Адрес личного счастья

1

Об искусстве фотографии мы с Игорем заговорили в общем-то потому, что он попросил меня взять несколько его семейных снимков и увеличить их до какого-то единого для всех формата; тогда можно будет скомпоновать из них аккуратный альбом.

Из этого обстоятельства легко было б сделать лестный для моего самолюбия вывод, что я и в самом деле — большой мастер; однако это, к сожалению, совсем не так. Мое занятие фотографией — сугубо досужее. Игорь, правда, иногда утверждает, что в этом мое призвание, но ведь он иронизирует… И, как вы сами понимаете, слово «призвание» вообще здесь неуместно. Его приличествует употреблять относительно каких-то более значительных дел и обстоятельств. Ну, например, удобно сказать: «У него призвание — делать людям добро». А еще лучше: «…нести людям добро». То есть, масштаб тут должен быть укрупнен до всечеловеческого. Так что я со своими жалкими потугами в фотоискусстве ничего такого нести неспособен уже потому хотя бы, что просто нажимаю кнопку камеры, если глаз вдруг на что-то наткнется.

Мне, правда, могут указать на смысловую неточность, доведя фразу до полного абсурда, чтоб высмеять такой стиль. Если, дескать, глаз наткнется на сучок, надо вызывать «скорую помощь», а не нажимать кнопку камеры. Ну и ладно.

Но если говорить о фотографии откровенно и всерьез, так дело, которое столь легко сводится к тому, что глаз на что-то там натыкается как раз в тот момент, когда под рукой аппарат и операция нажимания на спуск доступна, — не что иное, как попытка заигрывать с пространством и временем. И не надо нам быть большими интеллектуалами, чтоб осмыслить, как это каждое мгновение нашей жизни, даже настолько короткое, что мы не успеваем подумать о нем (а свет уже попал на пленку), все ж таки исчезает навсегда. И нам потом только и остается, что пытаться восстанавливать его в нашей послушной (или непослушной) памяти, испытывая смущение: да точно ли так все было?..

А зачем? Когда можно тщательно отмерить на весах необходимые химикаты, правильно растворить их в подходящей по жесткости воде и подогретой до требуемой температуры. (Температура упомянута не ради красного словца; это действительно важно для качества будущего снимка! Конечно, вы тут скажете, что можно и расфасованным проявителем воспользоваться — мороки меньше! А еще будет меньше, если взять пленку и отдать в ателье, там и проявят ее, и даже карточки вам напечатают, но я так никогда не поступаю, и вообще это уже совсем другой вопрос.) Словом, в результате таким вот образом затраченных усилий и появляется неопровержимое утверждение, что кто-то там, находясь в каком-то пространстве, держал в руке, допустим, бокал с кефиром и говорил какие-то речи, а глаза у него в тот навсегда ушедший миг были ясными, ум — трезвым. Ничего не надо припоминать, ни в чем не надо сомневаться — фотография добросовестный свидетель, хотя его показания и ложатся на плоскость, он оперирует двухмерным пространством.

Однако я и тут не могу не уточнить то обстоятельство, что сам фотографирую вовсе не для того, чтобы привлекать свои любительские работы в качестве свидетелей, а просто рассчитываю доставить невинное удовольствие тому, кто иногда попадает в объектив моего «Зенита-Е»: мол, вот смотри, это, значит, ты! Или чтоб на досуге показать другу: вот это, значит, мой автопортрет. Сидел дома, дурачился, сам себя фотографировал при помощи автоспуска.

Да, так вот Игорь знал, что дома у меня подобралась кое-какая техника и, стало быть, осуществить его просьбу вполне возможно. Я, конечно, поотнекивался для приличия, но в конце концов согласился помочь, тем более что речь шла не об осточертевшем мне искусстве для искусства, когда бьешся-бьешся и сам уже не знаешь, чего же ты хочешь… а о деле простом и ясном, конкретная польза от которого вот она — вся на виду.

Правда, тут я еще не успел сказать, что было и такое время, когда мое фотоувлечение встречало столь язвительные насмешки, что я уже при малейшем намеке бесился, доставляя, разумеется, великое удовольствие окружающим. Прошло довольно долгое время, пока я понял, в чем тут дело; и, конечно, оказалось все до банального обидно: предмет твоей страсти прекрасно возвышает тебя в собственных глазах, и все это просто замечательно, но только до тех пор, пока ты ценишь саму страсть, а не свое возвышение над прочими. Хочешь ты того или нет, а «прочие» видят тебя насквозь, и причина их иронии — не что иное, как твоя собственная глупость; люби себе на здоровье футбол, рыбалку, марки — тебе слова не скажут, если сам не будешь пыжиться и считать в этом деле свое мнение непререкаемым, окончательным.

2

Таким вот образом я как-то и зашел после работы к Игорю домой за этими его фото. И сначала мы, кажется, просто слушали, лениво ругая, пошлые пластинки и пили чай. Там, правда, не все подряд было так уж пошло, но когда поют тебе без конца «любовь-любовь», а что — «любовь», понять совершенно невозможно, так это просто раздражает. Игорь наконец прямо так и сказал:

— Хватит этой любви, я лучше покажу тебе фотографии, да?.. Ты сам и отберешь, какие захочешь…

Фотографий у Игоря оказалось довольно много. Но сразу обнаружилось, что одни нравились ему, другие — мне, он перебирал их, я протягивал за ними руку, а он говорил: «Та, ерунда!» — и снова засовывал в общую кучу. А некоторые подавал с улыбкой, с удовольствием: «Вот, тоже посмотри…»

Снимки хранились у него не только в альбоме, многие лежали просто россыпью в черных пакетах из-под фотобумаги. Игорь разрешил мне взять только часть, а были там и такие, которые он особенно не афишировал. Например, случайно промелькнула красивая такая девушка, которая смотрела удивленно и прямо в объектив большими артистическими глазами, то есть она смотрела в глаза как раз тому, кто на нее смотрит… Игорь отозвался о ней пренебрежительно и сразу спрятал. Я было подумал, что он просто стесняется ее наготы, но потом это фото как-то случайно еще пару раз промелькнуло, и я догадался, что это всего лишь репродукции из журнала, И, стало быть, Игорь вообще с этой девушкой незнаком.

С Игорем мы живем неподалеку друг от друга, так что домой я шел всего-то минут пятнадцать — двадцать. Но за это время фотографии, которые я нес с собой, будто вдруг налились какой-то тяжестью и даже начали странно придавливать меня. «Ну да, я понимаю: все это живые люди, у них там какие-то свои судьбы… ну… так что же?.. Какое мне-то до них дело?.. — успокаивал я себя. — Вот приду сейчас домой, сварю кашу, поем, потом настрою штатив, подберу объектив, установлю камеру, подключу лампы и отщелкаю сразу всю пленку — всей мороки на час!» И тут же укорил себя: «Ну зачем же так формально и казенно: «…отщелкаю пленку…» И слова-то не твои! Ведь ты же сам прекрасно понимаешь, что фотографии надо рассортировать, просмотреть хотя бы… если не изучить… Их понять ведь надо, так?.. Наверняка удастся выявить какие-то закономерности… может, даже сюжет возникнет… Все-таки ты любитель, а не ремесленник за деньги! Уважать себя надо!… Или как?..»

3

Итак — первая фотография. Она лежала в папке изображением вниз, карандашом ставлю на ней № 1. По теории вероятности, это должен быть Игорь с женой, таких фото — большинство. Но может оказаться и что-нибудь другое. Студенческих снимков много. Словом, переворачиваю. Так и есть: свадебная. Игорь и его невеста Виктория. Я с ней был знаком, несколько раз виделись. Держат разукрашенный какими-то странными белыми цветами каравай (белые эти цветы, может быть, из крема?.. Сладкие?).

Виктория в фате. У Игоря добрые глаза, но он немножко позирует. В общем-то, это незаметно, во всяком случае в глаза не бросается. Значит, позу разглядел только я?.. От зависти!..

Виктория очень спокойна и мила. Улыбается. Надо сказать, что она и он здесь получились живыми, естественными, все как есть. Как и сейчас, кстати, у них в доме: ясно, верно, безмятежно… На фотокарточке зерно, резкость неважная, края размыты, но атмосфера непринужденности от этого даже выигрывает: вот мы, значит, фотографируемся и потому так спокойно счастливы. Виктория женственна, у нее большие светлые глаза, правильный нос, даже можно сказать о законченности и некотором изяществе формы: простая прическа, рот некрупный, губы узкие… Привлекательна.

Игорь?.. Он тоже здесь очень спокоен. Да что это я заладил: «спокоен», «спокойна»… Ах, вот в чем дело! Ну конечно же! Как это сразу не додумался? Ведь они несколько дней накануне провели в хлопотах, ну и переживали, конечно, готовясь к такому событию: выйдет, не выйдет, как выйдет? А теперь вот… спокойны… У Виктории, я забыл еще сказать, красивая грудь. И фата неплохо смотрится… вот только белая роза… немножко меня смущает… Она бумажная? Или восковая? Слишком большая, да и вообще… Игорь в новом костюме. На фотографии чувствуется, что костюм новый. Виктория выглядит здесь чуть старше Игоря. Может быть, умудреннее?..

Перетасовываю снимки, чтоб выбрать самый случайный. А то вдруг опять свадьба. Она меня раздражает?.. Может, меня вообще все раздражает?..

Фотография № 2. Странная. Групповое фото. Стоят пять женщин, перед ними две девочки. Из пяти женщин трое вьетнамки. Они в фуражках с аэрофлотскими эмблемами «крылышек», все смеются. Взяли у наших летчиков фуражки для фотографирования? Нет. У них и курточки-кителя тоже форменные. На ногах тапочки.

Одна из девочек — Виктория. Узнаю ее сразу, очень похожа на себя взрослую. А бывает, что взрослые абсолютно не похожи на себя в детстве. Под снимком подпись: «Пхеньян — 1964 год». Эта подпись заставляет мрачно догадываться о причине болезни Виктории.

4

На следующий день, едва проснувшись, я сразу же вспомнил о фотографиях. Но теперь уже со странно острым, непонятным чувством: чушь какая-то! И пока ехал на работу, а потом поднимался в институт, все думал, как же встречусь с Игорем. Мы вместе работаем в одной мастерской. Только он архитектор, а я конструктор. И я сразу же его увидел, когда расписывался в книге прихода и ухода. Пожали руки, и… я стою молчу, не знаю, что сказать, и он молчит. Подошла Маргарита и рассердилась: «Ну что вы стали в проходе, как влюбленные?..» А проход там действительно узкий, мы посторонились и вышли в коридор, а неловкость от такого молчания все разрастается, наконец как-то оба рассмеялись, с облегчением вздохнули, и тут подошел к нам парнишечка, явно не из нашего института, и, неуверенно озираясь, промямлил:

— Извините… — И молчит.

Я не выдержал, подтолкнул его:

— Ну?..

Он опять помялся, наконец спрашивает:

— Скажите, где у вас тут мужской туалет?

Мы ему показали где, но меня удивило в его вопросе такое уточнение — «мужской». Может быть, он заранее предположил в нас с Игорем таких недоброжелателей, которые непременно пошлют его в туалет женский? Я поделился своими сомнениями с Игорем, и он согласился: действительно, достаточно было сказать «туалет», как мы бы уже сориентировались. Такое наше единодушие приятно разрядило напряжение, которое все время возникало меж нами, как только мы вспоминали о фотографиях.

Потом я сел к своему столу и взялся было за расчет балки, но тут пришла девушка из месткома и сказала, чтоб я написал заявление с просьбой выделить мне путевку. Я каждый год пишу такие заявления, но уже почти привык к отказам, хотя надежда («а вдруг») всякий раз заставляет меня подхалимски улыбаться девушкам из месткома и слушаться их беспрекословно. Потому, когда она сказала, чтобы я написал не «от Москалева заявление», а просто «Москалева заявление», я сразу согласился; и когда она потребовала, чтобы вместо «в сентябре», я написал «в сентябре месяце», тут же исправил: а вдруг дадут путевку!

После работы я обычно не лечу сломя голову домой, никто меня там не ждет, но сегодня вдруг заторопился: ждали фотографии. Да, да, так вот и было: утром раздражение, а сейчас — вдруг потянуло к ним. Ехал и рассеянно смотрел на лес сквозь окно автобуса, как вдруг обнаружил новость. На краю дороги появился плакат: «Превратим наш лес в зону отдыха!»

Я вышел из автобуса, еще раз взглянул на плакат и безрадостно подумал, что лес тем и хорош, что он именно лес, а не «зона отдыха» и не «площадка для выгула собак». И вот на́ тебе: этот азартный призыв сразу превратил лес не в лес, а в нечто такое, где уже слышится голос массовика-затейника с танцплощадки.

Когда сдавали первые дома на нашем массиве, лес еще действительно был похож на лес, во всяком случае я его таким еще помню. Теперь же, когда громадный массив заселен полностью и лес превратился в свалку, появился этот плакат, тем самым как бы завершая благоустройство района. И то же впечатление. Я сказал вслух:

— Бездарная надпись!

— Как вы выразились? — заинтересовался неопределенного вида старичок, стоявший рядом.

— Бездарная, говорю, надпись на плакате.

Старичок недовольно взбоднул головой:

— Вот вы критиканством занимаетесь, молодой человек, а в сыром подвале небось не жили, а?..

— Не жил, — согласился я. — Не успел.

— А вот мне просто интересно: что бы вы написали на таком плакате? — наступал он.

И мне показалось вдруг, что он вовсе и не старичок.

— Я?..

— Да, именно вы, такой вот… критикующий!

— Я бы написал так: «Путник! Остановись и посмотри: каким прекрасным этот мир создан для нас с тобой!»

Старичок очень подозрительно посмотрел на меня и невнятно произнес, то ли укоряя, то ли угрожая:

— Вот-вот, вам таким только дай! Уж вы понаписываете такого!.. — И с неожиданной злостью вдруг выпалил: — Критиковать надо меньше, вот что я вам скажу! А то — ишь! — И пошел прочь, вздернув свою маленькую головушку и продолжая что-то бормотать.

Возле окна дома, который выходил фасадом на лес, превращаемый в «зону отдыха», сидел толстый мужик в майке. Он сонно смотрел на плакат, по-бабьи подперев щеку рукой. Я почему-то подумал, что это — типичная жертва феминизации. Вот он, в связи с размыванием социальной роли мужчины и женщины, только что приготовил обед, постирал белье и сидит теперь, ждет жену с работы. Я так горько задумался, вспоминая Илью Муромца и Добрыню Никитича, что вылез на проезжую часть и чуть не попал под колеса такси. Завизжали тормоза, и шофер хрипло выругался. Поделом. Я боязливо втянул голову в плечи и, воровато обернувшись, обнаружил, что шофер — крупная женщина зрелых лет. Кто знает, может быть, она жена как раз того мужика в майке, который приготовил ей обед и убрал в комнатах?..

5

Фотография № 3. «Молящаяся Виктория». Я, право, и в мыслях не имел давать фотографиям такие сентиментальные названия, но тут уж вышло так само. А может быть, дело обстоит еще хуже… Ведь давая названия, мы питаем надежду что-то себе присвоить… Но будем считать, что это суждение сугубо абстрактное, а коль так, положение несколько облегчается, ибо стоит нам произнести слово «абстрактное», как тут же все конкретные выводы о самом себе улетучиваются, тень упрека падает на все человечество в целом, и мы опять-таки питаем надежду оставаться совершенными и непогрешимыми.

Ну так вот: молящаяся, значит, Виктория…

С тех пор как я взял у Игоря фотографии, доложу я вам, минула уже неделя. Да, да! Не удивляйтесь, сам удивляюсь и никак не могу сообразить, как же оно так: только что был понедельник и вот уже опять понедельник, и все в суете, в суете… Только что, казалось, выпустили типовой проект пионерлагеря, а вот уже сделали клуб-столовую в Кирине, и берут за горло сроки по следующему объекту… Так вот живем в век космических скоростей и телевизора, что ж вы хотели!

И за эту неделю я оставил надежду (пожалуйста, еще один пример: только что «питали надежду», а через два абзаца — оставляем ее), да, так я оставил надежду вытаскивать фотографии наугад, и теперь они лежат передо мной в полном беспорядке, я перебираю их, они уже стали мне знакомы, и я даже немножко к ним привык. Что же касается «Молящейся Виктории», то, признаюсь, она долго меня отталкивала, хотя я и не догадывался, чем же. Изображено там следующее: фон — невысокие горы, быстро теряющиеся в белесой дымке горизонта. Вероятно, это Закарпатье, надо будет уточнить у Игоря. Пустынно и тихо. Может быть, очень легкий и ароматный ветерок. Справа могила. Вытянутый вверх прямоугольный камень-постамент, и над ним тонко скомпонован металлический крест. На кресте там что-то еще, различить просто невозможно, слишком мелко и нерезко. Сверху крест накрыт изящной арочкой-крышей. Само по себе — хорошо. Резкий контраст между строгим, аскетичным крестом и таким естественным (из земли) валуном-постаментом читается остро и драматично. И вот перед этой могилой — Виктория. В шортах, в кедах, неумело сложила руки, ладони вытянуты к кресту, и… на коленях! Ну вы представляете?! Надуманность и жеманство — смотреть противно! Брезгливая гримаса появлялась на моем лице, как только этот снимок попадался на глаза. От него разило пошлостью. Да и сама точка съемки выбрана неудачно. Красивые ноги Виктории абсолютно не смотрятся. Эта фотография до тех пор отталкивала, пока я не додумался сделать нехитрую комбинацию: просто закрыл Викторию куском картона. Снимок мгновенно ожил. На таком живописном фоне могила сразу превратилась в чисто философский символ: «Истинные ценности нетленны», или что-то в этом роде. Я любовался им и так, и эдак, пока не надоело, и тогда, просто для пробы, взял и проделал ту же операцию с могилой, закрыл ее картоном. И знаете, Виктория здорово выиграла, хотя оставалась какая-то щемящая, чисто композиционная незаконченность. Чего-то не хватало. Чего?.. Я расхаживал по комнате, потом сидел в кресле (вращающемся; это уточнение нам еще пригодится через несколько страниц), «маялся дурью», как говорит моя мама, а потом вдруг ни с того ни с сего полез рыться в свои старые папки, где наткнулся на собственное фото (номера давать ему не будем), где изображен был довольно напыщенный молодой человек с самомнением, и сразу становилось ясно, что сама по себе эта карточка эстетической ценности не представляет. Молодой человек стоял и бездарно пыжился, глядя вдаль. Но вот этот снимок я положил перед Викторией, вместо могилы с крестом. Боже мой, как все стало прекрасно! Мы с ней были созданы друг для друга, потому что в этой композиции мгновенно выявилось то, что спасет весь мир во все времена от всех напастей, — ирония! А ведь, значит, в этом уже есть и какой-то смысл. Ирония не бывает бессмысленной, правда?..

