Астральный летчик

1Морг

По правому борту в дождливой дымке, как сквозь телевизионные помехи, мелькнули плавни Лахты, ольгинская полосатая вышка-глушилка, шикарные коттеджи Лисьего Носа. От мыса катер взял мористее. Захлебываясь ревом, запрыгал на крутой волне.

Мокрая палуба была пуста. «Папа» с Ченом укрылись от дождя в рубке. Алик с Андрюшей, скорчившись, сидели в твиндеке. Рядом с двигателем.

Алик глядел на рвущийся на стеньге флаг. Флаг был необычный: на синем поле выгнутая луком радуга. На лук-радугу наложена стрела с пылающим наконечником. Это что-то Алику напоминало.

Андрюше этот катер больше не казался недосягаемым уютом, как с берега. Он поправил наручники. Наручники на них надел Чен, прежде чём их опустили в твиндек. Андрюша подвинулся к Алику:

— Зачем ты им сдался?… Мы бы в «зеленку» ушли…

Алик, улыбаясь, глядел на голубой флаг:

— Извини, Первозванный… «Фанера»… Мне очень «фанера» нужна.

— Больше, чем Марина?

Алик с трудом оторвался от флага:

— Марина?… Она меня не любит, Первозванный.

— Бли-ин! — заорал Андрюша, перекрывая рев двигателя. — Ты ничего не понял!

— Все я понял! Все! — кричал ему в самое ухо Алик. — Она пришла вся в черном. Она прощаться со мной пришла. И все!

— Психолог! — орал Андрюша. — Фрейд сраный! Ни черта ты не понял, кретин!

Катер подбросило на волне. Они больно стукнулись головами. И расселись. Подальше друг от друга. И замолчали. Но Алик не мог долго молчать, глядя на закованного в наручники Андрюшу.

— Я только в одном перед тобой виноват, Первозванный. За «голубого песца» виноват. Он же дал тебе ключевую фразу. А я ее упустил. Я другим был занят. Извини.

— Какую фразу?

— «Маскировка от противного»,— сокрушался Алик, — помнишь, он так про мою маечку сказал? Это же их сленг. Чекистская феня. А помнишь, как он за КГБ пил? Голубь-то опущенный не зря же ко мне прилетал. А я упустил! Если бы не эта «подстава», мы бы уже ероплан строили! Кре-тин!!! А-а-а!!!

Алик орал в отчаянии. Не стеснялся. За ревом двигателя их никто не мог услышать. Андрюша не останавливал его. Пусть выкричится. Иногда помогает. Андрюша думал о Марине. О том, что сегодня вечером она встретится с Капитаном Джо. И уже ничто не сможет помешать их встрече.

И еще он думал, прав ли Алик, выбрав из двух зол это — этот мощный белый красавец катер. Конечно, он не знал всех его заморочек с КГБ. Но ему казалось, что там хоть «система». То есть государство, ответственность, хоть какая-то предсказуемость. А куда несет их этот красавец-катер? «Это все равно, — думал Андрюша, — что в плен к „индейцам" попасть». «Индейцами» в горах называли душманские отряды, никому не подчиняющиеся. Воюющие только за свои кровные интересы. Даже бывало и со своими. «Индейцы» могли запросто расстрелять, распять, продать в рабство в чужую жаркую страну или у федералов обменять на боеприпасы. Тут уж, как говорится, туши лампаду.

Алика уже один раз заказывали. И если «папа» узнает, что перед ним не чекист, не бандит, а ушедший от его заказной пули Саша Ольшанский, тут и к гадалке ходить не надо. Андрюша не понимал, почему же он все-таки выбрал этих «индейцев»? Неужели с чекистами он заморочился еще покруче?

Андрюша поглядел на Алика. Он сидел, скорчившись под брезентом, и глядел на синий флаг. Улыбался довольный. Что-то вспомнил про этот странный вымпел. Заметил, что Андрюша смотрит на него.

— Ах, Андрюша, — засмеялся он, — печалиться не надо, как говорится. Нет худа без добра. Нас везут в гости к Капитану Джо. Это его вымпел. Я высчитал…

На катере резко положили руль вправо, и катер полетел к берегу. Холодная волна перехлестнула через фальшборт, ударили в лицо колючие пенные брызги. Алик заорал во всю глотку:

Андрюшу рассердила его веселость. В аналитических способностях Алика он разочаровался крепко. Казалось, все Алик рассчитал правильно, но не учел простую вещь — продажную, подлую натуру «голубого песца».

От песчаного берега далеко в залив тянулся белый двухэтажный причал. На втором этаже солярий. Мокрые полосатые солнечный зонтики, сложенные в штабель деревянные лежаки. На песчаной дюне окруженное соснами белое длинное здание. Как океанский лайнер в зеленом море леса. Какой-то санаторий или престижный дом отдыха. Только без людей. На берегу ни одного человека. Ни одного огня в доме. Из стеклянной будки на причале вышел человек в черной форме с коротким автоматом на плече. Ловко, одной рукой, принял причальный конец. Замотал швартов вокруг бетонной колонны. Открылись полированные двери рубки, на палубу грузно поднялся «папа». Он на ходу что-то дожевывал, вытирал руки о салфетку. Спросил, наигрывая кавказский акцент:

— Ну как, кавказские пленники, не укачались? — Он ткнул жирным пальцем в Алика: — Переоденешься, дорогой, зайдешь, поговорим.

«Папа» был весел и доволен. Чен помог ему подняться по трапу на причал. По причалу от берега к катеру подходил седой человек. С двумя автоматчиками.

— Петрович! — крикнул ему «папа».— Переодень гостей. Старшего ко мне. Младшего в морг.

Петрович ловко спрыгнул с высокого причала на качающийся на волне катер. Спустился в твиндек и снял с обоих пленников наручники. Потом выставил их у рубки. Руки на крышку рубки, ноги шире плеч. Быстро и профессионально обшмонал.

Моргом называлась узкая холодная комната без окон в цокольном этаже здания. Со скрипучей железной дверью. С синей лампочкой под потолком. Комната обложена была белым кафелем. По стенам стояли два медицинских топчана с крутыми изголовьями. Топчаны застелены желтоватой клеенкой в несмываемых ржавых пятнах. В углу — два синих кислородных баллона. В этой комнате Андрюша и Алик переоделись в полушерстяные тренировочные костюмы «Reebok», изношенные кроссовки той же фирмы. Андрюша подошел к двери, прислушался, отошел в простенок и подозвал Алика. Когда тот подошел, Андрюша достал из-за спины ТТ. Подмигнул.

— Как он его не заметил? — шепотом спросил Алик и взял пистолет.

— Я его в плавки спустил, — подмигнул Андрюша, — а старый пень по бедрам и по спине шарил.

«Везет дуракам, — подумал Алик, — а если бы седой нашел?» — и взял пистолет у Андрюши.

Заскрипела дверь, и Алик тут же убрал ТТ за спину. Вошел Петрович. Ни слова не говоря, кивнул Алику на дверь.

— Подожди, Андрюша, я скоро,— бодро сказал Алик.

Петрович только мрачно посмотрел на него.

Огромный дом был совсем пуст. Поднимаясь по узким служебным лестницам, вышли наконец в просторный холл. Даже в темноте сверкал паркет. Петрович подошел к двустворчатой дубовой двери. Стукнул по бронзовой сверкающей ручке в виде львиной лапы. И отошел. За дверью «папа» разговаривал с кем-то по телефону. Похоже, горячо оправдывался, но слов его было не разобрать. «Папа» в последний раз в чем-то горячо заверил собеседника, и дверь открылась. Открыл ее Чен. Пригласил Алика в кабинет:

— Зайдите, пожалуйста.

И Петровичу делово:

— С волчонка глаз не спускай.

«Папа» уже успел принять душ. Ходил по кабинету в длинном шелковом халате. Румяный, возбужденный. На ходу затягивался «Мальборо». Он даже не взглянул на Алика. Чен показал Алику глазами на черное кожаное кресло. Показал и ушел. В узкую дверцу за письменным столом в тон дубовой панели, обрамлявшей просторный деловой кабинет с компьютером у окна, с факсом на журнальном столике, с эскадроном телефонных вертушек на широком столе.

«Папа» в своем зеленом роскошном халате с огнедышащим драконом на спине, казалось, попал в этот строгий кабинет случайно. Забежал на секунду из предбанника фирменной сауны и сейчас уйдет обратно, дальше ловить кайф. Но он не уходил. Упруго бегал по ворсистому ковру, на ходу роняя пепел. Наконец остановился у стола. Открыл верхний ящик, достал блокнот. Черкнул в нем что-то. Нажал кнопку селектора. Хмуро приказал:

— Через полчаса машину к подъезду.

И только тогда сел за стол, тяжело вздохнул и распустил полные губы. Он был здесь абсолютным хозяином, и роскошный халат ему нисколько не мешал. Он был настолько хозяин, что имел право появиться в своем кабинете хоть голый. Ничто не умаляло здесь его хозяйских прав. Он вынул из бокового ящика свежее вафельное полотенце, промокнул взмокшую лысину. Бросил полотенце обратно в ящик, как в бельевой шкаф. И только тут заметил, что за ним уже давно с интересом наблюдает Алик. Он откинулся лысиной на высокую спинку хозяйского кресла, спросил, прищурившись:

— Так ты, говоришь, был вместе с Ольшанским в больнице?

— Был.

— Говорил он с Ланой?

Алик сделал вид, что не понял. «Папа» ему объяснил:

— С Марининой матерью он в больнице разговаривал?

Алик пожал плечами:

— А это важно?

— Для тебя нет, — отрубил «папа» — так говорил он с матерью?

Алик сочувственно покачал головой:

— Кажется, говорил.

«Папа» помассировал лысину. Ему явно не понравилось, что Ольшанский разговаривал с Марининой матерью. А Алик с сожалением подумал: «Зря я не успел поговорить со Светланой».

— Так как тебя зовут? — угрюмо спросил «папа».

— Алик.

— Александр, что ли? — уточнил «папа».

— Саша — это другой,— напомнил ему Алик.— А я Олег… Если хотите.

— Тебя я не хочу, мне срочно нужен Саша. Срочно. — И «папа» пододвинул к себе телефон.

— Давайте сразу договоримся,— поставил вопрос ребром Алик, — сначала предоплата — деньги на стол, и Ольшанский ваш.

«Папа» постучал по столу розовыми пальцами:

— Видишь ли, обстоятельства несколько изменились. — Он неожиданно сменил тон. — Слушай, Алик! А во сколько ты оцениваешь свою жизнь? Реально?

Алик подтянулся на подлокотниках мягкого кресла, сел собраннее.

— Как всякая жизнь, она бесценна.

— Ерунда! — рассердился «папа». — Как всякий товар, она имеет свою цену. И цена эта меняется в зависимости от обстоятельств. Бывает, что жизнь не стоит и ломаного гроша. — И «папа» улыбнулся.

— Вы считаете, что я как раз в таких обстоятельствах?

— Хочешь продать Ольшанского за сто тысяч баков, так?

— Так, — кивнул Алик.

— Я бы заплатил тебе, честное слово, — уверил Алика «папа», — если бы твоя собственная жизнь ну хоть что-то стоила. Сейчас ты у меня в руках, и для меня она не стоит ничего. Я могу тут же позвонить генералу Калмыкову и отдать тебя им просто по дружбе. Настолько ты мне не интересен. Но… Я отпущу тебя на все четыре стороны, если ты скажешь мне, где сейчас находится Саша.

— Бесплатно? — осведомился Алик.

— Ты плохой коммерсант, — пожалел его «папа», — давай вместе считать. Ты просишь за Сашу сто тысяч. Так?

— Так.

— Это когда твоя жизнь чего-то стоит. Сейчас она стоит ноль. Любая сумма, умноженная на ноль, равняется чему?

— Нулю, — вспомнил Алик.

— Правильно, — подтвердил «папа», — сейчас ты на голом нуле. Но… Я дарю тебе твою жизнь за Сашу. Его ты оценил в сто тысяч. Ну так сколько же стоит мой скромный подарок?

— Сто тысяч? — улыбнулся Алик.

— Молодец! — «Папа» даже хлопнул в пухлые ладошки. — Я плачу тебе сто тысяч за то, что для меня не стоит ни гроша. Ты оценил мою щедрость?

— Как интересно…

«Папа» встал из-за стола. Потушил верхний свет и поднял белые жалюзи на окне. Внизу в сиянии луны волновался залив. Шумели прибрежные сосны. По кромке берега шли два темных силуэта с собаками. «Папа» подошел к противоположному окну. И на нем поднял жалюзи. Темный массив леса сливался с низкими рваными облаками. Под ветром мерцали фонари на сторожевых вышках. «Папа» глядел на эту мрачную красоту, засунув руки в карманы халата. Упрямо склонив крутой лысый лоб.

— Я не хочу тебя пугать. Тебе самому отсюда не выбраться. Здесь мое государство. Со своей полицией, со своей таможней, со своим КГБ.

Он повернулся к Алику и сказал сурово:

— Я купил этот бывший обкомовский рай. Бывшую базу отдыха «Отрада». Двадцать квадратных километров. Здесь все теперь подчиняется моим законам. Здесь есть даже кладбище. Небольшое пока. Но сказочное. Песок и сосны. Мечта. Хочешь, мы тебя здесь похороним? Бесплатно. Как дорогого гостя. Хочешь?

— Спасибо, — вежливо поблагодарил Алик.

В темноте за узкой дубовой дверью панели пробивался свет. Там их слушали.

— Ну так что? Принимаешь мой щедрый дар? Или выбираешь бесплатные похороны?

Алик смотрел в окно на блестевший под луной неспокойный залив. На длинные черные тени поста на берегу. На качающийся на волне белый катер.

— Мне надо подумать.

— Чего тут думать? Не глупи.

«Папа» подошел к столу, включил свет, снял трубку телефона:

— Давай телефон этого бесценного Саши.

— Подождите, подождите, — попросил его Алик.

«Папа» положил трубку и спокойно объяснил:

— Тут вмешивается еще одно обстоятельство. Время! Дорого яичко ко Христову дню. Время играет не на тебя, Алик. Сейчас твоя жизнь стоит сто тысяч. За жизнь Саши. Но если я найду Сашу сам, а я его обязательно найду, твой выигрыш опять превратится в голый ноль. Ты пойми формулу твоего выигрыша: сто тысяч, помноженные на время. А твое время стремится к нулю с каждой секундой. Давай, Алик, не глупи. Называй его телефон и адрес. Быстро! Ну?

Тут узкая дверца приоткрылась. Тихо вошел Чен, склонился к плечу «папы», что-то зашептал.

— Марина? — «Папа» побагровел. — Не может быть!

Чен снова прошептал ему что-то. «Папа» закурил. Взял себя в руки. Сказал ватным от дыма голосом:

— Тебе, Алик, повезло. Немножко повезло. Твой ноль отодвигается всего до утра. Завтра утром ты будешь здесь. И у тебя останется одна секунда. Всего секунда. Чтобы назвать его адрес.

Алик снял очки. Большим и указательным пальцем с силой надавил на глазные яблоки. В глазах поплыли радужные круги.

— Проводи его в морг, — приказал «папа» Чену. — Я пока переоденусь.

Чен подошел к Алику, показал ему глазами на дверь. Алик хотел спросить у «папы» про Марину, но раздумал. Встал и пошел к дубовой двери. Впереди Чена. У самой двери «папа» остановил Алика:

— А впрочем, может, уже сегодня я сам найду Сашу. Сам. И ты мне станешь совсем не нужен.

— Ну-ну, — улыбнулся ему Алик.

В морге Алика ждал Андрюша. Он лежал на медицинском топчане закинув руки за голову. В синем мертвящем свете тусклой лампочки. Дверь с грохотом закрылась за Аликом. Алик сказал весело, чтобы подбодрить Андрюшу, хотя на душе было тоскливо и пусто:

— Не отчаивайся, Первозванный! Это нас «папа» пугает. Как пионеров в Артеке. Детские страшилки рассказывает. На ночь.

Андрюша встал. Подошел к железной двери. Прислушался. В коридоре было тихо. Аж в ушах звенело от тишины. Андрюша поманил Алика рукой, подвел его к белой картонной двери в соседнюю комнатку. И широким жестом открыл ее, продемонстрировав содержимое. Синий свет из их комнаты осветил штабель цинковых гробов. Один гроб стоял отдельно внизу. Синий свет поблескивал на пластмассовом окошечке в изголовье. Чтобы родственники смогли опознать запаянный труп. После затянувшейся паузы Алик спросил:

— Они хоть пустые?

— Пока, — ответил Андрюша.

— Какая безвкусица, — оценил увиденное Алик.— Кто-то из великих сказал: «Талант — это чувство меры». Свалка гробов — это чересчур. Георгий Аркадьевич — бездарь. Шарлатан. Тьфу.

И Алик закрыл ветхую картонную дверь. Андрюша сел на топчан, откинулся на кафельную стенку:

— Он не шарлатан, Алик. И он нас не пугает: Здесь и находится его бизнес.

— Гробы? — не понял Алик. — Думаешь, он торгует цинковыми гробами? Думаешь, это солидный бизнес?

— Его бизнес — «шоу кумитэ», — напомнил Андрюша, — помнишь, что нам «голубой песец» рассказывал? Так вот это шоу находится здесь.

— Подожди, подожди,— перебил его Алик.— Сколько же на этом шоу за вечер гибнет бойцов? Я так понял, что один. Всего один. Иначе все это превращается в бездарный цирк. Смерть — дело штучное. Ею надо торговать в розницу. Зачем «папе» столько гробов?

Андрюша ответил как давно решенное:

— А «папа» их оптом скупил.— На каком-нибудь военном складе. По дешевке.

— Гигант! — восхитился Алик.— Беру свои слова обратно. «Папа» не бездарь. Простой, скромный гигант.

— Мы с тобой, Алик, действительно находимся в морге. — Андрюша огляделся: — Вот как раз сюда и приволакивают со сцены трупы. Здесь их и запаивают в цинки. Видишь, синие баллоны в углу? Там ацетилен. Здесь запаивают и отправляют по адресам. Помнишь, «песец» сказал, что среди бойцов много приезжих?

Алик задумчиво глядел на синие тяжелые баллоны в углу:

— А нас и запаивать, Андрюша, не надо. «Папа» сказал, у него здесь сказочное кладбище. Лично меня обещал бесплатно похоронить.

— И похоронит. Нас обоих. Не зря же нам этот морг показал. Такое просто так не показывают.

Алик спохватился:

— Э, а где наша одежда?

— Седой унес.

— У меня же там… У меня же там секретные документы.

— Ничего там не было, — успокоил его Андрюша, — мокрая пачка сигарет и зажигалка.

— Неважно, — возмущался Алик, — это же личная собственность.

— Тихо! — попросил Андрюша и покосился на дверь.— Зажигалку и сигареты я спрятал. Только их высушить негде. Здесь даже батарей нет.

— В морге и не положены батареи. Ну давай хоть мокрую пачку. Может, раскурится.

Андрюша вытащил из-под изголовья топчана мятую пачку «беломора» и зажигалку:

— Кури мои. Сухие. Я их по привычке с утра под тельник заныкал и забыл.

Алик покосился на пачку и улыбнулся:

— Только не это… она так тебе сказала на стрелке?

— Так.

— Глупая, избалованная девчонка,— мягко сказал Алик. Взял папиросу, размял в пальцах.

— Может, не надо курить? — спросил Андрюша.

— Это еще почему? — возмутился Алик. — Даже приговоренным дают закурить. И последнюю чарку, между прочим, дают. Всенепременно.

Андрюша кивнул на дверь:

— Петрович почует. Завалится.

Алик щелкнул зажигалкой. Затянулся. Выпустил струю дыма прямо в железную дверь:

— А пусть… Может быть, узнаем что-нибудь для нас интересное.

— Он не разговаривает. Глухонемой, наверное.

Алик задумался:

— Он не глухонемой. На каждый звук как зверь реагирует. Просто разговаривать с нами не велено. Или язык у него отрезан уже.

И Андрюша закурил. Закинул ноги на топчан.

— Давай подумаем, что делать.

— Куда бежать? В кого стрелять? — понял Алик. — Эх, жаль за твоего капитана так сегодня и не выпили…

— Не треплись! — оборвал его Андрюша. — Сегодня нам самим нужно живыми остаться.

— До утра можешь спать спокойно, — заверил его Алик. — Утром «папа» моего ответа ждет.

— На что ответ?

— Он обещает выпустить нас отсюда живыми, если я ему Сашу сдам.

— Но ведь Саша…

— Правильно. Саши больше нет! И долго морочить ему голову он не позволит… Там на берегу мы еще могли уйти, пообещав ему Сашу… Здесь этот номер не пройдет…

Андрюша слушал его, закинув руку за голову. Пуская синий дым в сторону синей лампочки. Более светлый дым клубами стлался вокруг темно-синего светила, как кольца Сатурна. Алик громко шлепнулся на свой топчан:

— Я уже чувствую себя на том свете, Первозванный.

Тогда Андрюша сказал:

— У меня есть план… Я все обдумал. Слушай.

Алик сел на своем топчане. Приложил палец к губам. Показал на дрожащую в дыму синюю лампочку:

— А «жучков» здесь нет?

— Чисто, — успокоил его Андрюша.

Алик огляделся недоверчиво:

— По идее не должно… Обитателям этой комнаты говорить уже не о чем. Ладно, давай, только тихо.

— «Голубой песец» хотел продать меня в это шоу… — начал Андрюшки замолчал.

— Дальше что?

— Я к ним сам попрошусь.

— Зачем? — не понял Алик. — Тебе понравился уютный отдельный цинковый фоб с окошечком?

— Кончай! Я соглашусь с условием, что они отпустят тебя!

Алик потушил папиросу о цементный пол:

— За кого ты меня принимаешь, Первозванный? Я не Монтесума. Мне человеческие жертвы не нужны. Я православный человек. За меня уже жертва принесена. И ее мне вполне достаточно.

— Ты не понял,— рассердился Андрюша. — Я не жертву предлагаю. Я хочу выиграть время. Ты уйдешь на волю и что-нибудь придумаешь.

Алик грустно посмотрел на Андрюшу:

— Ты переоцениваешь меня, Первозванный. Да, я гений. Но не Бог. Воскресить им Сашу я не могу! Признаться, что я Саша, — тоже не могу. Это все равно что самому лечь в этот уютный цинковый ящик. — И Алик саданул кулаком по кафельной стене.

Андрюша докурил папиросу. Затушил о цементный пол.

— Слушай, а что у тебя за история с этим «папой»? Откуда он Марину знает? Что у вас за дела?… И вообще… Кто ты сам-то такой? Я же ничего не знаю…

Алик помолчал. Вздохнул. Уставился на синюю лампу.

— Ты прав. Ты имеешь право это знать… Коли я тебя запутал в этот мрак… Я хотел причаститься как человек. А потом уже исповедоваться…— Алик перекрестился. — Прости меня, Господи! Неисповедимы пути твои… Слушай, Первозванный…

Андрюша закрыл глаза. Он ждал, что на него обрушится обвал страшных тайн и захватывающих дух приключений из «дурацкой непутевой жизни». Обстановка располагала. Но Алик молчал. Будто уснул.

— Давай, Алик, я жду, — напомнил о себе Андрюша.

Алик ответил не сразу:

— Видишь ли, Первозванный… Оказывается, это очень трудно сделать. И самое трудное в этом деле — начать. Я сейчас ищу аналогии. Например, одна из самых интересных исповедей начинается словами: «Му name is Robinson Crusoe and I was born in the city of York…» Очень здорово. Просто и искренне. Такой исповеди любой мент сразу поверит. Но, видишь ли… Ты ведь спрашиваешь не столько обо мне, сколько о «папе» и Марине… Значит, это замечательное начало нам не подходит. И тут мне в голову приходит другая аналогия. Уже исконно наша — православная. А именно: «Когда я на почте служил ямщиком…» Сразу обстоятельства берутся за рога. А обстоятельства для нас, православных, — жуткое дело. Обстоятельства для нас — главный враг. Согласен? Мужик служит на почте ямщиком. Так? Вроде бы ну и что? Что в этом плохого? А ты послушай дальше: «И крепко же братцы в селенье одном любил я в ту пору девчонку»! Вот тебе сразу неразрешимый конфликт: сильный здоровый мужик работает ямщиком и любит в соседнем селенье девчонку! Такая вот притча…

Алик замолчал.

— Разве это притча? — не понял Андрюша. — Любит ямщик девчонку и что?

Алик сел на топчане и с удовольствием объяснил:

— Ты перевел нашу русскую песню на вульгарный английский язык! Ямщик любит девчонку. Ну и что? Но наш-то мужик говорит совсем по другому: «Когда я на почте служил, я любил!» И в этом вся трагедия!

— В чем трагедия-то? — опять не понял Андрюша.

— Да в том, что столкнулись два несовместимых обстоятельства! Служил — любил! Как говорится, если водка мешает работе — брось работу. А мужик не смог бросить службу. И вся эта история кончилась жутко. Пока он был в отъезде, девчонку соблазнили и бросили!

Алик пропел вдруг тихо:

Андрюша молчал. Соображал. Какое отношение имеет эта новая притча Алика к его исповеди?

— Самое время «хлопнуть по стакану, сдвинуть мозги набекрень», — сел на топчане Алик. — Черт с ним, с поздним ужином. Но чарку-то нам могли бы поднести! Я еще ни разу в жизни не пил в морге. В самолете — пил, в поезде — всенепременно, на пароходе — пил, даже в барокамере пил, а в морге еще не приходилось. Согласись, Первозванный, нас приняли здесь не по первому разряду. Не как дорогих долгожданных гостей. Я все завтра же выложу этому толстому борову. Пусть без меня поищет Сашу Ольшанского. Пусть!

Андрюша спустил ноги на цементный пол:

— Уже утро, наверное?

Алик прислушался:

— Нет. Еще ночь. Слышишь, ветер какой?

Даже в их подземелье было слышно, как на воле шумели сосны, рокотал залив, в трубах вентиляции будто электричка проносилась.

— К утру ветер стихает,— сказал Алик.— Сейчас самый разгар. Середина ночи.

Андрюша протянул Алику «беломорину».

— Давай по последней… И рассказывай. К утру мы должны найти выход. От цинкового ящика я на Кавказе ушел… и мне не светит на гражданке в него залететь…

Алик прикурил и рухнул на жесткий топчан.

— Только давай ближе к делу, — предупредил Андрюша, — докладывай реально. По фактам. Как ты познакомился с Мариной? Кто такой «папа»? Чего он от тебя хочет? И покороче. Времени до утра мало.

Алик затянулся «беломориной» и начал так:

— Когда я на почте служил ямщиком…

— Кончай стебаться! — рассердился Андрюша.

— Извини…— согласился с ним Алик.— Когда в сумасшедшем я доме служил…

— Кончай!

— Я не стебусь, — оправдался Алик. — Честное слово. Я служил тогда в Институте имени Бехтерева. Это такой умный дедушка, который поставил Иосифу Виссарионовичу жуткий диагноз — паранойя… А на следующий год дедушка погиб при странных обстоятельствах…

— Короче, — перебил его Андрюша. — Кем ты там работал?

— Я там служил психологом,— тут же ответил Алик. — После психологического факультета… Многие даже и не знают, что такой факультет в университете есть. Он находится на другом берегу Невы. На Галерной улице. Ну, я тебе доложу, и шарага…

— Ты ближе к фактам давай! К делу! — потребовал Андрюша. — А то нам с тобой из этого санатория никогда не выбраться!…

2Исповедь

Это было весной восемьдесят восьмого года, точнее— где-то в марте, еще точнее — через неделю после Международного женского дня… В ординаторской еще пахло мимозами… Женщинам к празднику цветы дарили. И пили разведенный кока-колой спирт. Спиртом уже не пахло. Но мимозами еще пахло. Пряно так и тоскливо. Вдруг старшая сестра вызывает меня к профессору. К Татарскому Борису Матвеевичу. Я тогда у него ассистентом числился. Не служил, подчеркиваю, а числился. Потому что этот блаженный человек, дай Бог ему здоровья, позволял мне заниматься всем, что душе моей было угодно. Я и занимался разным мракобесием. Как-то: фотографировал, например, галлюцинации дилириумных алкашей на пятом отделении. Алкаш в белой горячке, кричит дико: «Крысы! Крысы! Доктор, спаси!» Я спрашиваю: «Где крысы, „болезный"?» Он мне показывает, дураку: «Да вон они, суки! Не видишь, что ли?» Я-то их, конечно, не вижу. Разве здоровый человек увидит чужую галлюцинацию? Но, что интересно, фотоаппарат фиксирует на пленку серые сгустки с длинными хвостами. На расстоянии примерно сантиметров тридцати от глаз «болезного». В общем, чистейшее мракобесие. Зафиксированное на чувствительнейшей пленке Шосткинского завода. И завод, я уверяю, тут совсем ни при чем. Извини. Опять немножко отвлекся. Но эта тема очень скоро нам пригодится. Всенепременно.

Так вот. Я занимался мракобесием. А на ученом совете бедного Бориса Матвеевича коллеги ужасно доставали моими безумствами. Расходящимися с общепринятыми безумно конкретными теориями материализма! Напоминаю, шел тогда безалаберный, суматошный одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год. Когда водка стала резко пахнуть ацетоном. И моих болезных «крысоловов» значительно прибавилось. В общем, я блаженному профессору осточертел. И вызвал он меня в свой кабинет. А в кабинете напротив него сидит удивительная женщина. Высокая и стройная, как девочка. В дорогих браслетах и золотых цепях на груди.

Борис Матвеевич смотрит на меня хитро и представляет меня ей: «Познакомьтесь, Светлана Филипповна. Это мой ассистент Александр Олегович Ольшанский. Очень талантливый ученый. Надежда всей многонациональной советской науки. Он вам поможет. Всенепременно. К тому же он ваш сосед. Живет рядом с вами на славном Васильевском острове».

И очень любезно представляет мне ее: «А это, коллега, жена… простите, молодая вдова недавно скончавшегося известного всем профессора Николая Николаевича Паршина… Знакомьтесь».

Как ты, конечно, понял, это была мать Марины. Светлана Филипповна грациозно протянула мне руку в золотых перстнях тылом ладони кверху. Для поцелуя, естественно. Но повторяю, шел суматошный восемьдесят восьмой год. Целовать руки дамам и в храмах со свечками стоять было еще не модно. Я крепко, по-мужски, ободряюще пожал изящную золотую ручку.

Светлана Филипповна возмутилась. Не этим, конечно. А тем, что блаженный Борис Матвеевич сам не снизошел до ее просьбы. А подсунул ей какого-то румяного, бородатого… соседа. А ей ведь нужен знаменитый врач. Светоч психиатрии. Больна ее единственная шестнадцатилетняя дочь. Отпрыск гения научного коммунизма. Профессора самого престижного в городе вуза. Славного друга вымершей когорты партийных вождей. Неужели неблагодарный профессор Татарский забыл, как благодаря ее покойному мужу смог оформить себе заграничную командировку на научный конгресс?

Мой блаженный профессор, конечно же, этого не забыл, но ровно через неделю он как раз и отправлялся в зарубежную командировку. Совсем без помощи ее всесильного мужа. Потому что в восемьдесят восьмом уже мало кто обращал внимание на пятый пункт в овировской анкете.

Борис Матвеевич извинился перед знатной дамой. И от души заверил ее, что, вернувшись из командировки, сам займется ее милой дочерью. Но он убежден, что его талантливый ассистент справится и сам. Потому что у ее чада обычные возрастные беспорядки. И в ее состоянии он лично не находит ничего серьезного.

Знатная дама Светлана Филипповна ушла недовольной. Но телефон свой все же оставила. А Борис Матвеевич объяснил мне, что, если я не прочищу мозги этой избалованной девчонке… Не поставлю ее на путь истины… Не очарую знатную Светлану Филипповну… он вынужден будет меня отчислить по настоянию ученого совета из за-ме-ча-тельного института. И отныне я смогу на свободе сам напиваться до зеленых чертей и сам же фотографировать их на высокочувствительную пленку Шосткинского завода.

Как видишь, выбора у меня не было. И на следующий день я позвонил Светлане Филипповне.

И вечером после работы я впервые посетил их квартиру. Жили они действительно рядом со мной. У храма Андрея Первозванного. Правда, тогда еще в этом здании обитало какое-то конструкторское бюро. Квартира у них была шикарная. Опять же по тем временам. Марину я в тот день не видел. Ее дома не было.

Светлана Филипповна приняла меня в гостиной. И сразу же заявила, что после смерти мужа осталась почти без средств. Много заплатить мне не сможет. И заплатит только по результату. То есть — по полном выздоровлении ее дочери. Могу ли я ей дать такие гарантии?

Таких гарантий больным даже Спаситель не давал. Но мне отступать было некуда. Очень мне не хотелось расставаться с моими болезными «крысоловами». И я на все ее условия согласился.

Кое-что про болезнь ее дочери я уже понимал. Блаженный Борис Матвеевич меня просветил. После смерти профессора Паршина с дочерью все и началось. То непонятный страх, то жуткая необоснованная агрессия. И главное — полное нежелание жить. Красавица. Талантливая девочка. Занималась во Дворце пионеров. В пионерском театре. Мечтала стать актрисой. И вдруг — ничего не хочет. А на носу выпускные экзамены. Аттестат зрелости. А она и на экзамены плюет, и на аттестат. И на зрелость. Эрго! Моя задача — вернуть ее к полнокровной, взбалмошной и суматошной реальности.

Согласись, это гораздо труднее, чем крыс и зеленых чертей фотографировать.

Но, повторяю, у меня не было выхода.

Мэтры психоанализа, Фрейд и Юнг, мне объяснили, что кроме эдипова комплекса, то есть комплекса матери, встречается, правда, гораздо реже, и комплекс отца. То есть девочка испытывает сексуальное влечение, так называемое либидо, к собственному отцу. Тут, похоже, сходная картина. У нее как раз все началось со смертью ее родного отца. И я попросил Светлану Филипповну поподробнее рассказать мне о покойном профессоре Паршине.

Она принесла из его кабинета ворох брошюр и фотографий. С фотографий глядел на меня суровый недоверчивый человек. Фотографий куча, от военных до последних курортных и наградных. Особенно гордилась Светлана Филипповна снимками, на которых профессор был запечатлен рядом с первым космонавтом Гагариным и с первым коммунистом Америки Фиделем Кастро.

И везде лицо профессора было недоверчивым. Будто это он, а не Гагарин первым слетал в космос, а слава почему-то досталась этому поддатому пареньку со шрамом на лбу. И на Фиделя он глядел недоверчиво. Будто хотел дернуть первого коммуниста Америки за бороду. Отодрать фальшивку. И узнать знакомого сотрудника КГБ. Гораздо ниже профессора по званию.

