Бабочка

Плот в гробу

Пять месяцев не прошли даром: я изучил самые отдаленные и заброшенные уголки острова и пришел к выводу, что возле кладбища, на котором работал мой друг Карбонери — самое подходящее и надежное место для изготовления плота.

Я прошу Карбонери снова устроиться на работу в сад и благодаря Деге, он получает эту должность.

Сегодня утром, когда я проходил мимо дома нового коменданта с очередным уловом, я услышал голос «друга семьи», который обращался к молодой женщине: «Этот человек всегда приносил рыбу госпоже Берро, комендантша». Черноволосая, смуглая женщина — настоящая алжирка спрашивает его: «Это и есть Бабочка?» Выйдя на крыльцо, она обращается ко мне:

— Госпожа Берро угостила меня раками, которых ты наловил. Входи в дом. Ты ведь не откажешься выпить стакан белого вина и съесть немного брынзы, которую мы только что получили из Франции?

— Спасибо, госпожа, но я не войду.

— Почему? Ведь ты охотно заходил к госпоже Берро, почему же ты отказываешься зайти ко мне?

— Ее муж разрешал мне входить в их дом.

— Бабочка, мой муж — комендант в лагере, но дома я комендант. Входи и не бойся.

Эта смуглая красотка может оказаться либо очень полезной, либо очень опасной. Я вхожу.

Она усаживает меня в столовой и приносит на тарелке копченое мясо и сыр. Сама бесцеремонно садится напротив меня, наливает белое вино, кофе и отличный ямайский ром.

— Бабочка, — говорит она мне, — несмотря на суматоху, связанную с отъездом, госпожа Берро успела рассказать мне о тебе. Я знаю, что она была единственной женщиной на острове, которая получала у тебя рыбу. Надеюсь, ты и мне окажешь такой почет?

— Но ведь она была больна, а ты, как я вижу, чувствуешь себя неплохо.

— Я не умею лгать, Бабочка. Да, я чувствую себя хорошо, но я жила все время в портовом городе и очень люблю рыбу. Я из Орана. Меня смущает лишь то, что ты не продаешь рыбу.

Короче, мы договорились, что я буду приносить ей рыбу.

Пока я дал ей три килограмма карпов и шесть раков. Когда, войдя, комендант увидел меня, он сказал:

— Я же просил тебя, Жюльет, никого из ссыльных, кроме «друга семьи», в дом не пускать.

Я встал, но она говорит:

— Садись. Это ссыльный, которого мне порекомендовала перед отъездом госпожа Берро. Кроме него, никто сюда не войдет. Он будет приносить нам рыбу.

— Хорошо, — говорит комендант. — Как тебя зовут?

Я собираюсь встать, чтобы ответить, но Жюльет кладет руку на мое плечо и заставляет меня сидеть:

— Это, — говорит она, — мой дом. Здесь комендант не комендант, а мой муж — господин Прюле.

— Спасибо, госпожа. Меня зовут Бабочка.

— А! Я слышал о тебе и о твоем побеге из больницы Сен-Лорин-де-Марони три года назад. Один из надзирателей, на которого ты напал — наш племянник.

Жюльет смеется и говорит:

— Ты и есть тот человек, который напал на Гастона? Но это не повлияет на наши отношения.

Вдруг комендант спрашивает меня:

— На островах каждый год совершается невообразимое количество убийств. Намного больше, чем на материке. Чем ты это объясняешь, Бабочка?

— Комендант, людей раздражает то, что у них нет шансов бежать. На протяжении многих лет они живут вместе, и вражда и ненависть друг к другу совершенно естественны. Кроме того, убийства практически остаются безнаказанными.

— Логичное объяснение. Сколько времени ты ловишь рыбу, и что за работу ты выполняешь?

— Я чищу нужники. В 6 утра я заканчиваю свою работу и могу ловить рыбу.

— Весь остаток дня? — спрашивает Жюльет.

— Нет, в обед я должен быть в лагере, а потом могу снова выйти с 3 до 6. Это мне очень мешает, так как часто я упускаю часы прилива, когда рыба ловится лучше всего.

— Ты ведь дашь ему особое разрешение, ангел мой? — спрашивает Жюльет мужа. — Позволь ему быть свободным с 6 утра до 6 вечера, и он сможет ловить рыбу, когда ему захочется.

— Договорились, — отвечает комендант.

Я покидаю этот дом, очень довольный собой. Эти три часа — с 12 до трех часов дня — для меня очень много значат. В эти часы большинство надзирателей отдыхают, и охрана очень ослаблена.

Жюльет властвует надо мной и над моей рыбной ловлей. Часто она посылает «друга семьи» забрать весь мой улов. Эта алжирка дошла до того, что говорит мне, какую рыбу поймать. Это здорово влияет на меню моей группы, но, с другой стороны, я нахожусь под ее покровительством.

— Бабочка, прилив сегодня в час дня?

— Да, госпожа.

— Пойдем, отобедаешь у нас, и тебе не придется возвращаться в лагерь.

Я ем у нее, причем всегда в столовой, а не на кухне. Она сидит напротив и подает еду и напитки. Она не так тактична, как госпожа Берро, и часто расспрашивает меня о моем прошлом. Я обычно избегаю интересующей ее темы — жизни на Монмартре — и рассказываю о своем детстве. Комендант все это время спит в своей комнате.

Однажды, когда мне удалось вытащить огромную рыбину и наловить около шестидесяти раков, я пришел к ней. Она сидела у окна, а за ее спиной стояла молодая женщина и завивала ей волосы. Я подал ей дюжину раков.

— Нет, — говорит она мне. — Давай все. Сколько там всего?

— Шестьдесят.

— Отлично. Положи их там, пожалуйста. Сколько рыб нужно твоим друзьям?

— Восемь.

— Возьми восемь, а остальные отдай слуге, пусть положит их в холодильник.

Я не знаю, что сказать. Никогда не обращалась она со мной так резко, да еще в присутствии посторонней женщины, которая наверняка разнесет это по всему острову. Смущенный, я собирался уйти, но она мне говорит:

— Садись и выпей рюмку пастиса. Тебе, наверно, жарко.

Потихонечку я тяну пастис из стакана, курю сигарету и смотрю на молодую женщину, которая причесывает комендантшу и время от времени окидывает меня взглядом. Комендантша в зеркале сразу замечает наше переглядывание и говорит:

— Он красив, мой ухажер, не правда ли, Симон?

И обе они начинают смеяться. От смущения я говорю глупость:

— Счастье, что твой ухажер, как ты его называешь, неопасен, и что за ним никто не ухаживает.

— Не скажи только, что ты за мной не ухаживаешь, — говорит алжирка. — Никто не может приблизиться к такому льву, как ты, а я делаю с тобой все, что захочу. И это имеет свою причину, не так ли, Симон?

— Я не знаю, что это за причина, — отвечает Симон, — но ясно одно: ты дик со всеми, кроме комендантши, Бабочка. Жена главного надзирателя рассказала мне, что на прошлой неделе ты нес пятнадцать килограммов рыбы, но не согласился продать ей даже две несчастные рыбешки, которые ей так были нужны.

— О! Это для меня новость, Симон!

— А ты знаешь, что сказала позавчера госпожа Картера? — продолжает Симон. — Он проходил мимо нее с раками и огромным морским угрем. «Продай мне этого угря или хоть половину его, — сказала она Бабочке. — Ты ведь знаешь, что мы, бретонцы, умеем готовит угрей». «Не только бретонцам известен вкус угря, госпожа, — отвечает он. — Ардешцы еще при римлянах считали это деликатесом».

Обе они покатываются со смеху.

Я возвращаюсь в лагерь, кипя от возмущения, а вечером рассказываю всю историю своей группе.

— Положение очень серьезно, — говорит Карбонери. — Эта красотка подвергает тебя опасности. Ходи туда как можно меньше и только в те часы, когда комендант дома.

Все придерживаются этого мнения, и я решаю послушаться совета.

Я обнаружил плотника из Валенсии и решил сблизиться с ним. Он почти мой соотечественник, много играет в карты и всегда по уши в долгах. Часто он расплачивается своими изделиями, которые делает очень искусно и за которые вместо трехсот франков ему платят сто пятьдесят.

Однажды мы встречаемся в душевой, и я спрашиваю его:

— Бурсе, а мы ведь соседи, ты не знал?

— Нет. А в каком это смысле?

— Ты родом из Валенсии?

— Да.

— А я из Ардеша.

— Ну и что?

— Я не хочу, чтобы на тебе наживались. За свои изделия ты получаешь полцены. Приноси их мне, и я заплачу тебе полную цену.

