Армия Наполеона

Глава X Армия в гарнизоне, на марше, биваке и постое

В этой главе нам предстоит спуститься с высот стратегических комбинаций на уровень вполне земной и вместо блеска императорского штаба увидеть грязь биваков и рутину казарменной жизни. Увы, великие битвы составляли лишь эпизод в жизни солдат и офицеров, основную часть своего времени эти люди проводили в бесконечных переходах и в прозаических заботах лагеря, казармы или бивака. Более того, как уже упоминалось, даже основные потери армия несла вовсе не в огне сражений, а от лишений, собственно и составлявших походную жизнь. Но все же мы не допустили ошибки, начав описание наполеоновских войск с их боевой деятельности. Ведь эти люди в прожженных бивачными кострами, перепачканных шинелях и драных походных штанах, так часто холодные и голодные, шли вперед и страдали именно во имя великих битв, а в часы отдыха, вокруг наконец-то разожженного бивачного костра, на котором весело булькал котелок с долгожданным супом, в лагерном бараке или на постое в крестьянской избе основной темой их разговоров, шуток или хвастливых рассказов, смыслом их жизни был бой, грандиозные победы и удивительные подвиги.

Именно поэтому, только отдав должное великому, мы перейдем к малому. И начнем мы описание этой будничной жизни армии с самого начала, с того, с чем прежде всего приходилось сталкиваться новобранцу – с казармы.

Несмотря на обилие мемуаров и дневников младших офицеров армии Наполеона и даже простых солдат, эта сторона военной жизни почти не нашла отражения в их произведениях. Объяснение данному факту найти нетрудно: во-первых, монотонность казарменной жизни не особенно располагала к описанию ее на страницах мемуаров, а во-вторых, в эпоху Империи войска не засиживались в казармах – ведь шла практически непрекращающаяся война. Тем не менее не следует впадать в крайность, утверждая вслед за рядом авторов, что в наполеоновскую эпоху солдаты не знали казарм. В короткие мирные передышки значительная часть полков располагалась в специально отведенных для них помещениях. Нельзя также забывать, что каждая часть имела свое депо – пункт, где собирались и обучались новобранцы перед посылкой их в действующую армию, здесь хранился архив, часть полкового имущества, а в ряде случаев и знамена (например, в артиллерийских полках и в частях легкой кавалерии орлы почти постоянно находились в депо). В общем же на основе анализа послужных списков рядовых (см. главу II) можно предположить, что каждый солдат эпохи Империи провел в казарме не менее нескольких месяцев. Так что казарменные коридоры не были чем-то неизведанным для гренадеров и гусар Наполеона. Последуем же за ними на некоторое время внутрь этих помещений, название которых, увы, стало синонимом однообразия и ограниченности.

Большинство французских казарм того времени были построены при Старом порядке, ещё в конце ХVII и в XVIII веке. Это были прочные толстостенные каменные здания со сводчатыми потолками, так как располагались они чаще всего в крепостях и соответственно были сконструированы так, чтобы выдержать в случае нападения обстрел тяжелыми ядрами. В эпоху Революции под казармы были переданы также помещения ряда монастырей и особняков. Один из современников не без юмора писал по этому поводу: «Солдат всегда располагается в лучшем доме города. Пойдите в Сен-Дени и спросите лучший особняк – вам покажут казарму. В Венсенне солдаты живут в палатах наших королей, в Авиньоне – во дворце римских пап… В Париже, Сен-Дени, Рюэле есть очень хорошие казармы. Некоторые из них были построены для своего назначения, другие были монастырями, где божьи девы в своих песнопениях воздавали хвалу Господу. Если бы стены имели уши, они нашли бы, очевидно, некоторую разницу с тем, что там поют сейчас»[519].

Если же отбросить юмор, то нужно отметить, что состояние этих зданий было самым различным. Рапорты инспекций полковых депо, располагавшихся на территории Франции, большей частью отмечают, что «здания казарм в хорошем состоянии… казарменные помещения поддерживаются в чистоте. Предметы обмундирования и экипировки расположены в соответствии с регламентом, обстановка помещений и кухня содержатся в чистоте и порядке»[520]. Зато солдаты полков, находившихся в Италии и Голландии, как правило, жили в обстановке, далекой от роскоши. Рапорт инспекции, проведенной 5 термидора VIII года (24 июля 1805 года) в г. Амерсфорте (Голландия), гласит: «Казармы в Батавии (Голландии) обычно очень плохи. Благодаря заботам главнокомандующего во многих гарнизонах войска переместились в более здоровые помещения, но и они весьма далеки от наших французских норм. Несмотря на это, к чести солдат надо отметить, что в здании поддерживается чистота»[521].

Впрочем, не стоит, конечно, понимать слово «чистота» в современном его значении. Так, регламент от 12 октября 1791 года, сохранившийся в силе в эпоху Империи, предписывал: «Строго запрещается всем офицерам и солдатам, а также всем прочим лицам испражняться у стен казарм и офицерских жилищ, а также выбрасывать нечистоты из окон…»[522]. Можно предположить, что если подобные запреты воспроизводились в официальном документе, это было сделано не без надобности.

В регламенте ничего не говорилось об умывальниках. Конечно, солдаты мыли руки и лицо, но делалось это только с помощью холодной воды и не слишком часто. Брились не каждый день, однако как минимум раз в неделю – по воскресеньям. С другой стороны не стоит также впадать и в другую крайность – представлять себе казармы той эпохи как грязные бараки, наполненные нечистотами. Регламенты требовали ежедневной тщательной уборки комнат, коридоров, лестниц, двора и пространства в 4 туаза (8 метров) с внешней стороны зданий. О том, что во многих случаях это строго выполнялось, говорят нам мемуары современников. Вот что рассказывает гренадер Старой гвардии Куанье: «Когда этот строгий командир (генерал Дорсенн) проходил по казарменным помещениям, он проводил пальцем по полкам для хранения хлеба, и если находил там пыль, то старший по комнате получал четыре дня ареста. Он осматривал наши кровати, наши личные вещи и, не дай Бог, находил там грязное белье!»[523]

Как же выглядели французские казармы эпохи Наполеона? Многое в них походило на казармы любой армии любого века, однако были и такие детали, которые, без сомнения, будут неожиданными для человека, знакомого лишь с современной военной жизнью.

Солдаты обычно располагались в комнатах по 14–18 человек, чаще из одного и того же отделения и взвода. Капралы жили вместе с рядовыми и были старшими по комнате. Капрал-фурьеры, сержанты и старшие сержанты, а также тамбур-мажоры располагались в отдельных помещениях. Что же касается офицеров, они не так-то часто жили в казармах, но если это имело место, то для них старались выделить квартиры или комнаты в отдельном здании.

Читателей, наверное, удивит, что солдаты спали по двое на одной кровати, и только унтер-офицеры (разумеется, и офицеры) имели отдельное ложе. Человека, с которым спали вместе, называли «товарищ по постели» (camarade de lit)… Впрочем, мы сразу предупреждаем, что из этого не следует делать никаких выводов, которые могут напрашиваться под влиянием современной культуры. Упоминания о гомосексуализме во французских казармах не встречаются решительно ни в одних мемуарах и дневниках этой эпохи, а столь странное по теперешним меркам размещение солдат объяснялось весьма прозаическими соображениями экономии материалов и отопления.

Отсутствие всяческих извращений еще, впрочем, не означает, что спать вдвоем на одном ложе было большим удовольствием, особенно если учитывать, что регламентированная ширина кровати была лишь 110 см (длина 190 см). Вот что вспоминает будущий генерал Марбо о первых мгновениях своей военной карьеры, когда он, хрупкий семнадцатилетний юноша из «хорошей» семьи, записался в гусары: «Это было в первую ночь, которую я ночевал в казарме. Едва я лег спать, как здоровенный гусар, пришедший час спустя всех остальных, приблизился к моей кровати и, увидев, что там уже кто-то есть, снял со стены лампу и поставил мне ее под нос, чтобы разглядеть меня. Потом он начал раздеваться. Видя, как он снимает одежду, я был далек от мысли, что он имеет намерение лечь рядом со мной, но скоро понял, что ошибался, так как он весьма резко сказал: “Подвинься, салага!” Затем он залез на кровать, так что занял добрых три четверти ее, и тотчас же заснул, начав громко храпеть. Я не смог сомкнуть глаз, особенно из-за запаха, который распространял пакет, который мой товарищ засунул под валик, служивший нам подушкой… Оказалось, что мой любезный коллега был полковым сапожником, а пакет был его передником, пропитанным смолой, которой сапожники смолят свои нитки…»[524].

Впрочем, не будем особенно переживать за судьбу Марселена Марбо. Его папа был генералом, командующим дивизией, в которую, кстати, входил и гусарский полк, тот самый, в который записался Марселен. Так что молодого солдата уже на следующий день положили спать в комнату, предназначенную для унтер-офицеров. Хуже было, наверное, тому, кто позже пришел на его место…

Кроме кроватей в каждом спальном помещении казарм находилась пирамида с личным оружием. Здесь же были камин или небольшая железная печка, служившие как для отопления помещения, так и для приготовления пищи, полка для хлеба, а иногда и других съестных припасов, большая полка для хранения ранцев, головных уборов и мундиров в сложенном виде (эта полка проходила над изголовьем кроватей), наконец, стол и скамьи или табуреты. Оружие, находившееся в пирамиде, должно было быть аккуратно расставлено замком наружу и со спущенным курком. Рядом с каждым ружьем была приклеена этикетка с фамилией владельца. Подсумки на ремнях и полусабли пехотинцев подвешивались к специальной планке. Башмаки пехотинцев, конское оголовье, ташки, сабли и пистолеты кавалеристов были развешаны на гвоздях, вбитых в стену.

Обращает на себя внимание наличие оружия в спальном помещении. Солдат наполеоновской эпохи совершенно не мыслил себя иначе как с оружием, причем, как уже отмечалось, в элитных частях пехоты и в кавалерии сабля или палаш были непременными атрибутами формы для выхода в город.

Наряду с этим бросается в глаза еще одна особенность казарм того времени – это присутствие в комнате продовольствия и кухонных принадлежностей. Солдаты готовили себе пищу сами (точнее, один из солдат, назначенный на дежурство) и питались непосредственно в спальном помещении. Более того, солдаты сами закупали продовольствие. За покупками обычно отправлялся капрал – старший по комнате и он же глава артельного котла (ordinaire) в сопровождении рядового. По неписаной традиции, сделав покупки, капрал и солдат могли выпить по стаканчику на общественные деньги. Капрал должен был вести книжку расходов на артельный котел, эта книжка проверялась старшим начальством. Сержанты и старшие сержанты питались отдельно от рядовых, часто для приготовления еды они нанимали себе повара или кухарку.

День в казарме начинался рано. В 6 утра летом (с 1 апреля по 30 сентября) или в 7 утра зимой раздавался грохот барабанов во дворе. По этому сигналу капралы должны были поднять своих подчиненных и произвести перекличку. Ее результаты они сообщали старшему сержанту, последний доносил информацию о числе присутствующих в его роте дежурному полковому адъютанту.

После подъема солдаты должны были заняться уборкой комнат, а наказанные за провинности убирали все остальное: коридоры, лестницы, дворы и нужники. Что же касается офицеров и унтер-офицеров, они занимались рапортами. Рапорты по каждой роте должны были быть заверены капитанами, и уже на основании этих бумаг дежурный полковой адъютант составлял общий отчет о состоянии полка, который он передавал в 9.30 майору, последний в свою очередь отправлялся с докладом к полковнику.

В 10 часов утра долгожданный сигнал барабана возвещал для солдат час «утреннего супа». К этому времени ответственные за кухню уже должны были приготовить основное и практически единственное блюдо, которым потчевали в казармах наполеоновской армии, – суп. Не относясь, конечно, к изыскам французской кухни, солдатский суп был, однако, вполне питательным, а иногда и вкусным блюдом. Рецепт его не составлял военной тайны, и желающие попробовать его могут легко сделать это, следуя предписаниям регламента.

«Вода, которую наливают в котелок, должна иметь объем один литр в расчете на каждые 250 г мяса, – гласил устав. – Это мясо кипятится в воде на большом огне, чтобы добиться быстрого выделения пены, затем огонь убавляют и кладут соль из расчета 8 г на литр воды. Добавляют овощи в зависимости от сезона, их кладут за 1–2 часа до того, как будет вынуто мясо. Когда же мясо проварится 5–6 часов, а объем бульона уменьшится на 1/5 часть, поверх кладут куски хлеба, и котелок остается на слабом огне до момента принятия пищи, чтобы бульон не остыл…»[525].

В то время как солдаты, вооружившись ложками, по очереди зачерпывали суп из аппетитно пахнущего котла, дежурные офицеры проводили осмотр казарменных помещений на предмет чистоты, заодно контролируя и качество пищи.

В 10.30 новый сигнал барабана объявлял окончание приятного для многих занятия и сзывал полк на построение. Войска строились в три шеренги во дворе казармы в форме, предписанной приказом, отданным накануне, с оружием или без него, за исключением солдат и унтер-офицеров, заступивших в караул: они всегда должны были быть в полной форме и с заряженным оружием. Новый караул заступал на посты в 11.15. Что же касается всех прочих, они занимались по программе, установленной накануне. Чаще всего это были военные упражнения – «школа солдата», «взводная школа», «батальонная школа».