Профессор был крупным специалистом по научному коммунизму. Что подтверждали многочисленные пыльные брошюры с его фамилией на титуле.

Но все теории мэтров разбились о фотографию, где он был изображен с дочкой. Они сидели на даче в беседке. В соломенных креслах. За соломенным столом. Профессор, надев очки, читал дочери что-то. Наверное, только что вышедшую из печати очередную свою брошюру. Хорошенькая загорелая девочка в белой панамке, положив подбородок на ладони, глядела на отца с нескрываемым веселым презрением. Если бы презрение было затаенное, злое — мои мэтры оказались бы во всем правы. Потому что тогда девочка ревновала бы своего кумира к матери. Но девочка, повторяю, глядела на отца весело-презрительно.

На фото ей было лет тринадцать-четырнадцать. Я поглядел в ее насмешливые глаза и распрощался про себя с уважаемыми мэтрами.

Мне нужно было увидеть ее. Срочно увидеть. Чтобы все понять.

Светлана Филипповна объяснила мне, что дочь целыми днями пропадает где-то.

— С мальчиками, наверное? — посочувствовал я.

Светлана Филипповна возмутилась. Но не моему вопросу.

— Да я была бы только счастлива! Дело в том, что мальчиков она ненавидит.

И она рассказала мне интересную историю. Как летом она познакомила дочь с соседом по даче. К счастью, на лето он не уехал на каникулы за границу к папе-журналисту, аккредитованному в Соединенных Штатах. Сосед по даче был ее ровесник. И этот умнейший красавец, первый в городе жених, очертя голову влюбился в ее непутевую дочь. Настолько влюбился, что отказался менять гнилое Комарово на благодатное побережье Сан-Франциско. Дальше — больше. Вернувшись в город, красавец мальчик целыми днями торчал под их окнами. Поминутно звонил. Но ничего не добился. Наоборот. Она поставила его в дурацкое положение. Она опозорила его.

— Опозорила даже? — заинтересовался я.— Это как же?

Но Светлана Филипповна подробностей не знала или не хотела мне их сообщать. Сказала только, что это его собственные слова. Он ей признался, плача, по телефону, что Марина его опозорила.

— Вы представляете, — заключила Светлана Филипповна, — отказаться от такой партии! Отказаться от всего! Это болезнь! Это значит — она полностью потеряла интерес к жизни!

— Значит, по-вашему, иметь все — это и называется жить?

— А как же?! — удивилась Светлана Филипповна.

— Если уже все имеешь, для чего тогда жить? — поинтересовался я.

Светлана Филипповна звонко рассмеялась. Честное слово, она была очень хороша собой.

— Как для чего? Чтобы всем этим пользоваться!… В чем же, по-вашему, заключается смысл жизни, а?

Я подумал про своих бедолаг-«крысоловов». Про жутких крыс, которые существуют только в их горячечном воображении и на моей фотопленке. И ничего не ответил. Вместо ответа я ее спросил:

— Сколько лет вы прожили с профессором?

— Семнадцать. Шестнадцать лет и пять месяцев. Если уж совсем точно…

— Значит, дочь у вас родилась сразу же?

— Сразу, — быстро ответила она, — я была еще студентка. А он — профессор… Девчонки мне завидовали жутко. Курорты. Заграничные поездки. Николая очень ценили. Как специалиста по научному коммунизму. Мы объездили с ним все страны СЭВ, Латинскую Америку и Африку…

— И больше детей у вас не было?

— Николай очень хотел. Просто мечтал о своем ребенке…

— Марина, значит, не его ребенок?

— Почему?! — жутко обиделась Светлана Филипповна — Его! Но… Он хотел сына. Сына он очень хотел. Но ему было почти шестьдесят…

Светлана Филипповна грустно развела руками в золотых браслетах.

Я подсчитал в уме. И понял, что она Совсем молода. Дочь она родила еще студенткой. Лет двадцати. Девочке шестнадцать, значит, мамочке не было и сорока. Но выглядела она моложе.

Она оценила мой взгляд. Сложила руки на груди. Браслеты звякнули, и она сказала:

— Доктор, помогите мне! Вас так хвалит Борис Матвеевич! Помогите мне, доктор! Я еще молодая женщина… После смерти мужа осталась почти без средств. Когда началась эта «катастройка», на Николая обрушились мерзавцы. Завистники и подлецы. В чем только его не обвиняли!… Что он будто бы сотрудничал с КГБ. Даже кого-то сажал! Какая глупость. Он сам в сорок девятом сел. Из-за первой жены-еврейки. От этого он и умер! Только от этого.

— От чего? — не понял я.

— От этих мерзавцев! Про него писали в газетах. Мерзавцы выступали по радио. По телевидению. Он этого не пережил. Хотя был очень крепким, здоровым человеком. Его отец-крестьянин умер недавно. В девяносто пять лет!… Помогите мне, доктор! Вы же видите, я связана по рукам и ногам!

— Чем?

— Как — чем?! Дочерью! Я глубоко порядочный человек. Я не могу устроить свою жизнь, пока моя дочь в таком состоянии… Пока она не устроена. Помогите мне!

И тут я понял, что помогать в основном надо ей. Помочь ей избавиться от дочери.

Мы с ней договорились, что завтра в это время девочка будет дома. И она оставит нас с ней вдвоем. Светлана заволновалась.

— Я тоже хочу присутствовать при вашем разговоре, — сказала она. — Вдруг дочь вам скажет что-то не то… А при мне она постесняется.

— Не переживайте,— успокоил я. — Чем больше расскажет, тем быстрее поправится.

Утром я узнал, что Светлана звонила домой Борису Матвеевичу. Очень хвалила меня. Бородатого и серьезного. Сказала даже, что я похож на молодого Хемингуэя, с которым встречался ее муж на Кубе. Это Бориса Матвеевича успокоило. И он с легким сердцем улетел в загранкомандировку.

На следующий день вернулась зима. Шел крупный снег. Над Андреевским собором разлетался в стороны, обтекая его. На крыше собора почти не было снега.

Я зашел в комнату Марины, когда на улице зажглись фонари. Только этот свет и освещал комнату, да еще маленькая лампочка-клипса над Марининым диваном. Марина полулежала на диване в джинсах и грубом свитере. Как мальчишка. Или только что пришла, или вот— вот собиралась уйти.

Светлана зашла в комнату за мной. Но я показал ей глазами на дверь. Напомнил мое условие. Она нехотя вышла. Но я знал — недалеко. Устроилась в кресле рядом с дверью.

Я поздоровался. Марина бросила на меня взгляд и снова уткнулась в книжку. На стене над диваном репродукции: «Демон» Врубеля и «Стул» Ван-Гога. Я про себя отметил странный выбор. А она совершенно не обращала на меня внимания. Я пододвинул к дивану кресло. Сел, не дождавшись приглашения. Я ее понимал. Одно дело, когда больной сам обращается к врачу. Другое дело, когда врача приводят родные. Всем своим видом она показывала мне, что я ей совершенно не нужен, что я ей мешаю. Я специально выдержал паузу, а потом сказал насколько можно серьезно:

— Я разгадал вашу загадку.

Она подняла на меня зеленые глаза. Таких изумрудных глаз я в жизни не видел.

— Какую загадку? — Она сделала вид, что не понимает меня.

Я объяснил ей, показав на репродукции, приколотые кнопками к стене явно перед моим приходом:

— Ведь эти картинки вы для меня повесили.

Марина вспыхнула. Хотела сначала возразить, но быстро поняла, что вранье будет очевидным, и улыбнулась:

— Ну и что же вы в них разгадали?

— А почти все, что мне нужно для первого раза. Даже больше. Спасибо за откровение.

Она посмотрела недоверчиво на свои картинки и спросила удивленно:

— Даже откровение… И что же вы поняли?

— Весь ваш характер, — ответил я.

Она с вызовом посмотрела на меня. Села на диване, обхватив колени руками. Надула губы. Прищурилась:

— Как интересно…

Ты заметил, это у нее любимое выражение: «Как интересно…» И еще: «Только не это». Эти два выражения — тоже ключ ко всему ее характеру. Как эти две картинки.

Ты, пожалуйста, не думай, что я сразу же влюбился в эту взбалмошную девчонку. Совсем нет. Во-первых, я пришел к ней как врач. От ее излечения зависела вся моя дальнейшая карьера. Ну не улыбалась мне перспектива самому превратиться в «крысолова». А во-вторых, если честно, мне Светлана больше как женщина нравилась. Ни одного дня не работавшая, изнеженная, капризная, знающая себе цену и напуганная открывшейся перед ней со смертью хозяина-мужа пустотой. Словом, женщина в чистом виде. Ожидающая крепкого и солидного мужского плеча. На которое можно опереться… У меня за душой не было ни черта. Не считая вороха шосткинских фотопленок с размытыми серыми крысиными эмбрионами. У меня был только единственный шанс подняться в ее глазах — вылечить ее дочь.

Но случай был сложный…

Ты-то помнишь эти картинки, что она над диваном повесила? На одной сидит демон в какой-то мозаичной груде каменных цветков. Красавец парень с длинными черными волосами. С мощным обнаженным торсом. В синих, точнее, фиолетовых джинсах. Ну, не джинсах, конечно. Но в очень похожих на джинсы штанах. Очень современный паренек. Написан он, если не ошибаюсь, в одна тысяча восемьсот девяностом году. За десять лет до начала нашего века. Картинка эта резко отличается от всей тогдашней эстетики «Мира искусств». Они, наоборот, опрокинулись в прошлое. Добужинский, Сомов, Лансере. Восемнадцатый славный век. Маркизы. Кавалеры в париках. Подстриженные парки… А Врубель, наоборот, в будущее проник. И вот сидит этот мощный современный волосатый парень в джинсах. Обхватив руками колени. И вывернув кисти рук. Глядит на догорающий закат. И плачет! Ты представляешь — мощь неимоверная. Заломленные кисти. И слеза на глазу. Пошлая слеза. Которую художник и не нарисует никогда. Постесняется дурновкусия. А Врубель нарисовал. Имел право. Потому что изобразил МОЩЬ со слезой в глазу. И это все назвал «Демон сидящий». Есть у него еще и другой демон — летящий. Там полет Валькирии. Там не человек, а бомбардировщик в полете. А здесь — человек, чувство. И она это на самом видном месте повесила.

А на второй репродукции — просто стул. Вообще-то он называется «Стул Винцента». То есть стул самого художника Ван-Гога. А так как любая вещь, принадлежащая человеку, в какой-то степени становится частью самого этого человека, то Ван-Гог изобразил как бы свой автопортрет. И назвал его «Стул Винцента». Крепкий такой, добротный. Продавленный. С корнями, что называется, стул. Во всю картину. На стуле трубочка Ван-Гога лежит. И табачок в бумажке. По всему видно, хозяин только что с этого стула встал. И вот-вот вернется. А стул его ждет. Как верная собака хозяина. Сидит, выставив вперед мощные передние лапы, и ждет. Но вот что интересно. За стулом ящик с землей стоит. А в землю посажены луковицы. И одна уже дает два мощных зеленых ростка. А на ящике написано: «Винцент». А за стулом зеленая дверь. Изумрудно-зеленая. И росток у луковицы зеленый. Самая веселая картина Ван-Гога. Так сказать, жизнеутверждающая. В ящике с землей зеленые ростки. И на ящике написано: «Винцент». И дверь изумрудная. Дверь из запертой прокуренной комнаты. В будущую жизнь. В здоровую, веселую жизнь. Из болезни. И два мощных, как два рога, ростка луковицы. В ящике с надписью «Винцент». Мол, все преодолеем. Все болезни победим. Короче, полный мажор! Просто гимн жизни. Но что интересно… Этот крепкий веселый стул прямо у изумрудной двери стоит. А петли на двери с внутренней стороны! Понимаешь? Чего уж тут не понять? Дверь внутрь открывается. Сейчас войдет какой-нибудь поддатый приятель или просто тихая девушка, жалеющая от души больного художника, и стул этот, крепкий, добротный, опрокинется навзничь вместе с трубочкой и табачком.

Нет, конечно, Ван-Гог и не думал об этом. Он просто мажор душевный рисовал. Гимн жизни. Но как настоящий художник не мог правду жизни обойти. А правда жизни проста. У изумрудной двери петли внутрь! Рано или поздно она этот стул опрокинет…

Ведь это она сама эти картинки к моему приходу приготовила. Именно эти, а не какие-нибудь другие, правда? Вот давай и оценим этот ее выбор. Правильно. Во-первых, этот выбор показывает хороший вкус девочки. Так сказать, ее душевное развитие. Во-вторых, почему именно эти художники? Не Рубенс и Кустодиев, скажем. А именно Врубель и Ван-Гог. Что между ними общего? Правильно, Андрюша… Оба кончили очень плохо. Я даже добавлю, в одной ситуации, так сказать, они кончили свои жизни. То есть в сумасшедшем доме. То есть именно в том месте, где в то время работал я. Улавливаешь намек? Смекаешь, как ты говоришь… Ну что же тут непонятного. Этими картинками девочка бросала вызов мне. Она этим приблизительно вот что хотела сказать: «Моя любимая матушка считает меня психом. И она притащила вас — тупого, румяного, довольного жизнью… доктора. А что вы с матушкой обо мне знаете? Я для вас такая же загадка, как этот мощный паренек со слезой и тот стул у зеленой двери. Я вас не боюсь со всеми вашими лечениями, увещеваниями, психоанализами, таблетками и клизмами. Это вы, тупые и довольные жизнью, считаете нас психами, а на самом деле настоящие люди — это мы. Ну какое имеет значение, что у Врубеля и Ван-Гога поехала крыша? Они нормальнее и талантливее вас! Оставьте меня в покое. Не пугайте меня вашей Бехтеревской лечебницей. У меня своя жизнь, в которой вам нечего делать. Катитесь отсюда!»

Ей тогда было всего шестнадцать. А теперь она совсем взрослая женщина, и загадки у нее, как видишь, стали гораздо сложнее.

Что ты говоришь? Ах, вылечил ли я ее? Ты сегодня сам слышал. Она меня благодарила. От закидонов я ее, конечно, вылечил. Но от характера, от кармы, так сказать, не лечат.

Какой у нее характер?

Ну вспомни «Демона» и «Стул». Она чисто случайно картинки развесила так, что получилось: этот грустный паренек со слезой смотрит на желтый стул с табачком и с трубкой. И на изумрудную дверь.

Ты понимаешь? Она чисто интуитивно пожалела демона, Сидящего в каменных цветках. Она ему стул подставила. Уютный продавленный стул с табачком. Она предложила ему выход из его душевной трагедии. Повторяю, все это чисто случайно, но такая случайность о многом говорит.

Я ей и сказал об этом.

Она обиделась даже:

— Неправда! Я не добрая! Я очень жестокая!

Я ей говорю: «Правильно. Потому что вы предложили ему уютный стульчик перед красивой изумрудной дверью. А дверь-то вот-вот внутрь откроется. И весь уют скоро опрокинется к черту».

Ее изумрудные глаза на лоб полезли. Она встала на диване на колени. И сняла картинку со стулом:

— Пусть он лучше на закат смотрит.

— Правильно, — я ей говорю, — только ваша жуткая дверь все равно с вами осталась.

— Почему это моя дверь?! — рассердилась она, совсем как мама, Светлана Филипповна.

— Да потому что это вы у нее стоите и отойти не можете, — объясняю я ей. — Пока она закрыта — вам хорошо. Но только кто-нибудь к вам зайдет, эта дверь вас по лбу хлопает, бедненькая. Вот вы и злитесь на тех, кто к вам зайти хочет.

Она сидела на диване, поджав коленки, надувшись. Из-под каштановой челки сверкал на меня зеленый волчий глаз. Но она меня не прерывала.

— А что вам надо сделать? Да всего лишь самой открыть ее настежь.

Она надолго задумалась. Надула губы.

Заметил, она губы темной помадой мажет? Это потому, что с привычкой дурной не расстаться. А надутые губы сквозь темную помаду не так видны.

Она подумала и говорит:

— Спасибо, доктор. Я и не ожидала, что вы мне так быстро поможете. — И засмеялась счастливо.

Я ее разочаровал:

— Вам самой с этой дверью не справиться.

— Это почему? — опять рассердилась она.

— Да потому что вам ее без меня не найти. Она в другом измерении. И вам туда без меня не попасть.

— И вам без меня, — сказала она упрямо, — ни за что не попасть! Потому что это мое измерение!

На этом мы и закончили в первый вечер.

Я понял ее. Она меня к этой двери не подпустит…

Первозванный, закурить ничего не осталось? Нету… Жаль. Ни последней чарки. Ни последней затяжки. Нас тут совсем хотят уморить.

Что ты говоришь?… Как я туда попал, в другое измерение?

А у меня просто другого выхода не оставалось. Я обязан был его найти. Просто обязан. До приезда профессора Татарского… Вот тут-то, собственно, и начинается вся загадочная история про Георгия Аркадьевича, про выстрел в спину, про Капитана Джо… и прочую чертовщину.

Э! Это что за дела?! Свет погасили!

Теперь тут вообще как у негра под мышкой — формалином воняет и не видно ни черта. Одна вонь.

Слушай, Первозванный, ты не прав. Кто-то нас внимательно слушает. И они нам это дали понять на самом интересном месте…

Что-что?… А почему ты шепотом?… Они теперь все знают, Первозванный. Как — что?… Что я и есть Саша. А, теперь уж все равно. Пусть теперь узнают, что я о них думаю. Мне теперь терять нечего. Завтра будет о чем поговорить с «папой»…

Итак, на чем мы остановились, Первозванный? На изумрудной двери? Правильно.

Найти ее оказалось непросто. На следующей встрече Марина, как говорится, застегнулась на все пуговицы. Она не ответила ни на один мой вопрос. И Светлана Филипповна мне ничем не могла помочь. Тут сразу выяснилось, что дочь свою она совершенно не знает. Марину, собственно, воспитала бабушка. Мать Светланы Филипповны. Бабушка жила в семье на правах экономки. Точнее, домработницы, няни, прислуги за все про все.

Профессор был скуповат. Досконально изучив научный коммунизм, объездив все страны СЭВ и Латинскую Америку с Африкой, он воочию убедился в скором и безотлагательном конце непобедимой идеи. И стал копить денежки на предстоящий финал.

Непостижимо, но факт: священная книга коммунизма называется «Капитал». Давай сравним ее с другими священными книгами. Одна из них называется Евангелие. В самом названии ангелы поют. А переводится и того лучше — благая весть. Благо-вест. Или возьмем мой любимый роман «Апокалипсис». Тоже замечательное название — «Откровение». А у коммунистов — «Капитал». Словно из кошелька монеты высыпались на каменный пол. И что интересно, коммунисты назвали свою священную книгу тем понятием, с которым они призывают бороться насмерть. До последней капли пролетарской крови. Ты представляешь? Они назвали свою священную книгу именем своего заклятого врага. Согласись, странно. Как если бы христиане назвали свою священную книгу «Сатанизм». А «Откровение» — «Дьяволиадой». Такое даже представить себе страшно.

Недоверчивый профессор Паршин был человеком неглупым. Он-то давно понял несовместимость учения и заглавия. Понял что, как говорил папаща Фрейд, в проговорке основоположников марксизма и скрыта священная истина. А истина эта — капитал. Их священная книга — просто инструкция, как сделать чужой капитал своим. И профессор начал активно собирать свой капитал. И многого бы добился, если бы не странная преждевременная смерть. Но к этому интересному вопросу мы еще с тобой вернемся позже. И поподробнее. Слышите, господа присяжные заседатели? Вы можете включить свет в знак того, что вы меня поняли.

Ого! Смотри, Первозванный! Вот и свет зажегся. За-ме-ча-тель-но!

Тогда, господа присяжные заседатели, прежде чем продолжить свою сбивчивую речь, я обязан вас предупредить. Всякая исповедь — разговор с совестью. Выслушивающий исповедь берет на себя колоссальную ответственность. Потому что совесть, как сказал Владимир Иванович Даль, — «прирожденное чувство правды». Прирожденное, то есть присутствующее в человеке до рождения! Только присутствие этого чувства дает право называться человеком! Господа, не заставляйте меня метать бисер перед свиньями. Отключитесь! Я с человеком говорю! Не отключились… Ну-ну…

Дальше, Андрюша, я исповедуюсь только перед тобой. Я уверен в твоей прирожденности, Первозванный.

Итак, на чем мы остановились?…

Да. Она застегнулась на все пуговицы.

Главное и непременное условие психоанализа — это исповедь. Вспомнить все, что тебя пугает, до мельчайших подробностей и вместе с врачом попытаться дать им оценку. Нужно пережить все заново и освободиться, либо, в сложных случаях, заместить травмирующий момент другим…

Как? Ну, если упрощенно… Вот тебе задание, Первозванный. Лежи спокойно. Расслабься. И целую минуту думай о чем хочешь. Только о белом медведе не думай. Понял? Только о белом медведе — нельзя… Поехали… Что? Медведь. Ну конечно. Он тут как тут… Табу. Запрет. Это и есть травма! И о чем бы ты ни думал теперь, твоя мысль непроизвольно будет подсовывать тебе этого жуткого белого медведя. Он может сломать твою жизнь…

Как от него избавиться? Очень просто. Во-первых, если нельзя думать о медведе, попробуй думать о дельфине, например. О нем же твоим табу не запрещается думать. Думай о дельфине и медведь отступит, заменится одна навязчивость другой. Это называется метод замещения. Во-вторых, нужно с помощью врача приоткрыть изумрудную дверцу и посмотреть, кто же там стоит. Может, там и не медведь вовсе. Ведь все что угодно может быть за изумрудной дверью. Может, там мышка? А может, красавец принц? Или окровавленный вампир?

Чтобы вылечиться, нужно знать, как ты говоришь, реально знать, что за чудовище ожидает тебя за дверью.

Винцент Ван-Гог своего чудовища не знал. Под изумрудной дверью он нарисовал черную щель. Единственное черное пятно во всей жизнерадостной картине. Черная полоса и петли внутрь. Это незнание его и сгубило. Он вернулся на свой любимый уютный стул уже с отрезанным ухом. Помнишь его автопортрет в бабьем платке? А под платком — голова без уха.

Это очень сложный момент в лечении: у больного есть факты, но нет ключа к ним, а у врача есть ключ, но нет фактов. Они должны быть вместе и доверять друг другу.

Но она не хотела мне помочь. Я приходил к ней аккуратно каждый вечер. Расспрашивал ее о детстве, о матери, об отце… Пустой номер, совершенно безоблачное детство. Пришлось исповедоваться мне. Я рассказал ей все, вывернул себя наизнанку, как перчатку.

Зачем? Для примера открытости…

Особенно ее заинтересовали мои фотографии. Когда я показал ей снимки, она не поверила в созданных больным воображением крыс.

— Это что же, — поразилась она, — выходит, мысли материализуются?…

Я объяснил, что, выходит, в какой-то степени материализуются, на уровне тонкой материи, энергоинформационного поля, невидимого глазу, еще почти не исследованного.

— А при чем тут ваши алкоголики? — спросила она.

Я объяснил, что в состоянии диллирия возбужденный мозг выдает очень мощные импульсы. Энцефалограф зашкаливает. А эти мощные импульсы легче зарегистрировать моей несовершенной аппаратурой. На шосткинской пленке.

Мне безразлично, кто отобразится на пленке. Мне важен конкретный результат.

— Что мысль первична? — спросила дочь профессора научного коммунизма.

Я сказал, что не ставлю вопрос так резко. И вообще это не мое собачье дело, что первично, а что вторично. Я не философ. Я хочу только доказать, что рождаемые нами мыслеобразы существуют. И начинают жить независимо от нас.

Мы живем как бы на дне аквариума. Над нами проносятся стаи золотых рыбок, рожденных фантазией поэтов. И мрачные чудовища, рожденные фантазией монстров, пожирают этих романтических рыбок. Вокруг нас невидимый мир. Даже после нашей смерти рожденные нами мыслеобразы продолжают жить в энергоинформационном поле. И прекрасные мечты, и чудовища, порожденные нами.

— А вы сфотографируйте свою мысль, — предложила вдруг Марина.

— Попробую, — согласился я, — когда ты меня доведешь до белой горячки.

Тут я впервые сказал ей «ты».

Она довольно засмеялась.

Но лечение наше не продвигалось ни на шаг. На моих сеансах она молчала, как партизан. Хотя внешне все было замечательно. Марина стала учиться в школе. И ходить на занятия подготовительного факультета психологии, на котором я преподавал молодым лоботрясам. Светлана была счастлива. Марина выбрала свой жизненный путь: решила стать психологом… Но я-то знал, что она оставалась больной изнутри.

Была уже весна. Растаяли сугробы. Я сменил свою дубленочку на плащевую куртку. Изумрудная дверь оставалась закрытой наглухо. Открыть эту дверь я без нее не мог. Нужно было ждать, когда она сама откроется. И хлопнет ее по лбу. И вот однажды я пришел к ним, как всегда, после работы.

Дверь мне открыла бабушка. Бывшая прислуга профессора за все про все. Со смертью Николая Николаевича она перестала быть прислугой. Она стала в доме хозяйкой. Беспрекословной хозяйкой. Я понял, что именно она унаследовала весь профессорский капитал. Светлана умела только тратить деньги. Беречь их она не могла. Теперь мать стала банкиром дочери.

Бабушка попросила меня подождать. Светлана с Мариной разговаривали в гостиной. Бабушка проводила меня на кухню. Угостила кофе. И ушла. Чтобы мне не мешать. Хитрая старуха знала, что из кухни слышно каждое слово в соседней гостиной. А разговор я услышал такой. Не разговор даже, а научный диспут какой-то!

Мать: «Все гении больные люди!… Психи!»

Дочь: «Но все лучшее и в науке, и в искусстве создали они! Психи, как ты говоришь…»

Мать: «Ну и что? Они ведь все это создали не для себя. А для нас. Гений живет в своей скорлупе. Ничего не видит. Кроме своей гениальности. А я — нормальная женщина, хожу по Эрмитажу, восхищаюсь гением Рембрандта, Леонардо, Пикассо, Мане… Кто из нас счастливее?»

Дочь: «Значит, гении существуют для вас?»

Мать (со смехом): «А для кого же?»

Дочь: «Значит, они — ваши рабы?»

Мать: «Ну почему же… Ведь никто их не заставляет создавать гениальные вещи. Они их создают сами».

Дочь: «Для вас?»

Мать: «Конечно. Для людей».

Дочь: «А люди просили их об этом?»

Мать: «Я не понимаю тебя…»

Дочь: «Ну, просил кто-нибудь Рафаэля срочно написать Сикстинскую мадонну? Кому-то прямо жить стало невмочь без этой мадонны! Да?»

Мать: «А как же! Мадонна и называется Сикстинской, потому что написана по заказу папы для Сикстинской капеллы».

Дочь: «Хорошо. Допустим, Рафаэля нет. Какой-нибудь другой художник написал бы Сикстинскую мадонну. И что? Сколько мадонн написано, а мадонна Рафаэля одна! Потому что ее создал гений».

Мать: «И он стал от этого счастливым? Бессмертным? Наоборот, он испортил себе здоровье в этой капелле и умер молодым. Гении — несчастные, бедные люди…»

Дочь: «Это вы — несчастные! Ты хоть понимаешь, что нарисовал Рафаэль?! О чем его картина?!»

Мать: «Марина, мы отвлеклись… Мы ушли от темы… Ушли очень далеко… Пусть он очень способный, талантливый человек… Пусть даже гений, как ты говоришь… Это и страшно! Ему никто не нужен! Он самодостаточен! Он так и будет всю жизнь фотографировать крыс. Не тебя, а крыс! Он взрослый мужчина!… А тебе шестнадцать… Для тебя создан весь этот великолепный мир. Блистающий мир! А не крысиный подвал. Пойми, девочка моя…»

Дочь (с криком): «Я тебе не девочка! Уйди от меня».

Ну, дальше начались слезы. Причитания. Объяснения. Я встал и вышел на цыпочках в прихожую. Тут же открылась дверца бабушкиной «светелки». Она протянула мне конверт с деньгами.

— Спасибо… Я знала, что вы умный человек… Вы вылечили Марину. Спасибо. Это вам за труды… Если будет нужно — вам позвонят…

Я ушел. Но я знал, что я ее не вылечил. И напрасно они меня испугались. Марина не влюбилась в меня, — это была не любовь. Просто замещение. Как в истории с белым медведем… Я решил набраться терпения и ждать, когда дверь сама откроется. Дурные предчувствия меня не оставляли…

Уже утро. Слышишь, ветер стих?

Немного осталось…

Э! Опять свет погас… Опять! На самом главном! Волнуются присяжные заседатели.

Первозванный, нас слушает очень знающий человек. Очень сведущий во всей этой истории. Это, безусловно, не Георгий Аркадьевич. Он уехал. Уехал очень взволнованный. Что-то с Мариной случилось… А потом, если бы он узнал, что я и есть доктор Саша, он бы сразу прекратил исповедь. Он-то все дальнейшее знает лучше меня.

Кто же это может бьггь?… Неужели?

О-о-о!!! Опять зажегся свет. Значит, нас поняли, Андрюша!

Напрасно мы ждем, Первозванный. Ни водочки, ни табачку нам не принесут! Наше чудовище не хочет показываться из-за железной двери! То ли не хочет нас пугать, то ли разочаровывать… Ведь за дверью вместо чудовища может оказаться серая мышка. Бывает и такое. Бывает, что из-за глупого серенького мышонка человек погружается в кошмар…

Что? Какой был у Марины мышонок за дверью? У нее, Первозванный, не мышонок. У нее случай пострашнее…

На чем мы остановились? Мы остановились на том, как я из ее дома ушел. Ушел ждать, когда они мне позвонят. Они мне не позвонили, конечно.

Я ее видел раза два или три. Я же сказал, она бегала на подготовительный факультет, где я преподавал лоботрясам. Лоботрясы мои были веселыми и бесшабашными, как все то недалекое время.

С треском и удалью рушились старые авторитеты. Это только с виду веселый процесс: петля на бронзовую башку — и рухнул авторитет. Не так все просто, Первозванный. Бронзовое нелепое чудовище е вытянутой в грядущее рукой у всех на виду. Его легко с пьедестала скинуть. А как быть с его невидимыми глазу мыслеобразами? Куда от них деться? Ведь они рождены горячечным мозгом. Импульсы его мощны, как у моих болезных. Энцефалограф зашкаливает. Как с ними-то быть, Андрюша? Помнишь, у Александра Сергеевича болезный Евгений только хилый кулачишко поднял на бронзового истукана и провизжал чуть слышно: «Ужо тебе!» Вот и весь его жалкий протест. А как истукан наказал его? Несопоставимо с жалким протестом. Очень жестоко его наказал. А тут — веревочную петлю на бронзовую башку. Такое не прощается, Андрюша. Возмездие еще впереди, как говорится.

Отвлеклись. Извини. Слышишь? Где-то дверь хлопнула. Значит, точно, утро. Охрана поднимается. Ох, рано встает охрана…

Ну, дальше я коротенько без прикрас. Только фабулу, как говорится. У меня на подготовительном были в основном одни мальчишки. Сами или с помощью родителей осознавшие, что в скором времени профессия психолога станет «золотой жилой». Это пока юристы главные. Оформляют земные сделки. А расплата за них уже готовится на небесах. И адвокатом твоим перед небесными кредиторами будет психолог. Или священник. Что почти одно и то же.

Конечно, вся моя удалая группа, когда на занятиях появилась Марина, сделала на нее собачью стойку. Как пойнтер на дичь. И самым главным, чистокровным пойнтером был наш Валерик. Умный, стройный, циничный мальчик. Отлично знающий себе цену. Всеобщий любимец. А Марина на него никакого внимания. Естественно, это чистокровного пойнтера ужасно задело. Задело и завело.

На следующий день после моего ухода из дома профессора Паршина у меня как раз были занятия на факультете, «Жигуль» мой барахлил. Доехал я из клиники на двадцать втором троллейбусе до площади Труда. Весна совсем. Деревья на Конногвардейском бульваре еще черные, но в воздухе уже весной пахнет. Воробьи безумствуют. Схожу я на кольце. А меня Марина поджидает. Как она узнала, что у меня «жигуль» скис и я на троллейбусе приеду, до сих пор не знаю. Телепатия, наверное. Она способная.

Бабушка ей, конечно, все рассказала о том, как я подслушал их разговор с матерью, и о том, как я тактично ушел. Хвалила меня за порядочность. А Марина обвинила меня в трусости. Пришлось ей объяснить: то, что с ней случилось, просто недоразумение. Почему?

Во-первых, во время сеанса между доктором и больным складываются очень тесные, даже, можно сказать, интимные взаимоотношения. Больной чисто подсознательно расплачивается с доктором своей привязанностью, а иногда и любовью. Не случайно на западе психоаналитики очень дорого стоят. То есть дорого за сеанс берут. И потому, что действительно избавляют человека от колоссальных страданий, и еще для того, чтобы эту душевную, интимную привязанность снять. Мол, привязанность ваша — это только лирика. Бесплатно только птички поют. Вы мне заплатите как следует,— с меня и довольно. А интим ваш для другого приберегите. Цинично, конечно. Но необходимо. И для больного, и для доктора. Не может же доктор в каждого пациента влюбляться. На всех его и не хватит просто. Профессию потеряет. А для меня профессия — это тропинка через вязкое болото. Моя единственная тропинка. Сойди с тропы хоть на шаг, в грязи увязнешь. Засосет в изумрудной манящей болотине.

Деньги я, конечно, от бабушки получил, хоть и мизерные, и считал этот инцидент исчерпанным, но Марина хотела меня сама отблагодарить. А что она могла мне предложить, кроме себя? И она предложила. Она мне призналась в любви.

Конечно, я не стал ей рассказывать, что я для нее просто дельфин, которым замещают белого медведя. Ее медведь-то никуда от этого замещения не делся!

Идем мы с ней по узкой, мрачной Галерной улице. Впереди на голубом небе огромные, как динозавры, краны Адмиралтейского завода. Тихо вымирают. Их атомные подлодки стали никому не нужны. Пока. Мыслеобраз-то их живет… Идея-то их осталась…

Марина молчит. И уже у самого нашего обшарпанного особняка останавливается. И спрашивает вдруг:

— А разве любовь не тропинка?