При каждом удобном случае я вступаюсь за него. Однажды он проиграл Виколли, корсиканскому бандиту и моему другу. Виколли пригрозил ему, что если он не уплатит семисот франков долга, ему придется отдать почти готовый письменный стол. Бурсе пожаловался мне, и я обещал подумать, чем ему можно помочь. Договариваюсь с Виколли, и, мы разыгрываем небольшой спектакль.

Виколли торопит Бурсе и даже угрожает ему. Я играю роль спасителя, после чего становлюсь идолом Бурсе, которому он верит и поклоняется.

И вот я решаюсь:

— Я дам тебе две тысячи франков, Бурсе, если ты сделаешь то, о чем я тебя попрошу: плот, на котором поместятся два человека.

— Послушай, Бабочка, ни для кого я этого не сделал бы, но ради тебя я готов пойти на риск и отсидеть два года в изоляторе, если меня поймают. Одно только мне не под силу: я не сумею вынести толстые бревна из столярной мастерской.

— У тебя будут помощники.

— Кто?

— Парни с тачкой — Нарри и Кенье. А как ты думаешь все это сделать?

— Сначала я составлю план, а потом начерчу каждую часть отдельно. Трудно будет найти дерево, которое хорошо держится на воде. На островах растет только твердое дерево, оно сразу идет ко дну.

— Когда ты дашь мне окончательный ответ?

— Через три дня.

— Хочешь бежать со мной?

— Нет.

— Почему?

— Я не умею плавать и боюсь акул.

— Но ты обещаешь помочь мне?

— Клянусь тебе моими детьми. Но это займет много времени.

— Слушай внимательно: завтра я приготовлю тебе алиби на случай провала. Я скопирую своей рукой план плота на тетрадном листке и напишу: «Бурсе, если хочешь жить, сделай плот по этому плану». Позже буду давать тебе письменно указания относительно постройки каждой части. Когда все части будут готовы, ты положишь их в место, которое я тебе укажу. Не пытайся даже узнать, кто и когда их оттуда заберет (при этих словах ему становится значительно, легче). В случае провала тебя не будут пытать и посадят всего на шесть месяцев.

— А если поймают тебя?

— Я признаюсь в том, что писал записки. Ты должен их, разумеется, сохранить.

— Хорошо.

— Не боишься?

— Нет, не боюсь, и мне доставит удовольствие помочь тебе.

Я пока никому больше о своих планах не говорил. Подожду ответа Бурсе. Когда через неделю нам удается встретиться в библиотеке и поговорить наедине, у меня в груди зажигается солнце.

Бурсе говорит:

— Мне кажется, существует выход: мы используем сухие кокосовые скорлупы. Нет ничего легче этих скорлуп и, кроме того, они водонепроницаемы. Как только плот будет готов, тебе придется принести достаточное количество орехов. Завтра примусь за изготовление первой части. Это займет примерно три дня. Начиная с четверга, один из братьев сможет ее забрать. Я не примусь за изготовление следующей части, пока не заберут предыдущую. Вот план, скопируй его и напиши письмо, про которое ты говорил. Ты уже беседовал с братьями?

— Нет, я ждал твоего ответа.

— Вот ты его и получил.

— Спасибо, Бурсе. Не знаю, как тебя и благодарить. Вот, возьми пятьсот франков.

Глядя мне прямо в лицо, он говорит:

— Нет, побереги для себя эти деньги. На материке они пригодятся тебе для побега. Начиная с сегодняшнего дня и до твоего отплытия, я не буду играть. Несколько мелких работ всегда обеспечат меня сигаретами и стейками.

— Почему ты отказываешься от денег?

— То, что я делаю, я не согласился бы делать и за десять тысяч франков. Даже соблюдая все меры предосторожности, я ставлю на карту слишком многое. Такое можно сделать только безвозмездно. Ты мне помог, ты единственный, кто протянул мне руку. Теперь я счастлив помочь тебе обрести свободу.

Я переписываю план на листке из тетради. Мне стыдно перед этим бескорыстием. Ему ведь даже в голову не пришло, что все мои жесты были продиктованы заранее намеченной целью. Оправдываясь перед собой, я говорю себе, что должен бежать любой ценой, в том числе и вот такой. Ночью я говорил с Нарри, и он передаст содержание нашей беседы своему брату. Сам он говорит без колебаний:

— Ты можешь на меня положиться во всем, что касается переноски частей плота из столярной на кладбище. Только не торопи нас.

Хорошо. Остается поговорить с Матье Карбонери, с которым я хочу бежать.

— Матье, я нашел человека, который сделает плот и человека, который вынесет части плота из столярной мастерской. Тебе остается найти место в саду, где мы сможем спрятать плот.

— Овощные грядки отпадают, так как ночью приходят надзиратели воровать овощи, и они могут наткнуться на тайник. Я сделаю подкоп под каменной оградой, и вход в него заставлю камнем. Получится что-то вроде пещеры.

— Части можно приносить прямо в сад?

— Нет, это слишком опасно. Пусть лучше братья оставляют части неподалеку от сада, каждый раз в другом месте.

— Договорились.

Остаются кокосовые орехи. Постараюсь заготовить достаточное количество, не привлекая внимания.

Нужно поговорить с Глиани и Гранде. Я не имею права молчать — их могут обвинить в соучастии. Говорю им, что готовлюсь бежать, и что поэтому мне надо перейти в другое здание.

— Беги, мы всегда устроимся. Оставайся пока с нами.

Вот уже месяц, как я готовлю побег. Получил уже семь частей, две из них очень велики. Осмотрел ограду, под которой Матье выкопал яму для тайника. Невозможно даже догадаться, что камень был недавно сдвинут с места: он тщательно замаскирован кустами. Тайник готов, но я боюсь, что все части в нем не поместятся.

У меня отличное настроение. Я много ем и стараюсь больше тренировать свое тело. Все устраивается как нельзя лучше. Бурсе использует каждую свободную минуту для работы над плотом: всего два с половиной месяца прошло с начала подготовки побега, а тайник уже полон. Осталось сделать всего две, самые длинные части: длина одной из них два метра, другой — полтора. Эти части не поместятся в яме под стеной.

На кладбище я нашел свежую могилу жены надзирателя, умершей на прошлой неделе. Я решил использовать эту могилу для сборки плота, а ближе к ее основанию сложить собранные кокосовые орехи. К сожалению, мне удалось собрать около тридцати орехов — намного меньше того, что мы предполагали. Около пятидесяти скорлуп я спрятал в различных местах. Во дворе Жюльет находится их около дюжины, и «друг семьи» уверен, что я их собираю с целью выжать из них в один прекрасный день весь жир.

Мне стало известно, что муж умершей уехал на материк, и я решил раскопать могилу и добраться до гроба.

Матье Карбонери сидит на стене, словно часовой. На его голове белый платок, все четыре уголка которого связаны в узлы. Рядом лежит красный платок, тоже с четырьмя узлами. Пока не предвидится никакой опасности, он носит белый платок. Если кто-то появляется — неважно кто — он тут же натягивает на голову красный платок. Мне не придется добираться до самого гроба, я только должен расширить яму и сделать ее соответствующей размерам плота. Часы тянулись бесконечно долго, а красный платок появлялся очень часто. Когда к утру я, наконец, завершил работу, мои нервы были напряжены до предела.

Подготовка к побегу длится уже три месяца. Мы вытащили из укрытия все части, предварительно связав их и пронумеровав. В пещере, под стеной, мы спрятали три мешка муки, веревку длиной в два метра — для паруса, бутыль со спичками и дюжину банок молока.

Бурсе начинает нервничать: можно подумать, что не мне, а ему предстоит бежать. Нарри жалеет о том, что не согласился составить мне компанию. Мы рассчитали бы плот не на двоих, а на троих.

Мои друзья никогда не спрашивают, где я был. Только интересуются:

— Все в порядке?

— Это тянется слишком долго, тебе не кажется?

— Излишняя спешка опасна.

Когда я забирал орехи, спрятанные во дворе Жюльет, она меня заметила и страшно перепугала.

— Скажи, Бабочка, ты в самом деле готовишь масло? Почему не здесь, во дворе? Весь тебе придется открывать столько орехов, а я могла бы одолжить тебе котел для их варки.

— Я предпочитаю делать это в лагере.

— Странно, ведь в лагере для этого нет условий.

Подумав с минуту, она снова говорит:

— Хочешь, скажу тебе? Я думаю, что ты вовсе не собираешься добывать масло.

Я цепенею от страха, а она продолжает:

— Во-первых, для чего тебе кокосовое масло, если ты получаешь у меня оливковое масло в неограниченных количествах? Эти орехи предназначены для другой цели, верно?

У меня появляется испарина, я жду, когда она произнесет, наконец, слово «побег». Почти затаив дыхание, я говорю:

— Госпожа, это секрет. Но ты так удивлена и так любопытна, что можешь испортить сюрприз, который я хотел тебе преподнести. Скажу только, что из этих больших скорлуп будет изготовлена красивая вещь, которую я преподнесу тебе в подарок.

