой ("публикой Невского проспекта") -- это были организованные кадетской партией101 манифестации сочувствия и поддержки Милюкову. Сравнивая эту толпу с теми толпами, которых мы сегодня не допустили ко дворцу, мы могли лишь улыбаться жалкой попытке друзей министра иностранных дел подкрепить его "поддержкой народа". Но члены правительства оценивали положение по-иному и держались уверенно -- почти как победители.

Собрание началось с докладов министра о бедственном состоянии финансов, транспорта, армии. Милюков говорил о необходимости крайней осторожности в дипломатических сношениях. Затем говорили представители Исполнительного комитета. Слово было предоставлено представителям всех советских фракций --от Церетели до Каменева. Церетели требовал правительственного разъяснения по поводу ноты Милюкова. Чернов рекомендовал Милюкову отказаться от портфеля министра иностранных дел и заняться народным просвещением. Каменев говорил о том, что власть должна из рук буржуазии перейти в руки пролетариата. Кое-кто из министров крикнул ему:

-- Так берите власть!

Каменев сконфуженно и скромно ответил, что его партия о захвате власти не помышляет.

Говорил еще Суханов. Он, по-видимому, ничего не имел ни против классового, ни против персонального состава кабинета, но хотел, чтобы этот кабинет вел другую политику.

Совещание затянулось далеко за полночь и закончилось соглашением, что правительство издаст разъяснение к ноте министра иностранных дел в том духе, как этого потребовал Церетели.

Остаток ночи я провел в Таврическом дворце. Вместе со мной дежурило несколько товарищей из военной секции Совета. Нам звонили из казарм, спрашивали, выступать ли завтра или нет. Мы отвечали, что выступления в данный момент крайне нежелательны, что Исполнительный комитет надеется на благополучное разрешение конфликта. У дворца дежурили автомобили.

То один, то другой из нас выезжал в казармы, чтобы живым словом рассеять недоверие солдат.

21-го с утра манифестации на улицах Петрограда возобновились. Невский проспект был залит "патриотической" публикой, пестрели знамена с призывами к "войне до победного конца". В это время рабочие района кипели толпой, настроенной на совершенно иной лад, и в десятках казарм солдаты порывались выйти на улицу, "проучить буржуев". Нетрудно было представить себе, к каким результатам привело бы столкновение рабочих и солдатских вооруженных колонн с "публикой" Невского проспекта, если бы между ними не стоял Исполнительный комитет с его авторитетом, все еще огромным, несмотря на удар, нанесенный ему правительственной нотой. Днем Исполнительный комитет выпустил воззвание к населению, призывая его "во имя спасения революции от грозящей ей смуты" сохранять порядок. Одновременно он обратился к петроградскому гарнизону с особым воззванием, в котором говорилось:

"Без зова Исполнительного комитета в эти тревожные дни не выходите на улицу с оружием в руках; только Исполнительному комитету принадлежит право располагать вами; каждое распоряжение о выходе воинской части на улицу (кроме обычных нарядов) должно быть отдано на бланке Исполнительного комитета, скреплено его печатью и подписано не меньше, чем двумя из следующих лиц... Каждое распоряжение проверяйте по телефону No 104-6".

День прошел без крови. Но вечером ружья начали стрелять. Странным образом кровавые столкновения разыгрались, когда острота положения уже прошла, когда конфликт был более чем наполовину разрешен.

Перед вечерним заседанием Совета Исполнительный комитет получил пакет выработанного правительством разъяснения по поводу ноты Милюкова:

"Ввиду возникших сомнений по вопросу о толковании ноты министра иностранных дел, сопровождающий передачу союзным правительствам декларации Временного правительства о задачах войны (от 27 марта) Временное правительство считает нужным разъяснить: 1) нота министра иностранных дел была предметом тщательного и продолжительного обсуждения Временного правительства, причем текст ее принят единогласно; 2) само собой разумеется, что нота эта, говоря о решительной победе над врагами, имеет в виду достижение тех задач, которые поставлены декларацией 27 марта; 3) под упоминаемыми в ноте "санкциями и гарантиями" прочного мира Временное правительство подра

зумевало ограничение вооружений, международные трибуналы и прочее. Означенное разъяснение будет передано министром иностранных дел послам союзных держав".