Я почувствовал себя великим человеком. И настолько это все требовало какого-то немедленного выхода, что я стал воображать предметно.

— Ну… кто я?.. Министр?..

— Нет, министр, это скучно… (Для фантазии, разумеется.) Тут нужен полет.

— Полет? Значит, летчик?! А что?.. Наш прославленный пилот отправляется в полет! Прекрасно!

— Сам ты летчик! Тут серьезное дело, а он насмешки, понимаете, строит!

— Так кто же, черт побери?! Время идет, а я все еще никто! (Для фантазии, конечно.)

И тут мелькнула совсем неплохая мысль:

— А что, если… Историк, а?..

— Тю! Это кто ж, значит? Школьный учитель?..

— О-о-о, нет… Тут бери повыше! Вообще — Историк!

— Не понимаю. «Вообще» ничего не бывает. Истина конкретна.

— Да ладно: «Истина-шмистина»! Историк — и все! Не понимаешь — так молчи! За непонимание тебе звание академика не присвоят!

— Ну и подумаешь!.. Мне все эти звания вообще до фени! Я конструктор — и с меня хватит: на работе ценят, в коллективе уважают. И все! Будь здоров!

— Ну будь! Ты — конструктор, а я — Историк! Историк, он тоже… не хвост собачий!

«Вы слушали очередную передачу из цикла «Кем быть?» — донеслось вдруг из кухни, и я не сразу понял, что это заговорил мой незадачливый репродуктор. Там где-то отстает контакт, а я никак не выберу времени, чтоб починить. И он, как моя мама, то вдруг смолкнет на самом интересном, то вмешается, когда его совсем не просят.

«Отчего и почему?» — сказки для самых маленьких».

Ну вот, пожалуйста. Нет, я его просто пойду и выключу. Ведь невозможно сосредоточиться!

Все, уже выключил. На чем я остановился?.. Ага!

Итак… Историк!

Историк сидел в мягком удобном кресле, медленно поворачивался (помните, кресло вращающееся?), размышлял. Об истории, естественно. Ибо что, как не история, — наиблагороднейший предмет для размышления!.. Недаром ведь принято считать, что люди, знающие историю, — есть люди мыслящие интеллектуально. Или размышляющие. Тут как вам угодно. Ну, а Историку вообще положено размышлять.

Да… Так размышлял он вот о чем:

— Допустим, курю я эту сигарету. А она у меня последняя. Пачка, к примеру, кончилась, а магазин закрыт на переучет. Сигарета моя становится меньше и меньше, наконец я гашу окурок — и все. Нет сигареты. В пепельнице лежит бычок, и пусть меня распинают, но я буду стоять на своем и утверждать, что сигареты нет, поскольку очевидное есть очевидное: бычок — не сигарета, а дважды два — четыре, и параллельные прямые не пересекаются, если не тревожить неэвклидову геометрию и кривизну пространства.

Мысли себе текут, проходит время, курить охота.

Между делом разминаю бычок, прикуриваю кое-как, «чуть не обжигая губы, и делаю пару затяжек, с особым удовольствием вспоминая: «Курить — здоровью вредить!» На вопрос же: «…что это ты, Историк, делаешь?..» — отвечу без тени сомнений, что, мол, курю, — а что?.. «И что же ты, голубчик, куришь?..» — «А сигаретку, — скажу, — сигаретку! Не кактус же я распалил и не ручку за тридцать копеек — сигаретку!»

— Но… позвольте! Ведь вы только что утверждали, любезнейший, что сигареты нет! Или это не вы?.. Может быть, какой-то посторонний и некомпетентный дядя?

— …

— Что же вы молчите, Историк?..

Историк (в сторону):

— Да пошел ты!..

— Нечем крыть, иди-гуляй картошку рыть! Историк называется: то у него есть сигарета, то — нет! Так вот халтурно ты Историю и напишешь! Потомки наши сменяться будут! — сказал монстр Трихолоноптерикс и презрительно сплюнул на пол.

— Но-но-но! Без обобщений!

— А чего ты пугаешь?.. Я не из пугливых… — Трихолоноптерикс вздернул свою маленькую головку.

— Н-да… неплохо было бы узнать, с кем все-таки имею честь? — угрюмо спросил Историк, исподлобья глядя на монстра.

И тот не без достоинства представился:

— А я, мой Историк, не кто иной, как сам Быт. Так-то! Нет, нет, можете не вставать. Я привык к непочтительности, и вообще в своих манерах я очень прост. Можете судить хотя бы по тому, что я не постеснялся явиться к вам таким вот монстром. Не забывайте, молодой человек, кто я! Быт! Мне полтора миллиона лет только по данным ваших археологов, а на самом деле значительно больше, я даже сам не знаю, сколько мне лет! Так что сидите в моем присутствии, я это пока разрешаю, поскольку заставить вас вскочить — сущие для меня пустяки. Никакой электроники и суперхимии не потребуется. Достаточно обыкновенной булавки в мягком сиденье вашего кресла.

В это мгновение острейшая боль ужалила Историка в руку, он вскочил с диким воплем и обнаружил, что задремал в кресле с сигаретой и она, догорев, обожгла.

«Курить — здоровью вредить!» — иного не скажешь, но как бы там ни было — пример с сигаретой просто настораживает… Ведь это означает, что к любому утверждению можно подъехать и так, и этак, и… Ничего не «и»! Надо быть проще: «меньше знаешь — крепче спишь», а посему «на всякий чих не наздравствуешься», и если однажды ты уж начал «так», то и далее утверждай только «так». Начнешь «эдак», да еще с выкрутасом и суесловием, тебя тут же ткнут мордой в хрен, ибо История — дело тонкое!

Ну ладно, допустим, что здесь мы рассуждали очень хорошо и недлинно, вернемся все же непосредственно к Историку. Он у нас уже перестал вопить и снова сел в кресло размышлять, изредка дуя на обожженное место и неодобрительно покачивая головой. Историк осуждал себя за легкомыслие и пугал: «А если б пожар?..»

Да, неосторожность может привести к пагубным последствиям! С этим актуальным открытием Историка согласился бы не только рядовой пожарный, но и старший инспектор, а то и бери повыше. А Историк тем временем взялся распространять свой замечательный вывод на все человечество и в ретроспективном охвате времени уже двинулся, как принято выражаться, «в глубь веков», вооруженный яростью против страшного человеческого порока легкомыслия.

Рассуждал он примерно так:

— Человечество на протяжении всей своей истории было удивительно легкомысленным. Да, именно так: удивительно легкомысленным! Ну-у… для примера возьмем что-нибудь такое… из сугубо духовной его жизни… то, что прямо под рукой. Хотя бы… да хотя бы его богов! И сразу же вспомним, что во времена своего исторического детства люди были столь удивительно легкомысленны, что богов у них оказалось великое множество. И, может, этот факт многим представляется сегодня милым и трогательным (дитяти мы прощаем все, а тем более — легкомыслие? Да мы им прямо любуемся: у-ти-ки-пу-ти-ки!), тем не менее поклонение барану выглядит… м-м-м… так… несерьезно. Он же глуп — баран… А ведь на острове Самосе именно это и было. В свое время. О-о-о! Немало прошло веков, пока люди разглядели в своем боге барана. Разумеется, какой-то опыт эти разочарования принесли, и в своей новой мудрости люди уже отказались считать себя происходящими от муравьев…

Тут Историк иронически скривил губы и пробормотал:

— Ну да! На сегодня всем известно, что мы ведем свой род от обезьян!

Он озабоченно посмотрел на обожженный палец, на всякий случай еще подул на него, затем решительно произнес…

Историк ничего не произнес. Да, вот так. Он засомневался: а представляют ли его рассуждения какой-то интерес?.. И решил, на наш взгляд, весьма здраво: «Сомневаешься — молчи». Это, конечно, общеизвестно, но отнюдь не значит, что общеизвестное нельзя писать в книгах. И не в книгах тоже. Ведь даже на кузовах машин пишут общеизвестное. Например: «Не уверен — не обгоняй!»

Не обнародовал я в этой быстро истощившейся роли Историка последнюю реплику совершенно сознательно, ибо вдруг остро почувствовал, что, сообщив миру такую новость, как «история — дело тонкое», надо поскорее ставить точку и «идти-гулять картошку рыть», по совету моего друга Трихолоноптерикса на предыдущей странице. Картошка, конечно, в городе не растет (открытие примерно того же плана, что и «история — дело тонкое»), поэтому я просто решил идти гулять, хотя бы для того, чтобы проветрить мозги. Надел плащ (кажется, была осень… или весна?..), открыл дверь, нажал кнопку лифта — ну и… жду.

Лифт у нас как лифт, от нечего делать или от жажды деяний пассажиры на его стенах иногда что-то пишут. Не могу сказать, чтоб я испытывал высокое духовное наслаждение или обогащался интеллектуально, читая короткие эти записи, я их читаю просто потому, что вижу написанное. К словам я, признаюсь, неравнодушен. Особенно, к написанным. Но на этот раз лифт подарил мне неожиданность. Анонимный автор нацарапал на светлом пластике следующее: «Кто пишет тот дурак». У меня тут же зачесались руки великого грамотея, я вознамерился было нацарапать тире или хотя бы запятую после слова «пишет», а затем шевельнулось подозрение: не посягаю ли я тем самым на индивидуальность писателя? Ведь это произведение уже подарено миру и, следовательно, представляет собой общественное достояние именно в оригинальном исполнении… Но сейчас же во мне взыграл протест, захотелось возразить автору по существу, сказав примерно так: «Позвольте, уважаемый! Почему это ваша проза так категорична?..» Он бы посмотрел на меня и снисходительно похлопал по плечу: «Чувак, ну ты ж не рассекаешь! Это же вообще не проза! Это поэзия!» Я вежливо сниму его руку со своего плеча, но в доводах буду мягко настойчив. «Допустим, поэзия, — скажу, — но ведь у вас тут написано до ужаса обобщенно: «дурак» — и все. Это что же, и Шекспир?..»

У него распахнется замшевая куртка, а под ней покажется грязная майка с напечатанным на ткани портретом Шекспира: высокий лоб, глаза гения печальны, усы слегка завиты…

«Вильяма, чувак, не трожь! Вильям из настоящих! Понял?»

Автор шедевра «кто пишет тот дурак» сказал это и исчез так же, как и появился, и мне захотелось дать ему отповедь его же методом, то есть начертать на пластике, чтоб получилось примерно такое: «Кто пишет неграмотно — тот дурак!» Однако, представив фразу написанной, я решил, что она будет чересчур назидательна.

Таким образом, настенный шедевр остался нетронутым. Истинные ценности — они ведь нетленны… — утверждает могила на фотографии № 3, если Викторию закрыть картоном.

И тут вдруг… когда я снова взглянул на фотографию № 3, каркающий голос вопросил: «А почему это ты, Москалев, такой жестокий?.. Что ты расщелкался здесь… соловьем!..»

Голос был столь зловещим, что повеяло мистикой. Благо, атрибутов предостаточно: могила, крест и… Виктория…

«Дурак ты! — истерически заорал я. Мысленно. — Я специально щелкал, чтоб уйти от… Это высшее милосердие — мое щелканье!.. Если сейчас распустить слюни и начать говорить о диспансерном учете и о пепельном лице Виктории, когда она приходит от врачей с их постоянным: «Окончательного диагноза еще нет…» — и об Игоре, который…

Будь ты проклят, каркающий голос!»

6

Пять следующих фотографий — от № 4 до № 8 — представляют не только этиологию любви Игоря и Виктории, но также генезис их свадьбы и кое-что еще.

Схема «встретились — полюбили — свадьба» сама по себе настолько универсальна, что чаще ее с успехом применяют для сокрытия информации, чем для освещения истинных событий. Впрочем, что такое «истинные события»? Разве приведенная схема не фиксирует именно их? Ну вот в этом-то и дело: все истинно, но все не так. С этим распространенным парадоксом сталкиваются не только детективные следователи, но и мы, грешные, в своих маленьких жизнях. Или в великих. В данном случае, я хотел сказать, это не имеет такого уж особенного значения. Словом, Игорь постоянно рассказывал мне схему и схему, так, что если б не фотографии, я бы вообще ничего не понял. Спасибо объективу!

Итак, фотография № 4. Происходит свадебное застолье, женится друг Игоря, назовем его Виктор. Не исключено, что в жизни его тоже зовут Виктор, будем надеяться, он не обидится. Но, кажется, тут можно вообще не волноваться: по-моему, он книг не читает. Во всяком случае, такой у него вид на этой фотографии. Кроме Виктора за столом сидит его невеста, далее — наш Игорь, а из-за его плеча видно задумчивое лицо незнакомой нам девушки, Наташи. Она так упрямо смотрит на стол, что нет сомнений — решает в этот момент что-то крайне для себя серьезное и важное. Виктории на этом снимке нет, Игорь с ней еще незнаком, а сидит он сейчас в живописной позе, даже непонятно, как он ее принял: опершись локтями на стол сумел азартно откинуть голову и даже слегка повернуть к фотоаппарату. Да и выражение лица крайне любопытное: брови высоко подняты, глаза томно полуприкрыты, он что-то говорит, и это, чувствуется, ему нравится, он вдохновенно играет на публику и думает, что всех уже покорил своим остроумием и элегантностью суждений. А его попросту никто не слушает. Девушка Наташа серьезно думает о своем, ей вообще не до Игоря. Вероятно, она хочет счастья. Невеста Виктора блаженно улыбается и на кого-то там смотрит — не видно, на кого. Наверное, на родителей, потому что в улыбке ее ясно читается: «Дорогие папа и мама, смотрите на меня и радуйтесь, вы же хотели, чтоб ваша дочь была в этой жизни устроена и счастлива!» Только вот жених, Виктор, значит, один и слышит, что говорит Игорь. На лице Виктора глумливое любопытство, — вероятно, он не хочет сделать скидку на то, что Игорь мечет свои перлы в пьяном виде.

Когда прошло уже довольно много времени после передачи мне фотографий, Игорь как-то рассказал, что в тот день он и сообщил девушке Наташе, что любит ее очень сильно. У них как будто все наладилось, но потом Игоря после института призвали в армию. Кстати, вместе с Виктором. А эта девушка Наташа была сестрой Виктора. И вот лежат они как-то в кроватях своей родной казармы (Игорь с Виктором, разумеется) и лирически вспоминают любимых. Ничего предосудительного в этом нет, солдаты всегда о них вспоминают в свободное от службы время. И приносят тут Виктору письмо от сестры, то есть от девушки Наташи. Он посмотрел на него, равнодушно бросил на кровать и пошел куда-то там. А Игорь мгновенно узнал, чей это почерк, — как мы уже говорили, он очень любил девушку Наташу, а когда любишь, все такое узнаешь очень быстро. (Сошлемся на известный фольклор: «Я милого узнала по походочке!») И вот Игорь берет это чужое письмо в руки, а странное предчувствие так сильно толкает его, что он не заметил, как преступил правило и письмо вскрыл. Первые строки — о том о сем, а затем и главное: девушка Наташа поручала брату деликатную миссию объяснить Игорю («он хороший человек») некоторую ситуацию, состоящую, собственно, в том, что она выходит замуж за другого и скоро будет у них ребеночек — такая радость!

Фотография № 5 и № 6. На одной — Игорь, на другой — девушка Наташа.

Сначала — об Игоре. Здесь — целый мир: естественный, обнаженный, поэтический… мне кажется, что даже струится какой-то особенный свет и вот-вот в границах снимка появятся древние персонажи из какого-нибудь «Царства Флоры», а лукавые мавки поют за кадром изломанными, мающимися голосами хоралы, славят Игоря — Париса, прекраснейшего из пастухов, который пока еще не знает, что ему выпадет великий случай получить ни за что ни про что красивейшую в мире женщину…

Над бегущей водой — мечтательно склоненный ствол большого дерева; вокруг так много листьев, что они создают романтический зеленый мираж-орнамент. Сквозь него в воде видны отраженные облака, сияет вечное, жизнь дающее солнце и под ним — первозданно голый Игорь, восседающий верхом на стволе, и в этой позе — его неожиданное обаяние. Он склонил голову набок и так улыбается… ну пацан пацаном!.. Если судить по этой улыбке, так ему лет тринадцать-четырнадцать… и он совершенно одурел от зелени, солнца и воды. Игорь держится за ствол, блаженно покачивается, и ты уже не в состоянии заметить в этой идиллии, как его улыбка превращается в листья, воду, ветер…

А на самом деле Игорю здесь двадцать лет.

Вообще, я это уже не раз замечал, стоит мне увидеть на картине или на фото воду и какие-нибудь там вербы, осоку, как эти места вдруг тут же начинают казаться до того родными и знакомыми, что я уже совершенно автоматически продолжаю мечтать и фантазировать, и уже мне кажется, что если проснуться в июне очень рано, так примерно в полчетвертого, и заметить, что небо уже сильно посветлело, а звезды подрагивают и подмигивают синим таким или красноватым… так воздух будет в это время еще не сырой, но свежий, и дышится тебе тут как-то совсем легко и незаметно, а в теле будет зыбко ощущаться сладкая тяжесть сна…

Вода в реке в эти часы совсем темная и тяжелая, от нее тянет жутью. Рыба со сна хлюпает гулко и неожиданно. И каждый шорох слышен очень остро и резко: травы ли вдруг зашевелятся от взявшегося ветерка или еж проберется, брезгливо хоркая и порская своим чутким мокрым носом. Росу обнаруживаешь внезапно. Тяжелые капли торопятся налиться на сочных стеблях всяких злаков до восхода, и потом они сразу будто замирают, отрешенно ожидая первый магический луч. В этом и весь смысл каждой капли, и престиж.