Я закурил, чтобы придумать ответ. И придумал:

— Конечно, тропинка… Но в другую сторону…

В этот вечер Марина было прекрасна. Шутила, острила. На лекции подзуживала меня своими замечаниями. Вся группа от неожиданности молчала… А после занятий она ушла с Пойнтером…

На следующем занятии они уже сидели рядом. Сидели и о чем-то шептались затаенно. Не обращая на меня никакого внимания. А я?… Я только радовался. Как — почему?… Ведь если она действительно нашла свою тропинку, то тропинка эта может ее от жуткой двери очень далеко увести. А ведь это тоже выход. Где-то далеко эта дверь, конечно, останется. Но чем дальше ты от нее, тем для тебя безопаснее. Единственное, что смущало меня, — ее выбор. Сможет ли довольный собой циничный Пойнтер стать для нее надежной тропинкой? Это единственное, что меня волновало. И я решил с ним по-мужски поговорить. Но не успел…

Смотри! Свет так и горит. По коридору кто-то шлепает. Может, уже и не слушают нас? И Бог с ними. Мне уже посторонние стимулы ни к чему. Я и так завелся. И заканчиваю уже.

Да… Поговорить с Пойнтером я не успел. На следующее занятие они не пришли. И еще на одно, кажется. Или на два, не помню. Я был занят. Я писал статью про мои фотографии для журнала «Природа».

Был такой почти диссидентский научный журнал. Позволял себе разную ахинею печатать. Но зря я старался. Меня и в «Природе» не напечатали. Одно дело, когда ахинею человек из головы придумывает, а другое, когда он свою ахинею фотографиями подтверждает. На пленке Шосткинского завода. даже они напечатать не могли.

Как — почему? Они только недавно решились напечатать «солнцепоклонника» Чижевского. О том, что вспышки на Солнце влияют на земные инфаркты и инсульты. А тут какой-то невидимый мыслеобраз, рожденный в горячечном мозгу алкоголика, да еще зафиксированный на пленку. В статье я доказывал, что эта «мыслекрыса» не погибает даже со смертью алкаша. Она живет своей особой жизнью. И может еще очень многих людей покусать. Иногда до смерти. В общем, полная ахинея.

Ладно. Не пришли они, значит, на занятие. Раз или два, не помню. А потом приходит Пойнтер. Один. А ее нет. Пойнтер на себя не похож. Дворняга беспородная. Весь семинар сидит поджавши хвост. Мальчишки все мрачные. Обе девчонки из группы многозначительно перемигиваются. Я делаю вид, что ничего не замечаю. После семинара Пойнтер подходит ко мне. Он очень хочет со мной поговорить. Он раздавлен. Его опозорили! Он не знает, что ему делать. Закрываемся мы в пустой аудитории. И он начинает свой страшный рассказ.

Лирику я опускаю. Их прогулочки вдоль весенней Невы. Их сидения допоздна. То у загадочных сфинксов, то в мокром Соловьевском садике. Его возрастающую с каждым днем стойку на зеленоглазую мы тоже опускаем. На третий день она разрешила себя поцеловать. На радостях они идут в ее любимое кафе-мороженое на набережной. У памятника заблудившемуся капитану Ивану Федоровичу Крузенштерну.

Точно! Теперь оно называется ресторан «Фрегат». Там мы с тобой и познакомились, Первозванный. Мир тесен. В кафе они едят любимое ее черносмородиновое мороженое, слушают заезженный маг. Пол Анка поет дня нее любимую песню: «Только ты, девчонка рыжая…» Напоследок они выпивают по бокалу полусладкого шампанского. Довольные и счастливые, выходят в весеннюю ночь. На улице благодать. Расставаться не хочется. Марина вдруг говорит Пойнтеру, что мама Света уехала на дачу. И приглашает Пойнтера к себе домой. Послушать любимую музыку. Ну зачем же еще? В такой чудесный вечер…

Марина открывает дверь своим ключом, они входят в узкий коридор какой-то коммунальной квартиры. Заходят в комнату…

Дальше совсем коротко. Телеграфно, как говорится. В полумраке они кайфуют. У мамы, оказывается, спрятана к празднику бутылка хорошего вина. Португальского портвейна. Очень был модный тогда портвейн. С веселыми дедушками на этикетке. Они пьют чудесное вино, танцуют. В Пойнтере все больше играет его охотничья сущность. Он целует Марину в шею. Она робко сопротивляется. Пойнтер хватает дичь…

А дальше… Пойнтер клянется, что дальше он ничего не помнит. Утром он просыпается в той же комнате. На грязной двуспальной кровати. А рядом с ним — храпит незнакомая пьяная баба. Голый Пойнтер в ужасе. Он хочет тихо уйти. Но не находит одежды. Просыпается баба. И грубо требует с него денег за проведенную ночь. Угрожает. Если он не заплатит, она позовет своих «котов». И Пойнтер заплакал от злости. Не в той комнате, конечно, а у меня в аудитории. Пойнтер заплатил этой грязной бабе все свои деньги. Их не хватило. Пришлось отдать ей пыжиковую шапку. Баба требовала тариф за всю ночь. А пыжик тогда солидно стоил.

Пойнтер плакал. Обзывал зеленоглазую разными нехорошими словами. Предположил, что Марина сутенерша. Она доставляет своей маме-проститутке клиентов… Ха-ха… Это он так про мою любовь Светлану Филипповну.

Пойнтер клялся отомстить Марине. От мести я его отговорил. Пожурил его за вульгарный материализм. Кто же так нажирается в присутствии дамы? Пойнтер клялся, что выпил всего пару рюмок портвейна с веселыми дедушками. От них отключиться он не мог. Доказывал, что в портвейн что-то было подмешано. И во всем обвинял Марину.

Пришлось ему доказать, что если это не ее комната, она могла и не знать, что портвейн «балованый».

— А зачем она меня в чужую квартиру привела? — рычал Пойнтер.— Она же сказала, мы пойдем к ней домой! Что мама на даче!…

Пришлось ему объяснить, что он ей очень понравился. К себе домой вести его было никак нельзя. У нее очень строгая мама. Вот она и придумала этот трюк с квартирой. Взяла ключ у подруги часа на два. Ведь она же не приглашала его на всю ночь. И случилось страшное, как говорится… Пойнтер отключился. Марина пыталась его разбудить. Но не смогла. И в ужасе убежала. Ночью вернулась хозяйка комнаты. Что было дальше, только Богу известно. И хозяйке. Но Марина-то тут при чем?

Пойнтер сидел надувшись. Но ему очень понравилась моя версия. Больше всего ему понравилось, что из-за него Марина пошла на такое. Ведь если бы не этот «балованый» портвейн с веселыми дедушками, к которому Марина никакого отношения не имеет, все бы получилось как надо. Как он привык. В конце разговора Пойнтер совсем успокоился. И обнаглел. Попросил меня, чтобы я узнал настоящий адрес Марины…

Тогда я очень редко ругался матом. Потому что, как известно, питие определяет бытие. Но на Пойнтере я сорвался. От души. И не на него вовсе. На себя. На себя…

Потому что меня-то эта дешевая детективная версия никак не устраивала. Я-то отлично понял, что Марина виновата во всем. Она заманила Пойнтера в ловушку, напоила сонной отравой и уложила в постель к дешевой проститутке.

Зачем? Она отомстила.

Кому? Конечно, не Пойнтеру. Он-то перед ней был ни в чем не виноват.

Мне? Ты думаешь, она мне отомстила, Первозванный? За мой циничный профессиональный разговор? За тропинку не в ту сторону? За отказ от нее?

Ты не прав, Первозванный. Она мстила тому, первому! Я уже догадывался, кто скрывается за ее изумрудной дверью. Догадывался! И я решил довести лечение до конца.

Статью свою я отправил в Москву в редакцию «Природы». Ожидал всемирного триумфа. Чувствовал себя счастливее Колумба, открывшего лишний континент. Не зря его назвали Вест-Индией. Так сказать, «лишней Индией». А я открывал человечеству целый мир! Новый мир! Сулящий невиданные возможности…

Ладно, ладно… Окрыленный предстоящим триумфом, упаси Бог, не моим, триумфом всего прозревшего человечества, я с удовольствием взялся за болезнь зеленоглазой Марины. Чтобы увидеть свой маленький триумф в зеленых глазах мамы Светы.

Нет, Марину я не видел. Да мне она была пока и ни к чему. Сама бы она никогда не открыла мне свое чудовище.

Я нашел ее соседа по даче. Помнишь, Светлана Филипповна рассказывала о чудесном мальчике, который ради Марины отказался от отдыха на золотых калифорнийских пляжах. И которого она тоже опозорила. Я нашел этого бывшего мальчика. И узнал, что опозорила она его точно таким же способом. Подложила румяного красавца к той же грязной проститутке.

Зачем она это делала? Все очень просто, Андрюша. Тут действует тот же закон замещения. Чудовищу своему она отомстить не может. И она мстит ему через замещенные жертвы. Я нашел ее подругу-одноклассницу. Ту, что жила в коммунальной квартире. И давала ей свой ключ. Девочка оказалась скромной и тихой. Единственной дочерью мамы-библиотекарши. Она и познакомила Марину с соседкой-проституткой. У Марины родился грандиозный план мести своему чудовищу.

За что ему мстить? Оно же за дверью. Все уже прошло.

Значит, не прошло!

Чудовище это было когда-то реальным. Оно спряталось за изумрудную дверь, потому что его не уничтожили сразу. Марина мстила всему, что казалось похожим на него. Это подсознательные приемы колдовства. Черный колдун втыкает иголку в сердце восковой куклы, а где-то умирает человек, на которого колдуют. И Марина пыталась свое настоящее чудовище убить.

По сути, она действовала интуитивно верно. Но жутко безграмотно. Уничтожая свое чудовище, она мстила невинным людям. И порождала новых чудовищ. Может быть, еще более ужасных. В том мире законы просты и суровы. Если бы люди видели порожденных ими чудовищ, они бы ужаснулись. Конечно, современного человека страшилками не возьмешь. С детства к ним современные люди привыкли.

Но! Только с открытием микроскопа, когда люди воочию увидели окружающих их бактерий чумы, оспы, язвы, только тогда человечество стало регулярно мыться. До этого раз в неделю парились в баньках или кайфовали в римских термах, но только с открытием микроскопа человечество стало мыть руки перед едой. Я открыл человечеству новый мир, населенный чудовищами их фантазий, пороков, грязных поступков. Когда люди хоть одним глазом глянут на этот жуткий мир, я уверен, они начнут регулярно чистить свои души. Потому что поймут, что иначе вымрут от своих же чудовищ, как от бактерий чумы…

Извини. Это во мне проснулся врач. Доктор Саша. Которого фактически нет. Но он, безусловно, существует. Потому что ничто в этом мире не исчезает. Но это особый вопрос…

Я нашел ее чудовище. И помогла мне в этом славная девочка Таня. Ее скромная черноглазая подруга— одноклассница, которая ей ключ от своей квартиры дала. Марина рассказала ей свою тайну, которую не захотела открыть мне. Ей она не могла не рассказать. Она же сделала ее наперсницей своей мести.

Таня поведала мне тайну, когда я убедил ее, что Марина больна, а я ее хочу вылечить. Только тогда.

Ну тут совсем коротко, в двух словах. Вот что поведала мне подруга Таня…

Марине было тринадцать лет. Папа-профессор вовсю процветал. Пропагандировал научный коммунизм в Европе и Америке. Собирался с красавицей Светланой в очередную командировку. У бабушки-экономки прихватило сердце. И дочку впервые отправили на одну смену, всего на одну смену, в волшебный детский рай — Артек. Вручив ее драгоценную жизнь старшему надзирателю этого рая, хорошему знакомому профессора, Георгию Аркадьевичу, нашему «папе». Георгий Аркадьевич принял ответственность с благоговением. Тут мы совсем скупо. Чтобы избежать излишнего мелодраматизма…

Горы… Звездные ночи… Медведь-гора… Луна… Прибой… Девочка впервые одна. Предоставлена только самой себе. Без строгой опеки старого недоверчивого отца. Тринадцать лет. Возраст Джульетты. Ну, короче говоря, она влюбилась. И, на ее несчастье, не в загорелого шалопая-ровесника, а во взрослого мужчину. С девочками такое случается часто.

Про того человека я ничего не знаю. Вернее, не знал до сегодняшнего дня. Он был в их отряде не то вожатым, не то физруком. Сначала он не обращал на бедную влюбленную зеленоглазую девочку никакого внимания. Неожиданно проявил к ней интерес. Вечерами у костра пел ей под гитару о море, о шхунах, о парусах, о Фрези Грант… Он ее так и назвал: Фрези Грант… Короче, прощальный костер у моря…

Как пишут в старинных романах, негодяй овладел бедной влюбленной девочкой… Слово-то какое: овладел! Блин!

Утром на автобусах смену привезли в аэропорт. В Симферополь. И на прощание он сказал, как говорится… Он ей сказал грубо и прямо. Что он не любит ее. Просто он отомстил ее отцу. Профессору Паршину… Отомстил за свою сломанную им жизнь… Ты представляешь? Профессор был перед ним в чем-то виноват. И он отомстил ему, опозорив любимую дочь. Представляешь?

Вот он, кровожадный белый медведь! Вот ее чудовище!

А зовут его — Капитан Джо.

Но что интересно, у этого подонка тоже сработало замещение. Он отомстил отцу через дочь! Подлая крыса, рожденная чьей-то горячечной фантазией, кусает безвинных. Мы живем на постоянной войне, Андрюша.

Нет! Война — это что-то благородное. А мы живем на кошмарной войне. В мясорубке. В невидимой мясорубке. Нас крушат чужие фантомы, чужие мыслеобразы. Инфаркты, инсульты, увечья — результаты этой невидимой войны. Потери огромны. Выход один. Выйти в открытый мной мир и навести там порядок. Как? Это отдельный вопрос.

Теперь самое главное.

Я встретился с Мариной. Она не хотела встречаться со мной. Догадывалась, что Пойнтер мне все рассказал. Я настоял. Я взял ключ у ее подруги. Я привел Марину в комнату проститутки…

Как — зачем?

Во-первых, у меня не было времени. Я должен был вылечить ее всего за один сеанс. Светлана Филипповна считала ее совершенно здоровой. И не хотела, чтобы я встречался с ней.

Во-вторых, эта грязная, прокуренная комната, эта мятая, жирная кровать и была для нее изумрудной дверью, за которой скрывалось чудовище. Этот подлец убил в ней все. Она забыла его песни. Для нее его любовь ассоциировалась с грязной постелью проститутки. Здесь она мстила ему. Здесь она должна была вылечиться.

Я усадил ее в кресло. Я погрузил ее в гипноз. Я заставил ее вспомнить Медведь-гору, море, ночь, костер… Я ее все заставил вспомнить. Она кричала, плакала, кусала себе руки до крови. Стонала: «Родинка, родинка!» Это было похоже на изгнание дьявола. Да по сути так оно и было. Я изгонял ее беса. И мне, Андрюша, было ужасно глядеть на ее искаженное лицо. Я сам весь дрожал. Я думал, сердце не выдержит…

Я еле довел ее до дому. Опустошенную. Ослабевшую. На следующее утро она проснулась совсем здоровой.

А теперь она снова больна, потому что Капитан Джо нашел ее. Слышал, что она сказала в больнице? «Спасибо, что ты меня вылечил»… И тут же… Про записку: «Это последний крик погибающего»… Он нашел Марину, Андрюша. Он ее не отпускает…

Зачем она ему? Если бы знать…

Я убил фантом, а он объявился живым…

Что делать? Правильно, Андрюша, мочить от живота длинными очередями… Если нас самих не замочат. Первых.

Слышишь, идут.

3Другого выхода нет

Громко грохнул замок на железной двери. Со скрипом отодвинулась щеколда. Взвизгнула тяжелая дверь. В полосе света стоял Петрович. Поманил Алика пальцем. Алик широко потянулся и сел, сунул ноги в растоптанные кроссовки.

— Тапочки-то с покойничка, наверное? А? — спросил он у Петровича.

Тот кивнул ему на дверь. Алик встал:

— Великий немой не хочет говорить. Не скучай, Андрюша, я скоро.

Они снова пошли по тому же подвальному коридору. Впереди, за стеклянными дверьми, суетились люди. Много людей. Таскали какие-то картонные ящики, фирменные коробки. Еще вчера мертвый дом ожил. Было видно: к чему-то деятельно готовились.

Но они не дошли до стеклянных дверей. Свернули на служебную узкую лестницу. Прошли один пролет. Второй. В тесном лифте поднялись почти на самую крышу. Внизу шумел лес. Дождь не переставал.

— Стоять! — скомандовал Петрович.

Алик так мечтал услышать его голос. А сейчас услышал и не обрадовался. Голос не предвещал ничего хорошего. Алик остановился у дверей на балкон. Петрович открыл дверь. Пихнул Алика на балкон. Внизу, под козырьком подъезда, стоял белый знакомый джип «чероки». Значит, «папе» удалось угнать его со стрелки. Значит, он договорился с чекистами. Петрович подошел к Алику вплотную. Прижал его к перилам балкона. «Неужели хочет сбросить на козырек?» — успел подумать Алик.

— Тебя предупреждали, — шепотом сказал Петрович.

— О чем? — не понял Алик.

— Тебе лампочкой мигали. Показывали. Микрофон в патроне. Патрон надо было вывернуть.

— Извини, — растерялся Алик.

— Пистолет давай. — И Петрович протянул к нему руку.

— Какой пистолет? — удивился Алик.

Петрович щелкнул указательным пальцем по носу Алика.

— Я не «старый пень». Понял? Пистолет у тебя за спиной. Давай, или я сам возьму.

Алик улыбнулся. Петрович перехватил его запястье, взял пистолет:

— Значит, ты пока не Саша.

— Почему?

— А потому, что мы не хотим, чтобы ты был Сашей. Понял?

Алик ничего не понял. Но на всякий случай кивнул.

— А теперь пошли,— сказал Петрович,— в этом доме только на балконах микрофонов нет. Запомни.

Георгий Аркадьевич сидел в кабинете в высоком кресле. Недовольно читал какие-то бумаги. Одни с размахом подписывал. Другие сердито отбрасывал в сторону. Ну просто глава солидной фирмы. И выглядел солидно. Твидовый костюм. Роговые очки. Алика он не замечал. Алик понял — это его стиль, выработанный годами: заставить посетителя смущенно топтаться, напоминать о своем присутствии.

Алик не стал ждать. Плюхнулся в мягкое кожаное кресло у его стола. Георгий Аркадьевич недовольно на него посмотрел. Сложил бумаги в красную папку. Постучал ребром папки по столу. На красной папке золотом горел профиль Ильича. «Папа» проживал сразу в двух измерениях — в новом, деловом, и в старом мире привычных фантомов.

Вошла маленькая, как девочка, густо накрашенная секретарша. В кабинете пряно запахло духами.

Секретарша молча забрала папку с Ильичом. И, стуча каблучками, скрылась за узкой дверью в дубовой панели.

Как только за ней захлопнулась дверь, «папа» подтянул к себе с широкого стола пачку «Мальборо», вынул сигарету.

— Я разговаривал с генералом. Очень он на тебя сердит. Очень. Требует немедленно тебя выдать. — Он закурил. — Зачем ты из лаборатории сбежал с документами?

Алик удивленно посмотрел на «папу»:

— С какими документами?… Я ничего у них не брал.

— Брось, — хитро прищурился «папа», — генерал говорит, что ты у них секретные документы увел! — «Папа» навис над столом. Подмигнул Алику. — Продать их документы хочешь?

Алик понял, что генерал сказал про документы для пущей убедительности. Как еще объяснить появление спецназа на стрелке? Только привычным чекистским клише: «Ушел с секретными документами».

«Папа» глядел на него с нескрываемым интересом:

— Покажи товар. Может, договоримся? А?

Пришлось ему объяснить:

— Я не для того ушел… Я ушел, спасая свою жизнь.

— Такие опасные дела? — посочувствовал «папа».

— Очень, — кивнул Алик.

— Чем занималась лаборатория?

Алик взял с его стола без спроса сигарету, закурил.

— Страшная сказка, — сказал он, выпуская дым. — Вы не поверите.

«Папа» заерзал в кресле от нетерпения:

— Ну хотя бы в двух словах.

— Не могу. Я подписку давал.

— Я же свой, — не унимался «папа». — Я твоего генерала, Витьку Калмыкова, еще по комсомольской работе знаю. Мы же свои люди.

— Так вы у него и спросите, — посоветовал Алик.

«Папа» разочарованно вздохнул и поглядел в окно.

Сквозь белые жалюзи проглядывала только серая дождливая муть. Лето кончилось резко. Враз.

Алик глубоко затягивался хорошей сигаретой, как дешевым бычком. Думал. Генерал его не открыл. Что-что, а чекисты свое слово держать умеют. Значит, Саши Ольшанского по-прежнему нет. Чекистам нужен Алик. А как его по-настоящему зовут — для них не важно. Только Петрович теперь знает про Сашу. И не хочет, чтобы это знал «папа». На кого же работает Петрович? Почему он сказал: «Мы не хотим»? Кто они — эти «мы»?

Алик не заметил, как «папа» обошел стол. Тяжело опустился в кресло напротив него. Хлопнул Алика по колену:

— Значит, к ним в лабораторию ты возвращаться не хочешь?

— Там смерть, — искренне ответил Алик.

— Ты смотри, — покачал головой «папа», — я думал, они уже полные импотенты. Все секреты свои распродали. А у них, выходит, еще что-то осталось.

Алик понял, что у «папы» появилась идея. И для Алика забрезжил лучик спасения.

— Если они доведут тему до конца, — сказал Алик, — катастрофа. Хуже ядерной бомбы.

— Ты смотри!… Надо же.

Короткой рукой «папа» пододвинул к себе селектор. Нажал клавишу.

— Чен не звонил?

— Еще нет, Георгий Аркадьевич, — раздался в кабинете звонкий пионерский голос секретарши.

— Найди его по трубке и сразу же на меня переключай.

«Папа» встал. Зашагал по кабинету от окна к окну.

— Совсем другой расклад. Совсем другие цифры. Но цель остается прежней. — «Папа» снова плюхнулся в кресло напротив Алика: — Ну, чекист, трудную ты мне задачку подкинул. Очень трудную. Ты хочешь, чтобы я спас твою жизнь за Сашу Ольшанского? Так?

— Так.

— Вчера твоя жизнь не стоила ни гроша. Сегодня обстоятельства изменились. Генерал Калмыков согласен заплатить за тебя любую сумму, — засмеялся «папа». — Не деньгами, конечно. Наличности у них нет. Но! Джип мой они уже вернули. Без разговоров. И сделают для меня все, что угодно, если я тебя им сдам.

— Могут и силой отнять,— осторожно напомнил Алик.

— Исключено! — отчеканил «папа». — Здесь другое государство. Здесь мои законы. Здесь проходят только дипломатические приемы. Беспредел исключен.

«Папа» сказал это спокойно и веско, как глава независимого государства. В двадцать квадратных километров.

— Поговорим о гарантиях. Ты гарантируешь мне Ольшанского?

— Да.

— А какие я могу дать тебе гарантии? Если тебя требует сам Витька Калмыков. На слово ты мне не поверишь?

— Не поверю.

«Папа», сморщившись, потирал блестящую лысину.

— Как я могу тебя защитить? Я думал, он просто цену набивает. А ты говоришь, круче ядерной бомбы. Тогда я понимаю его. Мне нечем на это ответить.

«Папа» ерзал в мягком кресле, мучился неразрешимой задачей. Он впервые столкнулся с проблемой, когда его деньги не стоили ничего. Наконец сказал виновато:

— Алик, извини… Единственное, что я могу для тебя сделать, — отпустить на все четыре стороны.

— Без гарантий? — потушил сигарету Алик.

«Папа» вдруг звонко шлепнул себя ладонью по лысине:

— Слушай! Я оформлю тебе заграничный паспорт. В любую страну. Дам денег. В пределах разумного, конечно. А дальше — твои проблемы. — «Папа» засмеялся, довольный. — Согласен, а?

— Они меня и там могут достать.

— Это твои проблемы, — хмуро повторил «папа», — другого я ничего предложить не могу.

— Гарантии?

«Папа» посмотрел на «Ролекс».

— Паспорт будет через два часа. С визой. Только страну укажи. Любую.

— А на аэродроме меня возьмут?

— Я сам провожу тебя до самолета. Сам!

— И там, в самолете, я вам скажу адрес Саши.

«Папа» захохотал, замахал толстым пальцем перед носом:

— Не в самолете. Сейчас. Мы вместе поедем к нему. И ты мне сдашь Сашу. С рук на руки. И только тогда — самолет. Только в таком порядке, только в таком.

Теперь задумался Алик. Ситуация опять стала безвыходной.

— Как только я сдам Сашу, я в ваших руках. Вы запросто сдадите меня генералу. Сами говорите, за меня генерал на все готов. Так не пойдет. — И Алик повторил жест «папы»: помахал пальцем перед своим носом.

— За кого ты меня принимаешь? — рассердился «папа». — Я еще никого не подвел. Еще никто не усомнился в моей порядочности.

Алик смотрел на него с улыбкой. «Папа» вдруг обмяк в кресле. Приложил пухлую ладонь к сердцу. Заговорил сбивчиво, с трудом.

— Тут особый случай… Алик, я прошу, верь мне. Как человеку верь. Пропала Марина. Моя приемная дочь. Она больна. Этот Саша ее уже однажды вылечил. Сейчас только он ей может помочь. Только он. Мне срочно нужен Саша. Помоги мне. Пожалуйста. Пойми, больная девочка одна в городе… Если узнает Лана — кошмар. Как ты говоришь, круче атомной бомбы. Я тебя не подведу. Провожу до самого самолета. Верь… Только помоги. Так я еще никого не просил.

Алику часто приходилось разговаривать с родственниками больных. Часто он видел и слезы, и истерики. Видел и наигранное сострадание к своим близким. Георгий Аркадьевич не играл. Алик понял, как дороги ему эти женщины, Марина и Светлана Филипповна. Дороги по-настоящему. Но Алик сказал сурово:

— Один раз вы уже стреляли в Сашу.

— Я?!! — «Папа» обеими руками схватился за сердце. — Я? Это он так сказал? Глупость. Я ему все объясню. Стрелял не я. Честное слово.

— По вашему заказу.

— Нет! — замахал руками «папа». — Я совсем ни при чем, не я заказывал!

— Капитан Джо.

— Он и про это знает?

— Саша все знает.

— Я ему все объясню. Я заплачу. Пусть он ее только вылечит.

— Вы же говорите, она пропала.

— Марина ищет Сашу. Ночью она ушла его искать.

— Ну и замечательно. Пусть найдет. Он ее и вылечит.

— Нет! До вчерашнего дня она была совершенно здорова. Вчера в больнице она встретилась с ним… Он ее опять закодировал.

Алик удивленно посмотрел на «папу»:

— Успокойтесь. Она не найдет Сашу.

— Ты его так хорошо спрятал?

— Лучше не бывает, — улыбнулся Алик, — кроме меня, его никто не найдет. Я вам гарантирую.

«Папа» вылетел из мягкого кресла, забегал по кабинету, потирая перед грудью пухлые ручки:

— Тогда еще хуже… Еще хуже. Если она его не найдет, она способна совершить любую глупость.

— Какую?

— Любую. — «Папа» испуганно посмотрел на Алика. — В прошлом году, осенью, она уже наглоталась таблеток… Еле откачали… Алик! Она может погибнуть. Как человека прошу. Умоляю!…

Про таблетки Алик слышал впервые. А что же сегодня ночью могло произойти? Марина сказала в больнице, что вечером она встречается с ним. Впервые после года разлуки. И ответит ему согласием. Что же между ними могло произойти?

«Папа» подошел к Алику. Положил свою пухлую руку ему на плечо. Сказал спокойно и просто:

— Алик, будь человеком.

— Хорошо, — с хрустом потянулся в кресле Алик, — я вам сдам Сашу. При одном условии.

— Паспорт. Документы. Билеты. Деньги. Все, что хочешь.

— Отпустите Андрюшу на все четыре стороны.

— Этого волчонка?! — «Папа» рванулся к селектору. — Чен не хочет его отпускать… Но это мои проблемы.

«Папа» нажал клавишу селектора:

— Петрович, ко мне.

— Дайте мне с ним попрощаться.

— Только быстро. Быстро. И поедем к Саше.

— Никуда ехать не надо. Саша — это я.

«Папа» недоверчиво сморщился. То ли засмеяться хотел, то ли заорать дико на неуместный розыгрыш. Сказал хрипло:

— Докажи.

Алик встал. Поднял спортивный свитер фирмы «Reebok». На груди под серебряным крестиком багровела звездочка рваной защитой раны.

На широком столе тактично заверещал телефон. «Папа» схватил трубку:

— Чен?! Ольшанский у меня.

Андрюше показалось, что прошла целая вечность с тех пор, как Петрович увел Алика. Андрюша не знал, что сейчас: день или ночь? Синяя лампа горела круглые сутки. В морге было холодно. Гудела вентиляция в трубах. Андрюша попытался вспомнить для начала, какое сегодня число, но в голове все смещалось.

В дальнем конце коридора слышна была какая-то возня, иногда вскрикивания: «Осторожнее! Сдай назад!» Натужно гудел грузовой лифт. Однажды кто-то уронил на каменный пол тяжелый ящик. После безмолвной паузы кто-то в сердцах обматерил недотепу. Андрюша сообразил: там шли приготовления к чему-то.

А к чему здесь могли готовиться? Только к одному. Если он находится в морге, а рядом в комнатке аккуратно уложены цинковые фобы, — значит, именно здесь и происходит знаменитое «щоу кумитэ». Значит там, в конце коридора, шла подготовка к этому шоу. Андрюша вспомнил взволнованный рассказ «песца» про гладиаторов. «Это как наркотик», — с улыбочкой говорил «песец».

В памяти всплыли вдруг затравленные ненавидящие глаза измученного солдатика. Их разведрота после боя в ауле освободила из подвала трех наших пленных. Из 131-й мотострелковой бригады. Они попали в плен еще зимой. При первом штурме Грозного. Солдатик ехал с ними на броне к штабу бригады. И было непонятно, почему он глядит на десантуру с такой ненавистью, почему не рад, что его освободили. На морде у солдатика не было живого места. Вся в синяках и кровоподтеках. Рот — темно-синяя запекшаяся щель. Солдатик с тоской глядел назад. На разрушенный аул, где просидел в подвале полгода. Чтобы развеять его дремучую тоску, Андрюша спросил его:

— Тебя «духи» били?

Солдатик вздрогнул. Глянул на Андрюшу быстро, с непроходящей ненавистью:

— Башку проломили прикладом… Но это еще зимой. А потом не трогали.

Андрюша показал на его развороченную скулу:

— А это кто же тебя?

И солдатик, нехотя, оглядываясь назад, рассказал свою историю.

Любимым развлечением их охранников был «чеченский спарринг». Вечером, когда в ауле собирался с боевых заданий отряд, «духи» рассаживались во дворе в кружок, пили чай, закусывали, а в центр круга выводили пленных. И заставляли их биться друг с другом. От души, до полной победы. А за отказ драться обещали расстрелять.

Однажды этому солдатику на спарринг достался пленный офицер. Майор. И солдатик отделал его от души. За все. За дурацкую войну. За жуткий плен. За свою девчонку, оставшуюся в рабочем поселке под городом Горьким, где ясные зорьки… Майор оказался чекистом. Эфэсбэшником. Его хотели расстрелять. Чужих ментов и чекистов они сразу же расстреливали. Но у их командира оказался в нашем плену двоюродный брат. И чекиста сберегли для обмена.

Перед обменом чекист подошел к солдатику и проникновенно пообещал, что он его везде в России найдет. Хоть на Северном полюсе. Что лучше ему из плена в Россию не возвращаться. Чекист точно знал, из какой он бригады, из какого батальона, из какой роты. Высчитать его домашний адрес, его и всех его родных, для чекиста теперь не составляет труда.

Вот почему солдатик с ужасом ждал своего возвращения домой. Кроме разборок военной прокуратуры о причинах и обстоятельствах плена его ждет самое страшное — месть бессильного в Чечне, но всесильного в России майора-чекиста. Его «чеченского спарринга». Вот почему с такой ненавистью смотрел он на своих освободителей…

Загремела щеколда. Вошел Петрович. Бросил на топчан Андрюшины джинсы и полосатую рубашку. Сказал коротко:

— Одевайся.

Андрюша скинул тренировочный свитер. Стянул штаны. Седой стоял рядом, вглядывался в его татуировку: парашют над Эльбрусом. Два конуса, сросшихся вершинами, как песочные часы. Андрюша, сидя на топчане, завязывал кроссовки.

— Куда меня?

— А куда хочешь. Андрюша встал:

— А Алик?

— Алик сдался.

— Как сдался?

— А так. Он здесь остается. А ты свободен. Пошли. Петрович повернулся к двери. Андрюша сзади левой

зажал ему горло в замок. Правой заломил назад руку. Развернул его к топчанам. Локтем поднял его подбородок.

— Я без Алика не уйду. Понял?

Петрович отрешенно глядел на синюю лампочку. Андрюша рычагом левой сдавил ему горло сильнее:

— Я Алика на тебя поменяю. Понял? Петрович тихо «хыкнул», резко опустился на колени,

свободной левой схватил Андрюшу за затылок, перебросил через голову. Андрюша спиной шмякнулся на цементный пол. А Петрович сидел уже на нем сверху:

— Не балуй. А то навсегда здесь останешься. Потом он рывком с колен прыгнул на топчан. Андрюша сообразил, что имеет дело с большим мастером. Может, еще покруче Чена. Из мертвого захвата вышел старичок.

Петрович взял Андрюшу за шиворот, усадил на топчан. Сам сел напротив:

— Давно с Кавказа?

— А какое сегодня число?

— Пятое августа.

— Значит, две недели… Петрович показал на татуировку:

— Знакомая ДШБ. Капитана Слесарева знаешь?

— Мой командир, — кивнул Андрюша.

— Увидишь, передавай привет от Петровича.

И тут до Андрюши дошло:

— Да я же вас знаю! Вы — дедушка Петрович! Наш капитан про вас легенды рассказывал.

— Легенды даже, — усмехнулся Петрович.

— А как же! Вы же еще на острове Доманском китайских диверсантов ловили… А потом Африка… Ливия… Ангола…

— Хорош, — оборвал его Петрович. — Привет передавай. Пошли.

— Некому передавать. Нету больше капитана. Убили в Грозном.

— Бывает, — помолчав, сказал Петрович и встал. — Ох и всыпал бы я тебе, боец… От души бы выдал.

— За что?

— С кем ты спутался?

— Алик мой друг, — твердо отрубил Андрюша.

Петрович опять помолчал.

— Я не про него… Он раскрылся. С ним теперь все ясно.

— А что ясно?

— Ничего. Забудь про него, живи сам. И больше в такие разборки не суйся, сынок.

