Антология новой грузинской поэзии

На этом белом листе

прежде чем написать что-либо

представь его бесполого предка

летучее семя дерева

представь себе как стонет

ветер несущий семя именно сюда

где сосна должна прорасти

и представь как нога в сапоге

на него наступила и

в перегнойную землю

всадила крепко

На этом белом листе

прежде чем написать что-либо

представь его пожелтевшим

разорванным на клочки и

золу развеянную в воздухе

воздухе все еще помнящем

с твоего живописного тела

на белое тело листа переведенную

графику

На этом белом листе

прежде чем написать что-либо

верь что в воздухе

между летящим семенем и

развеянной золой

золотое сечение

пройдет через это стихотворение

Мой друг — прокаженный.

На целый день отложив все дела

Иду к лепрозорию

Стучу в окно его и мы

Сквозь давно немытое мутное стекло

Разглядываем друг друга

Долго и ненасытно.

Прощаясь

Разжимаем кулаки и

Вдавливаем ладони в стекло окна —

Каждый из своего мира.

Наши руки

Соприкасаются.

Мой друг улыбается мне

Улыбается чтоб показать —

Что не требует от меня большего,

А на меньшее не согласится.

Вот — настоящая дружба.

Он полетел первый раз и —

Удачно —

Восславили, преклонились, благословили.

Во второй раз полетел он и —

Снова удачно —

Приняли, не пожалели воды и хлеба,

Дали расческу для крыльев.

В третий раз полетел он и —

Тоже неплохо —

Смирились, привыкли.

Он в четвертый раз полетел, но —

Напрасно —

Нарекли дурным подражателем ангела.

Но и в пятый раз — все равно — полетел он и —

Выстрелили,

Сбили.

Как красив был этот синий автобус!

Из зимы вдруг переехавший в лето…

Я увидел его с поднебесья своего четвертого этажа

И сразу узнал:

Это 12-й,

Он ходит с Руставели до Важа Пшавела

В салоне украшенном турецкими надписями

И грузинской речью —

Сидели люди и сияли от скрытой радости

Я смотрел с высоты на автобус

И его голубые полоски подшучивали надо мной —

Будто несколько ступенек небесной лестницы

Под моими ногами

А сидящие в автобусе —

Это ангелы синих высот…

Я смеялся над своей шуткой

Но когда посмотрел вверх то увидел тьму

И понял что стою вверх ногами

Над головой у меня земля,

А там где проехал мой голубой автобус — небо!

Но это была лишь ответная шутка

Человека в хорошем настроении

В этот чудесный весенний вечер…

Потом снова появились автомобили и люди

На земле и вверху, во всей вселенной

Только 12-й скрылся

В направлении Сабуртало

Когда-то там жила моя жена

Но я перевез ее сюда

И все это имело большое значение

Как и синий автобус

На мгновенье перевезший из другого мира

Неземных путников

Что бы показать их мне

И исчезнуть

Есть комнаты в которых

Чувствуешь взгляд розеток

Их маленькие жуткие глазки

На круглых потемневших лицах

С винтиком — носом.

Как напряжен их взгляд! —

220 вольт —

Он выражает то, что стены

Думают про тебя, про всю твою семью,

Про мебель в комнате,

Вообще про жизнь

Этот взгляд пронзает насквозь, он беспощаден

От него берегут детей

Ведь они так часто хотят

Розетке выколоть глазки гвоздем

Дети чувствуют где-то подвох

Но не знают, что

Если розетку попробовать ослепить,

То она покарает тем же

Вот она какая — розетка,

С бессмысленным выражением

На плоском лице —

Коварная

Она презирает имя, которое дали ей люди

Ей не нравится, когда по стене бьют молотком

И когда по ночам все засыпают

Да и день ей не нравится —

Сумасбродка,

Но у нее, как у сварливой старухи —

Так много света

В глубине ее темных глаз

Денежки мои красивые,

как и роза, небо, дерево.

Мона Лиза —

не кобыла сивая.

Но и денежки мои красивые.

Я в кармане вас пощупаю,

малышей моих расписанных,

показать кому надумаю —

вдену как тюльпан в петлицу их.

Ох вы, деньги мои, денежки…

Вы цветное представление

с полунищей декорацией,

шкуры пустоты сверкание.

Обернусь парчой купюровой

и войду я в мир, где дерево,

роза, небо с Моной Лизою…

Вот уже

вхожу.

Мне билет, и вам билет —

приглашаю.

О, как может быть красива жизнь,

если ты на гребне красивой денежной волны.

Старею. Старею. Старею.

Все чаще о том размышляю,

не выставить ли мои деньги

в музей, под стекло — и навечно.

Пусть люди придут, насладятся

красавцев-банкнот лицезреньем.

В волнении будут стоять они долго,

потом по домам разойдутся в раздумьях:

какая удача —

красивая жизнь,

красивый дом,

красивый стих…

Они подумают —

какая удача,

когда деньги твои так же красивы,

как беременная супруга твоя…

Господи

спаси меня

не дай страху овладеть мной

вот крепко спит моя мама

а рядом с ней

тело моё дрожит бедное

вздрагивает от спазмов

Господи спаси

не дай страху овладеть мной

сегодня ночью

в этой маленькой комнате

где я говорю с тобой

а рядом спит моя мама

Господи

войди в сердце мое

войди в тело моё

и спаси

Господи

вот мед

что принес мне Дато Акриани

будь мёдом моим

что залечит все раны

в теле моем

и в душе моей

Господи

вот мацони

что принес Дато Барбакадзе

стань этим мацони

спасающим меня

и мама моя

каждое утро

будет молиться

за тебя

Вначале был шрам

И шрам был у Бога

И Бог был шрамом.