Вброд переходить речку таинственно и страшновато. Загадочное течение становится совсем чужим, шумно и враждебно оно вьется вокруг ног, а за каждым следующим шагом почему-то ждешь яму… Но песок, который чутко ощущаешь под ногами, сразу как-то успокаивает. Он перекатывается, вымывается из-под пальцев, оставляет в тебе ощущение надежности. Совсем же плохо, когда вот так, глухой порой, попадаешь вдруг в ил: все ползет, и плывет, и размазывается, а ты шарахаешься, балансируешь и боишься поскользнуться, а там — не дай бог — стекло!.. Так и полоснет до кости!

Потом надо пройти километра четыре изумительными лугами, сквозь невиданные краски, из которых при сотворении мира создавалась радуга. Небольшие болотца с королевски белыми лилиями сторожат величественные аисты. Они поворачивают вслед тебе головы и, если ты неделикатен, с неохотой взлетят, крикнут что-то, делая над тобой круг, и скроются, предпочитая не связываться, все равно ведь не поймешь ты…

Здесь вокруг — ни души; так это теперь редко и необычно, словно бы снится… и весь воздух, от горизонта до горизонта, сколько вберет глаз, весь будто переливается одними этими густыми сочными ароматами трав, воды, листьев и смешивается с голубым небом.

А краски восхода тем временем все меняются и все напряженнее становятся, насыщеннее, и вот уже ты, словно физически предчувствуя восход, все оглядываешься, и наконец происходит беззвучный этот удар — первый луч пробивает мятущееся, напряженное пространство над лугами — и все уже ликует… праздник такой… вылез Ярило.

А это, значит, тебе тоже сигнал: пришло время изготовить к предстоящему сражению твою древнейшую охотничью снасть — удочку с крохотным крючочком на тончайшем поводке; а поплавок на ней воистину должен быть изумительным по чуткости. Такая ловля рыбы потому и считается спортивной, что даже в насадке придется тебе проявить изыск фантастический. Ну например… Ничего придумать лучше червяка, допустим, не удалось. Так вот, значит, червяк первозданный, хотя ему миллионы и миллионы лет. А на него, на первозданного, никто не клюет. И хоть ты плюй на него, хоть облизывай — не берет, и все! Еще двадцать лет назад на этом же самом месте клевало, а теперь — как отрезало. Умнеет рыба. Значит, следует совершить открытие. Но ты так азартен и одержим, что открытие совершаешь: червяк должен двигаться, вот! Не просто ему надо вертеться на крючке и шевелить живым кончиком, а как бы… ускользать. То есть надо непосредственно обратиться к рефлексу любого хищника: вид уходящей из-под носа добычи делает невменяемым не только щуренка или сытого окуня, но и… безобидного, казалось бы, ерша. Итак, осторожно раздвигаешь кусты, и вот прицельно, с едва заметным бульком, поплавочек брошен к самым лопухам «латаття», где он и замер. Минута напряженнейшая, от тишины или ожидания звенит в ушах. Ни изумительных красок, ни чудного аромата, никаких звуков не воспринимаешь; само время, кажется, исчезло, пространство сократилось до размеров поплавка, сознание твое блаженно и органично воссоединилось с живой природой — здесь ты ее такой же компонент, как и там; где-то в таинственной, непроницаемой глубине твой противник окунь возле другого конца лески. Но тебе пока только и остается представлять, как он там капризно, высокомерно и медленно проплывает мимо твоего ничтожного червяка, но ты не сдаешься. Слегка тянешь червяка, так чтоб он волочился по самому дну, для этого и сделаны у тебя как раз два грузила, а не одно. Потяжка — и стоп…

Все дальнейшее легко передать звукоподражанием. Поплавочек твой коротко дрогнул: тинь-тинь!.. Опять замер, но тут же вдруг пошел длинно: ти-и-и-нь! А ты тут: и-и-и — оп-а! — подсечка молниеносно легкая и чуткая — на том конце упругое и живое сопротивление, затем — о сладостная победа! — ослепительный, ярко-красный от негодования, противник твой водворен в садок, опущен в воду, где бурно плещется, возмущаясь твоим коварством.

Но через сколько-то там часов, когда уже солнце пройдет зенит и так припечет, что станет невыносимо жарко и надо прятаться в тень, а на пронзительно голубом небе следы размытых перистых облачков предскажут возможную непогоду, ты только-то и очнешься от рыболовного наркоза, бессмысленно счастливо рассматривая благословенную и честную свою добычу, перекладывая в целлофановый кулек десяток окуньков, трех красноперов, очень приличных (побольше ладони), их не стыдно и на сковородку положить, но остальное, правда, помельче: пять ершей, две плотвички, густерочка да несколько верховодок, презрительно именуемых знатоками «себеля» или «секеля», но в книгах по любительскому рыболовству уважительно — «уклея» (Alburnus alburnus). О ней, между прочим, об уклее, Леонид Павлович Сабанеев еще сто лет назад заявил с весьма авторитетной похвалой: «…она пользуется всеобщей известностью».

Не уставая воздавать хвалу благословенному солнцу, жизнь несущей и живой воде, да и самому-то счастью, что довелось тебе увидеть такую ласковую красоту отчей земли, тебя родившей, возвращаешься в село, а по пути заглянешь и в магазин купить разной снеди к столу. Молоденькая и веселая Маринка, словно солнечный зайчик, приветлива и мила, обслужит она тебя с улыбочкой и весело спросит: «Ну, что-нибудь поймали?» В тон ей и откликнешься: «А как же!..»

Но Федор, хозяин, у которого довелось мне квартировать в то лето, рыбалку такую не признавал в принципе. Впрочем, не только он. Его кум и жена кума, которые оказались у него за столом, когда я вернулся, — тоже. «О! Опять… Ну ты глянь! Он это называет рыбой!» — громогласно возвещал он, подняв мой целлофановый кулек с добычей и поворачивая его презрительно. Кум и кума, правда, только вздыхали и сокрушенно качали головами. «И почти ж каждый день ходит — за этаким! — продолжал недоумевать Федор. — Чуть свет поднялся, а теперь три часа! Ну!»

Солидно разговор поддерживал кум:

— У меня ж сосед там, Колька, знаешь ты его, он племянник Коляды, так вот он как пойдет, так… возьмет килограммов десять, а то двадцать… Не таких, конечно, там лещ у него, судак… И нас угощал.

Я горячо принимаюсь оправдываться:

— Так дело ж не только в рыбе… Тут, можно сказать, само общение с природой…

Сам чувствую, как жалко вянут эти слова в немой тишине. Мои оппоненты переглядываются и… понимают, что я обречен.

Кума наконец бойко выпалила:

— А вот Генку знаешь? Который с канатной фабрики… Так он тоже — с удочкой. На два часа пошел, а приходит: три щуки! Та такие ж они страшные да здоровенные! И каждая ж — пуд, не меньше!

Федор в конце концов шлепает мой кулек на стол, снисходительно роняет, видимо, просто сжалившись надо мной:

— Сейчас Анька (это жена его) придет, дашь ей, хай почистит! И давай с нами садись.

Федор мужик вообще-то хваткий, работящий, его ценят в совхозе, он плотник. Но вот такое тяжелое его сопротивление моей рыбалке я преодолеть никак не мог. Один раз у меня даже вырвался монолог о красоте восхода на речке, где и мелькнуло слово «поэзия».

— Стихи, что ли? — так подозрительно спросил Федор, что опять же срубил меня под корень.

Так неужели ж, думал я тогда, стоит терпеть все эти извечные проклятья города: его удушье, его перенаселенность… да мало ли там каких бед… чтоб, только вырвавшись раз в году к воде и одиночеству, почувствовать… поэзию природы, ее гармонию и величие?..

А как прекрасен этот идиллический сельский магазинчик «Продукты», где так замечательно обслуживает Маринка, королева сервиса.

Невольно припомнилось, как накануне мы с Игорем зашли в наш гастроном за сигаретами. Продавщицы, конечно, нет, а впереди нас такой вертлявый, невысокого росточка старичок все заглядывает за прилавок и нетерпеливо повторяет: «Ну где же она есть? Черт возьми, ну куда она могла подеваться?..» Он ни к кому, собственно, не обращался. Но бормотал это все непрерывно, хотя сразу было понятно, что продавщица под прилавком спрятаться не могла, она просто отлучилась по делам там или еще как, неважно. Может же человек отлучиться?.. Или он автомат?

Игорь тронул незадачливого старичка за плечо и безобидно произнес, чтоб только успокоить его:

— Ну нет ее. Куда-то вышла! Вы что, очень торопитесь?..

Тот испуганно оглянулся и виновато переспросил:

— Я? Тороплюсь?.. — Но тут же и возмутился: — Да с чего вы взяли? Абсолютно я никуда не тороплюсь, даже наоборот — времени у меня вагон, не знаю вот даже, чем заняться, потому и… — он энергично развел руками.

— Ну так и все нормально! — подбодрил его Игорь. — Сейчас продавщица придет, не умерла ж она там.

Но как раз в этот момент продавщица и появилась, величественно выплыв из кабинета завмага. Видимо, она уже давно освоилась в городе, почему и была так спокойна, а от сознания своей многолетней власти над массой покупателей — даже и снисходительна. Ей достаточно было одного только взгляда нашего старичка, чтоб сразу все и понять. Она даже руками всплеснула:

— Ну так и знала! Чего ж это, думаю, шум? Только на пять минут отошла! — И, прямо указав на нас с Игорем, резко возвысила голос: — Ну вот же стоят нормальные мужчины, спокойно себе ждут, а этот… — Она в изнеможении подкатила глаза. — Ну чего тебе, чего тебе надо, говори уже, говори!

Старичок с удивлением взглянул на нас как на эталон «нормальных мужчин», а я увидел теперь, что он вовсе и не старичок. Просто он из той породы людей, которые кажутся старше своих лет лишь потому, что любят отстаивать свое «из принципа». Но, может, и лысина тут имела значение. Однако, присмотревшись, я узнал этого человека. Он-то и прежде казался мне подозрительно знакомым. Да! Это был как раз тот старичок, буду уже так его называть, который когда-то упрекал меня в излишнем критиканстве на остановке автобуса, где мне не понравилась категорическая надпись на плакате. Только тогда он был в пальто и шляпе, а теперь вот в костюме и с лысиной.

Человечек между тем отвернулся от нас, вздернул маленькую свою головку и тут же на глазах словно бы превратился в Наполеона перед сражением.

— Мне, значит, так… — Он небрежно бросил на тарелочку для денег пять рублей, но вдруг сильно дернул другой рукой, где была у него отсчитана мелочь, которая звонко рассыпалась по прилавку, а несколько монет упали вниз, как раз в ящички, где продавщица держала деньги — отдельно крупные, отдельно мелочь по достоинству: медяки, серебро и т. д.

— Ну? — спокойно-зловеще спросила продавщица и выразительно посмотрела на нас с Игорем, предположив: — Сейчас скажет, что у него там было девяносто копеек! А как я теперь проверю?

— Не девяносто! — резко возразил покупатель. — Совсем не девяносто, а ровно семьдесят. Как раз чтоб без сдачи! То есть чтоб рубль было сдачи — ровно. Между прочим, вот тут лежит пятьдесят шесть, значит, вам туда упало как раз, значит, четырнадцать копеек. Товарищи могут подтвердить! — Он взглянул на нас, наверное, даже слишком остро, почему я от неуверенности сразу кивнул ему, еще не сообразив, что к чему, но Игорь тут же положил пятнадцать копеек на прилавок и решительно заявил:

— Давайте отпускайте. Не о чем спорить. Время дороже.

Но человек тут же отстранился и, решительно отодвинув его пятнадцать копеек, гневно ответил:

— Подачек не надо! Зачем вы так… унижаете меня? У меня что… достоинства нет?.. А у вас, извините, оно есть?.. Я как раз дал мелочь, чтоб мне был рубль сдачи. Чтоб как раз время и сэкономить.

— На, иди!

Продавщица поставила ему бутылку и положила рубль сдачи. Но покупатель только глянул на бумажку, Как тут же с каменным спокойствием произнес:

— Этот рубль я не возьму. Он порван, и у меня его не примут. — Для наглядности покупатель поднял бумажку за краешек, как раз так, чтоб было видно, что он действительно надорван. — У меня его просто не возьмут, и все! — Демонстративно и брезгливо он положил рубль обратно.

Очередь собралась сзади уже человек шесть или даже восемь, стала проявлять нетерпение.

— Да отпускайте уже! Сколько можно стоять? Если с каждым разговаривать, так тут и магазин закроется! — раздались голоса.

Продавщица ответила сразу всем:

— А что я могу сделать, если вот он такой, а?.. Что это не деньги, да?.. У всех примут, а у него, видите ли, не примут!

Ворчание усилилось, где-то, чувствовалось, закипает уже серьезный людской гнев, что мгновенно продавщица оценила и, бросив на тарелочку на сей раз металлический рубль, гневно провозгласила:

— Вот сразу видно, что такой ты и есть человек, что у тебя не примут! Так тебе и надо!

Старичок взъерошился, сделал даже несколько коротких вдохов, не в силах продохнуть от негодования, затем вымолвил:

— Да откуда… да откуда вам знать, какой я человек… — Он взял рубль, и вдруг у него просто вырвалось, видимо от отчаяния, а получилось — как бы даже с юмором: — Да, может, я еще в сто раз хуже… чем вы думаете!..

И с достоинством он удалился, унося законную свою добычу и рубль.

Вот вам и город!.. Тут, ей-богу, и ума не приложишь: ну чем же он привлекает?

Разумеется, сельская идиллия да романтические пейзажи — не главные приметы сегодняшнего дня, но замечу здесь же, что и закатные краски не оставят тебя равнодушным, и уж непременно снизойдет этакая блаженная грусть на душу, особенно когда солнце садится в тучу, предвещая ночной дождь. И повернется внутри тебя этакая сладкая боль, где-то там что-то дрогнет, толкнется вдруг в каких-то самых тайных глубинах твоего «эго» или там «суперэго» (как психологи его называют?!), возникают, значит, будто сами собой, тихие, но очень коварные строчки, поскольку они еще никогда и никем не были написаны. Например, такие: «Наконец вам сегодня признаюсь, а то мне ведь все недосуг…»

Может, это как раз то, о чем спрашивал Федор: «Стихи, что ли?..»

Не знаю. Но на всякий случай я стараюсь вести себя так, чтоб никто ничего не заметил.

Всем ведь бывает грустно, правда?..

И вот — взгляд на фотографию № 6. Сразу стихли идиллические свирели, резко вступает барабан и труба — боевой клич. Все напряжено и накалено до предела, собранность максимальная, вот-вот прозвучит команда «вперед!». Кажется, вдали уже ухает артиллерия… Стоп! Это не артиллерия… Не надо преувеличивать. Просто дальний гром, а на небе, рыхлом и влажном, — низкие тревожные тучи… сверкают зловещие зарницы, вспыхивают изломанные молнии. Девушка Наташа — в фотоателье. На ней доспехи легкого национального костюма: вышитая блузочка, юбка, ленты… У нее правильные черты округлого лица, на голове сложный венок из цветов, рот приоткрыт — ровные здоровые зубы… Она смотрит прямо в объектив и хочет большого человеческого счастья.

Игорь! Благодари бога, что у тебя жена Виктория!

Судьба девушки Наташи сложилась неладно. Муж оказался «мерзавец», потому что зарабатывал весьма заурядно, а все остальное… в общем, не будем раскапывать. Она его оставила, выдержав только год совместной жизни, уехала в деревню и передала ребенка на попечение матери, сама вернулась. Работает сейчас бухгалтером в конторе. Бывает у Игоря, я ее несколько раз встречал. Внешне она «ничего», как говорят в обиходе, но взгляд такой же тяжелый, как на фотографии № 6. Позавчера я ее встретил в автобусе, хотел было поздороваться, но она отвернулась, и, таким образом, мы «не узнали» друг друга. Подумаешь!.. Я ей «не подхожу». Ну и что? Мало ли кто кому не подходит! Здороваться надо.

Возвращаясь опять к Игорю, отметим, что он мужественно перенес потерю первой любви и даже не потерял веру в людей. Благополучно отслужил и весело влез в поезд, чтоб ехать домой. Настроение было, в общем, замечательное, а напротив сидела девушка, читала художественную книгу, и хотя у Игоря еще саднило душу воспоминание о бывшей любимой, он все же спросил у попутчицы, что она читает. Та посмотрела на него большими ясными глазами Елены Прекрасной и тихо произнесла: «Олдингтон. «Все люди — враги».

«Ого!» — подумал Игорь и спросил, интересная ли это книга, на что последовал спокойный, обстоятельный ответ, что, мол, книга интересная, а Игорь уже вздохнул, явно сожалея, что еще в недавнем прошлом видел мир только в одной точке, словно освещенной тонким лучом, центр которой — девушка Наташа. А на свете, оказывается, так много всего, что и не перечислить, а эта девушка, читающая Олдингтона, очень мила и даже, можно сказать, очаровательна, несмотря на то что, вероятно, знает себе цену. Короче, это была Виктория, а потому мы можем опять переходить к их свадьбе, запечатленной на снимках № 7 и № 8.

Обе эти фотографии сделаны с одной точки, но на первом фото Игорь и Виктория стоят во главе стола и тянутся бокалами к гостям, на втором — они сидят. Между моментами съемки прошло часа три, и это хорошо видно по лицу Игоря. Сначала он красив, полон энергии и жизнерадостен (там, где чокаются), а на фото № 8 он уже почти бессмысленно смотрит куда-то вверх, рука безвольно лежит на спинке стула… И тут такая совершенно дурацкая деталь: рядом с Викторией сидит парень очень похожий на меня. Он с сосредоточенным видом слушает, что ему там кто-то говорит и приторно, точно как я, улыбается.

