Азбука жизни

Графомания

Эффектно было бы начать так: я связала свою жизнь с графоманом. Но это не так. Не совсем так.

Мы познакомились посредством факса. В течение недели я получила семь или восемь факсов с одинаковым текстом, таким — "Редактор «СОЛО» Михайлов Саша хочет, чтобы Катя Метелица пришла в ПЕН-Центр на презентацию нового, эротического номера его журнала".

На презентации, помнится, были: поэтесса-скульптор Лиза Лавинская в школьной форме с фартуком и галстуком, кожаном поясе девственности и в боксерских перчатках; поэт Бонифаций без левого уса, но зато с правым — и с сохраненной левой половиной бороды; писатель-порнограф Зуфар Гареев с ангельскими белокурыми кудрями и кроткой беременной женой; таинственный абхазский тяжелоатлет по имени, отчего-то, Пуся… Круг авторов журнала.

Михайлов Саша, как я поняла, отвечал в микрофон на вопрос об эстетическом кредо.

— Ну, — сказал он, — как видите, внешне «Соло» напоминает инструкцию для пылесоса. Это и можно считать выражением нашего эстетического кредо…

Сам Михайлов Саша внешне не был похож ни на инструкцию, ни на пылесос, ни — определенно — на представителя великой и могучей русской литературы. Скорее на футболиста. Вот на кого — на мальчика с романтическим прозвищем Шуруп, которого я любила в пионерском лагере… В общем, не успела я оглянуться, как, вся в радужной фате, уже стояла с редактором журнала «СОЛО» в Мещанском (это название) загсе перед отчаянно краснеющей девушкой-регистраторшей.

Жизнь моя изменилась. Изменилась счастливо и в то же время причудливо. Раньше, например, в почтовом ящике у меня водились только листовки с предложениями сдать квартиру под офис, съездить на отдых в Португалию, похудеть нетрадиционным путем и прочая такая же дрянь. Теперь что ни день там появляются разнообразные конверты с рукописями. Рукописи приходят также в виде бандеролей и заказных писем, которые почтальоны приносят в восемь утра.

Я не замечаю, чтобы Михайлов Саша как-то стимулировал всю эту активность. Его журнал выходит более чем скромным тиражом. Объявлений он никаких не дает. Общение с авторами сводит к минимуму. Ну откуда узнала его адрес Галина Владимировна Шутько, 48 лет, из города Мирный республики Саха, никогда нигде не печатавшаяся?

— Смотри, Сорокин только симулирует такой стиль, а у нее все подлинно. Это будет рубрика «Заповедник», открытие 21-го номера. Нежнейшие какие рассказы. "Анна шла по степи… Он ложил на нее свою тяжелую ногу…" Это настоящая народная литература.

"Настоящая народная литература" это, как я поняла, у него высшая похвала, которой мало кто удостоился — Михайлов Саша плакал над рассказами Галины Владимировны Шутько, 48, из города Мирного, буквально плакал, хоть типографская корректорша и заменила бриллиантовое слово «ложил» на невыразительное «положил».

Чаще всего его редакторское одобрение выражается так: "Ну, это настоящий монстр". Это, как я догадалась, и есть искомое эстетическое кредо редактора «СОЛО» — публиковать монстров. Тех, кого нормальные журналы не опубликуют никогда в жизни.

В «СОЛО» есть своя внутренняя классификация монстров. Это отражается в рубрикации, которая построена по принципу нарастания монструозности: «Дебюты» — «Монологи» — «Заповедник» — и, наконец, рубрика "Клуб им. полковника Васина", в которую попадают те, кого можно считать литературными супермонстрами. Самого полковника, автора трепетной фронтовой поэмы «Соня» я знаю лишь по легендам, но зато при мне появился Иван С., и я даже видела его вживе.

Собственно, он был и есть женщина, Иван С., - стареющая модель, репатриантка из Америки. Она настояла на псевдониме и вымышленной биографии ("Иван С. Живет в Москве. Окончил десять классов и курсы. Работает бульдозеристом."), поскольку ее рассказ "Катюсик и урод" ("СОЛО" № 20) носил вполне порнографический характер. Иван С. украсила наш и без того нескучный семейный обиход несравненной фразой: "Проворные пальцы идиота в считанные доли секунд достигли вожделенной цели…" Подумать только, в считанные доли секунд!

Еще мне запомнился Лев Дождев, автор огневой поэмы "Замурованный в Бетоне" — про каменный уголь. Его, действительно, тяжело забыть. Окрыленный успехом, автор поэмы (написанной маяковской лесенкой, и чуть ли не каждое слово с большой буквы) любил порадовать нас телефонным звонком. Голос вполне каменноугольный, интонации командно-составные, тоже, поди, полковник. "Александр Александрович. Я тут веночек написал. Понимаете — веночек сонетов. Так я что думаю — вещь-то стоящая. Вы уж выдвиньте меня на премию. Букеровскую. Она не за стихи? Жаль. Тогда Пушкинскую. На Нобелевскую нет, это опасно. Как бы не убили".

