Антология новой грузинской поэзии

He нашли ничего лучшего, чем разглагольствовать о поэзии.

А ведь лето в разгаре, приморское лето,

девочки вырядились в наилучшие климатические условия,

чемпионат по футболу входит в решающую стадию,

а эти сидят в открытом кафе у моря

и умничают, и о чем — о поэзии.

— В стихотворении автор

не должен быть виден отчётливее,

чем случайный прохожий на заднем плане

чужой фотографии.

— А как же чувства?

— С чувствами как раз всё проще. Они — как волны.

Море не управляет своими волнами, возможно, не ощущает их вовсе,

оно к ним безразлично, дно — вот что дышит и переживает;

там его поэзия. А волны — работа ветров,

как чувства — девочек, футбола, лета,

составляющих жизни, к которым смерть

безразлична.

Что до стихов,

если они вообще слагаются из чувств,

то из таких, до которых нам не дорасти.

так и мы состоим из стихов,

которые мы не пишем.

Мы с моим другом до сих пор пишем стихи.

Смеяться здесь нечему. Мы и сами не рады,

что так глупо искалечили наши единственные

(или пусть даже не единственные) жизни. Иногда

я пытаюсь оправдываться, обычно вот так:

«Пока человек не знает, когда он умрёт,

будет существовать и поэзия» — говорю я другу,

он начинает думать. Я уезжаю в командировку,

бессонная ночь в гостинице. Как всегда,

не захватил с собой книжку. С телевизором мы не в ладах,

но, за неимением лучшего, нервно перепрыгиваю

с канала на канал. Вот и они, мужчина и женщина

со сверкающими масляными физиономиями, в сверкающих

кожаных сапогах, блестящими губами

и сосками, и предположительными гениталиями

повторяют друг друга. «Секс,

декоративный секс! И почему от поэзии требовать

большего?» — спрашиваю друга, вернувшись.

«Пока человек не знает, как он умрёт,

будет совершенствоваться и поэзия» — оправдывается друг.

Смеяться тут нечему.

А вот и ваше лучшее будущее.

Оно как раз такое, о каком вы просили.

Простите за небольшую задержку,

но вы поймите:

спрос высокий, и все торопят.

Вот правила пользования. Ознакомьтесь.

Копия гарантийного листка остаётся у вас.

А тут распишитесь.

Вроде действительно то, о чём мы просили.

Но все же недоверчиво разглядываем.

Ты женщина — тебя настораживают неясности в правилах пользования,

а меня — сжатые гарантийные сроки.

Ты женщина — бросаешься и открываешь все окна

и уже упиваешься яркими лучами долгожданного будущего,

а я всё ещё торчу в прихожей, забирая

листок у курьера, и подписываюсь в указанном месте

трясущей рукой:

ПРОСТИТЕ!

Да понимаю я все.

И сам такими же мудростями одурачивал

себя, и сердце свое, но затянулась —

эта время собирать камни — я правильно сказал? — и вот эта время

что-то слишком, постыдно затянулась:

все камни и все камешки, большие и крошечные, собраны,

огромные стены воздвигнуты

вокруг меня,

высокие такие —

если и придет пора разбрасывать,

даже самый легкий камешек не перебросить

за стены.

И шевельнуться боюсь — ведь могут упасть

эти мои, годами собираемые, выразительные камни

и раздавить меня. Сижу неподвижно

и рассматриваю каждый камень по отдельности;

в некоторые, случается, влюбляюсь,

но не решаюсь признаться.

Смотри, это дерево и есть мой отец.

Ты удивлен?

Дуб ожидал увидеть?

Нет, это дерево и есть мой отец,

Это тонкостволое

и ещё совсем не старое,

которое чутко спит зимой

и весной пробуждается при первом тепле.

Оно не затеняет половину двора,

не заслоняет свет другим деревьям,

его тень не тяжела и послушна —

даже слабое осеннее солнце

без труда вращает ее вокруг ствола,

ну а летом, когда у нас невыносимо жарко,

его тень пятерых-шестерых, если не больше, укрывает свободно,

и нам этого хватает. Нас больше и нет. Большего

и не надо.

Пусть приходит зима, я готов.

Влез уже в черные свои одежды,

единственные из кучи тряпья одежды,

покрывающие не только тело, но и душу:

черные брюки, черный свитер

и черное драповое пальто моего деда,

переделанное в полупальто моим братом.

Темная обычно кожа моя уже побледнела,

и все чаще

мне лень бриться —

пусть приходит зима.

Пусть приходит зима, я уже замерзаю

и здесь, в центральном универмаге,

зайдя погреться, стою как статуя

на эскалаторе, застрявшем меж этажами,

или брожу потерянный между полками и рядами вешалок,

где сверкает все —

шубы-люстры-унитазы

недоверчиво разглядывают и просвечивают граждан своими бликами,

стараясь из тысяч покупателей

выбрать себе единственного — хозяина;

и меня, бредущего между ними в черных моих одеждах,

единственных из кучи тряпья одеждах,

уже недоверчиво просвечивает ледяной зрачок

грозного охранника —

пусть приходит зима.

Манекены,

я брат ваш, я ваш двойник,

я куда неестественней вас

здесь, в центральном универмаге,

где люди дробятся в глазах вещей,

становясь лишь — глазами для люстр, лишь — плечами для шуб,

лишь — задами для унитазов…

но куда неестественнее меня

это тепло универмага,

да, задаром его не вынести отсюда,

выйдешь — исчезнет.

И в черных моих одеждах,

единственных из кучи тряпья одеждах,

в черных брюках и черном свитере,

в ношенном дедом моим и моим братом

укороченном черном пальто

(была еще кепка, но потерялась),

манекены,

я брат ваш, я ваш двойник,

прекрасно-ужасные манекены,

рожденный слепым, гораздо слепее вас,

здесь, в центральном универмаге,

где вещи с потрясающим терпением ищут себе единственного —

хозяина,

где люди невольно влипают в черное одиночество

и где зима всего лишь сезон —

пусть приходит зима.