Это разъяснение было слабо, бледно, недостаточно. Оно окончательно лишало внешнюю политику Временного правительства всякой ясности -- для Европы эта политика определялась теперь тремя взаимно противоречивыми актами -- декларацией 27 (28) марта, нотой 18 (20) апреля и новейшим разъяснением.

Но все же некоторая уступка в разъяснении заключалась. Перед Исполнительным комитетом встала дилемма: принять эту уступку и сделать ее исходной точкой для дальнейшего "выпрямления" линии внешней политики России, сообразно требованиям революционной демократии, или отвергнуть разъяснение правительства и сбросить его (что технически не представляло никаких трудностей и могло бы быть выполнено простым принятием резолюции). Третьего выхода не было.

Брать власть в свои руки Исполнительный комитет не предполагал: как мы видели, на "историческом совещании" в Мариинском дворце перед таким разрешением кризиса отступил даже Каменев. Оставалось пока удовлетвориться достигнутым и продолжать борьбу. После страстных прений Исполнительный комитет большинством, 34 голосов против 19, принял эту точку зрения.

Вечером вновь собрался Совет. Заседание протекало с исключительным подъемом, с энтузиазмом, который лишь в редкие дни озарял заседания Совета. Масса депутатов несомненно склонна была считать правительственное разъяснение победой петроградских солдат и рабочих над Милюковым, победой дела мира над силами империализма. Конечно, победа была неполная, но все же она наполняла Совет ликованием. Церетели был предметом непрерывных оваций. Это настроение депутатов не оставляло сомнений в том, что Исполнительный комитет правильно учел положение, решая удовлетвориться правительственным разъяснением. Задолго до голосования было ясно, что резолюция, приготовленная нами в духе этого решения, будет принята огромным большинством голосов.

После приветствия революционной демократии Петрограда и изложения хода событий в резолюции говорилось: "Единодушный протест рабочих и солдат Петрограда показал и Временному правительству и всем народам мира, что никогда революционная демократия России не примирится с возвращением к задачам и приемам царистской внешней политики и что ее делом остается и будет оставаться непреклонная борьба за международ

ный мир. Вызванное этим протестом... разъяснение правительства... кладет конец возможности толкования ноты 18 апреля в духе, противном интересам и требованиям революционной демократии. И тот факт, что сделан первый шаг для постановки на международное обсуждение вопроса об отказе от насильственных захватов, должен быть признан крупным завоеванием демократии".

Во время доклада Церетели, защищавшего эту резолюцию, я и Дан должны были покинуть заседание Совета, чтобы ехать в типографию "Известий". При этой поездке мы попали в самую гущу свалки, ознаменовавшей конец этого тревожного дня.

Ехали Невским. Недалеко от Морской обогнали толпу манифестантов, человек в 500. Шофер задержал машину и предупредил нас, что сейчас начнется стрельба. Но признаков опасности не было видно, и Дан приказал ему ехать дальше, а я, чтобы лучше следить за происходящим, пересел на переднее сиденье. Происходило вот что. Главная масса манифестантов, заявлявших утром о своей преданности Временному правительству, уже схлынула с улиц. Остались лишь небольшие кучки, особенно воинственно настроенные и, по-видимому, не удовлетворенные итогами дня. В то же время в центре города появились отдельные группы рабочих, жаждавших "поучить буржуев". В районе Невского, Садовой, Морской и прилегающих улиц бродили эти кучки, при встречах осыпая друг друга ругательствами и угрозами. А затем они начали стрелять, причем впоследствии так и не удалось выяснить, с какой стороны была выпущена первая пуля.

Наш автомобиль попал под выстрелы на углу Невского и Садовой. У меня получилось впечатление, что начали стрелять со стороны антиправительственной (рабочей) манифестации. Но возможно, что это впечатление было ошибочное. Как бы то ни было, жертвы оказались в рядах "патриотической манифестации". Через минуту после начала стрельбы наш автомобиль въехал в толпу, в которой преобладали студенты и люди буржуазного облика. Определив в нас "советских" людей, они набросились на нас с ругательствами, но, узнав Дана и меня, стали жаловаться на рабочих и просить защиты. Тут же, поблизости, были раненые. Дан, как врач, принялся за перевязку пострадавших. А я, махнув рукой на типографию, поспешил обратно в Морской корпус, чтобы сделать доклад Совету.

