1917-й - Год побед и поражений

Владимир Савельевич Войтинский

1917-й. Год побед и поражений

Под редакцией

доктора исторических наук

Ю. Г. Фельштинского

Вступительная статья

доктора исторических наук

Г. ЧЕРНЯВСКОГО

Послесловие

доктора исторических наук Г. ИОФФЕ

В этой книге публикуются воспоминания В. С. Войтинского (1885-1960), непосредственного участника революционных событий в России начала XX в. В 1917 г. он являлся членом Исполкома Петроградского совета и комиссаром Временного правительства на Северном фронте. После революции жил в эмиграции.

СОДЕРЖАНИЕ

Г.И. Чернявский. ВОЙТИНСКИЙ И ЕГО ВРЕМЯ 3

1917-й. ГОД ПОБЕД И ПОРАЖЕНИЙ

ПРЕДИСЛОВИЕ 20

Глава первая, В ИРКУТСКЕ 21

Глава вторая. В ПЕТРОГРАДЕ 43

Глава третья. НАЧАЛО РАЗБРОДА В РЯДАХ ДЕМОКРАТИИ ... 70

Глава четвертая. ВОЙНА ИЛИ МИР? 93

Глава пятая. ПРИ ПЕРВОМ КОАЛИЦИОННОМ

ПРАВИТЕЛЬСТВЕ 112

Глава шестая. НАСТУПЛЕНИЕ НА ФРОНТЕ.

РАЗВАЛ В ПЕТРОГРАДЕ 141

Глава седьмая. ИЮЛЬСКИЙ КРИЗИС 162

Глава восьмая. НА ФРОНТЕ 188

Глава девятая. ПАДЕНИЕ РИГИ 206

Глава десятая. КОРНИЛОВЩИНА 219

Глава одиннадцатая. АГОНИЯ 236

Глава двенадцатая. ПЕРЕВОРОТ 253

Г.З. Иоффе. КЕРЕНЩИНА И ЧЕРЕМИСОВЩИНА 272

Примечания 282

Указатель имен 313

Указатель географических названий 317

Г. И. Чернявский ВОЙТИНСКИЙ И ЕГО ВРЕМЯ

Не только специалистам, но и читателям, интересующимся сравнительно недавним прошлым России, предлагаются воспоминания социал-демократа Владимира Савельевича Войтинского, посвященные событиям того года, который стал переломным в истории многострадальной страны. В 1923-- 1924 гг. в Берлине в русском издательстве З.И. Гржебина вышли два тома мемуаров Войтинского под названием "Годы побед и поражений". Первый том имел подзаголовок "1905 год", второй -- "На ущербе революции" (он подробно описывал события 1906-- 1907 гг. и кратко -- послереволюционные перипетии автора вплоть до 1916 г.). Войтинский работал и над третьим томом своих записок, посвященным 1917 г., но, поглощенный другими делами, так и не завершил полностью подготовку его к печати1. В конце 20-х годов, после многочисленных вставок, сокращений, переработок, автор по неведомым нам причинам навсегда отказался от их издания в данном виде, хотя рукопись была им почти завершена. Хранилась рукопись в плохих условиях, текст последней главы (о большевистском перевороте) и краткое заключение были частично утрачены.

В таком виде работа была передана бывшему деятелю меньшевистской партии, известному историку, автору многочисленных книг и статей о развитии социал-демократического движения России Б.И. Николаевскому, который ее бережно сохранил. Ныне она находится в коллекции Б.И. Николаевского в Архиве Гуверовского института войны, революции и мира при Стенфордском университете в США (ящик 286, папки 1--10).

В 1990 г. воспоминания B.C. Войтинского были опубликованы Ю.Г. Фельштинским в США2. Однако тираж издания был небольшим, до советского и постсоветского читателя книга почти не дошла. Исследователи, в частности работавшие в рамках Межуниверситетского проекта по истории меньшевизма,

продолжали в основном использовать рукопись, хранящуюся в Гуверовском институте.

Но еще в начале 1960 г., за несколько месяцев до смерти, B.C. Войтинский завершил работу над своим полным жизнеописанием, которое вышло в свет уже после его кончины3. 1917 году в этом томе посвящен раздел, приблизительно вдвое меньший по объему, чем рукопись из коллекции Б.И. Николаевского.

Настоящее новое издание третьего тома воспоминаний ставит своей целью довести их до широкого читателя. Помимо вступительной статьи в издание включены послесловие (статья Г.З Иоффе "Керенщина и черемисовщина"), примечания, указатели имен и географических названий.

Рукопись публикуется с любезного разрешения администрации Гуверовского института войны, революции и мира, которой выражается сердечная признательность, под редакцией доктора исторических наук Ю.Г. Фельштинского. Авторы примечаний -- доктора исторических наук Ю.Г. Фельштинский и Г.И. Чернявский. Ими же составлены указатели. В подготовке некоторых примечаний принимал участие профессор С.А. Пиналов.

* * *

Владимир Савельевич Войтинский родился 12 ноября 1885 г. в Петербурге в семье преподавателя математики реального училища, ставшего затем профессором Лесного института. Домашняя атмосфера, разносторонние интересы родителей --принявших христианство евреев, либерально мыслящих разночинных интеллигентов второй половины прошлого века -- обусловили острое внимание юного Владимира, его братьев Иосифа и Николая, сестры Надежды к русской и мировой литературе, истории и особенно к проблемам экономического и социально-политического развития. Старший брат Иосиф (родился в 1884 г.) стал известным юристом. Он был автором многочисленных работ по трудовому праву, публиковавшихся как в дореволюционной России, так и в советское время4. По-видимому, И.С. Войтинский, имя которого перестало появляться в печати с середины 30-х годов, был расстрелян во время "большого террора" или замучен в заключении. Девятнадцати лет Владимир Войтинский поступил на юридический факультет Петербургского университета. Он добросовестно штудировал экономические

(экономика изучалась именно на этом факультете) и правовые курсы, но наибольший интерес вызывали у него проблемы теоретической экономии, к изучению которых юноша пытался применить математические методы -- благо способности к математике были им унаследованы от отца. Знакомство с историком и экономистом М.И. Туган-Барановским -- видным либералом и сторонником так называемого легального марксизма (приверженцы этого течения использовали Марксову аргументацию для обоснования капиталистического развития России и введения демократических свобод) привлекло внимание Владимира к спорам в среде русских последователей Маркса и взглядам других западных экономистов. Поначалу теория стоимости Маркса воспринималась им сугубо критически, и за выступления на студенческих семинарах с ее нелицеприятным анализом Владимир даже получил прозвище "марксоеда". Более последовательной и логичной студент считал теорию предельной полезности австрийца Э. Бем-Баверка, которая разрабатывалась и другими обществоведами на Западе. Эта теория подкупала большей жизненностью, чем абстрактные построения "отца научного социализма". Ей Войтинский посвятил свою первую книгу "Рынок и цены. Теория потребления и рыночных цен", написанную в основном еще тогда, когда автор оканчивал гимназию, и опубликованную в 1906 г. с предисловием Туган-Барановского (почти через 60 лет эта работа была переиздана в США5).

Но еще до этого бурные события 1905 г. повернули жизнь Войтинского в совершенно ином направлении: 20-летний студент был охвачен стихией революции, и его смелости, боевитости, энергии более импонировала большевистская тактика решительного напора на царизм с перспективой "перерастания" революции в социалистическую, чем более осторожная линия меньшевиков и тем более мирно-конституционные планы либералов. Вскоре Войтинский, вчерашний "марксоед", так и не ставший последовательным марксистом (этого от него никто и не требовал), начал сотрудничать в большевистской печати. Этого юношу небольшого роста с огненно-рыжими всклокоченными волосами (который был близорук, но не страдал от этого, ибо привык произносить свои речи без записок) охотно слушали на студенческих собраниях и рабочих митингах. Войтинский, известный в то время в социал-демократических кругах как Сергей Петров, проявил инициативу в создании профсоюза приказчиков, а затем стал руководителем Совета безработных Петербурга. Он был инициатором кампании, в результате которой сто

личная Городская дума выделила Совету безработных помощь, использованную для организации общественных работ и выдачи бесплатных обедов. К 1906 г. относятся и первые контакты молодого социал-демократа с воинскими частями -- результатом стал написанный им наказ подразделений гарнизона социал-демократической фракции II Государственной думы. В ноябре 1905 и январе 1906 г. Войтинский подвергался арестам, но в условиях продолжавшегося еще бурного общественного подъема освобождался. Он отказался принять предложение В.И. Ленина бежать за границу, чтобы стать там руководителем большевистского журнала, и в третий раз был арестован уже после столыпинского государственного переворота -- 15 октября 1907 г., но смог бежать из заключения в арестном доме на Васильевском острове, перешел на нелегальное положение и по заданию большевистского центра уехал в Екатеринослав, где примерно месяц возглавлял партийную организацию большевиков.

Здесь в январе 1908 г. его застал четвертый и последний арест. Два года -- до суда в мае 1909 г., вынесшего приговор (4 года и 8 месяцев каторжных работ), и после -- Войтинский провел в Екатеринославской тюрьме. По сравнению с другими тюрьмами тогдашней империи Екатеринославский централ отличался особо тяжкими условиями. Переполненные камеры, грязь, эпидемии, избиения и даже убийства заключенных -- таковы были ее реалии. Для Войтинского они стали источником нового опыта, который был положен в основу меморандума, нелегально переданного в социал-демократическую фракцию III Государственной думы и использованного ею в парламентских выступлениях. Вскоре Войтинский написал серию ярких очерков о тюремных порядках, печатавшихся в журнале "Русское богатство" и других перворазрядных изданиях. Попытка бежать из тюрьмы, точнее, из сыпнотифозного барака, куда он был переведен, симулировав болезнь, оказалась неудачной. Из Екатеринославской тюрьмы в 1910 г. Войтинского перевели по этапу в Александровский каторжный централ, находившийся рядом с Иркутском, где он провел оставшуюся часть заключения.

С конца 1912 г. Войтинский находился в ссылке вначале в селе Илкино, а затем в Иркутске, являвшемся центром общественно-политической жизни Восточной Сибири. Здесь он участвовал в попытках создания местной социал-демократической печати (в 1914--1915 гг. удалось выпустить два номера журнала, носившие разные названия, -- "Сибирский журнал" и "Сибирское обозрение"), активно занимался журналистикой (одна за другой в 1913--1916 гг. вышли его книги "Призраки", "Безрабо

тица и локауты", "Вне жизни: Очерки тюрьмы и каторги", "Евреи в Иркутске", "В тайге". Статьи Войтинского появлялись не только в местных изданиях "Сибирское слово" и "Новая Сибирь", но и в столичных журналах и западной социалистической печати), был членом нелегального социал-демократического кружка. Написанная в ссылке работа "Рабочий рынок в Сибири во время войны"6 знаменовала собой подход к той исследовательской области -- экономических и социальных проблем трудовых отношений, -- которой Войтинскому суждено будет плодотворно заниматься в будущем в течение более чем трех десятилетий.

Именно в рамках социал-демократического кружка произошел постепенный отход Войтинского от большевизма и его столь же постепенное сближение с меньшевиками. Собственно, и раньше он не был "образцовым" большевиком -- ему претила фракционная дисциплина, внутреннюю борьбу в партии он считал явлением временным, в ссылке он стал причислять себя к нефракционным социал-демократам. Хотя он не пошел еще на открытый разрыв с Лениным, но политические симпатии начали склоняться в пользу меньшевистского крыла. Контакты с большевистскими лидерами, и прежде всего с самим В.И. Лениным, также способствовали политическому и личностному отчуждению от социал-демократических экстремистов. В письме от 20 декабря 1913 г. из Кракова, полученном Войтин-ским в Иркутске, большевистский лидер, например, крайне негативно оценил его статью, присланную для публикации, за то, что автор, мол, "стоит на сентиментально-исторической точке зрения"7.

Особенно повлиял на Войтинского в этот период один из лидеров меньшевиков И.Г. Церетели, находившийся в 1913 г. в ссылке в селе Усолье под Иркутском. Встречи с этим обаятельным, красноречивым и лишенным сектантской замкнутости грузином, знакомство с другими меньшевиками -- С.Л. Вайн-штейном (Звездиным), Ф.И. Даном, а также с большевиком-историком Н.А. Рожковым, который постепенно освобождался от "ленинских чар", предопределили политический отход от большевизма, завершившийся в годы первой мировой войны. Разумеется, Войтинский понятия не имел о том, что большевиков финансируют германские тайные службы. Но ленинский курс на "поражение своего правительства в империалистической войне", "на перерастание империалистической войны в гражданскую" был для него неприемлем. Он начинает открыто критиковать ленинцев за "пораженчество" и политику раскола социал-демократического движения.

В Иркутске Войтинский встретился с Эммой Шавдан, юной учительницей, дочерью местного предпринимателя средней руки. Возникшая любовь во многом поддерживалась общими интересами в области гуманитарных наук, журналистики, общественной деятельности. Брак Эммы и Владимира был официально зарегистрирован позже, в 1917 г., в Петрограде. Четыре с половиной десятилетия, до смерти B.C. Войтинского, они были неразлучны. Эмма была незаменимым помощником в подготовке книг и статей супруга, соавтором некоторых из них. Память Войтинского она отметила выпуском тома своих воспоминаний8 и сборника статей коллег и друзей9.