Строевая подготовка, разболтавшаяся в эпоху Революции, активно подтягивалась в армии в эпоху Консульства, именно тогда, когда большая часть войск действительно находилась в казармах. Вот что вспоминает об этом знаменитый генерал гвардии Роге, тогда командир 33-го линейного полка: «Надо было организовать обучение, а это было непросто: у большинства офицеров были весьма туманные представления о строевых упражнениях, мало кто толком знал устав… Я не оставил никому времени для безделья, больше некогда было болтать о политике, заниматься распутством и мелкими интрижками…»[526].

Официальный регламент предполагал, что три раза в неделю солдаты должны были маневрировать в составе всего батальона, а два раза в неделю заниматься стрельбой по мишеням. Кроме того, как и во всех армиях мира, солдаты заступали в различные наряды, работали по благоустройству казарм и т. д. Особенно доставалось кавалеристам, ведь кроме обычных солдатских обязанностей им приходилось ухаживать за лошадьми, и потому распорядок дня был несколько иным, чем в пехоте.

Вот что рассказывает о своих служебных обязанностях рядовой полка Почетной гвардии Станислас Жирар: «Примерно в пять часов утра трубач трубит подъем, а в 5.30 труба возвещает: “Дать сено лошадям”. В шесть часов утра перекличка: все кавалеристы должны выйти на построение с мешками для овса. Сначала перекличку проводят бригадиры, затем вахмистры. После построения “направо равняйсь, налево равняйсь”… каждый идет к своей лошади, выводит ее из конюшни и в течение получаса чистит ее, ведет ее на водопой, ставит обратно в конюшню и находится при ней, пока она ест овес. Затем надо отправляться за фуражом. Одни идут с веревками для вязанок сена, другие – с мешками для овса. В 9 или 10 часов трубят “Седлай!”, нужно выносить все снаряжение и седлать, иногда лишь только для того, чтобы проверить оголовье или уздечку, но иногда для того, чтобы отправиться на учение в поле. По возвращении надо расседлать лошадей и занести наверх в спальные помещения всю амуницию: седло, потник, чепрак, оголовье и т. д. Затем мы обедаем: суп, бульон, овощи… Затем надо чистить обмундирование и амуницию и аккуратно разложить все по местам, иногда от усталости засыпаешь на кровати. В три часа труба объявляет нам, что надо снова чистить лошадей, а в пять часов вечера мы снова садимся в седла. Часто утром мы ездим в холщовых штанах для конюшни и ведем лошадей на реку, по вечерам нам отдают приказ, в какой форме надо быть, а также как седлать – класть только одно седло или весь “гардероб”…»[527].

Впрочем, в этой однообразной рутинной жизни были и некоторые неожиданные моменты, характерные для армии Наполеона. Так, например, в ряде полков были организованы школы, где солдаты и унтер-офицеры обучались читать и писать. «Солдаты обучались бесплатно, сержанты платили франк в месяц… Занятия проходили тогда, когда не было маневров, с 11 часов утра до трех часов после полудня. Начало занятий возвещалось барабанным боем, сами же занятия проходили в двух залах казармы Пепиньер, где были расставлены столы и стулья… Тот из “учеников”, кто пропускал занятия без уважительной причины, лишался увольнения на восемь дней»[528].

Но солдаты не только занимались с книжками, как прилежные школьники, но и в некоторых полках проходили даже курсы… танцев! Уже известный нам суровый гвардейский генерал Роге, служака и рубака, которого трудно было бы назвать утонченным любителем светских развлечений, очень серьезно относился к подобной деятельности своих подчиненных: «Эти занятия (танцами) необходимы солдатам, они придают им изящество, заставляют следить за своей формой и быть точными в выполнении своего долга, они удаляют их от пьянства – порока, который разрушает нервы и отупляет того, кто ему предается. Солдат, который любит танец, обычно хорошо выполняет все обязанности, он старается избегать наказаний, которые лишили бы его почтенного удовольствия. Занятия танцами позволяют солдату завести приятные знакомства, которые могут помочь ему иметь семейную жизнь, а также удаляют его от тех размышлений, которые никогда не должны приходить ему в голову»[529].

В казармах нередко организовывались и школы фехтования для желающих, а таких было немало, ибо мания дуэлей была распространена во французской армии не только среди офицеров (см. гл. XI).

Видно, что день солдата наполеоновской эпохи был заполнен достаточно основательно, по крайней мере, должен был быть таковым. Обычно учения продолжались до 17 часов летом или до 16 часов зимой, когда треск барабана возвещал об их завершении. Солдаты снова отправлялись по своим комнатам, чтобы отведать супа из артельного котелка. Этот второй, и последний, прием пищи назывался «вечерним супом». После него солдаты получали немного времени, чтобы заняться личными делами. В час, назначенный командиром части, барабаны били отбой. С этого момента все унтер-офицеры и рядовые должны были находиться в казарме, где спустя полчаса проводилась вечерняя поверка. Снова составлялись рапорты наличия личного состава, казармы запирались, и никто без письменного разрешения командира роты не имел права выйти в город.

Устав не уточнял, в котором часу нужно было ложиться спать. Этот час определялся командиром части, и сигналом ко сну был барабанный бой (в кавалерии он подавался трубой) – «тушение огней» (extinction des feux). Гасли свечи, и казармы погружались во тьму и тишину, нарушаемую лишь звуками шагов часовых. Иногда, впрочем, в ночное спокойствие вносились коррективы. Специальный патруль мог обойти казармы, чтобы удостовериться, что все солдаты находятся на своих местах.

Описанный распорядок относился к будним дням, субботы и воскресенья имели свою особую программу. В субботу, если вышестоящее командование не «радовало» своих подчиненных большими маневрами, солдаты занимались основательным наведением чистоты в казармах: мылись столы и стулья, выбивались одеяла и матрасы, чистились мундиры, оружие и экипировка. Наконец, воскресенье было торжественным днем. В 10.30 полковник проводил генеральную инспекцию части. В этот день уже наверняка выбритые солдаты в приведенных в полный порядок мундирах, сверкая начищенными бляхами, пуговицами и оружием, застывали в парадных рядах в ожидании своего командира. А для полков, расквартированных в Париже, и прежде всего для гвардии, воскресный смотр превращался порой в великолепный парад в присутствии самого императора.

Мадемуазель Жюли де Вилла, девушка из провинции, посетившая Париж в 1810 году, оставила одно из наиболее красочных описаний парада на площади Карусель[530]: «Пехота, которая должна была совершать парадные эволюции, заполняла двор Тюильри и была облачена в нарядную тщательно вычищенную униформу. Так как места на площади не хватало, войска стояли также на прилегающих улицах, где они ожидали своего часа. Площадь Карусель была занята кавалерией, а также толпой любопытных, которые занимали все свободные уголки, ими же были заполнены все окна, выходившие на площадь, и даже крыши домов. Перед главным входом во дворец маршалы и генералы ждали императора, белого коня которого держали четверо форейторов.

За несколько мгновений до часа тридцати раздались фанфары. Площадь тотчас же приветственно загудела. Император появился на пороге, он вскочил на коня и проехал вдоль первых шеренг в сопровождении своих маршалов. С этого момента все внимание сосредоточилось на этом удивительном человеке, которого я видела в первый раз, и сходство которого со всеми известными мне его портретами было столь поразительно, что я могла бы легко узнать его только по лицу, но он еще больше выделялся из окружающих простотой своего костюма. Простая черная шляпа, высокие сапоги, скромный синий мундир, на котором блестели лишь эполеты и выделялась орденская лента – таково было облачение самого великого монарха мира…

Произведя смотр части собравшихся войск и побеседовав с солдатами, он сошел с коня, встал перед входом во дворец, чуть впереди группы маршалов, и приказал начинать парад. Перед ним совершили эволюции части, стоявшие во дворе, и двинулись к выходу, чтобы дать место другим. Невозможно в полной мере передать мое восхищение порядком и стройностью движения войск, которые маршировали, словно единый монолит.

Император снова сел на коня и объехал ряды кавалерии и не спешивался уже до возвращения во дворец. Это восхитительное зрелище – парад кавалерии. Ничто не может быть столь прекрасным, столь блистательным и одновременно столь удивительным, ибо непонятно, как эти гордые и непокорные кони могут быть выучены так, чтобы двигаться так слаженно и в точности выполнять все эволюции, которые всадники требуют от них. Полк польских улан был особенно великолепен. Их изысканный костюм и длинные пики, на концах которых развевались маленькие красно-белые флажки – все это было просто очаровательно.

Тяжелая артиллерия, представленная восемнадцатью-двадцатью пушками, также приняла участие в параде и заслужила похвалу Его Величества…»[531].

Увы, эти блистательные парады, как, впрочем, и жизнь в казарме, составляли лишь короткий момент в жизни солдат наполеоновской эпохи. Армия воевала, что значило для большинства людей, ее составляющих, что она находилась в постоянном движении: «Мы шли направо, налево, вперед, иногда назад, мы шли и шли… Часто мы не знали почему, но разве крутящаяся шестеренка спрашивает у часового механизма, почему она это делает? Она крутится, вот и все, так что мы делали как шестеренка… Когда же мы останавливались, мы с удивлением пытались узнать, в чем дело: “Странно, что-то не так, часы остановились”»[532].

Если месяцы, проведенные в казарме, оставили лишь бледный след в памяти наполеоновских солдат, то марши, их трудности, лишения и редкие радости запечатлелись в их умах до конца жизни. Откройте любые военные мемуары эпохи Империи, и можно почти не сомневаться, что вы найдете там очередное описание тягот походной жизни.

Впрочем, прежде чем перейти к эмоциональной стороне этого вопроса, приведем несколько цифр, которые, возможно, красочнее любого драматического повествования. Это цифры, которые характеризуют состояние ряда соединений Великой Армии с июня по август 1812 г., в начальный период кампании. Данные сведения интересны для нас тем, что, во-первых, речь здесь идет о сравнительно долгом безостановочном марше, одновременно рассматриваются разные и весьма многочисленные отряды войск. Следовательно, никак нельзя сказать, что их потери были вызваны какими-нибудь случайными факторами, как то внезапной катастрофической непогодой, недисциплинированностью того или иного полка, деморализацией вследствие проигранного боя и т. д.

Потери на марше выступают здесь в своем почти что чистом, «незамутненном» никакими обстоятельствами виде. Те пехотные соединения, численность которых мы приводим, фактически не участвовали в боях вплоть до Смоленска, т. е. до 17 августа 1812 года, а дивизии тяжелой кавалерии – вообще вплоть до Бородина (7 сентября 1812 года). Вся убыль численности в исследуемый период приходится только на сам факт марша в глубь России, сопряженного уже тогда со значительными трудностями. Одновременно, так как маршевые батальоны большей частью еще не догнали свои полки, пополнения, полученные в это время, были незначительны, так что динамика уменьшения численности войск проступает здесь очень отчетливо.

Во-вторых, важно, что речь идет о строго документальных цифрах ежепятидневных отчетов, представляемых в ставку, а не об индивидуальном видении того или иного мемуариста. Наконец, интересно то, что приводимые данные относятся к периоду летнего наступления, то есть касаются маршей в сравнительно сносных неэкстремальных условиях, в то время как, например, потери в печально знаменитом отступлении из России являются, конечно, исключением из правил.

А. Адам. Перед Пилонами неподалеку от Немана 29 июня 1812 г. Во множестве павшие лошади – результат первых маршей по территории России

Кроме того, последние были вызваны не только холодом, голодом и болезнями, а в значительной степени определялись и боевым воздействием: беспрестанными атаками казаков, тяжелыми арьергардными боями, нападениями партизан, так что вычленить, что здесь связано с потерями чисто маршевыми, не представляется возможным. Впрочем, проследить динамику численности в период отступления все равно невозможно, оставаясь в рамках строгого исследования, так как документов, сравнимых с ежепятидневными результатами перекличек, на период отступления не сохранилось.

Потери частей на марше были колоссальными. Так, численность 1-й дивизии Великой Армии (дивизия Морана из корпуса Даву) уменьшилась менее чем за сорок дней марша (с 25.06 по 3.08) на 3282 человека, с 12 834 солдат и офицеров до 9552. Дивизия потеряла, таким образом, 25,6 % своего состава. Дивизия Фриана из того же корпуса за тот же период времени оставила позади 3477 человек из 12 985 (т. е. 26,9 %), наконец, дивизия Ледрю (10-я дивизия Великой Армии, корпус Нея) из 10 777 человек потеряла 3258, или 30,2 % состава. При этом ни одно из перечисленных соединений вообще не участвовало с 25 июня по 3 августа в сколько-нибудь значительных боях.