В Совете, получив слово для внеочередного заявления, я описал то, что видел на Невском. Меня сменил на трибуне Дан, уже справившийся со своими врачебными обязанностями. Тут же, по предложению Скобелева, Совет принял единогласно по

становление о воспрещении на два дня каких бы то ни было уличных манифестаций. Это постановление не явилось выполнением какого-либо заранее выработанного в Исполнительном комитете плана -- оно было внесено и принято внезапно, под влиянием наших внеочередных сообщений о кровавом происшествии на Невском проспекте.

На другой день, 22 апреля, в городе было спокойно. Само собой разумеется, этим прекращением уличных столкновений не был разрешен кризис, в основании которого лежало глубокое расхождение в отношении к войне революционной демократии и цензовых кругов.

* * *

В мои задачи не входит исчерпывающий анализ "апрельского кризиса". Я восстановил лишь как свидетель некоторые штрихи событий. И этим я ограничился бы, если бы вокруг этих событий, имевших огромное значение для дальнейшего хода революции, не накопилось множества недоразумений. Отмечу некоторые из них.

Прежде всего, для либеральных кругов остался неясен размер возбуждения, царившего в эти дни в рабочих и солдатских кругах, и это лишило их возможности оценить смысл совершившегося. В. Набоков пишет о противоправительственной демонстрации 20 апреля:

"В сущности говоря, вся эта демонстрация была совершеннейшим пуфом и вызвала очень внушительные контрреволюции"*.

Совершенно так же оценивает положение и П.Н. Милюков, который в своей "Истории" замечает по поводу постановления Совета о запрещении уличных манифестаций:

"Этим запрещением достигалась, кстати, и другая цель: прекратить демонстрации сочувствия Временному правительству, совершенно заглушившие 21 апреля враждебные манифестации"**.

Как я пытался показать на предыдущих страницах, в эти дни Исполнительный комитет бросил все свое влияние, все свои силы навстречу волне возмущения, бившей из рабочих кварталов и солдатских казарм. Ему удалось остановить поток -- лишь отдельные валы перекатывались через воздвигнутую им плотину -- и силу брызгов, летящих поверх плотины, Милюков и Набоков

? Набоков В. Временное правительство, с. 64.

** Милюков П.Н. История второй русской революции, т. 1, вып. 1. София: Российско-болгарское издательство, 1921, с. 98.

приняли за силу потока! Эта ошибка вернула им спокойствие, и они готовы были торжествовать победу, в то время как под напором направленного против них и остановленного Исполнительным комитетом потока трещал авторитет Совета и колебалось его знамя, знамя "революционного оборончества". Не отдавая себе отчета в размерах апрельского движения, либеральные круги не могли понять и происхождение его. В "Истории" Милюкова этому вопросу посвящены такие строки:

"Кроме войск, в демонстрации (20 апреля) участвовали рабочие подростки, громко заявлявшие, что им за это заплачено 10--15 рублей. Позднее был арестован известный своими германскими связями литератор Колышко, в письмах которого в Стокгольм найдено выражение удовольствия по поводу того, что после долгих усилий удалось, наконец, свалить Милюкова и Гучкова102. Вернувшиеся в Россию из Берлина сестры милосердия Фелькерзам рассказывали, что задача устранения обоих министров прямо была поставлена в Германии. Все это показывает, что движение 20--21 апреля было инсценировано из тех же темных источников, как и другие ранее упоминавшиеся уличные движения"*.

Нет ничего невероятного в том, что какой-нибудь заводской парнишка на вопрос солидного буржуа на Невском: "Сколько тебе заплатили?" -- высунул язык и ответил: "10 рублей!". Но трудно принять эту остроту петроградского "плашкета" в связи с каким-то письмом "литератора Колышко" и с рассказами "сестер Фелькерзам" за объяснение движения, которое со стихийной силой било из глубины и было предвестником другого, более грозного потока, на много лет определившего судьбы России.

Апрельское движение вспыхнуло стихийно, неожиданно для всех. У него не было руководящего центра, а в отдельных пунктах во главе его оказались случайные люди, не знавшие ничего друг о друге и действовавшие по различным, прямо противоположным мотивам. Характерна в этом отношении роль Ф. Линде103, который стоял во главе Финляндского полка -- первого полка, пришедшего к Мариинскому дворцу с требованием отставки Милюкова. Ф. Линде, ученый, математик по специальности, социал-демократ меньшевик по убеждениям, был членом Петроградского совета по выбору Финляндского полка, в котором он служил. Настроен он был ярко патриотически -- и это свое настроение запечатлел позже смертью на фронте. Чело

* Милюков П.Н. История второй русской революции, т. 1, вып. 1. София: Российско-болгарское издательство, 1921, с. 25.