Я одержал верх. Она отвечает:

— Бабочка, не утруждай себя так ради меня, я запрещаю тебе тратить деньги на подарки для меня. Я тебе искренне благодарна, но не делай этого, прошу тебя.

— Хорошо, посмотрим.

Уф! Я прошу ее подать мне стопочку мастиса, чего я раньше никогда не делал. Но, к счастью, она не замечает моего замешательства.

Каждый день, чаще всего после обеда и вечером, идет дождь, и я боюсь, что вода размоет могилу и обнажит плот. Действительно, когда мы раскопали могилу, она оказалась полна воды. Неподалеку находится могила двух давно умерших детей. Мы раскапываем эту могилу, спускаемся вниз, и с помощью лома я проламываю отверстие в стене смежной с могилой, где находится плот. Уровень воды в ней тут же уменьшился наполовину.

Ночью Карбонери говорит мне:

— Никогда нам не покончить с проблемами, связанными с побегом.

— Но мы почти кончили, Матье.

— Будем надеяться.

Вечером я пошел к причалу и попросил Шапара купить мне два килограмма рыбы, за которой я приду в полдень.

Когда я возвратился к саду Карбонери, я различил там три белых берета. Три тюремщика в саду? Что они делают? Обыск? Это не совсем обычно. Никогда прежде я не видел в саду Карбонери троих тюремщиков одновременно. Решаюсь подойти и посмотреть, что происходит. Иду, не таясь, по тропе, ведущей в сад. Когда я нахожусь на расстоянии двадцати метров от них, Матье натягивает на голову белый платок. Я вздыхаю с облегчением и пытаюсь собраться с мыслями перед разговором.

— Здравствуйте, господа надзиратели. Здравствуй, Матье. Я пришел за папайей, которую ты мне обещал.

— Мне очень жаль, Бабочка, но утром, когда я пошел за веревками для ползучей фасоли, папайю у меня украли. Через четыре или пять дней будут другие зрелые плоды — они и сейчас уже почти желтые.

Надзиратели получают помидоры, салат, редиску и уходят. Я иду впереди них с двумя крупными листами салата.

Прохожу мимо кладбища. Из-за дождя, который смыл землю, могила наполовину обнажена, и видна плетенка. Если нас не поймают, то Бог действительно с нами.

Наиболее крупный — длиной в два метра-деревянный отсек плота благополучно прибыл в назначенное место и присоединился к остальным частям плота. Без особых затруднений мне удалось поместить его в тайник, а Бурсе прибегает в лагерь, чтобы узнать, получили ли мы эту, самую важную и самую тяжелую часть плота. Узнав, что все в порядке, он просто сияет от счастья. Он, видно, сомневался в возможности незаметно пронести такую часть. Я спрашиваю его:

— Ты в чем-то сомневаешься? Думаешь, кто-то в курсе дел? Ты кому-нибудь проговорился? Отвечай!

— Нет, нет и еще раз нет!

— Мне кажется, тебя что-то волнует. Говори же.

— Мне кажется, что человек по имени Бебер Селье очень любопытен. По-моему, он видел, как Нарри берет дерево, прячет его в бочку, а потом вынимает оттуда.

Я спрашиваю Гранде:

— Этот Бебер Селье из нашей берлоги — доносчик?

Он отвечает:

— Это один из тех людей, для которых не существует ничего святого. Он служил в Иностранном Легионе, прошел через все военные тюрьмы — от Марокко до Алжира, умеет обращаться с ножом, гомосексуалист, падкий до молодых парней. Одним словом, он очень опасен. В каторге весь смысл его жизни. Если ты сомневаешься, убей его сегодня ночью. Тогда уже он точно не сможет донести.

— Но у меня нет никаких доказательств, что он собирается донести.

— Верно, но ты ведь знаешь, что люди его сорта не любят побеги. Это наносит удар по их благополучию здесь. Они не доносчики, но когда речь идет о побеге — кто знает? — ответил Гранде.

Я советуюсь с Матье Карбонери. Он считает, что мы должны убить его сегодня ночью. Он хочет сделать это сам, и я совершаю ошибку, уговаривая его не убивать Селье. Может быть, Бурсе все померещилось? Может быть, страх заставляет его видеть вещи превратно?

Я расспрашиваю Нарри:

— Ты заметил что-нибудь за Бебером Селье?

— Я ничего не заметил, но мой брат сказал мне, что Бебер Селье очень внимательно приглядывается к нам.

— Что ты думаешь по этому поводу?

— Мне кажется, что брат был слишком испуган и здорово нервничал, ему это явно померещилось.

— Я тоже так думаю. Больше не будем об этом говорить, но перед переноской последней части, будьте осторожны.

Всю ночь я был занят «марсельской игрой». Выиграл семь тысяч франков. Чем больше я рисковал, тем больше выигрывал. В 4.30 утра выхожу, якобы на работу, и иду, еще в темноте, к кладбищу. Ногой выравниваю и притаптываю землю — никак не могу разыскать мотыгу — и привожу могилу в относительный порядок. В 7 часов я отправляюсь на рыбную ловлю и иду к южной оконечности Королевского острова, к месту, где буду спускать плот. Море в этом месте неспокойно, но я знаю, что без волн нам будет трудно оторваться от острова и поэтому придется смириться с опасностью быть выброшенными на скалы.

Ловя рыбу, я все время думал о Селье. Все-таки я не имею права убивать его.

Когда захожу к Жюльет, чтобы отдать половину улова, она говорит:

— Бабочка, мне приснился дурной сон: я видела тебя в крови, а потом в кандалах. Не делай глупости. Если с тобой что-то случится, я буду страдать. Почему ты уходишь так далеко, что даже в бинокль я не могу разглядеть? А если тебя унесет волной? Никто тебя не увидит и не поможет уйти живым от акул.

— Ай! Не преувеличивай!

— Ты так думаешь? Запрещаю тебе ловить по ту сторону острова, и, если ты меня не послушаешь, устрою так, чтобы у тебя вообще отобрали право на ловлю.

— Будь благоразумна, госпожа. Я буду каждый раз говорить вашему «другу», где нахожусь.

— Хорошо. Мне кажется, ты сильно устал?

— Да, госпожа, я иду в лагерь спать.

— Хорошо, но к 4 часам я жду тебя на кофе. Придешь?

— Да, госпожа. До свидания.

Снов Жюльеты мне только недоставало для душевного спокойствия! Будто наяву у меня недостаточно забот — прибавились еще и сны!

Бурсе говорит, что он чувствует за собой слежку. Пятнадцать суток мы ждем части длиной в полтора метра. Нарри и Кенье утверждают, что они не видят ничего необычного, но Бурсе не приступает к изготовлению последней части.

Мы торопим Бурсе, который с неохотой принимается за последнюю часть. Однажды он приходит и говорит нам, что кто-то трогал части плота в его отсутствие. Мы посоветовали ему прикрепить к доске волос: тогда можно будет определить, касался ли кто-нибудь доски. Бурсе отполировал крюк и вышел из мастерской, когда в ней оставался лишь один надзиратель. И доску, и волос на ней он нашел на следующий день нетронутыми. В полдень я нахожусь в лагере и ожидаю прихода восьмидесяти рабочих в столярную мастерскую. Нарри и Кенье здесь, Бурсе отсутствует. Ко мне подходит один немец и подает записку в заклеенном конверте. Вижу, что конверт не вскрывали. Читаю:

Нарри и Кенье согласны. Они первыми придут к мастерской, у входа в которую будет инсценирована драка. Мы просим об этом одолжении двух друзей Карбонери — Массани и Сантини. Они не спрашивают, для чего нам это понадобилось, и это нас устраивает. Нарри и Кенье должны будут выбрать момент, когда все будут заняты дракой, и быстро вынести секцию. Если нам удастся перенести секцию, мне придется в течение месяца или двух ничего не предпринимать, так как кому-то наверняка известно об изготовлении плота, и он постарается обнаружить, кто сделал плот и где его спрятали.

Вот уже 2.30. Люди готовятся к выходу на работу. Полчаса занимает перекличка.

Нарри и Кенье идут в первом ряду, Массани и Сантини — в двенадцатом, Бебер Селье — в десятом. Нарри схватит деревянные шесты и доску перед тем, как первые из рабочих войдут в мастерскую. Когда вспыхнет драка, Бебер еще не успеет подойти к двери, раздадутся крики, и все, в том числе и Бебер, окружат дерущихся.

4 часа. Все идет по плану. Доску вытащить из часовни пока не удалось, но она надежно спрятана.