Видно также, что, как и в бою, в стойком перенесении лишений похода не последнюю роль играл моральный фактор. Соединения союзных войск в большинстве своем таяли значительно быстрее французских. Также не участвовавшие в боях в этот период времени (с 25.06 по 3.08) итальянские, вюртембергские и польские дивизии понесли колоссальные потери:

Польская дивизия Зайончека из 11 569 человек потеряла 4999 (43,2 %)

Польская дивизия Каменецкого из 9059–3920 (43,3 %)

Вюртембергская дивизия Маршана из 7991–3984 (49,9 %)

Итальянская дивизия Пино из 12 069 – 6456 (53,5 %)![533]

Капитан вюртембергских войск вспоминал о первом периоде русской кампании: «Эти тяжелые марши в соединении с лишениями, которые нам приходилось выносить, опустошали наши ряды с неожиданной силой, тысячи людей исчезли за короткий промежуток времени, сотни из них покончили с собой, не имея возможности более выносить то, что выпало на их долю… В строю моей роты, смотр которой провел наш генерал, стояло лишь 38 человек. Когда она покидала гарнизон в родном краю, в ней было 150 солдат и офицеров. Так что она потеряла за несколько месяцев 112 человек, не приняв участия даже в самом ничтожном бою, не сделав ни одного ружейного выстрела!»[534]

Очень быстро таяла на походе тяжелая кавалерия. Кирасирская дивизия Сен-Жермена с 25 июня по 23 августа уменьшилась в составе с 3111 человек до 1404, т. е. потеряла 1707 бойцов (54,7 % состава)![535] Правда нужно отметить, что дивизия участвовала в бою под Островно и в ряде авангардных стычек, однако ее общие потери в боях составили лишь одного убитого и трех раненых офицеров и около сотни нижних чинов. Следовательно, боевые потери составляли лишь малую долю в общей убыли дивизии.

Кстати пехотные дивизии, впервые серьезно вступившие в дело под Смоленском и Валутиной горой, также потеряли от огня куда меньше солдат, чем на марше. Например, совокупный урон обеих польских пехотных дивизий в результате отчаянной атаки в предместьях Смоленска (17 августа) составлял 1330 бойцов. Напомним, что при этом за месяц с лишним марша эти же дивизии лишились 8919 солдат и офицеров! Похожее соотношение и в дивизии Маршана. Вюртембержцы потеряли в бою под Смоленском, где, как известно, они не отсиживались в тылу, около 600 человек убитыми и ранеными, в то время как для того чтобы дойти до Смоленска от границы они потеряли не менее чем 4 тысячи солдат[536].

Конечно, не все выбывшие из строя во время марша пропадали безвозвратно. Многие просто отстали, а что касается кавалерии, то ее потери были связаны прежде всего с падежом лошадей. Лишившись коня, кирасир или гусар мгновенно выбывал из «игры». Впрочем, слово «отсталый» не должно восприниматься слишком безобидно. Оставшийся без всякой связи со своей частью, без присмотра офицеров солдат часто превращался в мародера, откуда был недалек путь и до дезертира, иногда же он становился добычей партизан или просто разгневанных местных жителей.

А. Адам. Марш 4-го корпуса по дороге из Пилоны в Кроны 1 июля 1812 г. Рисунок с натуры А. Адама убедительно иллюстрирует беспорядок, царивший на марше, в начале кампании 1812 г.

«В Испании мы не путешествовали поодиночке, – рассказывает мемуарист, – первое же дерево послужило бы виселицей для того, кто непредусмотрительно отправился бы один в дорогу. Нужно было двигаться плотно сплоченной колонной с авангардом и арьергардом и быть всегда готовым открыть огонь»[537]. Так или иначе, по крайней мере в пределах одной кампании, отставшие принадлежали скорее к категории безвозвратных потерь.

Именно поэтому умение совершать марши считалось поистине искусством. «Когда вы видите полк, идущий по большой дороге, вы, очевидно, воображаете, что нет ничего проще, чем им управлять. По команде “Марш!” все идут вперед, думаете вы, и если шагают прямо достаточно долго, то в конечном итоге придут к цели. Полковник, который не принял бы других мер для обеспечения движения, кроме этой нехитрой команды, растерял бы половину своих людей после первого же перехода»[538].

Как же осуществлялся марш в наполеоновской армии?

В период ведения боевых действий войска начинали свое движение очень рано, нередко в 5–6 утра. Еще засветло в лагере или на биваке по всей линии войск раздавался грохот барабанов, выбивавших «Генеральный сбор» (La générale), и призывные звуки труб, игравших для кавалеристов команду «Седлай» (Boute-selle). По этим сигналам лагерь, бивак или казарма приходили в движение. Пехотинцы одевались, наскоро приводили в порядок амуницию, разбирали оружие; кавалеристы кроме этого седлали лошадей; артиллеристы и обозные запрягали пушки, зарядные ящики, повозки… Офицеры пехоты, кавалерии, артиллерии и штабные чины поторапливали подчиненных. Необходимо было быстро изготовиться к отправлению.

Через полчаса после сигнала «Генеральный сбор» лагерь снова оглашался треском барабанов и звуками труб. Это были команды «Построение» и «По коням». По этим сигналам роты строились, производилась перекличка, если выступали с бивака, то тушили бивачные костры. Если же это было в самом начале кампании и солдаты покидали казармы, то в этот момент майоры выступающих в поход частей в сопровождении офицеров инженерных войск и военных чиновников должны были обойти казармы, проверить их состояние и составить протокол ущерба, нанесенного казарме, если таковой имелся. Этот ущерб должен был быть возмещен из полковой казны. Если же части выступали с постоя, то в этот момент должен был осуществляться прием всех жалоб от городского муниципалитета и населения, и также, в случае нанесения ущерба имуществу жителей, этот ущерб должен был быть немедленно возмещен. Трудно, правда, вообразить, что последнее предписание особенно тщательно выполнялось в военное время, особенно его заключительная часть – о немедленном возмещении убытков. Тем не менее такое правило существовало и в момент совершения марша по территории империи и союзных государств в общем соблюдалось.

Во время сбора капитаны должны были осмотреть свои роты, проверить их обмундирование и вооружение, а также проконтролировать наличие у всех солдат фляг с водой (причем в каждую флягу воды должна была быть добавлена ложка уксуса для дезинфекции).

После сбора рот капитаны выводили их на линию общего построения. Батальоны и эскадроны становились развернутыми линиями фронтом в ту сторону, где был неприятель. Снова трубили трубы и трещали барабаны – это была команда «К выносу знамени» (Аux drapeau). По этому сигналу бронзовые орлы, несомые орлоносцами, в сопровождении элитных рот появлялись перед застывшими в торжественном молчании рядами.

Теперь войска были готовы отправиться в путь. Наставления того времени советовали не заставлять солдат томиться ожиданием, а поскорее начинать марш. Приказ к началу движения отдавал либо командующий войсками, собранными в данном лагере, либо назначенный им генерал. Короткий сигнал барабанов, и массы войск приходили в движение – начинался новый день порой очень нелегкого марша.

Как выглядели эти подчас огромные массы людей и лошадей, идущие и идущие вперед по дорогам Европы? То сомкнутые и строго организованные, то похожие на огромный караван-сарай, то катящиеся, словно всесокрушающий поток, то льющиеся тонким ручейком – все зависело от тысячи обстоятельств.

Когда марш происходил в отсутствие боевого соприкосновения, пехота шла обычно «рядами» (см. главу VII), т. е. в колонну по три, когда развернутый в линию батальон по команде «направо» превращался в длинную колонну, кавалерия в колонну по два, реже по четыре. При таком марше приходилось обращать особое внимание на дистанции между солдатами, ибо колонна при малейшей небрежности в этом вопросе могла сильно растянуться. Поэтому генерал Тьебо рекомендовал: «Если, несмотря на все наставления, марш «рядами» приведет к слишком большому растягиванию войск, чтобы наказать солдат, их следует заставить совершать марш в колоннах повзводно или по отделениям»[539] (см. главу VII). В последнем случае батальон двигался компактной группой, но пехотинцам приходилось держать равнение во взводах, к тому же нельзя было обходить небольшие, но малоприятные препятствия в пути, как то лужи или грязь, что, конечно, не вызывало большого энтузиазма личного состава.

«Мы шли то повзводно, то “рядами”, наши офицеры были постоянно с нами в пешем строю, – писал в 1805 году в своем дневнике сержант полка линейной пехоты, – капитан Жимье шел рядом со мной во главе роты и корректировал марш. Он объяснил мне, что головной направляющий должен иметь шаг короткий и строго отмеренный, потому что, если правая часть колонны будет идти нормальным простым шагом, левая будет бежать галопом[540]. Офицеры должны идти со стороны, противоположной той, откуда дует ветер, чтобы не пылить на своих солдат. Если по дороге встретятся грязь или лужи – не колеблясь, идите прямо по ним, иначе колонна растянется, и все будут еще больше уставать… Никогда не пейте по дороге. Утоление жажды вызывает лишь новую жажду. Заставьте ваших солдат держать во рту соломинку, в результате у них будут сжаты губы, и пыль не будет попадать в рот, им не будет так хотеться пить…»[541].

Каждый час войска на марше делали небольшую остановку на 5–10 минут, называемую «остановка для трубок» (halte des pipes). Как следует из названия, она делалась для того, чтобы солдаты могли перекурить, попить воды, поправить амуницию и, разумеется, справить свои естественные нужды. Кроме того, отставшие имели возможность догнать колонну. Раз в день делался большой привал на один-полтора часа, а иногда еще и малые привалы через четверть пути и через три четверти пути. Перед привалами войска выстраивались на дороге в линию, оружие составлялось в козлы, солдаты могли прилечь отдохнуть и перекусить, если было чем, разводить костры во время привалов запрещалось.

А. Адам. Марш дивизии Пино 16 июля 1812 г. На переднем плане – выбившийся из сил молодой солдат, его ружье несет старый гренадер, а ранец – командир батальона

Несмотря на эти меры, призванные облегчить солдатам тяжесть пути, и повторявшиеся на все лады запреты не покидать строй во время марша, все равно не удавалось избежать появления отставших. Для того чтобы предупредить хотя бы частично это явление, проект нового походного регламента от 1812 года вменял в обязанность применять ряд эффективных мер, которые, впрочем, употреблялись и до этого. Если верить генералу Тьебо, то именно так он организовал марш своей бригады в 1805 году и именно так ему, уже во главе дивизии, удалось образцово совершить переход на Сиудад-Родриго в 1811 году. Вот что он рассказывает о последнем эпизоде: «На следующий день после моего приезда в Саламанку генерал Дорсенн провел смотр своей армии, немногочисленной, но великолепной, а вечером он собрал у себя всех ее генералов. От главнокомандующего я узнал, что только что поставленная под мою команду дивизия имеет дурную привычку совершать марш в беспорядке…

Отправление моей дивизии, которой поручалось двигаться во главе армии, было назначено на семь часов утра, но я приказал, чтобы уже в шесть часов утра она была под ружьем. Прибыв к войскам, я провел смотр и был строг к малейшим упущениям, затем я собрал всех старших офицеров и капитанов девяти батальонов, составлявших дивизию, и, проинформировав их о репутации, которую имели их войска, я объявил о моей твердой решимости с этого же дня изменить ее. Чтобы добиться этого, я приказал принять меры, которые я употреблял не раз в подобной обстановке и которые всегда были успешными. Я приказал, чтобы никто из солдат не покидал ряды, кроме как на остановках, последние будут осуществляться лишь вдали от всех населенных пунктов каждый час; что если все-таки по абсолютной необходимости кто-то с разрешения выйдет из строя, он сделает это, лишь отдав ружье одному из своих, и покинет ряды только в сопровождении капрала; что господа полковники и командиры батальонов должны держаться на флангах своих войск, постоянно проезжая вдоль них от головы к хвосту и строго наблюдая за тем, что происходит на марше; что командиры бригад и я будут осуществлять такое же наблюдение – первые за своими бригадами, а я за всей дивизией; что каждый батальон должен будет выделить сержанта и двух капралов, и что эти 9 сержантов и 18 капралов под командованием решительных и опытных капитана и лейтенанта будут следовать за дивизией и прочесывать все дома, заросли, огороженные места, мимо которых будет проходить дивизия. Я уточнил, что каждый батальон, в котором хоть один солдат отобьется от строя, будет в качестве наказания в течение часа двигаться повзводно, а командир роты, к которой относится этот отставший, подвергнется аресту.

Только один солдат из 31-го легкого полка сумел избежать бдительности своих командиров, но он был задержан моим взводом унтер-офицеров, и его батальон, равным образом, как и командир роты, получили объявленное наказание. Урок пошел на пользу. Впрочем, мой начальник штаба, его помощники, мои адъютанты и я сам постоянно проезжали от головы дивизии к хвосту. Каждый в отдельности и все вместе находились под неусыпным контролем. Согласно моей привычке, я столь же строго требовал поддержания точных дистанций и такого порядка, что даже если бы враг обрушился на нас с неба, он нашел бы дивизию готовой к бою… Генерал Дорсенн, проскакав мимо моей колонны около трех часов дня, крикнул мне, не задерживая галопа: “Генерал Тьебо, невозможно вести войска лучше, чем вы!”»[542]

Прочитав это похвальное слово мастерству генерала Тьебо, составленное им самим, читатель может оказаться в недоумении. Либо Тьебо лжет, либо все, что мы писали до этого о потерях на марше, не соответствует действительности. Как это ни парадоксально, но, по всей видимости, мемуарист написал правду, так же как все, что говорилось до этого, – реальные факты. Объяснением кажущегося противоречия является то, что цифры потерь, которые мы приводили выше, и эпизод, описанный генералом, относится к очень разным событиям.

Марш дивизии Тьебо продолжался лишь один день и был совершен в относительно благоприятных условиях: войска были неплохо снабжены провиантом и двигались днем при хорошей погоде, армия, в состав которой входила дивизия, была сравнительно немногочисленной и, как отмечает сам мемуарист, «великолепной». Действительно, дивизия Тьебо состояла из закаленных солдат, прошедших суровую школу испанской войны.