век страстный, импульсивный и вместе с тем замкнутый, он был потрясен нотой Милюкова, взрывавшей всю политику Совета; и, не справляясь со взглядом тех организаций, членом которых он состоял, отдался потоку и повел свой полк туда, куда рвались солдаты.

С другой стороны, во главе рабочих Выборгского района стояли заводские депутаты большевики. Можно ли из последнего факта делать вывод, что демонстрация была большевистская? Напомню, что писал об апрельских днях Ленин:

"Правительство капиталистов, в сущности, только повторило 19 апреля свои прежние ноты, облекавшие империалистическую войну дипломатическими оговорками. Массы солдат пришли в возмущение, ибо они добросовестно верили искренности и миролюбию капиталистов. Демонстрации начались как солдатские демонстрации, с противоречивым, несознательным, ни к чему не способным повести лозунгом "Долой Милюкова!" (точно перемена лиц или группок могла изменить суть политики)"*.

С точки зрения большевизма иначе и нельзя было оценить устранение Временного правительства Милюкова: ведь это означало бы частичное улучшение кабинета кн. Львова, то есть его укрепление, то есть удар по политике, требовавшей перехода всей власти в руки Советов!

Но не выдерживал критики с большевистской точки зрения и лозунг "Долой Временное правительство", поскольку с этим лозунгом не связывалась кампания за переход власти к Советам, и в самих Советах большевики еще не пользовались достаточным влиянием.

В связи с этим внутри большевистской партии завязалась любопытная полемика.

Центральный комитет партии вынес 22 апреля резолюцию, в которой разъяснялось:

"...Лозунг "Долой Временное правительство" потому и не верен сейчас, что без прочного (то есть сознательного и сооргани-зованного) большинства народа на стороне революционного пролетариата такой лозунг либо есть фраза, либо объективно сводится к попыткам авантюристического характера. Только тогда мы будем за переход власти в руки пролетариев, когда Советы р(абочих) и с(олдатских) д(епутатов) станут на сторону нашей политики и захотят взять эту власть в свои руки..."**.

* Статья "Уроки кризиса", без подписи (Правда, 1917, No 39, 25 апреля).-- Курсив мой.

** Правда, 1917, No 39, 23 апреля.

В ответ на эту резолюцию большевистская фракция Совета поместила в "Правде" письмо, утверждавшее, что "подавляющее большинство рабочих, участвовавших в манифестациях 20 и 21 апреля и несших плакаты "Долой Временное правительство", понимали этот лозунг в том смысле, что вся власть должна перейти к Советам и что рабочие хотят взять власть, лишь завоевав большинство в Совете р(абочих) и с(олдатских д(епутатов)"*.

Спорить о том, как понимался определенный лозунг отдельными участниками массовой демонстрации, дело бесплодное. Факт тот, что среди бесчисленных плакатов этого дня не было ни одного, намекающего на стремление изменить большинство в Советах рабочих и солдатских депутатов.

Как характерна эта путаница для стихийно родившегося движения, заставшего всех врасплох!

* * *

Каковы были последствия апрельского кризиса? У этого кризиса были две стороны: одну сторону его составляли нота Милюкова, переговоры представителей Исполнительного комитета с правительством, разъяснение правительства, резолюция Совета; другую сторону составляли манифестации солдат и рабочих -- их начало и их прекращение. Эта вторая сторона описываемых событий была наиболее существенной. Но в первый момент никто не понял ее влияния на группировку революционных сил. 23 апреля я писал в "Известиях" по поводу принятого Советом решения о воспрещении уличных демонстраций:

"...По властному слову Совета р(абочих) и с(оддатских) д(епутатов), по приказу его, не подкрепленному никакими угрозами, улицы Петрограда приняли обычный вид. Жизнь города вошла в русло.