Лишь через несколько дней после того, как в Петрограде началась революция и была свергнута монархия, известия о событиях в столице дошли до Иркутска. Собственно, с этого момента и начинаются воспоминания B.C. Войтинского о 1917 годе. Мы не будем пересказывать содержание тома. Отметим лишь важнейшие вехи деятельности автора в марте--октябре 1917 г.

Прибыв 20 марта (2 апреля) в столицу, Войтинский в начале апреля окончательно перешел к той части меньшевиков, которая стояла на позиции революционного оборончества.

Вначале Войтинский, как и многие другие социал-демократы, высказывался за восстановление единой партии. Однако после того, как возвратившийся в Россию Ленин обеспечил в большевистской партии поддержку своему непримиримому в отношении меньшевиков курсу и линию на непосредственную подготовку "социалистической революции" (Войтинский, кстати, был секретарем на том знаменитом совместном совещании меньшевистских и большевистских деятелей 5 апреля, на котором Ленин выступил со своими "Апрельскими тезисами"), не только отход Войтинского от большевиков, но и признание принадлежности к меньшевикам завершилось. Выступая 5 апреля, Владимир Савельевич особенно резко осудил "Апрельские тезисы": "Ленин очень талантливо вбил в былой раскол осиновый клин. Мы все соединимся без него и против его программы, придуманной в вагоне"10. Вскоре в центральном меньшевистском печатном органе "Рабочая газета" появилось заявление Войтинского о разрыве с большевиками, которые потеряли "всякую связь с идеями революционного марксизма"11.

Новоявленный меньшевик стал членом Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, его Исполнительного комитета и бюро Исполкома, был делегатом I Всероссийского съезда Советов в июне, где предложил резолюцию в поддержку

наступления на фронте, активно участвовал в восстановлении порядка в первых числах июля, во время вооруженных выступлений распропагандированных большевиками солдат и матросов. В следующие месяцы он был комиссаром Временного правительства на Северном фронте. Здесь он прилагал усилия для укрепления армии, изоляции большевиков, участвовал в ликвидации последствий антиправительственного выступления Верховного главнокомандующего генерала Л.Г. Корнилова. Участвуя во Всероссийском демократическом совещании в сентябре 1917 г., он внес предложения о мерах по укреплению боеспособности армии, которые в основном сводились к необходимости обеспечения твердой революционной власти. От имени соответствующей комиссии Войтинский предложил проект резолюции об образовании Временного совета Российской республики (предпарламента), а затем вошел в его состав.

Бурная общественно-политическая деятельность сочеталась с публицистической. Одна за другой вышли три брошюры Войтинского, посвященные жгучим проблемам революции и сопоставлению исполнительной власти в царской России и после февраля 1917 г.12. Кроме того, он выпустил небольшие воспоминания о первой революции13.

Когда Войтинский узнал о созыве П Всероссийского съезда Советов, он вначале подал заявление об уходе с поста комиссара фронта, чтобы непосредственно включиться в политическую борьбу в Петрограде, но узнав, что большинство членов ВЦИК покинуло съезд, остался и занялся подготовкой подразделений генерала П.Н. Краснова при участии главы Временного правительства А.Ф. Керенского к походу на Петроград. Особенно энергично комиссар Северного фронта настаивал на посылке в Петроград для восстановления порядка казачьих войск. Имея в виду не только эти его действия, но и всю работу на Северном фронте, Краснов позже напишет, что Войтинский -- "идейный человек, ставший на защиту армии от разрушения"14.

Попытки Керенского, Краснова, Войтинского и других противников большевистской диктатуры оказать сопротивление Октябрьскому перевороту были неудачными. 1 (14) ноября руководители антибольшевистского выступления, за исключением скрывшегося Керенского, были арестованы в Гатчинском дворце. Войтинский был привезен в Смольный, а затем препровожден в Петропавловскую крепость.

Условия заключения в знаменитой столичной тюрьме были ничем не лучше, чем в Екатеринославском централе. Впрочем,

своей карательной политике большевики только учились, и жизнь бывшего их товарища по партии, ставшего теперь "ренегатом" и непримиримым врагом, была сохранена, хотя его арест оказался более долгим, чем даже генерала Краснова, который был освобожден под честное слово, что не будет бороться против новой власти. Правда, и Войтинский был выпущен после того, как в ночь на 6 (19) января 1918 г. было разогнано Учредительное собрание, заседавшее только один день. Видимо, кто-то из партийных лидеров счел, что теперь "товарищ Петров" минувших дней опасности не представляет. Кроме того, за него заступился М. Горький, с мнением которого новые власти подчас считались. Власть имущие почти тотчас же спохватились, и был издан приказ о его новом аресте, однако в Петрограде Войтинского уже не оказалось. Вместе с И.Г. Церетели он немедленно выехал в Грузию и примерно через три недели оказался в Тифлисе.

Чем объяснялся этот отъезд? Видимо, не только стремлением спастись от новых репрессий, которые были неизбежны. Большую роль сыграли связь с Церетели и его предложение о сотрудничестве у него на родине. Б.И. Николаевский с полным основанием пишет, что Войтинский, "войдя в меньшевистскую организацию... не нашел себе в ней настоящего места. Меньшевизм вообще никогда не отличался большой способностью ассимилировать людей, пришедших к нему из других фракций и лагерей". Меньшевизм не смог стать "собирателем всех элементов социал-демократического и вообще социалистического лагеря, отброшенных прочь от ленинского максимализма"15. Действительно, в 1917 г. Войтинский, став меньшевиком, выступал не столько как представитель этой партии, сколько как социал-демократ в широком смысле слова или даже как демократ вообще, как советский деятель, представитель Временного правительства, и его воспоминания ярко отражают эту особенность его деятельности.

В Тифлисе B.C. Войтинский тотчас же включился в работу социал-демократической партии Грузии (ее часто именуют партией грузинских меньшевиков, но это не вполне точно -- меньшевики были общероссийской партией, грузинские социал-демократы стояли во главе борьбы за национальное самоопределение). Войтинскому было доверено редактирование газеты "Борьба" -- органа социал-демократической партии на русском языке. Он приступил к работе в министерстве иностранных дел Грузинской демократической республики, комплектовал и редактировал объемистый сборник документов о ее международном положении и внешней политике, предназначенный для Парижской

мирной конференции. Вдобавок к этой интенсивной деятельности он за неполных три года написал и издал две книги о современной Грузии.

В 1919 г. Войтинский выехал за рубеж в качестве советника политико-экономической миссии Грузинской демократической республики, которая вначале была аккредитована в Италии. Почти тотчас же в Париже с предисловием известного бельгийского социалиста Э. Вандервельде на русском и французском языках вышла его работа, посвященная независимой Грузии16. Однако через год с небольшим поступили известия о вероломном нарушении большевистским правительством только что заключенного договора с Грузией, вторжении Красной армии на ее территорию и провозглашении Грузинской советской республики. С 1921 г. пребывание за границей превратилось в эмиграцию.

Войтинский выехал во Францию, но с лета 1922 г. обосновался в Германии, посвятив себя исследованиям в области экономики. Он оставался весьма плодовитым автором и за десятилетие опубликовал ряд книг. Наиболее значительным из его изданий этих лет был семитомный справочник по проблемам мировой экономики, изданный на немецком языке с многочисленными картами, таблицами, диаграммами. Первые два тома были опубликованы также на русском языке, но издание было прервано, так как попытки договориться с советскими книготорговыми организациями о допуске справочника в СССР провалились17. Большевистская цензура все пристальнее следила за тем, чтобы работы "врагов советской власти" в страну не проникали. Все же "Большая Советская Энциклопедия", опубликовавшая в первом издании весьма недружелюбную статью о Вой-тинском, признала ценность этого издания, содержащего "основные данные по основным отраслям хозяйственной жизни"18. Попытался Войтинский подвести главные итоги хозяйственного развития Германии за десять лет после революции 1918 г. в томе, являвшемся дополнительным к его семитомнику". От его внимания не ускользнула и широко дискутировавшаяся проблема европейской интеграции в форме "Соединенных Штатов Европа", которой он также посвятил специальную брошюру20.

Появление всех этих работ сделало Войтинского заметной фигурой в области европейской экономической мысли. Он был признан первоклассным специалистом в области статистики. Ученый стал желанным автором для специальных журналов. Он охотно откликался и на просьбы выступить по жгучим современным проблемам, поступавшим от редакций газет и профсоюзной периодики.

Но проблемы германской и европейской экономики были отнюдь не единственным направлением его работы. Парадоксально, но именно в первые годы эмиграции он стал, правда, ненадолго, настоящим меньшевиком. Установив связь с П.Б. Аксельродом, Войтинский помогал ему представлять интересы РСДПР за границей и работать над воспоминаниями "Пережитое и передуманное". Совместно с П.А. Берлиным и Б.И. Никола-ев-ским была подготовлена к печати и издана переписка Г. В. Плеханова с П.Б. Аксельродом21. Видимо, заинтересованное участие в аксельродовских воспоминаниях и побудило Войтинского к созданию собственного мемуарного трехтомника. Когда в Берлине начал выходить меньшевистский журнал "Социалистический вестник", Войтинский включился в его работу, хотя публиковал статьи по тематике, не имевшей отношения к России. Впрочем, еще в 1922 г. он выпустил с предисловием К. Каутского брошюру о "коммунистической кровавой юстиции", посвященную судебному процессу над руководителями партии эсеров, проходившему в Москве22. Эта работа была издана на пяти языках. Неоднократно статьи Войтинского публиковались в германских социал-демократических журналах "Die Geselschaft" ("Общество") и Der Kampf ("Борьба").

В 1929 г. Войтинский принял предложение руководства Федерации профсоюзов Германии, работавшей в тесной связи с социал-демократической партией, возглавить исследовательскую службу этого мощного и влиятельного объединения. Под его руководством была реорганизована статистическая деятельность профсоюзов. Войтинский выступил с рядом статей об опасности проводившейся в Германии в условиях начавшегося в 1929 г. экономического кризиса дефляции (изъятие из обращения избыточной денежной массы путем сокращения бюджетных расходов, стимулирования сокращения кредитов, повышения налогов и т.д.). Ученый полагал, что проблемы преодоления кризиса могут быть решены при сохранении и даже использовании инфляции. Его книга на эту тему "Международное повышение цен как разрешение кризиса"23 вызвала поначалу гневные отповеди германских и зарубежных экономистов. Лишь через несколько лет, когда он уже находился в США, точка зрения Войтинского стала завоевывать все больше приверженцев в академических и правительственных кругах. Пока же Войтинский совместно с руководителем германского профсоюза плотников Фрицем Тар-новым и видным экономистом Фрицем Бааде выдвинул программу преодоления кризиса, в частности путем широкого введения общественных работ за государственный счет для безра

ботных и использования контролируемой инфляции. Этот В-Т-Б-план широко обсуждался общественностью. Но правительство и лидеры германских профсоюзов намеченную программу отвергли. Углубление кризиса способствовало радикализации политических настроении. Складывалась все большая угроза прихода к власти экстремистских сил.

После установления в Германии в 1933 г. нацистской диктатуры Войтинский переехал в Швейцарию, затем во Францию, а в октябре 1935 г. в США. Б.И. Николаевский вспоминает: "Он рассказывал, что четверть века тому назад, когда он перебрался на эту сторону океана, Америка его пугала, как чужая и мало знакомая страна с новыми, отличными от европейских, отношениями и укладом жизни... Но по-настоящему во весь свой рост он развернулся лишь в Америке -- и как ученый, и как общественный деятель. Он действительно сроднился с этой страной -- в лучшем значении этого слова нашел в ней свою вторую родину. Вспоминаются его слова о том, что в Америке его больше всего поражала огромная внутренняя свобода этой страны и то чувство широкой терпимости к чужому мнению, которое характерно для американской интеллигенции и которое ее роднит с лучшими традициями старой интеллигенции русской"24.

Владимиру Войтинскому довелось прожить в США четверть века. Полностью отказавшись от марксистских догматов, он стал видным экономистом, практиком и теоретиком. Тотчас же после прибытия в Америку ученый стал работать в Центральном статистическом бюро, а с 1936 г. -- в Комитете социального обеспечения, созданном на основе закона 1935 г. о социальном обеспечении. Он стал одним из руководителей основанного при этом комитете Исследовательского совета социальных наук, занимаясь проблемами социального обеспечения и трудоустройства. Он являлся фактическим советником президента Ф. Рузвельта по вопросам трудовых отношений -- ведь значительную долю мероприятий правительственного "нового курса" составляли акты, связанные с сокращением безработицы, введением общественных работ, закладкой основ государственного социального страхования путем установления ряда пособий и пенсий. С 1942 г. Войтинский был членом Совета социального обеспечения.

Труды B.C. Войтинского этого периода были посвящены проблемам общей экономической ситуации в стране, деловой активности, хозяйственным прогнозам, занятости, заработной плате и безработице, отношениям между трудом и капиталом25. Работы "Уроки спада" (об экономическом спаде во второй половине 50-х годов), "Занятость и заработная плата в Соединенных

Штатах" и "Три аспекта трудовой динамики" через много лет были переизданы, что свидетельствует о сохранявшейся их научной ценности26. Интересные работы были посвящены проблемам всемирной хозяйственной демографии, мировой торговле и политике правительств, экономическим перспективам Индии".