У Виктории на снимке № 7 глаза… ну просто изумительны! Она сдержанно смеется, а взгляд светится таким искренним восторгом… Она счастлива?.. А почему нет?.. Ну, может быть, это такая вежливость… она радуется гостям… Для счастья… слишком она как-то спокойна, я уже говорил об этом, когда комментировал фото № 1, оно тоже свадебное, помните?.. Наверное, давят на меня все же какие-то сильные впечатления от встреч с Викторией в их доме. Ладно, оставим этот нюанс, будем считать, что в этакой незавершенности есть своя прелесть, и остановим внимание на фото № 9. Игорь тут изображен в черной рубашке и в темных очках, сидит он за столом на фоне домашнего ковра и держит в руках сияющий кинжал. В углу снимка большая желтая наклейка с черной буквой «Я». Претенциозно. Игорь добр и мягок, никакие бутафорские кинжалы, слава богу, иным его не сделают. Я ему говорил, правда, что он несколько вяловат… в работе, имеется в виду… Он архитектор, как вы знаете.

7

И вот снимок № 10, который… Нет, не так. Тут надо рассказывать все, как оно было, без всяких предисловий.

Да, так вот, на фото № 10 я сразу же узнал одного своего знакомого… Не знакомого… Прямо ерунда какая-то… Не знаю, как его и назвать… Мы с ним и сейчас не знакомы, хотя пребывали довольно в тесном контакте какое-то время… Я его назову здесь «мой драгоценный аспирант и футболист». Не понятно?.. Потерпите минуту, и все прояснится.

Как только я увидел его на фотографии № 10, немедленно бросился к Игорю выяснить: тот или не тот? Оказалось, он, тот самый, и попал он в объектив вместе с Игорем весьма прозаично: их одновременно призывали в армию, вместе, значит, служили.

Фотография изображает шестерых молодых людей в плавках. Мой, конечно, в центре, сложил мощные руки на груди, улыбается, прищурившись, — убежден, что ему есть что показать: телосложение великолепное. Да они тут все как на подбор: высоки, широкоплечи, мышцы замечательно перекатываются под тонкой молодой кожей, гениталии оттягивают тонкую ткань. «Занимайтесь, дети, спортом, будете как эти дяди!»

И вот, значит, в один из прекрасных дней, спустя лет пять после того, как состоялась знаменитая фотография № 10, о которой я тогда ни сном ни духом не ведал, остался я на работе, надо было срочно выпустить чертежи металлического покрытия цеха азотной кислоты в городе Акимовске.

Я, признаться, люблю эти тихие часы, когда тебя никто не дергает и можно курить, не отходя от кульмана, но главное, наверное, в том, что ты один в таком громадном зале. Невольно создается иллюзия абсолютной свободы и покоя.

Впрочем… Я вот сейчас подумал о том, что зря так небрежно выразился о курении в служебном помещении, могущем стать причиной… даже страшно подумать — чего. Но об этом, если останется время, я еще расскажу. Кстати, и о производственной дисциплине неплохо было бы поднять вопрос. Он у нас, правда, сам собой поднимается, о чем бы мы ни заговорили.

Но это соображение совсем уже в стороне, а тут я бы хотел заметить, возвращаясь к основной теме, что когда ты один, да еще в тишине, то, наверное, и выглядишь совсем иначе, чем в коллективе. То есть это всего лишь мое предположение и не более. Ведь когда в зале полно народу и стоит галдеж, а мысли твои в привычном рабочем русле… конечно же взглянуть на коллектив как бы со стороны (или с высоты… не знаю даже, как здесь поточнее выразиться…) и определить, как же мы все выглядим за своими кульманами над чертежами… прямо скажем, затруднительно. Мне, например, всегда кажется, что нормально выглядим. Раз работаем — значит, нормально.

Н-да… эта последняя фразочка… Выскочила, и не заметил — как! Это ж надо: «Раз работаем — значит…» А оно ведь ничего еще не значит. Тут невольно вспомнилось, как у нас в свое время распространилась трогательная мода восторгаться при виде работающего человека. Прямо так, не стесняясь, и заявляли: «Он (то есть лирический герой) был красив с топором в руках, рубя дерево!» Или там:«…со скальпелем над телом, с отбойным молотком у древней стены, с телескопом на пригорке…» Как будто работа — это некий феномен, наблюдаемый в природе раз в тысячелетие и о котором мы только-только прослышали, но не очень-то в него верим.

Один мой эстетствующий приятель (интеллектуал, конечно, или, как ласкательно сокращают это слово в обиходе, — «интель») как-то зашел ко мне на работу (хотел занять рубль) и тут же, брезгливо осмотрев, как мы горбатимся над столами, довольно любопытно высказался: «Вы здесь все… как пчелы… — Он слегка нагнулся и, подняв руки, согнул кисти наподобие лапок пчелы. — Вот такие огромные пчелы. — Он пожал плечами в недоумении. — И как это можно… изо дня в день!..»

Через пару недель я встретил его в городе и сразу обратил внимание, что в нем значительно поубавилось эстетства и прибавилось благополучия, что ли… и от вопроса: «Как дела?» — не шарахнулся, как прежде, а снисходительно успокоил меня:

— Нормально, старик! Нормально!

Он стоял в кругу каких-то похожих друг на друга мужчин. Всем им было где-то под тридцать, они одинаково начали толстеть и лысеть и с одинаковым выражением лиц вели респектабельную светскую беседу очень неторопливо, с сознанием собственного достоинства.

— А вы слышали, Фред купил «Жигули»-пикап? 29-15, — заявляет один из них. При этом новый плащ его распахивается, и виден круглый, уже массивный живот, обтянутый новым же пиджаком или там свитером.

— Так у него же был «Москвич-412», 99-12, — удивляется другой в ответ, и распахивается еще один плащ, выдвигается еще один живот.

Для меня, конечно, так бы и осталось тайной, чем же стал теперь заниматься мой «интель», если бы не пошел я как-то сдавать бутылки (из-под воды!), где и обнаружил его в должности помощника приемщика стеклотары.

Он надменно и нехотя проходил мимо очереди сдающих бутылки и банки, с видом владыки брал пустой ящик и неторопливо возвращался с этим ящиком, после чего скрывался в святая святых, алтаре приемщика — маленькой кладовке, с тем чтобы опять где-то через полчаса продефилировать за следующим ящиком. И все же меня он отличил в этой очереди. Я расплылся в подхалимской улыбке, а он небрежно, кивком, велел следовать за ним, то есть он вот так прекрасно даровал мне неслыханную возможность не стоять в очереди, а проникнуть в святая святых подобно немногим избранным. И вот в этом-то алтаре я встретил снова ту же самую респектабельную компанию толстеющих мужчин, которых уже видел на центральном проспекте. Они были так же благополучны, как и в прошлый раз, и все так же неторопливо вели светскую беседу.

— А вы слышали, Сэм купил «двадцатьчетверку» (то есть автомобиль «Волга» ГАЗ-24), теперь у него-34-18, — заявил кто-то из них, выставляя живот.

— Так у него же была «белая ночь» (название цвета) «двадцать первая» — 13-86, кажется, — выдвинулся второй живот.

Я поздоровался с ними, они повернулись было ко мне, но тут же и отвернулись, не найдя для себя решительно ничего интересного, ибо даже на участкового уполномоченного милиции я не был похож.

Мой «интель» между тем брезгливо кивнул, показывая, куда выгрузить бутылки, а я, бестолковый, все никак не мог понять, куда же именно, как, впрочем, и то не понял, что допущен я в святилище только случайно и нечего мне здесь здороваться да вступать в контакты с публикой, которой я не могу быть представлен как не представляющий интереса: то есть не завмаг, не завбазой и даже не старший экспедитор я. Объяснять же им, какой я совершенно замечательный руководитель группы из проектного института, было бесперспективно. «А что ты МОЖЕШЬ?» — спросили бы они.

Но вот мой приятель уже сунул мне кучу медяков, с облегчением вытуривая из святилища, дабы никогда в будущем со мной не связываться.

И действительно, когда мы как-то столкнулись с ним еще через полгода и я даже окликнул было его… он уже и головы не повернул в мою сторону… И причина тому была вполне конкретная. От знакомых я совершенно случайно узнал, как блистательно одарила его фортуна: он стал мясником. Естественно, напомнить ему о рубле я бы теперь уже просто не решился. Да и вообще этот контакт исчерпался как-то сам собой. И недаром, наверное, многие социологи отмечают такую примету нашего времени: «…личные контакты усложняются, дружеские связи становятся короче, но многообразнее в связи с интенсивной динамикой развития личности». Ну, а говоря попросту, так то, как человек выглядит, наверное, тоже имеет значение и о чем-то говорит. Словом, я за то, чтоб выглядеть нормально, а если это не удается, так, значит, человек просто не на своем месте.

Вот об этом всем я и думал, сидя за кульманом, и лист мой был уже почти закончен, как тут позвонила Томка и заявила, что она сейчас придет.

Кто такая Томка?.. Ну, она довольно модная девица… привлекательна… но ей, например, бесполезно объяснять, что мне еще нужно поработать. Ей вообще бесполезно объяснять что-либо. Она всегда все знает сама. Во всяком случае, без моих унылых объяснений. И если кто-то кому-то объясняет, так это она — мне. Она объясняет — ладно бы… но она при этом еще ужасно злится, что я такой тупой. До меня, по ее мнению, очень медленно все доходит. Другие соображают быстрее. Томка вообще не слишком высокого мнения о моих умственных способностях, и поэтому она оставила за мной единственное право — соглашаться с ней. И я соглашаюсь. Если, конечно, она дает мне на это время. А поскольку она всегда спешит, то выразить свое полное согласие с ее намерениями мне удается не часто. Так что, когда я сказал в телефон: «Ну ладно, приходи», — там раздавались короткие гудки.

Вообще у нас с Томкой самые странные отношения. Сколько я ее знаю, а это к тому времени составляло недели четыре, столько она от меня уходит. «Прощай навсегда!», «Больше ты меня не увидишь!», «Никогда в жизни не позвоню!», «Это было последнее, что ты от меня слышал!» — и так далее бывает по два раза на день. Тем не менее «разлуки навсегда» больше нескольких часов не длятся. Как правило, Томка на следующий день звонит и в категорической форме сообщает, где я должен ее ждать и сколько времени. Согласиться или отказаться я, по обыкновению, не успеваю, поэтому мне остается приходить, куда сказано, и ждать, сколько сказано. Ну и что греха таить… иногда мы бывали с ней счастливы, когда удавалось оставаться наедине…

В общем, я сидел и тупо смотрел на лист, потому что страшно устал и не было никаких сил нанести хотя бы оси последнего узла фермы.

И тут является этот парень, с фотографии № 10.

По виду его нетрудно было догадаться, что внизу (у нас там кафе, на первом этаже) празднуются именины Или «обмывается» крупный успех, посетитель несколько навеселе. Загадкой оставалось, как он забрался на восьмой этаж и в лабиринте комнат, залов и коридоров нашел одинокого меня.

Гость непринужденно оперся на мое плечо, слегка дохнул в лицо алкоголем и доверительно произнес:

— Пошли выпьем!

— Благодарю вас. Я, к сожалению, должен поработать, — ответил я и заерзал под его рукой.

Меня, правда, слегка передернуло от своего интеллигентного тона — я, в общем-то, презираю трусливых людишек, которые заигрывают с пьяными, чтобы избежать скандала. Их, пьяных, в морду бить надо, чтоб впредь неповадно было. Но такой я решительный, когда приходится смотреть со стороны. А здесь передо мной стоял молодой цветущий атлет, в котором минимум восемьдесят пять килограммов живого веса, и, судя по его виду, он регулярно занимается штангой, а по утрам ест яичницу с салом и пьет томатный сок.

Глаза парня с некоторым бессмысленным удивлением блуждали по комнате и наконец остановились на моей ферме.

— А что это ты тут рисуешь?.. — Его выпуклая физиономия перекосилась от презрения, и, чтобы я лучше понял, о чем он спросил, гость ткнул пальцем в чертеж, так что от ногтя осталась вмятина, а кульман едва не перевернулся.

Я несколько замешкался, пытаясь как-то поумнев объяснить свое времяпровождение, и сказал:

— Да вот…

— Студент, что ли? — прервал он мои потуги.

— Да не совсем… это вот ферма.

Пришелец икнул, сел на мой стул и утомленно заключил:

— Дерьмо это все!

И здесь я допустил первую ошибку. Вместо того чтобы тут же с ним согласиться (а ведь если разобраться объективно, то моя эта несчастная ферма — дерьмо и есть! Поставят ее или не поставят, человечеству от этого ни холодно ни жарко; это же не запуск людей в космос и не пересадка живого сердца), так вот, вместо всего этого я подумал: а чего этот тип меня унижает? Большим человеком я себя почувствовал. И сильно гордым стал. Не к месту.

В общем, спрашиваю я его:

— Интересно было б узнать, чем, собственно, вы занимаетесь?

Парень даже не ответил. Он только посмотрел на меня и отвернулся. Ему было меня просто жаль. Наконец он смягчился и снизошел:

— Это я-то… чем занимаюсь?

Великодушный гость давал мне, неблагодарному, последний шанс. Но попробуйте меня остановить, когда я уже почувствовал себя большим человеком и закусил удила.

— Да, вы!

Скромно потупившись, посетитель мужественно сжал кулаки и погасил в себе вспышку благородного гнева. Затем он совершенно невозмутимо произнес:

— Занимаюсь я тем, чем тебе и не снилось заниматься. Понял?

— Нет. Не понял.

— Ну значит, ты тумак! — Он помолчал, подумал и добавил: — Ты даже не знаешь, какой ты тумак!

Ну а я, как вы уже догадываетесь, в тот момент стал великой цацей, меня и тумаком не назови. Сделал губки бантиком и опять ему интеллигентно:

— М-да? Вы так считаете?

Гость этот мой вопрос не понял. Он угрюмо икнул и продолжал смотреть на меня с подозрением: может, я издеваюсь? Потом он вдруг встал и подошел ко мне вплотную.

— Я тебе сейчас… — зловеще произнес он. — Я тебе сейчас…

Тело мое задрожало противной мелкой дрожью, и в голове промелькнуло подозрение, что, наверное, не такой уж я большой человек, каким выставлял себя перед посетителем. А он продолжал:

— Я тебе сейчас задачку по строймеханике дам! Чтоб ты, зараза, понял, какой ты тумак! А ну д-давай л-лист бумаги!

Стараясь не дразнить гостя, я робко намекнул ему, что, мол, так сильно устал — задачки по строймеханике решать просто не в состоянии. Да и бумаги у меня нет. Но такое отступление оказалось запоздалым. Следовало бы раньше подумать, как себя вести.

Парень зловеще молчал. Он видел меня насквозь. Он был уверен, что и задачки я начну решать как миленький, и бумага сразу у меня найдется, если за меня взяться как следует. Но ему, видна, руки неохота было марать. Тем более что он убьет меня и так. И без бумаги. Пришелец сообщил:

— Мы… ш-шоп ты з-знал… з-занимаемся автоматизац…

Он был весьма косноязычен, но я его отлично понял и вспомнил, что действительно в научном отделении нашего института одна из лабораторий занимается автоматизацией проектирования. Это знаете что такое? Это программирование. Всех инженеров и архитекторов, которые сейчас проектируют, разводят по другим отделам, а на их место ставят электронную машину. Закодируйте задание на целый объект, набейте на перфокарты или запишите на магнитную ленту (как вам больше нравится), вставьте в машину — ж-ж-жик! — получите ленту с цифрами, расшифруйте, достаньте из картотеки готовые чертежи и высылайте спокойно заказчику. Объект готов — давайте следующий. Вот, оказывается, чем занимается мой гость. А я туда же! Со своим свиным рылом — с фермой! Так всегда: учит меня жизнь, учит, а я как был тумаком, по словам моего оппонента, так им и останусь до конца своих дней. А еще оскорбляюсь, когда мне правду-матку в глаза режут! Губки бантиком делаю.

Словом, были все основания предположить, что парень этот — аспирант той самой лаборатории. Да и вид у него такой. Аспирантский. Некоторые из них очень гордые. Презирают проектировщиков. Они их даже инженерами не считают. Мол, черная кость. Исполнители. Доля истины в этом, конечно, есть. Конструктор-строитель занят очень прозаическим делом. Он применяет готовые каркасы с готовыми узлами, ничего принципиально нового он, как правило, не выдумывает, никаких ведущих проблем не решает. Прямое его дело — выпустить в срок объект, выполнить план, получить иногда премию. Но, с другой стороны, если все пойдут в науку, решать проблемы, кто стройке чертежи будет давать? А если и прорабы, и мастера, и бригадиры займутся большими научными задачами? Кто будет строить? Понимаете, чем пахнет?.. С другой стороны, и среди проектировщиков тоже есть очень гордые инженеры, которые считают, что вся эта лавина новоиспеченных диссертаций не стоит выеденного яйца, а многие из ученых мужей — бездарности и бездельники, и свои большие деньги они получают ни за понюх табаку. Разумеется, на самом деле все обстоит совсем иначе, и люди объективные серьезно думают над всеми аспектами этих проблем, я же о них упомянул только для того, чтоб понятней было, почему этот парень так ко мне относится.

И пока я вот так серьезно изучал социальные корни, гость мой все наблюдал за мной, и все больше набиралось в нем злости; что-то во мне так его раздражало, что стал он меня вдруг этак легонько подталкивать:

— А ты чего это стоишь так?.. Ножкой поигрываешь!

И я опять поздно спохватился, обнаружив, что действительно постукиваю ножкой, словно мне на его электронные машины наплевать.

Естественно, гость тут же ткнул меня в плечо посильнее, а глаза у него были жесткими…

И тут пришло почти гениальное, но несколько рискованное решение с использованием эффекта неожиданности. Я кротко улыбнулся замахнувшемуся гостю и спросил напрямик:

— А зачем нам драться?..

Если бы эффект не сработал, гость уже влепил бы меня в стену, но кулак его, к счастью, так и застыл отведенным в сторону. Однако опасность оставалась, поэтому я поспешил продолжить:

— Ко мне сейчас придет девушка…

— Какая еще девушка?.. — перебил аспирант. — Небось какая-нибудь… — выразительно покрутил он лапищей перед моим носом.