Марш же Великой Армии по дорогам России в начале кампании 1812 \ года совершался гигантскими массами войск, в которых немалую часть составляли новобранцы. Он проходил в условиях немалых лишений, связанных с нехваткой провианта и фуража, и при ужасной жаре. Марш был многодневным и почти беспрерывным, а в огромном конгломерате корпусов, дивизий и обозов, двигавшихся по параллельным маршрутам и часто перекрещивающимся, было физически невозможно так же точно выполнять разумные предписания устава и правил, упоминаемых Тьебо.

Вот что вспоминает о наступлении Великой Армии летом 1812 года один из ее офицеров: «Дорога на Москву была хорошей и широкой, обрамленной с каждой стороны канавами, за которыми проходили дополнительные аллеи, обрамленные рядами деревьев. Мы двигались пятью колоннами. По каждой аллее шли одна или две пехотные дивизии, справа еще дальше от дороги прямо по полю – колонна легкой кавалерии, с левой стороны – тяжелая кавалерия, а в середине – колонна, состоявшая из всех этих дивизий. И все это топталось в пыли глубиной шесть дюймов…»[543].

В этой пыли, о которой тот же мемуарист говорит, что «она была такая, что солдаты и офицеры не различали даже всадников, которые ехали впереди и часто видели лишь уши своих коней»[544]. Пехота и кавалерия часто вынуждены были двигаться в колоннах повзводно, что, как читатель уже знает, рассматривалось в нормальной ситуации как наказание, к тому же нередко шли по целине, ибо дорога оставалась для артиллерии и обозов. Нетрудно догадаться, что результаты подобного марша были совершенно иными, чем в движении дивизии Тьебо на Сиудад-Родриго!

Что же касается марша в не столь экстремальных условиях, проект регламента 1812 года и наставления практиков военного дела рекомендовали принять еще некоторые дополнительные меры предосторожности для облегчения походных тягот.

Не допускалось, чтобы офицеры в конном строю двигались в рядах войск, они должны были ехать с подветренной стороны от своей части. Равным образом необходимо было не позволять адъютантам и ординарцам скакать вдоль колонны по дороге, забрызгивая солдат грязью или поднимая дополнительную пыль. Они должны были пользоваться так называемой «тропой для конных» – полосой вдоль дороги для движения одиночных всадников и вьючных лошадей. Нельзя было также допускать движение маркитанток в конном строю среди колонн на марше, им равным образом положено было двигаться лишь «тропой для конных». Наконец, требовалось строго пресекать появление в рядах движущихся войск всех посторонних, будь то солдаты других частей, будь то гражданские лица, состоящие при армии. В случае серьезных нарушений виновные в них должны были передаваться в руки жандармерии. Строго запрещалось также стрелять из ружей на марше и стоянках, привязывать к оружию фляги и другие предметы, последнее для того, чтобы солдаты были готовы в любой момент использовать свои ружья для боя.

Чтобы зря не изнурять солдат, колонны на марше (в составе соединений) или на привале не должны были отдавать честь кому бы то ни было.

Известные нам наставления маршала Нея своему корпусу, которые, как уже отмечалось, сохранили некоторые рудименты стиля войн XVIII века, предписывают на марше поддерживать дух солдат военной музыкой: «Барабанщики и флейтисты будут находиться во время марша в голове своих батальонов, часть из них под руководством тамбур-мажора или капрала-барабанщика будет исполнять днем различные марши, но только в том случае, если войска не находятся поблизости от противника, музыканты будут идти во главе полков и время от времени исполнять воинственные мелодии. Кавалеристы будут трубить в фанфары…»[545].

Трудно определить, насколько часто исполнялись данные предписания во время кампании. Можно с уверенностью сказать, что в зимнем походе 1807 года или в октябрьском отступлении 1813 года кавалерия не «трубила в фанфары». Однако масса свидетельств очевидцев говорит, что даже в самые тяжелые походы (за исключением совсем катастрофических моментов отступления из России) строго исполнялось положение: «При проходе через любые населенные пункты пехота должна примыкать штыки, кавалеристы – брать сабли наголо, барабанщики бить в барабан, трубачи – играть на трубах»[546]. С особой торжественностью, несмотря на все трудности, войска проходили через города. Вступать в город полагалось «в колонне повзводно или по отделениям, в величайшем порядке, с генералами во главе своих бригад и дивизий, при звуках музыки и бое барабанов»[547].

Вот что рассказывает будущий офицер-ординарец императора Хлаповский о том, как он, молодой человек из знатной польской семьи, первый раз увидел французскую пехоту, входившую в его родной город Познань: «Первая дивизия французской пехоты из корпуса маршала Даву прибыла первой и произвела на меня сильное впечатление. Многие из нас отправились за город, чтобы встретить ее. В часе ходьбы от города мы увидели поле, покрытое пехотинцами в разноцветных шинелях. Они шли, держа ружья прикладами вверх, и старались пройти по сухим местам, так как дорога была покрыта грязью по колено. Когда они приблизились к городу, поравнявшись с ветряными мельницами, забили барабаны, и солдаты заспешили со всех сторон, чтобы занять свое место в строю. В мгновение ока они свернули свои шинели, поправили шляпы (ибо в ту эпоху вся французская пехота еще носила шляпы) и превратились в стройные организованные массы, которые с музыкой во главе колонны скорым шагом вступили в город.

Они остановились на рыночной площади, вынули из ранцев щетки и счистили грязь со своих башмаков, весело болтая и пересыпая разговор шутками. Казалось, что они не сделали марша и в одно лье, а ведь они прошли уже все сто пятьдесят!

Я смотрел с удивлением на эту пехоту, состоящую из таких живых веселых парней, непобедимых доселе в бою. Все они были столь оживлены и бодры, что, казалось, сейчас пустятся в пляс. Пруссаки, которые незадолго до этого покинули Познань, были совсем другими. Они были, наверное, на голову выше французов и казались куда более сильными физически, но они были тяжеловесны, неповоротливы и были смертельно усталыми, хотя не прошли и одного лье»[548].

Вообще французские войска в эпоху Наполеона изумляли всех своей способностью совершать длительные переходы. Собственно говоря, эта стремительность маршей в значительной степени представляла собой одну из составляющих оперативного искусства Наполеона, о чем мы уже упоминали, а Ульмская операция, разобранная в VIII главе, вообще была фактически выиграна отлично организованными и, несмотря на все трудности, исполненными маршами. Не менее показательной в этот смысле была и прусская кампания 1806 года, где благодаря стремительным маневрам французской армии пруссаки были не только разбиты в генеральном сражении, но и неотступно преследуемы до полного уничтожения.

Нормальный дневной переход в кампанию 1806 года составлял для армейского корпуса 20–30 км, однако даже марш в 40–45 км в сутки не рассматривался как экстраординарный. Так, 5-й корпус Великой Армии (маршала Ланна) 9 октября 1806 года прошел 44 км, 7-й корпус (Ожеро) 12 октября прошел 37 км, 1-я дивизия 3-го корпуса в тот же день сделала марш в 44 км, ряд частей 4-го корпуса 11 октября прошли до 38 км и т. д. Однако и это было не пределом. Когда была необходимость прийти на помощь сражающимся частям или опередить противника в стратегически важном пункте – соединения Великой Армии порой совершали просто чудеса. Так, 7-й корпус Ожеро вышел 10 октября 1806 года из Нойбурга и прибыл в Заальфельд 11 октября в 17 часов вечера с авангардом из кавалерии и конной артиллерии. Пехота подошла к ночи. Расстояние между указанными пунктами составляет 64 км! На рассвете 12 октября корпус выступил в 6 утра и прошел в течение светового дня еще 36 км. Таким образом, за 48–50 часов солдаты 7-го корпуса прошли около сотни километров![549]

Мы говорим об этом, как о чем-то необычном, не потому что мы сомневаемся в том, что любой молодой здоровый мужчина налегке в спортивной обуви, сытно питаясь и отдыхая в теплой постели, по хорошей дороге может пройти подобное расстояние за указанное время. Но речь идет о десятках тысяч солдат, нагруженных как мулы, с кавалерией, артиллерией, зарядными ящиками, обозными фурами и т. д. и т. п. Недаром не раз уже упомянутый нами выдающийся военный историк Дельбрюк писал: «Военно-историческое исследование – в тех случаях, когда это позволяют источники, – лучше всего начать с подсчета численности войск. Числа играют решающую роль не только для выяснения соотношения сил… но и безотносительно, сами по себе. Передвижения, легко совершаемые отрядом в тысячу человек, является уже затруднительным для 10 000 человек, чудом искусства для 50 000 человек и невозможным для 100 000»[550].

Форсированные марши давались с огромными усилиями и жертвами. Ведь, чтобы их осуществить, приходилось продолжать время движения на много часов. Если обычно войска завершали переход задолго до захода солнца – к 16, максимум к 17 часам, то при форсированном марше приходилось идти уже в темноте. Все, кто воевал в эту эпоху, вспоминают, сами удивляясь, до чего доходила их усталость в подобных переходах. Сержант Рави рассказывает об Ульмском маневре: «Полк шел днем и ночью, но что меня больше всего утомляло, это марш в темноте. Самая сильная потребность человека – это сон. Я видел, как люди спали, продолжая идти – то, что я считал невозможным. Неверный шаг приводил к тому, что спящие падали в канаву как колода карт»[551].

Почти в точно таких же выражениях и об этом же моменте кампании 1805 года рассказывает другой очевидец, будущий генерал Фезенсак, тогда пехотный унтер-офицер: «Эта короткая кампания была для меня как бы обзором всего того, что я должен был претерпеть впоследствии: жестокая непогода, беспорядки, чинимые мародерами, – ничего не было в недостатке, и за один месяц я испытал все, что потом я испытывал последовательно в течение моей карьеры… Полк шел день и ночь, и что меня больше всего удивило, это то, что я первый раз видел, как люди спали на ходу, до этого я не мог в это поверить»[552]. «Я так хотел спать, что спал и видел сны прямо на ходу, иногда, наступив на какую-нибудь колдобину или наткнувшись на одного из своих товарищей, я просыпался, замечая, что я обогнал свою роту»[553], – подтверждает этот факт другой мемуарист.

Но никакие трудности не могли остановить французские дивизии, когда им надо было идти на гром канонады и солдаты знали, что от стремительного перехода зависит судьба кампании. И здесь, как везде и всегда в наполеоновской армии, командиры обращались к желанию покрыть себя славой и к чувству чести своих подчиненных. 6 ноября 1805 года маршал Даву отдал приказ по своему корпусу: «3-й армейский корпус должен знать, что марш будет стоить ему много труда и лишений, однако его результатом будет то, что он станет авангардом для других корпусов и облегчит победу, сохранив кровь храбрых и верных солдат нашего великого монарха. Если же препятствия, которые встретятся нам на пути, остановят нас, мы окажемся позади всех, в третьей линии»[554].

Однако сил хватало не у всех. Мемуары современников буквально переполнены тяжелыми воспоминаниями о лишениях на марше. Вот только некоторые из них, быть может, наиболее типичные: «Мы шли по дороге на Брюнн, покрытой войсками, которые едва можно было различить в облаках пыли, – вспоминает пехотинец об австрийской кампании 1809 года. – Жара, жажда и пыль исказила наши лица, так что они были просто неузнаваемы. Глаза провалились, щеки впали, рот был, словно дыра, и высохший язык не мог издавать звуки… Жара была ужасающая, австрийцы, которых мы преследовали, были одеты в мундиры из толстого сукна и одеты в тяжелые башмаки. Они умирали от усталости, и некоторых из них мы находили на дороге павшими от изнеможения без сознания»[555].

А вот еще одно свидетельство об уже хорошо известных нам маршах начала кампании 1812 года, причем речь здесь идет о дивизии Партуно, двигавшейся позади основной массы войск: «В наших рядах начала распространяться дизентерия, и за короткое время она охватила огромное количество солдат. А у нас, увы, не было ничего, чтобы поддержать силы, кроме нездоровой пищи. По мере того как мы углублялись в эти бескрайние молчаливые просторы, наши ряды начинали редеть. Через несколько дней страданий несчастные солдаты, пораженные этой болезнью, были столь истощены, что они больше не могли следовать за колонной. Тогда, выбившись из сил, они один за другим ложились на край дороги, оставаясь без помощи и без надежды ее получить…»[556].

И все же самые страшные страдания солдаты Великой Армии испытали во время последних дней отступления из России, когда после перехода через Березину ударили жестокие морозы. Нет нужды приводить здесь многочисленные свидетельства, все они похожи и говорят примерно об одном. Вот, пожалуй, одно из наиболее ярких и точных: «Вся дорога покрылась сплошным льдом как хрусталем, отчего люди, ослабленные усталостью и отсутствием пищи, падали тысячами; не будучи в состоянии подняться, они умирали через несколько минут. Тщетно звали они друзей на помощь, прося, чтобы им подали руку. Ни у кого не пробуждалось жалости; в этом поголовном несчастье самый чуткий человек мог думать только о личном спасении. Вся дорога была покрыта мертвыми и умирающими; каждую минуту можно было видеть солдат, которые, не будучи больше в состоянии выносить страдания, садились на землю, чтобы умереть. Действительно, достаточно было посидеть минут пять, чтобы оказаться мертвым. Друзья вели между собой разговор: один из них, чувствуя сильную слабость, сказал: “Прощай, товарищ, я остаюсь здесь”. Он лег на землю, и через минуту его не стало»[557].

А. Адам. Бивак художника 16 августа 1812 г. На переднем плане мы видим самый простой шалаш (abrivent), который солдаты возводили во время коротких остановок.