Осторожно открылась дверь. В морг заглянул коротко стриженный охранник. Подмигнул Петровичу. Настежь открыл скрипучую дверь. В коридоре в дрожащем свете дневных ламп стоял Алик с белым целлофановым пакетом в руке. Рядом с ним возбужденный, довольный «папа».

Алик протянул Андрюше целлофановый пакет.

— Подкрепись пока, Первозванный. А я переоденусь.

— Некогда, — буркнул «папа», — в машине пожует. А ты в машине переоденешься. Петрович, принеси его одежду к машине.

Петрович ушел. А Андрюша все стоял у топчана с пакетом в руках. Глядел на Алика. Не понимал, что происходит.

— Ну что ты стоишь? — спросил «папа» из коридора. — Или понравилось у нас? Ну, давай, выходи. Времени нет.

— Идем, Андрюша, — позвал Алик, — я тебе в машине все объясню.

И они пошли по длинному коридору к выходу. По узкой лестнице поднялись на первый этаж. Даже от сумрачного неверного света дождливого дня у Андрюши резануло в глазах. В просторном беломраморном фойе суетились люди в фирменных комбинезонах. Грузили в лифт тяжелые ящики. При виде «папы» замерли. Охранники открыли стеклянные двери. Они вышли под козырек подъезда. У подъезда стоял Перламутровый БМВ. За ним — знакомый белый «чероки». Их встретил Чен в длинном плаще с поднятым воротником.

— Кто прикрывает? — спросил его «папа».

Чен кивнул на белый «чероки».

— Не надо! — замахал руками «папа». — Джип вчера засветился. Его могут пасти.

— А пошли они! — Чен открыл дверцу БМВ. — Времени нет машины менять.

Он пропустил на заднее сиденье Алика и Андрюшу. Захлопнул за ними дверцу. Подобрав длинные полы плаща, сам устроился на переднем сиденье рядом с водителем.

— Шмотки! Шмотки забыли! — засуетился у подъезда «папа».

К машине подошел Петрович с желтым пакетом. Андрюша сидел справа, ближе к нему. И Петрович протянул ему мешок со шмотками. Многозначительно посмотрел на Андрюшу.

— Прощай.

Чен резко обернулся. Оскалился белозубо:

— Не прощайся, Петрович. Никуда он не денется. Скоро увидишься. — И уже водителю: — Гоу-гоу вери куикли!

Машина рванула с места. Алик и Андрюша откинулись на спину сиденья. За БМВ ушел и «чероки». По широкой сосновой аллее полетели к белеющим вдали воротам КП.

Чен сказал в трубку:

— Мигалку зажги!

Андрюша обернулся. Сзади на крыше «чероки» закрутилась синяя милицейская мигалка.

Чен не отнимал трубку от уха:

— Первый пост!

Белые ворота впереди расползлись в стороны. Водитель включил сирену. Попрощался с охраной. Охранник выскочил из застекленной будки. Взял под козырек. Чен буркнул в трубку:

— Первый, забудь ментовские привычки. Хозяин приехал. Он этого не любит!

Смущенный охранник скрылся в будке. Задвинулись белые ворота.

Алик оглянулся в последний, как ему казалось, раз на огромный странный белый дом. Увидел на крыше дома полосатую сферу антенны спутниковой связи, круглые чашки антенн релейки и еще какие-то непонятные металлические фермы, затянутые сеткой проводов. Над плоской крышей дома-лайнера кружились чайки. Казалось, это не машина уезжала, а дом-лайнер плавно отплывал от них. Да не пассажирский лайнер, а огромный научно-исследовательский корабль.

Андрюша положил на колени желтый пакет и только тут ощутил в нем тяжесть ТТ. И обрадовался, что дедушка Петрович не подвел. Снабдил их оружием на дорогу.

— Ты пожуй, Андрюша. Я тебе кое-что поесть собрал, — сказал Алик.

Андрюша поднял с пола белый пакет. В пакете были две банки пива «Хольстен», бутерброды в пластмассовой коробочке. Андрюша открыл банку. Протянул ее Алику.

— Я уже, — отодвинул от себя банку Алик, — я уже сыт…

— По горло, — засмеялся, не поворачиваясь к ним, Чен. — Ты ешь, служивый. А Саша Ольшанский тебе задачу расскажет. А я послушаю. И проверю, хорошо ли он нас понял.

Андрюша сжимал в руке банку пива. Глядел на наглый прилизанный затылок Чена, показал Алику пакет с ТТ. Положил ему пакет на колени, чтобы и он ощутил тяжесть пистолета. Алик понял, кивнул на заднее стекло. В двух метрах от них сверкал никелированный бампер джипа.

Чен оценил их паузу и повернул зеркало заднего вида к себе. В зеркале блеснули его черные прищуренные глаза.

— Давай, Ольшанский, рассказывай. По порядку. Я слушаю.

Алик осторожно тронул коленом Андрюшу:

— Ешь. А я рассказывать буду.

Андрюша достал из коробочки бутерброд с ростбифом. Жадно откусил. Запил пивом. Чен через зеркальце пристально следил за ними.

— Ну, рассказывай. Я жду.

Алик не спеша закурил сигарету:

— Андрюша, Марина опять заболела. Мне пришлось раскрыться…

Чен резко повернулся к нему:

— Тебя бы и так раскрыли, на первом же допросе, по твоей отметине на груди.— И Чен ткнул пальцем в грудь Алику.

Алик убрал его руку:

— Не хамите, юноша. Не было бы никакого допроса.

Чен засмеялся:

— Хочешь к генералу? Поехали на Литейный! Подохнешь там, как подопытный кролик.

Андрюша посмотрел на Алика. Алик улыбался Чену:

— Зачем пугать нас, юноша, — мы с Георгием Аркадьевичем договорились, что он нас отпускает на все четыре стороны.— Алик подмигнул Андрюше.— Нас отпускают, Андрюша. Это главное.

— А взамен? — напомнил ему Чен. — Что ты должен сделать взамен?

— Я должен вылечить Марину.

— Сначала найти ее, — уточнил жестко Чен, — и доставить нам.

— Найти ее. Вылечить. И отдать им, — согласился Алик.

— Вот теперь все четко, — похвалил его Чен. — Найти, вылечить и отдать.

Андрюша резко толкнул Алика коленом.

— Другого выхода нет. Я все сделаю сам. А ты свободен, Андрюша.

Чен хмуро улыбнулся Андрюше:

— Мы же еще не доиграли с тобой, служивый. Еще полтора раунда за мной. Правда?

4Храм

Дождь кончился как по мановению волшебной палочки. Бывают на Васильевском такие чудеса. Где-то на той стороне Невы, у Адмиралтейства или у Гостиного, хлещет ливень, а на Васильевском острове в промоине грозовых туч сверкает веселое солнце. Чаще, конечно, наоборот: на той стороне золотится на солнце Исаакий, сверкает адмиралтейский шпиль, а на острове гнутся под ветром старые тополя на Большом, хлещет дождь, сверкают молнии.

Алик с Андрюшей сидели на скамеечке на бульваре между Шестой и Седьмой линиями. Алик раскинул руки по спинке скамейки. Подставил солнцу бледное лицо. Андрюша смотрел вслед удаляющемуся в сторону Большого проспекта белому джипу:

— Странно…

— Что странного? — жмурился на солнце Алик.

— Высадили нас и уехали…

— Я условие поставил, чтобы мне не мешали… Чтобы не следили за мной…

Андрюша оглянулся:

— Думаешь, не следят? Странно…

Алик протянул Андрюше руку:

— Второе мое условие, Первозванный, — чтобы они отпустили тебя. С Мариной я сам разберусь. Тут уж ты мне ничем не поможешь… Спасибо за все, Андрюша… До встречи.

Андрюша резко откинул протянутую руку, улыбнулся нехорошо:

— Тут уже не в тебе дело, Алик. Слышал, что этот чмошник сказал? «Еще полтора раунда за мной!» Как я могу уйти? Что он обо мне подумает? Я верну ему долг.

Алик опять раскинул руки вдоль скамейки. Задумался, щурясь на солнце.

— А ты знаешь, где сейчас Марина? — вернул его на землю Андрюша.

— Конечно. В доме с совами. Который я просил тебя запомнить.

— Чего же мы сидим? Идем узнаем, что с ней.

— Прежде чем к ней идти, мы должны осмыслить то, что поняли только сейчас.

— А что мы поняли?

Алик достал сигареты. Закурил.

— То, что Капитан Джо отпустил ее специально. От него бы она не убежала.

Андрюша растерялся:

— Он сам ее отпустил? Зачем?

— Он поступил очень разумно. Этот парень достойный противник. Он знает, что насильно, из-под палки, я лечить ее не буду. Он отпускает ее на свободу. Чтобы она сама попросила меня об этом.

— И ты ее вылечишь?

Алик улыбнулся и развел руками:

— А что мне остается делать, Первозванный? Тем более «папа» обещает мне за это сто тысяч. Ровно столько, сколько нам надо на «фанеру».

— Слушай, — сурово напомнил ему Андрюша, — мы же решили замочить Капитана Джо.

Алик вздохнул. Положил ногу на ногу.

— Это слишком радикально. А я все-таки психолог. Сначала я должен с ним встретиться. И все у него выяснить.

— Чего выяснять! — заволновался Андрюша. — С ним и так все ясно — козел!

— Не горячись, — успокоил его Алик, — он же нашел ее… Он же вернулся… Может, он ее любит? Разве за это убивают?

— Давай, выясняй! — махнул рукой Андрюша. — Лечи Марину, получай свои сто тысяч! Строй ероплан! И улетай отсюда к едреной матери! Лечи ее для бандита!

— Успокойся, Первозванный, — улыбался Алик,— я не буду ее лечить, пока не встречусь с ним.

— А где ты с ним встретишься, где?!

— Да здесь, на Васильевском. — Алик оглянулся сначала в сторону Среднего, потом в сторону Большого. — Уверен, он нас уже ищет.

Мимо них прошел загорелый парень в вытертой кожаной косухе. Совершенно седой. Над седой головой, как нимб, торчала черная пружина наушников. Парень улыбался, подергивал шеей в такт музыке.

Алик внимательно посмотрел ему вслед.

— Знакомый? — спросил его Андрюша.

— Наверно, — пожал плечами Алик, — нашего поколения в Питере почти не осталось. Перевешались, спились, на лишний континент разъехались. Мы с ним всенепременно встречались в какой-нибудь компании. Очень вовремя я свою маечку скинул.

— Маечка-то при чем? — не понял Андрюша.

Алик показал пальцем на уходящего:

— Ты посмотри на этого седого могиканина в джинсах. Атавизм. Кошмар!

Парень в вытертой косухе остановился и оглянулся на них. Алик сделал вид, что уронил пепел на колени. Стал тщательно их отряхивать. Загорелый улыбнулся, громко просвистел начало «Морского патруля» Глена Миллера. И пошел к Среднему, подергивая плечом под неслышную музыку.

— Кошмар, — поморщился Алик, — в этом седом безумце я узнаю себя. Кошмар!

Андрюша не понимал, зачем Алик так завелся на загорелого, и вернул его к теме:

— Ты серьезно им хочешь Марину отдать?

— От нее будет зависеть.

— В больнице она сказала, что она тебе должна что-то?…

— А я ей сказал, что она со мной за все рассчиталась.

— За что она тебе должна?

Алик всем своим видом показывал, что разговор этот ему неприятен.

— Я же тебе ночью рассказывал. Я ее вылечил. И не взял с нее ничего. С нее лично… По теории психоанализа так делать нельзя ни в коем случае. Обязательно нужно взять.

— Что же ты не взял?

Алик почти с ненавистью посмотрел на Андрюшу:

— Она предложила мне себя… Разве я мог принять такой щедрый дар?

— А если она в тебя по-настоящему влюбилась?

Алик рассмеялся:

— Вот именно, «если»… Я бы всю жизнь мучился, Первозванный. Всю жизнь решал, что это — настоящая любовь или плата за лечение. Я бы этого не вынес. Пошли, Первозванный.

Они пошли к Большому проспекту. Слева за тощими мокрыми деревцами мелькнул шпиль небольшой желтой церкви. Алик остановился.

— Мой любимый храм,— представил он церковь, как человека.

Они подошли к церкви.

— Кстати, — остановился у дверей Алик, — я с тобой как с равным… а ты крещен, собственно?

— Ага, бабушка еще крестила. — Андрюша достал из-под рубашки серебряный крестик на кожаном шнурке. — Втихаря от матери.

— Заходи, это твой дом, Первозванный. — Алик открыл перед Андрюшей тяжелую дверь.

Они вошли в полутемный, довольно просторный храм. За книжным прилавком справа Алик купил две свечки. Не самые тонкие. Но и не самые толстые. Андрюша это зачем-то заметил. Алик перекрестился на старинный резной иконостас и уверенно пошел в правый придел.

Андрюша хотел пойти за ним. Но сначала огляделся. В церкви почти никого не было. Слева старушка в белом платке собирала огарки свечей у большой иконы молодого паренька в белой ризе. Паренек совсем не был похож на святого. Затаенно и озорно улыбался. Но свечей перед его иконой было больше всего.

«Наверное, это и есть Первозванный»,— подумал Андрюша.

Но Алик шел дальше, куда-то в глубь церкви. Андрюша подошел к иконе, прочитал славянскую вязь: «Св. Пантелеймон Целитель» — и улыбнулся. Вспомнил, как вчера утром Алик рвался в рюмочную на улицу этого целителя.

Алик уже стоял где-то в самой глубине. У резного алтаря. И Андрюша осторожно подошел к нему. Встал у него за спиной. Алик стоял перед аналоем, покрытым зеленой муаровой дорожкой. На ней лежала старинная небольшая икона в раме красного дерева. На иконе был изображен смуглый человек с седой головой и седой бородой. В зеленой ризе — и в красном плаще поверх, накинутом на левую руку. Смуглый глядел строго на вошедшего в его мир. Он вытянул перед собой правую руку, будто останавливал. За седым, как пограничный шлагбаум, стоял деревянный косой крест. «Косвенный», — вспомнил Андрюша слова Алика. И до него дошло, что это и есть Андрей Первозванный. Его тезка. Его ангел-хранитель. Немножко обидно стало, что он такой пожилой. Святой Пантелеймон Целитель Андрюше больше понравился.

Алик молча протянул Андрюше свечку. Тот понял, что ее надо поставить в подсвечник у иконы. Большой подсвечник был пуст. Одиноко догорала только одна свечка. Кривилась набок. Вот-вот упадет. Алик аккуратно поправил ее. Зажег от ее фитилька свою. И поставил рядом. Андрюше стало обидно за сурового Первозванного. Как-никак это его храм. А свечки все ставят у молоденького Пантелеймона. Уж если к нему такая горячая любовь, так и ехали бы в его храм. Зачем же хозяина Первозванного обижать.

Андрюша зажег свою свечку от свечки Алика и поставил ее рядом с его. Теперь перед иконой святого Андрея горели три свечки. Сливались краями огоньков. Кто-то третий, неизвестный, невидимо слился с ними. Андрюша как будто даже ощутил его присутствие. Алик перекрестился, дотронулся лбом до иконы и медленно пошел к выходу, вглядываясь в затемненные углы. Из-за колонны ему навстречу вышла женщина в черном платке до бровей. В длинной черной юбке, совсем как монашка. Только по фигуре Андрюша узнал в монашке Марину. Алик замер. Потом медленно подошел к ней.

Андрюша пошел к церковному киоску, взял первую попавшуюся черную книжку. Прочел название: «О часе смертном». Хотел положить ее обратно. Больно название серьезное. Но не положил, крутил в руках, поглядывая на Алика.

Алик с Мариной свернули за колонну, сели на деревянную лавку у стены. Алик положил ногу на ногу:

— Вчера ты о свадьбе говорила, а сегодня… в монастырь собралась?

Марина быстро посмотрела на него и отвернулась:

— Это для тебя… для тебя я так оделась…

— Спасибо… Это он так тебе посоветовал?

— Он дал мне время подумать. Завтра я должна дать ответ.

— Ты и сейчас готова ему ответить. Правда?

Марина посмотрела прямо в глаза Алику и сказала

твердо:

— Он порядочный человек.

— Ты простила ему? Все, что он сказал влюбленной девочке в аэропорту… Ты простила?

— И прощать-то нечего…

— Нечего?!

Марина подумала, отвернувшись в темноту, и сказала:

— Хорошо, пусть все было так, как ты считаешь… Мой отец был его врагом. Он сломал ему жизнь: из-за отца его вышвырнули из института. Но потом-то… Потом он действительно влюбился по-настоящему. Какая разница, как возникла любовь?

Алик не перебивал ее, смотрел в темноту, вслед за ее взглядом.

Марина замолчала. И Алик тихо спросил:

— А ты уверена, что он тебя любит?

Марина опять быстро посмотрела на него и отвернулась:

— Вчера он стоял передо мной на коленях… Он мне руки целовал… Он следил за мной все это время. Он ждал… Он не хотел мне мешать. А когда понял, что я никого не нашла… Только тогда он решил появиться. А сейчас он дал мне время подумать…

— А сам позвонил Георгию Аркадьевичу и сказал, что ты пропала. «Папа» чуть не умер от страха.

— Ну и что? У них давно такие отношения. Он любит пошутить над Гошей.

— Он сказал ему, что ты опять заболела… Вот что он сказал.

— Это правда. Мне вчера было очень плохо. Очень…

— Из-за него?

— Из-за тебя. — Марина сурово посмотрела на Алика. — Это какая-то жуть! Я смотрела на него и не узнавала. Мне казалось, что передо мной чужой человек. Он целовал меня, а мне было страшно… Мне было очень плохо, Саша… Я думала, что умру. Саша, я умоляю тебя, сними с меня этот жуткий код. Ты же видишь, теперь все по-другому. Я прошу тебя, Саша, я умоляю тебя… Освободи меня…

Алик достал из кармана пачку сигарет. Но вспомнил, где находится. Оглянулся. Сунул пачку обратно в карман.

— Вот зачем он тебя отпустил… Чтобы я снял код…

— Чтобы ты помог мне, — кивнула Марина. — Но я могу тебя попросить снять код, а могу и не попросить… Ведь так? Ведь он же это знает. Все зависит от меня, как я решу…

— И ты решила? Уже решила?

— Я прошу тебя, Саша… Я специально ждала тебя здесь. Я знала, что ты сюда придешь. К своему Первозванному. Здесь и сними… Сними с меня эту жуть… — Марина встала, взяла Алика за руку. — Пойдем к иконе. Пойдем…

Алик посадил ее рядом с собой:

— Не надо никуда ходить.

— Ты не хочешь снимать? — тихо спросила Марина. — Не хочешь?… Почему?… Так нечестно, Саша.

— Снимать уже нечего. Я закодировал тебя только на год. Всего на год я закрыл перед тобой изумрудную дверь. Только на год. Потом ты сама забыла про него.

Марина поправила черный платок. Туже затянула узел под подбородком.

— Что же теперь меня держит?

— Это ты должна сама решить… Ты умная девочка… Иди и подумай. У тебя до завтра есть время.

— Почему же он мне казался чужим? — не поверила Марина. — Совсем чужим?

— Я тут уже ни при чем.

— Правда?

— Клянусь Первозванным. — Алик перекрестился.

Марина крутила на пальце серебряное колечко. Алик отметил про себя, что колечко, наверное, новенькое, подарок, она еще к нему, не привыкла.

— Ну, я пошла.

— Куда?

— К Татьяне. Ты же дал мне в больнице ее новый адрес. Спасибо тебе.

— А он знает, где ты?

Марина покачала головой:

— Думаю, нет.

— Иди очень осторожно. Никто не должен тебе сегодня мешать.

Марина еще посидела немного, покачивая головой:

— Значит, я сама должна… Значит, я свободна? Доктор, можно, я тебя поцелую? — И, не дожидаясь разрешения Алика, обняла его рукой за голову, поцеловала в лоб, как покойника, и быстро пошла к выходу.

Андрюша так зачитался маленькой загадочной книжкой, что не заметил даже, как Марина, перекрестившись на алтарь, быстро подошла к нему, взяла за руку.

— Не бросай его, Андрюша,— сказала она, перекрестилась еще раз и вышла из храма.

Андрюша вгляделся в темноту придела. Алик сидел на скамейке, низко опустив голову. Андрюша стал читать дальше:

«Жизнь человеческая в своей глубине неизъяснимо таинственна. Эта жизнь наша является даром Божьим, данным нам свыше и ничем не заслуженным с нашей стороны, даром бесконечной любви нашего Творца, неким постоянным чудом, за которое можно только снова и снова благодарить. Слава Богу за все! Таинственна жизнь. Но особенно таинственна для нас — смерть, кончина земной жизни, когда этот дар Божий как будто опять отнимают от нас, как будто он для нас исчезает. Но на самом деле, как знает наша Вера, совсем не отнимается и не исчезает, а только переносится в иной план бытия, в план, пока что невидимый для нас. „Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых. Ибо у него все живы…" (Лук. 20, 38)».

Алик взял Андрюшу за локоть. Андрюша вздрогнул и с жалостью закрыл интересную книжку.

5Встреча

Лето снова началось с Васильевского. На набережной стало совсем жарко. Где-то за Исаакием еще полыхали в сером небе зарницы. А на набережной уже дремало туманное марево недавних луж.

Адмирал Иван Федорович Крузенштерн сложил руки на груди. Сделал вид, что он вовсе не растерян. Просто задумался. Разомлел на солнышке. И вернулся он именно туда, куда предполагал. А не в загадочный лабиринт.

Во «Фрегате» было совсем пусто. И вышибалы не было у дверей. Совсем некого было вышибать. И официанты были другие. Девушки в матросских белых форменках. Алик заказал два по сто коньяку и лимон.

Они ополовинили коньяк. Андрюша просто выдохнул. Алик пососал лимонный ломтик. У Андрюши даже зубы свело от такого зрелища. Алик спокойно прожевал ломтик вместе с цедрой.

— Как тебе понравился твой тезка?

Андрюша не сразу понял, что речь идет об Андрее Первозванном. Улыбнулся:

— Суровый товарищ, прямо пограничник.

Алик засмеялся:

— В десятку! Он, Андрюша, пограничник и есть…

Алик чуть подвинул стул, чтобы входная дверь была

видней, и выплюнул на блюдечко зернышки лимона.

— Хороший портрет. Он на нем как живой… Только одет по-парадному. В шикарные ризы… Может бьггь, специально для портрета надел. Он обычно проще одевается…

Алик улыбался, прикрыв глаза. Андрюша понял, что коньяк до него дошел. Его чуток повело. И Андрюша подыграл ему:

— А ты знаешь, как он обычно одевается?

— Конечно, — посерьезнел Алик. — Мы с ним два раза встречались… Третьего не миновать…

И Андрюше стало хорошо. Как на войне. Когда не нужно думать, что будет завтра, послезавтра или через минуту. Когда живешь мгновением. Огромным мгновением, которое и есть настоящая жизнь… Пока не начали стрелять.

— И где же ты с ним встречался?

Алик не спеша закурил, как перед дальней дорогой:

— В астрале.

Андрюша улыбался. В горах ценили в такие мгновения хорошие сказки.

— Давай, Алик, излагай.

Алик положил подбородок на ладонь. Глядя на дверь, начал свой рассказ:

— Я лежал на темной площадке. Мордой на грязный кафельный пол. Последнее, что я увидел, — пистолет ТТ. На полу, прямо передо мной. Я еще подумал, что нужно бы его прихватить до приезда ментов. Это же смертельная улика… Подумал так… И умер…

— Как — умер? — оторопел Андрюша.

— Не до конца, конечно… Реанимация хорошая попалась. Настоящие штурмовики… Они прямо на этой грязной лестничной площадке стали штурмовать мое бренное тело. А я смотрел на них с закопченного потолка и улыбался… Я-то отлично понимал, что у них вряд ли что получится… Жалел их, бедных. Сказать им хотел: «Бросьте вы это дело, ребята». Но они меня не слышали. От души матерились. И у них получилось. Закинули они мое тело на носилки. Сестрица впереди бежит. Капельницы в руках держит. И помчались мы с ребятами на кафедру военно-уличной хирургии… Вот там-то, на операционном столе, я действительно умер. Умер по-настоящему… Улетел в астрал. Через черный коридор. Узкий и круглый. Как туннель метро. Впереди свет ослепительный. Впереди какая-то большая красивая станция. Я понимаю: для меня — конечная. Там мне выходить. Но ни грусти, ни сожаления и в помине нет. Лечу я по туннелю. Перед глазами кто-то семейный альбом листает. Мелькают цветные фотографии. То я — розовощекий и веселый, в шерстяных ползунках с соской во рту у дедушки на коленях. Дедушка в круглых очках смотрит в объектив, а мне улыбается. А вот я в футбольной форме, с мячом под мышкой. А вокруг лагерная команда. Перед игрой с пионерлагерем «Восток-2». В Комарове. А вот я студент. Зима. Я в короткой дубленочке девчонку какую-то с вечера провожаю. Я уж и забыл, кто она такая. А она смотрит на меня черными глазами, и я понимаю: она ждет. Уже здесь меня ждет… А вот я уже бородатый и плотный. Розовый мудак… Я делаю доклад про крыс на симпозиуме в Будапеште… Словом, не дают мне скучать. Показывают мне мою персону в разных видах… А у меня в голове всего две мысли. Во-первых, будут ли они мои неприличные фотографии показывать?…

Алик замолчал.

Сказочка была интересной, и Андрюша подбросил хворосту в огонь:

— Это какие же неприличные? Порно, что ли?

— У каждого человека, Андрюша, бывают в жизни такие моменты, которые он ни за что не захочет увидеть запечатленными в цвете. Да еще в таком путешествии. Это покруче порно, Андрюша… Но там люди порядочные оказались. Ни одной постыдной моей фотографии не предъявили… Может, не успели, а может, на потом оставили.

Алик замолчал надолго. Будто потерял нить рассказа. Андрюша ему помог:

— Ты сказал, две мысли были у тебя. Какая же вторая?

— Вторая? — очнулся Алик.— А вторая мысль: не зря же мне такой сервис шикарный организован! Что-то за эти фотографии с меня потребуют. И хватит ли у меня, так сказать, наличности, чтобы за него расплатиться?… Очень верная, как я теперь понимаю, мысль. Жалко только, что она человеку поздновато в голову приходит…

И Алик опять замолчал. Но Андрюше было интересно. Таких сказок он в горах не слышал.

— А Первозванный-то где?

— Очень, знаешь, обидная в том положении мысль, — продолжал о своем Алик. — И вот с этой навязчивой мыслью подлетаю я к сверкающим огням конечной станции… Нет, не огням. Огонь один… Желто-голубой… Теплый… Неизвестно откуда… Источника не видно… Мне уже совсем хорошо стало… Спокойно-спокойно… И полетел я на этот огонь, как мотылек на керосиновую лампу… Очень мне захотелось в этом свете раствориться…

— Тогда все, — неожиданно сказал Андрюша, — тогда бы больше не вернулся.

— А зачем? — искренне удивился Алик. — Я и не хотел возвращаться. У меня и мысли такой не было… Лечу я на этот огонь, и вдруг из этого огня человек выходит… Нет, не выходив, конечно… Из этого света выделяется человек… Вот так, наверное, точнее… Именно, из света выделяется. И идет мне навстречу. А свет у него за спиной, в глубине, остается… Идет ко мне человек в длинной белой одежде. Грудь крест-накрест голубой лентой перевязана. И пояс тоже голубой…

Андрюша вспомнил свой сон. Странные прозрачные вертушки без винтов. Смуглого мужчину с белой бородой, перепоясанного, как пулеметными лентами, голубым муаром.

— Это и был Первозванный! — догадался Андрюша.

— Лицо смуглое. Борода и волосы седые. Глаза большие, серые. Как у тебя. Человек этот поднимает правую руку перед собой. Точно как на иконе… И я начал тормозить свой полет… И встал перед ним. Человек мне говорит… Нет, конечно, не говорит… Он даже рта не раскрыл. Но я его понял отлично… А сказал он мне примерно следующее: «Погоди, сынок. Ты еще кое-чего там доделать не успел. Вот доделай и приходи. Я тебя опять встречу. И тогда уже как следует приму. До свидания, сынок…» И заметь, я на него ни капли не обиделся…

— За что же на него обижаться? — не понял Андрюша.

— За то, что он меься сынком назвал, — подмигнул ему Алик.

— Ладно, кончай стебаться,— покраснел Андрюша,— такие истории я еще до армии читал. У Рона Моуди: «Жизнь после смерти».

— Видишь, какой ты образованный, — похвалил его Алик. — А я тогда таких книг не читал. За ахинею их держал. За красивые небылицы для безнадежных больных. Я же чистой наукой занимался, как положено,— крысами. Хотя и не видимыми глазом. Это я оттуда вернулся другим. В полном смысле слова… А когда после операции мне бороду сбрили… Сам себя в зеркале не узнал…

Алик достал из кармана деньги. Развернул их в ладони, как карты. Пересчитал.

— У меня еще десятка, — добавил свою Андрюша.

— Отлично! — обрадовался Алик. — Тогда еще по пятьдесят хватит. Давай-ка за «святого пограничника» эту допьем.

Они долили коньяк. Андрюша попробовал лимон. Он оказался некислым. Посыпанная сверху сахарная пудра приятно таяла во рту.

— А второй раз ты когда его увидел?

Алик посмотрел на него, раздумывая. Покачал головой:

— Это страшная история, Андрюша.

— Ты с ним встретился у чекистов в лаборатории? — дошло вдруг до Андрюши.

Алик побледнел, оглянулся испуганно. Будто их кто-то мог подслушать. Приложил палец к губам:

— Не надо об этом.

Андрюша объяснил ему сурово:

— Я про тебя все должен знать, — если хочешь, чтобы мы выкрутились… Рассказывай.

Алик посмотрел на него умоляюще. Андрюшины серые глаза стали стальными:

— Рассказывай! Что это за лаборатория? Кем ты у них работал?

Алик опустил голову, вздохнул:

— Я служил у них АЛом.

— Что это такое?

— АЛ — это астральный летчик,— тихо объяснил Алик.

Андрюша подумал, что Алик опять играет в свою любимую игру — ловко уходит от ответа. И рассердился:

— Кончай стебаться!

— Я серьезно. Я очень серьезно.

— Что такое астральный летчик?

— А то же, что и нормальный. Только в другой среде… В другом измерении.

Алик не стебался и не шутил. Он говорил тихо, испуганно оглядывался. И Андрюша попросил его шепотом:

— Объясни.

Алик осторожно взял Андрюшу за руку:

— Не оборачивайся. Тихо. Он здесь.

Алик делал вид, что пересчитывает деньги. Андрюша, как ни старался, все же не обернуться не смог.

У дверей стоял загорелый парень в потертой кожаной куртке. С маленькими черными наушниками на седой голове. Он, улыбаясь, закрыв глаза, тихо посвистывал в такт своей музыке.

— Страшный человек, — тихо сказал Алик и сгреб мелочь в карман.

Андрюша не понял, о ком он: о Первозванном или об этом вошедшем, который мимо них на бульваре проходил.

— Эй, гражданин, — подошла к загорелому официантка в матроске. — Так и будешь стоя кайфовать? Проснись!

Загорелый строго посмотрел на нее. Снял с одного уха наушник:

— Что вы сказали?

Официантка потупилась под его строгим взглядом. Она приняла его за обычного наркомана, а мужик оказался серьезный.

— Я говорю, нечего в проходе стоять. Садитесь и заказывайте.

Загорелый ей даже не ответил. Направился прямо к столику, за которым сидели Андрюша и Алик. Хотя кафе было абсолютно пустым. Подошел. Вежливо спросил у Алика:

— Не занято?

Алик оценил его наглость. Сказал на пробросе, как старому знакомому:

— Садитесь. Мы давно вас ждем.

Загорелый обрадовался. Сел напротив Алика:

— Правда? Извини, старик, задержался.

Андрюша не мог быстро переключиться на незнакомца после рассказа Алика. Он только бросил взгляд на Загорелого. И поразился его глазам. Один его глаз был совершенно черный, злой. А другой — светло-серый, ласковый. Будто подсели к ним за столик два разных человека.

Официантка топталась за спиной у Загорелого:

— Так вы знакомые?

— Друзья даже, — улыбнулся Алику Загорелый.

Официантка недоверчиво посмотрела на них:

— Чего же топтался в дверях, как неприкаянный?

Алик засмеялся:

— Это ты хорошо сказала: «не-при-ка-ян-ный»!

— Да ладно тебе! — простил его Загорелый. — Ты очень изменился, Саша. Я не сразу тебя узнал.

— А я вас сразу, — похвастался Алик, — еще там, на Седьмой линии. У храма.

— Гигант! — похвалил Загорелый Алика. — Как же ты меня узнал? Я ведь тоже очень изменился. — И он пошерстил на голове короткий седой ежик.

— Да уж узнал, — скрыл свой секрет Алик.

— Ги-гант! — показал официантке на Алика Загорелый.

Официантке надоело:

— Кончайте восторги. Заказывайте.

Загорелый удивленно посмотрел на нее. Смерил взглядом с ног до головы.

— Миша на месте?

Официантка крикнула на все пустое кафе:

— Михал Осич, вас какие-то требуют!

Загорелый и Алик молча смотрели друг на друга.

Улыбались затаенно. Андрюша подумал, что они, наверное, знают друг друга давным-давно. Просто Алик тогда на скамейке не вспомнил. А сейчас до него дошло.

К столу подбежал маленький лысенький хозяин. Тот, что в день рождения Марины колдовал за стойкой в шерстяном матросском колпаке.

— Миша, привет! — пожал ему руку Загорелый.— Не узнаешь?

Хозяин смотрел на него растерянно:

— Не припоминаю.

— Ну привет, — почему-то расстроился Загорелый и стал напоминать: — Год назад… Ровно год. В августе, мы с Георгием Аркадьевичем… с «папой»… Неужели и ты не узнаешь?

— Бог мой! Какой гость! — всплеснул пухлыми ручками Миша.— Капитан Джо! Да кто же вас в таком виде узнает?! Ведь вы же выглядите, как шкиперский бомж. Как родной наркоман, извиняюсь. Где же ваша красота?

Загорелый засмеялся, оглядел кафе:

— Миша, повесь при входе табличку: «Мест нет»! Я друга встретил. — Он представил Мише Алика. — Нам очень надо поговорить. Чтобы никто не мешал! Ты меня понял?

Миша расплылся в ослепительной улыбке:

— Да ради Бога! Сидите хоть до утра! — и крикнул визгливо: — Наталка! Повесь при входе аншлаг! — Он проводил глазами ринувшуюся к дверям официантку. — Капитан Джо! Бог мой! Что будем кушать?