Ни одно правительство в мире не могло бы добиться такой решительной, такой быстрой победы над смутой, грозящей свободе. Ни одно правительство в мире не могло бы издать приказа о прекращении манифестаций без риска вызвать против себя возмущение свободных граждан. На такой шаг мог решиться только Совет р(абочих) и с(олдатских) д(епутатов), ибо Совет -- это голос самого свободного народа, Совет -- это революция. День 22 апреля был демонстрацией сил Совета. В этот день сказалась власть Совета над стихийными силами революции. В этот день Совет доказал свое право говорить властно и громко от лица

* Правда, 1917, No 39, 23 апреля.

народа. И что значат рядом с этой демонстрацией кучки противников Совета, заполнившие накануне тротуары Невского проспекта?"*.

Да, в апрельские дни Исполнительный комитет овладел стихийными силами революции, одержал победу над ними. Это была победа. Но горе революционерам, когда им приходится бороться со стихией народного возмущения и побеждать ее! И трижды горе революции, когда стихийные силы ее приходят в столкновение с требованиями разума! Победа разума в таком столкновении -- почти всегда пиррова победа104. Пиррову победу торжествовали и мы на другой день после апрельского кризиса. Апрельские дни углубили пропасть между революционно-оборонческим большинством Исполнительного комитета и правыми (цензовыми кругами). Результатом явилось последовавшие вскоре после того отставки Гучкова, Милюкова, Корнилова105. С другой стороны, и взаимоотношения между советским большинством и советской оппозицией становились день ото дня все хуже и обостреннее.

Как одно из последствий кризиса можно отметить увеличение натянутости в отношениях между руководителями Петроградского Совета и Керенским. Представлялось необъяснимым, как мог Керенский "пропустить" ноту Милюкова, не предупредив своих товарищей по партии и Совету? Был ли он солидарен с Милюковым в его вызове революционной демократии? Или не понял, в чем дело? Или считал ниже своего достоинства обращаться в трудную минуту за помощью Совета? Во всяком случае, среди товарищей Керенского рождались сомнения в том, насколько соответствует его силам та роль, которую ему приходилось играть в развивающейся драме революции.

* Известия, 1917, No 48, 23 апреля.

Глава четвертая ВОЙНА ИЛИ МИР?

Еще до апрельского кризиса против кабинета кн. Львова раздавались слева и справа упреки в нерешительности, бездеятельности, бессилии. Апрельские дни доказали, что правительства в России вообще не существует: внутри страны кабинет оказался настолько бессилен, что лишь вмешательство Совета спасло его от ареста, а заявления, обращенные им к внешнему миру, были с такой решительностью опровергнуты народными массами, что его торжественная "нота" превратилась в пустую бутаду106.

Такое положение, очевидно, не могло быть терпимо. Страна нуждалась в твердой власти, без нее нельзя было ни положить предел распространению анархии, ни вести активную политику мира, ни продолжать войну. Проблема организации власти, которую три недели тому назад мы пытались разрешить формулой поддержки правительства "постольку-поскольку", теперь вновь встала перед нами. Ясно было, что бессилие и бездеятельность правительства, как и ошибки его, зависят не от личных свойств его членов, а от того, что оно построено на песке. Необходимо было подвести под государственную власть новый прочный фундамент. Задача эта особенно повелительно диктовалась положением фронта.

Я должен остановиться здесь несколько подробнее на последнем вопросе, так как в значительной мере сквозь призму его рассматривался у нас в описываемые дни вопрос о коалиции. Каково было в середине и во второй половине апреля состояние нашей армии? 27 апреля на торжественном заседании четырех Государственных дум107 военный министр Гучков горько жаловался, что армия "переживает тот же недуг, как страна: двоевластие, многовластие, безвластие... Вся страна когда-то признала: отечество в опасности. Мы сделали еще шаг вперед: отечество на краю гибели". А два дня спустя Керенский перед депутатами фронта говорил о состоянии фронта сло

вами отчаяния: "Неужели русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов? ... Я жалею, что не умер два месяца назад: я бы умер с великой мечтой, что мы умеем без хлыста и палки уважать друг друга и управлять своим государством не так, как управляли прежние деспоты".

Но если к этому времени процесс разложения армии зашел так далеко, что делал психологически возможными подобные слова, то начался этот процесс значительно раньше. Набоков в своих уже цитированных мною записках отмечает, что еще в середине апреля "на основании доклада ген. Алексеева108 приходилось констатировать, что революция нанесла страшнейший удар нашей военной силе, что ее разложение идет колоссальными шагами, что командование бессильно"*.