Возможно, во мне взыграл вдруг субъективизм, но мне показалось, что выражаться таким образом о Томке — несправедливо. Поэтому почти автоматически я сделал резкий нырок влево и ударил своего гостя слева, затем мгновенно, по ходу движения, перенес вес тела на правую ногу и коротко ударил справа в челюсть.

Что вам сказать… Я довольно точно попал и в челюсть. В кино после таких двух ударов человека уносят на носилках. Но то ли у аспиранта вообще челюсть была искусственной, факт остается фактом (я ничего здесь не выдумываю) — он помотал головой и тут же с каким-то диким ревом обрушил свой кулак на меня.

Тут я просто затрудняюсь сказать, во что бы превратилась моя голова, если б я не сделал шаг вправо с ударом справа на отходе.

То, что происходило дальше, я помню довольно смутно… Противник мой так сильно сдал, что махать руками он прекратил. Однако, воспользовавшись паузой, я надел пиджак и выскочил из комнаты проверить, нет ли свидетелей нашего поединка. В коридорах было спокойно и пустынно. С трудом переводя дыхание, я вернулся в зал и через разбитое стекло двери заглянул в комнату, где происходила баталия.

И тут я услышал дробный стук Томкиных каблуков.

Я обернулся. Видимо, мой тон был слишком бодрым и слишком заискивающим:

— О! Это ты, Тамара?.. А я тебя уже жду… вот… да…

Томкины глаза метнули фейерверк ярости:

— Что здесь происходит? На кого ты похож? Ты что? Напился?

В ответ на все эти вопросы из комнаты донеслось трубное «у-у-м-мгр-хр-р-р». Томка на мгновение остолбенела, а затем, ужасаясь и любопытствуя, прошептала:

— Что там еще?.. — И рванулась к двери, но я успел загородить ей путь. И попытался пояснить:

— Там, понимаешь, один мой товарищ… Он это… Ну он…

Томка пыталась меня оттолкнуть, я сопротивлялся как мог, но она не из тех, кто так просто отступает. Немая сцена застыла, когда за моей спиной открылась дверь и появился «мой товарищ» собственной персоной. Глаза его через заплывшие щелки уставились на Томку, оценили, и аспирант тут же стал тем, кем был всегда в присутствии женщины, — неотразимым, галантным Адонисом.

— Простите, гм! Меня зовут Олегом. А вас? Мы, кажется, где-то встречались? Вы меня не помните случайно?..

Бедный, бедный аспирант! Если бы он мог взглянуть на себя в зеркало! Но зеркала не было, и он продолжал ослепительно улыбаться разбитыми губами, протягивая Томке руку.

Терять мне было уже нечего, я мгновенно повернулся к Томке и проскрежетал ей на ухо:

— Сиди здесь и не двигайся! — Я толкнул Томку на стул и деловито потянул аспиранта за рукав: — Идем к умывальнику.

Олегу, видно, было неважно: покорный, он послушно плелся за мной, но, когда я вывел его на лестничную клетку, он вдруг вспомнил:

— А тот где?

— Какой тот?

— Ну тот? Тот! — выйдя из себя, заорал аспирант.

— А-а-а! Тот?.. Тот убежал, ты не волнуйся! Тот убежал туда! — для убедительности я показал пальцем наверх. — Испугался.

— То-то же! — удовлетворенно вздохнул Олег. — Пусть в следующий раз знает, с кем дело иметь!

Все бы на том и кончилось…

Но не успел я облегченно вздохнуть, как мимо бешеной кошкой промчалась Томка и, на секунду задержась на площадке возле меня, прошипела:

— Ты подлец! Ты настоящий негодяй! — И ее сузившиеся глаза полоснули меня как два лезвия.

Томка рванулась к Олегу, который стоял этажом ниже, облокотившись на перила. Я спустился вслед за ней и обнаружил, что аспирант сладко дремлет. Или, во всяком случае, делает вид. Я стоял, а Томка азартно пыталась сдвинуть восемьдесят пять килограммов живого веса с места. Олег время от времени открывал один глаз и, не меняя позы, снова сладко жмурился. Наконец я процедил сквозь зубы:

— Сейчас же прекрати эту комедию!

Томка хищно выгнулась, но мгновенно вытерла слезы и велела отвести Олега домой. Ни больше ни меньше. Я послушно рванул на себя аспиранта, и наконец мы все трое выбрались на улицу.

То ли свежий воздух сделал свое дело и Олегу стало легче, то ли ему надоело притворяться, но он вдруг довольно ясно изложил, куда нужно ехать, потом бесконечно спрашивал, куда девался «тот» и хорошо ли он его «отделал», хвастал своими чемпионскими титулами во многих видах спорта, его знает, мол, весь город, а когда наконец мы сели в троллейбус, он заснул.

И вот тут бы мне посидеть да помолчать. Так нет, видите ли, потребовалось душу излить. В общем, пока мы ехали, я рассказал Томке, как все было, ничего не утаив и не приукрасив.

Она слушала рассеянно, занятая в основном тем, чтобы голова Олега поудобнее лежала на ее плече. Я все это терпел, но потом не выдержал и ни с того ни с сего бухнул:

— Врет он, что у него первый разряд по толканию ядра и по бегу! У него даже дыхания нет! И вообще… дебошир он, а не спортсмен!

Томка тихо засмеялась от сознания, что я такой кретин. И медленно, с торжеством, чуть ли не нараспев, объяснила мне, что я имею честь видеть так близко самого Ковалева. Просто он по своей врожденной скромности не назвал главного титула: Олег Ковалев — правый крайний нападения в футбольной команде нашего города, выступающей в классе «В» и занявшей в прошлом сезоне третье место. Тут же Томка добавила, что она с этим Ковалевым танцевала на вечере. К сожалению, все это было похоже на правду. Фамилию «Ковалев» слышал даже я, потому что он был предметом гордости нашего института.

Словом, все кончилось тем, что я сказал Томке: она мещанка, а Ковалев ее просто дуб. А она мне ответила, что я врожденный неудачник с комплексом неполноценности и неустойчивой психикой и что мне до Ковалева — как головастику до крокодила.

Особенно я обиделся за головастика. Так меня дразнили в детстве.

Дальнейшая судьба Томки и футболиста-аспиранта сложилась неплохо. У них сейчас двойня: мальчик и девочка. Томка уже не такая модная, как прежде, хлопот у нее полон рот, словом… все нормально.

Когда меня спрашивают, почему я до сих пор не женат, я даже не знаю, что и ответить… Не потому же, наверное, что аспирант увел у меня девушку.

8

К Игорю я почему-то стал теперь захаживать чаще. Так получалось, что я бывал у него в доме раза по два на неделе. То нам было просто по пути, то у него объявилась новая пластинка или книга, то я вдруг сам набивался к нему в гости ни с того ни с сего. Фотографии все еще находились у меня, Игорь не торопил, но как-то попросил меня не говорить ничего Виктории: «Бабы, они ж, сам знаешь…»

Виктория при моем появлении славно улыбалась, видно было, что искренне рада меня видеть, но в последние дни она вдруг начала как-то слишком пристально присматриваться, словно угадывала во мне что-то привлекательно порочное, хотя мне это все могло и померещиться. У нее всего лишь сужались глаза и мелькали в них искорки, а я уж вообразил черт знает что. У какой женщины, скажите, время от времени не мелькают в глазах искорки?.. Возможно, Игорь что-то ей рассказывал обо мне, и она просто проверяла на мне эти его сообщения. Как бы там ни было, но я стал бояться смотреть Виктории в глаза и просто глупел в ее присутствии, а тут уж, как известно, ничем не поможешь.

По вечерам я тоскливо перебирал фотографии, по привычке помечал: № 11, № 12, но вызывали они у меня только глухое раздражение и ничего больше. Ну и что из того, что на снимке № 11 она (Виктория) стоит у елки, а рядом — Игорь, который лукаво улыбается и вот-вот подмигнет? А у нее глаза Елены, доставшейся Парису, словно «Запорожец» в лотерее, посвященной Международному женскому дню. Да я за эти сияющие глаза отдал бы… Стоп! А при чем здесь я?..

И такая же точно фотография № 12, тоже у елки, только Игорь тут томно склонил голову к Виктории, а она отстранилась и смотрит в объектив так виновато, словно ее действительно выиграли по лотерейному билету.

Иногда мне кажется, когда я подолгу смотрю на фотографии Виктории, что она вмещает в себе огромный и недоступный мир… И мне никогда не постичь его, даже если я проживу на этой земле дольше, чем мой друг Трихолоноптерикс. А она то смотрит на меня с фотографий, то отворачивается… — вот и все, что я могу отмстить объективно.

Как-то Игорь ушел в магазин, мы остались с ней вдвоем. Я тут же задал совершенно идиотский вопрос:

— Скажи… а ты счастлива?..

Она красила ногти и, не повернув даже головы, спокойно произнесла:

— Не знаю… Наверное.

И опять молчим: она — естественно и хладнокровно, а я — словно шизофреник, который боится перепутать явь с галлюцинациями, потому что только он один и знает, что он шизофреник; все остальные полагают, что нормальный руководитель группы из проектного института. Я лихорадочно прокручиваю в мозгу, что бы такое сказать, хоть мало мальски похожее на обыкновенную обиходную фразу и наконец нахожу:

— Вика… а ты женила бы меня, что ли…

Она вскидывает сбои прозрачные глаза, и, чувствую, наконец в ней пробуждается какой-то интерес. Даже отложила кисточку (жест шамана, снимающего ритуальные принадлежности), помахала длинными пальцами и произнесла:

— Сейчас женю. Возьми альбом, там вот, в секретере, и переворачивай листы, а то у меня ногти сохнут.

Боже мой! Опять альбом, опять фотографии! Ну, ладно. Альбом достал, переворачиваю листы, она смотрит. Ее волосы касаются моей щеки, но она этого не замечает, а я чувствую, что весь горю. Если б измерить температуру и кровяное давление — сколько было бы?.. Больничный лист выписали бы или нет?.. Отодвигаюсь от нее, насколько это можно сделать в широком кресле, а она расценивает как приглашающий жест и спокойно присаживается на ручку кресла, так что теперь я даже ощущаю локтем ее упругое тело. Наконец она задерживает мою руку и спрашивает:

— Вот. Нравится?..

Я уже забыл обо всем на свете, только чувствую, что она слишком близко. Так что отвечаю несколько сдавленно и странно:

— Да. То есть нет.

Она смеется, в глазах искорки и удовольствие оттого, что я такой ненормальный. Она все понимает и конечно же нечаянно прикасается ко мне и спрашивает:

— Так да или нет?

Видимо, я так смотрел на нее, что она решила оставить меня в покое. Встала, красиво закинув руки, поправила волосы, а я тем временем пытаюсь сосредоточить внимание на той девушке, которую Виктория рекомендует мне в жены. Автоматически отмечаю: фотография № 13. Среди роскошных знойных пальм полноватая девушка с длинными волосами (на лбу челка) жизнерадостно приглашает широким жестом кого-то куда-то. Возможно, того, кто ее фотографирует, в музей. Или в публичную библиотеку читать классиков.

— Ну так как? — интересуется Виктория.

— Ничего не будет, — вздыхаю я.

— Почему? — Вопрос прозвучал так требовательно, что я понял — допустил бестактность.

Виктория обижена за подругу. Мне надо было бы сказать, что я еще ничего не решил, надо подумать. Но я не могу такое сказать. Ни в шутку, ни как там иначе.

— А все-таки? — настаивает Виктория. — Почему?

— Потому, что эта девушка слишком жизнерадостна.

— Не понимаю.

— Ну-у… она любит ходить в туристические походы и громко петь.

— Допустим, что в этом плохого? — глаза у Виктории мечут молнии. — И почему это ты такой самоуверенный?

Пожимаю плечами. Я этого действительно не знаю.

— А Ниночка, между прочим, читает даже больше, чем ты! И любит музыку! Она не пропускает ни одного камерного концерта! А ты?..

— А я пропускаю. И вообще я уже докатился до того, что предпочитаю лабухов в ресторане какому-нибудь там камерному.

— Не умничай, пожалуйста! Ты просто сам не хочешь жениться!

— Не знаю…

— Тебе, Москалев, скучно… Просто скучно… — грустно говорит она и отходит от меня. Иронически предлагает: — Так ты в кино ходи, что ли…

— Кино — да… кино — конечно… «Четыре мушкетера»… «Четверо против кардинала»… да?

— А почему нет? — возмущенно поднимает брови Виктория, и воинственно утверждает: — «Четверо против кардинала» — очень хорошо!

— Оно-то, может, и хорошо… — почти соглашаюсь с ней. — Но меня уже само название настораживает: «Четверо против кардинала»… Я ведь знаю, что было уже когда-то… «Семеро против Фив»…

— Ну и что?

— Ничего, в общем-то… Но ведь Эсхил… До нашей эры… «Семеро против Фив»…

— Ну тогда — одно, а сейчас — совсем другое… А вообще — ты просто кокетничаешь! И даже…

— «Просто кокетничаю и даже…» — наверное, в этом и есть моя суть… А почему бы и нет?..

— Неостроумно! — отрезала Виктория и отвернулась. Я понял: мы поссорились. — Ты слишком требовательный и капризный… И некритичный к себе, — сказала она уже почти примирительно и взглянула на меня.

— Да, и это есть…

Наверное, я сказал это в таком миноре, что Виктория снова подсела ко мне в кресло и по-матерински положила руку на мое плечо. Спросила с самым искренним участием:

— Ну скажи, какая тебе нужна жена?..

— Трудно сказать… красивая… не психопатка…

Виктория убирает с моего плеча руку, рассматривает свои ногти, потом меня. На какой-то из фотографий я такой ее взгляд видел. Вообще… какого черта я взялся рассматривать эти чужие семейные фото! Из-за них Виктория мне теперь кажется чуть ли не родной! Чушь какая-то!

Наконец вернулся Игорь.

— О! А чего вы музыку выключили?..

У меня в этот момент сильно кольнуло сердце, и я сидел с разинутым ртом, не зная, что ответить и как скрыть боль. В сотый раз я обещал себе бросить курить. «Курить — здоровью вредить!»

9

Узнав о том, что Виктория через месяц опять ложится в больницу, я решил действовать. Стал к ним чаще приходить. Виктория даже научилась принимать цветы без «Ну зачем это ты, ей-богу!». Игорь тоже баловал ее цветами, мы с ним негласно конкурировали: у кого дешевле, но милее.

Фотографии оставались моим пунктиком… Они по-прежнему то надоедали, то притягивали, и я время от времени раскладываю из них бесконечные пасьянсы. Уж лучше бы спустился во двор, там люди играют в домино. Некоторые, правда, считают, что это неинтеллектуальное времяпрепровождение. Тоже мне… выискались… интеллектуалы!

Наступила весна. Идут теплые дожди. Может, это осень?.. Нет, определенно весна. На кустах обильно выступает зелень, по вечерам она будоражаще пахнет той жизнью, которая иногда видится мне во сне. Девушки на главном проспекте уже смотрят на мир как-то иначе, и мир взволнован их взглядами, потому что весна. Когда темнеет, я замечаю, в парках на лавочках мается чужое счастье и летают глупые, как голуби, шепоты.

Меня почему-то всегда интересовало: о чем они говорят, эти джинсовые парочки? И как-то, когда я, по обыкновению, сидел один как сыч, отпугивая всех своей угрюмостью, на мою скамейку подсели парень с девушкой. Он держал ее за руку и время от времени наклонялся к ее лицу, прикасаясь виском к щеке.

Девушка торопливо и взволнованно говорила:

— Ты знаешь, мы позавчера были у Верки на дне рождения, так там был один артист из драмтеатра, и он такие стихи Верке читал, прямо умора!

— Угу, — сказал парень и поцеловал девушку. Левую руку он положил ей на колено, а правой обнял за плечи, и она заговорила как-то еще оживленнее:

— Я б вообще-то даже и не подумала никогда, что он артист. Так одет… как-то слабо… Брючки такие мятые, рубашка какая-то затасканная, а строит из себя, конечно, куда там… — Девушка убрала его руку с колена и шутливо пристукнула по ней кулачком: — Вот тут пусть все время и будет!

Парень непослушно опять перебрался рукой на колено и сказал:

— Так эти артисты все ненормальные! И вот ты точно говоришь, что строят из себя… страшное дело. А зарабатывают еле-еле. Мне один говорил, у них зарплата мизерная, а гоняют их… от и до!

Она наклонилась к парню и что-то зашептала ему прямо в ухо. До меня только и донеслось:

— …Лавочка свободная… подслушивает…

Они встали и пошли себе.

По их походке я догадался, что они счастливы. А если б я еще был и тем, кто угадывает самые тайные желания у незнакомых людей, я бы сказал: этим двоим нужна двухкомнатная квартира, гарнитур, телевизор и автомобиль «Запорожец». Они потом его продадут и купят «Жигули».

А что?.. Нормально.

Я тоже встал и пошел к себе во двор. Там наши мужики еще играли в домино. А чего одному сидеть?.. В компании веселее, правда?..

10

Фотография № 14. Где-то на юге снята была эта пустынная курортная аллея с подстриженными декоративными кустами (их почему-то везде стригут одинаково), а чуть в стороне, возле огромного памятника, — допустим, Ломоносову — живописная группа: царь Трои — Приам, в соломенной шляпе с черной лентой и в белом кителе по моде тех лет; рядом его жена — Гекуба, в креп-жоржетовом платье с короткими рукавами-фонариками и с черной сумочкой, прижатой локтем. Между ними их сын Парис. Глупо-удивленно он смотрит в объектив и ждет, когда же ему купят мороженое. Он в майке и тюбетейке. Светит яркое солнце, — очевидно, полдень. Фотография получилась слишком контрастной.

Миф о Парисе столь прекрасен и совершенен, что я его втискиваю куда надо и куда не надо. Вероятно, его универсальность — один из признаков великой мысли. Но вместе с тем авторы мифа допустили в гениальном повествовании столько натяжек, что любому редактору разгромить логику поступков героев ничего не стоит и с категорическим выводом: «Содержание предложенной вещи психологически не мотивировано» — возвратить произведение на доработку… кому?.. Грекам — вот кому!

А теперь — по существу «недоработок».