Загорелый, откинувшись на спинку стула, довольно любовался Мишиной суетой.

— А на твой вкус, Мишенька. Кто лучше знает, что у вас самое свежее, самое вкусное?…

— Да Бог ты мой! — обрадовался его доверию Миша. — У нас, конечно, не Лас-Вегас и не Лос-Анжелес… Удивить вас будет невозможно. Капитан Джо… Но кое-что и мы имеем, между прочим… Стыдно перед друзьями не будет! — И Миша горделиво оглядел Алика и Андрюшу. Лицо его вдруг исказилось: — А этот мальчик тоже с вами? — Пальцем от живота он указал на Андрюшу.

Загорелый вопросительно посмотрел на Алика.

— А это мой ассистент, — сказал Алик. — Андрюша.

— Бог мой! — взмахнул ручками Миша. — Я видел вашего ассистента в работе. — Он наклонился к плечу Загорелого: — Пару дней назад этот ассистент тут чуть не убил вашего приятеля, господина Чена.

Андрюша хотел сказать, что было совсем наоборот. Но Алик толкнул его коленом.

— Они тут такое устроили! — расходился Миша. — Весь ресторан был в крови. Георгий Аркадьевич меня ужасно ругал. За то, что я их пустил…

Загорелый засмеялся:

— Миша, не надо. Все это я видел сам.

— Вы были у меня второго? — поразился Миша.

— Я просто не мог здесь не быть, — признался Загорелый, — второе августа для меня святой день.

Миша смотрел на Загорелого с восхищением и пониманием. Алик тоже остановил на нем внимательный взгляд. А Андрюша узнал вдруг лицо из зеркала. Этот человек смотрел на него разными глазами в ту жуткую ночь, в грязном туалете, смотрел на него, ласково улыбаясь.

— Я кормлю соловья баснями. — Миша неожиданно резко повернулся на каблуках, пошел в глубину к стойке, крикнул оттуда обещающе: — Капитан Джо! Послушайте на закуску моего соловья. Стасик!!!

Из-за бархатной портьеры у стойки выглянул бледный Стасик. В левом ухе сверкнул золотой крестик.

— Стасик! Ты посмотри, кто к нам пришел! Стасик! — И Миша обеими руками показал ему на Загорелого.

Стасик выразил свой восторг и удивление звонким гитарным аккордом. Он вышел из-за портьеры и с музыкой отправился на свою высокую табуретку в центре сцены. Музыка была странная, щемящая и грустная, и в то же время разгульная. На трех блатных аккордах.

Загорелый скромно улыбнулся Алику и развел руками:

— Здесь еще помнят мои старые песенки.

— Красивая песня, — похвалил Алик мрачно.

А в трюмах «Фрегата» бушевал Миша. Забегали официантки. Зазвенели тарелки. Сердито зашипело мясо, брошенное на раскаленную сковородку.

— Доктор! — сказал впитан Джо Алику. — Мне бы хотелось поговорить с вами с глазу на глаз. Может быть, вы отпустите погулять вашего ассистента?

Алик молчал. Капитан Джо ждал ответа. Наушники висели у него на шее. Тихо попискивали.

— У меня очень серьезный разговор, доктор. Очень для вас интересный.

Алик достал из пачки сигарету. Машинально протянул пачку Капитану. И тут же положил её на стол:

— Забыл, что вы не курите!

Капитан засмеялся.

— Вы меня действительно отлично знаете.

Алик щелкнул зажигалкой. Прикурил. Прищурился:

— Чтобы говорить откровенно, нужно разоружиться до конца.

Капитан поднял вверх ладони:

— Я безоружен.

— А наушники пищат, — улыбнулся ему Алик.

— Браво! — Капитан захлопал в ладоши. — Браво, доктор. С вами интересно. Давайте сюда ваш ТТ.

Алик удивленно посмотрел на него. Капитан протянул к нему ладонь.

— Давайте. Разоружаться, так до конца — радиомаячок в обойме. Петрович по моей просьбе его туда положил.

Алик выругался про себя. Как он мог не понять, что секретный маячок Петрович спрятал в обойме. Стали бы они так просто возвращать пистолет. Вот, значит, на кого работает Петрович.

На маленькой сцене надрывался бледный Стасик.

Вернулся Джо из дальней дали Домой на шхуне «Кэтти Грей». На берегу его встречали, Салли, На берегу его встречали, Салли, Бродяги всех семи морей…

Алик откинул полу пиджака. Достал из-за спины ТТ. Вынул обойму.

Капитан Джо взял обойму. Высыпал на ладонь патроны. Нашел один, помеченный красной крапинкой. Вынул пулю. Наушники замолчали.

— Ну вот и все.

Остальные четыре патрона Капитан аккуратно заложил в обойму. Взял со стола пистолет, вставил обойму. Протянул ТТ Алику:

— Ты считаешь его серьезной уликой?

Алик спрятал ТТ обратно за спину:

— Володя во всем признался.

— А Володи больше нет.

— Как это — нет?

Капитан Джо прищурил серый глаз, уставился на Алика черным, как пистолетное дуло:

— Володя вчера ночью разбился на своей шикарной машине. Как говаривал старина Грин, они любили друг друга и умерли в один день.

Алик не поверил:

— Доказательства!

— Пожалуйста! — с готовностью откликнулся Капитан.

Он достал из потертой куртки тугой Володин бумажник, перетянутый белой резинкой, раскрыл его на столе. На толстой пачке мятых «зеленых» запеклась бурая кровь.

— Вот все, что от него осталось. Документы и деньги. Это все, что оставляет о себе человек на этой грешной земле. Бумажки… Одни бумажки…

Андрюша пожалел китенка. Умную шикарную перламутровую машину. Прапора было не жалко.

— Как он погиб? — спросил Алик.

— Я же говорю, как в сказке,— наповал. Не мучился. И ведь не пьяный был. Алкоголя в крови ни капли. Врачи констатировали у Володи сердечный приступ.

Алик понимающе ему улыбнулся:

— Сердечный приступ можно вызвать таблеточкой.

Капитан засмеялся:

— Недоказуемо! Давай считать, что Володю Бог наказал за болтливость. Ладно?

— А откуда у вас его документы? Они же в милиции должны быть.

— Их Сергей Николаевич из милиции забрал. У него там какие-то связи… Забрал и принес Георгию Аркадьевичу.

— Зачем он их забрал?

— Не знаю, — пожал плечами Капитан, — у Сережи с Гошей свои дела. Они же знакомы еще с пионерского детства. С детства Сережи, конечно. Гоша для него как отец родной.

— Понятно. Вы принесли бумажник, чтобы меня попугать.

— Ну что ты! — возмутился Капитан. — Я просто предупредить тебя хочу. Пистолет как улика уже не проходит. Надо тебе другую улику искать.

— А она есть.

— Нуда?!

— Конечно! Эта улика — вы.

— Я-то при чем!?

— Вы же меня заказали.

Капитан Джо даже обрадовался:

— Очень хорошо, что ты сам об этом заговорил. Я бы никогда так разговор не повернул. Постеснялся бы. Очень хорошо. Пора нам расставить все точки над «i». Но это сугубо приватный разговор… — И Капитан посмотрел на Андрюшу. — Андрюша! Оставь нас на пять минут. У нас мужской разговор. Понимаешь? Доктор тебя отпускает. Правда, доктор?

Алик через силу пробормотал, не взглянув на Андрюшу:

— Иди, Андрюша. Иди домой.

— Правильно! — обрадовался Капитан.— Иди домой, малыш.

«Малыш» был, наверное, еще обиднее «сынка». Но Алик успокаивающе глядел на Андрюшу. Андрюша думал, как мог Алик послать его домой, когда сам говорил, что дом засвечен. Капитан полез в карман потертой косухи. Достал свой тощий кошелек.

— Извини, малыш, у меня с собой немного. Привык на Западе с собой только мелочь таскать. Это в нищей России люди с целым состоянием в карманах ходят. А в богатой Америке носят самую малость. Там есть люди, которые стодолларовую бумажку ни разу в руках не держали. Честное слово.

Он вынул из кошелька десять долларов и положил на стол перед Андрюшей:

— Иди, малыш, расслабься. А мы с доктором потолкуем.

Алик сидел, опустив голову. Андрюша встал. Алик поднял голову, улыбнулся и достал из кармана бронзовое зеркальце:

— Чуть не забыл. Я же у твоей матери зеркальце взял. Передай ей зеркальце, Андрюша, ладно?

И только тут до Андрюши дошло, куда его посылает Алик. Зеркальце появилось у Алика, когда он сел в такси на Третьей линии. У мрачного серого дома со спящими совами на фасаде. «Квартира сорок, запомни». Андрюша отлично запомнил эти его слова.

— Я скоро позвоню. Иди, Андрюша.

Андрюша взял у него зеркальце. Подумал и прихватил с собой со стола десять долларов. Пригодятся.

— Я жду. Звони, — сказал Андрюша уже от двери.

К столику подлетели официантки в голубых плиссированных юбочках. Быстро расставили на столе приборы, тарелки, фужеры, графинчики. Джо разлил водку по фужерам:

— Совсем другое дело. Очень суровый малыш. Недоверчивый.

— Он в двадцать лет войну прошел.

— Да, крутое в России выросло поколение. Богатыри — не мы. В Штатах молодежь — просто дети перед ними. Толстые, вялые. Девицы — лесбиянки. Парни — голубые. Отрыжка сексуальной революции. Мразь, одним словом. Сытая, довольная собой мразь… Ну, давай, доктор, за Доверие. Я твое доверие очень высоко оценил. Очень.

Капитан Джо шлепнул своим полным фужером о фужер Алика. Полный фужер Алика недовольно загудел басом.

— Я жду ответного доверия, — сказал Алик.

Капитан Джо в это время уже пил. Он хотел ответить сразу, но не смог. С трудом проглотил водку, занюхал хлебом, поморщился. И только тогда ответил:

— Будем говорить по душам. Так только в России говорят. У них даже такого выражения нет — «говорить по душам». У них и души-то нет! Одни желудки и половые органы. — То ли его сразу повело, то ли он подыгрывал. — Не верится, что я снова в России. Не верится. Год здесь не был. Целый год. Я там чуть с ума не сошел. Честное слово. А теперь чувствую — дома! Я дома! — Он снова налил почти по полному фужеру. — Давай за Россию. За родной дом.

— Нет. Давайте по делу. Расскажите, как вы меня заказали.

Капитан Джо, тихо смеясь, укоризненно покачал головой:

— Торопишься. Надо же нам сначала познакомиться, я лично уже на «ты» перешел. Мы же с тобой еще не знакомы. Хотя все друг про друга знаем. Правда?

Алик про него почти ничего не знал. Но кивнул утвердительно. Решил, что все о нем узнает по ходу дела.

Они выпили на брудершафт.

— Ну вот, давай сразу и познакомимся. Меня зовут Вася. Чего смеешься? Серьезно! Могу паспорт показать. — Капитан засмеялся. — Хотя паспорта у меня с собой нет. Извини, поверь на слово. Я тебя не обманываю. Как я могу тебя обмануть? Ха-ха… Я — Вася. Василий Иванович даже. Как в анекдоте. Чего смеешься? Честное слово. А тебя как мне называть? Саша?

— Саши больше нет.

— Значит, ты теперь действительно Алик?… Я, когда узнал, что ты и есть Саша Ольшанский, здоровый и живой… Поверишь, чуть в осадок не выпал.:. Честное слово. Ушам своим не поверил. Думал, ты меня разыгрываешь. Я даже свет выключил…

— Какой свет?

— Синий. У вас в морге.

— Так это ты меня там слушал?

Капитан Джо не обратил на его вопрос никакого внимания.

— Я уже неделю, с самого приезда, ищу пропавшего Алика и вдруг узнаю, что Марина забеспокоилась. Вроде бы Саша Ольшанский ожил. Ну ожил и ожил. Мне-то какое дело? Мне пропавший Алик нужен. Позарез нужен. — Капитан хлопнул в ладоши и по-детски рассмеялся. — А оказывается, и Алик, и Саша в одном флаконе! Ты даже не представляешь, как мне повезло.

Алик не понял, кого искал Василий. О том, кто такой Алик, знали только в секретной лаборатории КГБ. Но уточнять не стал.

Алик вежливо улыбнулся:

— Значит, ты слышал мою исповедь?

— Не исповедь. Репортаж с петлей на шее, — уточнил Капитан,— очень откровенный репортаж. Я тебя даже светом предупреждал, чтобы ты не очень откровенничал. При посторонних. Но куда там… Разве тебя остановишь! Натура! Наша натура! Всю правду — в лицо палачам! Песню не задушишь! Ведь так, да?

Алику стало стыдно. Он опустил голову, чтобы не видеть веселья Капитана. Но Капитан резко убрал смех. Сказал тихо и серьезно:

— Твоя песня достигла цели. Даже не смысл ее, не слова, а мотив. Вернее, интонация. Я понял, как мне с тобой нужно разговаривать о моем деле, — в той же интонации. Только в той. Слова разные будут. А мотив у нас один… Мы же с тобой ужасно похожи. Не находишь? Так как мне тебя называть, Алик или Саша?

Алик понял, что этот Василий знает про него все. Алик захотел воздействовать на наглеца. Отключить его в этом пустом ресторанчике. И уйти. Но только Алик сосредоточился, капитан спросил тревожно:

— Что-то не так? Я что-то не то сказал?

И Алик решил подождать с воздействием. Выведать сначала у нега все. Все, что он знает.

— Ты не сказал главного. Расскажи, как ты меня заказал.

Они выпили. Закусили миногами. И Джо-Василий не спеша начал свой рассказ.

— Мне до смерти обидно, что ты считаешь меня виновником всего. Хотя тебя я понять могу. У тебя есть основания так считать. Ты думаешь, я люблю Марину. А Марина любит тебя. Так? И я заказываю бандитам тебя. Так? Но это твоя версия. А моя история совершенно другая. Ну просто совершенно. Ничего общего с твоей не имеющая. Хотя начинается она так же, как твоя. Я очень люблю Марину. Но! Но она совсем не любит тебя. Вот где главная твоя ошибка. Она тебя не любит. Конечно, она тебе благодарна за чудесное исцеление. Конечно, ты интересный человек. Даже очень интересный. Умный. Талантливый. Все, что я сказал о тебе, это уже очень много, правда? Чтобы сразу и образованный, и умный, и добрый, и талантливый. Но! Но она-то влюбилась в меня в тринадцать лет. Ты это прекрасно знаешь. Влюбилась, как может влюбиться только она. На всю жизнь. И этого в ней не побороть. Никогда. И ничем. Ты своим лечением только помог мне. Про изумрудную дверь это ты здорово придумал. Ты думал, что убил меня. Нет! Ты просто закрыл эту дверь на ключ и ключ спрятал. Этим ее успокоил. Ну нет ключа, и все. Она, как разумный человек, приняла закрытую дверь за данность. Но, милый доктор, ты совсем выпустил из виду, что за дверью-то стоит живой человек. Я открыл дверь своим ключом и вошел к ней. И ты мне ничем не мог помешать. Ничем. Ну подумай сам, зачем же мне заказывать твою жизнь? Если ты мне ничем не мешаешь? Ну зачем?

— Кто же тогда меня заказал?

— Вот!!! Вот интересный вопрос. Главный вопрос. Самый главный в нашем разговоре…

— Кто меня заказал? — хриплым шепотом сказал Алик.

— А-а-а! Ты уже догадался. Она тебя заказала. Она…

— Зачем?

— Как — зачем? Второй-то ключ у тебя. Ты же опять можешь закрыть перед ней эту дверь. Она испугалась тебя. Испугалась, что ты можешь нам помешать. Можешь ей испортить жизнь… Она так верила тебе. Даже влюбилась в тебя. Помнишь, на остановке троллейбуса она тебе призналась в этом? А ты от нее отказался. И она отомстила тебе. С этим мальчишкой. С Валериком, кажется?

— Думаешь, она мне мстила?

— Тебе, тебе. Она тогда была влюблена в тебя по уши. А ты не оценил. Ты считал, что она замещает тобой меня. Эх, если бы ты ей поверил тогда. Мне бы нечего было здесь делать. Но, на мое счастье, ты не поверил. И она выкинула тебя из своей жизни навсегда…— Василий неожиданно резко, круто сменил тему. — На этом с Мариной закончим. Тут все ясно… Но я не за этим сюда пришел…

Из буфетной показался торжественный Миша. Выставив крутой животик, он нес поднос, накрытый крахмальными салфетками. Василий наклонился к Алику:

— Слушай, этот еврей меня утомил. Идем на воздух. Что-то душно здесь. А на улице опять лето. Идем, побродим по Васильевскому… У меня острый приступ ностальгии.

Василий схватил со стола бутылку, сунул ее в карман потертой косухи и потащил Алика к выходу.

6Документ

Отдохнувшее за два дня солнце палило нещадно, как на юге. Василий потащил Алика к Николаевскому мосту. Он восхищался любой мелочью. Развешанными тельниками на леерах самоходок, громыхающим с моста разбитым трамваем, расписанным рекламой «Сникерса». Загадочной улыбающейся мордой сфинкса с отбитым подбородком. Он радовался своему возвращению домой, как ребенок. Алик видел, что Василия понесло. Чувствовал, что скоро тот откроет ему свою тайну. И терпеливо ждал. Не обращал внимания на восторги Василия, на его смешные дурачества. Он не очень удивился, когда Василий предложил ему сделать привал у сфинксов. С одной стороны раскинулась Нева, а с другой стороны от посторонних глаз защищала высокая набережная. От Горного института до Дворцового моста нет лучше места для привала. И Алик, как всякий коренной ленинградец, ценил и любил это замечательное место.

Они устроились на просохшей гранитной скамейке. Открыли о бронзовый клюв грифона две бутылки купленного по дороге пива. Для разгона. И Василий поднял, наконец, бутылку водки «Флагман» для важного разговора:

— За тебя, Алик! За тебя, летун.

— Какой я летун? — осторожно удивился Алик.

Василий захохотал:

— Брось! Я же знаю, почему тебя в лаборатории Аликом прозвали. Я все знаю, Алик. Это же не имя. Сокращение. Ты же Астральный-Летчик-Истребитель-Камикадзе!

И Василий наклонился к самому лицу Алика. Его можно было принять за сумасшедшего. Или за полностью потерявшего контроль, пившего не один день человека. Алик сказал грубо:

— Я не камикадзе… Я не желаю им быть.

— Поэтому ты и ушел от них, — крепко обнял его Василий, — и правильно! У меня ты не будешь камикадзе. Аликом останешься. Мне нравится «Алик».

Алик хотел уже рассердиться и уйти, но Василий, не выпуская из объятий Алика, закинул бутылку, как звонкий пионерский горн, хлебнул и протянул бутылку Алику.

— Пей!

Алик взял бутылку. Но прежде чем выпить, спросил:

— А почему это ты мной распоряжаешься? Кто ты вообще такой?

— Я твой новый хозяин, — скромно объяснил Василий, — я купил вашу секретную лабораторию.

— Как — купил? — изумился Алик.

— Очень просто. За денежки. У вашей могучей некогда организации совершенно нет средств. Ваши начальники уже продали секретную психотронную лабораторию бандитской коммерческой структуре. Ты представляешь, чем это пахнет? Это же покруче продажи оружейного плутония террористам. Пока еще не все об этом знают. А как узнают — мир содрогнется. Это же чистый апокалипсис! Бандиты превратят людей в зомби. Весь мир будет работать на них, как негры на плантациях. За чашку рису и стакан рому перед сном. Ты представляешь?

Алик слышал об этой ужасной продаже. Сотрудники их лаборатории шептались об этом в закутках. Алик глотнул из бутылки. Спросил:

— А нашу лабораторию ты зачем купил?

— Чтобы бороться с нечистью! — горячо ответил Василий.

Алик не верил ему:

— Да кто тебе позволит нашу лабораторию купить?

— Как кто, — обиделся Василий, — правительство. Генерал Калмыков уже подписал наш контракт.

Это было уже слишком. Алик от души расхохотался в лицо пьяному негодяю. А Василий удивленно поднял брови. Сплюнул. И, выставив мощный подбородок, лихо свистнул.

Наверху из-за сфинкса вышел бледный очкарик в синем парадном костюме. С дипломатом в руке. Очкарик начал осторожно спускаться по скользким гранитным ступенькам.

— Узнаешь? — показал на него Василий. — Это твой завлаб Никита. Бывший твой друг и твой ведомый.

Алик никогда не видел Никиту в таком параде. И в таком смущении. Никита остановился, не доходя двух шагов до Василия, совершенно не обращая внимания на Алика. Щелкнул каблуками.

— Вызывали, Василий Иванович?

Все происходящее походило на дурной кошмарный сон. Алик ущипнул себя за руку, хотел проснуться. Но не проснулся. Бред продолжался.

— Никита, покажи Алику наш документ.

Никита поднял ногу, согнутую в колене. Открыл на

бедре дипломат и вынул из него голубую пластиковую папку. Протянул ее Алику. Алик папку не взял. Буркнул недовольно:

— Хоть бы поздоровался сначала.

— Извини, — не смутился Никита, — я думал, мы с тобой виделись.

— Вчера утром по телефону разговаривали, — сурово напомнил ему Алик.

Василий сам взял папку. Вытащил из голубой пластмассы красивые мелованные листы, сколотые степлером, и протянул их Алику:

— Читай.

И Алик прочел:

«Совершенно секретно»

В Правительство Российской Федерации

Копия: В ФСБ РФ

Относительно: создания АОЗТ «Астро-Шторм»

I. Историческая справка.

Еще во время Великой Отечественной войны Правительством СССР на базе Гулага (Главного Управления лагерей КГБ СССР) была создана закрытая лаборатория, разрабатывающая методы АВЧ (активное воздействие на человека). Уже в 1949 году лабораторией были теоретически обоснованы, разработаны практически и технологически, а затем испытаны на людях методы АВЧ:

а) ФВ — физическое воздействие на расстоянии;

б) ХВ — химическое воздействие;

в) АВ — астральное воздействие (воздействие на так называемые хрональные кармические поля человека).

В дальнейшем на базе этих направлений были созданы секретные лаборатории, а потом и закрытые НИИ по своей научной специфике.

Направление АВ было временно свернуто. Это объяснялось тем, что наши вероятные противники, обладая более передовой технологией, значительно продвинулись в направлениях ФВ и ХВ. Только в середине 70-х годов стараниями горстки энтузиастов, сотрудников ЛИИ, была создана лаборатория, продолжившая исследование АВ. В конце 70-х годов КГБ СССР принял решение взять группу энтузиастов ЛИИ на свое финансирование в целях создания закрытой секретной лаборатории АВ для использования их методических наработок в ВПК и секретной агентурной работе. За период деятельности лаборатории были достигнуты существенные результаты. С середины 90-х годов лаборатория АВ испытывает значительные финансовые трудности в связи с недостаточным финансированием ФСБ.

II. Обоснование.

Практически во всем мире большое внимание уделяется вопросам НВЧ (неаппаратного воздействия на человека). Именно продвинутостью государства в этой области и определяется его роль в мировой системе. На Западе используются методы ПВ — психотронного воздействия, ТВ — телепатического воздействия и ЭЭВ — энергетического экстрасенсорного воздействия.

Использование противником методов НВЧ может привести к катастрофическим последствиям.

Например, население любой отдельно взятой страны может оказаться без каких-либо боевых действий в полном подчинении страны-агрессора. Сначала правительство страны-жертвы, а потом и вся активная часть населения попадает под полный контроль страны-агрессора.

На данный момент A3 (активной защитой) ни одна из стран не обладает. Фактически главным решающим фактором в этой войне является внезапность.

По данным ФСБ, такая война против нашей страны уже начата. И только несовершенство технологии агрессора не позволяет ему добиться более глобальных стратегических успехов.

Кроме того, крупные мафиозные коммерческие группировки для достижения своих коммерческих целей уже используют эти методы.

Использование и дальнейшее совершенствование методов НВЧ является единственной возможностью противостояния противнику и достижения успеха.

Метод АВ — астрального воздействия — активно разрабатывается только в нашей стране. В этой области мы находимся на самом передовом уровне в мире. Этот метод позволяет не только защищаться, но и наносить по противнику, использующему НВЧ, неожиданный и неотвратимый удар.

III. Краткое описание метода АВ.

Современной наукой в рамках теории ЭМ (эффект матрешки) установлено и доказано опытным путем, что человек состоит из нескольких тел:

1) ПФТ — плотное физическое тело;

2) ТФТ — тонкое физическое тело (энергоинформационное поле);

3) AT — астральное тело (в некоторых методиках — хрональное кармическое тело).

Все современные западные методы НВЧ позволяют воздействовать только на два первых, наиболее грубых физических плана человека. Только метод АВ позволяет защитить все три человеческих плана от НВЧ, поскольку AT является главным, решающим для существования человека планом.

В лаборатории АВ впервые в мире разработаны технологии и предприняты попытки выхода в астрал первых в мире АЛов (астральных летчиков).

АЛ может не только защитить в астрале любое физическое тело, но и нанести удар по противнику вплоть до полного его уничтожения. Никакие мероприятия, связанные с охраной или дальним обнаружением, не способны эффективно противодействовать атаке АЛа.

Но недостаток финансирования лаборатории привел к трагической гибели первого АЛа и к тяжелому параличу второго при выполнении ответственного государственного задания (Директива М 01-07 от 17 марта 1995 г.).

IV. Деловое предложение.

Находясь в безвыходном положении, лаборатория пытается использовать коммерческие способы самофинансирования.

В лаборатории разработан метод диагностики и лечения больных путем воздействия на AT (хрональное кармическое тело).

Несмотря на большие достижения в этой области, коммерциализация негативно сказалась на социальном положении и моральном духе сотрудников лаборатории.

Учитывая тяжелое финансовое положение государства и пользуясь предложением коммерческой фирмы «Шторм», УФСБ по Санкт-Петербургу предлагает создать на базе лаборатории АВ АОЗТ «Астро-Шторм», состоящее из двух независимых друг от друга структур:

1) секретная лаборатория АВ;

2) коммерческая диагностическая лечебная база.

Полное финансирование обеих структур берет на себя

российско-американская коммерческая фирма «Шторм». Учредителями АОЗТ «Астро-Шторм» выступают УФСБ по СПб и дирекция фирмы «Шторм». Контрольный пакет акций (51%) остается за УФСБ по СПб.

Фирма «Шторм» гарантирует полное невмешательство в работу секретной лаборатории АВ.

Юридические адреса сторон:

От УФСБ по СПб:

генерал-лейтенант В. Калмыков

От НПО «Шторм»:

генеральный директор В. Лиходей

Василий принял бумаги из рук Алика, аккуратно сложил их в голубую папку и протянул Никите. Никита опять согнул ногу в колене и проделал всю операцию с кейсом в обратном порядке. Щелкнул замками. По-военному спросил:

— Разрешите идти?

— Привет Павлу Степановичу, — отпустил его Василий.

Никита хотел четко повернуться кругом, но помешал кейс в левой руке. Он чуть не поскользнулся на граните. Смутился, махнул рукой и побежал по ступенькам набережной…

— Ты хоть попрощайся! — крикнул ему вдогонку Алик.

Никита опять только рукой махнул. На набережной заурчал дизель. Алик привстал. Увидел, как от сфинксов отъехал их белый лабораторский «фордик». И Василий встал рядом с Аликом:

— Никита в Москву полетел. На утверждение. Волнуется. Зря, все уже решено. Павлу Степановичу уже звонили.

— А кто такой Павел Степанович? — спросил Алик.

Василий сделал круглыми свои разные глаза и покрутил пальцем у виска:

— Ты совсем того? Не знаешь, в какой стране живешь? Это же ваш премьер!

— А как здесь оказался Никита?

Василий постучал ногтем по большим наручным часам:

— Я приказал ему быть у сфинксов ровно в 15.00. В 16.20 у него самолет. Успеет.

Алик только сейчас сообразил, что Василий вел его точно по своему графику. Интересно, что у него задумано дальше? И Алик решил дождаться финала фантастической раскрутки.

Когда они снова уселись на гранитную скамейку у самой Невы, Василий спросил Алика:

— Ты внимательно прочел документ? Там есть одна ключевая фраза. Она и тебя лично касается. Не обратил внимания?

Алик припомнил красивый документ. Лично к нему он не имел никакого отношения. И Алик не хотел иметь к этому документу никакого отношения. Но вслух он этого не сказал. Только отрицательно покачал головой.

— Это ты напрасно, — пристыдил его Василий. Он помолчал, выдерживая значительную паузу, и процитировал документ наизусть, выдавая свое безусловное авторство: — Ключевая фраза документа звучит так: «Коммерциализация деятельности лаборатории негативно сказалась на социальном положении и моральном духе сотрудников». Ты меня понял?

Алик ничего не понял. И Василий дотошно ему объяснил:

— После того как лаборатория перешла, на самофинансирование и начала выполнять коммерческие медицинские заказы, сотрудники стали получать много денег. Они забросили основную работу. Разве это порядок? Интересы государства превыше всего. Поэтому мне с ходу пришлось начать с жестко нормированной зарплаты и с введения для сотрудников военной дисциплины. Видел, как вытягивается передо мной Никита? Пусть помнит, что он не просто ученый, а полковник КГБ. Отныне будет только так. Лабораторию я перевожу на казарменное положение.

Алик захохотал.

— Не смейся! Все десять сотрудников отдела АВ будут постоянно находиться в лаборатории. Я купил для отдела здание за городом. Сказочное место. Море и сосны… Хотя ты его знаешь. Ты же был на базе у Гоши. Видел его «Отраду». Вот там и будет теперь наша секретная лаборатория. Оттуда не убежишь. А за хорошую работу сотрудники будут поощряться по выходным увольнением в город к семье. Время не ждет. Мы должны к зиме обеспечить полную безопасность твоих полетов. Исключить даже малейшую возможность твоей гибели. Вот как я тебя ценю. Ну как, нравится?

Алику опять показалось, что он все это видит в дурацком сне. Он потянулся к бутылке и отхлебнул. Водка обожгла гортань. Значит, это был не сон. Водка была настоящая.

— Оттянись! — поощрил его Василий. — Оттянись в последний раз.

Алик подавился пивом на запивке:

— Это почему же в последний?

— А потому что с завтрашнего дня ты тоже на казарменном положении. А там не разгуляешься. Астральному летчику пить категорически запрещено. Пункт пятый полетной инструкции. Хотя ты еще новую инструкцию не читал,— вспомнил Василий, — завтра прочитаешь. И распишешься. Чтобы потом не было никаких «ля-ля»…

Алик уставился на сурового Капитана со всевозрастающим интересом.

— Слушай, ты же прожил на Западе целый год…

Василий наморщил лоб, посчитал в уме:

— Восемь лет. Я прожил там восемь лет с короткими перерывами.

— Тем более! — хлопнул его по плечу Алик. — За восемь лет тут все изменилось. Кардинально изменилось. А ты вводишь в лаборатории порядки сорок девятого года. Извини, ты екнулся. Ты не понимаешь, в какое ты время попал.

Василий улыбнулся ему загадочно:

— Ты же АЛ! Ты же знаешь, что времени нет.

— Там времени нет, — согласился Алик, — но здесь-то, на Земле, оно есть.

— И здесь для нас времени нет,— подмигнул ему Василий. — Я ввожу порядки! И мне наплевать, какому времени они принадлежат. Главное, чтобы порядки были. При тех порядках, в тех шарашках были созданы лучшие в мире самолеты, лучшие в мире танки. Космические ракеты и атомные бомбы родились тоже при этих порядках. У нас времени нет. Пока все окончательно не разъела, как ржа, демократия. Это страшная болезнь, Алик. Это спид…

Алик засмеялся:

— А как же твоя российско-американская компания?

— А там давно никакой демократии нет. Это сказки для дураков. Мы должны напрячься на полгода! На год максимум!

— Целый год без увольнений?

Василий подождал, пока он отсмеется, и сказал:

— А куда тебе увольняться? Я прочел твое личное дело. У тебя же никого нет. С Мариной мы уже все выяснили. Тебе ее лучше оставить в покое. Для тебя же лучше. Для твоего спокойствия.

Все это время Алик несколько раз прикладывался к бутылке. И ему становилось все веселее. Сзади, как во сне, грохотал трамвай. Впереди, за Невой, расплывалась в жарком мареве Английская набережная. Один только суровый Капитан не терял своей реальности. И Алик решил его опрокинуть в сон, в миф.

— Слушай, Василий, я все понял. Ты же и есть не-святой Василий!

— Конечно! — согласился Капитан. — Меня назвали в честь сына Сталина. Генерала авиации. Отец с ним вместе служил. Инфернальный был у Сталина сынок.

— И в твою честь назван этот замечательный остров?

Алик решил поймать Капитана на противоречии. Но не поймал. Василий сказал мечтательно:

— Свое название любимый мой остров получил очень давно. С незапамятных времен. Задолго до Петра Великого. Еще на картах тысяча пятисотого года уже встречается Василев остров. А ты знаешь, что значит по-русски Василий?

Алик хотел сказать по привычке: «Я все знаю». Но не сказал. Понял, что Капитан знает что-то свое, особенное. И подбросил ему на растопку:

— Василий? По-гречески — царственный. Василевс.

— Вот именно, по-гречески,— усмехнулся Василий,— а на Руси самого главного деревенского черта величали торжественно Василием Ивановичем. А обычных, лопоухих чертенят дразнили Васьками. До сих пор про беспредельных лохов у нас говорят: «Ну ты и Вася!» Слышал?

Алик подсел к нему поближе:

— Хочешь сказать, ты и есть этот Вася?

— Вася — это ты. А я Василий Иванович.

Алик еще глотнул из бутылки, и все встало на свои места. Он засмеялся, довольный:

— Так я и знал! Ты, Василий, самый главный на этом острове черт!

— А что ты смеешься, — обиделся Василий. — Ты, оказывается, вульгарный материалист! Ты ничего о нас не знаешь. Tabula rasa. Вот ты кто.

— Да, я вульгарный материалист, — согласился Алик, с удивлением заметив, что Василий употребляет самые его ходовые выражения.

— Придется тебя немного просветить. Как ты себя чувствуешь? — обеспокоенно спросил Василий.

— Нормально, — пожал плечами Алик.

Василий встал. Поднял под руку Алика:

— Идем, брат.

— Куда?

— В мастерскую художника Осьмеркина. Здесь рядом. Сразу за Академией художеств.

— Зачем?

— Я расскажу тебе, как я стал чертом. Идем.