В 1947--1955 гг. Войтинский являлся директором совместного исследовательского проекта Фонда Рокфеллера, Фонда XX века и университета имени Джонса Гопкинса (Балтимор), посвященного проблемам мировой экономики и демографии.

Но Войтинский в США сохранял интерес к своей родине, впрочем, пожалуй, больше к ее прошлому, чем к настоящему. Он написал отчасти мемуарную, отчасти исследовательскую работу о движении безработных в Петербурге в конце революции 1905--1907 гг., а затем и обширный мемуарный том, о котором уже упоминалось.

В последние годы жизни ученый совершил несколько длительных поездок за рубеж -- в Японию и другие страны Востока, в Латинскую Америку, во время которых он выступал с лекциями, давал консультации, общался с коллегами. Поездки были организованы Государственным департаментом США, по просьбе которого Войтинский затем поделился своими впечатлениями. Незадолго до смерти появилась его последняя брошюра "Проблема процветания на выборах 1960 года"28 и цикл статей о современной экономике США в журнале "The New Leader" ("Новый руководитель"). Они увенчали исследовательско-публицистичес-кий капитал ученого и общественного деятеля, насчитывающий 425 трудов на 11 языках29.

Скончался Владимир Савельевич Войтинский на 75-м году жизни, 11 июня 1960 г., в Вашингтоне.

Хотя мировой книжный рынок, особенно в последние годы, наводнился огромным потоком литературы, в том числе мемуарной о революции в России, воспоминания B.C. Войтинского, как мы полагаем, займут в ней достойное место.

Разумеется, записки участников и очевидцев событий обладают хорошо известными особенностями, ограничивающими возможности их использования. Существуют определенные пределы человеческой памяти, ее свойство на первый взгляд непроизвольно отбирать и интерпретировать пережитые события. Даже самый добросовестный мемуарист склонен особенно подчеркивать значение тех участков деятельности, на которых он был занят, для общего хода и исхода крупных исторических фактов. Нередко современник подменяет описание толкованием, толкование оправданием, анализ убеждением, даже не замечая этой

подмены. Но эти же недостатки превращаются в достоинства, ибо они позволяют воспринять историю объемно, сквозь призму деятельности и мышления реальных действующих лиц определенного мировоззрения, политических пристрастий, культурной среды и т.д., во многих случаях воспроизвести малоизвестные, но подчас очень важные факты, пролить свет на "темные пятна" или заменить "белые пятна" красочной картиной деятельности реальных персонажей.

Думается, книга B.C. Войтинского обладает этими ценными качествами, подтверждением чего являются многочисленные ссылки на ее рукопись в исследованиях ученых, посвященных российской революции 1917 г.

В воспоминаниях прослеживаются три взаимно связанные линии -- развитие бурных событий 1917 г. от совещаний социал-демократов в конце марта --начале апреля до Октябрьского переворота, личная деятельность автора, обоснование его позиций, которые предопределили несколько особый статус автора в среде меньшевиков -- революционных оборонцев. Пожалуй, наиболее концентрированно, хотя и в общей форме, эта позиция была выражена в следующих словах: "Таким образом, мы приходили к обороне, к продолжению войны во имя того, чтобы избежать сепаратного мира и успеть столковаться с союзниками. Получалась политика, имевшая две стороны: борьба за всеобщий демократический мир -- в Европе, оборона -- у себя дома. Эти две стороны нашей политики были связаны одна с другой: оборона была необходимым условием того, чтобы можно было сделать хоть что-нибудь для приближения всеобщего мира; борьба за мир была предпосылкой того, чтобы армия согласилась на продолжение военных действий".

Разумеется, особо интересны страницы, где рассказано о событиях, в которых участие автора было наиболее значительным. Но и о том, в чем он не принимал непосредственного участия, Войтинский повествует на основе своего личного опыта и восприятия.

Книга позволяет расширить представление о том, в каких условиях, по каким причинам на протяжении весны и лета 1917 г. инициатива все более переходила к большевикам. Весьма важен рассказ о событиях 3--4 июля, особенно в связи с повторяющимися утверждениями, участившимися в последние годы не только в "околоисторической" литературе, но и в научной историографии, что это был спланированный большевистский путч, окончившийся поражением. Из фактов, приводимых в мемуарах, видно, что как раз в июльские дни большевики проявили

явную нерешительность. Следует прислушаться и к мнению, что в бунтарских действиях толпы в эти дни сыграли свою роль провокаторы-черносотенцы, пытавшиеся ее использовать в своих целях. Обоснованным представляется вывод мемуариста, что речь шла не о сознательных действиях большевистского руководства, а о "большевистской бунтарской стихии". Очень интересны описания так называемого окопного большевизма, позволяющие объяснить некоторые моменты целого комплекса событий не только до, но и после Октябрьского переворота.

Ярко и выпукло обрисованы Войтинским многие действующие лица, особенно генералы, руководившие войсками Северного фронта.

Отметим и то, что в рукописи B.C. Войтинского почти нет фактических неточностей, в том числе в датах, фамилиях и т.п., которые являются существенным недостатком многих воспоминаний. Сказалась привычка ученого многократно проверять всю находящуюся в его распоряжении информацию.

Итак, перед любознательным читателем -- воспоминания одного из активных участников той попытки вывести Россию на уровень современной демократической нации, которая оказалась лишь прелюдией к более чем 70-летнему большевистскому насильственному режиму.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Видимо, лишь отчасти прав Б.И. Николаевский, полагающий, что третий том

не был издан в 20-е годы в связи с крахом издательства Гржебина (Николаевский Б.

Войтинский B.C. // Социалистический вестник, 1960, No 8--9, с. 169).

2 Войтинский B.C. 1917-й. Год побед и поражений. Chalidze Publications, 1990.

3 Woytinsky W.S. Stormy Passage: A Personal History Through Two Russian Revolutions

to Democracy and Freedom: 1905--1960. New York, 1961.

4 Войтинский В. С. Стачка и рабочий договор по русскому праву. СПб, 1911; Его же. Коллективные соглашения об условиях труда. СПб, 1911; Его же. Основы советского права. М., 1927; Его же. Азбука советского трудового права. М., 1929; Его же. Трудовое право. М., 1934, и др.

5 Woytinsky W. Market and Prices. New York, 1964.

6 Войтинский B.C. Рабочий рынок в Сибири во время войны. Иркутск, 1917.

7 Ленин В.И. Сочинения. Изд. 5-е, т. 48, с. 238--241.

8 Woytinsky Е. Two Lives in One. New York, 1965.

9 The Life and Work of W.S. Woytinsky. Edited by Emma. S. Woytinsky. New York, 1962.

10 Меньшевики в 1917 году. M., 1994, т. 1, с. 178.

11 Рабочая газета, 1917, 11 мая.

12 Войтинский B.C. К чему стремится коалиционное правительство. Петроград, 1917; Его же. Крестьянин, рабочий и солдат. Петроград, 1917; Его же. Ответственность министров при царизме и революционной России. Петроград, 1917.

13 Войтинский B.C. Луч света среди ночи. Из картин первой революции. Петрог

рад, 1917.

14 Краснов П.Н. На внутреннем фронте. Л., 1925, с. 48.

15 Николаевский Б. Указ. статья, с. 169.

16 Войтинский B.C. Грузинская демократия. Париж, 1921. 17 Wojtinskiy У. Die Welt in Zahlen. Berlin, 1925-1928. 7 v. Его же. Мир в цифрах. Берлин, 1924-1925. В 2-х т.

18 Большая Советская Энциклопедия. М., 1928, т. 12, с. 657. 19 Wojtinsky У. Zehn Jahre neues Deutschland. Berlin, 1929.

20 Wojtinsky V. Die Vereinigten Staaten von Europa. Berlin, 1926.

21 Переписка Г.В. Плеханова и П.Б. Аксельрода. М., 1925 (переиздана в 1967 г.)

22 Wojtinsky У. Kommunistischе Blutjustiz. Berlin, 1922.

23 Wojtinsky У. Internationale Hebung der Preise als Ausweg aus dem Kreise.Leipzig, 1931.

24 Николаевский Б. Указ. статья, с. 169.

25 Woytinsky W. The Labor Supply in the United States. Washington, DC, 1942; ibid. Three Aspects of Labor Dynamics. Washington, DC, 1942; ibid. Economic Perspectives. 1942--1947.Washington, DC, 1942; ibid.Principies of Cost Estimates in Unemployment

Insurance. Washington, DC, 1948; ibid. Employment and Wages in the United States. New York, 1953; ibid. Lessons of the Recessions. Washington, DC, 1959 etc.

26 Woytinsky W, Lessons of the Recessions. New York, 1980; ibid. Employment and Wages in the United States. New York, 1976; ibid. Three Aspects of Labor Dynamics. Washington, DC, 1974.

27 Woytinsky W. World Commerce and Governments. New York, 1955; ibid. World Population and Production. New York, 1953; ibid. India. The Awakening Giant. New York, 1957.

28 Woytinsky W. The Prosperity Issue in the 1960 Election. Washington, DC, 1960.

29 Библиографию трудов B.C. Войтинского см.: So Much Alive, p. 232--263.

1917-й. ГОД ПОБЕД И ПОРАЖЕНИЙ

ПРЕДИСЛОВИЕ

1917 год застал меня в ссылке, в Иркутске. Мои воспоминания о первых днях революции -- это воспоминания о том, как была встречена в далекой Сибири весть о совершившемся в Петрограде перевороте и как она была принята теми, кому пришлось в эти дни стоять во главе местных революционных сил и кому предстояло в дальнейшем участвовать в руководящих центрах общероссийского движения.

В последующий период революции круг моих наблюдений был шире. Со второй половины марта я работал в Петрограде, сперва в составе Исполнительного комитета Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов1, во Всероссийском ЦИК2. Разделяя тактическую линию советского большинства, я по мере моих сил отстаивал ее против враждебных ей течений, волны которых с каждым днем все сильнее бились о стены Таврического дворца3. Здесь застали меня апрельские дни, когда впервые встал над Петроградом призрак гражданской войны, и майский правительственный кризис, и разыгравшиеся затем кронштадтские события, и июньский съезд Советов, и июльское выступление большевиков.

После июльских дней я выехал на фронт, где до конца октября продолжал защищать советскую политику. На фронте мне пришлось быть свидетелем агонии армии и, вместе с тем, агонии всего того движения, которое войдет в историю под названием "февральской революции".

В дни Октябрьского переворота я участвовал в попытке противопоставить петроградскому гарнизону силы фронта, стоявшие еще за Всероссийским ЦИК первого созыва.

После крушения этой попытки и трехмесячного заключения в Петропавловской крепости я уехал из Петрограда на юг, в Тифлис, и дальнейшие события российской трагедии протекали вне поля моих непосредственных наблюдений. Этим определяются рамки предлагаемой книги. Но непосредственное содержание ее уже этих рамок.

Глава первая В ИРКУТСКЕ

Недостаточно сказать, что революция явилась для нас, в Иркутске, неожиданностью. Ибо неожиданность имеет свои степени. Ведь и в Петрограде никто не ожидал того, что принесли последние дни февраля! Но Петроград в течение месяцев жил в лихорадочном ожидании переворота. И когда загудел набат, неожиданностью для петроградцев явилось лишь то, что давно уже казавшаяся неизбежной катастрофа пришла в виде восстания солдат и рабочих. А далее события представлялись им стремительно возраставшей волной: мирные демонстрации... бездействие полиции... отдельные случаи неповиновения солдат... переход полков на сторону народа... превращение уличных беспорядков в торжествующую революцию... Для нас, в Иркутске, не было ни этого нарастания событий, ни предшествовавшей им лихорадки ожидания -- все пришло внезапно, как громовой удар из безоблачного неба.

Пищу политической жизни Иркутска составляли отголоски столичных слухов. Но за последнее время слухи шли смутные, не дававшие оснований для ожидания близких перемен. Помню, когда в декабре 1916 г. до нас дошли слухи об убийстве Распутина4, мы как-то стеснялись говорить серьезно об этом деле: безобразная обстановка ночного убийства в графском особняке заслоняла от сознания исторический смысл кровавого завершения распутинщины.

В конце января пришло из Петрограда известие об аресте рабочей группы Военно-промышленного комитета5. Было много разговоров по поводу этой новости. Но деятельность рабочей группы не встречала сочувствия среди политических ссыльных: в нашем кругу преобладали интернационалистские (циммервальдские) настроения6, идея организации рабочих в царской России под флагом "работы на оборону" представлялась нам в корне ошибочной и вредной. Поэтому в аресте группы большинство склонно было видеть прежде всего не лишенное комизма крушение чересчур хитроумной тактики.

В феврале пошли слухи о забастовках в Москве и в Петрограде. Но по сведениям, доходившим до Иркутска, за этими забастовками не чувствовалось ни мощной организации, ни страстного порыва, ни отчетливой политической мысли -- ничего, кроме "глухого брожения". Признаков приближения катастрофы мы не видели.