Я иду навестить Жюльет, но не застаю ее дома. На обратном пути прохожу мимо здания управления и вижу Массани и Сантини, которых ведут в карцер. Мы заранее знали, что это случится. Я прохожу мимо них и спрашиваю:

— Сколько?

— Восемь дней, — отвечает Сантини. Тюремщик-корсиканец говорит:

— Неплохо видеть борьбу двух земляков.

Я возвращаюсь в лагерь, а в 6 часов приходит Бурсе, который весь сияет:

— У меня такое ощущение, будто сначала мне сказали, что я болен раком, но потом сообщили, что произошла ошибка, и я совершенно здоров, — говорит он.

Карбонери и мои друзья празднуют победу и поздравляют меня с удачно проведенной операцией. Завершилась наиболее опасная и трудная часть плана.

Вот уже четыре месяца мы готовим побег, и прошло девять дней после того, как мы, наконец, получили последнюю часть плота. Дождь уже не льет каждый день и каждую ночь. Все мои мысли теперь направлены на то, чтобы перенести секцию из сада Матье на кладбище и собрать плот из отдельных частей. Это можно сделать только при дневном свете. Останется сам побег. Бежать мы сможем не сразу, а лишь после того, как принесем кокосовые скорлупы и снаряжение.

Вчера я рассказал обо всем Жану Кастелли. Он счастлив, что я на пути к достижению цели.

— Луна, — сказал он мне, — находится в своей первой четверти.

— Знаю. Ночью она не будет светить и мешать нам. Отлив в 10 часов, а лучшее время для спуска плота на воду — между часом и двумя пополуночи.

Мы с Карбонери решили поторопить события. Завтра в 9 часов утра соберем плот. Побег состоится ночью.

Назавтра я иду на кладбище мимо сада и перебираюсь через забор. В то время, как я снимаю слой земли с плетенки, Матье отодвигает камень, берет доску и присоединяется ко мне. Мы вместе поднимаем плетенку и относим ее в сторону. Плот на месте и в отличном состоянии. К нему прилепилось немного грязи, но это чепуха. Мы должны вытащить плот и присоединить к нему недостающую часть. Прикрепляем пять крюков — каждый занимает предназначенное для него место. В момент, когда мы завершили работу и собирались возвратить плот на место, появился надзиратель с ружьем в руках:

— Не двигаться с места или буду стрелять!

Мы опускаем плот и поднимаем руки. Я знаю тюремщика. Это главный надзиратель столярной мастерской.

— Не делайте глупостей и не сопротивляйтесь. Вы пойманы. Если признаете это, спасете свои шкуры, хотя мне и хочется всадить в вас по пуле. Пошли, руки вверх! К управлению!

Мы выходим через кладбищенские ворота и встречаем сторожа-араба. Тюремщик говорит ему:

— Спасибо тебе, Мухамед, за хорошую службу. Приди ко мне завтра утром, и я тебе дам то, что обещал.

— Спасибо, — отвечает араб, — я приду, но Селье тоже должен заплатить мне, правда, командир?

— С ним ты сам договоришься.

Я спрашиваю:

— Это Бебер Селье на нас настучал?

— Я этого не говорил.

— Это неважно.

Будем иметь в виду.

Мы оба все еще полны страха, а тюремщик говорит:

— Мухамед, обыщи их.

Араб вытаскивает мой нож, прикрепленный к поясу, и нож Матье.

Я говорю ему:

— Мухамед, как это тебе удалось нас обнаружить?

— Я взбирался каждый день на кокосовую пальму, чтобы увидеть, куда вы кладете части плота.

— Кто приказал тебе это делать?

— Сначала Бебер Селье, а потом — надзиратель Бруэ.

— Двигайте, — говорит тюремщик. — Наговорились. Можете опустить руки и идти быстрее.

Четыреста метров до управления показались мне самой длинной дорогой в жизни. Это конец. Столько бороться и быть пойманным, как идиот, за руку! Боже, как ты жесток ко мне!

Наше появление перед дверью управления вызвало суматоху.

На пороге стоит комендант, который узнал о происшествии от араба, а также Деге и пятеро главных надзирателей.

— Что случилось, господин Бруэ? — спрашивает комендант.

— А случилось то, что я поймал этих двоих, когда они прятали готовый плот.

— Что ты можешь сказать, Бабочка?

— Ничего, я буду говорить на следствии.

— Отведите их в карцер.

Меня посадили в карцер, окошко которого выходило в сторону входа в управление. В карцере темно, но я слышу голоса людей, стоящих возле управления.

События развиваются быстро. В 3 часа нас выводят и надевают нам наручники. В зале нечто вроде импровизированного суда: комендант, заместитель коменданта, главный надзиратель, один из тюремщиков — видимо, секретарь; в стороне, за маленьким столом, с карандашом в руке сидит Деге. Ему, наверно, поручено записывать наши слова.

— Шарьер и Карбонери, прослушайте протокол, составленный на вас:

— Что вы хотите сказать? — спрашивает комендант.

— Во-первых, Карбонери к этому совершенно не причастен. Плот рассчитан только на одного человека — на меня. Я заставил его помочь мне приподнять плетенку, так как сам был не в состоянии это сделать. Карбонери не виновен ни в краже государственного имущества, ни в соучастии в побеге, так как побег не состоялся. Бурсе — несчастный парень, который действовал под угрозой смерти. Что касается Нарри и Кенье, то я их почти не знаю. Они совершенно не замешаны в деле.

— Но это противоречит показаниям моего осведомителя, — говорит тюремщик.

— Разве можно верить доносчику?

— Короче, — говорит комендант, — ты обвиняешься в краже государственного имущества и сокрытии его, а также в осквернении могилы и попытке бежать. Подпиши здесь.

— Я не подпишу, пока вы не добавите мое заявление об отношении к делу Карбонери, Бурсе и двух братьев — Нарри и Кенье.

— Согласен. Подготовьте документ.

Я подписываю. Никак не могу осознать, что творится в моей душе после этой неудачи в последний момент. В карцере мне кажется, что я сошел с ума. Почти не ем, совсем не хожу, зато курю, курю без перерыва: сигарету за сигаретой. К счастью, благодаря Деге, хорошо обеспечен табаком. Каждое утро мы по часу гуляем под солнцем во дворе дисциплинарного отсека.

Утром пришел комендант поговорить со мной. Странное дело: человек, который в случае моего успеха, пострадал бы больше всех, почти на меня не сердится.

С улыбкой он говорит мне, что, по словам его жены, естественно для мужчины, если он не гниль, — пытаться бежать. С большим умением он пробует уговорить меня признать соучастие Карбонери. Мне кажется удалось его убедить в том, что Карбонери не мог мне отказать поработать со мной несколько минут.

Бурсе показал записку, в которой я ему угрожал, и план, который я скопировал. Здесь коменданта даже не пришлось убеждать в справедливости нашей версии. Я спрашиваю, сколько, по его мнению, мне грозит за кражу. Он отвечает:

— Не больше восемнадцати месяцев.

Короче, я постепенно выбираюсь из бездны отчаяния. Получил записку от санитара Шателя. Он сообщает мне, что Бебера Селье поместили в отдельную палату в больнице под предлогом, что у него воспалительный процесс в печени.

Ни в моем карцере, ни у меня ни разу не производили обыск. Я использую это для того, чтобы достать нож. Я предлагаю Нарри и Кенье попросить очной ставки между надзирателем мастерской, Бебером Селье, столяром и мною, после которой комендант сможет принять справедливое решение: кого освободить и на кого наложить дисциплинарные взыскания.

Во время прогулки Нарри говорит мне, что комендант согласен устроить всем встречу. Следователем во время очной ставки будет главный надзиратель. Всю ночь я думаю о том, как убить Бебера Селье. Нет, будет слишком несправедливо, чтобы сначала этого человека поместили за его рвение в больницу, а потом предоставили ему возможность бежать на материк в благодарность за то, что он помешал бежать другим. Да, но ведь меня приговорят к смерти, обвинив в преднамеренном убийстве. Плевать я хочу. Таково мое решение. До какого отчаяния я дошел! Быть схваченным на пороге победы после четырех месяцев надежды, радости, страха, — и все из-за поганого языка какого-то доносчика. Будь что будет! Завтра попытаюсь убить Селье!

Единственная возможность избежать смертной казни — заставить его первым вытащить нож, а чтобы заставить его это сделать, я должен наглядно продемонстрировать ему, что свой нож я держу наготове. И тогда он наверняка вытащит свой нож. Это надо будет сделать перед началом очной ставки или сразу после встречи. Во время самой встречи убивать не стоит, так как один из надзирателей может выстрелить в меня.