Шрам первый: И увидел Бог свет, что он хорош,

И отделил Бог свет от тьмы.

И сказал Бог: вот шрам мой,

Первая рана на моем лике,

На границе света и тьмы

Будет заживать труднее всего.

Снова Господь поразил лик свой небесным лезвием и сказал:

Се, шрам второй, видный на водах,

Верхние воды — небо, нижние воды — земля.

Верьте, не верьте,

Но и на воде можно сотворить надрез

И вступать в него, сколько угодно

(если угодно).

И был вечер. И было утро. И были шрамы.

Первый, второй.

Не обошлось и без третьего.

Однако Бог улыбнулся и сказал:

Ерунда это, а не рубец.

Только для красного словца он и нужен.

Но во имя единства стиля

Третью рану мы тоже наименуем шрамом

(как трещину в земле или асфальте

от пробивающихся трав).

И на четвертый были шрамы,

И шрамы были с Богом,

И Бог был шрамами

В этот труднейший из дней,

И направлены были они

На все четыре стороны света.

На пятый день Господь отдыхал от шрамов.

Радуясь, выпускал он рыб в моря и птиц в небеса.

А они, изумленные и растерянные,

Барахтались, разрезая воды и воздух,

Так что и пятый день пришлось наименовать Днем шрама.

О шестом дне помолчим, ибо сколь ни

Труден был первый день и нелегок четвертый,

Самый болезненный шрам пришелся именно на шестой.

А на седьмой день наступил отдых от шрамов.

Да, отдых от шрамов был у Бога.

И сам Он был — весь — отдых от шрамов.

Я здесь давно

ем хлеб и ем железо.

(Нет, правда, не метафора,

я в самом деле ем железо,

я яблоко люблю,

обкусанное положу на стол

и вот смотрю,

как там оно ржавеет.)

Я здесь давно

пью воду и сладкий огонь.

(Нет, правда, не метафора,

я правда пью сладкий огонь

в горячем зелье чая из полыни,

когда в нем растворится сахар, дую

на огненный стакан и прикасаюсь

к его краям.)

Я здесь давно

вдыхаю запах падали с цветами.

(Нет, правда, не метафора,

я падалью действительно дышу,

уже неделя, как передо мной

лежит, гния, свинина на столе,

уже воняет, и над ней

навозные кружатся мухи.)

Я здесь давно,

бутыль абсента справа водрузил,

при ней стакан и сахара кусочки,

разбросанные по всему столу.

Свиная ляжка слева

и нож тупой,

букет цветов и яблоко обкусанное в центре.

Я здесь давно

ем хлеб и ем железо,

пью воду и сладкий огонь,

вдыхаю запах падали с цветами.

Восходит солнце, осветив квартиру,

чуть обождет меня,

потом заходит

и вновь восходит.

Я здесь давно.

Мы здесь давно.

Давнее не бывает.

Душа в лифте моего тела

перемещается вверх-вниз.

Иногда застревает на этаже сердца,

иногда давит пальцем на верхнюю кнопку

и начинает движение к высшим этажам моего разума…

Но чаще всего спускается вниз,

к железам внутренней секреции,

выходит в подьезд мочеиспукательного канала

и на его стенах царапает

разные порнографические и срамные слова…

Ветер веял и нес женщину.

Женщина летела, а мужчина следовал за ней.

Мужчина бежал, а за ним — его друзья.

Друзья шли, и стояла пивная.

Стояла пивная, а пиво прокисало.

Пиво прокисало, а трактирщик старел.

Трактирщик старел, у него выпадали волосы.

Падали волосы, и падали бомбы.

Падали бомбы, и рушились дома.

Рушились дома, и строилась новая пивная.

Новая пивная строилась, и шли новые друзья.

Шли новые друзья, и бежал новый мужчина.

Новый мужчина бежал, и новую женщину нес ветер.

Новую женщину нес ветер, и веял старый ветер.

Старый ветер веял, и крутились ветряные мельницы.

Крутились ветряные мельницы, и рождался Дон Кихот.

Дон Кихот рождался, а Сервантес умирал.

Умирал Сервантес, и умирал Шекспир.

То есть было 23 апреля 1616 года, и

литература скорбела, а Бог смеялся.

Бог смеялся, а иногда смеялся и мужчина.

Мужчина смеялся и пил пиво.

Или наоборот: сначала пил пиво, затем — смеялся.

А затем плакал.

Потом он вставал и, шатаясь, шел за женщиной.

Женщина бежала в хвосте у ветра.

Ветер веял и пытался нагнать луч света.

Мужчина стоял и наблюдал за их игрой в ловитки.

Мужчина иногда был физиком,

иногда поэтом,

иногда пьяницей.

Мужчина часто заходил в пивную.

И прежде чем пиво прокиснет, а трактирщик — постареет,

пил пиво и беседовал с друзьями,

а Бог смеялся,

Бог смеялся…

И ветер веял…