Оставались скрыты эти признаки и от глаз администрации. Как раз в это время Пильц, незадолго до того сменивший на генерал-губернаторском посту просвещенного и гуманного Л.М. Князева7, начал показывать свои полицейские когти. Действовал он исподволь, так как, завидуя популярности своего предшественника, не хотел вооружать против себя местное общество. Лишь подготовив себе почву бесконечными разговорами о том, что Л.М. Князев своими отступлениями от закона запутал все дела управления, новый генерал-губернатор принялся в январе 1917 года за восстановление законности и порядка путем "очищения" Иркутска от политических ссыльных.

Но более заметные из ссыльных почти все имели какую-нибудь службу, и их высылка нарушала интересы лиц и учреждений, с которыми генерал-губернатор не хотел ссориться. Приходилось делать исключения, давать отсрочки -- шуму получалось много, а толку, в смысле "очистки" города, -- мало.

В числе намеченных к выселению из Иркутска попал и я, хотя я отбыл уже четыре года поселения и должен был в ближайшее время получить право приписки к крестьянскому обществу*. За меня заступилась монгольская экспедиция ген. Козлова8, в которой я заведовал статистической частью, и меня временно оставили в покое. Но несколько дней спустя жандармы вновь подняли вопрос обо мне, и генерал-губернатор решил, что интересы порядка стоят выше интересов статистики.

28 сентября ко мне на квартиру явился околоточный с предписанием немедленно, в тот же день, покинуть город. Но исполнить это предписание я не мог, так как лежал с ангиной, с температурой около 40. 1 марта полиция снова явилась ко мне -- справиться о моем здоровье. Мне было лучше, и я сказал, что надеюсь к концу недели поправиться и уехать в свою волость**.

Так мирно протекала жизнь в Иркутске в то время, когда в Петрограде представители старого, низвергнутого правительства уже сидели под арестом в министерском павильоне Государственной думы!

* По закону каторжане после отбытия каторги оставались в ссылке 10 лет, но этот срок в 1913 году манифестом по поводу 300-летия Дома Романовых был сокращен всем до четырех лет.

** В село Жилкино, расположенное недалеко от Иркутска, на другом берегу Ангары.

* * *

О революции Иркутск узнал по телеграфу. Почта шла из России до Иркутска 8 суток. Письменные или печатные сообщения о беспорядках, начавшихся в Петрограде 23 февраля, мы могли получить, самое раннее, 3 или 4 марта, и потому телеграммы о победе революции опередили письменные сообщения о ее начале.

28 февраля (а может быть, еще вечером 27-го) А.Р. Гоц9 получил телеграмму от родных, живших в Москве: "Поздравляем, скоро увидимся". Телеграмма сразу стала известна чуть ли не всему городу и вызвала среди ссыльных большое волнение. Большинство понимало ее в том смысле, что родные Гоца из надежного источника узнали о предстоящей амнистии. Но находились скептики, которые считали более правдоподобным иное трактование: "Скоро увидимся" означает, что всех родных Гоца высылают в Сибирь. А "поздравляем" поставлено ими в шутку.

Поздно вечером 28-го генерал-губернатор пригласил к себе несколько человек из местной радикально-народнической интеллигенции и в довольно сбивчивых выражениях предложил им созвать в Городской думе совещание местных общественных организаций, чтобы обсудить вопрос о создании авторитетного центра на случай могущих возникнуть в городе беспорядков. Общественные деятели пытались уверить генерал-губернатора, что никаких волнений в Иркутске не предвидится. Но Пильц продолжал настаивать: никто, мол, не знает, что будет завтра, время тревожное, общественный центр надо создавать немедленно -- на всякий случай. Под конец он признался, что в Петрограде "неспокойно", но более определенных сведений от него получить не удалось.

Ночью трещали по Иркутску телефонные звонки. Среди городских общественных деятелей и политических ссыльных обсуждался вопрос: что делать дальше? Общее мнение было, что все усилия должны быть направлены на то, чтобы организовываться. В сущности, к этому сводилось и предложение генерал-губернатора. Послали человека в Усолье к Ир. Церетели10, с приглашением приехать немедленно, ввиду событий исключительной важности. А 1 марта (помнится утром) прошла по си-бирскому железнодорожному проводу телеграмма Бубликова11, приглашавшая всех служащих оставаться на своих постах и продолжать работу. Не помню точного текста этой телеграммы, не помню также, было ли употреблено в ней слово "революция". Во всяком случае, в телеграмме упоминалось о "Временном комитете Государственной думы"12, и из текста ее было ясно, что к этому Комитету перешла правительственная власть.

Телеграмма Бубликова явилась для Иркутска -- как и для всей Сибири --первым официальным свидетельством о совершившемся перевороте. Для сибирских железнодорожников приглашение оставаться на своих постах практического значения не имело -- так как об оставлении поста никто из них и не помышлял. Но с каким восторгом встретили они весть о том, что линия перешла в руки "товарища Бубликова"! С каким волнением передавали друг другу подробности об этом "товарище", -- оказавшемся, по их сведениям, не то машинистом, не то кондуктором с Николаевской железной дороги! А всем населением Сибири бубликовс-кая телеграмма была принята как благая весть об избавлении от ненавистного общественного строя и, вместе с тем, как сигнал устранять старое начальство, брать в свои руки дело управления.

Ниже я расскажу, как протекал у нас процесс "ликвидации" старого строя. Но сперва остановлюсь на одном частном вопросе.

3--4 дня спустя, когда посылались в Иркутск телеграммы из Петрограда и Москвы, начали раздаваться против Пильца обвинения в том, что он уже давно знал о петроградских событиях, но скрывал от населения получаемые из центра известия. В свое оправдание генерал-губернатор представил "дело" с подлинниками телеграмм, извещавших его о том, что происходило в столице. И что же? Пришлось убедиться, что вплоть до 28 февраля генерал-губернатор действительно ничего не знал о значительности происходящих в Петрограде событий и что о победе революции он, как и мы, узнал из бубликовской телеграммы!

В первые дни (23 и 24 февраля) центральная власть, по-видимому, не видела надобности сообщать провинциальным администраторам о вспыхнувших в столице волнениях. Когда беспорядки усилились, когда начались нападения толпы на полицию и обнаружились колебания в частях петроградского гарнизона, местным администраторам -- и в числе их Пильцу -- было послано краткое и маловразумительное извещение с предписанием принять меры для "недопущения, пресечения и беспощадного подавления". Только 27-го генерал-губернатор получил более содержательную телеграмму; насколько помню, в начале ее упоминалось об обращении Родзянко13 к царю с ходатайством о назначении кабинета, пользующегося доверием общества, а в заключение сообщалось, что "меры принимаются". На другой день, вместе с сообщением о присоединении к восстанию целого ряда полков, пришла копия второй телеграммы Родзянко. Не зная, как далее обернутся события, Пильц вошел тогда в сношения с представителями местной общественности. А когда появилась телеграмма Бубликова, генерал-губернатор понял, что его

песенка спета, и поспешил отойти в сторону, отдав своей канцелярии последнее распоряжение: составить и подшить "секретное дело о беспорядках в Петрограде и о переходе власти" -- нельзя было на обложке казенного "дела" поставить слово "революция".

Итак, 1 марта Иркутск узнал о существовании Временного комитета Государственной думы. Немного позже, не помню -- в тот же день или 2 марта утром, мы услышали о Петроградском совете рабочих и солдатских депутатов: это название мелькнуло в каком-то сообщении телеграфного агентства. Помню отчетливо первое ощущение недоумения, ворвавшееся в ликование по поводу осуществления наших давних надежд и мечтаний. "Совет рабочих депутатов" --это было понятно, это возвращало мысль к октябрьским дням 1905 года. Но солдатские депутаты? Почему они здесь? Может быть, восставшие воинские части послали своих представителей в Совет рабочих? А может быть, попросту телеграф напутал? Во всяком случае, название "Совет рабочих и солдатских депутатов" в первый момент казалось неожиданным, странным.

Первым днем революции в Иркутске был четверг, 2 марта. С утра повсюду происходили собрания, выбирали представителей в "Комитет общественных организаций"*. Меня позвали на собрание служащих кооператива Забайкальской железной дороги, просили сделать доклад о происходящих событиях. Я ограничился несколькими словами о том, что радость освобождения не должна заслонять для нас серьезность момента, требующего напряженной работы, дисциплины, полного самообладания и сплочения всех революционных сил. Кто-то поднял вопрос, стоит ли выбирать представителей в Комитет общественных организаций, не лучше ли произвести выборы в Совет рабочих депутатов. Но Комитет уже существовал, а Совета в Иркутске еще не было, -- решили пока присоединиться к Комитету общественных организаций. Но выбрали представителей также и в Совет рабочих депутатов.

По городу ходили толпы с красными флагами. На перекрестках улиц и на площадях собирались летучие митинги, произносились речи. Картина живо напоминала мне день 18 октября 1905 г. в Петербурге: то же опьянение, та же неуверенность, та же смутная тревога. Но было и различие между положением тогда и теперь, и различие весьма существенное, решающее: войска на этот раз были с народом.

* Этот Комитет был учрежден накануне на собрании в Городской думе, в котором я по болезни не участвовал. Я вошел в Комитет 2 марта как представитель объединенных продовольственных попечительств.

Я спешил в Городскую думу. Мерным шагом проходила мимо рота солдат. Подбежав к офицеру -- молодому человеку с интеллигентным лицом -- я потребовал:

-- Г. офицер, остановите солдат! Я должен сообщить им о том, что произошло в Петрограде...

Офицер -- по-видимому, с большой охотой -- отдал команду. Солдаты замерли на месте и с напряженным вниманием слушали меня. Когда я кончил, прокричали "ура". Офицер, приложив руку к козырьку, поблагодарил меня за "разъяснение". Прозвучала команда, звякнули ружья, и рота двинулась дальше.

Вечером происходило в Думе заседание Комитета общественных организаций. Присутствовало человек 200, а может быть, и больше: представители Городской думы, кооперативов, продовольственных попечительств, профессиональных союзов и т.д. Численно преобладали местные общественные деятели из "левых". Но много было также и политических ссыльных, и именно им принадлежала в собрании руководящая роль. Ир. Церетели*, единогласно избранный председателем, открыл собрание приветственной речью, прозвучавшей как гимн торжествующей революции и свободе.

Настроение собрания было торжественное, праздничное, каждое слово о величии революции вызывало взрыв аплодисментов. Обсуждались вопросы текущего момента. Скорее всего, это были попытки восстановить картину событий, разыгрывавшихся за много тысяч верст, на берегах Невы. Но необходимых данных, чтобы восстановить эту картину, у нас не было, и сменявшие друг друга на кафедре представители различных партий и групп возмещали пробелы информации догадками, предположениями. Рассуждения на общеполитические темы сменились организационными вопросами. Множество учреждений предъявили ходатайства о допущении в Комитет их представителей: совет присяжных поверенных, родительские комитеты, банки, биржевой комитет, церковно-приходские советы, миссионерские братства, частные промышленные фирмы. Одни и те же элементы старались войти в Комитет под различными флагами, чтобы этим закрепить свое влияние. Особенно бесцеремонно действовали в этом направлении верхи местной буржуазии и ревнители церковного благочестия. Пустить их всех в Комитет было немыслимо. Но, с другой стороны, не следовало создавать среди населения впечат

* Церетели вошел в Комитет как официальный представитель меньшевистской партии14, по избрании образовавшегося накануне ее руководящего Комитета.

ления, что в Комитете объединились исключительно левые. Приходилось, не отказывая ни одной организации в приеме, тщательно проверять каждое ходатайство с точки зрения числа объединяемых данной организацией граждан, помимо еще не представленных в Комитете. Вместе с тем представительство цензовых элементов15 мы старались уравновесить представительством от демократических слоев населения. Это было тем легче, что как раз в это время происходили во всех частях города собрания различных профессий и нарождались все новые и новые профессиональные союзы.

Было уже далеко за полночь, когда под окнами Городской думы (на Тихвинской площади) послышался шум, топот множества ног, стук подков, грохот тяжелых повозок. Это части Иркутского гарнизона явились приветствовать общественный Комитет и засвидетельствовать свою готовность повиноваться его приказаниям. Члены Комитета вышли на площадь. В темноте глаз с трудом различал прямоугольники рот, полков, эскадронов и смутные очертания орудия. Офицеры просили нас обойти строй, поговорить с солдатами. Сливались отрывистые слова команды, голоса ораторов, раскаты солдатского "ура".

Некоторые из участников этого ночного парада передавали мне, что при появлении войск перед Городской думой первая их мысль была о провокации со стороны Пильца. Поворотным пунктом в развитии событий они считали тот момент, когда выяснилось, что явившиеся на площадь войска видят в общественном Комитете новую власть. Я лично считал эту оценку положения ошибочной: уже утром 2 марта на стороне старой власти в Иркутске не было ничего и никого.

Войска удалились с площади. Заседание в Городской думе возобновилось. Казалось, соприкосновение с вооруженной силой вдохнуло в Комитет решимость и энергию. Быстро, почти без прений, принимались постановления: сосредоточить в своих руках управление городом и губернией, просить Временное правительство16 о немедленном устранении Пильца и о назначении на его место другого лица, демократизировать городское управление путем пополнения Думы нецензовыми элементами...