Всю ночь я борюсь с этими мыслями, но не могу их одолеть. Бывают в жизни вещи, которых простить никак нельзя. Я знаю, что нельзя вершить самосуд, но это касается людей, находящихся на совершенно иной ступеньке общественной лестницы. Разве можно не наказать столь мерзкое существо? Я ничего дурного этому бывшему солдату не сделал, он меня даже не знает, — как же может он осудить меня на долгие годы заключения? Он хотел похоронить меня с тем, чтобы самому начать жить. Нет, нет и еще раз нет! Я не дам ему этот шанс. Это невозможно. Я чувствую, что я пропал. Пусть же и он исчезнет с лица земли. А если меня приговорят к смерти? Жалко умирать из-за такого ничтожества. Мне удается обещать себе одно: если он не вытащит нож, я его убивать не стану.

Всю ночь я не спал и выкурил целую пачку табаку. До утреннего кофе у меня остались всего две сигареты. Все во мне настолько напряжено, что я прошу раздатчика кофе в присутствии тюремщика:

— Не можешь ты мне дать, с разрешения надзирателя, несколько сигарет или понюшку табаку? Я совершенно обессилен, господин Антартаглия.

— Да, дай ему, если у тебя есть. Я искренне сочувствую тебе, Бабочка. Я, как корсиканец, уважаю мужчин и ненавижу подлость.

В 9.45 утра я нахожусь во дворе, ожидая приглашения в зал. Здесь же Нарри, Кенье, Бурсе и Карбонери. К нам приставлен надзиратель Антартаглия, который разговаривает с Карбонери по-корсикански. Я понимаю, что, по мнению надзирателя, Карбонери грозят три года изолятора. В это время открывается дверь, и во двор входят: араб, который взбирался на кокосовую пальму, араб — сторож мастерской и Бебер Селье. Увидев меня, Селье пятится назад, но сопровождающий их надзиратель говорит:

— Проходите и стойте в стороне, справа. Антартаглия, не позволяй им разговаривать.

Мы стоим в двух метрах друг от друга. Антартаглия говорит:

— Обеим группам запрещается разговаривать друг с другом.

Карбонери продолжает разговаривать по-корсикански со своим земляком, который теперь следит за обеими группами. Тюремщик завязывает шнурок ботинка, и я взглядом предлагаю Матье немного продвинуться вперед. Надзиратель встает. Карбонери без перерыва говорит с ним и настолько отвлекает его внимание, что мне удается незаметно продвинуться на шаг вперед. Я держу нож в руке, который может видеть один лишь Селье. Он реагирует неожиданно быстро. Сильный удар парализует мою правую руку. Я левша. Одним ударом втыкаю ему нож в грудь по самую рукоятку. Звериный вопль: А-а-а! Он падает, словно мешок. Антартаглия говорит мне, держа пистолет в руке:

— Отойди, малыш, отойди. Не бей лежачего, иначе мне придется стрелять в тебя, а я этого делать не хочу.

Карбонери подходит к Селье, носком ботинка притрагивается к его голове, а потом говорит два слова по-корсикански. Я понимаю значение этих слов: «Он мертв». Надзиратель говорит мне:

— Дай мне свой нож, малыш.

Я подаю ему нож, он всовывает пистолет в кобуру, подходит к железной двери и стучит. Тюремщик открывает дверь, и он говорит ему:

— Пришли носильщиков подобрать мертвого.

— А кто умер? — спрашивает тюремщик.

— Бебер Селье.

— А! А я думал — Бабочка.

Нас возвращают в карцер. Встреча отложена. Перед входом в коридор Карбонери говорит мне:

— Несчастный мой Бабочка, на этот раз ты попался.

— Да, но я жив, а он мертв.

Тюремщик возвращается, медленно открывает дверь и говорит мне:

— Стучи в дверь, и я скажу, что ты ранен. Он ударил первым, я видел.

И он снова закрывает дверь.

Надзиратели-корсиканцы великолепны: они либо законченные звери, либо бесконечные добряки — середины не бывает. Я стучу в дверь и кричу:

— Я ранен, я хочу, чтобы меня перевязали в больнице! Тюремщик возвращается с главным надзирателем дисциплинарного отдела:

— Что с тобой? Чего ты шумишь?

— Я ранен, командир.

— А! Ты ранен? А я думал, что он до тебя не дотронулся.

— У меня перерезана мышца правой руки.

— Откройте, — говорит второй тюремщик.

Дверь открывается, и я выхожу.

— Да, мышца действительно здорово перерезана. Наденьте ему наручники и отведите в больницу. Ни в коем случае не оставляйте его там. Сразу после перевязки возвратите сюда.

Мы выходим и встречаем коменданта с еще десятью тюремщиками. Надзиратель мастерской говорит мне:

— Убийца!

Меня опережает комендант:

— Замолчите, надзиратель Бруэ. Бабочка подвергся нападению.

— Не может быть, — говорит Бруэ.

— Я видел это собственными глазами и буду свидетелем, — говорит Антартаглия, — а корсиканцы, господин Бруэ, никогда не лгут.

В больнице Шатель посылает за врачом. Тот накладывает швы даже без местного наркоза, а потом, не говоря ни слова, накладывает восемь скоб. Я даю ему работать, не жалуясь на боль. В конце концов, он говорит:

— Я не мог сделать тебе местное обезболивание, у нас нет достаточного количества уколов.

Потом добавляет:

— То, что ты сделал — нехорошо.

— О, что ты понимаешь! Он и так долго не протянул бы со своим абсцессом печени.

Мой неожиданный ответ заставляет его замолчать. Следствие продолжается. Неучастие Бурсе доказывается окончательно. Соглашаются, что он подвергся шантажу, и я подкрепляю это мнение. Нет и доказательств участия Нарри и Кенье. Остаемся мы с Карбонери. С Карбонери снимается обвинение в краже и укрытии государственного имущества, а остается лишь обвинение в соучастии в побеге. Он получит не более шести месяцев. Что касается меня, то дела усложняются. Несмотря на все показания в мою пользу, ответственный за следствие не согласен принять версию о самозащите. Деге видел мое дело и, по его мнению, меня не смогут приговорить к смерти, так как я ранен. Обвинение опирается и еще на один факт: оба араба утверждают, что нож первым вытащил я.

Следствие закончено. Меня должны повезти в Сен-Жозеф на суд. Я беспрерывно курю. Комендант и надзиратели, кроме следователя и надзирателя мастерской, не проявляют ко мне враждебности. Они дружелюбно разговаривают со мной и дают табак.

Сегодня вторник, а в четверг я отплываю. В среду утром, когда я нахожусь во дворе, меня подзывает к себе комендант и говорит:

— Идем со мной.

Я выхожу с ним без сопровождения. Спрашиваю, куда мы идем, но он, не отвечая, спускается по тропе, которая ведет к его дому. По дороге он сам мне говорит:

— Жена хочет тебя видеть перед отплытием. Мне не хотелось ее огорчить, приведя тебя с вооруженным надзирателем. Надеюсь, ты будешь вести себя хорошо.

— Конечно, комендант.

Подходим к его дому.

— Жюльет, я привел, как обещал, твоего протеже. Он должен вернуться до обеда. В твоем распоряжении примерно час.

Жюльет подходит ко мне, кладет мне руку на плечо и смотрит прямо в глаза. В ее черных блестящих глазах стоят слезы.

— Ты сумасшедший, мой друг. Скажи ты мне, что хочешь бежать, я бы наверняка могла тебе помочь. Я просила мужа помочь тебе, и он говорит, что, к сожалению, это от него не зависит. Я позвала тебя, чтобы увидеть, как ты выглядишь, и отблагодарить тебя за рыбу, которую ты с такой щедростью давал мне на протяжении стольких месяцев. Вот тысяча франков, — это все, что я могу тебе дать. Мне жаль, что не могу дать больше.

— Послушай, госпожа, мне не нужны деньги. Это все испортит. Не настаивай на этом.

— Как хочешь, — говорит она. — Немного легкого пастиса?

На протяжении целого часа я слушаю добрые слова, которые не жалеет для меня эта прекрасная женщина. Она считает, что меня оправдают по обвинению в убийстве этой сволочи и что за все остальное я получу от восемнадцати месяцев до двух лет. На прощание она долго пожимала мне руку.

— До свидания, и успеха тебе, — сказала Жюльет и разрыдалась.

Комендант возвращает меня в камеру. По дороге я говорю ему:

— Комендант, твоя жена — самая прекрасная женщина в мире.

— Я знаю, Бабочка, она не создана для этой жестокой жизни. Но что делать? Через четыре года я выйду на пенсию.

— Я хочу воспользоваться моментом, когда мы одни, комендант, чтобы отблагодарить тебя за доброе ко мне отношение, а ведь мой побег мог принести тебе массу неприятностей.

— Да, у меня были бы крупные осложнения, но знаешь что? Справедливости ради скажу — ты был достоин успеха.