То, что пришлось вынести солдатам и офицерам армии Наполеона во время отступления из России, нельзя отнести к тяготам обычного марша. Было бы некорректно изображать подобную ситуацию, а особенно те отношения между солдатами, которые сложились вследствие невыносимых страданий, как типичные. Напротив, удивляет то, что в условиях, пусть тяжелых, но все же остающихся в рамках терпимого, французские солдаты сохраняли удивительное самообладание и даже веселость. Примеры подобного их стоически насмешливого отношения к тяготам бесконечных маршей читатель найдет в следующей главе, посвященной духу армии.

Но на трудностях самого марша лишения походной жизни не кончались. Следующей их непременной составляющей был бивак.

«Итак, мы остановились посреди очаровательной равнины… перепаханной артиллерией, истоптанной кавалерией и над которой весь день шел дождь. Вот здесь мы и будем спать под открытым небом»[558], – так вкратце резюмирует значение слова бивак один из тех, кто не раз испытывал его прелести.

Начиная с эпохи революционных войн, французская армия практически отказалась от палаток, ночной отдых войск осуществлялся отныне просто на голой земле вокруг костров. Хотя палатки официально никто не отменял, и, заглянув в уставы, вы найдете подробное расписание их размеров и правил разбивки палаточного лагеря, самих палаток солдаты Наполеона большей частью в глаза не видели. «Во всех походах, которые я проделал в эпоху Империи, я никогда не видел других палаток, кроме двух с сине-белыми полосами. Эти палатки были натянуты посреди ставки, одна из них принадлежала императору, другая – начальнику его штаба»[559], – вспоминает современник.

Действительно, практически ни на одном из иконографических документов той эпохи мы не находим изображения солдатских палаток. Те же редчайшие изображения, на которых мы можем их видеть, демонстрируют нам стационарные лагеря, о которых речь пойдет ниже. Впрочем, даже в этом случае употребление палаток было чем-то из ряда вон выходящим. В ходе же маршей, совершаемых огромными массами войск, не было никакой возможности транспортировать палатки, равным образом, как и заниматься установкой лагеря.

С приближением вечера колонны усталых перепачканных солдат останавливались на месте, избранном командованием. Обычно бивуакировали подивизионно, реже побригадно. Это значит, что конкретная точка остановки определялась командиром дивизии (или соответственно бригады), и все подчиненное ему соединение должно было размещаться на ночь единой массой.

Прибыв на место, командиры наводили порядок в колонне, отставшие спешили занять свои места в строю. По команде «налево в линию» дивизия из колонны повзводно разворачивалась фронтом к неприятелю в трехшереножную развернутую линию. Офицеры производили проверку наличия людей в строю, назначались солдаты и унтер-офицеры для несения караульной службы, выделялся «гран-гард» – основной сторожевой пост под командованием офицера. Иногда цепь часовых полностью окружала бивачное расположение, не впуская и не выпуская никого без разрешения командования, будь то свои солдаты или солдаты соседней дивизии или бригады. Однако последнее было скорее редкостью. Вот как живописует бивак очевидец:

«…Ружья составлены в козлы, караулы находятся на своих местах и отделения начинают поиски мест, наиболее приемлемых, чтобы превратить их в спальни.

Как только это место найдено, солдаты разбегаются по окрестностям. Спустя некоторое время самые ловкие уже идут обратно. Они уходили налегке, а возвращаются тяжело нагруженными, складывают свой груз и исчезают снова. Чтобы представить себе этот первый момент бивака, вспомните работающих муравьев: торопящихся, суетящихся, сталкивающихся в пути… Один несет дрова, другой – солому, третий – провизию, четвертый кухонные принадлежности. Где они все это взяли? Спросите у несчастного крестьянина…

Как только бивак достаточно снабжен, то есть больше нечего брать вокруг себя, все собираются вокруг своего очага и начинают помогать «повару». Курицы ощипаны, выпотрошены, и скоро уже они вращаются над горящими головнями. Наконец, после двух часов бега и работ «по благоустройству» зубы впиваются в мясо, непрожаренное с одной стороны, зато спаленное с другой. Это называется хорошо ужинать.

Завершение пира требует разговора, который обычно вращается вокруг поглощенного ужина и вокруг того, как он был раздобыт. Вертясь в течение пары часов вокруг постоянно поддерживаемого пламени костра, солдаты занимаются тем, что прожигают свои шинели, чтобы получше их высушить.

Наблюдатель этой сцены мог бы подумать, что люди пытаются подражать вращению куриц, которые только что висели над огнем, и, так как им уже нечего жарить, занимаются поджаркой самих себя.

Так проходят четыре-пять часов. Уже девять вечера – пора спать. Каждый устраивается как можно ближе к огню, причем так, что у некоторых ноги почти что в костре.

Внезапно в шинель вашего соседа закатывается горящий уголь, его штаны задымились и вот, наконец, этот процесс ощутила и кожа. Бедолага вскакивает с воплем, не самым приятным образом топча руки и ноги тех, кто лежал вокруг него. Если даже вы при этом и не были потоптаны, то крики и проклятия все равно прервут ваши сладкие сновидения…

Уже около трех часов утра. Редко удается поспать более этого времени… Вы так замерзли, что дрожь, подобная лихорадке, охватывает вас. Вы подползаете к еще тлеющим углям, вы бледны, ваши зубы стучат, и если посторонний наблюдатель увидел бы вас в этот момент, он наверняка подумал бы, что перед ним один из страшных бледных и окровавленных призраков, которых мадам Радклиф для развлечения читателя так мило поднимает из могил в своих романах…

Ночь на биваке завершается. Нечего больше думать о сне. На завтрак осталось несколько костей от ужина… Скоро взойдет солнце, и мы снова отправимся в поход…»[560].

Эта блистательно сделанная зарисовка «с натуры» хорошо показывает то, что бесконечное количество раз пришлось испытать солдатам Великой Армии на биваке. Осталось лишь сделать несколько замечаний и уточнений.

Прежде всего отметим, что не все, конечно, разбегались за едой и дровами. Обычно от роты на добычу выделялось человек по двадцать самых неутомимых «искателей». Остальные, не считая караульных, устраивали бивак на месте: рубили еловый лапник (если он был), чтобы устроить ложе для ночлега, разводили костер, иногда чистили оружие и амуницию.

Особенно непросто приходилось кавалеристам. До выставления постов эскадроны оставались в конном строю. Когда же караулы и «гран-гард» были на месте, кавалеристы делились обычно на четыре части: одна часть отправлялась на поиск провианта для людей, другая занималась фуражом для лошадей, третья устраивала бивак, наконец, четвертая под командой офицеров и унтер-офицеров занималась лошадьми. В общем же кавалерию стремились уберечь от биваков в открытом поле. Ее предпочитали располагать в непосредственной близости от деревень или прямо в деревне, что позволяло поставить хотя бы часть лошадей на ночь в стойла. Соответственно и люди не пропускали возможности переночевать в тепле. В первых кампаниях Империи, таких как поход 1805 года и поход 1806 года, это было возможно, так как боевые действия разворачивались на густонаселенных территориях, усыпанных деревнями и фермами с каменными постройками. При этом массы сражающихся при всей их многочисленности были все же не столь велики, как, например, в походах 1812 или 1813 годов. Наконец, кампании 1805 и 1806 годов были очень маневренными. Войска двигались быстро и на широком фронте. Все это, с учетом того, что конные отряды могли передвигаться куда быстрее, чем пешие, создавало возможность найти для них в радиусе нескольких километров от центра размещения корпуса подходящие деревни.

В последних кампаниях с возрастанием численности войск на одном театре боевых действий, к тому же в условиях редконаселенной местности Польши и России, это стало либо крайне затруднительным, либо просто невозможным. Отсюда и резко возросшие потери кавалерии на марше, о чем уже упоминалось.

Но вернемся к «стандартному» биваку. В том случае, когда солдаты останавливались только на одну ночь, его устройство заключалось лишь в разведении костров да изготовлении подстилки для сна из елового лапника или соломы. Если же предполагалось провести на одном месте несколько ночей, то нередко разворачивалось настоящее строительство. Рядом с кострами, а иногда и вокруг них солдаты возводили сооружения, называемые «abrivent» (дословно – «укрытие от ветра»), что с некоторой натяжкой можно перевести словом «шалаш» или «навес».

«Шалаш (abrivent), – вспоминает современник, – это просто соломенная крыша и три соломенные стены: открытая сторона, самая высокая, была обращена к костру, низкая, закрытая, – в сторону, откуда дул ветер. Каждый располагал свой шалаш так, как ему хотелось, каждый выбирал место, где ему нравилось, и все вместе представляло собой довольно живописную картину. Внутри этих подобий бараков нельзя было стоять, разве что со стороны входа, зато здесь неплохо можно было переночевать, правда, утренний туалет нужно было совершать на открытом воздухе… Во время нашего прибытия в Тильзит ходили слухи о скором заключении мира, и потому тотчас же были возведены шалаши столь прочные, что в них можно было бы жить целую неделю»[561].

Бакле д’Альб. Французский лагерь в Испании

В зависимости от погоды, условий местности, времени пребывания в данном месте варьировалась и форма шалашей, тщательность их изготовления и характер размещения. Самые примитивные из них были выполнены в виде навеса, расположенного прямо поблизости от костра, но иногда по тщательности изготовления и внешнему виду они напоминали небольшие домики. В последнем случае получалось нечто среднее между биваком и лагерным расположением.

Именно о таком полулагере-полубиваке рассказывает один из участников испанской кампании: «Часто солдаты превращали свои временные шалаши в довольно удобные жилища и почти всегда более чистые, чем те, которые они разорили. Рядом с бурдюком, полным вина, грудой дров и фуражом для лошадей можно было видеть гитары, книги, картины и двери, снятые в домах; в другом месте вперемежку лежала мужская и женская одежда, монашеские рясы, в которые рядились наши солдаты, придя в веселое настроение от стаканчика вина из Руа. Одни строили себе прочные бараки из досок, другие делали себе хижины из соломы, которые они покрывали одеялами и тканями разных цветов. Самые ленивые прикатывали большие бочки и залезали в них на ночь по трое, а то и вчетвером. Я заметил, что солдаты, строя свои шалаши, никогда не забывали ориентировать их так, чтобы вход находился летом с северной стороны, а зимой – с южной»[562].

Из описания бивака вполне очевидно, что солдаты и офицеры спали вокруг костров полностью одетыми. Однако когда ночи были теплые и сухие, а неприятель далеко, люди позволяли себе снять шинели, башмаки, а иногда и мундиры и спали под шинелями как под одеялами. Офицеры очень часто использовали спальные мешки, которые представляли собой не что иное, как обычный мешок из плотной ткани, в который залезали на ночь, сняв обувь и подстелив под мешок солому. В любом случае солдаты и офицеры на ночь снимали кивера и шляпы и надевали фуражные шапки – небольшие суконные колпаки, хоть как-то защищавшие от простуды. По этому поводу вспоминается, как в английском телесериале «Похождения королевского стрелка Шарпа» главный герой спит на зимнем биваке с непокрытой головой и в живописно полурасстегнутом мундире. Сразу видно, что ни актеру, ни режиссеру не приходилось ночевать на открытом воздухе даже в обычном турпоходе, не говоря уже о войне.

Теперь немного о меню бивачного ужина. В приведенной выше цитате драгун Ойон ярко изобразил процесс поджаривания «найденных» кур (в наполеоновской армии никогда не говорили: «Я украл или отобрал курицу, корову, кувшин или входную дверь»; принято было говорить: «Я нашел курицу, корову, кувшин и т. д.»). Но жареные блюда были скорее украшением бивачного стола, признаком редкой роскоши. Основным же фундаментальным блюдом любого бивака был уже упомянутый нами в разделе о казарменной жизни суп. Различие состояло в том, что бивачный суп, в отличие от ранее описанного, изготовлялся по весьма своеобразному рецепту. В котелок с кипящей водой клалось все, что солдаты «находили»: мясо, крупа, колбаса, овощи, картошка, лук, конина, мука… Иногда, впрочем, из этих компонентов были один или два, иногда чуть ли не все. Если не было соли, использовали черный порох. Незадолго до готовности в котелок кидали куски хлеба или сухари. В результате получалось подчас жутковатое варево, которое уважаемый читатель вряд ли отважился бы попробовать, сидя за нормальным обеденным столом, но который вследствие известного правила о том, что лучший повар – это голод, солдаты Великой Армии уплетали с аппетитом.

Описанный нами бивак относится к обычному, усредненному биваку. Однако иногда его условия становились куда более тяжелыми. Не обязательно обращаться к периоду отступления из России, чтобы встретить экстремальные условия бивачной жизни. Уже польская кампания зимой 1806–1807 гг. оставила глубокий след в памяти всех тех, кто имел несчастье пройти ее тяжелые этапы. Главный хирург Великой Армии Перси так увидел зимние биваки в 1807 году: «Никогда французская армия не была в столь несчастном положении. Солдаты каждый день на марше, каждый день на биваке. Они совершают переходы в грязи по колено, без унции хлеба, без глотка водки, не имея возможности высушить одежду, они падают от истощения и усталости… Огонь и дым биваков сделали их лица желтыми, исхудалыми, неузнаваемыми; у них красные глаза, их мундиры грязные и прокопченные…»[563].

Фабер дю Фор. Бивак под Красным (16 ноября 1812 г.)