В конечном счете и я научусь жить неплохо

и ничем, кроме того, что ты видишь во мне, уже не буду,

вряд ли и тем, что ты видишь во мне.

И еще научусь писать о других и говорить о себе,

говорить о себе как о других.

Это будет моя месть поэзии.

Разве плохо она повелевала мной?

Не требовала ничего, кроме измены,

а запрещала только писать.

Изъян был во мне. Даже в стихах не удавалось

заслонить глупостью трусость.

Вот и сейчас нет смелости на последние строки,

остается лишь научиться жить неплохо,

довольствоваться предпоследними стихами.

И каждый раз, когда призовут к разумной жизни

или, напротив, попросят новых стихов, я сниму лицо

и всем покажу свою истинную маску.

Вот засыпаю снова, но все напрасно,

каждый раз просыпаюсь совсем другой,

каждый раз разный. Кем уже не проснусь.

Кроме того, кем был, и есть надежда,

что буду впредь.

Не знаю, как долго сплю

и сколько раз просыпался. Каждого сна,

как бы ни был короток, хватает на сновидения.

Каждого сна — на одно сновидение. И в нем

просыпаюсь другой. Засыпаю. Опять просыпаюсь,

и снова другой. И вновь засыпаю, в надежде

совпасть на следующий раз, в следующей попытке

с собой, со своим именем. Неважно, где совпасть —

во сне или наяву. Я ведь не отличаю явь от сна

и не знаю, когда где оказываюсь. Главное знать, что живой.

Как можно дольше верить, что живой.

Ежедневно,

по нескольку раз в день,

оплескивая лицо водой, моясь, чистя зубы,

я вижу свое лицо в зеркале

и не замечаю, как меняюсь,

а он видит меня раз в полтора-два месяца:

в парикмахерском кресле, где время застывает,

и я становлюсь почти вещью

на десять минут, на тринадцать,

а он сверяет с зеркалом и считает перемены:

ни упустит из виду ни седого волоса, ни морщины. Ни одного красного

тонкого капилляра в бессонных глазах.

И всегда под конец, когда парикмахер

обметает с шеи опавшие волосы,

я, смелея от того, что опять стану плотью,

а его душу через мгновение втянет зеркальная глубь,

оставив на поверхности лишь тень, отражение,

в который раз тороплюсь спросить: почему ни разу не скажешь,

когда я умру?

И слышу, как он не отвечает:

сколько раз говорил.

Чуть ли не ежедневно переезжая на новое

место, ты даже радовался; озябший,

проголодавшийся, предполагал, что след

путешествий останется где-то, хотя бы россыпью букв

на бумаге. Не вышло. Зато ты узнал о тайных

недомоганиях странников, чьи силы

то возрастают, то падают. Голос жены или дочки

мерещится перед сном. Учащаются дежавю.

Приступы беспричинной грусти одолевают все чаще.

И еще одно чувство — боль, словно теряешь нечто

неназываемое, неотъемлемое, взамен получая лишь

возможность быть чужим, обладать тьмой

лиц и имен. Быть чужим не для других (для них

ты и так посторонний), но для себя самого,

быть одним из бесчисленных «я», который вступает

в незнакомый город. Спрашивает дорогу. Переходит мост.

В эту страну часто тянет влюбляться. Бывает,

и ты поддаешься соблазну, особенно если

тонет дорога в июльских горах, вьется. «Мои

славные, я вас люблю!» — хочется крикнуть

придорожной деревне и коршуну, вывешенному,

как флаг, на околице, и лесистому склону, откуда он

спустился, и вотчине коршуна — небу меж горных

вершин, и траве, ждущей кровавых перьев

будущей жертвы, и самой этой жертве, что хищник

не успел еще высмотреть. Лает дворовый пес,

на забор бросаясь. Девочка-замарашка

провожает взглядом твою машину. Что делать

с внезапной радостью в сердце? Боль — проще, о ней

так нетрудно писать, но что сочинить о радости,

если справиться с нею недостает

ни одиночества, ни таланта?

«Упаси Господь болеть одному, тем более ночью,

тем более, далеко от дома. Одному и далеко

от дома. Ах, никто меня не утешит, никто

не подаст лекарства в тусклом гостиничном

номере. Одеялом укрылся, курткой, а знобит

все равно нестерпимо, и воды в бутылке осталось

едва на один глоток. Упаси Господь болеть одному,

особенно если ты мужчина: они в болезни

много слабее, они вообще ужасно падают духом,

хворая в отсутствие матери, или сестры,

или возлюбленной, или жены, хлопочущей

со снадобьем в правой руке, холодным питьем —

в левой». Ночь, гостиница, одиночество. Страх

смерти здесь и сейчас. Долго мерещился в темноте

собственный труп, жалко скорченный на несвежей

простыне. А поутру стало так смешно и так стыдно.

…А потом и стихи покинули людей.

Выбрали непогожую ночь, когда никто не высовывается на улицу,

тайно свернули свой лагерь

и двинулись в путь, обрастая по дороге все новыми и новыми соплеменниками.

Скорбные — от того что все так плохо кончилось,

И растерянные — потому что их оказалось меньше, чем они думали.

Словно последние, чудом уцелевшие солдаты разбитой армии,

уныло потянулись они по темным ветреным долинам домой,

к далекой стране, надежно укрытой от глаз времени,

из которой их — кого раньше, кого позже — обманом выманили.

Их ухода не заметили, потому что стояла ночь.

Их отсутствия не заметили,

потому что наступил день.