Один из главных персонажей — Афродита. Богиня красоты, да?.. Ладно, запомним. Во время «суда Париса» она нежно пообещала юноше, если он отдаст ей несчастное яблоко, прекраснейшую в мире женщину — Елену. Теперь давайте посмотрим, как же это обещание выполняется?.. Царь Менелай, законный супруг Елены, искренне и радушно принимает Париса в Спарте, предлагает исключительно щедрое гостеприимство: «Мой дом — твой дом». Целуется, обнимается и пьет с ним — ну ближе друга просто нет! А Парис на все это отвечает чем?.. Не успевает Менелай отвернуться, как он вероломно умыкает его жену и скрывается в Трое. Ладно. Вспомним, что Афродита — богиня красоты, и допустим, что ума у нее не хватало устроить жизнь Париса и Елены как-то иначе. Но далее… Вся Греция возмущена поступком Париса. Мы тоже. Но чтоб так вот и началась Троянская война?.. Извините. Неужели в Спарте не нашлось хладнокровного и здравомыслящего человека (а ведь мы знаем, что у них там мудрецы и прорицатели — через одного!), который бы сказал Менелаю: «Старик! Ну зачем тебе жена, которую так легко можно украсть? Не этот троянский подонок, так кто-нибудь другой сподобится! А ведь в этой войне мы потеряем самых великих своих героев: Ахиллеса, которого с детства кормили львиными сердцами и медвежьим салом; Патрокла, его ближайшего друга; покончит с собой славный Аякс…»

Далеко не лучшим образом проявила себя в этой ситуации и противная сторона. Когда греки уже подступили с огромным войском к берегам Азии, нетрудно было догадаться, что игра в бирюльки кончилась. И все же, проявляя сдержанность и такт, не желая всенародного кровопролития, Менелай и Одиссей являются ко двору Приама и весьма справедливо требуют вернуть Елену. И каким же надо было обладать политическим легкомыслием, чтобы не воспользоваться мирным предложением. Пусть гибнет Гектор, в конце концов, и сам Парис (не в нем уже, оказывается, дело, и Елену можно отдать его брату), а там уж и гибель Лаокоона с сыновьями предопределит поражение всей Трои.

Но Афродита, та самая, которая утерла нос Гере и Афине (вспомним, что Парис отверг могущество и ум) и заварила эту всю кашу, в конце концов, ничтоже сумняшеся, мирит Менелая и Елену, эту прекрасную парочку невинных голубков.

Впрочем, может, никакого абсурда здесь нет?.. Афродита — богиня красоты… и миф-то красив, а?..

Да, чуть не забыл! На фотографии № 14 никакого Приама, Гекубы и Париса нет. Это просто родители Игоря сфотографировались на курорте со своим сыном на фоне памятника Ломоносову. Светило яркое солнце, — очевидно, был полдень.

11

Фотография № 15. Игорь в военной форме с автоматом. Принимает присягу. Лицо у него торжественное и ясное. Этой присяге он не изменит. Если б он был способен изменить, его лицо здесь было бы каким-то другим. Каким — не знаю, но другим.

Виктория уже вышла из больницы и держится молодцом. Только и говорит, что о моей женитьбе. Я понимаю, ей меня жалко. У меня созревает мысль пригласить ее в ресторан. Это будет предательством по отношению к Игорю?..

Нет, серьезно. Вот мы с ней как-то там договоримся и просто, без всякого там чего-то, пойдем в ресторан, а?..

Я как раз об этом и думал, когда после многих попыток выбросить из головы мысли о Виктории вдруг пришел к выводу гениальному: если ты не в состоянии чего-то сделать, так ты этого и не делай. Таким образом, сдерживать себя стало делом факультативным, а жить сразу стало легче. Ну вот, Виктория. Прекрасно. Что дальше? И оказалось, что дальше ничего. Виктория как Виктория — жена моего друга, очень все замечательно.

Я курил в углу нашего коридора и не заметил, как ко мне подошел Игорь. Он уже стоял и улыбался, когда я его обнаружил рядом.

— Вслух начал разговаривать сам с собой? — спросил он и посоветовал: — Можешь со мной поговорить. Я тебе даже отвечать буду.

— Да понимаешь… — повинился я, — у меня это недавно появилось. Раньше не замечалось.

— А мы с Викой тебя вчера вспоминали…

— Вот за это спасибо! Приятно сознавать, что о тебе есть кому вспомнить.

— Пришла вчера одна ее подруга, посидели, выпили чуть-чуть, и Вика стала о тебе рассказывать. Так, знаешь, с отношением… она ж умеет! Словом, после такой рекламы девушка уже хочет выйти за тебя замуж.

И вот тут меня так вдруг залихорадило, что я извинился, сказал, что у меня срочное дело, о котором я только сейчас вспомнил, и бросился в свою комнату звонить Виктории на работу.

— Володя?.. Что случилось… — Удивление, конечно, совершенно искреннее, никогда я ей не звонил, да и с чего бы мне звонить?..

— Понимаешь, Вика… мне надо тебя увидеть…

— Ну, пожалуйста, приходи хоть сегодня!

— Н-нет… Лучше бы где-нибудь в городе…

— А что случилось? Что-то серьезное?..

Встретились мы в этот же день возле метро. Она опоздала на десять минут, но я забыл ей сказать об этом, потому что очень обрадовался, увидев ее. И тут же категорически заявил, что если она мне друг, то должна помочь. И нажал:

— Так ты друг?

— Ну-у… допустим, и я, и Игорь…

— Да при чем здесь твой Игорь! — заорал я, и она согласилась.

— В общем, ни при чем, конечно… — Виктория даже рассмеялась и принялась довольно загадочно меня рассматривать — так, что я чуть не потерял главную мысль.

— Вика, я очень прошу тебя об одном…

— Ну?..

— Пойдем в ресторан, а?..

Она пожала плечами, потом догадалась:

— И там ты мне расскажешь, чем я могу тебе помочь?..

— Н-нет, но.. В общем, это и есть моя просьба.

— Только и всего?.. Сейчас, что ли?..

Пока мы ждали, когда подойдет к нам официант, я развлекал Викторию содержательной повестью о производстве бумаги. Мне казалось поразительным, что изобрели ее в Китае еще до нашей эры. Сначала бамбук резали и разминали, затем это месиво разводили водой, добавляли клей и отливали в форму. Потом форму трясли, вода уходила, получался лист. Его клали под пресс между слоями сукна и сушили.

Виктория нетерпеливо спросила:

— Ну где же твой официант?..

Я обиделся:

— Ты думаешь, он знает о производстве бумаги больше?

Виктория даже не расслышала, она уже кому-то улыбалась и махала рукой. Оказывается, за каким-то там столиком у нее объявился знакомый. Он, кстати, уже спешил к нам так, словно знал о производстве бумаги больше всех.

Они расцеловались с Викторией, и она представила его:

— Мой друг Сережа. Замечательный альт-саксофонист.

Меня, я понял, рекомендовать никто не собирался, поэтому я произнес сдержанно:

— Владимир Москалев — замечательный руководитель группы из проектного института.

Альт-саксофонист пожал мне руку и хорошо так подмигнул, будто оценил мою сдержанность.

У него было жесткое сухое лицо, ястребиный нос и прямой выразительный взгляд: «Ну-ну, замечательный руководитель группы! Пока ты мне нравишься!» И тут он так озабоченно справился о здоровье Виктории, что меня передернуло. Какого черта он лезет в дела, которые касаются только нас с Игорем! Но она рассмеялась и потрепала его по плечу. Противный, надо сказать, был жест. Слава богу, он быстро вернулся туда, к своим, но обещал не забывать и нас. Вот ведь как трогательно!

Прилизанный молодой человек в красной униформе из кримплена бездарно объявил в микрофон:

— Дорогие друзья, наш а-а-арке-са-тар а-начинает свою работу!

Виктория так зачарованно слушала их дежурное заезженное «начало работы», что я взял ее за подбородок и повернул к себе:

— Очнись, дорогая! Я сейчас расскажу тебе такое, что заткну этот их оркестр… куда-то далеко!

Она ударила меня по руке и презрительно усмехнулась. И тут я понял, что она согласилась пойти со мной в ресторан из жалости. Ну что ж! Есть чем утешиться: значит, не такой уж я скверный человек, если замужняя женщина еще считает возможным меня пожалеть!

Подошел официант, мы ему заказали там всякое, чтоб он не глядел на нас волком, и я продолжил:

— Я расскажу тебе то… что ни одна душа еще не знает… Только тебе и расскажу, а больше никому… Или некому… как хочешь…

Она смотрела на меня недоверчиво еще, но интерес в ней уже жил. Правда, я сам глядел на нее умоляюще… Но ведь и оркестр играл.

— Ну давай! — Она, ей-богу, подмигнула мне.

— Но сначала я должен дать какие-то общие пояснения…

— Давай общие, — разрешила она и приготовилась слушать.

Я откашлялся, поднял голову и хорошо поставленным деревянным голосом произнес первую, самую сложную фразу:

— С незапамятных времен… У великих олимпийских богов никакой Истории не было…

Виктория удивленно подняла брови и посмотрела на меня как на идиота. Я попросил ее никак на текст не реагировать, потому что я собьюсь, а тогда уж ничего спасти не удастся… ну и ни о каком состязании с оркестром не будет и речи. Она все поняла и одними глазами пообещала благоприятствовать мне. То ли ей нравились совершенно безумные трюки, то ли вид у меня был очень глупый, не знаю, что сыграло главную роль, но Виктория вдруг в одно мгновение превратилась в идеального слушателя, а тем самым и в меня вселила дух великого исполнителя. И я говорил далее (что, в общем-то, при других обстоятельствах просто немыслимо) шесть минут без единой заминки.

— С незапамятных времен у великих олимпийских богов никакой Истории не было. Ходили среди смертных полускандальные мифы, но вряд ли безответственные разговоры можно считать Историей.

И такое положение устраивало олимпийских вполне. Раз они бессмертны, значит, никаких забот о наследовании и продолжении славных традиций. Кроме того, не следует забывать и о том, что боги всеведущи. То есть что нужно, они знают и так.

Однако в этой атмосфере Зевсу все труднее и труднее было осуществлять общее руководство. Оправдывая неблаговидные поступки прецедентами, великие теряли всякий стыд и так извращали героическое прошлое, что у самих вяли уши. Поэтому разбирательство конфликтов зачастую сводилось к недостойному препирательству, а сделать выводы было практически невозможно, поскольку под рукой нет авторитетного документа.

Словом, чтобы хоть как-то поднять у богов чувство ответственности и тем самым оздоровить обстановку на Олимпе, Зевс однажды произнес:

«А что если… иметь нам свою Историю, а?..»

Лидер Олимпа специально пустил эту фразу так, словно предлагая повод для размышлений. И расчет немедленно оправдался: идея показалась богам настолько занятной, что тут же решили иметь Историю. Незначительные разногласия возникли, правда, при обсуждении самой кандидатуры и статуса Историка. Разнимая дерущихся Марса и Нептуна, Зевс терпеливо втолковывал им:

«Коллеги! Поймите меня правильно: богу ведь позорно заниматься писаниной! Историком будет смертный».

«А вот и не позорно!» — запальчиво повторял Нептун, норовя за спиной у Зевса пнуть ногой Марса.

«Непа, остыньте! — увещевал Зевс. — Уж кому-кому, но не вам впадать в амбицию! Представьте сами: в Истории великих олимпийских — грамматические ошибки! Я уже не говорю о лексике и стилистике. Вы даже не знаете, что это такое!»

«А мне и не надо ничего знать! Я бог!»

«Ну ладно! Хватит трепаться!» — устало рявкнул Зевс, давая тем самым понять, что прения закончены.

На планету отправили Марса, чтобы он отобрал смертного — гуманитария, достаточно грамотного, но не выскочку, и, таким образом, буквально через пару дней в огромном пустынном кабинете за роскошным письменным столом появился тощий невзрачный субъект с маленькой, будто вытянутой из шеи, нервной головкой.

Этот единственный из смертных и стал тем, кого назвали Историком Олимпа…

Тут я замолчал. Виктория наклонилась ко мне и… да, поцеловала. Я потряс головой, чтоб сообразить, что к чему, как тут же обнаружил за нашим столиком альта-саксофониста. Он пришел к нам, у них за столиком тоже была пауза. Альт затравленно переводил взгляд с Виктории на меня и, кажется, догадался, что первый раунд за мной. Он встал, горько усмехнулся и не без достоинства произнес:

— Кажется, я недооценил руководителя группы…

Я утешил его довольно жестоко:

— Поначалу это случается почти со всеми.

Виктория промурлыкала:

— Мы с удовольствием послушаем тебя, о мой Чарли Паркер!

Альт сцепил зубы, у него катнулись желваки.

— Айл ремембар эприл, — произнес он негромко, а я суматошно и беспомощно бросился переводить это великолепно произнесенное название: «Я буду вспоминать апрель».

Может, я неверно перевел?.. Но ведь сейчас действительно апрель, дефективно поразился я умению Альта подобрать вещь к сезону. А он уже вспрыгнул на эстраду, взял чей-то инструмент, ему его, кстати, вручали с восторгом сами оркестранты, и направил его дуло прямо на нас.

— Перед вами сейчас выступит гость нашего оркестра — Сергей Москалев. Альт-саксофон! — брякнул в микрофон судья на ринге, он был все в той же красно-кримпленовой униформе.

Оркестр дал легкое вступление, а я все еще тупо смотрел на Викторию и не мог опомниться. Она рассмеялась:

— Да! Он тоже Москалев! Ты же не виноват, что у тебя распространенная фамилия. И он тоже…

Альт вступил в мелодию совершенно незаметно, его голос выделился плавно и легко, взлетел… и был так чист, светел и точен, что сомнений не оставалось: мне придется туго. А чутье подсказывало: он профессионал, значит, коронную свою вещь влепит в последнем раунде, сейчас… действительно… как-то рассеянно бренчало фортепиано, альт прикидывался лириком, грустил о своем апреле, что-то обещал, но техника… Боже мой, какая техника!

Виктория встретила его улыбкой, он тоже улыбнулся, и ни на что не претендовал, почти все зная наперед.. Альт потрепал меня по плечу, признавая, что поцелуй Виктории — моя законная награда за доблестное начало, а дальше…

— Я обещал… — Голос мой уже подводил меня, я сказал это «я обещал» так хрипло, что Виктория и Альт, рассмеялись, но так, необидно. Альт плеснул мне в бокал шампанского и посоветовал промочить горло. Я отпил глоток и попробовал произнести:

— Я обещал Историку переименовать тощего невзрачного субъекта.

Фраза прошла гладко. Виктория смотрела на меня тревожно и с надеждой.

— Так вот, — уже вполне уверенно и твердо продолжил я, — вместо Историка будет Логограф или Словописец. Прошу внимания!

Вознесение Логографа к великим олимпийским произошло действительно не только без триумфа, но даже с некоторым досадным конфузом. Акклиматизация в принципиально новой среде происходила столь тяжело, что вызвала у смертного жестокое расстройство желудка. Эскулап понимал, что новоявленный Словописец ни в чем не повинен, тем не менее не мог подавить отвращения, подавая смертному фталазол и стараясь ограничить контакты с ним до минимума. Вскоре желудок Логографа пришел в норму, однако олимпийский смертный долго еще не мог оправиться от нервного потрясения. Он словно бы потерял веру в себя, ходил как-то боком, постоянно прислушиваясь к чему-то и не доверяя собственным ощущениям.

В душе его разлад был полный. С одной стороны, ему хотелось немедленно кричать куда-то туда, вниз, своему начальнику отдела, сослуживцам и вообще этим червякам, оставшимся на планете: «О-го-го! Посмотрите, где я!» А с другой — он не мог понять хотя бы приблизительно: кто он здесь?.. Ему сказали — Логограф. Общается непосредственно с богами. Пишет им Историю. Даже появилось предположение насчет бессмертия. Но ему дали понять, что этого не будет. Причем, так дергались при этом, словно сами висели на волоске. Вообще первое, что открыл для себя Словописец в отношениях с богами, — все они страшно неуравновешенные, а строят из себя… особенно Эскулап. Зевс — тот еще ничего, хотя и главный.

Альт-Москалев встал, когда я смолк, постоял несколько секунд, затем посмотрел на Викторию, на меня…

— Ладно… сейчас… — только и сказал он и медленно направился к оркестру, напряженный и бледный, с прижатыми локтями и слегка отставленными кистями — так, словно у него к поясу были прицеплены два кольта и он готовился выхватить сразу оба.

Альт подошел к руководителю, и тот что-то взвинченно возражал ему, потом он сам стал отдавать приказания, микрофоны передвинули, в оркестре и на площадке произошли неуловимые изменения, эстрадка теперь походила на палубу маленького торпедного катера, где при объявлении тревоги суеты не бывает.

Тот, в краснокримпленовом, подошел к одному из микрофонов и стоял, зачарованно следя за Альтом, который неторопливо ходил с саксофоном, прижатым к себе, словно хотел нагреть инструмент своим телом. Наконец он остановился и долго стоял перед микрофоном — точно так, как это делает будущий чемпион, когда выбирает положение ног и корпуса перед штангой с рекордным весом. Наконец он обернулся к ударнику, и тот кивнул. Он оглядел остальных, те тоже кивнули. Альт дал команду краснокримпленовому, и в микрофон было объявлено странно взволнованно:

— Сегмент. Соло альт-саксофона.

Дальнейшее я помню довольно смутно.

Кажется, ударник блестяще дал вступление, похожее на дробь, предшествующую опасному цирковому номеру, и перешел затем на ритуальный индейский ритм. Альт-Москалев слегка подогнул колени и тут же выпрямился, отклонив свой проклятый инструмент вправо, и выплеснул при этом прямо мне в лицо трудно вообразимые рыдающие звуки, произведенные будто вовсе не саксофоном, а живым, колдовским голосом, а может, это у его сердца был такой голос. Перед глазами у меня возникло прекрасное в уродливой, устрашающей раскраске лицо шамана или его маска, он изрыгал огонь и был неотразимо притягателен, он вонзал кинжалы не в себя, а будто в меня, и они сладко впивались в тело, без боли и без крови, потом фортепиано давало короткую передышку, и тут же Альт-Москалев снова сгибал колени, потом коротко отклонил саксофон вправо, и все, собственно, было кончено. В тишине уже, одинокая, ныла моя душа, потрясенная наслаждением, а Москалев — Великий Альт — стоял рядом и застенчиво теребил листья лавра в своем венке, утешая меня тем, что я еще молод и у меня впереди большой и славный путь к успеху!