Другие наблюдатели относят начало разложения армии к самым первым дням революции. Особенно ценным представляется мне в этом отношении показание Станкевича. Керенский перед своим вступлением во Временное правительство обратился к нему за советом, брать ли ему портфель в министерстве кн. Львова.

Все равно, -- ответил Станкевич, -- возьмете или нет, -

все пропало.

Как все равно, -- переспросил Керенский, -- ведь все идет

превосходно.

Армия разлагается...

Уже в это время Станкевич оценивал положение такой формулой: "Через десять лет будет хорошо, а теперь, через неделю, немцы будут в Петрограде"**.

В это время я был далеко от Петрограда и потому не мог сопоставить с этим свидетельством свои личные наблюдения. Но я уже отмечал, что первые мои впечатления от встреч с частями петроградского гарнизона, впечатления, относящиеся ко второй половине марта, были не утешительные.

Впрочем, петроградские полки, как части тылового гарнизона, находились в иных условиях, чем действующая армия на фронте. Состояние фронтовых частей в описываемое время я могу воспроизвести лишь по рассказам приезжавших на фронт делегатов. Настроение делегатов было по большей части приподнятое, восторженное. В них энтузиазм революции проявлялся ярче, непосредственнее, чем в ком бы то ни было. Особенно сильные, горячие слова для выражения этого энтузиазма находили темные,

* Набоков В.Д. Временное правительство, с. 74. ** Станкевич. Воспоминания, с. 70,

политические малоразвитые окопники. И все же из их рассказов получалось отчетливое тяжелое впечатление: армия охвачена брожением, подавлена множеством новых вопросов, новых идей, новых лозунгов, не может в них разобраться, не знает, куда идти, к чему стремиться; старые скрепы ее распались, дисциплина разрушена, доверие к командному составу убито, воевать солдаты не хотят.

На этом последнем впечатлении я особенно настаиваю. Дело в том, что почти все фронтовики, приезжавшие в Петроград, были настроены патриотически, стояли на точке зрения необходимости обороны. В их устах заверения о революционной сознательности выбравших их воинских частей неизменно чередовались с обещаниями, что армия до конца исполнит свой долг. Порой эти обещания принимали и более торжественную форму, переходили в клятву освободить русскую землю от вражеских полчищ. Но это была парадная, казовая часть речей представителей фронта. За нею шли доклады о положении в окопах, и выяснилось, что выборным представителям солдат там, на фронте, приходится бороться с темнотой, несознательностью избравшей их массы.

"Освободим русскую землю!"

А рядом: "Устали очень... Четыре ведь года в окопах, а конца не видать... Спрашивают, скоро ли мир... По домам хотят..."

Этот контраст между настроениями делегатов и их информацией о настроении масс бросался в глаза. То же самое пришлось мне наблюдать среди частей петроградского гарнизона. В первую половину апреля настроение солдат на митингах было патриотическое, оборонческое. Затем наступил перелом, настолько резкий, что я тогда же отметил его дату: случилось это 14 апреля. Причина перелома: накануне, 13-го, солдатская секция Совета приняла решение об отправке на фронт маршевых рот!

В дальнейшем мне пришлось принимать участие в отправке маршевых рот почти из всех частей. Картина всюду была одна и та же. Масса солдат во всех частях одинаково не желала покидать Петроград и отправляться на позиции, менялись лишь формы выражения этого нежелания: мотивировка отказа идти в окопы бывала порой "оборонческая", порой "интернационалистическая". "Полк недостаточно обучен", "в ротах мало пулеметов", "старые солдаты должны оставаться в частях для обучения новобранцев" -- это один вид аргументации. "Мы в Петрограде на страже революции", "в окопы надо послать помещиков, буржуев, бывших городовых и жандармов", "нам немецкие рабочие и крестьяне -

братья", "не хотим умирать за английскую буржуазию", "мы не за войну, а за мир", "почему тайных договоров правительство не публикует?" -- это был другой ряд аргументов. А суть была одна и та же: в ожидании ли пулеметов или в ожидании публикования тайных договоров, ради защиты революции или ради обучения новобранцев, -- но солдат отказывался идти воевать. По всему, что я видел и слышал, я думаю, состояние армии на фронте в конце апреля 1917 года в общем мало отличалось от состояния петроградского гарнизона.