Уже рассветало, когда заседание закрылось, избрав исполнительный орган. Я, как и многие другие, не пошел домой: примостились спать кое-как на скамейках, на столах, на полу, чтобы с утра приняться за неотложную работу.

" * *

В моей памяти сохранилась общая картина первых дней революции в Иркутске. Но детали в значительной степени стерлись, потускнели. Помню, в ночь со 2-го на 3 марта обсуждался вопрос об освобождении из тюрем политических заключенных. Освобождение из Александровского централа решили поручить местному политическому "коллективу", обход иркутской губернской тюрьмы был возложен на меня, причем в помощь мне дали еще двух товарищей. Утром мы поехали за р. Ушаковку, в тюрьму.

В Иркутске была уже получена телеграмма министра юстиции Керенского17 об освобождении политических. Но копию телеграммы мы не успели взять с собою -- взяли лишь бумагу, удостоверявшую, что Комитет общественных организаций возложил на нас такое-то поручение и что должностным лицам надлежит оказывать нам всемерное содействие. Этого было достаточно. Чины тюремной администрации и прокурорского надзора лезли из кожи вон, чтобы доказать свою готовность служить новой власти.

Обходим тюремные корпуса. Никогда не производили на меня столь гнетущего впечатления железные решетки, окованные двери, кандалы, серые, бледные лица арестантов...

Много оказывалось сомнительных случаев: статья уголовная, но мотивы преступления политические, связанные с революцией. Мы толковали постановление об освобождении политических так широко, как только было возможно. Подлежащих освобождению оказалось несколько сот человек.

Лишь к вечеру я вернулся из тюрьмы в Комитет. Здесь за день накопилось много новостей: был образован целый ряд комиссий, появились широкие проекты, были составлены воззвания к населению, а главное, Комитет вступил в сношения с образовавшимся накануне Временным правительством и с Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов, отправив телеграмму кн. Львову18 и Чхеидзе". Текст этой телеграммы, представлявшей как бы политическую платформу Комитета, сохранился в петроградских газетах того времени. Воспроизведу его полностью:

"Комитет общественных организаций в Иркутске приветствует почин вновь образовавшегося Временного правительства в деле низвержения старой власти, своей преступной деятельностью приведшей страну на край гибели.

Комитет взял в свои руки управление местными делами. Задача Комитета --поддерживать в борьбе против остатков старой власти Временное правительство, признанное населением и гарнизоном Иркутска.

Происходят многолюдные собрания. Генерал-губернатор Пильц скрывал все телеграммы до вечера 2 марта. Необходимо немедленное наше постоянное осведомление о всех шагах новой власти, необходимо назначение правительством его представителей по управлению краем и немедленное устранение генерал-губернатора Пильца. Сейчас происходит освобождение из Иркутской и Александровской каторжных тюрем политических заключенных. Намечена передача продовольственного дела демократическим организациям города и губернии, образовался Совет рабочих депутатов.

Комитет твердо верит, что последовательное осуществление надежд демократии сплотит в разгоревшейся борьбе за новую Россию все живые силы страны"*.

Какая сдержанная, умеренная телеграмма! Исходное положение ее --признание за Временным правительством почина в низвержении старой власти --объясняется тем, что в те дни, плохо представляя себе петроградскую обстановку, мы не могли подозревать, что первое революционное правительство в своем большинстве состояло из людей, не принимавших участия в происшедшем перевороте, ненавидевших революцию и считавших ее великим бедствием. Но остальные особенности телеграммы и весь ее тон не могут быть объяснены ни случайными пробелами в нашей информации, ни присутствием в Комитете общественных организаций цензовых, политически умеренных элементов. Ибо эти элементы в первые дни ничем не проявляли себя, предоставляя право говорить и действовать политическим ссыльным.

Почему же составленная старыми революционерами телеграмма оказалась столь слабой и бледной? Почему, в частности, в ней не было ни слова о чаяниях рабочего класса? Потому, что положение представлялось революционерам, господствовавшим в Комитете, в таком виде: Иркутск --чиновничий, мещанский город, со слабо развитой промышленностью, с незначительным числом рабочих. Кругом -- от Уральского хребта до Великого океана -- зажиточное, крепкое крестьянство. Казалось, что эта масса населения до конца за революционным знаменем не пойдет. К чему же привела бы в таких условиях попытка в переходный момент крушения старой власти полностью развернуть над городом это знамя? Эти соображения и определяли политику Комитета: оставаться в пределах возможного, идя по равнодей

* Известия Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов20, 1917, No 8, 7 марта.

ствуюшей между нашими стремлениями и теми стремлениями, которые должна была бы выразить фактически безмолствовав-шая оппозиция справа.

Церетели был наиболее ярким выразителем этой политики. Но не только все иркутские меньшевики и эсеры21, но и большая часть местных большевиков" признала в иркутской обстановке всякую иную политику невозможной. К тому же были еще особые обстоятельства, заставлявшие нас, революционеров, внезапно оказавшихся хозяевами положения в городе, бывшем для нас всех местом изгнания, особенно настойчиво подчеркивать нашу лояльность по отношению к центральной власти. Мы прекрасно представляли себе, какая вакханалия убийств, грабежей, насилий грозит в насыщенной уголовными элементами Сибири, если край, хоть на короткое время, останется без власти или если авторитет центрального правительства в населении будет поколеблен неосторожными шагами местных деятелей.

Впрочем, были в Сибири и сторонники иной тактики. Числа 4 марта мы получили из Якутска телеграмму, подписанную депутатом Четвертой Государственной думы" Петровским24. Телеграмма извещала, что в Якутске объявлена социальная революция, город украшен красными флагами, по улицам его движутся несметные толпы ликующего народа; переворот принят с восторгом всем населением; власть перешла в руки комитета, составленного из представителей "рабочих, приказчиков, духовенства, купечества, чиновников, инородцев, скопцов, учащихся, учителей, родителей и женщин".

Телеграмма предназначалась для опубликования и была, очевидно, рассчитана на то, чтобы поднять настроение в тех частях Государства Российского, которые еще не произвели у себя социального переворота. Но дать печатать этот документ у нас не хватало духа. В частности, я лично, зная немного якутскую жизнь, настаивал на том, что пропустить телеграмму Петровского в газеты значило бы сделать посмешищем его да и всю ссылку. Так и удержали мы этот документ в архиве Комитета.

Быть может, впрочем, в тот самый час, когда мы совещались о том, что делать с телеграммой Петровского, автор ее, получив копию нашей телеграммы Временному правительству, размышлял, можно ли пропустить в местную газету этот явно контрреволюционный документ...

* * *

Не помню, какие воинские части стояли в Иркутске и вокруг города. Помню лишь, что солдат было здесь очень много -- чуть ли не 40 тысяч штыков и сабель. Солдаты не только приняли переворот, но упорно и страстно пытались осмыслить его. Одна за другой приходили в Комитет солдатские депутации. Задавали вопросы, просили разъяснений, звали представителей Комитета в казармы, на митинги. Настроение среди солдат было двойственное: традиционный "патриотизм" переплетался с опьянением свободой и начавшим пробуждаться бунтарским духом.

Группа только что освобожденных из тюрьмы анархистов вывесила из окна отведенной им квартиры красный флаг с надписью: "Долой войну!" Солдаты в помещавшейся поблизости казарме заволновались. Кто-то пустил среди них слух, что под видом политических из тюрьмы освобождены немецкие шпионы. Начались споры -- переколоть или арестовать их и отвести обратно в тюрьму? Более благоразумные из солдат бросились в Комитет, оттуда анархистам предложили убрать флаг с соблазнительной надписью, что и было немедленно исполнено. Но до вечера перед домом амнистированных толпились кучки возбужденных солдат.

Наряду с этим уже с первого дня революции можно было слышать в солдатской толпе: "Теперь мы -- сила!" Но эти слова на первых порах произносились полушепотом, с недоумением, почти как вопрос -- так говорят люди, не знающие, грезят ли они во сне или бодрствуют. 4-го в Комитет явилась толпа солдат. Они жаловались на своих офицеров, требовали немедленного их смещения. Стоявший во главе их молодой прапорщик в резкой форме выражал эти требования, настойчиво повторяя, что солдаты теперь терпеть не намерены, так как теперь они сила.

-- Мы -- сила! -- поддерживали его солдаты.

Церетели как председатель Комитета вышел к ним.

-- Вы сила, -- объяснял он им, -- поскольку вы выполняете

волю народа. Но в тот момент, когда вы вздумаете свои желания

ставить выше его воли, вы превратитесь в ничтожную кучку бун

товщиков. Вы сила, поскольку через нас, через местную револю

ционную гражданскую власть, вы приобщаетесь ко всенародной

революции. Но ничего не останется от вашей силы, если вы взду

маете ссылаться на нее в подкрепление своих требований.

Речь Церетели произвела на солдат огромное впечатление. Они слушали его с выражением умиления и, когда он кончил, принялись уверять, что никогда и не думали требовать чего бы то ни было, что Комитет для них -- все равно как Бог в небе. И они ушли, просветленные, успокоенные.

Но как раз в это время пришла телефонограмма из Александровского: местная воинская команда требует освобождения уголовных каторжан и отказывается нести охрану тюрьмы. Команду кое-как успокоили. А во избежание осложнений Комитет послал Временному правительству телеграмму о необходимости ознаменовать торжество революции актом милости по отношению к лицам, впавшим в уголовные преступления при царизме.

Приходили в Комитет офицеры. Они говорили о своем желании работать в контакте с нами -- и в этом видели залог сохранения и укрепления армии. На эксцессы со стороны солдатской массы никто не жаловался. Но офицеры отмечали, что дисциплина пошатнулась, казарменная жизнь выбилась из колеи. Предлагали в воскресенье, 5 марта, устроить на Тихвинской площади парад всем частям гарнизона, объяснив солдатам, что этим заканчивается революция и возобновляется нормальное течение строевых и всяких иных занятий. Командующий войсками округа поддерживал этот план.

Устроили парад. Выдался морозный ясный денек с безоблачным небом. Шкинский верхом, окруженный штабными, принимал парад. Невдалеке от него расположился Комитет общественных организаций. Церетели от лица Комитета обратился к выстроенным на площади войскам с речью, призывая солдат защищать свободу, соблюдать дисциплину и относиться с полным доверием к командному составу.

-- Во главе армии, -- говорил Церетели, -- отныне будут стоять офицеры и генералы, которым доверяет революционная власть. Если ген. Шкинский командует войсками округа, то потому, что мы доверяем ему. Если ген. Шкинский утратит наше доверие, мы поручим командование другому лицу. Но мы будем требовать от революционной армии полного подчинения тем, кого мы поставили во главе ее.

Эта речь вызвала большое неудовольствие ген. Шкинского, и он тут же заявил членам Комитета, что Церетели "бунтует солдат вместо того, чтобы их успокаивать". Но еще большее неудовольствие генерала вызвало окончание парада. Воинские части одна за другой проходили "церемониальным маршем" мимо командующего округом. Отсалютовав генералу, офицеры присоединялись к его свите. Но один полковник, с грудью, увешанной георгиевскими крестами, отдав честь командующему, прошел мимо него, приблизился к Комитету и, опустив шашку, почтительно остановился в двух шагах от Церетели. Солдаты поняли эту демонстрацию и ответили на нее радостным "ура".

Число офицеров вокруг нас становилось все больше. О Шкинс-ком как будто забыли.

А вечером тот же полковник и с ним полдесятка других офицеров, из числа занимавших ответственные должности в командовании округа, явились в Комитет и предложили президиуму, во избежание нежелательных потрясений, сменить Шкинского как человека, не понимающего обстановки и не пользующегося доверием подчиненных, и назначить на его место полковника Фелицына, офицера безупречной боевой репутации и единственного, кто мог бы при настоящих условиях сплотить солдат и офицеров. Полковник Фелицын был тут же, но видно было, что выставление его кандидатуры на пост командующего войсками округа явилось для него неожиданностью. Он держался скромно, указывал на свою неподготовленность, но подтвердил мнение товарищей, что Шкинский ненадежен.

Было решено Шкинского устранить и на его место временно, впредь до подтверждения из Петрограда, назначить Фелицына, возбудив перед военным министром ходатайство о производстве его в генералы. Утром 6-го это решение было приведено в исполнение. Шкинский сдал должность без возражений. Авторитет Комитета в глазах солдат после этого необычайно возрос.

Комитет пополнился в это время представителями Совета рабочих депутатов, с одной стороны, и воинских частей, с другой. Собрания Комитета стали более многолюдны, внешний облик их изменился в сторону большего демократизма. Но организация сохранила свой внеклассовый и гражданский (а не военный) характер. И это импонировало солдатам.

Совет рабочих депутатов, который действовал рядом с Комитетом, напротив, мало интересовал солдат: он был в их глазах чем-то вроде рабочего клуба, тогда как в Комитете общественных организаций они видели революционную власть. Между тем Совет в эти дни делал большое дело по организации рабочих, по осуществлению их экономических требований и особенно по проведению в жизнь 8-часового рабочего дня, декретированного Комитетом общественных организаций чуть ли не на первом его заседании. Ни борьбы за власть, ни столкновений, ни даже простых разногласий между Советом и Комитетом не было. Взаимоотношения между обеими организациями сводились к своеобразному разделению функций. Но разделение это было таково, что фокусом политической жизни в Иркутске оставался Комитет.