7«Ностальжи»

По Четвертой линии они обогнули гранитный барак Академии. Шли молча. Только звонко стучали подковки ковбойских сапог Василия. Алик подумал, что это его собственные подковки стучат. Даже посмотрел на свои ноги, но увидел, что они обуты в старые Андрюшины кроссовки. А на ногах Василия красовались рыжие дорогие, на высоком каблуке, узконосые сапожки. С желтыми цепочками на задниках. Стучали подковки, позванивали цепочки в такт. Василий крепко держал Алика под руку, будто пьяного. Уверенно вел его к Большому. В другое измерение.

За Академией, на Большом, ближе к Третьей линии, в тени раскидистых тополей имеется черная дверца в стене. К ней четыре ступеньки вниз. Сейчас там то ли бистро, то ли кафе-пиццерия. В общем, какая-то современная мерзость. Ни то ни се. А когда-то, по рассказам старожилов, здесь была шумная, звонкая пивная для обитателей соседнего Андреевского рынка. Что являлось исключением на строгом, кичливом, населенном немецкими чиновниками острове.

В конце прошлого века или в начале нынешнего эту звонкую рыночную пивную освоили студенты Академии художеств. Так основательно, что известный художник Осьмеркин там и большинство своих знаменитых картин нарисовал.

В строгие 30-е годы эту пивную переделали в чайную, после войны — в кафе-мороженое. Но коренные островитяне так и звали это приметное место — «мастерская художника Осьмеркина».

Алик это прекрасно знал. Но на ходу удивлялся, откуда знает Василий. Неужели он тоже островитянин? Алик, конечно, догадывался, в честь какого «не-святого Василия» этот остров назван. Но, честное слово, не ожидал, что разгадка будет такой банально-реальной, а неизвестный Василий вдруг воплотится в седого смуглого парня в рыжих ковбойских сапогах.

В «мастерскую» они въехали на задницах по четырем ступенькам. На сыром камне проскользнули ковбойские подковки. Василий крепко держал Алика под руку. И падая, не отпустил. Так и въехали на задницах в бывшую звонкую пивную, превращенную убогой фантазией в модерное бистро. Алик расхохотался. А Василий очень смутился. Огляделся вокруг. Но на них никто не обратил никакого внимания. Посетители угрюмо жевали иностранную еду. Буфетчица лениво разговаривала с кем-то по телефону. Василий обиженно буркнул:

— Ничем не удивишь! Наверное, сами попали сюда точно таким же способом.

Он встал. Помог подняться смеющемуся Алику. И заказал с ходу восемь кружек «Жигулевского» пива, тарелку с раками и бутылку «Стрелецкой».

— Ну вы воще! — сказала девица-буфетчица, не двигая густо намазанными губами. — С луны, что ли, свалились?

— Именно, — подтвердил Василий, — с обратной ее стороны. — И в доказательство показал запачканные сзади джинсы.

— Какие раки?! Какое «Жигулевское»?! — возмутилась девица. — Какой теперь год?

— Зеленый. — Василий вынул из тощего бумажника две зеленые бумажки.

Девица приклеилась к ним намазанными глазами. Показала толстым пальцем на низкую дверцу:

— Пройдите за стоечку.

Они прошли узким темным коридором. Буфетчица ткнула обитую дерматином дверь. И звонко крикнула:

— Зоя, к тебе гости. — Широко улыбнулась Василию ярко-красным влажным ртом: — Сказали бы сразу, что вам в «Ностальжи».

Василий галантно поцеловал ее пухлую руку. Буфетчица засмеялась, по-деревенски прикрыв рот.

— Счастливо отдохнуть, ребята. С Зоей и расплатитесь.

Василий втолкнул Алика в узкую дерматиновую дверь. Они попали в прихожую малогабаритной хрущевки. Стеклянная дверь на кухню была открыта. Оттуда пахло наваристым борщом и котлетами. Играло радио. Звонко и весело выводил хор:

Василий даже зажмурился от удовольствия. Схватился рукой за сердце:

— Я дома! Алик, наконец-то я дома!

Из кухни выглянула хозяйка в ярком фланелевом халатике, в газовой косыночке. Из-под косыночки выбивались крупные пластмассовые бигуди. Хозяйка подмигнула лукаво:

— Где задержались, мальчики? Я вас давно жду.

Василий просто расцвел. И тут же принял ее игру:

— Работа, Заинька, работа! Ответственное дело — строить коммунизм в отдельно взятой жуткой стране.

— Ну трепачи, — рассмеялась Зоенька, — проходите, садитесь.

Она выдернула штепсель радио. Включила старый катушечный магнитофон «Днепр». Лента захрипела и поплыла голосом Аркаши Северного:

Василий откинул косуху, заложил большие пальцы под мышки, танцуя вкатился на кухню. Подпевал уже мертвому от водки Аркаше:

— Заходи, Алик, садись! Это же не Осьмеркин, а Мебиус какой-то. Божественно!

На этой кухне все было как тогда. И радушная, заводная, неизвестно чья, но родная хозяйка. И колченогие белые табуретки, и стол, покрытый клеенкой в виноградинах, сливах и яблоках. И даже календарь на тысяча девятьсот семьдесят шестой год. С календаря улыбался, как перед хорошим стаканом, Юрка Гагарин. Над его головой размашистые буквы: «Пятнадцать лет космической эры!» Восклицательный знак ракетой улетал в далекие звезды. Совершенно не верилось, что прошло уже сумасшедших двадцать лет. С Афганом и с перестройкой…

Зоя разлила по тарелкам дымящийся ароматный борщ. Плюхнула в него по целой ложке сметаны:

— Проголодались, мальчики?

Василий сглотнул слюну:

— Заинька, считай, я восемь лет не ел.

— Сидел, что ли? — делово осведомилась Зоя.

— Считай, что сидел, — засмеялся Василий, — я из Америки, Заинька…

— У-у-у, — посочувствовала ему Зоя.

— Но для начала, для разгона, для старта… Заинька, раки у тебя имеются?

Зоя лукаво ему подмигнула:

— Сейчас к соседу зайду.

— Тогда «Жигулевское» и раки! — торжественно провозгласил Василий.

— Так, «Жигулевское» и раки, — повторила Зоя.

— И бутылку «Стрелецкой» для драки,— в рифму закончил Василий.

Зоя вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Алик и Василий устроились за неказистым столиком.

— Ты уже бывал здесь? — спросил Алик, оглядываясь.

— Никогда, — огляделся и Василий, — времени не было. Я же вашу лабораторию покупал. Готовил документацию.

— Откуда же ты про «Ностальжи» знаешь?

— По логике.

— Как это? — не понял Алик.

— Очень просто, — доходчиво объяснил Василий, — раньше в этой стране можно было через «Березку» за доллары попасть в будущее. Сейчас это будущее стало расхожей банальностью. Эрго! За доллары из этого будущего мы можем попасть обратно в «Ностальжи». Просто тонкий расчет. Доллары в этой стране могущественнее, чем на Западе!

Аркаша Северный закончил свою приветственную песнь. Магнитофон пожурчал немного и вдруг томно запел голосом Лещенко. Не этого, а настоящего.

Тихо вошла Зоя. Поставила на стол поднос с крупными раками, две кружки пенного пива и бутылку водки с мужиком разбойного вида на этикетке. На плече мужик держал страшного вида секиру.

Зоя ласково улыбнулась Василию, ожидая похвалы. Но не дождалась. Василий всем своим существом слушал песню. А ей только рукой махнул. Мол, не мешай, исчезни. И она, пожав фланелевыми плечиками, обиженно исчезла.

— А мы в силах! — Василий поднял пенную кружку. — Слушай, Алик, про мою прошедшую весну!

— Ты же хотел рассказать, как ты стал чертом,— напомнил ему Алик.

— А я о чем? Той прошедшей весной я и стал им! Весна очень способствует разным метаморфозам. — И Василий резко нажал клавишу магнитофона. Сказал сурово: — Дальше не надо.,. А то заплачу.

Алик протянул ему пачку «Мальборо»:

— Кури.

Василий вздохнул с сожалением:

— Ты же знаешь, я не курю.

— Да, — обрадовался Алик,— а почему это ты не куришь? Спортсмен, что ли?

— Можно и так сказать, — улыбнулся Василий,— просто нам этого нельзя. Рюмочку иногда нам разрешают. А дымить эту вонючую дрянь нам категорически нельзя.

Алик даже в ладоши хлопнул от восторга:

— Кому это «нам»? Чертям, что ли?

Василий оглянулся по сторонам и, указав на лампочку, сказал шепотом:

— Членам нашей организации.

Алик почувствовал себя совсем хорошо. Совсем как на кухне семидесятых. Он наклонился к Василию и сказал тоже шепотом:

— А что у вас за организация?

Василий ему многозначительно подмигнул:

— Общество разумных тружеников. Сокращенно — ОРТ. Мы, сознательные труженики, решили наконец объединиться. И создали ОРТ…— Василий глотнул «Стрелецкой». Захрумкал соленым огурчиком. — Божественно… Правда, не все нас понимают… Местечковые остряки дразнят нашу ОРТ «обществом рогатых тружеников». А рядового члена нашей организации прозвали «чорт». Член общества рогатых тружеников… Остроумные, подлецы. Но мы на них не сердимся. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Ведь правда?… А то, что именно мы последними останемся, — сомнений-то ни у кого нет. Потому что мы трудимся. А кто трудится, тот и ест. Всех! — Василий вдруг поморщился брезгливо. — Фу… В политику ударились… Давай, Алик, оставим эту грязь… Мы же с тобой островитяне, черт возьми! И лицо мне твое жутко знакомо… Где-то мы с тобой встречались. Не помнишь?…

Алик уже давно не смеялся. И у него разрасталось впечатление, что они с Василием давно знакомы. Только мучительно не мог вспомнить, где и когда они познакомились. И он пустил пробный шар:

— Сколько тебе лет?

Василий прищурил серый глаз. Уставился на Алика черным. Черным, как пистолетное дуло.

— А мы с тобой еще на «ты» не пили, между прочим.

— Пили на брудершафт.

— Это не одно и то же,— засмеялся Василий,— знаю я этих западных брудеров. Сегодня пьют, а завтра продают друг друга за двадцать центов. Мы с тобой должны выпить по-русски, на «ты».

— Так в чем же дело? — Алик плеснул в граненые стаканы «Стрелецкой».

Они выпили на «ты». Алик вновь поставил на повестку очень волнующий его вопрос:

— С какого ты года?

— А какая разница? — искренне удивился новый друг Василий. — Мы же знаем, что времени нет. — И добавил не без кокетства: — А лет мне столько, на сколько я выгляжу…

Алик посмотрел на него. И понял, что смуглый Василий отлично законсервирован. И выглядит на широкий возрастной диапазон от поношенных двадцати восьми до бережливых пятидесяти. И он обиделся:

— Конечно, времени нет. И у нас в России это давно и великолепно знали. В летописях писали: «Это случилось, когда затмилось солнце и погорел храм Пресвятой Богородицы». Возраст твой мне знать ни к чему. Ты напомни координаты события, когда мы с тобой познакомиться могли. Когда у тебя затмилось солнце?

— Вот, — поднял смуглый палец Василий. — Но ведь и солнце не координата. Солнце-то могло затмиться только для меня одного! И это, уверяю, для меня вселенская катастрофа! Ты же астральный летчик! Ты же знаешь, что Вселенная в тебе!

Алик рассердился:

— Нам с тобой так никогда не договориться!

— Почему? — искренне удивился Василий.— Мое дело рассказывать, а твое — слушать и искать. Ищи свою координату. Внимательно ищи. Для меня, может быть, это и не событие даже. А у тебя на нем «солнце затмилось», как ты красиво выразился. И ты не должен обижаться, что я его на пробросе пролетел… У меня же свое «утомленное солнце», на которое тебе наплевать. И я ведь не обижаюсь на тебя… Так сказать, печалься сам и дай печалиться другим. Это и есть высшая гуманность.

Алик стукнул кулаком по столу. И тут же смутился. Вспомнил, как Андрюша недавно на другой кухне по столу кулаком стучал.

— Чушь… По-твоему, люди никогда не поймут друг друга. Не поймут, не помогут, сдохнут врозь, каждый от своей собственной катастрофы, от своего «затмения».

Василий захохотал, довольный. Налил «Стрелецкой» и Алику, и себе.

–Божественно! Вот ты и доказал, что мы с тобой люди одного поколения! Одно у нас смешное утомленное солнце. Одни координаты. О своем затмении можем забыть, лишь бы помочь ближнему. — Василий торжественно чокнулся с Аликом. — Молодец! — выпил аппетитно. — Я могу тебя порекомендовать в наше ОРТ. Ты человек общественный. Хочешь стать чортом?

Алику почему-то стало жутко противно:

— Брось! Хватит… Сам говорил, что политика — дерьмо.

— Дерьмо, — тут же согласился Василий, — но я же не о политике… Я же о солнце…

Он опустил голову на руки и задумался. Тут же вошла Зоя:

— Ну что, мальчики?… Все?… Скисли? По домам пора.

Василий бодро вскинул голову:

— А мы разве не дома?… Ну-ка, Заинька, открой нам еще бутылочку!

Хозяйка лукаво прищурилась:

— Вась, у меня же не магазин.

Василий понимающе хмыкнул. Протянул ей 20 долларов:

— На. Пошли кого-нибудь в гастроном. «Стрелецкую» и банку судака в томате. С картошечкой. Ох как я его когда-то чтил!

Хозяюшка сунула бумажку в передник:

— Щас соседа пошлю.

— Давай! — подбодрил ее Василий. — У нас ностальгия только начинается!

Хозяюшка ушла. А Василий разлил остатки по граненым стаканам:

— Понеслась душа в рай, а ноги — в милицию.

Они выпили. И Алик засмурнел. Хорошо было на этой затерянной во времени кухне. Но вдруг проступила какая-то фальшь. То ли Василий последним своим лихим тостом сбил кайф, то ли хозяюшка что-то переиграла. Алик захотел вернуться в современность и встал.

— Сиди,— удержал его Василий,— слушай мой «Апокалипсис». Откровения не-святого Василия. Слушай и соображай, по ком звонит колокол.

Алик криво улыбнулся и сел. Василий машинально потянулся к пачке «Мальборо», но тут же отбросил ее в сторону:

— Нельзя! Чакры должны быть чистыми!

Алик спросил сквозь зубы:

— Значит, ты чистый черт?

— Не смейся, Алик,— предостерег сурово Василий, — ты обо мне пока ничего не знаешь. Ты — Tabula rasa. Записывай мою грустную жизнь. — И он начал рассказ. Без всяких преамбул.

8Откровение от не-святого Василия

Родился я в год смерти Иосифа Виссарионовича Сталина… И назван Василием. В честь его инфернального сына.

Вот тебе главная моя координата!… Дальше вообще можно не рассказывать… Для какого-нибудь Нострадамуса уже все ясно. Вся моя дальнейшая судьба видна ему как на ладони… Не знаю, как для тебя, а для меня это координата! Затмение! А для тебя, может быть, лучезарный восход?

Нет? Тоже затмение?… Спасибо, брат… Честное слово, спасибо… Как говорил в одной оперетте бандит-махновец: «И что я в тебя такой влюбленный?»

Да, отец мой, полковник Иван Петрович Лиходей, служил вместе с сыном Сталина… Что? Думаешь, он был летчиком? Я тоже сначала так думал… Когда маленький был. Во дворе ребятам хвастал… У меня папа — летчик! Хотя папа давно уже в штатском ходил… А я все хвастал про отца-летчика. Пока однажды не был крепко избит старшими товарищами.

За что? А ты не понял?… Они меня, семилетнего, мучили в подвале полдня. Пытали. Сигаретами меня жгли… А к вечеру на расстрел повели… На кладбище. Мы тогда недалеко от Смоленского кладбища жили… Расстрел, конечно, понарошку. Поставили у старой обвалившейся могилы. И камнями и палками закидали…

Как — за что?… Чья-то умная маманя узнала, что отец мой чекист, служил в НКВД. А летную форму носил как личная охрана генерала авиации Василия Сталина…

Тогда как раз стали возвращаться из лагерей те, кто был посажен туда за длинный язык. Вышли они оттуда отощавшие, усохшие, но, как говорится, во-от с таким… языком!… Язык-то у них на свежем воздухе еще длиннее стал. Это раньше, прежде чем на каторгу отправить, рвали ноздри и вырывали языки. Знали, что делали.

Тот не вырванный вовремя язык до сих пор как колокольное било над Россией болтается. Мертвый, фиолетовый, шершавый, в белом налете язык… И несет, несет, до сих пор несет… Будь моя воля, я бы его на Красную площадь в Мавзолей вместо «дедушки» запихал!… Дедушка-то давно уже не опасен, а язык до сих пор несет… Что смеешься? Пусть у него каждый час караул сменяется. Пусть к нему люди ночами в очереди стоят. Пусть увидят воочию виновника всех своих бед.

Извини, о чем я? Да… Так меня в первый раз семилетнего расстреляли юные борцы за демократию… Борцы с тиранией… Мать их ети…

Шел шестьдесят первый год. В ноябре «смелые люди» вынесли из Мавзолея мумию «тирана». Втихаря вынесли. Поздней ночью. Всю Красную площадь заборами заставили. Вроде как на капитальный ремонт закрыли. За хрустальным фобом только одна его дочка шла, сестренка инфернального генерала Васи. А «смелые люди» за стенами Кремля дрожащими руками водяру глушили гранеными стаканами… Глушили и на каждый стук вздрагивали. Боялись, что Хозяин неслышной походкой в восточных сапожках к ним в трапезную войдет. И разберется… Хоть и были «смелые люди» вульгарными материалистами, но свято верили в свой вульгарный материализм. А всякая большая вера порождает мистицизм. Впрочем, как и полное безверие тоже. Тут, как говорится, змея кусает свой хвост…

А вот и еще водочка! Спасибо, Заинька! «Стрелецкая». Божественное название. Особенно хороша с похмела. На утро «стрелецкой казни». Честное слово, не был бы я «чортом», алкашом бы стал. Капитальное занятие. Ни минуты покоя. Всю жизнь в поиске. Отличное занятие для жаждущих и страждущих душ… Пей, Алик! Пей в последний раз! А мне, к сожалению, нельзя… Только самую чуточку. Чтобы свое капитальное призвание не забыть.

Вот так! Божественно! Значит, в ноябре они тирана похоронили, а на следующий день мой папа, летчик-чекист, повесился у себя в кабинете. На шнурке от оконной шторы. А окно выходило как раз на Исаакиевскую площадь. Он там работал в одном учреждении.

В каком? Ладно, скажу. Доверие за доверие. В «Астории» он работал. В «Интуристе». Заместителем директора. А «Интурист» и КГБ — это же одна организация…

Говорят, народ по площади мимо окна два часа ходил. Глядел на его синий высунутый язык. Не решались в учреждение постучать. Сообщить о несчастье. А скорее всего подумали, что так и надо. Тирана закопали и с прихвостнями его расправляться начали. Вот и повесили одного для всеобщего обозрения. Может, и повесили… Не знаю. Записки, говорят, отец не оставил. А может, и оставил?… Нам с матерью было уже не до этого.

Переехали мы срочно с Васильевского острова в жуткую коммуналку на Петроградской. Где нас никто не знал. Мать пошла работать в бухгалтерию. Специально! Как на каторгу. Это сейчас бухгалтер стал самым крутым человеком в фирме. А тогда… самая гнусная и ничтожная должность была. Аркадий Райкин очень любил тупых кретинов в бухгалтерских нарукавниках изображать. При царе любимый объект для сатириков был — городничий. И у Гоголя, и у Щедрина. А в советское время — бухгалтер. Выше несчастного бухгалтера советская сатира не поднималась. Вот мать и пошла в бухгалтерию, как на каторгу. За грехи своего «кровавого» мужа-чекиста. Хотя какие уж он мог злодейства в охране инфернального генерала творить? Не знаю… Бог ему судья.

А мать придумала соседям версию, что отец мой геройски погиб в небе Северной Кореи. И показывала всем фотографию летного полковника. Удивительно похожего на меня.

Почему в Северной Корее? Ну как же… Тогда любимый анекдот был. Летит, значит американский ас на «Сейборе», а на него корейские МИГи заходят. И слышит американский ас в наушниках их корейский разговор: «Ваня, заходи сзади. Мы его сейчас п… накроем!» Наверное, очень моей маме этот анекдот нравился. Вот она и придумала версию про корейского полковника Ли Хо Дея… Что? Вот-вот… Я такой же кореец, как мой охранник Чен… Ничего. Пусть погуляет. Никуда не денется.

Так вот… С восьми лет я в своем родном городе жил как какой-нибудь иностранный разведчик, со своей «легендой». То есть с версией своего происхождения. Учился в школе на углу Большого и Кировского. Хорошо учился. Не срамил отца, героя-летчика. Нес я, как иностранный разведчик, отцовскую проклятую карму.

Появились у меня друзья. Веселые, романтичные. На гитарах играли. Пели песни Окуджавы и Галича, читали Грина. И я так вжился в свою «легенду», что сам в нее верить стал. Честное слово. С разведчиками такое случается. Начал тоже песни сочинять. Про шхуны и капитанов. Ты слышал, во «Фрегате» Стасик одну спел. Так себе песенки… Не разоблачающие власть… Без фиги в кармане. Просто про море. Тогда и прозвали меня мои романтические друзья Капитаном Джо. А моря-то я не видел никогда.

Что? Ну нет. Финский залив — не море. Лужа. Греза о море. О настоящем море. Я глядел на желтый и пенный, как утренняя моча, залив и мечтал о настоящем море. И поступил в ЛЭТИ. Недалеко от дома. На факультет морского приборостроения. Очень ответственный факультет. Очень престижный и очень засекреченный. Преподаватели в черных морских кителях и золотых погонах. А самым главным на факультете почему-то был молчаливый чистенький, лысенький преподаватель научного коммунизма Николай Николаевич Паршин.

Что? Точно, отец Марины. Ты уже его в живых не застал. Да, а познакомиться с ним тебе было бы очень любопытно. Любопытный был экземпляр для психолога. На все острые вопросы многозначительно молчал. Его сначала так и прозвали: Ни-Ни. Он — Николай Николаевич, эНэН, а мы его — Ни-Ни. Был он, как теперь говорят, неформальный лидер. Это, наверное, в том смысле, что все наши преподаватели в морской форме ходили. А он единственный — без формы. Вроде отца моего. Героя-летчика.

А в нашей группе всего две девчонки были. Толстая, очкастая, как веселая лягушка, Мила Машошина и худенькая и стройная, как балерина, Света Филиппова…

Что? Ну конечно же, будущая Маринина мама. Так вот. Мила хоть и была на веселую лягушку похожа, но тянула по физике и математике лучше всех нас, дураков. А для чего Света к нам поступила и как она могла такой жуткий приемный конкурс выдержать, мы все терялись в догадках. Пока однажды не поняли, что молчаливый чистенький неформальный лидер нашу Свету, так сказать, опекает. Света нам призналась, что Ни-Ни — друг их семьи. Друг ее покойного отца. Адмирала Филиппа Филиппова. Умер в семидесятом адмирал от цирроза печени.

Вот теперь любят подсчитывать, сколько мы людей за войну потеряли. Мешают в кучу погибших и в окопах, и в лагерях, и в плену, и на оккупированной территории. Страшные цифры получаются. Но почему-то никто не хочет подсчитать, сколько мы людей за Победу потеряли. Цифра-то, уверяю тебя, еще пострашней получается! Ведь пятьдесят лет непрерывно мы свою победу в той войне празднуем. А если с умом разобраться, выйдет, что победили-то не мы. Другие победили. И не празднуют. А тихо наслаждаются плодами победы. Вот так вот… А мы все празднуем и празднуем, и от победного стола людей трупами выносили, даже тех, кто спустя долгие годы после этой Победы родился. Победители, блин…

Так вот… Я ведь с нашей компании институтской начал. И в театр все вместе, и в кино, и в шашлычную со стипендии, и в лес с палатками. Естественно, среди парней война за испанское наследство. А наследство в группе одно — зеленоглазая Света Филиппова… И наследство это никому в руки не дается. Милка Машошина уже аборт успела сделать от отчаявшихся борцов за испанское наследство. А Света неприступна, как альбигойский замок.

Я лично особенно любил загородные походы. С ночевками у костра на берегу озера Красавица. Огонь пылает. Искры летят. Звенит гитара. А я свои песни пою. Про море и капитанов. Однажды мне Светка говорит: «Вася, хорошие у тебя песни, но не острые». На остренькое девочку потянуло. Я, конечно, всю ночь не спал. Песню сочинял. Про молчаливого неформального лидера. На следующий день у костра и спел ее:

Ну и так далее… Еще на три куплета.

Все поняли, про кого эта песенка. Хохотали жутко. Наизусть ее выучили. В аудитории перед его лекциями на доске красным мелом сомкнутые губы рисовали. Он понять ничего не мог.

Все-таки искусство — великая сила. Мне за эту песенку привалило испанское наследство. Как манна небесная. Как подарок судьбы.

Какая любовь тогда была! Чистая и нежная. Божественная любовь… Нет, и секс, конечно, был. Но он был не главное. Не то что теперь. Поверь моему слову, скоро секс в программу Олимпийских игр введут. Как пляжный волейбол или фигурное катание. Честно. Секс давно в один из видов спорта превратился. Парный вид. Смешанные пары. И однополые. Кто кого? Три раунда. Четыре. Восемь. Потный спортивный секс. Оценки за техничность. За артистизм. За выносливость. И так далее…

Так вот… Была у нас со Светкой настоящая любовь. Божественная…

Светка рассказала все своей маме-адмиральше. Видел ты ее? Тогда меня поймешь. Мама захотела со мной поговорить. Пришел я к ним на Васильевский. Нет. Не в эту квартиру. Эта — профессорская. А они жили в новом доме. В Гавани. На Наличной. Бедненькая была квартирка. Покойный адмирал всю свою большую получку на праздник Победы тратил. А после того как, принимая морской парад, с адмиральского трапа в Неву упал, вообще жил на одну военную пенсию. Тоже, конечно, немалую. Но для вечного победителя явно недостаточную.

Так вот… Заставила меня мама всю мою биографию рассказать. Я и поведал ей «легенду» разведчика. Про отца — погибшего летчика. И маму — скромного бухгалтера в жэке. Очень внимательно меня адмиральша выслушала и спросила: «А ты знаешь, мальчик, что такое мужчина?» Я напряг свои девятнадцатилетние, отягощенные морским приборостроением мозги и понес что-то про мужество и отвагу. Адмиральша опять меня выслушала внимательно. И говорит: «Ваш ответ я оцениваю в два балла. Но я вас не виню. Просто вы по возрасту не готовы к более зрелому ответу».

И объяснила мне, что слово «мужчина» состоит из двух корней: «муж» и «чин». И второй корень в нем самый главный. Что человек только тогда может считать себя мужчиной, когда имеет чин, позволяющий ему выполнять обязанности мужа. Просто, доходчиво и образно. Самое интересное, что я с ней во всем согласился. Я объяснил, что мы со Светой и не собираемся вступать тут же в законный брак. У нас такая любовь, что преодолеет любое время. Я нос расшибу, но стану классным специалистом, гордостью советской науки в области морского приборостроения.

Адмиральша меня опять выслушала очень внимательно и сказала совсем как Ленин: «Вот и учись, учись и учись! А про Светлану забудь, пока не станешь мужчиной…»

И я пошел учиться.

А она и со Светкой поговорила. Доходчиво объяснила ей простейшую истину, что есть любовь, а есть жизнь — две абсолютно разные вещи. Любовь и жизнь! Эти вещи путать ни в коем случае нельзя. Ну, к примеру, как секс и любовь… Тоже вещи абсолютно разные. Секс без любви еще вкусней. Потому что запретного плода больше! И мама объяснила Свете, что любовей этих у Светланы в жизни еще будет уйма. А жизнь, извините, одна. И настоящая женщина должна прежде всего о жизни думать. Ради будущего. Ради своих детей.

В математике и физике Светка не секла ни грамма. А эта вульгарная социология запала ей в душу. Очень она томилась в обшарпанной, бедной адмиральской квартирке. А год был уже семьдесят второй. Расцвет застоя. И застаивались люди по-крупному. Конечно, не сравнить с нынешними. Но все-таки… Египетские белые спальни, румынские лакированные гостиные, кирпичные трехэтажные дачи, средиземноморские круизы… А что ожидало меня? Твердая зарплата в секретном НИИ и подписка о невыезде. Все! Но расстались мы со Светкой не сразу. Адмиральша была умной женщиной. На праздники, кажется на седьмое ноября, она уехала к адмиральским сослуживцам. А Светка пригласила меня в гости к себе. На Наличную. Я был вне себя от счастья. Я-то не знал, что это наш последний вечер, и она пригласила меня, чтобы попрощаться со своей любовью. А я-то этого не знал!

Это был божественный вечер… И ночь… Она сама попросила меня остаться на ночь… Оказывается, ей мама разрешила… В первый и последний раз со мной… Добрая была мама. Вот тогда я взлетел… Я парил в астрале, в межзвездном пространстве, и видел с высоты два барахтающихся на широкой адмиральской кровати молодых потных тела… Между собой мы назвали эту ночь «тайное венчание»… Романтики, блин…

Утром мы гуляли с ней по заснеженному Васильевскому. Рано выпал тогда снег. Бродили по всем трем мирам, и я чувствовал себя бессмертным. На следующий день она не подошла к телефону. А еще через некоторое время состоялось комсомольское собрание института. Проводил его молчаливый Николай Николаевич Паршин, парторг факультета. В тот раз он не молчал. Он говорил. Речь его продолжалась целый час. Я понял, как я его недооценивал.

Он раскрыл всем мою тайну, растоптал мою легенду о герое-отце. Он упрекал меня в заведомо гнусной, вражеской лжи.

Какое ему дело? А я забыл сказать, что наш факультет сугубо секретный. При поступлении уйму анкет пришлось заполнять. Потом их долго проверяли в первом отделе. И в УКГБ. Оказалось, что я обманул высокую государственную организацию. Я скрыл, что я сын кровавого сталинского приспешника. Эх, был бы жив мой инфернальный тезка… Но он свою Победу начал праздновать еще с битвы под Москвой… С сорок первого года…

Вот так… Но самым страшным было не его выступление… Конечно. Ее. И моих романтических друзей. Тогда меня расстреляли во второй раз! Друзья-романтики рассказали всем, что я к тому же поэт. Пишу антисоветские песни. А она даже процитировала наизусть строчки про сомкнутые уста. И объяснила, к кому эти строчки следует относить.

Аккуратный молчальник побагровел. Он орал на меня: «С кем ты борешься, щенок! С советской властью? Она на века! А ты будешь раздавлен и превращен в пыль!»

Он долго кричал.

А я думал, что советской власти не простоять века. Не стоит долго власть на мелкой подлости…

Ну вот…

Выгнали меня из любимого института. С треском. Я хотел на заочное перевестись… Не взяли… На работу в морской институт не брали… Я стал газеты и телеграммы разносить. Помогать маме-бухгалтерше. А вечерами научную работу писал по неконтактным системам оружия. Через три месяца меня вызвали в УКГБ. Следователь с поэтической фамилией Надсон попросил меня почитать мои стихи. Я прочел ему несколько про капитанов. Он похвалил от души и сказал, что поможет мне восстановиться в институте, если я соглашусь на них работать. «Это же у тебя семейное. Все-таки твой отец нашим полковником был…»

Вспомнили! А где они были, когда мой отец на шнурке вешался? Где они были, когда меня из-за него из института выперли?…

Я и сказал ему все, что об их организации думаю. Он был расстроен таким поворотом и заявил, что меня выселяют из любимого города, как тунеядца. Моя работа на почте в счет не шла. Так как считалась временной. Штампа в паспорте не было. И отправился я в город Кириши. На строительство химического гиганта. На два года…

Ты пей, пей… Не обращай на меня внимания… Хотя мне тоже немножко можно. Под судака в томате… Божественно!

9Фрези Грант

Вернулся я оттуда настоящим волком. Узнал, что Светочка вышла замуж за профессора и в тот же год родила ему прелестную дочку. А профессор резко в гору пошел. Стал генералом от идеологии. Теоретиком развитого социализма. Катал жену в заграничные командировки.

Меня это уже не волновало…

Что? Я честно. Нет, конечно, обидно было. Ты прав! Очень обидно было! И волновало это меня очень! Но у меня появилась другая глобальная цель!

Какая? Да деньги!… Как я еще мог из своего вонючего сортира вылезти?! Только за деньги! Уже тогда приоритеты в стране сместились. На профессию, на должность стало всем наплевать. Деньги и только деньги определяли положение человека.

Я мог выкупить свою Светку у профессора только за очень большие деньги.

И я стал королем «галеры». Ну, галереи Гостиного двора. На меня уже работали сявки. Фарцевали шмотки у иностранцев. Сгоняли их на «галере». Научную работу свою я забросил. Единственное, что осталось во мне от прежней жизни, — моя кличка: Капитан Джо.

Банду мою называли Контора Капитана Джо: первая боевая бригада из студентов института военной физкультуры. Всю «галеру» в страхе держали. Может, слышал? Нет? Ну и ладно… Гордиться-то нечем. Народ там крутился мерзостный. Кстати, из них-то первые «новые русские» и вылупились. Они первыми свои фирмы открыли. На спекулятивный первичный капитал.

Это потом уже за ними «бывшие» потянулись. Бывшие комсомольцы, бывшие партийцы, бывшие чекисты… Но что интересно, их теперь друг от друга не отличить. Суть-то, оказывается, у них одна была. И суть, и вкусы.

Но мне на их вкусы наплевать. У меня цель была. Я деньги копил!

Что? Вот именно. Цель была — выкупить Светочку. Конечно, и маму-бухгалтершу я отблагодарил. За все ее страдания в бухгалтерии. Квартиру ей купил. Одел в меха и шелка.

А Светка уже дачу в Комарове купила. Колесила по странам СЭВ королевой. Удивляла брюзгливых демократов: и в России, оказывается, женщины есть. Не то что наглые кухарки партийных вождей.

Так вот… Накопил я сумму, которая, по-моему, могла ее устроить. Договорился с кавказскими людьми о домишке под Пицундой. И вот, с цветной фотографией прелестного домика на фоне лазурного моря, пошел я к ней на деловое свидание… Ну да… Чтобы оформить покупку. Чтобы стать владельцем Светланы Филипповны.

Муж был в Москве. Дочка с адмиральшей на даче. Все складывалось как нельзя лучше… Разговор мы начали издалека… Вспомнили костер на берегу озера… Песни… Тайное венчание… Она просила прощения за предательство… И я ее простил… Честное слово. Я ее тогда за все простил! Как я мог не простить? Я же не из-за нее, а для нее стал бандитом.