* * *

С состоянием армии и с настроением солдатской массы был тесно связан один частный вопрос, вокруг которого в конце апреля в советских кругах разгорелась крайне острая борьба, -- я имею в виду вопрос о братаниях на фронте. Несколько слов о происхождении этого явления. "Братания не были ни выдумкой Ленина, ни изобретением германского генерального штаба, ни специфическим "невиданным в истории порождением русской революции". "Братания", то есть мирные сношения стоящих друг против друга солдат двух вражеских армий, так же стары, как стара война. Следы таких сношений можно найти в истории любой войны: так, например, сошлюсь на оставленное Л. Толстым109 описание "братаний" при Севастопольской обороне110. Не новость и идея заключения мира путем "братания" сражающихся друг против друга армий -достаточно вспомнить классический рассказ об окончании римско-сабинской войны111.

Не только в настроениях революционеров-антимилитаристов, но и в мечтах умереннейших пацифистов "братания" всегда занимали почетное место. В самом деле, возможно ли более радикальное разрешение вопроса о войне, чем "братание" людей, предназначенных для взаимного убийства! Недаром в пророческих "Зорях" Верхарна112, написанных задолго до начала всемирной войны, вопрос о войне разрешается совершающимися одновременно восстанием в осажденном городе и братанием восставших с осаждавшими город вражескими войсками.

Когда вспыхнула всемирная война, мысль интернационалистов --противников войны, естественно, вернулась к этому способу прекращения кровопролития. "Братания" заняли почетное место в ряду циммервальдских лозунгов. И именно как общеизвестный лозунг революционного интернационализма Ленин включил "братания" в 1-й пункт своих знаменитых "тезисов".

Но в русской обстановке начала апреля 1917 года этот лозунг

прозвучал настолько странно, что Плеханов отметил его как один из признаков бредового характера "тезисов" Ленина. В последовавшие за приездом Ленина дни никто, насколько я знаю, не придавал этому лозунгу серьезного значения. И вдруг "братания" начались в небывалых до революции размерах почти по всему фронту сразу. Это явилось одинаковой неожиданностью и для оборонцев, и для большевиков.

В номере от 18 апреля "Правда" поместила статью-корреспонденцию Лашевича113, озаглавленную "Братание на фронте". "На съезде Западного фронта в Минске, -- говорилось в этой корреспонденции, -- всех поразил факт братания русских с немцами по всему фронту... Наши солдаты практически предлагали немцам уходить к своей границе и торжественно обещали немцам не переходить через свою границу. Они ручались честным словом, что русские солдаты их преследовать больше не будут... Немцы в ответ указывали, что простым уходом с русской территории войны не кончить, так как немцы воюют не только с русскими... Они категорически заверяли, что наступать они не будут, и просили о том же и русских. А пока они обещали не стрелять. И случилось то, чего никто не предполагал, -- фронт замер..."

Свое отношение к изображаемому в корреспонденции явлению газета выразила в статье "Новое на фронте". В этой статье газета отмечает "поразительную картину новых явлений на фронте" и, само собой разумеется, выражает свое удовлетворение по поводу этих явлений, но вместе с тем предупреждает: "Братание не должно превратиться в ловушку для революционных солдат той или другой стороны".

В этот момент большевики не связывали своей политики с начавшимися помимо них братаниями. С другой стороны, и оборонцы не сразу определили свое отношение к "братаниям". Так, один представитель Петроградского совета, отвозивший на фронт солдатам первомайские подарки солдатам, решил принять на себя устройство братания с целью революционирования германской армии. Это был рабочий-меньшевик, старый партийный работник, настроенный крайне патриотически и принадлежавший к правому крылу "революционного оборончества".

Исполнительный комитет Петроградского совета столкнулся впервые с вопросом о братаниях 14 или 15 апреля (за 3--4 дня до празднования 1 Мая). Обсуждался вопрос о лозунгах для майских манифестаций. Прения по этому вопросу были прерваны прибытием депутации от солдат-фронтовиков. Не помню, представителями каких организаций были неловко вошедшие в комнату Комитета и остановившиеся около дверей солдаты, но с первого

взгляда видно было, что это -- подлинные солдаты-окопники и что недаром добивались они, чтобы Комитет принял и выслушал их. Путаясь и волнуясь, говорили они о том, что на фронте началось что-то непонятное, так что скоро фронта не будет. Хорошо ли это или плохо? На пользу революции или на погибель ее? Поддерживать "братания" или бороться с ними? Мы были поражены и не знали, что ответить. Задавали солдатам вопросы: "Когда это началось? С чьей стороны была инициатива? Много ли было "бра-тальщиков"? О чем говорили?"