Долго удерживаться в первоначально намеченных рамках Комитет общественных организаций не мог. 4 марта он ходатайство

вал перед центральной властью об устранении Пильца, а уже 7-го он собственной властью не только устранил генерал-губернатора, но и арестовал его. Одновременно были подвергнуты домашнему аресту губернатор, вице-губернатор, полицмейстер и начальник жандармского управления. Комитет принял эти меры не потому, что названные лица занимались контрреволюционной деятельностью, а потому, что рабочие и в особенности солдаты требовали ареста представителей свергнутой власти; приходилось идти им навстречу, чтобы предотвратить эксцессы. И принятых мер оказалось достаточно -- в городе все вошло в норму, страсти улеглись. Только Пильц все боялся, как бы охрана, приставленная к его дому, не оказалась слишком слаба: его воображению чудилось, будто где-то собирается толпа, готовая линчевать его, и он невыносимо надоедал руководителям Комитета, то и дело прося их по телефону приехать переговорить с солдатами.

Другого рода затруднения возникли у нас в связи с вопросом о преемнике губернатора. От председателя Временного правительства пришла телеграмма об устранении губернатора и о передаче его обязанностей городскому голове*. Но пост городского головы в Иркутске занимал ставленник местного черносотенного чиновничества и купечества некий Бобровский, совершенно неприемлемый не только для демократии, но и вообще для прогрессивных кругов. Весть о его назначении вызвала целую бурю. Раздавались требования немедленно арестовать его, и не арестовали лишь потому, что городской голова был в это время в отъезде и не спешил вернуться в среду своих сограждан. Чтобы обеспечить непрерывность работы административной машины, Комитет решил поручить функции "губернского комиссара" советнику губернского правления Лаврову, и это назначение оказалось удачным.

Комитет вступал в полосу будничной, органической работы. Дел было много. Заседания Исполнительной комиссии Комитета происходили с небольшими перерывами с утра до вечера. Новый губернский комиссар просил указаний. Начальник милиции докладывал о состоянии города. Командующий округом излагал возникшие у него сомнения о способах управления войсками в революционное время. Председатели бесчисленных комиссий сообщали о разрабатываемых у них проектах.

* Это была мера общего характера, автоматически обновлявшая верхи местной администрации по всей России. В Д. Набоков25 правильно характеризует эту меру как одно из наиболее неудачных действий Временного правительства первого состава (см.: Набоков В. Д. Временное правительство // Архив русской революции, издаваемый И.В. Гессеном26, кн. 1 [Берлин, 1922], с. 27).

Наряду с серьезными делами много времени отнимали пустяки. Приходил председатель окружного судя с запросом, чем заменить формулу "по указу его императорского величества".

Замените ее чем хотите!

Разрешите писать "по указу Временного правительства Го

сударства Российского"?

Пишите!

Приходил соборный протоиерей с запросом, за кого "возглашать" на эктении27.

Преосвященный владыка предполагают благословить духо

венство возглашать "за державу российскую и благочестивых пра

вителей ее"...

Возглашайте!

Приходили представители родительских комитетов, сетовали на то, что дети занимаются политикой, устраивают митинги. Требовали нашего вмешательства.

-- Подождите, молодежь сама успокоится...

Вопросов -- больших и малых, серьезных и пустых -- было множество. Но борьбы не было. В Комитете не было разногласий, так как и правые элементы, и большевики шли за меньше-вистско-эсеровским блоком, возглавляемым и Церетели, и А. Гоцем. А вне Комитета не было сил, которые пытались бы противодействовать ему. В частности, совершенно не заметно было в Иркутске монархических элементов.

Припоминаю лишь одно исключение. После парада на Тихвинской площади в Комитет явился какой-то юноша, ученик школы прапорщиков, и просил принять и выслушать его. К нему вышел С.Л. Вайнштейн. Юноша заявил в большом возбуждении:

-- Я присягал моему государю и от присяги моей не отказыва

юсь!

Вайнштейн ответил ему:

-- В таком случае вам придется отказаться от чести быть офи

цером республиканской армии.

Юноша, ожидавший совершенно иного, стоял в полном смущении.

Вообще контрреволюция не доставляла нам больших тревог. Большое беспокойство внушали запасы спирта, которые могли дать повод для беспорядков и погромов.

* * *

Попытаюсь восстановить, как относились мы в эти дни к общим политическими вопросам. Прежде всего отмечу, что в нашей информации о петроградских событиях все еще оставались большие пробелы. Так, я лично более или менее отчетливо уяс

нил себе картину Февральской революции, лишь читая воспоминания ее участников, появившиеся в печати в 1920--1921 гг. А в то время, к которому относится мой рассказ, многие пружины событий оставались мне совершенно непонятны, как непонятным оставалось появление на авансцене политической жизни многих персонажей, имена которых как-то странно не соответствовали моменту. Кн. Львов, Керенский, Милюков28 -- это было еще понятно. Но сахарозаводчик-балетоман Терещенко29 на посту революционного министра! Приходилось развести руками и признать, что издалека трудно судить о событиях.

Мы не противополагали себя Временному правительству, не стремились контролировать его шаги, не собирались толкать его влево. Но, искренне и лояльно поддерживая правительство, мы с первого дня тяготели к Петроградскому совету рабочих и солдатских депутатов и были убеждены, что наша политика совпадет с его политикой.

Борьбу "левых" и "правых" элементов внутри Петроградского совета мы представляли себе довольно смутно, и я затруднился бы определить, какие из этих элементов были нам ближе. Если "левые" выявили себя в принятом 14 марта воззвании "Ко всем народам"30, то мы были, по масштабу Петроградского совета, "левыми". Но если "левизна" уже в первых числах марта требовала подготовки к свержению Временного правительства и такой организации власти, которая бы в наибольшей степени облегчала ее последующее низложение и с самого начала делала ее призрачной и бессильной, если "левизна" определялась той теорией, которую много позже развил в своих "Записках о революции" Н. Суханов31, то мы были "правыми".

Как я отмечал уже, для социалистов, руководивших иркутским Комитетом общественных организаций, характерно было государственное настроение, но наше понимание "государственности" не имело ничего общего с тем содержанием, которое вскоре стали вкладывать в это понятие либеральные и реакционные круги.

Для нас, насколько я могу воскресить в памяти господствовавшие в нашем кругу настроения, не было противоположности между "государственным" и "революционным" подходом к тому или иному вопросу. Наоборот, обе точки зрения представлялись неотделимыми одна от другой. Утверждение, укрепление государственности при одновременном наполнении ее новым революционным содержанием -- в этом видели мы задачу демократии.

С первых же дней во всех речах, как в публичных собраниях, так и в заседаниях его Исполнительной комиссии и в товарищес

ких беседах, в нашем кругу звучала тревога за исход революции. Но я не помню, чтобы кто-нибудь из нас опасался подавления революции темными, реакционными силами. Недаром 12 лет отделяло нас от 1905 года, когда городская пролетарская революция была залита волнами крестьянского моря и подавлена штыками мужицкой солдатчины. Много воды, много крови утекло с той поры. Иной стала деревня, иной стала и армия. Весь ход событий в столицах и в провинции, в тылу и на фронте говорил о том, что теперь силы контрреволюции не представляют сами по себе значительной опасности для освободившегося народа. В Сибири это чувствовалось особенно ясно. Как-то не верилось здесь в существование контрреволюционных сил, когда вчерашние защитники царизма -- вплоть до жандармских ротмистров -- наперебой друг перед другом доказывали нам, что они давным-давно мечтают о революции, в демократической республике видят для России идеал государственного строя и с радостью приветствуют торжество свободы. Опасность для революции рисовалась нам не в виде притаившейся черной сотни, а в виде полчищ германского империализма, с одной стороны, и в виде гражданской войны и анархии -- с другой.

Опасность, угрожающую революции со стороны стоящей на русской земле армии Вильгельма II", я, как и многие товарищи, ощущал совершенно отчетливо. Германский император представлялся воплощением того же самого строя, представителем которого был Николай II". Естественно было ожидать, что теперь Вильгельм поспешит протянуть руку помощи своему низвергнутому "брату". Именно ощущение этой опасности поставило перед нами в совершенно новом освещении вопрос об обороне.

Приходили солдаты и спрашивали:

-- Как же теперь с войной? Будем маршевые роты на фронт

посылать или нет?

В ответ мы объясняли им, кому было бы при сложившихся обстоятельствах выгодно обнажение фронта и продвижение вперед армии Вильгельма.

Приходили железнодорожники:

-- Из Владивостока на Запад идут поезда с воинским снаря

жением. Пропускать ли их или задерживать?

Мы отвечали, что теперь все силы должны быть направлены на ускорение продвижения этих поездов, от своевременного прибытия которых на фронт зависит боеспособность армии, то есть в конечном счете, спасение или гибель революции.

Я не утверждаю, что это был единственный ход мысли, приводивший интернационалистов-циммервальдистов34 на позиции

"революционного оборончества". Были и другие пути -- голова не у всех работала одинаково. Но этим путем переход совершался особенно быстро, и при нем меньше всего ощущалось противоречие между вчерашней проповедью мира и сегодняшним призывом к обороне. Впрочем, было ли здесь противоречие? Ведь в новой обстановке оборона была предпосылкой того, чтобы российская революция могла бросить свои силы на чашу весов мировой политики и склонить их в сторону всеобщего демократического мира!

Вторая опасность, угрожающая революции, представлялась нам в виде анархии. Здесь, как мне кажется, не оставались без влияния на нас особенности сибирской жизни: в Сибири нам особенно легко было представить себе последствия разрушения государственной власти, разнуздания темных инстинктов. Возможно, конечно, что мы точно так же определили бы свое отношение к событиям и в том случае, если бы нам пришлось встретить революцию не в Сибири, а в Москве, Петрограде или где-нибудь в провинциальной глуши европейской России. Ибо каждый из нас, помимо впечатления первых дней революции, руководствовался и своими навыками мышления, и своим общественным темпераментом, своим представлением об обстановке, складывающейся во всей России и, даже больше, во всем мире. Но мне кажется, что единство непосредственных впечатлений не осталось без влияния на сплочение той группы "сибиряков", которой предстояло в скором времени влиться в ряды петроградских революционных организаций.

& & &

Неделю спустя после начала революции ссыльные, руководившие иркутским Комитетом общественных организаций, стали готовиться в дальний путь, в Россию. В частности, собирались в дорогу социал-демократы втородумцы35 -- их настойчиво требовали в Петроград руководители Совета рабочих и солдатских депутатов. Цензовые элементы Комитета были в большой тревоге; они заклинали ссыльных остаться, пугали их призраком анархии, которая-де воцарится в городе, лишь только его покинут социалисты. Местный богач-золотопромышленник Фризер произнес даже целую речь: мы с вами, господа, совершали революцию -значит, и до конца должны идти вместе.

В одном отношении цензовики были правы: без ссыльных революционные дни в Иркутске вряд ли протекали бы так мирно и спокойно -- в городе за время революции не только не было

пролито ни одной капли крови, но не было разбито ни одного стекла... Но при всем нашем желании и на будущее время оградить Иркутск от потрясений, нас неудержимо тянуло туда, где решается судьба революции, где выковывается будущность свободной России. Мы решили разделиться: несколько человек из руководящей группы Комитета (Ап. Кругликов, Евг. Тимофеев, С.Л. Вайнштейн, Л. Гольдман) остались в Иркутске, другие двинулись в Россию. Во вторую группу, кроме Церетели и других депутатов-втородумцев, вошли А.Р. Гоц, Брудерер (убитый в 1919 году в Омске колчаковскими офицерами), я и др. Церетели, Гоцу и мне -- как своим "комиссарам" -- Комитет поручил сделать в Петрограде доклад об иркутских делах и в дальнейшем осведомлять иркутян о событиях, происходящих в Петрограде.

Не буду описывать наш путь по Сибири: это толпы, запрудившие вокзальные помещения, бесчисленные знамена, полные энтузиазма речи, приветствия, звуки вырвавшихся из подполья революционных песен, полковые оркестры, во всю силу медных труб дующие "Марсельезу"36, -- все это много раз уже описано. Мне хочется остановиться на том, как по мере приближения к цели нашего путешествия постепенно вырисовывалась перед нами политическая обстановка.

* * *

Мы выехали из Иркутска 10 или 11 марта. Последние столичные газеты, которые мы могли получить до отъезда, были от 2 (или, может быть, от 3-го) марта, так что наша более или менее полная информация обрывалась на моменте образования Временного правительства. Дальше шли отрывистые, зачастую противоречивые телеграфные сообщения, фантастический узор воззваний, предположений, фактов и слухов. Теперь мы двигались навстречу потоку столичных газет, переживая ежедневно два газетных дня. Помню, первой новостью большого политического значения явилась для нас борьба между Петроградским советом и Комитетом Государственной думы. В одной из попавших к нам в поезд газет изображался прием полков в Таврическом дворце. С солдатами говорили Родзянко и Чхеидзе. Оба говорили как будто одно и то же -- призывали к сплочению, дисциплине. Оба имели успех. Но вот Чхеидзе предлагает солдатам спросить г. Родзянко, что он думает о земле... Газета была либеральная (или правая), и видно было, что она ретуширует сцену, сгущает краски. Но все же оставалось несомнен

ным, что между председателем Петроградского совета и председателем Государственной думы идет борьба за солдатские штыки. И чувствовалось, что в этой борьбе по одну сторону -- не только Третьеиюньский дума37, но и Временное правительство и вся цензовая общественность.