Эти ужасы Великой Армии вновь пришлось пережить зимой 1812 года. Уже в первые дни ноября, когда ударили ранние морозы, биваки превратились в настоящую пытку: «Холод стал ужасным, нас без конца окутывала метель, которая ослепляла людей, пронизывала нашу одежду и леденила тела. Ночи продолжались 15 часов. Лежа в снегу под хлесткими порывами северного ветра, мы не могли сомкнуть глаз. Казаки, постоянно рыскавшие вокруг нас, не давали нам ни минуты покоя. Но самым тяжелым было то, что мы были без пищи, а в качестве питья у нас был лишь растопленный снег. Лошади не могли найти траву под глубоким снегом и страдали еще больше, чем мы. Вследствие такого режима каждое утро вокруг наших биваков можно было найти десятки тел умерших лошадей»[564].

Но это было только началом. Когда же ударили жестокие морозы, положение солдат стало поистине отчаянным. Тот же мемуарист вспоминает о том, как ему и его товарищам пришлось сражаться на Березине в окружении: «…Мы смеялись над угрозой смерти, мы призывали ее всеми силами, достигнув вершины мучений и ни на что больше не надеясь. Нам было нечего есть, наши мундиры и шинели превратились в лохмотья, а холод был столь ужасен, что те, кто избежал пули, все равно должны были умереть замерзшими…»[565].

Но повседневная жизнь наполеоновской армии – это все же не только мрачный ужас. Как в трагедиях Шекспира, мрачное и кровавое перемежалось здесь с комичным и радостным. Даже страшная война 1812 года запомнилась не только ужасающими картинами отступления среди снегов, воспоминания очевидцев доносят до нас и другие величественные или смешные сцены. Вот как описывает артиллерийский офицер из 4-го армейского корпуса ночь на биваке накануне Бородина: «…Трудно представить вид лагеря в эту ночь. У нас царила шумная радость, вызванная мыслью о битве, исход которой никому не представлялся сомнительным. Со всех сторон перекликались солдаты, слышались взрывы хохота, вызываемые веселыми рассказами самых отчаянных, слышались их комически-философские рассуждения относительно того, что может завтра случиться с каждым из них. Горизонт освещали бесчисленные огни, довольно беспорядочно разбросанные у нас, симметрично расположенные у русских вдоль укреплений; огни эти напоминали великолепную иллюминацию и настоящий праздник»[566].

Если даже в этом тяжелом походе французские солдаты находили мгновения для веселья, то что говорить о тех временах, когда победные орлы Наполеона с триумфом шли по дорогам Европы. Вот как описывает один из биваков 1806 года в Пруссии офицер 8-го гусарского полка Морис де Ташер: «Мы бивакировали перед деревней Лихтенберг. Стояла чудесная ночь. Наш бивак походил на праздник. Все его огни были словно выровнены по линейке. Груды боевых трофеев, провизия всех видов, гусары, вокруг огни – везде была воинская краса, которая наполняла душу радостью и отвагой. Каждый пил, пел и одновременно работал, все было наполнено войной, энергией и весельем…»[567].

Интересно, что, несмотря на то, что бивачная жизнь занимала столь важное место в нелегком существовании солдата наполеоновской армии, ее организации не было посвящено практически ни строчки в официальных наставлениях и регламентах! Даже учебник генерала Тьебо, столь близкий к реалиям военной жизни I Империи, посвящает биваку лишь один короткий абзац[568].

Здесь мы сталкиваемся с тем же явлением, что и в тактике, но, пожалуй, в еще более обостренной форме – официальные предписания не поспевали за новыми условиями войны, да и сам импровизированный характер бивака плохо поддавался какой-либо регламентации.

Зато в том, что касается размещения лагерем, недостатка в официальных инструкциях нет. Здесь и уставы, и наставления командиров корпусов, чертежи и схемы с указанием точных параметров образцово-показательного лагеря и т. д. Это вполне понятно, ведь с появления регулярных армий и до конца XVIII века лагерь был нормальным и практически единственным способом размещения войск во время боевых действий. Принципы его организации, расположение основных элементов, устав лагерной службы прошли полуторавековую[569] проверку в ходе десятков крупных войн и, само собой разумеется, были разработаны до мелочей. Наконец, ничто так хорошо не вписывалось в официальные наставления и чертежи, как безупречно вытянутые по линейке ряды однообразных палаток. Именно поэтому регламенты на этот счет столь пространны и пунктуальны до мелочей, чего только стоит указание в походном уставе 1792 года на то, что интервал между расположением батальонов в лагере должен составлять 10 туазов 4 фута 4 линии или 20 метров 80 сантиметров![570]

Хотя вполне очевидно, что с этими требованиями регламента обходились весьма вольно и при реальной разбивке лагеря руководствовались прежде всего условиями местности, не вызывает сомнений и полностью подтверждается многочисленными свидетельствами очевидцев наличие безупречного порядка в лагерях наполеоновской армии. И это вполне понятно, ведь в эпоху Империи армия располагалась в лагерях лишь во время длительных стоянок. На марше в период напряженных боевых действий подобный метод размещения войск был, в отличие от XVIII века, просто немыслим. Лагерь в наполеоновскую эпоху становится чаще всего неким промежуточным этапом между мирным или относительно мирным периодом, когда войска размещались в казармах или на постое (см. ниже), и боевыми действиями, когда основным способом размещения войск был бивак.

Образцом лагеря армии Наполеона, его эталоном стал знаменитый Булонский лагерь, а точнее целая сеть лагерей на побережье Ла-Манша и Па-де-Кале, где были в 1803–1805 гг. сконцентрированы войска для предполагаемого вторжения в Англию. Однако более частой была обратная ситуация, когда по окончании боевых действий войска должны были быть сконцентрированы до окончательного подписания мира – такими были лагеря вокруг Тильзита летом 1807 года, под Веной в 1809 году и др., наконец, иногда армия располагалась в лагерях и в период временного прекращения боевых действий, например, весной 1807 года (лагеря в Финкенштейне, Гутштадте и Морунгене), летом 1813 года (лагерь под Дрезденом).

Во всех этих случаях не было необходимости разбивать лагерь впопыхах. Было достаточно времени, чтобы выбрать удобное место, произвести тщательную разметку территории и выстроить настоящий воинский город.

Как можно понять из вышесказанного, лишь в редчайших случаях лагерь наполеоновской армии был палаточным. Действительно, на походе войска не таскали за собой тысячи палаток, так что без специальных дополнительных усилий им неоткуда было появиться. С другой стороны, так как лагерь строился не наспех, было более чем достаточно времени и возможности соорудить деревянные бараки, что получалось более экономичным (конечно, для армии, а не для окружающей местности) и более удобным.

Тем не менее все официальные наставления упорно дают подробное описание именно палаточного лагеря! Читатель, мы думаем, уже не удивляется, а воспринимает это как норму. Нетрудно догадаться, что при постройке бараков, которые вовсе не обязательно должны были повторять один в один размеры палаток, а зависели от многих обстоятельств, командование вынужденно или, наоборот, намеренно весьма вольно обращалось и с рядом других положений устава, хотя, надо все же отметить, что его основные принципы выполнялись неукоснительно.

В чем же они состояли? Основной принцип устройства лагеря был следующий: протяженность лагеря по фронту должна была соответствовать протяженности по фронту находящихся в нем войск, если последние будут выстроены перед своим расположением развернутыми линиями, т. е. пехота в три шеренги, а кавалерия – в две шеренги (см. главу VII). Таким образом, лагерь наполеоновских войск был далек по своему плану от лагеря римского легиона. В плане он походил не на квадрат, а скорее на длинную полосу. Впрочем, если войск было много, они могли располагаться в две линии и более. Однако и в этом случае протяженность лагеря по фронту намного превышала его глубину.

Основной единицей лагерного расположения был лагерь батальона (см. рис.). Сторона, обращенная к вероятному расположению противника, называлась фронтом лагеря. Протяженность фронта лагеря батальона варьировалась в зависимости от его численности (на батальон в восемьсот человек устав предполагал 140 м по фронту). Каждая рота располагалась в палатках (бараках), образовывавших «большие улицы», перпендикулярные фронту, так что по сигналу сбора солдаты быстро могли выйти из палаток и построиться на линии лагерного фронта. Одна рота обычно образовывала «улицу», и на нее полагалось восемь палаток нового образца (введенных незадолго до появления устава 1792 года) или шестнадцать палаток старого образца. Предполагалось, что в одну палатку нового образца должны были поместиться 12–15 человек[571], соответственно в палатке старого образца помещалось вдвое меньше людей. Впрочем, так как в эпоху Империи лагеря представляли собой чаще всего ряды бараков, рассуждения о палатках старого и нового образца были большей частью досужим теоретизированием. Бараки же строились в соответствии с вдохновением командующего корпусом, чаще всего человек на 12–20, но иногда и больше. Так что в ряде случаев рота обходилась всего лишь четырьмя бараками (например, в армии Мармона в Голландии в 1805 году).

План лагеря батальона

Входы палаток или бараков выходили на большие «улицы», а тыл почти соприкасался с тылом палаток или бараков соседней роты, промежуток между тылами палаток назывался «малой улицей».

На расстоянии 9 метров впереди линии палаток (бараков) располагались ружья в козлах, а посередине лагеря батальона, ровно между линией ружейных козел и фронтом палаток находился батальонный орел или, начиная с 1811 года, полковой орел в первом батальоне и батальонные значки в остальных батальонах.

Позади солдатских палаток размещались кухни, чаще всего это были просто места для костров, где можно было приготовить пищу, еще далее позади них – палатки (бараки) унтер-офицеров, музыкантов и маркитанток, еще дальше от линии фронта – палатки (бараки) лейтенантов и су-лейтенантов, за ними палатки капитанов, наконец, в самом тылу лагеря – палатки старших офицеров.

На расстоянии 140 метров от фронта солдатских палаток размещался лагерный караул, здесь же рядом с ним содержались арестованные (если они были). Солдатские нужники выкапывались также на значительном расстоянии впереди фронта лагеря, а офицерские – позади тыла. Все это показано на чертеже.

Глубина лагеря (от фронта солдатских палаток до тыла офицерских) составляла согласно регламенту 115 метров. Фронт второй линии лагеря, если таковая имелась, размещался в 300 метрах позади фронта первой линии. Таким образом, выстроившиеся перед своим лагерем линии батальонов оказывались друг от друга на дистанции, на которой в бою положено было находиться первой линии от второй.

Кавалерия располагалась лагерем так же, как и пехота, с одним различием: большие улицы между палатками (бараками) были шире, так чтобы можно было разместить лошадей, которые помещались головой к входам в палатки, крупом к середине улицы. Впрочем, как и на походе, кавалерию стремились по возможности размещать по деревням в интересах сохранения конского состава – здесь была возможность разместить лошадей в закрытых помещениях, и легче было найти фураж.

Пушки с минимальным количеством зарядных ящиков размещались перед фронтом лагеря, а все артиллерийские парки (т. е. остальные зарядные ящики, запасные лафеты, походные кузницы, ящики для инструментов и т. д.) – в тылу лагеря.

Вследствие того, что лагерь, как уже отмечалось, строился без поспешности, место для него тщательно выбиралось офицерами штаба. Предпочитали сухое ровное поле, желательно с небольшим уклоном в сторону нахождения вероятного противника. Необходимо было наличие поблизости источников питьевой воды, а также леса, как ресурса строительного материала и дров, наконец, требовалось, чтобы поблизости находились крупные населенные пункты, где можно было бы запастись провизией, инструментами для постройки лагеря, а также, при необходимости, брать и строительные материалы.

Бивак под Лиозно (6 августа 1812 г.). Художник точно изобразил шалаши, которые были построены солдатами 3-го корпуса во время продолжительной остановки под Лиозно. Фактически подобные шалаши представляют из себя нечто среднее между обычным биваком и постоянным лагерем

На территории неприятеля последнее требование воспринималось обычно чересчур буквально. Рассказывают, что когда прусский король Фридрих-Вильгельм посетил один из французских лагерей под Тильзитом, он немало удивлялся порядку и чистоте, образцово выстроенным баракам и присутствию в лагере даже почтовых ящиков, находившихся в каждом полку поблизости от знамени. Солдаты опускали в них письма и, в свою очередь, регулярно получали корреспонденцию, некоторые даже выписывали газеты из Парижа! «Восхитительно! – сказал король, обращаясь к сопровождавшим его офицерам. – Невозможно сделать более прекрасные лагеря, чем ваши, однако, признайтесь, что вы делаете весьма дурными окружающие деревни…»[572].

Мемуары современников содержат немало красочных описаний лагерей, которые наполеоновские войска сооружали в различных концах Европы. Больше всего воспоминаний относится к знаменитому Булонскому лагерю. Капрал линейной пехоты Рави писал в своем дневнике:

«Мы стоим лицом к морю, лицом к этой ненавистной Англии. Благодаря нашим трудам в течение восьми месяцев наш лагерь превратился в настоящее место отдыха.

На роту приходится по четыре барака, стоящие в две линии, каждый барак рассчитан на 16 человек – всего 64 человека. Это не очень-то много на 90 солдат и унтер-офицеров, которые насчитывает в своих рядах каждая рота, но так как многие получили разрешение поработать в городе, а другие отсутствуют по тем или иным причинам, этого вполне хватает.