Алик, ты чувствуешь разницу?… И вот в самый разгар сцены из плохого американского боевика, когда герой-бандит в соплях и слезах прощает любимую сучку… В этот душераздирающий момент открывается стеклянная дверь в спальню. На пороге стоят амбалы в штатском с горячим оружием в руках: «Руки за голову! Вы арестованы!» Их начальник подходит к Светке и говорит: «Большое спасибо, Светлана Филипповна! Вы помогли взять коварного врага». Будто они не могли меня взять где угодно: в ресторане, дома, на улице. Светка кричит: «Это не я! Вася, не верь!» А меня уже по лестнице в наручниках тащат… Божественно!

Что? Думаешь, не она их вызвала? А кто же? Только она знала, что я к ней приду. Что? Думаешь, она маме сболтнула?… А какая разница? Есть веши, о которых ни с кем не говорят. Помнишь мертвый длинный язык?

Так она меня расстреляла в третий раз!… Ты пей, пей! На меня не обращай внимания… Мне трезвым нужно быть… Подходим к самому главному…

Дали мне срок. С полной конфискацией. Мать снова бухгалтершей работать пошла. А срок-то дали фактически ни за что. А так! Я же тебе говорил, — на меня сявки работали. Они на «галере» крутились. Я-то сам ни в чем не замечен. Чистенький. Дали срок только за машину да за две квартиры — за мою и материну. И за домик у моря в Пицунде. Мол, куплены на нетрудовые доходы.

Официально-то я кочегаром в мамином жэке числился. С окладом сто двадцать пять рублей. Может быть, адмиральша этот момент рассекла четко. Денег у меня было больше, чем у молчаливого профессора, но деньги-то нечистые. Отмыть-то их тогда еще было негде… Если сейчас по таким законам сажать, то проще весь Кремль колючей проволокой огородить. И посадить автоматчиков с собаками на кремлевских башнях…

Вышел я в восемьдесят пятом. Уже не волком, конечно. Вышел тигром-людоедом. Если бы встретил Светку… мог бы ее на куски зубами разорвать. А тут новые веяния в стране. «Перемен хочу! Перемен!» В общем, свобода, бля, свобода! «Галера» в открытую торгует. На спекулянтов менты и внимания не обращают. Сявки мои со мной не здороваются. Я, как говорится, «мальчик бедный и худой, и бледный». Последние свои «командировочные» пропиваю.

И тут встречаю случайно благодетеля. Георгия Аркадьевича. Что?… Встречался с ним когда-то. Он большим любителем антиквариата был. А я тогда и этим немного занимался. Помогал ему кое в чем. Ну он и вспомнил меня. Сам вспомнил. Я бы к нему первым ни за что не подошел. Да. Правильно. Я уже давно стал мужчиной. Даже больше. Зверем стал… Ты пей, пей.

И дернул черт Георгия Аркадьевича благородство проявить. Конечно, он хотел больше себя показать. Показать мне, какой он могущественный и к тому же сердобольный…

Уже тогда комсомол стал комсомольскими деньгами ворочать. Создавались разные ТМЦ — творческие молодежные центры. Вот он и был директором такого ТМЦ, а летом еще в Артеке работал. Для души. «Служил детской радости». Так он свою работу называл.

И поехал я со своими двумя судимостями в Артек. Воспитателем. Набраться сил. И отдохнуть. Чтобы осенью проявить свои недюжинные коммерческие способности в его молодежном центре…

А море, я тебе говорил, я очень люблю. И я подписался на Артек только ради моря. Честное слово. И от моря я обалдел. За всю первую смену ни разу ни штанов, ни рубашки не надел. Так в трусах на берегу и обитал. Поставил себе палаточку на берегу. Там и жил. А Георгий Аркадьевич этому только радовался. Потому что я высокому начальству глаза не мозолил. Придумал он мне должность: начальник КЮМа — клуба юных моряков. Документально оправдал мою тягу к морю. И мой внешний вид. Форму мою — красные выгоревшие трусы и рваную тельняшку.

За месяц море меня отпустило. Вылечило всю мою кровожадность. К концу смены я стал хоть на человека похож. Пацаны ко мне липли, будто я медом намазан. Я им у костерка песни свои старые пел под гитару. Георгий Аркадьевич заволновался даже. Что это я все с пацаньем? Уж не педофил ли какой? Мало ли чему меня тюрьма научила…

Пришлось объяснить ему, как на зоне с такой категорией обращаются. Подробно ему объяснил. Сказал также, что секс для людей такого плана, как я, — дело комплексное. Один из компонентов. «Голый» секс — тот же алкоголь. Спиться можно на раз. Уже не замечаешь, что хлещешь, одеколон или технический спирт.

И вообще, русский человек даже с проституткой сначала поговорить должен. Западные проститутки над русскими смеялись сначала… А теперь вообще их к себе не пускают… Хорошие, дорогие проститутки говорят, что эта беседа им на несколько дней всю работу сбивает. Вот так.

Он подумал и со мной согласился. Он-то это дело очень уважал. Девчонок-вожатых сам по стране набирал. Как на конкурсы красоты. На собеседовании раздевал их до купальников. И ему разрешали.

А как же? Лучший лагерь в мире! Пионерский рай! И вожатые в нем обязаны быть игрушками. Ангелами. Падшими ангелами.

А потом в лагерь делегации чуть не каждый день. Коммунисты и левые со всего мира. Слеты, костры, обеды, банкеты. А на ночь-то что — им пионерку подкладывать?… Хотя и такие случаи бывали. Для особо важных высоких персон. А в основном эти функции вожатский состав выполнял. По-моему, им даже за это приплачивали. Но твердо не знаю. Меня это не интересовало. У меня роман с морем был.

Что смеешься?

Красивый флаг. Со значением. Я до сих пор под этим флагом хожу. Да ты же его видел на моем катере.

И вдруг где-то уже в конце смены к нам на берег повадилась девчонка одна ходить. Я на нее сначала и внимания не обращал. Ну ходит и ходит. А у нас в конце смены шлюпочный поход до Судака. И девчонка с нами собралась в поход. Вижу — упрямая. Не отговорить… Давай, говорю, работай со всеми, а там посмотрим. Думал, работа у нее мигом желание отобьет. Ответственное дело. Пацаны шлюпки готовят. Проверяют паруса и такелаж. С азартом и удовольствием.

Мы днища смолим, а девчонка смотрит на меня зелеными глазами и балдеет. Мы прозвали ее Фрези Грант. Не кайфует, а вот именно балдеет. Смотрит на меня глазами как зеленые блюдца. Словно я с Марса упал. Пацаны мне шепчут: «Капитан, Маринка в тебя втрескалась!» С ужасом шепчут. Заметь. Не хихикают над ней. Не издеваются. А с ужасом шепчут. Потому что знают характер этой девчонки. Чего захочет — сделает! Хоть кол на голове теши.

Стал я к ней присматриваться. Честное слово, только тогда, когда пацаны мне сказали. Вижу — девчонка стройненькая. Купальник модный. Леопардовый. Такими желто-черно-белыми пятнами. И фигурка уже формируется. Но главное, конечно, не фигурка…

Есть в этих девчонках-подростках какая-то, как тебе сказать, тайна, что ли… Потом-то я понял, что это просто в них желание просыпается. А тайна в том, что она сама не понимает, что с ней происходит. Почему она так стоит, почему так звонко смеется, почему так глядит…

Взрослые девки все то же делают. Но со смыслом. С определенностью. Бесстыдной! Знают, чего хотят. И это отвратительно. Я на такое открытое кокетство смотреть без отвращения не могу. Честное слово. А когда то же самое тринадцатилетняя девочка делает — это… это здорово… Это атас! Одно слово.

И самое главное — понимать, что она-то не осознает, что с ней происходит. И для тебя это запрет! Табу! Дальше улыбок тебе ничего не позволено. Ничего! И в этом тоже свой кайф. Особый кайф. Именно потому, что тебе НЕ ПОЗВОЛЕНО! Ты умней и сильней! Ты в ответе за нее! Пусть потом, когда большая станет, вспомнит свою первую девчоночью любовь к взрослому мужику. И поблагодарит тебя от души. За то, что ты все понимал, а делал вид, что не видишь, ничего не понимаешь. Просто играешь с ней, как с сестренкой младшей… Это она потом оценит… И ты для нее еще дороже будешь…

Я даже фамилию ее не спрашивал. Зачем? Все ее звали Фрези Грант. Ну, знал, что по-настоящему она Марина — морская… А фамилия-то мне ее зачем?

Так вот. В поход мы должны были отправляться наутро. А вечером я у пацанов спрашиваю, откуда девчонка такая? И кто она? И тут узнаю, что это дочка профессора Паршина Николая Николаевича. Теоретика научного коммунизма. Дочка моей Светки. Ты представляешь, Алик? Честное слово, я только перед самым походом это узнал. Честное слово.

Я сразу хотел из лагеря уйти. Рюкзачок у меня в палатке. Ушел бы берегом. Ночью. Никто бы не заметил.

Как — зачем?

На меня же накатило! Я же снова тигром-людоедом стал. Будто и не отдыхал вовсе. Я за себя боялся, Алик. Боялся, что я всю свою злость на этой девчонке вымещу.

Что ты сказал?…

Не надо так, Алик. Я не выместил. Ты не прав, астральный летчик. Ах как ты не прав.

Ты послушай, послушай. Пей лучше. И не мешай!

Так вот… После отбоя с трудом я разогнал своих пацанов по палаткам. Собрал рюкзак. И сел на берегу. У костерка. С морем прощаюсь. Я к нему как к родному привык. Только с ним расставаться жалко.

Сижу, курю. Я курил тогда. Справа Медведь-гора прибой лижет. И вдруг сверху камушки посыпались. Голову поднимаю… Из кустов она выходит. И к костру подсела… Подбородок на оцарапанные коленки положила и молчит… На огонь смотрит… Убежала из отряда. А вожатые в корпусе гуляют… Очередные гости… Опять банкет… Пол Анка с придыханием «Only you» поет… По всему берегу слышно… Очень была модной эта песенка в том сезоне.

Я встал. Рюкзачок из палатки вытащил. Пока, — говорю, — Фрези Грант! До скорой встречи!

Я знал, что их семью не оставлю. Должна их семья со мной рассчитаться… по совести… За все рассчитаться. И пошел по берегу. Камешки скрипят…

Она кричит вслед:

— Капитан! Подожди!

Я остановился. Она подошла.

— Мне, — говорит, — тебя. Капитан, очень жалко.

Нет, ты представляешь, Алик? Ты это представляешь? Мне, тридцатилетнему мужику с двумя судимостями, такое говорит соплюха. Грустно так, видно, жалеет по-настоящему. Только за что? Что она про меня знает? Она, оказывается, дурочка, подумала, что я тоже в нее влюбился. Но боюсь. Потому что она малолетка. Поэтому и убегаю.

— Я большая. Капитан. Не думай! Я уже совсем большая. Честно-честно… — Это она мне говорит, слышишь?

Обозлился я страшно.

— Дура ты набитая! Наплевать мне на твои цыплячьи прелести! Иди в отряд! Или я дежурного позову!…

— Не уйду, — говорит она мне. — Завтра поход. Если ты уйдешь, мальчишки на меня подумают. Что ты из-за меня перед походом ушел! Мальчишки меня убьют!

Логично, конечно. О ней-то я и не подумал. «Убьют» — это, конечно, круто сказано. Но то, что ей достанется крепко, если поход сорвется и я слиняю, в этом она, конечно, была права.

Пришлось мне обратно свой рюкзачок в палатку закинуть.

— Все! Я остаюсь. А ты в отряд иди!

— Не уйду, — она мне говорит, — пока не расскажешь, что с тобой происходит…

Тут ты меня, Алик, должен понять. Я хотел ей доказать, что она тут вовсе ни при чем. Это во-первых. А во-вторых, внутри у меня фаната сидит. Граната со сдернутой чекой. Можно ли долго живую фанату внутри держать? На зоне не расслабишься. На свободе у меня никого. Мама-бухгалтерша, пока я на зоне был, свою жизнь по-своему рассчитала. Старичка-еврея нашла. И с ним в Канаду укатила. И правильно, какой с меня прок?

Вот и взорвалась моя фаната. У костра на берегу теплого ласкового моря.

Что?

Конечно… Я ей все рассказал иносказательно, не называя фамилий. Притчу о любви и предательстве. Басню Крылова. Без морали. Мораль она сама вывела.

Когда я кончил свою басню, она прижалась ко мне, обхватила мою голову руками. И заплакала. Я обалдел.

— Ты чего плачешь?

— От злости, — она говорит, — что этой дряни рядом нет. Я бы ее убила голыми руками.

Я-то не могу ей сказать, что эта дрянь — ее родная мама Света, Светка Филиппова. Этого я ей никогда не сказал бы!…

— Все! — говорю я ей.— Хорошего понемножку. Посмеялись, и будет. Концерт окончен. Иди в отряд.

— Как же я могу уйти? — Это она мне говорит. — Ты же из-за этой дряни обо всех женщинах плохо думаешь… Я не хочу, чтобы ты о нас плохо думал!

Ты понимаешь, Алик?! Это мне говорит тринадцатилетняя девочка: «Чтобы ты о нас так не думал!» Она за всех женщин на себя ответственность взяла! В тринадцать лет!

Алик, налей-ка мне немножко… Чуть-чуть. Вот так! Божественно!

Утром сижу у погасшего костра. Над морем солнце всходит. Она уже в отряде давно. А я сижу и думаю: «Что же она сделала?» Вся моя жизнь с двумя отсидками и тремя расстрелами раем мне показалась. А как же! Плохо ли, хорошо ли, но я правым был! Всегда правым! Меня предавали! А сейчас кто я? Кем я перед ней оказался? Почему не надавал ей по щекам?! И не отправил в отряд?! Ну, больно бы ей было. Но прошло бы. Потом бы она меня с благодарностью вспоминала! А сейчас?

Она передо мной за всех женщин ответила, дурочка. А я?

Страшно мне стало, Алик. Жутко. Никогда еще в душе такой жути не было. Ни когда меня расстреливали, ни на зоне. Никогда.

Взял я свой рюкзачок и до подъема ушел.

Глупо?

Это ты мне говоришь, Алик?…

Ах, все глупо?

Это конечно. Это правильно. А что делать? Если жизнь меня так закрутила. Карма моего отца. Героя-летчика.

Утром не мог я ее лицо увидеть. Не мог увидеть ее зеленых маминых глаз.

Что?!

Испугался?!

Правильно. Я себя испугался. Я понял, что маленькая дурочка просто пожалела меня. Я ведь себя на берегу суперменом считал. А девчонка пожалела меня. Как нищего в метро. Бросила мне в шапку подачку.

Что?

Бриллиант, говоришь, в мою шапку бросила?

А какая разница? Все равно ведь подачка.

Такого на зоне не прощают!

Я бы во время похода ей отомстил!

Как — за что?

За то, что она меня опустила! За то, что она, девчонка, выше меня оказалась! Разве я мог такое простить? И я ушел от греха подальше.

Добрался на троллейбусе до Симферополя. А на самолет денег не хватает. Я ушел не рассчитавшись даже. Без документов. Без получки. А уже конец августа. Народу в аэропорту, как мух в туалете. Жара. Разомлевшие бабы сами свои раскрытые сумки подставляют. Бери — не хочу. Но я этим никогда не занимался! Я в тюрьме не за воровство сидел! Там я свою карму отбывал. И дальше решил отбывать.

Чтобы на билет заработать, нанялся грузчиком в аэропорту. Багаж с фруктами в самолеты грузил. А куда я еще мог наняться без документов?

На третий день заработал что-то вроде стольника. Нормальные по тем временам деньги. Уже с кассиршей познакомился. Она мне билет без документов до Питера выписала.

Стою, курю на холодке.

Свободный человек. Начинаю жизнь с новой, незапятнанной страницы.

А народу… Я тебе уже говорил. Кошмар и толчея. Если бы не эта толкучка, я бы ее раньше увидел. Спрятался бы. А так… Берет меня кто-то за руку. Не за рукав. А за ладонь. Как здоровается. Я оборачиваюсь. Зеленые глаза. Грустно и с жалостью на меня глядят.

— Эх ты, Капитан. Испугался все-таки. Не поверил…

Ты понял, Алик? Она опять жалеет меня! Она, тринадцатилетняя. И тут вот меня прорвало, Алик. Тут я ей все объяснил. Про кого была та басня. И про папу ее объяснил. И про маму. Расставил точки над «i». Честное слово, не из подлянки я все ей объяснил. С умыслом.

С каким?

А с очень простым. То, что она меня опустила, только я один знал. Она-то даже об этом и не догадывалась! Вот я и решил в ее глазах опуститься окончательно! Будто я мерзавец конченый! Будто я ей мстил за себя! Пусть она помучается и забудет. И осторожней будет в дальнейшем. Пусть поймет, что жизнь — жестокая вещь! Нельзя перед каждым душу распахивать! Наплюют!

Пусть вырастет осторожной и сильной волчицей с зелеными глазами!

Василий замолчал.

Алик налил по стаканам «Стрелецкой».

— Мы с тобой на «ты» уже пили.

Василий поднял голову и посмотрел на него с удивлением:

— Ну?

— Давай теперь на «я» выпьем, — сказал Алик.

Василий улыбнулся недоверчиво:

— Как это?

— А так.— Алик звякнул своим стаканом об его стакан:

— Ты — это я!

Василий заволновался:

— Это же… Это же надо как-то отметить!

— Пей, — подвинул ему стакан Алик, — пей.

— Нет. Не в этом дело.

Василий достал из кармана голубую картонку, то ли открытку, то ли перфокарту:

— Вот! Черкни здесь свое имя. Пиши!

— Зачем? — удивился Алик.

— Как — зачем? Это же обычай… Надо бы кровью… Как принято у друзей. Ладно, и так сойдет. Вот! Ручка с красным стержнем. Красным пиши! Пиши!

Алик смотрел на его суету и улыбался:

— Так и написать: «Ты — это я»?

— Нет. Просто распишись. А я рядом! Пиши!

Алик понимал, что он делает что-то не то, но его

повело. И он размашисто подписался на картонке. Фамилия вышла действительно как кровью написанная. Василий поцеловал его в щеку. И аккуратно подписался рядом. Подписался и спрятал картонку в карман.

— Вот теперь, действительно, ты — это я! И нам теперь никуда друг от друга не деться! Никуда!

10Миллионер

На этом и кончилась их «ностальжи». Обошлась она Василию в пятьсот баксов.

Алик шумно возмущался, убеждал хозяйку Зою, что в 1976 году и денег ни у кого таких не было. Кричал ей: «Побойся Бога!» — и показывал на скромную улыбку Гагарина. А Василий только смеялся его шумным выходкам, а потом достал из потайного, на молнии, кармана косухи плотный бумажник Батыя:

— Вот и денежки мертвеца пригодились!

Досконально рассчитавшись с Заинькой, он ласково

потрепал ее по упругому фланелевому бедру.

Зоя выгнулась по-кошачьи, попросила его заходить еще. Алик ревниво отметил, что Василий бабам нравится. Василий обещал Зое обязательно зайти, когда их отпустят в увольнение.

— Вы что ж, военные? — разочаровалась Зоя.

Василий показал на Алика:

— Заинька, перед тобой сидит АЛ — астральный летчик.

— Космонавт, что ли? — не очень удивилась Зоя.

Василий подмигнул Гагарину на календаре:

— Он покруче. Он, Заинька, летает туда, откуда Юрка не вернулся.

Когда, опять поскользнувшись на мраморной ступеньке и чуть не упав, они выбрались наконец в душную скучную современность, Василий проникновенно сказал Алику:

— Алик, ты жлоб, не ценишь ты родного пепелища и отеческих гробов. С нас еще мало взяли. За такое удовольствие я беру гораздо больше.

— Сколько? — машинально спросил Алик.

— Я беру с человека… Всю его жизнь.

Алику не понравилась его дурацкая шутка. Он уже жалел о своей пьяной сопливой откровенности. «Я — это ты». Ну что между ними общего? Он решил воздействовать, наконец, на Василия хотя бы вульгарным гипнозом. Успокоить его где-нибудь на скамейке и тихо уйти.

Алик остановился и сурово уставился в седой затылок. Василий тут же обернулся, словно его окликнули. Сверкнул на Алика разными глазами. Спросил насмешливо:

— Ну что набычился? Ссать, что ли, хочешь? Идем на рынок, там туалет.

И Алик тупо поплелся за ним.

Василий и Алик толкались по гулкому, как баня, жаркому Андреевскому рынку. Василий выбирал дыню. Дынь еще было совсем мало. А ему хотелось переспелую «колхозницу», какую он ел в Артеке. Наконец нашел.

Потом они сидели на скамеечке. Недалеко от собора. Напротив рынка. Василий постелил газету между ними и на ней полосовал хрустящую дыню выкидным ножиком. Резал на тонкие прозрачные пласты. Как сыр. Причмокивал языком: «Божественно!»

Алик отключился. Он думал о Марине. Думал, за что она могла его заказать? А потом попросила ее спасти.

Василий концом тонкого ножичка очистил дынную пластинку от семечек. Протянул ее Алику:

— А я ведь понял, почему ты сказал…

— Что я сказал?

Василий громко щелкнул выкидным ножичком. Раз. И другой.

— Я понял, почему «ты — это я».

— Почему? — Алик откусил прозрачный ломтик.

И опять ножичек. Раз. И другой.

— Ты тоже Марину любишь.

— А разве ты ее любишь? — удивился Алик. — Ты же Светку любишь. Светлану Филипповну. С Мариной ты ей отомстил…

— Психолог, — лениво протянул Василий, — я Светке по-другому отомстил.

— Как?

— Я взял с нее все, что с меня взяли по конфискации. За машину, за две квартиры и домик у моря. Ну разве это месть? Я взял только то, что у меня взяли. Из-за нее. Это она считает, что это месть. Я так не считаю. Перед ней моя совесть чиста. Ну разве не так, Алик? Дурацкое у тебя прозвище. Как у какого-то бомжа. Я тебя буду звать по инструкции — АЛ. Красиво и загадочно. АЛ. Договорились?

Алик представил, какую уйму денег пришлось отсчитать несчастному профессору. Вспомнил, как, гремя браслетами, заламывала руки Светлана Филипповна: «У меня ничего нет!»

— Ты же их разорил, Вася!

— Пожалел их? Да? Пожалел? Не волнуйся. Осталось у них на приданое Марине, осталось. Адмиральшу не проведешь. Айрон леди!

Алик пропустил мимо ушей про приданое.

— Как тебе удалось столько денег с них взять?

Василий прищурил серый глаз. Черным уставился на

Алика:

— А сколько? Подсчитал уже в уме? Много, правда? Тем более доллар тогда копейки стоил. Шестьдесят две, что ли, копейки. Совсем ерунду. А Григорий Аркадьевич все мое состояние в доллары перевел. Солидное состояние образовалось!

Алик выплюнул влажную семечку:

— А при чем здесь Георгий Аркадьевич?

— Так это же все он. Все он. — Василий привалился к Алику плечом. — Я бы сам ни за что. Я бы сам по-другому.

— Георгий Аркадьевич опять тебя нашел?

— Я сам в лагерь вернулся. Проводил Марину на самолет. Помахал ручкой. И вернулся за документами. Георгий Аркадьевич очень сердился, что я поход сорвал. Опозорил его перед высокими гостями. Пришлось ему все рассказать. Он испугался сначала жутко! Вдруг Марина все профессору расскажет? А тот в Москве к друзьям кинется! Представляешь, АЛ? Изнасилование профессорской дочки в пионерском раю! Представляешь, чем для него это пахло?! Он хотел тут же ментов вызвать. Сам хотел меня повязать, сучонок. Я убедил его, что Марина отцу ничего не скажет. Когда мы с ней прощались, уже на летном поле, она мне сказала: «Я рада, что ты отомстил. Теперь тебе легче будет. Все забудь. Я рада». Ты представляешь, АЛ?! Ты только себе это представь! Я хотел заорать на весь аэродром: «Никому я не мстил, дурочка! Не верь!» Но не заорал. Зачем? Зачем ее бередить? Пусть уж лучше так…

Георгий Аркадьевич успокоился немножко. Но еще целую смену ждал. Ждал «молнию» из Москвы. С приказом о снятии. Не дождался. Повеселел. Велел мне смету составить. Всего у меня конфискованного. Я и составил. Не думал, зачем ему это. Он все рассчитал железно!

Веяния-то уже какие были? Коммунистов добивали лопатами! Как чумной скот! Нашему народу только волю дай, только свистни. При коммунариках кресты с колоколен валили, при демократах за красные звезды взялись. Пассионарии, блин! Неистовые пассионарии без царя в голове. И при царе без царя в голове были, и при коммунариках без Генерального секретаря в голове… Только Сталина и любили, и то не за то, что коммунарик, какой он коммунист? За то, что Хозяин. С большой буквы Хозяин!

Алик размахнулся и забросил желтую корку в серое цементное кольцо урны. Василий посмотрел на корку, повисшую на кольце урны. Оценил:

— Метко.

— Опять ты про политику!

— Извини, АЛ. Тут как раз без нее не обойтись. Ели бы не эта политика, мы бы с профессора никогда таких денег не сняли. Тут как раз именно политика нам помогла. Георгий Аркадьевич заставил меня заявление написать на имя Генерального прокурора. О том, как в лихие застойные годы профессор мне сломал молодую жизнь. Как выгнал из института юного борца с советской властью. Как на меня натравил кровавый КГБ. Как посадил меня в тюрьму. Чтобы жениться на моей любимой девушке. В общем, почти что правда вышла. Георгий Аркадьевич на этом не остановился. Мое заявление показал молоденькой журналистке из комсомольской газетки. Она прочитала, чуть от радости не подпрыгнула — такой материал богатый! За денежки написала огромную статью на три номера: «Честь, любовь и фантазия».

А в Москве уже коммунисты, разделившись на партии, стали рвать власть друг у друга. Инфаркты, инсульты, прыжки с девятого этажа. Многие профессора от идеологии не любили. За то, что знал много.

И вот с этим романом в белых стихах и с моим заявлением Генеральному прокурору Георгий Аркадьевич отправился к профессору. Как друг! Он, мол, через свои источники эту бяку откопал и сейчас очень хочет профессора спасти. Только не знает как. Профессор заволновался, но оценил дружбу. Сделал его своим поверенным в делах. Оказалось, что дело-то легко поправить. Стоит только негодяю конфискованную сумму вернуть, и ни статьи, ни заявления не будет. И профессор согласился. Репутация тогда была дороже денег. Особенно если касалось связей с кровавым КГБ. А девочка-журналистка в статейке четко на это намекала. У профессора уже крупный счет был в Цюрихе. На любимую дочку оформлен, на Мариночку. А тут несчастные рубли какие-то. Он их, не раздумывая, Георгию Аркадьевичу отдал. А тот при нем же мое заявление и статейку романтичную порвал. Ни я, ни молодежная журналистка не жалели. С ней Георгий Аркадьевич хорошо рассчитался… Так я в одночасье стал миллионером.

И Василий размахнулся. Бросил корку в очко. Не попал. Корка заплясала по дорожке. Голуби важно пошли ее догонять. Но Василий не расстроился. Щелкнул ножичком.

— Слушай, АЛ! Если ты думал, что я Марину не люблю. Почему же ты сказал, что ты — это я? А? Вот какой интересный вопросик…

Алик посмотрел на узкое, мокрое, в сладком соке, лезвие.

— Потому что я тоже ей глупость сказал.

— Какую?

— Что лечу ее, как доктор. А на нее мне плевать.

— Тоже соврал ей, значит?

— Я же не знал, что ты ей врал на аэродроме.

Василий засмеялся довольно:

— Ну психолог!

Василий вдруг показал концом тонкого ножичка на перекресток. На той стороне у углового гастронома стоял широкий белый джип «чероки».

— Мой катафалк. За нами. Вовремя подали.

Действительно, длинный широкий джип очень напоминал похоронный катафалк.

Василий взял Алика за руку:

— Поехали АЛ, пора.

Алик оттолкнул Василия. Выдернул руку. Рванул со скамейки к храму.

— АЛ, ты что! — вскрикнул Василий.

Алик чуть обернулся на бегу. Левой ногой наступил на скользкую дынную корку. Боком грохнулся на мокрую еще дорожку. От урны испуганно разлетелись голуби. Василий уже стоял над ним. Протягивал свою левую руку:

— Ты что, АЛ? Вставай.

Но Алик смотрел на его правую руку. В ней было зажато тонкое липкое лезвие.

Василий поймал его взгляд. Щелчком закрыл лезвие.

— Вставай.

Алик не встал. Просто сел поудобнее. Чтобы отскочить в сторону от протянутой руки.

— Ты что, АЛ? — повторил Василий.

— Я никуда не поеду!

— Почему? — удивился Василий. — Я же тебя в «Асторию» приглашаю. В мой номер. Я же ужин заказал на семь, а уже без десяти. — И он показал черенком ножика на часы.

— Не поеду! — обернулся на белый джип Алик.

— Не хочешь — не надо,— пожал плечами Василий, — сказал бы сразу. Никаких проблем.

Он надел висящие на шее наушники. Достал из кармана плейер. Черенком ножика нажал кнопку.

— Чен, уберись! Оставь нас в покое. Не мозоль глаза!

Белый джип медленно отъехал от перекрестка. Встал на углу под красный светофор. Василий приблизил плейер к губам:

— Сколько можно повторять? Отвали, Чен! Проезжай! Быстро!

Джип дернулся. Потом включилась мигалка на крыше. Джип взвизгнул сиреной. И рванул с перекрестка под красный. Завизжали тормоза. Заревели сигналы. На перекрестке сбились в кучу машины. Джип круто повернул направо. Ревя сиреной, помчался по направлению к Первой линии. Алик понял: в руках Василия — заделанный под плейер радиотелефон. Значит, Чен на джипе следил за ними все это время. Василий присел на корточки рядом с Аликом:

— Не нравится тебе Чен? Мне тоже не очень. Но у него есть одно хорошее качество. Он человек без предрассудков. Убивает не задумываясь. И не потому, что беспредельный дебил. Наоборот. Просто он знает то, что знаем мы.

Алик встал с влажной дорожки. Отряхнул брюки.

— А что он знает?

Василий так и сидел на корточках. Смотрел на него снизу вверх разными глазами:

— А то, что смерти нет.

Алик отвернулся от него. Василий засмеялся и встал:

— Поэтому он и убивает. Спокойно и весело. Просто выдает человеку билет на путешествие в другой мир. Только и всего.

Алик смотрел вдоль проспекта. Белого катафалка уже не было видно.

— На это нужно иметь право.

— Правильно. А у него есть это право.

— Кто же ему его дал?

— Я.

Василий вернулся к скамейке. Завернул в газету липкую дынную жижу. Запихал пакет в урну. Вытер мокрые руки о джинсы.

— Мне это путешествие по стране дураков порядком надоело. Хотел тебя пригласить в другой мир. В «Асторию». В европейскую цивилизацию. Спокойно поговорить о деле. А ты не хочешь по-человечески.

— О каком деле?

Василий поднял брови:

— А ты разве не понял?

— С Мариной мы, кажется, уже все выяснили.

— Думаешь? — Василий сдернул с шеи наушники. — Черт! Шею натерли!

Он аккуратно обмотал провод наушников вокруг плейера и сунул их в урну. В мокрый дынный пакет.

— Все! Кончились игрушки! Теперь мы можем говорить откровенно.

Алик смотрел на торчащую из урны черную пружину наушников:

— А мы разве не откровенно говорили?

— Я-то более чем. А ты? Молчал в основном. Я видел, что ты мне не доверяешь.

Василий тонким носком рыжего сапога запихал плейер подальше в урну.

— Теперь все. Можешь мне доверять. Пошли. Ну, что стоишь? Или тебе сто тысяч баков не нужны?

Они пошли к храму. У самой его двери Василий остановился, хотел перекреститься, уже размашисто поднял руку.

Старушки в белых платочках, выходящие с вечерни, испуганно шарахнулись от него. Василий весело рассмеялся:

— Фу, черт! Совсем забыл, кто я. Пошли отсюда.

Он взял Алика под руку и повел его к Восьмой линии.

Василий повеселел. Глаза его сверкали разными огнями. На губах блуждала коварная улыбка.

— Не хочешь по-человечески. Ладно… Я тебе такое место покажу! Ты поймешь — ты АЛ. Бежим! Наш трамвай.

11Улыбка Джоконды

А Андрюша ждал звонка от Алика в сером мрачном доме со спяшими совами над подъездом. Надо сказать, что внутри дом оказался совсем не мрачным. Обычный питерский старый доходный дом. С гулкой прохладной лестницей и разбитым скрипящим лифтом.

Квартира сорок оказалась на последнем этаже. Выше — только облупленные крыши. Андрюша позвонил у железной двери. Женский голос спросил:

— Кто?

— Балашов, — ответил Андрюша и добавил как пароль: — Это я, Андрюша.

Застучали мощные засовы, и дверь отворилась. В дверях стояла девчонка в синем купальнике. В синей косынке на голове. В руках девчонка держала испачканную краской тряпку и длинную рисовальную кисточку. Бедра у девчонки были испачканы голубой лазурью и яркой охрой. Она сурово оглядела Андрюшу. Только по черным влажным глазам Андрюша узнал повариху из «Фрегата», которая так беззастенчиво клеила его на ресторанной кухне. Девчонка послушала лестницу, сухо кивнула Андрюше:

— Заходи. А Саша где?

— Он мне сюда позвонить обещал. Скоро будет.

— Обувь снимай. Я утром полы мыла.

Девчонка совсем не стеснялась своего купальника.

Будто одета была в строгий вечерний костюм. Покачивая бедрами, не нарочно, а просто от походки, прошла в открытые двери комнаты. Андрюша у вешалки скинул ботинки и прошел за ней.

Комната была большая и солнечная. Без обоев. Стены покрашены краской «слоновая кость». Потолок, повторяя излом крыши, резко скашивался к передней стене с двумя большими низкими полукруглыми окнами. Это была мансарда, в какой раньше, наверное, жили художники или студенты близкой отсюда Академии художеств.

Да и сейчас посреди комнаты стоял мольберт с начатым этюдом. А в простенке между окнами висела копия Леопардовой «Джоконды». Девчонка, склонив голову, сдувая выбившуюся из-под косынки черную прядь, недовольно глядела на мольберт.

Андрюша кашлянул, чтобы напомнить ей о себе. Девчонка сказала, не отрываясь от мольберта:

— Марина в ванной. Сейчас выйдет. Садись и не мешай.