И у самого порога дисциплинарного отдела он добавляет:

— До свидания, Бабочка. И да поможет тебе Бог, ты в этом нуждаешься.

— До свидания, комендант.

Да! Я нуждаюсь в милости Божьей, так как председатель суда, который будет меня судить, безжалостен. Я получаю три года за кражу, укрытие государственного имущества, осквернение могилы и попытку побега и еще пять лет за убийство Селье. В общей сложности — восемь лет изолятора. Не будь я ранен, он приговорил бы меня к смерти.

Суд, который был так суров ко мне, оказался снисходителен по отношению к поляку по фамилии Дандосский, который убил двоих. Его приговорили всего к пяти годам, хотя не было сомнений в преднамеренности убийства.

Дандосский работал поваром и занимался приготовлением дрожжей. Он работал только с 3 до 4 часов утра. Пекарня находилась у причала, и все свободное время он посвящал рыбной ловле. Он был тихим человеком, говорил на скверном французском и потому ни с кем не сдружился. Этот каторжник всего себя отдавал великолепному черному коту с зелеными глазами. Они вместе спали, и кот, словно пес, провожал его на работу. Кот провожал Дандосского и на рыбную ловлю, но если было жарко и невозможно было найти тень, он возвращался в пекарню и ложился в гамак своего друга. В полдень, после гонга, он выходил навстречу хозяину и поедал маленьких рыбешек, которых приносил ему поляк.

Все пекари живут в здании, соседнем с пекарней. Однажды двое заключенных — Коррази и Анджело — пригласили Дандосского отведать кролика, которого приготовил Коррази (он это делал, по меньшей мере, раз в неделю). Дандосский принес бутылку вина и уселся за стол. В тот вечер кот домой не вернулся. Поляк тщетно искал его по всему острову. Прошла неделя, а кота все нет. Поляк потерял интерес ко всему на свете. Исчезло единственное существо, которое он любил и которое отвечало ему взаимностью. Одна из жен надзирателей, узнав о его горе, предложила ему другого кота. Дандосский прогнал нового кота и с обидой спросил женщину, как могло ей прийти в голову, что он способен полюбить другого кота. Это было бы оскорблением памяти его друга.

Однажды Коррази избил помощника пекаря, который работал также раздатчиком хлеба и жил не вместе с остальными пекарями, а в лагере. Помощник разыскал Дандосского и сказал ему:

— А ты знаешь, что кролик, которым Коррази и Анджело угостили тебя, был твоим котом.

— Докажи! — потребовал поляк, схватив человека за горло.

— Я видел, как они закапывали кошачью шкуру под деревом манго, что за лодками.

С помраченным рассудком отправился поляк к дереву и действительно нашел шкуру. Он раскопал наполовину сгнившую шкуру и начавшую разлагаться голову, обмыл их морской водой, положил на солнце, чтобы обсушить, завернул в чистую, белую простыню и похоронил глубоко под землей в сухом месте — чтобы их не съели муравьи.

Ночью, когда Коррази и Анджело сидели на широкой скамье в камере пекарей и при свете керосиновой лампы играли в белот, Дандосский отломил ветвь железного дерева, тяжелого, как само железо, и, не говоря ни слова, нанес каждому из них удар по голове. Головы раскололись, как два граната, мозг растекся по полу.

Начальник полиции, который был председателем трибунала, не понял меня, но Дандосского, который совершил два преднамеренных убийства, он понял и осудил всего на пять лет.

Вторая изоляция

Я возвращаюсь на острова, прикованным к поляку. В карцере Сен-Лорина мы пробыли недолго — с понедельника до пятницы.

Нас возвращается шестнадцать человек, среди которых двенадцать приговорены к различным срокам одиночки. Море неспокойно, и иногда громадная волна перекатывается через мостик. В отчаянии я молю Бога о том, чтобы корабль потонул.

Тебе тридцать лет, и ты должен отсидеть восемь лет в одиночке. Но разве можно выдержать восемь лет в стенах «Людоеда»? Я знаю, что это невозможно. Четыре или пять лет — предел возможностей. Не убей я Селье, мне пришлось бы отсидеть всего три года, а может быть, и два. Не надо было убивать этого гада.

Среди надзирателей на корабле я встречаю одного, с которым познакомился в изоляторе.

— Командир, мне хотелось бы тебя о чем-то спросить.

Он подходит ко мне и спрашивает:

— Что?

— Тебе приходилось знать людей, которые выдержали восемь лет изолятора?

Он чешет в затылке, а потом говорит:

— Нет, но я знал многих, кто выдержал пять лет, а один — я это хорошо помню — вышел здоровым и уравновешенным после шести лет отсидки. Когда его освобождали, я работал в изоляторе.

— Спасибо.

— Не за что, — отвечает тюремщик. — Насколько я понимаю, у тебя восемь лет?

— Да, командир.

— У тебя один шанс: не быть ни разу наказанным.

Это очень важно. Да, я смогу выйти живым, если ни разу не получу дополнительное наказание. Наказание обычно заключается в сокращении рациона или полной отмене питания в течение определенного времени. Несколько таких наказаний, и ты обречен на смерть. Придется отказаться от кокосовых орехов, сигарет и даже записок.

Мне приходит в голову мысль: единственная помощь, которую я могу принять — это получение более сытных порций, чего, я думаю, не так трудно добиться, попросив друзей заплатить разносчикам супа. Эта мысль придает мне бодрости. Если эта затея осуществится, смогу наедаться досыта. Буду грезить и улетать из камеры, выбирая — чтобы не свихнуться — наиболее веселые темы для грез.

В 3 часа пополудни прибываем к островам. Уже на берегу замечаю желтое платье Жюльет. Комендант быстрыми шагами подходит ко мне и спрашивает:

— Сколько?

— Восемь лет.

— Бабочка, — спрашивает Деге, — сколько?

— Восемь лет изолятора.

Ни комендант, ни Деге ничего не говорят и не осмеливаются посмотреть мне в глаза. Подходит Глиани, хочет что-то сказать, но я опережаю его:

— Не присылай мне ничего и не пиши. С таким сроком мне нельзя рисковать.

— Я понимаю.

Уже тише я добавляю:

— Устрой так, чтобы в обед и ужин мне давали хорошие порции. Если тебе это удастся, то, возможно, еще увидимся. Прощай.

Я сам подхожу к первой лодке, которая отвезет нас в Сен-Жозеф. Все смотрят на меня, будто на гроб, который спускают в могилу. Никто не разговаривает. Во время короткой переправы я говорю Шапару то же, что сказал Глиани. Он отвечает:

— Это можно устроить. Держись, Пэпи, — и добавляет, — а что с Матье Карбонери?

— Председатель суда попросил произвести дополнительное расследование. Это хорошо или плохо?

— Думаю, хорошо.

Я нахожусь в первом ряду маленькой колонны из дюжины человек, которые выбираются на берег, чтобы отправиться в изолятор. Странно, чего я так тороплюсь попасть в свою камеру? Даже надзиратель говорит мне:

— Медленней, Бабочка. Можно подумать, что ты спешишь попасть в место, которое недавно оставил.

Прибываем.

— Раздеться! Я представляю вам коменданта изолятора.

— Очень жаль, что тебе пришлось вернуться, Бабочка, — говорит мне комендант, а потом обращается ко всем. — Ссыльные…

Он произносит свою обычную речь, потом снова подходит ко мне:

— Здание А, камера 127. Это лучшая камера, Бабочка, она находится напротив двери коридора, где много света и воздуха. Надеюсь, ты будешь вести себя хорошо. Восемь лет — срок немалый, но кто знает — может быть, скостят тебе год-два за примерное поведение. Я тебе этого от души желаю — ты смелый парень.

Итак, 127 камера. Она действительно расположена напротив большой зарешеченной двери, которая ведет в коридор. Теперь почти 6 часов, но все видно довольно ясно.

В этой камере, в отличие от первой, нет запаха гнили, и это меня приободряет. Бабочка, эти четыре стены будут смотреть на тебя в течение восьми лет. Не считай месяцы и часы — это бессмысленно. Тебе придется отсчитывать время каждые шесть месяцев. Шестнадцать раз по шесть месяцев, и ты снова свободен. Во всяком случае, у тебя еще одно преимущество: если ты здесь умрешь, и это случится днем, то ты, по крайней мере, умрешь при свете. Это очень важно. В темноте умирать невесело. Не жалей о том, что ты хотел вернуться к жизни, не жалей о том, что убил Селье. Может быть, будет объявлено помилование или начнется война, или случится землетрясение, или тайфун разрушит эту крепость. А почему бы и нет? Может быть, честному человеку удастся выбраться отсюда во Францию, и он сумеет растормошить французов, заставит их протестовать против этого узаконенного убийства. Может быть, это будет врач, который расскажет все репортерам или священнику? Как бы там ни было, Селье слопали акулы, а я здесь, и у меня есть еще надежда выбраться живым из этой могилы.