— Старик, прозаики созревают поздно… — говорил он, и Виктория была счастлива слушать его, она принадлежала Альт-Парису, выигравшему ее по лотерейному билету, но на этот раз в глазах у нее не было никакой вины.

О, как я ненавидел коварную Афродиту в тот вечер и как мне хотелось, чтоб поскорее наступило завтра, когда я сяду к своему кульману, а потом выйду перекурить с Игорем! Он, кстати, мне расскажет, как сыграла наша команда с «Динамо» Тбилиси. Впрочем, результат матча я узнаю из последних известий; в несчастном репродукторе я уже наладил контакт, и он говорит теперь не тогда, когда хочет, а тогда, когда надо. Замечательный репродуктор! И никакой он теперь не несчастный. Нормальный репродуктор, и все — будь здоров!

— Ладно… — тяжело выдавил я это слово. — Пойду. Дела у меня… можно сказать.

— Да какие дела! — фальшиво возмутилась Виктория, а оттого, что сама же почувствовала фальшь, рассердилась и с неискренним энтузиазмом обратилась к Альту: — Нет! Ты только посмотри, какое это свинство: приглашает, а потом сам уходит!

Из последних сил я изобразил для них кое-какую улыбку и жалко повторил:

— Да… дела у меня… значит, такие…

Ну и после каких-то еще там формальных слов и жестов с облегчением наконец расстались.

А на улице я сразу и почувствовал, что домой идти не могу. Над городом уже витали какие-то плотные липкие сумерки, они сгущались по всяким углам и едва-едва разрежались вокруг уличных фонарей со ртутными лампами. Где-то вдалеке прыгали дикие зарницы и ужасно действовали на нервы. Чувствовалось — резко падает давление, было и душно, и ознобно… В пустынной аллее гуляли хмельные от весны парочки. Они держались за руки или шли обнявшись и спрашивали закурить. Если бы я был с девушкой, ко мне, наверное, обращались бы реже. Я озабоченно думал, что по мне сразу все видно: не занят делом и вообще какой-то дефективный…

Парк круто спускался к реке и превращался в глухие заросли. Здесь уже никого не было. Весь в огнях, приближался большой пароход. Гремела «забойная» музыка, долетал смех — на палубе танцевали. Мощные динамики еще долго слышались, хотя пароход уже исчез.

Становилось все холоднее, густые кусты и лохматые деревья жеманно рядились в лунный свет. Я их не боялся, мне было все равно. Здесь же нашлось поваленное громадное дерево, словно специально придуманное для какой-то демонической сцены, и я на него сел перекурить.

И тотчас же опять во мне стали возникать и расширяться вот те самые строчки:

И тут вдруг над городом расцвел гигантский алый букет. Это было столь поразительно, что я невольно взглянул на небо, где и увидел своего друга монстра Трихолоноптерикса. Алые отблески, мигая, высвечивали лошадиные его губы и обросшие шерстью короткие уши. Он улыбался и кивал маленькой своей головкой, объясняя мне: «Это был салют…»

Тут же взлетел и рассыпался зеленый, желтый и опять алый фейерверк, а потом все так же беззвучно стали возникать разноцветные ярко-фантастические букеты, и зрелище это было столь захватывающим, что не оторвать глаз. Но тут я взглянул на часы и обнаружил, что уже половина четвертого, и меня охватил ужас: ведь такие яркие галлюцинации — это же… «скорую» вызывать надо!

К рассвету я выбрался наконец к трамваю, кое-как успел дома привести себя в порядок и тут же, призвав все свое мужество, отправился на работу. Как-нибудь до конца дня продержусь.

В нашей комнате справа от меня сидит Оля Клименко. Мы с ней общаемся нечасто, она человек трезвый и уравновешенный: молодая мать двоих детей. Но тут я не удержался и поделился с ней:

— Вы знаете, Олечка, сегодня в половине четвертого в городе был салют!

Моя шутка не показалась Оле интересной, она решила, что я просто хочу заявить о своем остроумии таким вот глупым манером.

— Вам хорошо, вы каждую ночь можете салюты наблюдать.

— Да правда же, Олечка, я своими глазами видел… — заныл я, но не очень уверенно, потому что в это же время прикидывал, как бы встретиться с психиатром и всерьез потолковать с ним об этом «салюте».

К счастью, в наш разговор вмешалась Верочка и все прекрасно разъяснила:

— Вчера в городе проходил заключительный этап республиканского фестиваля молодежи и действительно был салют в половине четвертого.

— Значит, был-таки! Да?.. Был?..

— Ну конечно был! — удивленно подтвердила Верочка. — Это всем известно, что был. И в газетах писали: «Выпускники школ встречают рассвет».

Оля как-то скептически усмехнулась; по-моему, она и Верочке не очень-то поверила, полагая, что та просто помогает мне разыграть ее.

12

И вот… последняя фотография.

Она будет без номера. Номера даются, чтоб в случае инвентаризации и бухучета был порядок. А последнее и так отличается от всего остального именно тем, что последнее; запомнится и без номера, будем надеяться.

Я оставлю эту фотографию себе. Игорь возражать не будет. Да против чего возражать-то?.. Ведь есть же какие-то фетиши в этом («вещном» — сейчас любят говорить!) мире, которые… ну все равно что твои, почему-либо запрятанные, мысли. Хотя бы потому запрятанные, что они интимные.

С фотографии Виктория смотрит в объектив сосредоточенно, словно решая что-то самое главное. Она в теплом халате поверх шерстяной кофты, но плечи сдвинуты, она ежится, и ей все равно холодно. Глаза слегка сужены, — наверное, много света. Она здесь такая, что кажется — все знает о себе… и обо мне, об Игоре и Москалеве-Альте…

Этой фотографии ровно год, если отсчитывать с момента передачи семейных снимков мне.

Сейчас Виктория в больнице. Шансов почти нет. Последнюю операцию ей сделали на той неделе.

Мы с Игорем приходим к ней довольно часто, но не всегда вместе. Когда как получается.

Корпус, где лежит Виктория, стоит отдельно от всех остальных, среди старых каштанов. Асфальтированная аккуратная дорожка ведет к нему, прихотливо петляя среди пышных клумб, от которых по вечерам исходит густой пряный дух. Слабый ветер доносит его тугими волнами в окно к Виктории.

Дежурная сестра Люба обычно легко меня пропускает к Виктории и не очень назойливо торопит, чтоб я уходил. Она от души, видно, жалеет Викторию: «Такая молодая, красивая…»

Странная она сестра. Ей бы очерстветь, изо дня в день видя перед собой страдания, а она вот… Жалеет самым сердцем… Сестра подлинного милосердия.

На площадочке перед корпусом вокруг клумбы стоят широкие лавочки, выкрашенные салатной краской. Иногда здесь сидят или прогуливаются больные. Обычно они не обращают внимания на посетителей. И я очень удивился, когда ко мне решительно устремился такой больной и озабоченно спросил:

— Вы куда?

Я в недоумении пожал плечами:

— То есть как куда? В больницу, конечно.

— Уже нельзя! Двери закрыты. Все!

Он развел руками. И я уловил в его тоне какое-то странное торжество. Он с готовностью пояснил:

— До пяти прием. Завтра придете.

— Да вам-то что? — наивно спросил я у него. — Я договорюсь с сестрой, она пропустит меня. Она всегда пропускает.

— Не надо этого! — как-то визгливо запротестовал он. — Порядок здесь один для всех! Не надо нарушать! — Он взбоднул головой, и этот жест показался мне поразительно знакомым.

Я отступил на шаг и стал мучительно припоминать, где я этого субъекта видел. И тут же едва не вскрикнул от радости: вспомнил! Это был тот самый старичок — не старичок, который атаковал меня когда-то на остановке автобуса, обвинив в критиканстве, когда мне не понравилась надпись: «Превратим наш лес в зону отдыха…»

— Понимаете… — тихо сказал я ему, — если я сегодня уйду, а приду завтра, может статься так, что будет поздно…

— Не понимаю! — взбоднул опять старичок. — А вот если я доложу руководству, то вам вообще запретят всякие посещения. Это понятно?

Старичок вскинул головку и отвернулся от меня, так вот и окаменев в этой позе у самых дверей. «Через мой труп» — выражала его совершенно неподвижная физиономия маленького бульдога. Но в этой жалкой больничной пижаме он был просто трогателен, воплощая собой такой вот символ: человек-запрещение. Олицетворяющий Долг и… в пижаме. Замечательно! И мне так стало его жалко… Я вдруг понял, что он действует сейчас совершенно автоматически, причем из самых лучших побуждений: так он действовал на протяжении всей своей жизни и потому абсолютно убежден, что если он что-то запрещает, значит, еще живет, не прозябает, исполняет долг и таким вот образом превосходит всех прочих, которые не только не исполняют, но нагло нарушают. И еще: раз он что-то запрещает, значит, трудится! А кто не трудится — тот не ест. И, следовательно, кто не запрещает — тот… Даже язык не поворачивается. Так оно страшно.

В это время я увидел в глубине вестибюля Любу и замахал ей рукой, чтоб она подошла. Открыть дверь я не мог, ее охранял мой неожиданный попечитель.

Сестра дверь открыла, слегка отодвинула старичка в сторону, вышла, озабоченно поправила косынку, тихо сказала мне:

— Хуже ей… — И посторонилась, пропуская.

Но старичок вдруг оттолкнул меня и сам ринулся к двери, с усилием прикрыл ее, заявив категорически:

— Люба! Если вы его пропустите, я немедленно иду жаловаться главврачу. В больнице никакого режима! Ходят посторонние! Нарушают процесс…

Он вдруг схватился за сердце и прислонился к двери. Люба негромко пожурила:

— Вот видите, Сергеич, как оно. Поволновались — и уже хватает. Зачем вам волноваться, а?.. Идемте, валидол в ординаторской.

Виктория мне обрадовалась, улыбнулась и сразу сообщила:

— А я как раз о тебе сейчас думала… — Она прикрыла глаза и вдруг заговорила сосредоточенно, серьезно, словно о чем-то очень важном: — Ты знаешь, мне Игорь много о тебе рассказывал, прежде чем я тебя увидела… И в первую встречу ты показался мне… жестоким… А я редко ошибаюсь, у меня первые впечатления самые верные… я обычно потом начинаю ошибаться в человеке… А вот с тобой… так. Почему?.. Не знаешь?..

Ее лицо было зеленовато-бледно, и чувствовалось — так мало сил в ней осталось… Даже не сил, наверное… самой жизни… Но она и сама это отлично сознавала и чуть заметно улыбалась. На яркую улыбку тоже ведь нужны силы…

В горле у меня плотно стоял шар, я крутил шеей и объяснял, что уже лето, надо было бы как-то выбраться на рыбалку. Вот только она чуть наберется сил, и сразу поедем. Там я узнал новые места, где, значит, мало народу и все такое. Возьмем у Альта машину и… вот…

Она прикрыла глаза, кивнула:

— Да, конечно… — И тут же вздохнула как-то очень тяжело и обреченно. — Расскажи что-нибудь… — Как будто это было так просто: надеть на голову колпак с бубенчиками и что-то там прощебетать, прочирикать, чтоб только отвлечь ее и рассмешить в эти оставшиеся…

И я уже не стал спрашивать, что бы она хотела услышать, мне было тяжело…

— Ну, слушай, Вика… Да ты слышишь, или нет?.. Я ж не репродуктор, которому все равно, слушают его или нет!

Она едва различимо усмехнулась. Ну, слава богу, хоть так!

Начинаю с эпической фразы:

— Лет эдак десять тому назад была у нас замечательная семья…

— Почему «была»? — перебивает она и открывает глаза.

— Ты неправильно спросила. Не почему «была», а почему «замечательная»? Потому что десять лет назад мы все очень любили друг друга и все жили вместе, и сейчас мы, конечно, тоже все есть, и семья, стало быть, есть, но она уже далеко не замечательная, поскольку все разъехались по своим кооперативным квартирам и зажили как кому придется, все по-своему, то есть каждый стал вдруг неповторимой индивидуальностью.

— И любить друг друга перестали?..

— Н-нет, пожалуй!.. Но одно дело — любовь стационарная, а совсем другое — амбулаторная! Впрочем, я собирался совсем не о том рассказать. Был у нас, значит, дядя. Дядя Владислав, которого мы уже тогда любили весьма амбулаторно, но сам по себе он был личностью такой, что просто так о нем не скажешь.

Если уж о нем заходила речь, так обязательно с проявлением какого-нибудь очень сильного чувства: гордости, скажем, или восхищения, удивления. Ну и вот мы узнаем, что этот дядя Владислав собирается приехать к нам. Естественно, в доме начался переполох. Дядя, конечно, сообщил о приезде ровно за год, и это было, как ты понимаешь, весьма трогательно, ибо он дал время для подготовки. И ровно год мы жили этим приездом и мерили время количеством дней, оставшихся до приезда дяди. Больше всех волновалась, конечно, мама, потому что это был ее брат, — следовательно, основная ответственность лежала на ней. Я прекрасно помню, как она все время предупреждала нас, чтобы мы вели себя прилично, так что в конце концов мы все окончательно потеряли чувство юмора и стали воспринимать все только всерьез. А Петька даже уволок из школьного кружка модель линкора. Дяде в подарок.

И вот наконец наступает заветное воскресенье: топчемся на перроне, встречаем дядю, Поезд только еще подходит, но мама уже плачет, Петька посматривает на окна вагонов и морщит от напряжения нос, а мы с отцом стоим с идиотскими физиономиями — вроде бы тоже надеемся узнать дядю, хотя никто из нас его и в глаза не видел. Но вот все пассажиры разошлись, мама растерянно смотрела на отца, и тут возле нас раздается чей-то подчеркнуто будничный голос:

«Валентина, мне заказан номер в гостинице?»

Мама вздрогнула, ахнула, бросилась было целовать этого небритого гражданина — это и был дядя! — но он отстранился и в ответ на приглашение ехать к нам домой строго произнес:

«Насколько я понимаю, у вас всего две комнаты, а мне необходимы условия для отдыха. Я ведь писал тебе, не правда ли?..»

«Дорогой Владислав Аркадьевич, мы так рады вас видеть!» — произнес отец, и дядя несколько секунд смотрел на него в упор, явно сомневаясь в его искренности, но вдруг смягчился и дал мне нести свой чемодан.

По дороге он рассказывал, почему мы не встретили его у вагона. Дядя ходил к начальнику вокзала вручить копию жалобы в МПС — проводник вагона пытался ему дать несвежее белье. Мы дружно восхитились дядиной принципиальностью, а мама даже сказала, что «только так с ними и надо», хотя она у нас самый кроткий человек на свете.

Но едва мы переступили порог дома, как Петька вылез со своим линкором и направился прямо к дяде.

«Дядя Владислав, вот вам… я сделал сам…» — сбрехнул он для пущей важности.

«Петр? Тебя так, кажется, зовут? — спокойно спросил дядя и сделал паузу. — Ты в моем присутствии не кричи, пожалуйста… У меня нормальный слух. Понимаешь?.. И не размахивай лодкой перед глазами. Это опасно. У меня всего два глаза — и ни одного запасного. Кроме того, я попрошу тебя запомнить, что зовут меня Владислав Аркадьевич, а твое мещанское «дядя Владислав» я слышать не желаю. Понимаешь? Подожди, еще не все. Я хочу, чтобы ты запомнил одну вещь: когда взрослые разговаривают, дети в их разговор не вмешиваются. — И дядя опять повернулся к отцу, заметив ему: — А у вас, оказывается, невоспитанные дети! Не ожидал!»

Утром дядя потребовал крем-лосьон для жирной кожи, одеколон, импортные лезвия и какую-то другую зубную пасту: та, которую ему предложили, была ему просто противна. Туда кладут вредную химию. Мама быстро обошла соседей, и дядю как-то удовлетворили.

После завтрака наступила моя очередь обратиться к дяде:

«Владислав Аркадьевич, я хотел бы повести вас в музей!»

«Владимир? Так, кажется, тебя зовут? — дядя сделал уже известную нам паузу. — Ты вот взрослый, а элементарных правил приличия не усвоил! Что значит твое «я хотел бы»? Может, в данном случае надо было бы поинтересоваться, чего я, ваш гость, хотел бы? Или вы надеетесь подорвать мое здоровье?.. Я приехал сюда отдыхать, а не доставлять вам удовольствие терзать меня дурацкими музеями!»

Ну… насчет музеев… тут он, конечно, прав. Музей, он кому, может, и музей, а кому — нож в сердце.

«Это я предложила музей», — тихо призналась мама.

«Перестань, Валентина! Ты только и знаешь не замечать, как твои дети меня изводят! У меня же нервы!»

Дядя Владислав вышел на балкон и несильно хлопнул дверью. Стекло не разбилось.

Дома я в этот день появился только к вечеру. В нашем подъезде стоял неимоверный шум: дядя Владислав, которого с одной стороны держал папа, а с другой — мама, весь багровый от напряжения, кричал на соседку Полину Кузьминичну:

«Вы думаете, я такой дурак, что не понял вашей политики? Вы специально раздражали мои нервы: раз хлопнули дверью, второй, третий… Да я вам просто не позволю глумиться над законом! Я не только участкового вызову, я прокурора сюда приведу!»