Кухни, по одной на роту, располагаются позади, затем бараки унтер-офицеров и маркитантов, выстроенные на одной линии, затем бараки офицеров и, наконец, барак командира батальона в тылу своего батальона и барак полковника позади линии полка. Регламент предписывает, чтобы ружья были составлены в козлы перед линией бараков. Мы, однако, отклонились от этого правила и хранили их внутри бараков, чтобы не подвергать их воздействию дурной погоды в продолжение нашего долгого пребывания в лагере.

Регламент предписывает также, чтобы унтер-офицеры размещались с рядовыми. Их тем не менее расположили позади: старший сержант, фурьер и 4 сержанта каждой роты занимают один барак. Это логично, ибо старший сержант, ответственный за кассу роты, нуждается в большом столе, чтобы вести бумаги. Что же касается дисциплины, в этом есть свои плохие и хорошие стороны. С одной стороны сержанты, находясь отдельно от солдат, не могут осуществлять столь же бдительный контроль, как когда они живут вместе с ними. Пройдя обучение как простой солдат и капрал, я увидел, что многое оставалось неизвестным для наших сержантов. С другой стороны их уважали больше, ибо реже видели перед собой. В общем же я думаю, что так лучше.

Бараки заглублены на метр в землю, что делает их несколько сырыми. Наша кровать состоит из большой лежанки, на которую положена солома и сверху шерстяное одеяло. Каждый солдат ложится на это одеяло, забравшись в спальный мешок из холста, подложив под голову ранец вместо подушки. Сверху кладут еще одно шерстяное одеяло, так что мы спим вместе и одновременно отдельно.

Когда мы прибыли сюда, место нашего будущего лагеря представляло собой лишь цепь голых дюн, теперь же перед посетителями предстает великолепное пространство для прогулки. Наш полк срубил несколько деревьев в соседнем лесу и посадил их перед фронтом, на следующий день вся дивизия сделала так же. У каждого полка свой сад, у каждой роты свой цветник и огород, свой крытый колодец, чтобы поливать цветы и овощи. Колонны, обелиск и пирамиды, на вершине которых водружен бюст нового императора с надписями в честь победителя Италии и Востока украшают улицы, выровненные по линейке и носящие имена славных воинов, погибших с оружием в руках. Улицы нашего «квартала» называются Клебер, Бопюи, Дюпюи, Нюг…

Когда нужно было работать над созданием всего этого, а эта работа была и хорошим способом занять солдат, некоторые начали жаловаться – ведь лень имеет так много прелестей. Солдаты как дети – нужно делать им добро вопреки их желанию.

Сержанты каждой роты едят вместе. Они получают походный рацион: черный хлеб, походный суповой хлеб, мясо, сухие овощи, водку и уксус. Они покупают на рынке только свежие овощи и картошку. Они едят вместе с капралами из котелков, рассчитанных на 6–7 порций. Старшие сержанты, также как старшие унтер-офицеры, едят одни, столуясь у маркитантов.

В полдень мы обедаем прекрасным наваристым супом с овощами и говядиной. Вечером ужинаем картошкой с маслом, луком и уксусом. Хлеб рациона черный, рожь, которая входит в его состав, придает ему кисловатый, не очень-то приятный вкус; водку, которую нам дают, мы, в принципе, должны наливать в воду для ее дезинфекции, но вы, наверное, догадываетесь, что мы проделываем эту операцию нечасто…»[573].

Этот довольно подробный рассказ о Булонском лагере не требует дополнительных описаний, мы добавим лишь зарисовку штабного барака, которую приводит в своих мемуарах генерал Бигарре: «На пространстве, где располагался 4-й линейный, я возвел барак из камня (sic!) с соломенной крышей. Это здание имело фасад длиной 86 футов… В двух павильонах этого барака, которые образовывали главный корпус, имелось по две квартиры из четырех комнат каждая. Одна была занята мной, другая – полковым казначеем. В центре по другую сторону двора, закрывавшегося деревянной решеткой, находился склад, по обе стороны от которого находились комнаты полковых адъютантов. Со стороны фасада, выходившего на море, располагались полковой оружейник, шляпник, портной и сапожник. По краям были сделаны помещения: одно для уроков математики, другое было залом для танцев и фехтования. В двух пристройках располагались конюшни на восемь лошадей. Неподалеку от этого барака были вырыты колодцы, отделанные камнями. Эти колодцы служили источником воды для всей дивизии Вандамма»[574].

Как следует из этого описания, командование 4-го линейного полка умело расположиться в лагере с комфортом.

Нам осталось теперь познакомиться с тем, чем занимались солдаты и офицеры, готовившиеся к броску через Ла-Манш. Вот как живописует будущий маршал Мармон, тогда командующий Голландской армией[575], развлечения своих подчиненных в лагерях под Цейстом и Утрехтом: «Никогда войска не жили столь хорошо и столь счастливо. Качество всех продуктов, которые они получали, я проверял лично, и потому оно было великолепное. Здоровый характер местности, постоянная деятельность, столь полезная для солдат… сделали из них самых довольных, самых хорошо настроенных и готовых к любому делу людей. Каждый украшал свою палатку[576] и свой лагерь, и в этом смысле началось самое настоящее соревнование между полковниками и генералами. Репутация войск и красота воинского строя привлекали зрителей, жаждавших увидеть их… В день больших маневров я видел до четырех тысяч зрителей, приезжавших в роскошных экипажах и проводивших целый день в нашем лагере. Необходимость удовлетворить их запросы и сметливость маркитантов произвели в скором времени на свет целые деревни по соседству, где можно было найти все необходимое. Актеры также расположились неподалеку и построили зал для спектаклей из досок с ложами, которые могли вместить до полутора тысяч человек. Ценой некоторых пожертвований, я добился того, чтобы они давали два спектакля в неделю для унтер-офицеров и солдат, которые приходили в зал в организованном порядке… в парадной форме с унтер-офицерами во главе.

Труппа, дававшая конные представления, также расположилась поблизости, она давала их в деревянном цирке. Солдаты жалели, что они не могут посмотреть это представление, и я постарался дать им эту возможность. В дюнах позади лагеря я выбрал ложбину, склоны которой были обработаны по моему приказу и на них были устроены скамьи, на которых мог расположиться весь корпус. С этого момента самые яркие и красочные спектакли давались для солдат. Эти представления по количеству зрителей и по характеру местности напоминали зрелища римлян. Можно вообразить себе счастье солдат, постоянно живших со своим командующим и бывших объектом постоянных забот»[577].

Хотя в последнем тексте можно подивиться не только устройству лагерей под Цейстом и Утрехтом, но и самовлюбленности его автора, тем не менее, если отбросить ряд прикрас и восторгов, этот отрывок наглядно показывает, что занятия солдат и офицеров наполеоновской армии на лагерной стоянке могли быть весьма разнообразными.

Добавим, что генерал Мармон придумал еще одно развлечение для своих солдат, а именно: он надумал соорудить огромную пирамиду из земли в честь императора и армии. Высота пирамиды достигала 110 футов (36,6 м), а ее вершина была увенчана обелиском 14-метровой высоты. Трудно сказать, насколько постройка этого сооружения вызвала энтузиазм в рядах Голландской армии, но автору проекта она явно понравилась: «Каждый генерал, каждый старший офицер и я лично, взяв в руки лопаты, работали над ее сооружением, как и последний солдат; работа продолжалась двадцать семь дней, и это были двадцать семь дней праздника (!)»[578]

Впрочем, постройка пирамид была не самым распространенным времяпрепровождением командного состава. «В лагере, – рассказывает один из офицеров, – день проходит в осмотре бараков, в инспекциях, парадах, упражнениях, маневрах… жизнь, приятная для тех, кто их любит. Если у вас есть книги, их можно почитать в свободный часок, если их нет, можно погулять. Вечером обычно играют в карты, пьют глинтвейн среди трубочного дыма. Все это происходит обычно в палатке маркитанта или в бараке офицеров, у каждого по очереди»[579].

Последняя цитата относится уже не только к Булонскому лагерю, а к лагерю наполеоновской эпохи вообще, такому, какие пришлось строить солдатам Великой Армии повсюду в Германии, Австрии, Испании… И наш небольшой очерк о лагерях был бы неполным без описания жизни одного из таких военных городов, выросших, словно по мановению волшебной палочки, неподалеку от Тильзита:

«У нас было большое количество повозок и «найденных» лошадей, которые служили для транспортировки материалов. Нетрудно понять, что при таких возможностях наши лагеря были великолепны, те, кто их не видел, не смогут их вообразить. Как и полагается, едва бараки были единообразно выстроены, каждый начинал украшать свой каким-нибудь оригинальным образом, и скоро приходил приказ: взять за образец такую-то роту такого-то полка и сделать как они. Солдаты, задетые тем, что их заставили снова работать, изобретали новые украшения, чтобы в свою очередь заставить поработать первых изобретателей. И так могло продолжаться до бесконечности. Можно сказать, что лагерь никогда не бывает закончен, в нем остается всегда что-нибудь доделать.

Один из полков решил срубить несколько елей в соседнем лесу и водрузить их на линии ружейных козел – получилось красиво, тем более что ели долго сохраняют свой цвет, даже тогда, когда они срублены. На следующий день пришел приказ: сделать всем, как этот полк, но подражатели, желая улучшить начатое, посадили также деревья в углу каждого барака, что было найдено еще более красивым, и был соответственно приказ подражать подражателям. Тогда, чтобы превзойти всех, мы вычертили перед фронтом нашего полка огромный прямоугольник, который был выровнен и приведен в идеальный порядок, чтобы служить для смотров и парадов, и эта площадь была обсажена шестью рядами деревьев, превратившись тем самым в прекрасный парк для прогулок. Все это создавалось как по волшебству: когда у вас в распоряжении три тысячи работников, а у них есть добрая воля, все идет быстро. Другие части вскоре получили приказ сделать как мы, что и было выполнено, но соседних лесов больше не было…»[580].

Б. Зис. Лагерь французской армии поблизости от Данцига, май 1807 г. Рисунок с натуры

Добавим, что по части украшения лагеря фантазия солдат и офицеров была поистине неистощимой: бараки белились негашеной известью, иногда частично красились, на коньке крыши водружались трехцветные флажки, а на фронтоне размещали украшения в виде императорских орлов, выкладывались настоящие партеры из дерна, посыпались песком дорожки, сооружались цветники и даже триумфальные арки!

Нам кажется, что читатель уже хорошо уяснил: без дела в лагере не сидел никто. Даже офицерам порой приходилось несладко, вот что писал один из них в своем дневнике в 1808 году: «Мне кажется, что я вернулся в Военную школу. Прежде всего, когда мы на дежурстве, а это случается семь дней из четырнадцати, мы не можем выйти из лагеря даже на час, потому что весь день – это сплошные экзерциции и сборы. Нужно целый день быть в полной экипировке. На следующей неделе мы чуть посвободнее. Однако нужно идти на занятия с солдатами в четыре утра, а потом снова упражнения с пяти до восьми вечера. Только суббота относительно свободна, потому что этот день отведен солдатам для чистки оружия и приведения в порядок мундиров. Так что господа офицеры могут, если они не на дежурстве, отправиться погулять на коне в соседние деревни или прокатиться до Лигница, находящегося меньше чем в лье от нашего лагеря. Но это один день из четырнадцати, что касается воскресенья, мы свободны, начиная от полудня, когда кончается парад, до вечера»[581].

Именно по этой причине среди солдат и младших офицеров не особенно любили лагерные стоянки – слишком уж много было работы и маневров. Зато было то, что нравилось всем без исключения от солдата до генерала, – это размещение на кантонир-квартирах (cantonnement) или попросту на постой. Войска, располагавшиеся таким образом, имели возможность действительно отдохнуть. Разбросанные небольшими отрядами по деревням и городкам, они лишь изредка собирались для воинских упражнений. Солдаты проводили время в развлечениях или же занимались вполне мирным трудом, помогая своим хозяевам, или же просто пребывали в сладостном безделье…

Кроме нескольких фраз общего характера из устава 1791 года, правил квартирного размещения не существовало, и все здесь зависело от многих обстоятельств. Как правило, войска, прибывавшие в город на постой, строились на центральной площади, где они получали направления для размещения в тот или иной дом (billet de logement), которые выдавались командным составом при содействии местной администрации. Звучала команда «Вольно, разойдись!», и солдаты и офицеры, смешав ряды, расходились по назначенным им квартирам, а дальше все зависело от страны, города, отношений, установившихся с местными жителями и тысячи других обстоятельств, которые превращали постой то в счастливый отдых, то в безрадостную жизнь в убогих лачугах.

Из стран, которым сотни раз пришлось испытать на себе прелести размещения войск на квартирах, более всего славились своим гостеприимством германские государства. Здесь солдаты и офицеры большей частью располагались в чистых квартирах у аккуратных доброжелательных хозяев. Вот что вспоминает о постое в Силезии драгунский унтер-офицер Тирион де Мец: «После завершения кампании (1807 года) нас разместили на кантонир-квартирах. Силезия стала местом нашего отдыха. Этот край хорош собой, богат, и все здесь в изобилии. Люди и лошади разместились на постой у жителей и питались за их счет досыта. Кроме врожденной доброты силезцы еще испытывали большое уважение к солдатам императора, победителя всего континента»[582].