Раз, два, три, четыре, пять, — полкруга; раз, два, три, четыре, пять, — полкруга. Я снова шагаю. Сразу нахожу точный наклон головы. Пока я не убедился в том, что могу полагаться на усиленное питание, решил шагать всего два часа утром и два часа после обеда. Не стоит зря растрачивать энергию в первые дни.

Да, неприятно терпеть поражение на самом финише. Но ведь изготовление плота было только первой частью плана: предстояло преодолеть на нем сто пятьдесят километров. К тому же, удайся нам спустить плот на воду и окажись паруса из мешковины достаточно надежными, чтобы развить скорость в десять километров в час, мы добрались бы до суши за двенадцать — пятнадцать часов, но только при условии, что весь день должен был идти дождь, так как лишь в таком случае мы могли бы рискнуть развернуть парус. Пытаюсь разобраться во всем, что произошло, и обнаружить ошибку. Мне кажется, мы совершили две основные ошибки. Во-первых, столяру хотелось сделать слишком прочный, слишком надежный плот, для того, чтобы поместить в нем кокосовую скорлупу, и пришлось сделать нечто вроде двойного дна, что равнялось, пожалуй, строительству двух плотов. Появилась надобность в многочисленных деталях, которые требовали длительного времени для их изготовления.

Второй ошибкой, наиболее серьезной, было то, что мы не убили Селье в тот же день, когда возникли сомнения относительно него. Убей я его тогда, кто знает, где мы были бы сейчас! Даже если бы нас схватила береговая охрана в момент спуска плота, я получил бы три года, а не восемь. Где был бы я сейчас, окажись наш побег удачным — на островах или на материке? Поди знай. Быть может, беседовал бы сейчас с мистером Бовэном в Тринидаде или находился бы под покровительством епископа Ирене де Бруйана на Кюрасао, который мы оставили бы только будучи уверенными в том, что та или иная страна готова нас принять. А может быть, я мог бы добраться в маленькой лодке до моего племени гуахирос.

Я задремал довольно поздно и спал обычным сном. Жить, жить, жить. Как только начну предаваться отчаянию, мне надо три раза подряд повторить: «Пока ты жив, есть надежда».

Прошла неделя. Со вчерашнего дня чувствуются изменения в получаемой мною пище. В обед я получил великолепный кусок мяса, а вечером мне дали суп из одной чечевицы, почти без жидкости. Как ребенок, я повторяю про себя: «В чечевице много железа, и она полезна для здоровья».

Если так будет продолжаться, смогу шагать по двенадцать часов в сутки, а ночью, усталый, смогу гулять среди звезд. Нет, я не грежу, я на земле, и мне хорошо на земле. Я думаю обо всех заключенных, с которыми мне пришлось перезнакомиться. У каждого своя история. Я думаю о легендах, которые рассказывают на островах. Если мне когда-нибудь удастся вернуться на острова, непременно проверю одну из них: рассказ о колоколе.

Как я уже говорил, умерших заключенных не хоронят, а выбрасывают в море, в проливе между Сен-Жозефом и Королевским островом — в месте, которое кишмя кишит акулами. Мертвец завернут в мешок, а к его ногам привязана веревка с тяжелым камнем на конце. На носу лодки покоится прямоугольный ящик — всегда один и тот же. Приблизившись к месту церемонии, шестеро заключенных-гребцов поднимают весла и держат их в равновесии на уровне края бортов. Один из них наклоняет ящик, дверца приоткрывается, и труп соскальзывает в воду. Акулы тут же отгрызают веревку, и мертвец даже не успевает погрузиться. Он держится на поверхности, а акулы начинают кружить вокруг этого лакомого блюда. Пожирание трупа, по словам очевидцев, впечатляющее зрелище.

Одну деталь мне не удалось проверить: все, без исключения, заключенные утверждают, что акул привлекает звон колокола часовни. В обычный день в 6 часов вечера в этом месте нет ни одной акулы. Но если начинает звонить колокол по усопшему, сюда со всех сторон устремляются эти прожорливые хищники. Нет никакого другого объяснения этому факту. Будем надеяться, что мне не придется в один прекрасный день быть съеденным акулами при таких обстоятельствах. Меня не волнует, если это случится во время побега — я буду хоть на пути к свободе. Но после смерти в камере? Нет, этого допустить нельзя!

Благодаря своим друзьям я наедаюсь, самочувствие у меня прекрасное, и я могу шагать почти без перерыва с 7 часов утра до 6 вечера.

Ходьба помогает мне, а усталость, которую я ощущаю — здоровая усталость, позволяющая мне предаваться грезам наяву. Вчерашний день, например, я провел в поле маленькой ардешской деревушки Фавр. Довольно часто, после смерти матери, я приезжал туда на несколько недель: моя тетушка, сестра матери, работала в местной школе.

Я ясно вижу желтый цвет ее платья. Слышу шелест ветра в кронах деревьев, сухой звук каштана, упавшего на землю и мягкий звук каштана, опустившегося на груду листьев. Огромный кабан показался среди деревьев и так напугал меня, что я бегом пустился домой, теряя по пути часть собранных грибов. Да, я провел весь день в Фавре с тетушкой и другом-пастушком, Жюльеном.

Первые шесть месяцев позади. Я обещал себе вести счет по шести месяцам и обещание сдержал. Только сегодня я сменил шестнадцать на пятнадцать…

Итак, за шесть месяцев не произошло ничего необычного. Я получаю одну и ту же еду, но всегда в больших количествах, и мое здоровье пока не пострадало. Неприятно только целыми днями слышать хрипы и стоны заключенных. Я отрезал два кусочка мыла и заткнул ими уши, чтобы не слышать душераздирающих криков. Но уши начинали болеть, и через день-два в них появилась жидкость.

Впервые за время моего пребывания на каторге я унижаюсь и прошу тюремщика принести мне воск, который поможет мне не слышать вопли несчастных. Назавтра он приносит мне кусок воска размером с орех. Я больше не слышу крики сумасшедших, и это здорово облегчает мою жизнь.

За шесть месяцев я хорошо научился обращаться с многоножками. Им удалось укусить меня всего один раз. Когда, проснувшись, я обнаруживаю, что одна из них как ни в чем ни бывало разгуливает по моему обнаженному телу, я стараюсь сдерживать себя. Привыкнуть можно ко всему, но в данном случае требуется особое самообладание, так как прикосновение к телу этих животных очень неприятно. Однако, если схватить их неправильно, они могут укусить. Лучше терпеливо ждать, пока они не покинут моего тела и не сползут на пол. Тогда я их разыскиваю и топчу.

Иногда меня преследует навязчивая мысль. Почему я не убил Бебера Селье в тот же день, когда у меня появились первые сомнения? Я начинаю спорить сам с собой, спрашивать, имел ли я право убивать. В итоге я прихожу к выводу: цель оправдывает средства. Моей целью был побег, мне удалось построить великолепный плот и спрятать его в надежном месте. Отплытие было делом нескольких дней. Как только мне стало известно, что Селье может донести, я должен был, не колеблясь, убить его. А если бы я ошибся? Убил бы ни в чем не повинного человека. Но как можешь ты, осужденный на пожизненную каторгу, на восемь лет изолятора, останавливаться перед укорами совести?

Кем ты себя считаешь, человек, к которому относятся как к отбросу общества? Может быть, они иногда и говорят о «случае с несчастным Бабочкой» в 1932 году. «Знаете, коллега, в тот день я был не в духе, а обвинитель Прэдель наоборот, блистал. Это поистине достойный противник».

Я слышу это так ясно, будто стою рядом с господином Реймондом Хюбертом и другими адвокатами в коридоре суда.

Моя семья, наверно, затаила на меня обиду из-за трудностей, которые возникли у нее после моего ареста. В одном я уверен: мой бедный отец не жалуется на то, что сын взвалил ему на плечи слишком тяжелую ношу. Он не обвиняет сына, несмотря на то, что как учитель уважает закон и даже преподает его. Я уверен, что в глубине души он думает: «Сволочи, вы убили моего сына! Хуже того — вы приговорили его к смерти на медленном огне, в его двадцать пять лет».

Этой ночью название «Людоед» соответствовало острову как нельзя более кстати. Двое в эту ночь повесились, а третий удушил себя, сунув тряпку в рот и ноздри.