Кто начал эту борьбу? И время ли для нее теперь, на заре новой жизни раскрепощенной России? Ответа на эти вопросы не было видно.

Из числа газет, которые удавалось получить на станциях, больше всего интересовали нас "Известия Петроградского совета рабочих и рабочих депутатов". Неряшливо изданные, зачастую без руководящих статей, всегда без руководящего плана, полные случайных резолюций, воззваний, писем в редакцию, объявлений -- "Известия" все же давали больше, чем какая бы то ни было иная газета, -- они давали ощущение трепетного пламени революции.

Не могу припомнить, попался ли нам в пути номер "Известий" со знаменитым "Приказом No 1"38: если до приезда в Петроград я и читал этот документ, то он тогда не удержался в моей памяти. Но помню заметку в "Известиях", предлагавшую объявить вне закона "мятежных генералов", с тем чтобы каждый честный гражданин не только имел право, но и был обязан при встрече убить любого из них. Эта грубая подделка под образцы Великой французской революции39, и при том не под лучшие, а под худшие образцы ее, произвела на нас тягостное впечатление*.

Уже перевалив через Урал, мы получили газеты со знаменитым обращением Петроградского совета "К народам всего мира". В этом документе мы нашли лучшее доказательство того, что наши сердца бьются созвучно с сердцем революционного Петрограда:

"...В сознании своей революционной силы российская демократия заявляет, что она будет всеми мерами противодействовать захватной политике господствующих классов, и она призывает народы Европы к совместным решительным действиям в пользу мира.

Мы обращаемся к нашим братьям-пролетариям австро-германской коалиции и прежде всего к германскому пролетариату. ...Мы будем стойко защищать нашу собственную свободу от всяких реакционных посягательств -- как изнутри, так и извне.

* Позже я узнал, что эта заметка была помешена в "Известиях" одним из редакторов (Стекловым)" самовольно, к большому неудовольствию большинства членов Исполнительного комитета.

Русская революция не отступит перед штыками завоевателей и не позволит раздавить себя внешней военной силой. Но мы призываем вас: сбросьте с себя иго вашего полусамодержавного порядка, подобно тому, как русский народ стряхнул с себя царское самовластие, откажитесь служить оружием захвата и насилия в руках королей, помещиков и банкиров -- и дружными объединенными усилиями мы прекратим страшную бойню, позорящую человечество и омрачающую великие дни рождения русской свободы..."

Циммервальдская идея прекращения войны объединенными усилиями восставших народов органически сливалась здесь с идеей обороны революционной России от угрожающих ей сил германского империализма. Вопрос был поставлен именно так, как ставили мы его в Иркутске.

Получались в поезде и номера петроградской "Правды"41. В них, так же как и в "Известиях", чувствовалось отсутствие ясной политической линии. Были в "Правде" статьи, казавшиеся мне совершенно неприемлемыми, продиктованными в корне ложным пониманием положения. А вслед за ними приходили номера, под которыми я готов был подписаться обеими руками. Уже давно по многим вопросам я расходился с большевиками. Но меня связывали с большевизмом воспоминания о первых шагах моей политической жизни, воспоминания, которые нелегко было вырвать из сердца. И потому и в ссылке, и в первые дни революции я чувствовал если не политическую близость, то все же некоторую симпатию к большевикам.

Но теперь, когда я перечитывал в вагоне номера "Правды", большевизм начинал казаться мне какой-то грозной загадкой. В нем, при всех его колебаниях, чувствовалась напряженная сила, страстная устремленность, в нем слышался гром революции. Но вместе с тем неясно было, какую роль сыграет в дальнейшем ходе событий эта партия, столь непохожая на все остальные партии России и столь противопоставляющая себя им всем.

В последний день нашего пути у меня был продолжительный разговор с Церетели о большевизме. Церетели говорил о том, что политика большевиков определит в значительной мере весь дальнейший ход российской революции. От большевиков зависит -- предотвратить вспышку гражданской войны или толкнуть страну в пучину анархии. Та или иная роль большевизма определится, когда в Россию вернется Ленин42. До его возвращения большевики едва ли сделают окончательный выбор между двумя

открывающимися перед ними путями. И Церетели мечтал о том, чтобы войти в личные сношения с Лениным, объяснить ему пагубность для российской революции максималистских опытов и сговориться с ним о совместных действиях!

Больше всего страшило Церетели углубление раскола между двумя отрядами социалистической демократии -- между эсерами и меньшевиками, с одной стороны, и большевиками -- с другой. Я колебался: возобновить ли старые связи с большевиками и пытаться в их среде проводить идеи "революционного оборончества" или войти в политически более близкую мне меньшевистскую организацию? Спросил совета у Церетели. Он ответил, что сомневается в том, чтобы я смог долго работать с большевиками, но, конечно, было бы хорошо, если бы в большевистской партии остались люди, способные противостоять ее максималистским устремлениям и чувствующие необходимость упрочения связи между всеми отрядами демократии.

Глава вторая В ПЕТРОГРАДЕ

Снова я в Петрограде, где когда-то, давным-давно, я пережил первую революционную бурю. Десять лет тому назад я должен был покинуть этот город, должен был бежать отсюда под чужим именем, с измененной наружностью. Теперь я в столице свободнейшей в целом мире страны, у колыбели победоносной революции! В Петрограде я был свидетелем и участником событий величайшей трагической напряженности. Можно ли описать их, когда на палитре нет красок, чтобы воспроизвести фон победного ликования, радости, энтузиазма первого акта трагедии?..

Уже первые впечатления, которые ждали меня в Петрограде, не оправдали тех трепетных ожиданий, которыми я горел, приближаясь к цели далекого путешествия. Пасмурное, слякотное утро. Грязный, пустынный вокзал. Поезда с депутатами-второ-думцами ждали накануне вечером. Готовили встречу с красными флагами, военными оркестрами, речами. Но поезд опоздал, и встреча расстроилась. С вокзала я поехал на квартиру к родным, оттуда в Совет. Таврический дворец был похож на военный лагерь. Повсюду шинели, составленные в козлы ружья, патронные ленты, много, очень много солдат.

Среди членов Исполнительного комитета оказалось двое-трое моих старых товарищей. Познакомился и с руководителями Совета -- Чхеидзе, Скобелевым43, Стекловым. Во всех них с первого взгляда мне бросилась в глаза какая-то растерянность, странным образом противоречившая приподнято-революционному тону их речей. Это поразило меня -- в Иркутске у нас не замечалось ничего подобного.

На мой вопрос, как идут дела в Петрограде, Чхеидзе, измученный непосильной работой, подавленный выпавшей на него огромной ответственностью, многозначительно и мрачно ответил:

-- А вот вы сами увидите.

Стеклов сокрушенно жаловался:

-- Черт знает что здесь творится.

А Скобелев улыбался с таким видом, что ему, дескать, все на свете трын-трава.

Днем в большом Белом зале дворца происходило заседание рабочей секции Совета. Обсуждались, помнится, вопросы, связанные с возобновлением работ на заводах и введением 8-часового рабочего дня.

Но подлинным энтузиазмом вспыхнуло собрание, когда председатель сообщил о присутствии в зале вернувшихся из ссылки депутатов Второй Государственной думы. Церетели, окруженный товарищами по фракции, поднялся на трибуну. Он говорил о революционном подвиге, совершенном в февральские дни петроградскими рабочими и солдатами, о политической мудрости, проявленной ими при образовании правительства, когда они отказались от захвата власти и передали власть тем общественным элементам, которые в наибольшей мере способны разрешить поставленные Февральской революцией на очередь дня исторические задачи. Говорил он и о долге демократии соединить борьбу за всеобщий мир с обороной революции против угрожающего ей чужеземного империализма.

Это была большая программная речь. Но, пожалуй, самым значительным в ней было то, что Церетели, говоря от лица объединившихся меньшевиков и большевиков, пытался сделать свою программу всей революционной демократии.

"...Тов. рабочие, перед вами не члены отдельных фракций, на которые когда-то делилась наша партия, -- говорил он. -- Перед вами представители социал-демократической фракции, объединившей большевиков и меньшевиков. Как единое целое они ступают ныне в ваши ряды и предлагают вам в таком великом революционном деле объединить все революционные силы, не только слить обе части социал-демократической партии, но все демократические революционные силы объединить для общей борьбы"*.

Речь Церетели встретила восторженный прием как со стороны рабочих членов Совета, так и среди деятелей Исполнительного комитета: здесь уже чувствовалась потребность в словах объединения, хотя дифференциация направлений внутри Совета еще только началась.

Из Таврического дворца я поехал к Горькому44, рассчитывая через него ознакомиться с положением в руководящих кругах большевистской партии. У Горького встретил Суханова и целый ряд

* Известия 1917, No 20, 21 марта.

писателей-марксистов (помнится, среди них были Авилов45 и Базаров46). Говорили о предстоящем издании большой внефракционной социал-демократической газеты. Предложили и мне принять участие в газете в качестве заведующего рабочим отделом. Я принял это приглашение, так как из слов присутствовавших вынес впечатление, что газета будет стремиться, главным образом, к объединению социал-демократии. Да и вообще настроение собравшихся у Горького товарищей показалось мне весьма близким к тому настроению, которое я привез с собой из Иркутска. В частности, я рад был отметить, что почти все собравшиеся разделяли убеждение в необходимости соединить борьбу за демократический мир с политикой обороны. Горький был особенно горячим сторонником такой политики. Твердо стоял на почве ее и Базаров. Лишь Суханов толковал что-то о недопустимости "шейдемановщины"47, но его я не принял всерьез. Вообще при этой встрече с будущими руководителями "Новой жизни"48 я не чувствовал, чтобы они были "левее" меня.

От Горького я отправился в штаб-квартиру большевиков, в особняк Кшесинской49. В бывших покоях балерины, в обитых цветными шелками, похожих на изысканные бонбоньерки комнатах, стояли простые деревянные столы и лавки, валялись груды газет, брошюр, воззваний. Меня сразу охватила знакомая атмосфера партийной явки. Здесь оказалось много моих старых товарищей -- и среди рабочих, и среди партийных интеллигентов. Расспрашивали меня о Сибири, высказывали удовольствие по поводу того, что, вернувшись в Петроград, я в первый же день явился в большевистский центр.

Я говорил товарищам о том значении, какое придаю укреплению фронта, доказывал, что революция в корне изменила для нас постановку вопроса об обороне. Из товарищей одни соглашались, другие возражали. Те и другие ссылались на "Правду"; ее противоречивые статьи можно было толковать как угодно. Звали меня работать в центральном органе партии. Относительно намечающихся разногласий говорили:

-- Столкуемся!

При яркости революционного настроения здесь не было ясных взглядов: то, что должно было в ближайшие дни выкристаллизоваться в определенную систему, еще сплеталось с чуждыми этой системе идеями. Вот маленький пример этой путаницы. При первых встречах со старыми товарищами я не только не скрывал от них своих взглядов, но и полемически заострял их. И это не помешало представителю партийного большевистского издательства "Прибой"50 тогда же обратиться ко мне с просьбой на

писать агитационную брошюру об Учредительном собрании, которую партия предполагала издать чуть ли не в миллионе экземпляров. Я отказывался:

Вам, может быть, не подойдет то, что я напишу.

Прекрасно подойдет! Можете не беспокоиться.

Но две недели спустя, когда я закончил брошюру, положение уже прояснилось настолько, что о передаче ее большевистскому издательству не могло быть и речи.

* * *

Со следующего дня я принялся за работу в Исполнительном комитете Совета рабочих и солдатских депутатов, в состав которого я был принят по кооптации, с приглашением в состав редакции советских "Известий". Но газета и Комитет брали у меня мало времени, и главной моей работой вскоре оказались выступления на публичных собраниях.

В конце марта Петроград все еще митинговал, как и в первые дни революции. Митинги были трех родов: рабочие собрания на заводах и фабриках, солдатские митинги в казармах и буржуазно-интеллигентские "митинги-концерты" в театрах. С первого взгляда все эти бесконечные собрания были пустой тратой времени. В действительности же здесь совершалось дело большого политического значения -- оформлялись общественные силы, призванные к решению бесконечно сложных задач. Именно поэтому для Совета было крайне важно, чтобы на всех митингах выступали его представители, выясняя его точку зрения, сплачивая вокруг него солдат и рабочих, сглаживая, по мере возможности, недоразумения, которые возникали между ними и цензовыми кругами. Но наладить это дело не удавалось: руководители Совета не имели возможности поспевать повсюду, а новые работники зачастую несли с трибуны околесицу и вместо выяснения положения лишь увеличивали своими речами царившую в умах путаницу.