С теплотой вспоминает об этом же крае в начале 1812 года другой кавалерист, офицер 8-го конно-егерского полка Комб: «Остановка длилась шесть недель и имела своей целью концентрацию армейских корпусов… Наши солдаты и их кони были прекрасно размещены и отлично накормлены у жителей самых доброжелательных и гостеприимных, которых только можно вообразить. Солдаты так подружились со своими хозяевами, что помогали им в работах по дому и в поле, так что на них смотрели почти как на членов семей. Эти добрые крестьяне говорили, что присутствие наших солдат было для них не столько в тягость, сколько в помощь, ибо за пропитание они получили себе в помощь отличных работников, которых при всяких других обстоятельствах они должны были бы не только кормить, но и хорошо оплачивать. Так что, когда мы получили приказ отправиться в путь, все население провожало нас с глубоким сожалением, обмениваясь со своими постояльцами прощальными поцелуями и рукопожатиями»[583].

Конечно же, не всегда даже в Германии отношения между войсками и населением были столь идиллическими, тем более что французы любили вкусно поесть и хорошо выпить: «Мы расположились на постой у жителей и питались за их счет, – вспоминает гренадер Старой Гвардии о размещении на кантонир-квартирах в Берлине в 1806 году, – обыватели должны были выдавать нам по бутылке вина в день на каждого. Для них это было нестерпимо, так как вино здесь стоит 3 франка бутылка! Они попросили нас, не имея возможности постоянно поить нас вином, принять вместо него пиво или крюшон. На построении гренадеры рассказали об этом офицерам, которые посоветовали нам не настаивать на вине, ибо пиво в этих краях замечательное. Отказавшись от вина, мы успокоили жителей, зато уж пиво и крюшон не были пощажены. Нельзя найти лучшего пива, чем здесь»[584]. Впрочем, и в этом случае мемуарист завершает свое описание постоя на самой оптимистической ноте: «Истинная гармония царила повсюду, нельзя было чувствовать себя лучше, чем мы. Бюргеры со своими слугами приносили нам еду и достойным образом подавали ее нам. Дисциплина была строгой. Граф Гюллен был комендантом Берлина, служба неслась исправно»[585].

Особенно хорошо чувствовали себя на постое офицеры. Обычно они занимали самые лучшие дома, а в сельской местности – замки и усадьбы, где жили на весьма широкую ногу, порой не отказывая себе в удовольствии давать званые ужины, ездить на псовую охоту или даже давать балы, конечно же за счет вынужденно гостеприимных хозяев: «В каждом городе, через который проходил полк (в Баварии по дороге на войну 1812 года), полковой адъютант, свободный от дежурства, получал указание от полковника отправиться к бургомистру и взять у него список всех приличных семейств города и их адреса. Вечером в эти семейства отправлялись приглашения на бал, который на следующий день давался полковником, располагавшимся всегда в лучшем особняке. Полковые музыканты составляли оркестр, а напитки подавались с поистине королевской щедростью. Праздник венчался роскошным ужином и продолжался до рассвета, когда трубачи давали сигнал «По коням» и полк снова выступал в поход»[586].

О требованиях, предъявляемых к местному населению в отношении содержания войск можно хорошо судить по приказу на день от 19 марта 1809 года, данному в генеральной квартире Немецкой армии[587] в городе Ульме: «Войска будут питаться в домах, где они размещаются по обычаю, который установился в Германии… Унтер-офицеры и солдаты будут получать сверх их хлебного рациона следующее: на завтрак – суп и водку на обед – суп, 10 унций (306 г) мяса, овощи и полштофа пива на ужин – овощи и полштофа пива.

Г-да генералы должны проконтролировать соблюдение предписанных правил и сообщить г-ну маршалу имена тех офицеров, которые не будут пресекать нарушений в отношении данного порядка, предписывая своим верным солдатам самую большую корректность по отношению к подданным государств Конфедерации (Рейнской)»[588].

Увы, за пределами Германии и своей территории (Франции, Бельгии, Голландии, Италии) постой уже не представлял собой столь радужной картины. Уже Польша, хотя и являлась союзным государством, но по причине бедности ресурсов и иных стереотипов поведения населения вошла в память солдат и офицеров наполеоновской армии совсем по-иному. Вот что писал 6 сентября 1807 года будущий дивизионный генерал, тогда полковник 7-го гусарского Эдуард Кольбер своему начальнику генералу Лассалю: «Я, наконец, мой дорогой друг, расположился на кантонир-квартирах! И где же? Увы, в Польше. Впрочем, согласно приказу по армии мы должны, вероятно, возблагодарить Бога, ибо из этого приказа следует, что быть в Польше – это все равно, что быть во Франции… Поистине безумие рассказывать подобные сказки французам. Составители этой ереси, очевидно, не пытались получить свои рационы на берегах Омулева и не умирали от нищеты на берегах Пилицы в награду за верную службу… Нечего и говорить о водке, разве за последний месяц мы получили хоть каплю?! Даже в Варшаве не хотят ничего давать для моего полка. Так что победителям под Гейльсбергом и Фридландом остается, чтобы прожить, полтора фунта черного хлеба и перспектива умереть в тюрьме, если они попросят положенных им овощей у своего хозяина…»[589].

Впрочем, все, конечно, относительно, и из письма того же автора видно, что постой в Польше был не столь уж ужасающим, по крайней мере, для офицеров: «Поговорим теперь об офицерах – они живут неплохо. Почти все расположены в помещичьих усадьбах и кое-как устроились. Я живу у доброго малого, у которого, как и у всех в этой стране, есть немного “нема”… но со свининой дело здесь обстоит недурно, я пью и ем. Я хожу на охоту и приношу два-три добрых трофея в день, когда хорошо целюсь…»[590].

Однако сравнительно обеспеченная жизнь на кантонир-квартирах стала возможной лишь по окончании войны. В перерыве же боевых действий зимой 1806–1807 гг. на постое в Польше действительно было несладко. Жители разбегались и прятали продовольствие. Вот что доносил генерал Моран маршалу Даву 17 декабря 1806 года: «Мы не получаем хлеба из Варшавы, у нас нет муки… Солдаты съели всю картошку, а быки и коровы, оставшиеся в двух деревнях, которые мы занимаем, будут съедены за 4–5 дней. У наших лошадей нет ни крошки овса, а дороги так плохи, что нечего и ждать что-нибудь из Варшавы»[591].

В ответ маршал давал довольно неожиданные советы своим подчиненным: «Я не понимаю жалобы, которые вам адресуют. Ваши войска располагаются постоем на наибольшем пространстве, чем кто-либо в корпусе, и там, где имеется наибольшее количество ресурсов, ибо там, где есть жители, есть и продовольствие. Нужно найти его, либо вынуждая жителей показать свои тайники с провизией, либо проследить за ними ночью, когда они идут в лес, и таким образом найти тайники, либо просто прочесать лес: недавнее таяние снега позволит обнаружить свежевскопанную землю»[592].

Можно только представить себе, что испытали жители, которых «вынуждали» показать последний спрятанный мешок с зерном или бочонок с солониной! Но это уже другая история.

Наконец, самыми нетривиальными были порой кантонир-квартиры в Испании и Португалии, в тех регионах, где шли боевые действия. Вот как описывает одно из таких расположений на постой уже известный нам офицер де Нейли: «В Галистео мы не нашли ни одной живой души. Все дома были пусты, а двери заперты. Наши солдаты открывали их ружейным выстрелом в замок – это был способ одновременно верный и наносивший наименьший ущерб. Следуя инструкциям, полученным от хунты, жители ничего не оставляли в своих домах, и мы вынуждены были располагаться на постой без какого-либо провианта. С большим трудом мы раздобыли мешок зерна в соседней деревне, и так, вопреки всем чиновникам военной администрации, мы добыли хлеб, правда, который выпекали самостоятельно»[593].

Впрочем, никоим образом не идеализируя солдат наполеоновской армии и ясно отдавая себе отчет во всех притеснениях, которым подвергалось население тех мест, где войска располагались на постой (подробнее см. в следующей главе), необходимо отметить, что беспорядки начинались прежде всего тогда, когда жители разбегались из своих домов и было невозможно или крайне сложно добыть провиант. Если же основные потребности солдат были удовлетворены, Великая Армия вела себя куда более корректно, чем впоследствии союзники на оккупированной территории Франции.

Очень интересно в этом отношении свидетельство русского офицера, в будущем генерала Левенштерна. В 1809 году волею судеб он оказался в Вене и мог со стороны наблюдать поведение наполеоновской армии, занявшей в мае столицу Австрии. Неопубликованный ранее отрывок[594] из его мемуаров очень ярко характеризует поведение победителей Габсбургской монархии: «Шенау и его парк известны всей Европе благодаря их красоте, но что привлекало тогда особый интерес – это бивак, разбитый прямо перед дворцом. Кирасиры-гиганты занимали все близлежащие строения. Я вынужден отдать должное командирам французских частей, ибо нигде нельзя было найти следов какого-либо беспорядка, даже цветы в парке оказались нетронутыми.

Мы посетили также императорский дворец Лаксенбург. Повсюду мы видели расположившихся на отдых французских солдат, и повсюду собственность оставалась неприкосновенной…

Я видел, например, в Лаксенбурге, в кабинете австрийского императора очаровательные маленькие картины, которые легко было бы унести. Но до них никто не дотронулся. То же самое можно сказать о множестве других мелких и очень ценных вещей… Мой слуга, уроженец Вены, был не столь щепетилен, он утащил из Рыцарской столовой очень старинную и ценную вещицу…»[595].

Даже в самой Испании, в тех регионах, где замолкали на время залпы пушек, и хоть чуть-чуть утихала беспощадная герилья, наполеоновские солдаты и офицеры вели себя так же, как в союзном Мюнхене или покоренной Вене. И мы не можем удержаться от того, чтобы не привести, быть может, несколько пространный, но удивительно живой и красочный пассаж из воспоминаний молодого офицера, с ностальгией рассказывающего о своем пребывании в испанской столице весной 1810 года:

«Она была такой приятной, моя жизнь в Мадриде! Несмотря на войну, я был словно среди самого спокойного мира. Вот что я писал в своем дневнике в начале января…

Едва я просыпаюсь, мои хозяйки приносят мне чашку горячего шоколада. Это каждодневный утренний привет. Несколько ломтиков ослепительно белого ароматного мягкого хлеба лежат рядом с чашкой пенистого напитка…

В моем очаге уже весело горят угольки, на которые Марикита бросила щепотку лаванды, чтобы комната наполнилась ее ароматом… Легкий снежок покрывает мостовую улиц и лежит на крышах. Прохожие укутываются в свои плащи до самого носа.

Чтобы выучить испанский, читаю книжку, которая мне нравится «El hombre feliz, ce rara avis in terris» (смесь испанского с латынью: «счастливый человек – редкая птица на земле»). Я нахожу ее интересной, хорошо написанной, без сомнения, потому что мне удается ее понять. Я слышу, как щебечут дочери хозяйки – они собираются идти на мессу. Сегодня день, когда, согласно поверью, молитвы должны спасти заблудшие души из чистилища – Sacar las almas del purgatorio. «Дон Антонио, какой ужасный мороз, – говорят мне девушки, – на улице два градуса холода!» Они упорхнули, а я, не торопясь, также отправляюсь в Сан-Исидоро, чтобы присоединить к их молитвам мои… По выходе из церкви я встречаю молодого щеголя – majo, ухаживающего за одной из них. Он сообщает мне, что сегодня как раз день рождения девушки. Я покупаю цветы и также спешу принести свои поздравления… Я обедаю в обществе моих очаровательных хозяек и с удовольствием поглощаю олью-подриду (характерное испанское блюдо), а также героически переношу все перченые чрезвычайно острые блюда. На десерт подают замечательные зеленые валенсийские дыни, а мои бургундские познания вовсе не оскорблены тонким вкусом вин из Валь-де-Пеньяс и Тинтильи-де-Рота. Чашечка легкого, но очень ароматного кофе заканчивает не очень продолжительный обед. Я иду на прогулку в Прадо вместе с Девержи. Светит яркое солнце, и от утреннего снега не осталось и следа. При звуках колокольного звона все гуляющие останавливаются как вкопанные и произносят короткую молитву. Мы тоже снимаем шляпы и делаем как они…

Вечером я забегаю посмотреть спектакль. Сегодня дают «Похищение пророка Илии», а потом водевиль «Сумасшедший дом», последний заставляет меня много смеяться… Еще позже вечером я иду на бал в обществе дочерей моей хозяйки. Я, кажется, замечаю, что моя униформа вызывает не очень приятные воспоминания. Тогда я покидаю на короткое время залу и возвращаюсь, одетый как истинный кастилец с головы до ног во все черное, и, кажется, я правильно сделал, так как меня принимают гораздо радушнее, одна из девушек ласково говорит мне на ухо, что я добрый малый – un buen muchacho. Мы много танцуем болеро и сегидильи. Никакого вальса, а чтобы сделать мне приятное, собравшиеся два раза танцуют французский контрданс, впрочем, весьма вяло. Какой прекрасный вечер! В два часа ночи мы покидаем бал после легкого ужина, состоявшего в основном из сладких блюд, и у входа мы находим факелоносцев, которые освещают нам дорогу до дома. Я ложусь спать, мои веки закрываются под звуки льющейся издалека серенады, поющей о красоте ночи…»[596].

Этим безоблачным воспоминанием мы позволим себе завершить главу, где все, казалось бы, пропахло потом, грязью и кровью. Но это неслучайно. Ведь большинство этих людей, на долю которых выпали тяжелые испытания голодных и холодных биваков, новых и новых маршей по колено в грязи, сохраняли, несмотря на все лишения, силу духа, высокое чувство чести и просто веселость и доброту.