Прошло еще шесть месяцев. Я отмечаю это событие, красиво выводя гвоздем на стене «14». Здоровье у меня пока отличное, я не падаю духом и очень редко впадаю в депрессию. Опасные мысли я научился прогонять, быстро отправляясь в путешествие. Во время этих тяжелых минут мне очень помогает смерть Селье. Я говорю себе: я жив, жив, я жив и должен жить, чтобы выйти отсюда и в один прекрасный день сделаться свободным человеком. Тот, кто помешал мне бежать, мертв и никогда уже не станет свободным человеком. Я выйду из изолятора, когда мне будет тридцать восемь лет — возраст вполне подходящий для побега, а в том, что следующий побег будет удачным, я не сомневаюсь.

Раз, два, три, четыре, пять — полкруга; раз, два, три, четыре, пять — еще полкруга. В последнее время у меня чернеют ноги и кровоточат десны. Стоит ли проситься к врачу? Большим пальцем я надавливаю на голень, и на ней остается след, будто я полон воды. Вот уже неделю я не могу шагать, как прежде по десять — двенадцать часов: уже после шести часов я смертельно устаю. Когда я чищу зубы шершавым полотенцем и мыльной водой, я испытываю сильные боли, и из десен сочится кровь. Вчера из верхней челюсти выпал зуб.

Следующие шесть месяцев заканчиваются настоящей революцией. Вчера нам приказали высунуть головы в окошко, а потом по коридору прошел врач, подходя к каждому и заставляя открывать рот. Сегодня утром, когда я отмечал окончание третьей шестерки месяцев, открылась дверь, и мне сказали:

— Выходи, встань у стены и жди.

Я был первым. За мной вышло около шестидесяти человек. «Пол-оборота влево!» Я оказываюсь в конце вереницы заключенных, которая направляется во двор.

9 часов. Молодой врач в рубашке цвета хаки сидит посреди двора у маленького деревянного столика. Возле него два заключенных-санитара и один надзиратель-санитар. Никого, в том числе и нового врача, я не знаю. Церемония совершается в присутствии десяти стражников с ружьями в руках. Комендант и главные надзиратели стоят и смотрят, но не говорят ни слова.

— Всем раздеться! — кричит главный надзиратель. — Вещи под мышки. Первый, фамилия?

— X.

— Открой рот, стой прямо. Вырвите ему три зуба. Сначала йод, потом метиленовый синий. Два раза в день перед едой — настойку кохлеарии.

Я последний.

— Твое имя?

— Шарьер.

— Ты единственный здесь в приличном состоянии. Только что прибыл?

— Нет.

— Сколько времени ты здесь?

— Восемнадцать месяцев.

— Почему ты не такой худой, как остальные?

— Не знаю.

— Хорошо, я сам тебе скажу. Ты или питаешься лучше, или меньше ноешь. Открой рот. Два лимона в день — один утром, другой вечером. Высасывай лимоны, а сок размазывай по деснам. У тебя цинга.

Мои десны прочищают йодом, метиленовым синим, а потом дают мне лимон, и я последним возвращаюсь в камеру.

Это настоящая революция. Вывести больных во двор, позволить им видеть солнце, показать врачу, когда их не разделяет толстая стена — дело неслыханное в изоляторе. Что происходит? Неужели нашелся врач, который отказался подчиниться бесчеловечным приказам? Имя этого врача, который впоследствии становится моим другом — Герман Гюберт. Он умер в Индокитае. Об этом мне сообщила из Маракаибо его жена через много лет после нашей первой встречи.

Каждые десять дней мы выходим на солнце. Нас осматривает врач и всегда лечит одними тем же методом: йод, метиленовый синий, два лимона. Мое состояние не ухудшается, но и особого улучшения я не чувствую. Я все еще не в состоянии шагать более шести часов в день, а десны опухшие и черные. Мои настойчивые просьбы дать мне настойку кохлеарии все время остаются без ответа.

Однажды, ожидая своей очереди, я заметил, что дерево, в тени которого я скрываюсь от солнца, это дерево лимона без плодов. Я отрываю листок, жую его, а потом, как бы невзначай, отрываю целую ветку с листьями. Когда врач вызывает меня, я сую ветку в зад и говорю врачу:

— Доктор, не знаю, из-за лимонов ли это, посмотри, что растет у меня на хвосте.

Я поворачиваюсь и показываю ветку с листьями. Тюремщики покатываются со смеху, а главный надзиратель говорит:

— За оскорбление врача ты будешь наказан, Бабочка.

— Нет, нет, — говорит врач, — не надо наказывать его, я ведь не жалуюсь. Ты хотел сказать, что не хочешь больше лимонов?

— Да, доктор, мне надоели лимоны, я не выздоравливаю. Я хочу попробовать настойку кохлеарии.

— Я тебе не давал этой настойки, так как ее у нас недостаточно, и она нужна для тяжелобольных. И все же я дам тебе по одной ложке в день, но лимоны продолжай есть тоже.

— Доктор, я видел, что индейцы едят морские водоросли, которые растут и на Королевском острове. Их можно, наверно, найти и на Сен-Жозеф.

— Индейцы едят их в вареном виде или сырыми?

— Сырыми.

— Хорошо. Будешь каждый день получать водоросли. Комендант, я хочу, чтобы этого человека не наказывали, полагаюсь на вас.

— Порядок.

Совершается чудо. Каждые восемь дней мы два часа гуляем на солнце, стоим в очереди к врачу, видим лица, перекидываемся словом-другим; кто мог мечтать о таком? Мертвые встают и гуляют на солнце, заживо погребенные могут, наконец, сказать несколько слов.

Однажды утром открываются двери. Каждый должен стоять на пороге своей камеры.

— Изолированные, — раздается голос, — визит губернатора!

Высокий мужчина, убеленный сединой, медленно проходит по коридору в сопровождении пяти офицеров, врачей и священника. Ему представляют осужденных на длительные сроки и рассказывают о совершенных преступлениях. Неподалеку от моей двери поднимают человека, который не может стоять. Это Гравье. Один из военных замечает:

— Но ведь это настоящий скелет.

Губернатор отвечает:

— Все в ужасном состоянии.

Делегация приближается ко мне. Комендант говорит:

— Этот посажен на самый длительный срок.

— Как тебя зовут? — спрашивает губернатор.

— Шарьер.

— На какой срок тебя посадили?

— На восемь лет за кражу государственного имущества и убийство. Три и пять лет.

— Сколько ты уже отсидел?

— Восемнадцать месяцев.

— Как он себя ведет?

— Хорошо, — отвечает комендант.

— Как его здоровье?

— Его состояние удовлетворительно, — отвечает врач.

— Ты хочешь что-то сказать?

— Да. Эти бесчеловечные порядки не к лицу Франции.

— Почему?

— Здесь жуткая тишина, нет прогулок и до последнего времени не было медицинского обслуживания.

— Веди себя хорошо, и тебя, возможно, помилуют, если я все еще буду губернатором.

— Спасибо.

С этого дня, по приказу губернатора и главного врача, мы ежедневно выходим на прогулку и купаемся на берегу моря в месте, отгороженном большими камнями от акул.

Каждое утро мы спускаемся, совершенно голые, к месту купания. Жены и дети надзирателей сидят в это время дома.

Это продолжается уже месяц. Лица людей совершенно изменились. Час на солнце, купание в соленой воде и возможность разговаривать каждый день совершенно изменили облик этого стада — людей, больных физически и душевно.

Однажды, возвращаясь в изолятор, мы слышим отчаянный женский крик и два выстрела.

— Спасите! Моя девочка тонет!

Крики доносятся со стороны причала — цементного языка, вдающегося в море, к которому привязывают лодки. Раздаются новые крики:

— Акулы!

Еще два пистолетных выстрела. Все смотрят в сторону, откуда раздаются крики о помощи. Не раздумывая, я отталкиваю одного из надзирателей и бегу, совершенно голый, по направлению к причалу. Вижу двух женщин, жутко кричащих, и троих надзирателей — арабов.

— Прыгайте в воду! — кричит женщина. — Она недалеко! Я не умею плавать, иначе я бы прыгнула. Банда трусов!

— Акулы! — говорит один из тюремщиков и снова стреляет.

Маленькая девочка в бело-синем платьице плывет на воде, и ее медленно уносит слабое течение. Ее несет прямо к водовороту. Стражники стреляют, не переставая, и, наверно, перебили немало акул, так как возле малышки вспенилась вода.

— Не стреляйте! — кричу я.

Я прыгаю в воду. Приближаюсь к девочке, которая держится на воде, благодаря платьицу, и сильно колотит ножками, чтобы отогнать акул. Я нахожусь на расстоянии всего тридцати или сорока метров от нее, когда прибывает лодка, вышедшая с Королевского острова. Лодка опережает меня, приближаясь к девочке. Я плачу от гнева и даже не думаю об акулах, когда меня втаскивают в лодку. Напрасно рисковал жизнью.

Но через месяц доктор Герман Гюберт вдруг принимает решение освободить меня от пребывания в изоляторе по состоянию здоровья.