Президиум Совета просил меня как человека, еще не перегруженного работой, поездить по полкам, заводам, театрам. Большого удовлетворения эта работа не давала, но она доставила мне случай довольно близко ознакомиться с царившими в Петрограде настроениями. Рабочие митинги живо напоминали заводские собрания второй половины октября 1905 года: тот же прорыв вперед, то же сознание ответственности. Максималистских настроений в рабочей толпе не чувствовалось. Единичные, до удивительности редкие, случаи эксцессов вызывали осуждение:

-- Теперь у нас революция, безобразить нельзя.

Уже 11 марта состоялось между Петроградским советом и представителями фабрикантов и заводчиков соглашение о введении 8-часового рабочего дня. Насколько интенсивно велись на заводах работы, определить я не мог. Допускаю, что дело не повсюду шло гладко. Но у рабочих было стремление сохранить производство, повысить выработку -- особенно в предприятиях, работавших на оборону.

Доверие к Совету было безграничное. Им гордились, его слово считали непреложным законом. Расспрашивали без конца, какие вопросы обсуждаются в Исполнительном комитете, какие приняты решения. Но бросалось в глаза различие в постановке этих вопросов в 1905 году и теперь. Тогда, при первом Совете рабочих депутатов каждый завод получал отчет от своего депутата. Редко-редко приходилось прибавить что-нибудь партийным агитаторам. А теперь ни один заводской митинг не довольствовался отчетом своего представителя --всегда требовался доклад представителя Исполнительного комитета --интеллигента.

Может быть, это зависело от различия в предметах занятий Совета: тогда, в 1905 году, перед Советом стояли вопросы, ко-торые ставила в порядок дня воля массы и решения которым давала та же воля массы -- Совет призван был лишь оформить и выразить эту волю. А теперь, в дни победоносной революции, политическая обстановка до последней степени осложнилась; каждый рабочий чувствовал, что и сам он в этой обстановке "концов не найдет", и его товарищ по мастерской, выбранный в Совет, разберется в ней не лучше его. "Свой депутат" уже не мог заменить докладчика от Исполнительного комитета.

Вопросы, которые предлагались из толпы докладчику, говорили о том, в каком направлении работает мысль рабочих. Спрашивали:

Почему у нас революция, а у немцев нет, хотя они народ

образованный и передовой?

Почему Николая с престола согнали, а землю ему оставили?

Почему теперь все равны, а, между прочим, председатель

правительства -- князь?

Чего от нас буржуазные газеты хотят? Мы от души работа

ем, а они нас "лодырями" ругают.

Спрашивали и о войне. Но требований немедленного мира я не помню. Вообще в то время, в конце марта, рабочие массы Петрограда еще не выражали своей воли языком требований -- особенно по отношению к Совету. В казармах настроение было уже несколько иное. Солдаты слушали со вниманием предста

вителей Исполнительного комитета, аплодировали, кричали "ура", дружно, враз поднимали руки за резолюцию с выражением доверия и преданности Совету. Но впечатление подъема и сплоченности исчезало, лишь только полковой митинг переходил к своим домашним делам -- о начальстве, о занятиях, об отпуске. На трибуну один за другим поднимались солдаты, по большей части невзрачные, обтрепанные, замызганные, и их нескладные речи зажигали серую толпу. Выступали с разъяснениями офицеры -- их слушали неохотно. Порой не хотели слушать и представителей собственного полкового комитета, пытавшихся возражать обличителям. Солдатская толпа таила в себе то, чего она не могла выразить, но что откликалось созвучно на всякое резкое слово против начальства.

Раньше мне почти не приходилось сталкиваться с военной средой. Я плохо представлял себе строй казарменной жизни, и вопросы, обсуждавшиеся на полковых митингах, были для меня новые, чуждые, малоинтересные. Но с первых же дней я почувствовал, что в настроениях солдатской массы кроется большая опасность. Поэтому, выступая перед полковыми митингами, я останавливался всегда на вопросе о дисциплине, как условии сохранения армии. Чувствуя, что приходится плыть против течения, я говорил умышленно резко. Солдатская толпа принимала такие речи сочувственно и нередко прерывала их криками "верно". Я не знал, чем объяснить это: тем ли, что говорил представитель Исполнительного комитета, или тем, что в подсознании толпы живет смутный страх перед силами, которые начинают брать власть над нею?

Однако помню совершенно точно: уже в конце марта на солдатских митингах явственно чувствовались признаки разложения частей петроградского гарнизона -- недоверие к командному составу, стремление отделаться от докучных занятий, разбить стеснительные рамки казарменной жизни. В этом отношении настроения полковых митингов, наиболее точно соответствовавшие настроениям солдатской массы, заметно отличались от духа солдатских манифестаций, проходивших перед Таврическим дворцом. На манифестациях солдаты шли в ногу, привычным строем, рота за ротой, с офицерами во главе, -- получалась картина сплоченности, полного доверия командному составу. И знамена, развевавшиеся над полками, соответствовали этой картине -- на них мелькали призывы защищать родину и революцию, обещания умереть за свободу, сложить головы на позициях, порой даже клятвы вести войну "до конца". В казармах же совершенно не чувствовалось этой воинственности, и даже заготов

ленные для парадных манифестаций знамена во время полкового митинга свертывались и убирались в угол.

Это было как раз после поражения нашей армии на Стохо-де51. Ставка и буржуазная печать пытались взвалить на новые революционные порядки ответственность за неудачу. А солдаты говорили об измене начальства, уверяли, что генералы продали неприятелю планы позиций.

На полковых митингах мне приходилось доказывать вздорность этих слухов. А на митингах-концертах, куда нередко я отправлялся прямо из казармы, приходилось объяснять буржуазно-интеллигентской аудитории, что бессмысленно в революции видеть причину поражения, понесенного армией, которая и до революции не всегда торжествовала над врагом!

Митинги-концерты -- в том виде, как я застал их по приезде в Петроград, -- представлялись удивительной нелепостью. Музыкальные номера чередовались здесь с речами. На сцене мелькали члены Временного правительства, оперные певцы, профессора, балерины, революционные деятели. В артистической и за кулисами, ожидая очереди выступления на подмостки, участники вечера беседовали между собою об искусстве и о политике. Положение представителей Совета было здесь своеобразное: на них смотрели с любопытством, соединенным со страхом и враждой.

После Иркутска, где цензовые элементы были полны благоговения перед государственной мудростью социалистов, отношение к Совету интеллигенции и цензовой общественности в Петрограде особенно бросалось мне в глаза. Буржуазный Петроград кипел ненавистью против Совета. И, не пытаясь бороться с Советом на заводах, на фабриках, в казармах, обыватели отводили душу тем, что в своем кругу всячески поносили и чернили его. Говорили об "анонимах", о "частных организациях, претендующих на общественное значение", о "двоевластии", об анархии, о невозможности проведения 8-часового рабочего дня во время войны, о "Приказе No 1", о Стоходе. В глазах обывателей Совет был не порождением революции и даже не воплощением ее, а виновником и создателем*.

* Родзянко совершенно точно отобразил эти обывательские настроения, когда в своих воспоминаниях он, как о несомненно установленном факте, расказыва-ет, что революция 1917 года была втайне подготовлена Исполнительным комитетом, образовавшимся в 1905 году и с тех пор не прекращавшим своей деятельности (см.: Родзянко М.В. Государственная дума и февральская 1917 года революция // Архив русской истории, кн. 6. Берлин, 1922).

Отношение к Совету буржуазно-интеллигентских кругов было, несомненно, выражением их отношения к революции. Но установившийся "хороший тон" запрещал прямо нападать на революцию: считалось более приличным изображать совершившийся переворот как осуществление заветных стремлений многих поколений русской интеллигенции, а весь пафос негодования, весь гром красноречия направлять против "углубления революции" и против Совета. Либеральные круги "принимали" революцию, но при одном условии: чтобы она считалась закончившейся 2 марта, с появлением Временного правительства кн. Львова. Это была программа сохранения дореволюционного status quoS2 -- по крайней мере, до окончания войны -- с переменой лишь некоторых этикеток и лиц.

Конечно, не было надежды словесными объяснениями преодолеть противоречия революции. Но представители Исполнительного комитета старались, по мере возможности, смягчить эти противоречия, разрывая паутину недоразумений, инсинуаций, клеветы, которую ткали вокруг Совета чьи-то прилежные руки. И порою казалось, что эти усилия не пропадают даром.

На блестящем митинге-концерте оратор с большим именем ставит нам в упор вопрос:

-- На каком основании Совет присвоил себе законодатель

ную власть и декретировал 8-часовой рабочий день?

Отвечаем:

-- 8-часовой рабочий день введен по добровольному соглаше

нию предпринимателей и рабочих.

Разъяснение встречается дружными рукоплесканиями зала. Другой оратор задает вопрос:

-- Почему Совет выступает за мир без аннексий и контрибу

ций, а не считает аннексией захват немцами русской террито

рии?

Отвечаем:

-- Когда мы требуем мира без аннексий и контрибуций, это

значит, что должны быть очищены все земли, занятые чужими

вооруженными силами, в том числе и русская территория, за

нятая немцами.

Овации по адресу Совета -- как будто воззвание 14 марта могло быть понято в ином смысле, и наше объяснение явилось для собрания неожиданностью!

Пожалуй, можно было пренебречь этими овациями, махнув рукой на концертные залы и сосредоточить все внимание на более серьезных, более содержательных митингах на заводах и в

казармах. Но настроение обывательских кругов и правые речи на митингах-концертах будили злобу в рабочих и особенно в солдатских массах. Это было опаснее гремевших против нас филип-пик53. И главным образом для предотвращения этой опасности выступали мы с примирительными речами на театральных подмостках, "разъясняя" недоверчиво настороженной публике политику Совета, говоря о революции между балетным номером и арией знаменитого тенора.

* * *

23 марта рабочие и солдаты Петрограда хоронили своих товарищей, павших в дни Февральской революции. Это были не просто торжественные похороны --это была манифестация, равной которой еще не бывало в России, это был смотр сил победившей революции. В моих воспоминаниях о 1917 годе, где так мало светлых страниц, я должен отметить этот ничем не омраченный день единения демократии. С утра до вечера со всех окраин двигались к центру города и на Марсово поле несметные толпы с красными знаменами. Шли стройными рядами, как бегущие одна за другой волны в море.

Помню, на Знаменской площади я поднялся на ступени памятника Александру III -- отсюда колонны манифестантов казались бесконечными. Заводские знамена с портретами Маркса54, Энгельса55, Лассаля56, с изображениями братски обнявшихся рабочего и солдата, с вышитыми золотом по алому бархату призывами пролетариев всех стран к объединению. Иные знамена были украшены золочеными кистями, и в этой расточительности было что-то бесконечно трогательное, наивное, праздничное.

За заводами шли полки, за солдатами -- снова рабочие, мужчины и женщины, старые, молодые, подростки. Порой над толпой раздавалось пение --проходил рабочий хор, сотни голосов согласными, дружными звуками рабочего гимна провожали в братскую могилу плывшие над головами манифестантов покрытые цветами и зеленью фобы жертв революции. Порядок был изумительный --это должны были признать самые непримиримые враги Советов.

Буржуазно-интеллигентская публика в манифестации почти не участвовала. Но на улицах был в этот день "весь" Петроград, колонны солдат и рабочих проходили мимо шпалер толпившейся на тротуарах публики -- и на стороне манифестантов в этот день было всеобщее сочувствие, и оно придавало особую торжественность, внушительность этому смотру сил Петроградского совета...

& * *

Совет рабочих и солдатских депутатов был в конце марта центром политической жизни Петрограда. Он заставил позабыть о заседавшей до него в Таврическом дворце Государственной думе и ее "Временном комитете", вытеснил с арены политической борьбы отдельные партии, отодвинул далеко на задний план Временное правительство. Вместе с тем Совет был центром ожесточенной борьбы. Безразличное отношение к нему было невозможно: для одних он был предметом безграничной преданности, для других -- предметом ненависти.

Но что представлял он собою в это время? Присутствуя на общих собраниях Совета и на заседаниях его рабочей и солдатских секций, я невольно сравнивал его с Советом рабочих депутатов 1905 года. Особенностью Совета 1905 года была его тесная, непосредственная связь с рабочими массами, все стремления, все колеблющиеся настроения которых он отражал с такой точностью и чуткостью. В 1905 году рабочие депутаты не только ходили в Совет, но и действительно обсуждали вопросы, волновавшие заводы и фабрики, высказывались по этим вопросам, сами диктовали резолюции своему Исполнительному комитету. Нередко в порядок дня Совета попадали еще недостаточно подготовленные вопросы, нередко на заседаниях его звучали нескладные, корявые речи, порой и на решениях его лежал отпечаток поспешности и случайности, -- но всегда, неизменно это было подлинное отображение воли низов.

Совет 1917 года представлял иную картину. Рабочие и солдаты почти не появлялись на его трибуне. На лучший конец, на его заседаниях от лица рабочих говорили политики-профессионалы, вышедшие из рабочей среды, а от лица солдат -- помощники присяжных поверенных, призванные в армию по мобилизации и до революции служившие отечеству в писарских командах. Подлинные рабочие и солдаты были в Совете слушателями. Они аплодисментами выражали свое отношение к говорившим в Совете лидерам и голосовали за предлагаемые резолюции. Задачей лидеров было не выявить волю собрания, а подчинить собрание своей воле, "проведя" через Совет определенные, заранее выработанные решения.