Думаю, он боялся ограбления, с Нобелевской-то премией в кармане. В общем, правильно.

Еще у нас в доме жила рукопись «Банан», о которой стоит упомянуть отдельно.

Человек, который ее написал, приходится Михайлову Саше другом детства, и Банан — его детское и пожизненное прозвище. Будучи по натуре человеком необычайно деятельным и предприимчивым, Банан стал одним из первых в СССР переводчиков видеофильмов. "Последнее танго в Париже" — это Банан. И "Дневник баскетболиста" — это Банан: в высшей степени адекватный перевод речи уличных нью-йоркских подростков — и романтические стихи Джима Кэри про белый жетон луны. Такое сочетание очень для него характерно.

Банан пишет лирические стихи в духе "Клуба им. полковника Васина" — совершенно, то есть, дикие стихи. Чудовищно искренние и оттого прекрасные. А его проза не уступает стихам по искренности и убойной энергетике. Это, собственно, не проза — а история его жизни, точнее куча разных безумных историй, с ним приключавшихся.

О себе он пишет в третьем лице, называя себя Мишей, что и является его настоящим именем, как у Лимонова — Эдичка. Но только Лимонов, прочитав эту книгу, умрет от зависти. Потому что Лимонов — писатель, со всей присущей этому клану пыльной книжной грустью, ремесленнической старательностью и жаждой славы. А Миша Банан — настоящий живой персонаж, который взялся за перо главным образом оттого, что на него от неумеренного потребления алкоголя стали накатывать маниакальные состояния, сопряженные с бессонницей и непреодолимой потребностью в самовыражении.

Добрая половина этой книги написана в Кащенко, в платном отделении для утонченных организмов. Это, собственно, дневник Миши Банана, который он настукивал на лэптопе день за днем, час за часом, начиная с пяти утра, когда ему свойственно просыпаться ("Миша проснулся в пять утра от чудовищной эрекции", — обычный зачин).

Как слушал крик ворон; пил кофе; как думал о Боге, об устройстве мироздания и своем в нем месте, и о том, можно ли любить женщину и дочь ее — тоже любить. И любовницу дочери — тоже. И о ревности к другим ее любовницам. И о прелюбодеянии…

Как пил таблетки, и лежал под капельницей, и как галлюцинировал; как беседовал в курилке с другими больными, ненавязчиво уча их жизни, потому что Мише дана мудрость; как тут же написал стихи и занес их в лэптоп; как вышел прогуляться в Нескучном саду и по дороге прихватил там пару хороших кирпичей для дачного хозяйства; как из реанимации к нему в палату перевели молодого человека мужественной и таинственной профессии, слезавшего с герыча, и как они решили вместе ехать прямо из больницы в Таиланд.

Потом дневник продолжается в уже в этом самом Таиланде. Час за часом, со всеми трогательными подробностями. Как пошли, допустим, есть лобстеров, как тщательно выбирали место с тем расчетом, чтобы объевшись, удобно было закинуть ноги на ограду и любоваться морским закатом, как лобстеров, наконец, принесли, перепутав заказ, но все же весьма приемлемых, и закат наступил, и был похож на усталого огненного дракона, а тут как раз подоспел и рис с креветками, хоть это было уже и лишнее, и они выпили по паре таблеток тизерцина, и колеса застучали по шпалам, и тут же некоторые соображения о Боге, о мироздании и Мишином в нем месте, о тайском национальном характере и досадной для Миши неспособности тайцев к европейским языкам, о массаже и массажном бизнесе, о белых слонах, о местных проститутках, о неизбывной любви, — и все это в одном абзаце и — по-настоящему, без дураков, прекрасно как литература.

Я люблю читать. У меня есть непреодолимая потребность в чтении, как у Банана — в письме. Его рукопись во всех ее вариантах — правленом, неправленом — я уже почти что выучила наизусть, потому что в ее, рукописи, присутствии совершенно невозможно читать что-либо другое. Она как живое существо, требующее к себе постоянного внимания, живущее своей активной жизнью.

Михайлов Саша говорит, что я с непривычки просто заболела Бананом. Его тревожит, что Банана в нашей жизни стало так много. Он все надеялся, что я избавлюсь от наваждения, как только рукопись под названием «Банан» будет напечатана.

— Что ты все о Банане и о Банане. Смотри, сколько их у меня еще, — говорит он и показывает на штабеля разноцветных папок с рукописями.

Я вздрагиваю.