Действительно, где-то в глубине квартиры шумела вода. Кроме мольберта и полупустых книжных полок, в комнате ничего не было. Только широкая, покрытая большим ворсистым пледом тахта. Сесть можно было только на нее. Других вариантов не было.

И Андрюша устроился на уголке тахты и еще раз оглядел пустую комнату. И тут же заметил, что комната не так уж и пуста. Книг было немного, но все хорошие. Большие белые альбомы. Черные корешки «Философского наследия». И еще какие-то неизвестные. Большая серия «ПАЛ» — «Памятники античной литературы». И совсем незнакомые, старинные тома в кожаных переплетах. Короче, чтение на несколько лет без выходных. Внизу на полке стоял проигрыватель. Как книги, стоймя установлены несколько больших дисков. Между дисками и проигрывате— лем — знакомая матовая плечистая бутылка «Абсолюта».

У дверей на стене висела старая темно-желтая гитара без одной струны. А над книжными полками, на крюке, — карабин с оптическим прицелом и облегченным спортивным прикладом. Андрюша даже привстал и в окно поглядел. Сектор обстрела из этой мансарды был отличный. Вся улица как на ладони.

Девчонка сказала вдруг:

— Слушай, я тебе не мешаю?

— А что? — не понял Андрюша.

— Вид тебя мой не смущает? — строго посмотрела на него девчонка. — Ты же только из армии, а я в полном стриптизе.

— Нормально, — сказал Андрюша и снова плюхнулся на тахту.

— Жарко.

— Нормально.

— Если что, ты скажи. Я халат накину.

— Нормально, — отвернулся от нее Андрюша.

— Если тебе жарко, ты тоже раздевайся.

Андрюша подумал и ответил, вытирая потный лоб:

— Не, нормально.

Девчонка обошла мольберт и поправила на маленьком круглом столике старый медный, начищенный до блеска чайник. И на мольберте у нее был набросан ярко— охряный чайник на голубой тряпице. Только чайник на столике сиял. Отбрасывал солнечный свет и одновременно впитывал в себя все предметы в комнате: и книжные полки, и карабин на стене, и желтую гитару. А на холсте чайник — скучный, безжизненный. Хотя и яркий. Просто труп чайника. Вот она на себя и сердилась.

Это было понятно. Непонятно было другое. Там, во «Фрегате», на кухне, она так активно клеила его, так настырно его к себе приглашала, а теперь совсем не обращает на него внимания. Стоит в купальнике перед мольбертом, то сюда наклонится, то туда. То согнется в пояс над столиком, поправляя проклятый чайник. А фигурка у нее что надо: бедра тугие и икры спортивные, ножки — крепкие, как столбики. Что ж она, издевается? Совсем его за человека не считает?

Андрюша покраснел и уперся взглядом в книжные корешки.

— Татьяна! — раздался из прихожей Маринин голос. — Куда ты кофе забесила? Не могу найти!

В дверном проеме стояла Марина. На ней было только махровое полотенце вокруг головы.

Еще совсем недавно Андрюша видел ее в храме во всем черном. Как монашку. А сейчас она стояла перед ним голая. Она стояла в дверном проеме, как в раме картины. Запах масляных красок и ацетона еще больше усиливал ее нереальность. Хотя в лучах солнца дрожали живые капельки на ее бедрах и животе, Андрюша впился глазами в белую по сравнению с розовым телом грудь. В темно-коричневые, торчащие в стороны соски. Впился в них, как в глаза. Даже рот раскрыл.

— Марина, у нас гость, — наклоняясь к мольберту, поздно предупредила Татьяна.

— Извини, Андрюша, — сказала Марина, поправила полотенце на голове и спокойно скрылась в прихожей.

Андрюша не понял, почему она извинялась. Разве извиняются за такую красоту? Это он должен был извиняться перед ней. За то, что увидел ее, не имея на это права. Случайно. Увидел не принадлежавшее ему. И тут же понял, что Марина не извинялась перед ним, а прощала за его неумышленный, робкий подгляд.

— Андрюша, будешь кофе пить? — крикнула Марина откуда-то издалека, наверное, из кухни.

— Буду! — тут же хрипло ответил Андрюша.

И застеснялся своего хриплого резкого голоса. Застеснялся того, что он ответил совсем не на ее вопрос о кофе. Застеснялся того, что она поймет, про что он ответил «буду», поймет и засмеется презрительно. Но она не засмеялась. И Татьяна сделала вид, что не услышала его хрипа, только слегка покосилась на него от мольберта.

Марина, уже в длинном розовом халате, вкатила в комнату легкий столик на колесиках. Подкатила его к тахте. Разлила по маленьким чашечкам тугой, как жгут, черный кофе из массивного электрокофейника. И села рядом с Андрюшей на тахту.

— Татьяна, хватит. Садись кофе пить.

Татьяна спиной рванулась от мольберта к тахте, снова склонилась к рисунку, добавила мазок охры на ребре чайника, покачала недовольно головой и только тогда отбросила зло кисточку и вытерла о тряпку руки:

— Я бездарь, Машка! Ни-че-го из меня не выйдет.

Марина улыбнулась Андрюше, призывая его в сообщники:

— Не кокетничай, Татьяна. Вон как здорово «Джоконду» скопировала. Не хуже Леонардо. Правда, Андрюша?

Она показала Андрюше портрет в простенке. Андрюша хотел встать посмотреть портрет. Но вставать не стал. Не смог оторваться от теплого Марининого бедра.

Татьяна взяла с тахты большую ковровую подушку, бросила ее на крашеный пол, села внизу у столика напротив тахты, по-мужски широко расставив ноги. Потом иронически посмотрела на Андрюшу и уже другим, женственным движением подобрала ноги под себя.

— Извини, Андрюша, — опять извинилась Марина, — мы тут совсем распустились. Здесь никто не бывает.

— А Алик? — покосился на бутылку «Абсолюта» Андрюша.

Марина отхлебнула горячий кофе:

— Саша здесь бывает редко. У него же свой офис.

— Его офис засекли, — строго напомнила Татьяна, — теперь он тут будет жить.

Марина улыбнулась Андрюше:

— Размечталась, девочка.— И уже Татьяне: — Не надейся. Ему никто здесь не нужен. Он инопланетянин.

— Сама ты… — Татьяна не договорила. Выдернула ноги из-под себя. Снова широко их расставила перед собой, уперлась локтями в колени. Положила подбородок на ладони. Отчеканила: — Ты больна, Машка. Ты должна это понять! Тебе лечиться надо. Только Саша тебе может помочь! Только он!

Марина смущенно покосилась на Андрюшу:

— Ты-то что в этом понимаешь!

Татьяна захохотала весело, хлопнула Андрюшу по коленке:

— Ну-ка, расскажи ей, Андрюша, как я тебя во «Фрегате» клеила! Ну-ка, расскажи ей! Ты даже побледнел весь, бедняга, от моего напора. Расскажи ей, расскажи!

— Это ты не сама, — не соглашалась с ней Марина, — это тебя Саша попросил склеить его. Это ты для Саши старалась. Для него ты на все готова!

Андрюша вспомнил влажные обещающие глаза на кухне «Фрегата», короткий халатик на голом теле, ее потную руку на своей. «Неужели это все для Алика?» — с горечью подумал он.

Татьяна помолчала и сказала:

— Да, для него я на все готова. И Андрюша тоже. Правда, Андрюша?

Андрюша неожиданно для себя в упор посмотрел на Марину и так же сурово ответил:

— Правда.

— Вот так, Машка! — довольно закончила Татьяна. — А ты больна. Лечись. Пока не поздно.

Марина ее не слушала. Она, не отрываясь, смотрела на Андрюшу:

— Какие у тебя глаза. Серые. Я как только увидела твои глаза, даже цветы уронила. Ты на гитаре играешь?

Глаза и гитара… Только сейчас Андрюша понял, кого он напомнил Марине там, во «Фрегате». Но вспомнил разноцветные глаза Капитана Джо и отогнал от себя обидную мысль.

— Ты играешь на гитаре, Андрюша? — тихо повторила Марина.

— Так, — пожал плечами Андрюша, — три аккорда. В армии научился.

— Спой что-нибудь, — попросила его Марина. — Татьяна, дай гитару!

Татьяна сняла со стены гитару, положила ее на колени Андрюше.

— Ну-ка, сбацай, Андрей, что-нибудь веселое. Только не про море! — И она погрозила пальцем Марине.

Андрюша взял гитару на колено. Не хватало басовой последней струны. Играть можно. Андрюша подстроил три первых, как учили, на старый мотив Дунаевского «Капитан, капитан, улыбнитесь…» и вспомнил вдруг капитана Слесарева. И запел любимую песню своего ротного, ту, что пел он часто в чужих далеких горах под низкими чужими звездами:

— Спасибо, Андрюша, — Марина поцеловала Андрюшу в щеку, — большое тебе спасибо.

— Эх ты! — рассердилась Татьяна, — я же просила тебя веселое. И не про море!

— Это не про море,— оправдывался Андрюша.— Это наша походная. Мы ее пели в горах.

— Эх ты! — Татьяна встала. — Уже солнце садится. Где Саша? Ты же сказал, он скоро будет.

— Будет обязательно, — заверил ее Андрюша. — Не зря же он меня к вам послал.

Татьяна потянулась:

— Ладно, пойду на обед что-нибудь придумаю.

Татьяна ушла. А Марина не спускала глаз с Андрюши:

— Танька — жуткая лентяйка. Дома готовит бульон из кубиков, омлет и пельмени. Ее готовку можно только во «Фрегате» оценить.

— И там некому оценивать, — крикнула из прихожей Татьяна, — наркоманы туда не за едой приходят.

Андрюше от песни стало тоскливо и муторно.

— Чей это карабин на стене?

— Татьянин, — засмеялась Марина, — она же у нас спортсменка. Художник-повар-снайпер. Биатлоном занимается. Мастер спорта. Знаешь, что такое биатлон?

Андрюша нахмурился. Что такое биатлон, он хорошо узнал в горах. Ночью с верхних этажей домов их доставали снайперши. Девушки из Прибалтики или с Западной Украины. Они, говорили, бывшие биатлонистки. Стреляли по коленям. И, когда к раненому на крик бежали свои, валили всех подряд уже в голову. Сам он этих девчонок не видел. Редко в городе бывал. Бригада в горах воевала. Но знал негласный приказ — в плен их не брать. Слышал, что в одной из соседних бригад одну такую снайпершу разорвали бэтээрами… Такую же, наверное, как эта суровая художница-повар-снайпер.

Стало еще муторнее.

Солнце садилось за Петропавловскую крепость. Вдали, за перекатами облупленных крыш, сверкал крылатый ангел в расплавленном жарком золоте.

Марина стояла у мольберта.

— Саша нашел у Татьяны художественные способности. Он эту мастерскую ей купил. — Она засмеялась. — И вообще, мне кажется, он ее удочерил. Татьяна же теперь сирота. Похоронила маму-библиотекаря…

Только тут Андрюша понял, что Татьяна — та самая одноклассница, которая помогала Марине мстить. Это она познакомила ее с соседкой-проституткой. Скромная девочка — художник-повар-снайпер. Андрюша же присвистнул…

Марина тряхнула каштановыми волосами:

— Нет, чайник у нее не получился. Оказывается, самое трудное — простые знакомые вещи рисовать. А «Джоконда» получилась здорово. Особенно улыбка. Правда, Андрюша?

Андрюша посмотрел на портрет в простенке и только хмыкнул — улыбка как улыбка.

Марина к нему обернулась. Волосы рассыпались по плечам. Откинулась пола. Обнажилась продолговатая коленка.

— А ты знаешь, чему она улыбается?

Андрюша пожал плечами:

— А черт ее знает.

Марина засмеялась лукаво:

— Вот именно. Черт-то знает. Это только для мужчин существует загадка Джоконды. Женщины ее отлично понимают. И молчат. Потому что это страшная тайна.

Она подошла к тахте и снова села рядом с Андрюшей. Запахнула халат на коленях. Спросила между прочим:

— А ты правда для Саши на все готов?

Андрюша ответил не задумываясь:

— Правда.

И тут же спохватился.

— Уже поздно. Может, пойти его поискать?

— Не надо. Вася ему ничего не сделает. Он очень нужен Васе. Очень.

Марина крутила на пальце серебряное колечко с зеленым, в цвет глаз, камешком.

— А почему? Почему ты для него на все готов?

— А потому, что, кроме меня, помогать ему некому.

— В чем помогать-то? — засмеялась Марина. — Сто тысяч баксов достать?

И опять Андрюша ответил сразу:

— Вернуть ему тебя.

Марина смотрела на портрет в простенке и улыбалась:

— А ты думаешь, меня кто-то держит?… Просто он не понимает ее улыбки. Он не понимает, чему она улыбается.

— А чему она улыбается? — осторожно спросил Андрюша.

— Все очень просто. Она хочет…

— Чего? — не понял Андрюша.

— Это улыбка желания. Женского желания. Это — страшная тайна. Но тебе можно. Ты еще маленький…

Андрюша хотел обидеться. Но не смог. Эта девчонка, всего лишь на год старше его, обладала какой-то магической силой. Она была взрослее, опытнее и его, и снайперши Татьяны.

Андрюша посмотрел на портрет. И отвернулся. Даже неудобно стало. Будто подсмотрел чужую тайну.

— Много на свете женских портретов. А такой один. Потому что Леонардо гений. — Марина засмеялась. — Представляешь? Сколько он ее рисовал? Три дня? Неделю? Месяц? И каждый день она садилась напротив него и улыбалась вот так. Она его желала. Желала этого гениального мастера. Она влюбилась в него и в его картины. Она, улыбаясь, сидела перед ним. А он на нее смотрел, прищурив глаз, и скрупулезно переносил на холст эту ее улыбку. Он все понимал. Но он был гений. Только ее улыбка была для него нужна… Ты представляешь? Представляешь, какая это мУка?!

Марина стукнула кулачком по коленке:

— Ненавижу!

12Кладбище

На каком-то разбитом гремящем трамвае Василий с Аликом заехали в самый конец Васильевского, на набережной Смоленки вышли. Василий показал Алику темно-красный высокий дом с облупившейся штукатуркой, наверное, помнивший еще блокадную зиму.

— Вот! Я тебе рассказывал. Вот мой дом. В котором я жил с отцом героем-летчиком.

Он круто повернулся на высоких каблуках и показал на мрачные тенистые деревья на том берегу:

— А вот и кладбище, где меня расстреляли в первый раз. Идем, покажу.

Они перешли гулкий деревянный мостик. Четко стучали подковки рыжих сапог. Ворота кладбища были распахнуты настежь. Покривились и поржавели. Видно, их не запирали никогда.

Они отошли с людной главной аллеи в боковую, тенистую. Пошли вдоль искореженных оград и четырехугольных католических крестов.

Василий шел по кладбищу как по знакомой улице. Останавливался у богатых черных каменных глыб, показывал их Алику, как гид на экскурсии по городу. Алик узнавал знакомые имена. «Графъ Канкринъ, министръ финансовъ», «Графъ Бенкендорфъ».

И справа, и слева мелькали знакомые фамилии. На некоторых каменных глыбах крестов не было. Зато чернели над фамилиями выбитые масонские циркули и пентакли. Василий обогнал Алика. Заглянул в глаза своими разными глазами. Спросил:

— Помнишь, была такая песенка? Хотя нет, ты меня на семь лет моложе. Читал твое личное дело. Ты можешь и не знать ее. — И он пропел на мотив шубертовского «Мельника»:

Ом схватил Алика за руку и подвел его к какой-то могиле со сломанной черной античной колонной вместо креста:

— Здесь! Здесь меня расстреляли в первый раз!

Он вздохнул и скорбно опустил седую голову. Будто в этой старой могиле со сломанной колонной был похоронен он сам.

Алик хотел обойти могилу и посмотреть фамилию того, кто же на самом деле здесь лежит. Василий задержал его:

— Не надо. Все равно его уже там нет. Ты же знаешь.

Они сели на маленькую деревянную скамеечку у

колонны. Сквозь густую крону желтеющих деревьев пробивались редкие лучи заходящего солнца. Василий вздохнул:

— Тогда солнца не было. Ноябрь был. Дождь со снегом. Почти темно. Я упал в мокрые вонючие листья. Пахло покойниками.— Василий засмеялся.— Дурачок… Я не себя жалел. Я жалел отца. Жалел неудавшегося героя… неудавшегося летчика. Он же тогда еще живой был…

Алик не мог оторвать взгляда от загадочной руины. Василий замолчал, через плечо скрытно наблюдал за Аликом.

— Что это? — Алик вздрогнул.

В черном постаменте под колонной была выбита полукруглая блестящая, полированная ниша, как для лампадки или для букета цветов. И в этой отполированной нише вдруг встал прозрачный бледный световой столб. В световом столбе дрожали пылинки, как в луче солнца.

Василий загадочно улыбнулся:

— Когда меня расстреливали, солнца не было, а он все равно стоял! Я ночью сюда приходил — этот столбик и ночью стоит.

— Не может быть.

— Хочешь, до ночи будем здесь сидеть? — предложил Василий. — Я все ждал, когда ты его сам увидишь.

Световой бледный столбик стоял в блестящей черной пустоте.

— Тут какой-то поляк лежит. Не то Потоцкий, не то Парницкий. Хозяин книжных лавок. Говорят, чернокнижник… Он сам, еще до смерти, себе этот памятник сочинил. Что ты об этом световом столбике думаешь? А?

Алик пожал плечами:

— А что тут думать? Все ясно.

— И что же тебе ясно?

Алик показал рукой на античную колонну:

— Эта руина — земная жизнь. А этот столбик из света — жизнь вечная.

Василий хитро прищурил серый глаз:

— А как эта игрушка сделана? А? Как устроена? Что отражается в этом черном зеркале?

Алик пожал плечами:

— Не знаю. Я ее ночью не видел. Но в принципе и ночью… Могут же в этом черном зеркале отражаться уличные фонари, например.

— А если в полной, в кромешной темноте?

Алик подумал:

— В принципе, на земле кромешной темноты не существует.

— А если представить? Ну, чисто теоретически? — не унимался Василий.

— Ну, если чисто теоретически, — задумался Алик.

— Ну, как ты своих крыс фотографировал в полной темноте, — подсказал ему Василий.

Алик строго посмотрел на него:

— Тут другое… Тут же не мыслеобраз… В принципе это черное зеркало может отражать астральный свет стоящего перед ним человека.

— Во-от, — выдохнул ему в ухо Василий. — Во-от! Наконец-то!

Василий вскочил. Его разные глаза сверкали разным светом. Правый — лучился. Левый — тускло сиял.

— А теперь — эксперимент! — возбужденно воскликнул он.

Василий схватил Алика за руку. Приложил палец к губам. Медленно потащил его к колонне. Световой столбик в зеркальной каменной нише делался то ярче, то тусклей. Алик понял, что он менялся в зависимости от их состояния. Они подошли к постаменту вплотную. И столбик засиял голубым дрожащим светом.

— Божественно! — выдохнул в ухо Алику Василий. — Каков чернокнижник!

Он еще молча полюбовался дрожащим сиянием. Сказал громко:

— Второй этап эксперимента! Я остаюсь у колонны, а ты отходи потихоньку. Отходи и наблюдай за столбом. Пошел!

Алик боком, оглядываясь, пошел по кочкам к дорожке. Световой столбик с каждым его шагом тускнел. А когда Алик вышел на глухую кладбищенскую дорожку, столбик задрожал в последний раз и погас. Будто свечу задули.

— Иди обратно! — крикнул довольный Василий. — Иди ко мне!

Алик отряхнул кроссовки от налипших листьев. Пошел обратно к могиле. Черная зеркальная пустота тут же отреагировала. Сначала стали видны пылинки. А потом в нише возник четкий луч. Когда Алик подошел к Василию вплотную, луч стоял в нише прочно, как маленький Александрийский столп на Дворцовой.

— Ну, — прищурился серым глазом Василий, — что ты на это скажешь?

Алик потер щетину на подбородке:

— Это черное зеркало… Оно только на меня реагирует.

— Что из этого следует, доктор?

Алик растерянно улыбнулся. А Василий даже наслаждался его растерянностью.

— Ты в шоке, доктор? Я тебе помогу. Представь себе вместо этой мистики простое зеркало. Нормальное, земное. Представил? Мы вдвоем стоим у зеркала, а в нем отражаешься только ты. Когда я один стою у зеркала, меня в нем совсем не видно. Мы только что доказали это экспериментом. Так?

— Так, — кивнул Алик.

— Что бы это значило? А? Ну, смелее, доктор, смелее.

Алик засмеялся:

— Это значит, что тебя нет.

— Наконец-то! — И Василий тоже засмеялся. — Но, слава Богу, в земном-то зеркале я есть! И еще неизвестно, есть ли в нем ты! Так, смутная тень какая-то в рваных кроссовках. А я надену смокинг, повяжу черную бабочку и отражусь в нем в полном своем великолепии… — Василий улыбнулся самодовольно и спросил неожиданно: — У тебя смокинг есть?

Алик пожал плечами:

— А зачем?

— Действительно, зачем он тебе? — Василий повернулся к пьедесталу. — Там ты отражаешься и без смокинга. Там он тебе не нужен. — Василий махнул рукой куда-то вверх и закончил неожиданно зло: — Так иди туда, иди!

Алик посмотрел вверх, в желтеющие кроны. На верхних ветках уже рассаживались на ночь вороны. Василий засмеялся презрительно:

— Не хочешь? Марина-то здесь пока. Правда?

Они снова сели на низенькую скамеечку у пьедестала. Алик достал пачку сигарет. Взял сигарету. И Василий взял. Покрутил ее в пальцах. Понюхал у середины. И с отвращением отбросил в сторону:

— Пакость! Как я курил раньше? Даже не верится. — Он устроился поудобнее. Сложил руки на груди. — Давай подведем итог нашего любопытного эксперимента. Мы сейчас наглядно убедились, что человек существует в двух мирах. Реальном, земном, и в другом…

Алик с уважением поглядел на черную кладбищенскую колонну:

— Слушай, этот чернокнижник — гений. Он еще в прошлом веке придумал за-ме-ча-тель-ный прибор. Простейший, правда. Но все гениальное просто.

— Не отвлекайся! — строго перебил его Василий. — Итак. Мы с тобой убедились, что человек существует в двух мирах. Это, так сказать, in absolute. К счастью, мы с тобой оба калеки. Я отражаюсь только в земном зеркале, а ты только в этом…

— Ну почему же? — улыбнулся Алик. — Я не только в этом.

— Да?! — очень рассердился Василий. — А кто ты есть в земном зеркале? Без денег, без смокинга? Тень! Ни-кто!

Алик щелкнул зажигалкой, прикурил.

— Ну, если деньги и смокинг — критерий реальности, тогда конечно.

Василий крепко обнял его за плечи:

— Не обижайся. Я ведь тоже тень. В твоем мире. Когда ты от колонны отошел, какая-то голубая искорка дрожала. Искорка всего. А раньше у меня такой же точно свет был, как у тебя. Может, не такой яркий. Но был. Тогда, в ноябре… Когда меня в первый раз расстреливали. Я же первый, кто этот, как ты говоришь, прибор открыл! Я приходил сюда часто. В день смерти отца голубой столбик сиял. Даже ночью сиял. А в прошлом году приехал из Штатов — ничего! Я и так подходил, и этак. Нету! Потерял я куда-то свой свет.

— Бывает, — успокоил его Алик.

— Знаю, — согласился быстро Василий, — я сразу из «Астории» Никите позвонил. Ну, этому твоему полковнику. Знал, чем он занимается…

— Откуда ты Никиту знаешь?

— Мы же однокурсники. Вместе учились на факультете морских приборов. Никита из той компании, что меня расстреляла во второй раз! Он вину свою до сих пор чувствует. Жизнь — коварная штука! Расстреляли меня на комсомольском собрании за отца-чекиста. А Никита сам чекистом стал. Полковником. Вот так! — Василий отбросил от себя струйку дыма от сигареты Алика. — Привел я Никиту сюда, на кладбище. Тот же эксперимент показал. Он больше самим прибором заинтересовался. Профи. Ходил вокруг колонны. Щелкал языком. Башкой крутил. А мне сказал, что у меня что-то с полем. Надо мое поле откорректировать. Тогда я впервые в вашу лабораторию попал. Тебя еще там не было. Только что из полета второй АЛ вернулся. Видел я его тогда. Страшное было зрелище.

— Его сбили. У тебя совсем другое.

— Знаю. Никита откорректировал мне поле. Вроде помогло. Я сюда проверить пришел. Голубая искорка появилась. Только искорка.

Алик далеко отбросил сгоревшую сигарету:

— Тогда ты и решил лабораторию купить?

Василий крепче обнял его за плечо:

— Да на хер мне их лаборатория?! Мне нужен ты! Ты!

Алик освободился из его объятий. Отодвинулся:

— Я-то при чем?

Василий придвинулся к нему. Снова осторожно обнял за плечи:

— Мы нужны друг другу, Саша. Мы с тобой только вместе сила. Ты — гигант в одном мире. Я — в другом. Предлагаю соглашение. — Василий ткнул смуглым пальцем в голубой дрожащий столбик. — Ты восстанавливаешь мое отражение в этом зеркале. Я превращаю тебя в человека — в земном. В человека в роскошном смокинге. С тугим бумажником в кармане. Вот такое соглашение. Идет?

Алик засмеялся вдруг. Звонко хлопнул ладонью по лбу:

— Теперь я понял, зачем ты Марину подставил на десять тысяч баков! Теперь я понял! Ты и ей хотел доказать, что она без твоих денег в этом земном зеркале никто! Тень, как ты говоришь. Тень!

Василий помрачнел:

— Во-первых, я не ее подставил. А тебя. Мне тебя нужно было проверить.

Алик резко повернулся к нему всем телом:

— Проверил?

— Проверил. — Василий хлопнул Алика по плечу. — Ты все для нее продал. Голым остался. Мужик.

— Она мои деньги не взяла.

Василий его успокоил:

— Ты же гордый. Ты ей ничего не сказал. Она про них и не знала. А во-вторых, я хотел ей доказать, что…

— Что она не от мира сего? — подсказал Алик.— Что она — атавизм?

Василий посмотрел на него с жалостью:

— Она не атавизм. Она-то как раз от этого мира. Родная дочь своей мамы Светы. И папы-профессора. Я ей хотел только наглядно показать, что этот мир — жуткая штука! Что в этом мире только одна сила, одна вера, надежда и любовь!

— Твои деньги?

Василий многозначительно поднял палец:

— Деньги ничьи. Деньги — это предмет без вкуса и запаха. Так! Деньги — это абсолют. Абсолютный эквивалент человека. Только и всего. Деньги — показатель того, что ты стоишь в этом мире! Что ты смотришь на меня так? Я знаю, что ты хочешь мне сказать. — Василий кивнул на дрожащий голубой столбик. — Я не спорю. В том мире — это твой эквивалент. Но мы пока живем в этом. И за этот год Марина уже привыкла к моим деньгам. Для нее уже нет другой жизни. Что и требовалось доказать.

Алик засвистел вдруг набившую оскомину песенку про Ксюшу в юбочке из плюша.

— Слушай, Вася, а зачем тебе моя помощь? Ведь тебе и так хорошо. Многие живут без этого света. Очень многие. И ничего. И не замечают даже. Наслаждаются жизнью. Живи себе, Вася. Тебе и так хорошо.

Василий хмуро сверкнул тусклым черным глазом.

— А мне тебя, Саша, жалко.

— Не надо. Не жалей.

— Ты же не живешь, Саша,— сокрушался Василий, — ты же весь там. Ты же не замечаешь жизни. Не видишь чистоту и свежесть утра. Не чувствуешь запах этих прелых листьев. Не ощущаешь грусти заката. Ты уже там. За закатом. Ты уже умер. Ты здесь — тень. Мне тебя очень жалко, Саша.

— Не жалей меня, Вася, — успокоил его Алик, — не жалей. Не сокрушайся.

Василий помрачнел:

— Ты отказываешься мне помочь?

Алик встал:

— Каждому свое, Вася. Давай разойдемся при своих.

Василий тоже встал. Его загорелое лицо побледнело.

— Ты не хочешь меня вылечить, доктор?! Ты же клятву Гиппократа давал!

Алик усмехнулся:

— Тебе поможет Никита. Он уже многое умеет.

— Никита мне ничем не может помочь! — заорал вдруг Василий.

Вороны, угомонившиеся на ночь, вдруг возмущенно заворчали. Заметались в тенистой кроне, как в рыболовной сетке.

— Он сказал, что меня можешь вылечить только ты! Ты же спас второго АЛа! Ты же ему помог.

Алик поморщился:

— Это совсем другое дело.

Василий крепко обнял Алика:

— Почему другое?! Ты же сам сказал, ты — это я! Ты же подписался даже!!! Помоги мне, Саша. Спаси меня!

Алик за рукава кожаной косухи оторвал от себя Василия:

— Я не могу тебе помочь. Не могу.

— Почему?

— Ты мне правду не говоришь. Я вижу: с тобой что-то происходит, и не могу понять. А правду ты же мне не скажешь, Вася. Все равно не скажешь.

— Скажу, — вдруг выдохнул Василий и сам испугался своего порыва.

Он опустил голову. Крепко провел ладонью по седому ежику.

— Сядем.

Они снова сели на низенькую скамейку у сломанной колонны. Василий с ненавистью посмотрел на дрожащий голубой столбик. Становилось все темнее. От черной колонны на соседний белый крест легла длинная тень. Перерубила крест наискось.

— Взорвал бы этот чертов камень! Бандитов бы нанял и взорвал! Плюнул бы я на всю эту мистику! На эту собачью чушь!

Василий замолчал. Алик терпеливо ждал его признания. Наконец Василий выдавил из себя:

— Все это было бы смешно. Только она меня не узнала, Саша. Понимаешь? Она меня не узнала!

Алик спросил осторожно, как врач:

— Как она могла тебя не узнать?

— А вот так. — Василий тяжело вздохнул. — Ты, говорит, стал совсем другим человеком. Капитан.

— Конечно, — помог ему Алик, — Ты изменился… Поседел… Постарел…

— Да не в этом дело, — со злобой махнул рукой Василий. — Что она, маленькая? Не понимает этого? Дело не в седине. Я действительно стал совсем другим, Саша.

Алик молчал. Боялся помешать ему неосторожным словом.

— Я все жду, Саша, когда ты меня спросишь. Как она спросила: «А где твоя родинка?»

Алик посмотрел на него, и только сейчас заметил, что его смуглое загорелое лицо было совершенно чистым. Никакого намека на родинку не было. Василий ждал, подставив лицо под последний луч уходящего солнца. Алик спросил его серьезно:

— А ты вообще-то он?

Василий мрачно хмыкнул:

— Вот-вот. И она меня так же спросила. Оказывается, эта родинка для нее — самое главное. Ни мои деньги, ни мое положение, ни моя любовь. Родинку ей подавай!

Алик смотрел на него с интересом:

— Как же она согласилась на помолвку?

Василий ткнул пальцем в щеку у рта:

— Вот здесь она была. Еще в прошлом году была. Маленькая, но была. И пропала. За год совсем пропала. И свет мой пропал.

Алик задумался. Засвистел что-то себе под нос, заулыбался рассеянно. Случай был действительно очень интересный: человек, потерявший свое поле, стал изменяться физически. Тут было над чем подумать.

Василий его улыбки не понял. Снова стал закрытым и сухим:

— Марина мне сказала, тебе деньги нужны. Сто тысяч. Это не проблема. Ты их получишь.

— Это не проблема, — весело согласился Алик. — Срочно поехали в лабораторию. Мне нужно тебя на приборах посмотреть.

Василий сморщился. С усилием сдернул с левой руки массивный серебряный перстень. Алик подумал, что это он ему в подарок, и резко возразил:

— Не надо, Вася! Не надо. Мне ничего не надо. Поехали.

Но Василий и не собирался дарить ему перстень. Крепко зажал его в кулаке.

— Если ты мне поможешь, Саша… Ты странный человек, тебе ничего не надо. Но сто тысяч ты возьмешь. И мою дружбу, если захочешь. У меня нет друзей. Я тебя всего на семь лет старше. Подходит тебе такой друг? Друг старик Хоттабыч? Любое твое желание исполню. Любое, Саша!

Алик встал:

— Да ладно. Поехали.

— Садись. За нами сейчас Чен приедет.

— Чен прямо сюда приедет? — удивился Алик.— Как он узнал, что мы здесь?

Василий раскрыл кулак. В темноте сверкнул серебряный перстень.

— Это янки придумали. Сначала они придумали электронный браслет для заключенных, которых из тюрьмы за хорошее поведение домой отпускают. В браслете передатчик. Заключенного везде можно найти. А снимешь браслетку — на пульте тревога. Потом догадались такие же передатчики в супружеские кольца вставлять. «Кольцо верности» — так это у них называется…

Алик в темноте уже не видел его лица.

— У Марины такое же колечко, — вспомнил он перстенек на Маринином пальце. — Значит, ты знаешь, где она?

Василий не ответил. Сказал озабоченно:

— Андрюшу с собой заберем. Заедем за ним.

— Он сейчас у Марины.

— Он не домой пошел с твоим зеркальцем? — удивился Василий.

— Зеркальце, конечно, не электроника, — усмехнулся Алик, — но тоже хитрая штука. А зачем он тебе?

Василий ему объяснил:

— Хороший паренек. Мне он понравился, еще на дне рождения Марины. Таким же волчонком я в первый раз с зоны пришел. Вылитый я…

Фары высветили могильные решетки, покосившиеся мраморные кресты. А голубой столбик все дрожал в невидной уже черной нише. Словно подвешенный в воздухе. И яркий свет галогенов не забивал его упрямого голубого сияния.

— Саша, ты справишься за три дня?

— Почему за три?

— Сегодня пятое, среда. А в воскресенье Марина должна представить меня своей маме.

До Алика вдруг дошло:

— А Светлана знает, что жених Марины — это ты?

— Пока нет. Гоша ее в больницу от меня упрятал. Ревнует, старый хрен.

— Кого ревнует? — не понял Алик.

— Светлану Филипповну, — с удовольствием объяснил Василий и засмеялся в темноте, — но свадьба есть свадьба. Нельзя же без родительского благословения.

Алику не понравился его смех.

— Так в воскресенье! Успеешь? — строго спросил Василий.

— Постараюсь.

Они встали и, шурша листьями, пошли навстречу петляющему по узким кладбищенским дорожкам белому джипу. «Он и правда похож на катафалк, — подумал Алик, — будто на кладбище ночью приехали по секрету покойника хоронить».

Когда они сели на заднее сиденье джипа, Василий вкрадчиво шепнул на ухо Алику:

— Ты правильно сделал, что согласился. Очень правильно. Иначе бы ты тут навсегда остался.