Не скажу, что это было так легко — втащить дядю в квартиру и уговорить не тревожить блюстителей закона. Тем более что все мы волновались: вот-вот должны были собраться гости — приятели отца по институту, где он работал. Однако с приходом гостей все пошло как по маслу. Дядя сразу почувствовал, что он в центре внимания, и это ему явно льстило. Он шутил, смеялся и наконец предложил сыграть в преферанс. Легкая заминка возникла, правда, когда дядя Владислав перед самой игрой принялся уточнять: точно ли папины друзья — доценты? Но потом нашему Владиславу Аркадьевичу сразу повезло, он два раза подряд хорошо сыграл, и на щеках у него выступил румянец; в азарте дядя объявил «мизер» — есть такой ответственный момент в преферансе, — и тут ждал его печальный конец, потому что набирал он шесть «взяток», а это приблизительно то же самое, что выброситься с шестого этажа. Когда расписали результат, дядя встал:

«Ну-с, с меня хватит! — И внимательно рассмотрел каждого из партнеров. — Вы! Которые изображали из себя интеллигентных людей — доцентов! Как не стыдно! Я ведь сразу понял, что вы все здесь профессиональные игроки! До-цен-ты! Таким «доцентам» знаете где место?»

Ну… мы какое-то время волновались, потому что не знали, как дядя доехал. Однако скоро в институт, где работает отец, пришло письмо от дяди Владислава с просьбой принять самые строгие меры в отношении гражданина Москалева (гражданин Москалев — это мой папа), так как он издевался над заслуженным человеком, прожившим большую жизнь. В связи с чем мы и успокоились, решив, что дядя к себе домой добрался благополучно…

Виктория открыла глаза, усмехнулась:

— Врешь ведь все!

— Немножко вру! — согласился я.

— Я почувствовала… И даже почему-то решила, что этого дядю Владислава вы, в общем-то, любили…

Я кивнул, а она сама объяснила:

— Ну да! Ты ведь все рассказывал именно так совсем не потому, что был сердит на дядю Владислава… ты меня хотел развлечь!

Виктория с трудом вздохнула и прошептала:

— Я сейчас как-то остро все сознаю… именно сейчас, когда осталось мне… — Ее губы изогнулись, ей опять не хватало воздуха. — Ничего, я говорю… это интересно, наверное… Да, так я, значит, сознаю, что жить надо было совсем не так, как я жила… И ты, Москалев, тоже… живи лучше… Ты сможешь, я же знаю… И никогда больше не ври в своих рассказах… как бы тебе ни хотелось кому-то угодить…

Я молча и сосредоточенно покивал ей: мол, да, больше не буду… Это так просто…

А она прикрыла глаза и вдруг прошептала:

Она открыла глаза и улыбнулась:

— Видишь, эти твои стихи я запомнила… хотя и не учила их на память.

У меня налились слезами глаза, я встал, отвернулся, вздохнул и зачем-то спросил:

— Ты устала?

Она покачала головой, попросила:

— Расскажи о богах.

— А может, завтра?.. Ты устала.

Она положила тонкую сухую руку мне на колено.

— Расскажи сегодня… Завтра может не быть…

— Вика, — как можно мягче сказал я, — ну почему ты такая глупая?.. Ведь все будет отлично, ты же сама знаешь…

— Не надо. — Она смотрела мне прямо в глаза. — Расскажи лучше о своих богах. Я хочу знать, чем все кончилось.

— Ладно. Все рассказать я не успею, потому что для развернутого повествования мне потребовался бы целый год. Тебе я изложу экспресс-конспект, как предлагал Эскулап. Помнишь?..

— Помню.

— Ну и прекрасно, значит…

Я задумался, как же все скомпоновать, чтоб было коротко и все-таки понятно. И решился:

— Ну тут… надо хотя бы начать рассказывать о смертных. Дело в том, что боги как таковые существовали только потому, что смертные их создавали в своем воображении. И стоило смертным додуматься, что боги — всего лишь плод их фантазии, как богам — конец. И вот боги, обеспокоенные ростом цивилизации среди смертных, решают создать на планете искусственный микроклимат, в котором процветали бы примитивные представления о мире. Ну так вот… Ты слушаешь?..

— Разумеется. Очень все интересно, только…

— Что «только»? — возмущенно спросил я.

— Только ты не сердись… Но получается, что выдуманные тобой смертные выдумывают себе таких вот… пошлых богов…

— Ну?

— Так вот я давно уже хочу спросить: почему б тебе сразу не представить счастливых смертных и каких-нибудь очень умных и веселых богов?

Я даже руками всплеснул от досады:

— Да потому что так просто «не может быть, потому что не может быть никогда!» Все же связано: смертные потому и несчастливы, что не могут пока избавиться от дурной привычки выдумывать себе угрюмых и глупых богов! Но ты можешь дослушать и не перебивать меня? Я и так изо всех сил стараюсь, чтоб сделать смертных счастливыми!

Она улыбнулась и кивнула, а я строго произнес:

— Итак… «Смертные».

…Эвменида процвела.

И бурно развивающиеся науки, и бойкие ремесла, подпрыгивающие от толчков прогресса, и разнообразные искусства, на подхвате и на уровне, как это водится, — все было налицо.

Современное оружие и предметы роскоши, сложные инструменты и мелкий ширпотреб так замечательно прославились далеко за пределами государства, что с успехом работали на рекламу.

Эвменида процветала!

Точнее, она достигла той кульминационной точки развития, когда одни философы уже могут смело предсказывать упадок, ибо всякому укладу это свойственно, а другим еще вольно толковать о безграничных возможностях, поскольку истина бывает известна лишь великим богам да грядущим поколениям.

Общественный уклад Эвмениды, являясь, по мнению части ее обитателей, лучшим продуктом века и образцом гибкой творческой мысли, давал сто очков вперед любому другому строю. Здесь давно не звенели кандалы и не хлестала плеть, не было тюрем и штрафов, народ, как мог, мудро правил сам собой при помощи Института Нравов, так что справедливость торжествовала не только по праздникам — демократия вызывала восторг даже у критически мыслящих (такие, естественно, были) современников.

Девиз «Все для Всеобщего Счастья!» лаконично выражал самые заветные чаяния каждого племени, поэтому, преодолевая трудности, часто с потерями (попробуйте сами — без потерь!), процветающий народ процветающего государства шел вперед, вперед и вперед!

Племя Экстаз в Эвмениде считалось центральным.

Цивилизованное и немногочисленное, с высоким уровнем механизации и блестяще решенной жилищной проблемой, оно было ядром Эвмениды и представляло лучшее, чего достигло государство.

Живописное шоссе, мощенное местными плитами из кварца и гранита, обсаженное древовидными папоротниками и гигантскими хвощами, было украшено при въезде в Долину Счастья огромным транспарантом: «Да здравствуем мы, дети лучшего из племен на земле, самые сильные, самые смелые, самые честные и самые счастливые во вселенной!» Ниже была жирная стрела и указатель: «До племени Экстаз 800 метров».

Сразу же за транспарантом открывалась великолепная зеленая панорама окрестностей Долины Счастья. Затяжной спуск шоссе сверкающей на солнце спицей врезался прямо в центральную площадь со стометровой Башней Счастья, о которой речь пойдет ниже, а глаз охватывал удачно решенную планировку террас, пещер и тропинок. Мозаика дверей пещер, выкрашенных в яркие и радостные цвета, была так прихотлива и вместе с тем органична, что можно было рассмеяться.

В Долине Счастья хотелось жить и быть счастливым.

Сама Башня Счастья, которая уже упоминалась выше, имела непраздничный, рабочий вид. Вокруг бревна, стружки, баки со смолой, канаты, лебедки, бочки, инструмент и всякий строительный мусор.

Конечно, твой Игорь не упустил бы случая сказать о Башне что-нибудь язвительное, но ведь он — современный архитектор, что с него возьмешь! А сами экстазисты полагали, что их Башня хороша, поэтому, не боясь громких слов, охотно поясняли гостям, что это вовсе не памятник и никакой не символ, а самое реальное счастье и есть. Для полного торжества идеи Равных Возможностей и Всеобщего Счастья она должна достичь неба, и тогда люди племени Экстаз, а за ними — и граждане всей Эвмениды, переберутся за облака, где и станут жить в блаженстве.

Правда, некоторые из граждан пытались утверждать, будто небо — это всего лишь воздух, но экстазисты были к ним снисходительны и только особенно упорных убивали.

История собственно Башни — это несколько последних десятилетий, а сама идея Всеобщего Счастья владела умами с незапамятных времен.

При закладке Башни среди мудрецов произошел раскол на «моралистов» и «метристов». Первые предлагали строить Башню на центральной площади, а их противники требовали произвести закладку на вершине близлежащего холма, утверждая, что так до неба будет ближе, а следовательно — значительная экономия на материалах и трудовых затратах. «Моралисты» возражали: поскольку небо повторяет контуры земной коры, то расстояние и от долины, и от вершины холма до неба одинаково; моральный же фактор — построим Башню Счастья в сердце племени! — имеет первостепенное значение. В ответ «метристы» бросили зычный клич: «Успех счастья решают метры!» — и демонстративно начали строительство на холме. Упоенные успехом, «метристы» не выставили на ночь охрану, что позволило «моралистам» не только беспрепятственно разобрать построенное, но и перебить главарей «метристов». Торжество «морализма» на данном отрезке времени стало бесспорным. Башня росла. Каждое утро раздавалась легкая музыка — сигнал к началу работ. Строительство неуклонно продолжалось.

Люди хотели счастья.

Ну а как ты сама понимаешь, для человека на любой стадии его интеллектуального развития это желание вполне естественно.

Виктория вздохнула:

— Да, конечно… И ты хочешь сказать, что нельзя вот так рваться к счастью… напролом, ничего вокруг не замечая и ни над чем не задумываясь, да?..

— Ну да… Ведь человечество на протяжении всей своей истории до этого не додумалось. И вот, значит, я, такой вот Владимир Москалев, замечательный руководитель группы из проектной организации, хотел бы подарить миру эту свежую и совершенно неожиданную мысль. А поскольку мир занят более важными и насущными проблемами, я не хочу отвлекать занятых людей, а пользуюсь случаем, чтобы развлечь тебя.

Виктория рассмеялась:

— Ты знаешь, иногда у тебя получается…

Тут уж я вздохнул:

— У Москалева-Альта это получается значительно лучше…

— Так ведь он Артист-Альт!

— Вот видишь, я тебя и поймал: одно дело — выступает Москалев-Альт — артист, а совсем другое — руководитель группы!.. Пусть даже такой замечательный, как Москалев Владимир. И боюсь, что в связи с большой важностью работы, выполняемой им как конструктором, ему в ближайшее столетие так и не удастся выступить перед более широкой аудиторией, чем, скажем, профсоюзное собрание отдела.

— Вовка… — она оживилась. — А ты что… хочешь славы, да?.. Ой! А я, дура, только сейчас догадалась… Нет, я тобой восхищаюсь! Как же ты, я теперь понимаю, страдаешь, когда вот там, на своей работе, что-то чертишь, как-то говоришь с сотрудниками… Как они к тебе относятся, интересно? Они хоть догадываются, что ты можешь рассказывать по три часа подряд?..

— Нормально относятся. Во всяком случае, терпят. Только я уж не понимаю, что тебя больше интересует: моя скромная особа, как у нас говорят, или конец богов?

— Извини. Безусловно, конец богов, о котором рассказывает такой замечательный руководитель группы, как Владимир Москалев. Видишь, я уже говорю твоими словами!..

— Вижу. Спасибо. Теперь я даже вижу, что ты настоящий друг, поскольку не только согласилась пойти со мной в ресторан, но и проявила себя незаурядным слушателем. Ах, что не сделаешь для друга, правда?..

— Ну давай… богов!

— Богов так богов.

Но мы далеко еще не все выяснили со смертными племени Экстаз. Вкратце я тебе сообщу, что главные действующие лица там как раз те — их, между прочим, явное меньшинство — члены племени, которые стараются убедить остальных, что счастье вовсе не в том состоит, чтобы создать сонм богов, пусть даже таких замечательных олимпийских богов, как Зевс и К°. Вместо этого надо просто взять самых достойных смертных, сделать их своими нормальными руководителями и начать жить по-человечески, не поклоняясь богам в каком-то неистовом раболепии, а мило и легко любя их, как, например, сейчас мы любим древние мифы со всеми их прекрасными страницами. Много там, конечно, чисто сюжетных перипетий, не в них смысл, поэтому я и не упоминаю о мелочах, но в результате всего происшедшего Москалев-Альт своей замечательной игрой на свирели убеждает кое-кого начать жить по-новому. Ну там будет еще и великий физик-гомеопат Петров, из новых персонажей, который обнаружит невероятный эффект травы забвения. Она, значит, окажется с таким свойством, что если ее правильно приготовить и поджечь, так будет замечательный дым, и если потом этот дым глубоко вдыхать, то человек вдохнувший сразу становится интеллектуально на десять голов выше, чем он есть на самом деле. Таким образом, боги у нас благополучно исчезнут в том виде, в каком ты их застала, когда они при гласили Логографа. Правда, интересно?..

— Интересно… Конечно. Но ведь это все несерьезно… А ты говоришь, как я поняла… о чем-то очень важном, да?..

— Послушай, Вика! Не слишком ли ты много требуешь от руководителя группы?.. Тебе расскажи историю, а потом еще и объясни, что она значит?..

— Ну а как же?.. Ты рассказываешь, значит, надо, чтобы я все поняла.

— Пожалуйста! С чего мы начинаем? С исторического материализма или же с диалектического?.. Или знаешь… давай-ка я вот здесь быстренько и специально для тебя смастерю такую упрощенно доступную для неполного среднего образования концепцию, чтоб сразу все всем было понятно. Ну, например… мы вот только что говорили о том, что люди всегда очень хотели счастья, да?.. И замечательно! Эту же тему мы моделируем теперь так: «Счастье подождет до завтра!» И тебе уже все понятно, правда?.. Или все ж таки доложить о конце богов, а?.. Как?..

— Ты все-таки жестокий, Москалев… И думаешь только о себе. Тебе главное — рассказать, а там… трава не расти!

— Ах, не расти, не расти, о трава забвения! — пропел я и рассердился. — Я такой жестокий, потому что хочу тебе что-то рассказать интересное и развлечь!

— Ну, не обижайся, не обижайся! А то ты вдруг уйдешь, а я так и не узнаю, чем закончилось с Логографом и его историей.

Я встал, прошелся по палате, открыл окно. Там лето в разгаре, мама мирно катит ребеночка в коляске, мой попечитель-пенсионер сидит себе с газеткой… Я обернулся к Виктории, стал в позу и продекламировал с пафосом:

— «По моему мнению, разделение жизненных явлений на великие и малые, низведение великих до малых, возвышение малых до великих — вот истинное глумление над жизнью, несмотря на то что картина, по наружности, выходит очень трогательная». Эти слова сказал Михаил Евграфович ровно сто лет тому назад.

— Какой Михаил Евграфович?.. — спросила Виктория, и в глазах у нее промелькнула тень обиды.

— Салтыков-Щедрин, — я сказал тихо, стараясь извиниться интонацией, и тут же продолжил, желая замять вину: — Все эти дни Олимп жил сознательным ожиданием неотвратимого краха…

Словописец дернул себя за волосы, упал и принялся кататься по затоптанным бутафорским облакам. Листы Истории рассыпались по всему коридору. А он, безжизненный, лежал на исписанной бумаге, и безумные, неподвижные глаза отражали свет ламп. Из-под правой ноги выглядывал лист, на котором он полчаса назад вывел последнюю строчку Истории.

Я замолчал. Виктория рассеянно смотрела в потолок, как-то безразлично провела рукой по одеялу… потом прикрыла глаза и вдруг тяжело как-то задышала и снова затихла; наконец, не раскрывая глаз, внятно сказала:

— Спасибо тебе… Теперь я, кажется, все поняла…

— Что… поняла?..

— Поняла, почему такие боги и такой историк… Она открыла глаза и ясно взглянула на меня. Зрачки у нее были неестественно расширены. Она говорила: — И смертные были б другими, и боги, если бы…

— Если бы что?..

— Если б я была… с тобой…

— Виктория… — Я хотел сказать: «Прекрати эти глупые разговоры, все прекрасно, завтра едем на рыбалку!» — и не смог…

— Ну вот видишь… как все просто… — голос ее дрогнул.

И вот тут была секунда, когда я хотел броситься к ней, затрясти ее, заорать и… Ладно…

Я отвернулся… и вдруг разрыдался… Это была какая-то дикая истерика, меня так колотило, что я упал на колени перед ней, а она гладила мою голову и утешала:

— Ну поплачь, поплачь… Мне, ты знаешь, как это ни странно, даже легче… за тебя легче, понимаешь?… Я знаю, что тебе тяжело, потому что мне тяжело, а слезы…

Я встал, а она улыбнулась:

— Ну вот видишь, стало легче? Правда?..

Я кивнул, как мальчонкой кивал маме, не находя сил для слов, и молча протянул Виктории руку, так вот, как обычно: ничего не было, все нормально!

— Ну вот и все хорошо, Володя, иди… Я тебя замучила, да?.. Игоря поддерживай… Поцелуй меня.

Я поцеловал ее. Холодно, спокойно… И она была тоже очень спокойна. Тихо произнесла:

— Ну все. Иди уже… Сколько можно?.. У тебя дела, наверное…

Она отвернула лицо к стене, закрыла глаза, едва заметно улыбнулась. Губы ее вздрагивали.

Такой я ее и запомнил.

И помню сейчас. Эта последняя фотография самая совершенная из всех, потому что выполнена без фотоаппарата и прочих принадлежностей…

Я сижу на лавочке. Рядом цветок, и на него села пчела. Смысл существования пчелы в том, что она делает мед. А можно подумать, что смысл пчелы в ином. Ужалить. Ведь после этого она умирает. Ужалить и умереть — прекрасно? Сделать свое дело — и умереть. Я вот все рассказал Виктории, и теперь… Можно и умирать?.. Но дело-то не в том, чтоб ужалить. Пчела носит мед и потому живет. Значит, в этом более точный смысл?.. И потом… пчела ведь и не стремится жалить. Жало у нее — биологическая защита организма. Ну какая же это защита — смерть?.. Смерть пчелы. Подумаешь!..

Завтра понедельник, опять на работу. Не в роли «замечательного руководителя группы», а просто — к кульману. И — за чертежи!

Я говорил-говорил Виктории, с три короба наговорил, а главного и не сказал… А разве один человек может сказать другому такое главное, чтоб потом уже и ничего не надо было говорить? Наверное, сколько б я ни встречался с ней, сколько б ни говорил…

Ладно, все. Завтра понедельник, на работу…