По-видимому, у явившихся к нам солдат было преувеличенное представление о размерах поразившего их воображение нового явления. В их передаче картина получалась потрясающая -- война, которую мы ненавидели всеми силами души и потому, что она была войной, и потому, что она грозила задушить революцию, -- проклятая война казалась близкой к концу... Но что если все это -- мираж, обман, ловушка?.. И мы не могли тут же, на месте, ответить солдатам на мучивший их вопрос -- хорошо ли это или плохо.

Когда депутация удалилась и Исполнительный комитет вернулся к вопросу о первомайских лозунгах, кто-то предложил включить в число этих лозунгов призыв к "братаниям" и именно "братаниями" ознаменовать день пролетарского праздника на фронте. Не помню точно, кто был автором этого предложения. Во всяком случае, оно исходило не от большевиков, а от оборонческого крыла Комитета, и я, со своей стороны, поддержал его. Присоединились к нему и наши представители военной секции. В пользу нового лозунга было большинство Комитета, но против него выступил Церетели. Он не осуждал "братаний", не возражал против этого метода прекращения войны, но доказывал лишь, что мы недостаточно осведомлены относительно характера начавшихся "братаний". Вывод его был: "Необходимо подождать". Церетели поддержал Чхеидзе, боявшийся как огня поспешных решений и считавший ожидание при всех обстоятельствах наилучшей тактикой. Исполнительный комитет согласился с ними -- и, таким образом, призыв к "братаниям" не попал в число советских первомайских лозунгов.

Насколько я помню, не было этого призыва и среди лозунгов, выставленных в этот день большевиками, на плакатах и знаменах которых мелькали надписи: "Помещики в окопы!", "Война до победы... над буржуазией!", "Опубликуйте тайные договоры". И только Ленин писал в первомайском номере "Правды":

"...Войну невозможно кончить ни простым втыканием штыков в землю, ни вообще односторонним отказом одной из воюющих

сторон. Практическое, немедленное средство для того, чтобы ускорить мир, есть и можеть быть только одно (кроме победы рабочей революции над капиталистами), а именно: братание солдат на фронте.

Немедленная, энергичнейшая всесторонняя, безусловная помощь с нашей стороны братанию солдат обеих воюющих групп на фронте!

Такое братание уже началось. Давайте помогать ему".

Да еще "Новая жизнь" с нескрываемым сочувствием перепечатала в своем первом номере, вышедшем 1 мая, немецкие призывы к братанию.

Но около этого времени (может быть, на 2--3 дня раньше) решительно выступило против "братаний" наше высшее военное командование. Я думаю, что генералы так быстро определили свое отношение к этому "новому" явлению не только потому, что они ближе, чем мы, стояли к жизни армии, но также и потому, что для них это явление было не совсем новым -- с ним они сталкивались не раз и в ходе всемирной войны, и раньше.

У оборонцев-революционеров этого опыта не было. 21 апреля оборонческая (меньшевистская) "Рабочая газета"114 сообщала:

"20 апреля общее собрание делегатов с фронта постановило допустить братания на фронте с целью революционной пропаганды в неприятельских армиях, но относиться к ним настолько осторожно, чтобы не отразились на военной мощи армии.

Было указано на необходимость установить на фронте особые пункты, в которых происходили бы братания..."

Я не помню, при каких обстоятельствах было принято это постановление, и думаю, что в данном случае газета приняла за решение просто мнения, которые высказывались на частном совещании случайного состава. Во всяком случае, до конца апреля было немало сторонников подобного оборонческого использования "братаний". Сторонникам такой точки зрения позиция, занятая в этом вопросе высшим командованием, представлялась досадной ошибкой, и они не выступали открыто против нее лишь из боязни уронить в глазах солдат авторитет командного состава и внести этим развал в армию. Но "Правда" в ответ на приказ Брусилова115 не останавливаться перед применением артиллерийского огня для прекращения "братаний" разразилась гневной передовицей: