Безумен род людской

По правде говоря, любовь и разум в наши дни плохо ладят.

«Сон в летнюю ночь» Акт III, сцена 1

Глава четвёртая

Я тщательно готовился к понедельнику. Рано проснувшись, я почувствовал дрожь предвкушения, не только потому, что наконец начал репетировать мужскую роль, а потому что мы будем репетировать в особняке лорда-камергера в Блэкфрайерсе, а именно там работала Сильвия. Я попытался вызвать её облик в воображении, но хотя вспомнил серые глаза, пухлые губы, светло-каштановые волосы и озорную улыбку, не сумел воспроизвести лицо целиком. В моём воображении не предстала картина, но сегодня я смогу увидеть её снова. Сильвия!

Я обтёрся влажной тканью и почистил зубы, натирая их костной пастой каракатицы так усердно, что закровоточили дёсны. Я надел свежевыстиранное служанкой Агнес бельё — она всякий раз краснела, встречая меня на лестнице или на кухне в задней части дома вдовы Моррисон. Хромая Агнес была на год-два старше меня, рябая, с жидкими каштановыми волосами. Я иногда помогал ей донести воду из приходской водокачки, и она заикалась и краснела.

Я надел свои самые чистые чулки, тёмно-серые, и подвязал их лентами из белого шёлка, а поверх них — пару чёрных штанов на подкладке, позаимствованных из гримёрки «Театра». Вся чёрная одежда стоила дорого из-за краски, а штаны были красивые, хотя сильно поношены и кое-где залатаны тёмно-синей тканью, почти чёрной. Я надел белую льняную рубашку и камзол в серо-жёлтую полоску с рукавами, пришитыми к плечам белой тесьмой с серебром. Серебряное шитье! Я улыбнулся, когда вспомнил возчика Неда, рассказывающего матери о серебряном шитье моего брата, хотя, несомненно, его украшения были честно куплены, а мои украдены из гримёрки. Камзол, как и штаны, принадлежал «Театру», и я надеялся, что все пайщики позабудут об одежде, а также надеялся, что они позабудут о жилете горчичного цвета с серебряными пуговицами, который я носил поверх камзола. Пуговицы служили исключительно для украшения, поскольку жилет был поношенным, а поверх я пришил белую присборенную ленту вместо воротника. Я почистил пыль с широкополой шляпы из тёмно-серого фетра, застегнул чёрный кожаный пояс на талии и повесил нож в ножнах рядом с пряжкой, затем натянул свои лучшие сапоги высотой до колена, чтобы грязь не попадала на штаны.

— Святые небеса! — воскликнула вдова Моррисон, увидев меня на кухне. — Вы только посмотрите! Ты на свадьбу собрался, Ричард? — Она вытянулась и поправила ленту. — Женишься что ли?

Я положил на стол шиллинг.

— Знаю, я должен вам больше.

— Да. — Шиллинг исчез как по волшебству. — Ричард, ты можешь заложить эту одежду.

— Он выглядит прекрасно, — пробормотала Агнес.

— Не знаю, как он позволяет себе выглядеть прекрасно, — сказала вдова. — Он не может заплатить за жильё, но может наряжаться. Думаю, ты и перекусить хочешь? — спросила она. — Ты ведь не собираешься умереть от голода до того, как заплатишь мне, правда?

— Было бы неплохо, — сказал я смиренно.

Вдова отрезала кусок хлеба.

— Ты сегодня репетируешь?

— В доме лорда-камергера, — сказал я небрежно, как будто репетировал там каждый день. — В его особняке в Блэкфрайерсе.

— Ого! — просияла она. Любое упоминание об аристократии привлекало внимание вдовы, а рассказ о представлении перед королевой стоил арендной платы за целую неделю.

— Это хорошо, милый, — произнесла она и вознаградила меня, намазав несколько капель жира на хлеб. — Ну-ка, расскажи мне всё об этом.

— Он кузен королевы, — сказал я, пользуясь своим преимуществом.

— Это я знаю, милый, — сказала она.

Вдова Моррисон — яркая и бесцеремонная женщина с чёрными волосами, раньше она была замужем за актёром.

— Я встречала его милость, — сказала она, — когда был жив мой муж, упокой Господи его душу. — Она перекрестилась. — Очень любезный человек.

— Ваш муж?

— Разумеется, он был любезным. Боже, я смотрю на этих новых актёров, и мне хочется, чтобы мой мистер Моррисон был ещё жив. Он мог зажечь публику одним жестом! — Она шмыгнула носом. — А его голос! Он мог призвать ангела с небес этим голосом. Никакого шарканья и бормотания, как, бывает, играют сегодня. И его милость платил щедро. Спасибо тебе за арендную плату, милый.

Накануне я принёс брату скопированную роль Титании, и к моему удивлению, безо всякого напоминания дал мне обещанные два шиллинга. Сначала он просмотрел мою работу и одобрительно хмыкнул.

— Ты переписываешь хорошо, — сказал он, а потом неожиданно спросил, понравилось ли мне то, что я скопировал. Сомневаюсь, что его действительно заботило моё мнение, он просто хотел услышать какую-нибудь похвалу.

— Понравилось, — ответил я, а потом вспомнил совет отца Лоуренса быть добрее к брату. — Особенно мне понравилось... — начал я, но запнулся.

— Да?

— «Водить круги под свист и песни ветра», — процитировал я.

Он улыбнулся.

— Иногда, — сказал он, — слова приходят непонятно откуда. Мне тоже нравится эта строчка. — Он добавил скопированные мною страницы к стопке бумаг на столе. — Спасибо, и увидимся завтра.

Я указал на бумаги.

— Там есть роль Фрэнсиса Дудки?

— Все роли здесь.

— Могу я взглянуть?

— Посмотришь завтра, — сказал он, и его голос снова стал обычным, — и не опаздывай.

Опаздывать? Когда в Блэкфрайерсе Сильвия? Если бы я мог, то отправился бы в Блэкфрайерс в воскресенье и ждал всю ночь, чтобы ещё раз увидеть Сильвию, но вместо этого в понедельник я встал пораньше, оделся, чтобы произвести впечатление, поблагодарил вдову, взял предложенный хлеб с жиром, глотнул разбавленного эля и поспешил. Я перепрыгнул сточную канаву и не упал в неё, затем проследовал протоптанной зрителями тропой по Финсбери-филдс, где ветряные мельницы скрипели от южного ветерка. День выдался холодный, но светило солнце, и это казалось хорошим предзнаменованием. Прачки разложили тяжёлые льняные простыни по земле для просушки, их охраняли мальчишки с большими собаками. Как всегда, над городом висела густая дымка, но солнце всё ещё бросало острые тени от зубчатых стен Мургейта. За воротами мне пришлось идти медленнее, потому что на улицах сновало много людей. Благодаря позаимствованному наряду я выглядел богаче, и ученики зазывали меня, предлагая серебряные тарелки, лён, седельное снаряжение, перчатки или тонкое французское кружево. Я не обращал на них внимания и уверенно шёл по городу, но всегда вспоминал про страх во время первого приезда. Теперь никто не обращался ко мне, никто не угрожал, потому что через семь лет я стал лондонцем. Для озиравшихся и крепко сжимавших свои кошельки новичков я выглядел лондонцем. Они пугались нищих, многие из которых получили тяжелые ранения на войне в Ирландии или Нидерландах, и почти все голодали.

Это была долгая прогулка. Театр лежал к северу от города, на его восточной стороне, а Блэкфрайерс находился на реке рядом с западными стенами. Я ненавидел Блэкфрайерс и, обойдя надвигающуюся громаду святого Павла, спустился по Картер-лейн в сторону Эддл-хилла. Именно там жил сэр Годфри, в огромном каменном доме рядом с церковью святого Бенета. Однажды во сне я с удовольствием всадил клинок ему в живот. Я часто об этом думал: как посмотрю в его испуганные глаза, когда дерну клинок вверх, как он будет просить у меня пощады, а я с улыбкой откажу. Потом я совсем забыл про сэра Годфри, когда повернул на Сент-Эндрю-хилл, где располагался городской особняк лорда-камергера. Огромный дом когда-то был монастырём и стоял на западной стороне улицы, прямо над рекой. Раньше я не бывал в доме, но найти его оказалось несложно, потому что над главными воротами виднелась вырезанная из камня большая белая роза. У ворот толпились просители и стояли два человека в ливреях и с алебардами.

Когда я пробирался мимо цепляющихся рук попрошаек, один из стражей обратился ко мне:

— Куда идёшь?

— Я...

— Ты из актёров? — прервал он меня.

Он был похож на мрачного зверя, бородатое лицо очерчивал плотно прилегающий шлем.

— Да.

— Тогда пройди через задний ход, приятель. — Он ухмыльнулся, оглядывая меня сверху донизу, явно не впечатлённый моей прекрасной одеждой. — Через задний ход, — снова очень медленно повторил он. Он переместился с ноги на ногу, и на клинке алебарды блеснул солнечный свет. — Это на Уотер-лейн, — добавил он, резко дёрнув головой в шлеме, — и тебе туда.

Я повернулся, но меня снова остановили.

— Мы приближённые его милости! — раздался голос. Мы входим в дом его милости, когда хотим, где хотим и через те ворота, которые захотим.

Это был Алан Раст, он схватил меня за руку и развернул обратно к внушительной арке.

— Ты хочешь... — начал мрачный стражник.

— Доложить его милости о твоём нахальстве? — закончил предложение Раст. — Как тебя зовут, приятель? — Оба стражника выглядели смущёнными. — Нас вызвали, приятель, — сказал Раст человеку, который меня развернул, — нас вызвал его милость, и он не слишком обрадуется, когда услышит, что вы нас задержали. Ворота, будьте добры! Он указал на маленькую калитку в одной из двух массивных створок. — Живей, приятель! Живей!

Он воспользовался своим голосом короля-тирана, и мрачный страж поспешил открыть калитку и не стал спорить.

— Проходите, господин Дудка, — приказал мне Раст.

Я ступил в освещённый солнцем внутренний двор. Алан Раст шёл следом и предоставил стражнику возможность закрыть за ним калитку. Он улыбался.

— Вот это — вход, — сказал он. — Пользоваться входом для прислуги на Уотер-лейн, ещё чего! За кого он нас принимает? За судомоек его милости? Куда, чёрт возьми, нам теперь идти?

Я видел только один вход в особняк со двора и указал на него.

— Туда, мне кажется.

— Мне тоже. — Он пошёл через вымощенный камнем двор. — Солнце! Я уже позабыл, как оно выглядит. Солнечный свет, и никакого дождя!

— Никакого дождя! — радостно согласился я.

Лето и осень выдались прохладными и сырыми, а значит, урожай снова будет скудным. Народ голодал, я слышал на улицах болтовню про погромы богатых домов. Цены росли, ходили слухи, что в Лондоне войска уже безжалостно подавили бунт, а вожаков повесили без лишних слов. Однако театры всё ещё наполнялись.

К внушительному арочному проёму вёл короткий лестничный пролёт в несколько каменных ступеней. Алан Раст постучал в запертую дверь кулаком, потом окинул меня взглядом.

— Вижу, ты приоделся по случаю, Ричард.

— Надеюсь, прилично, — уклончиво ответил я.

— Прилично! — в его голосе звучала насмешка. — Дай бог нам всем такой обходительности. Да где эти чёртовы люди? — Он снова заколотил в дверь, и опять без ответа. — Ты, должно быть, счастлив играть Фрэнсиса Дудку?

— Очень.

— Это хорошая роль, — сказал он с энтузиазмом.

— Брат говорил мне, что он любовник, да? — задал я вопрос с надеждой, что он побольше расскажет мне о персонаже.

— Дудка — любовник, конечно, — серьёзно сказал Раст, — и если бы пьеса была не комедией, можно было бы даже назвать его трагическим любовником.

— Трагическим?

Я был заинтригован.

Раст заколотил в плотно закрытую дверь.

— Все спят что ли?

И тут мы услышали, как открывают засов. Дверь отворилась, выглянула встревоженная женщина.

— Господа?

— Нас вызвали в большой зал, — важно объявил Раст.

— Да, милорд, — ответила женщина, открывая двери пошире.

Она была немолода, а в руке держала берёзовый веник. При виде моей одежды она подпрыгнула в реверансе.

— А где большой зал, дорогуша? — поинтересовался Раст, проходя через длинный коридор, выложенный каменной плиткой и увешанный гобеленами.

— Прямо, милорд, — женщина указала на широкий коридор. — Вон туда.

— Мы навечно останемся у тебя в долгу, — сказал Раст и повёл меня по коридору, который заканчивался у большой двойной двери. Он распахнул обе створки и резко остановился. — Боже, — сказал он после долгой паузы. — О боже! — Мы добрались до большого зала, очевидно, первыми из труппы. — О боже! — повторил Раст.

Зал был огромным, сумрачным и грандиозным. Элегантно вырезанные дубовые балки поддерживали высокую крышу, каждая украшена белыми резными розами, обрамленными сусальным золотом. Стены обшиты панелями и завешены великолепными гобеленами со сценами охоты, а между гобеленами висели древние мечи, копья и секиры, создавая узоры.

Мы прошли с длинной стороны зала. Напротив зиял очаг, его края и каминная полка выполнены из резного белого мрамора, окружающего почерневшее от огня пространство, в котором можно зажарить и быка. Огонь не горел, в камине были только две огромные железные подставки для дров в огромной куче золы. В центре зала стоял длинный стол в окружении стульев с высокими спинками. Я их пересчитал: тридцать шесть; слева от нас находилась галерея для менестрелей, пара дверей под ней вела в остальную часть особняка. На противоположном конце зала, смотрящем на юг, виднелось большое окно, выступающее из стены, к нему вела пара резных деревянных ступеней.

— Чтобы смотреть на реку, — сказал Раст. Там было мягкое сиденье в широком эркере, единственное окно в похожем на пещеру зале. — Только одно окно? — удивился Раст. — Подумать только, сколько приходится тратить на свечи! — Он подошёл к тёмному пространству под галереей менестрелей, чтобы оценить длину зала. — Да будет свет! — громко сказал он и хмыкнул. — Здесь эхо. Но когда зал наполнится свадебными гостями, будет не так плохо. Ты когда-нибудь играл в свадебной пьесе?

— Нет.

— Я это ненавижу, — проворчал он, — терпеть не могу.

— Почему?

— Потому что вся публика напивается, вот почему. Эти ублюдки начинают пить ещё до полудня, а к вечеру, когда нам играть, уже либо шатаются, либо остолбенели. Всё равно что играть в зале, полном пердящих трупов. — Он прошёлся по залу, громко стуча по каменным плитам, потом по короткой лестнице вскарабкался к эркерному окну и теперь глядел сквозь него на скрытое в тумане солнце над Темзой. — И ведь у них привилегии, Ричард. Ты не смеешь велеть им заткнуться. Заскучают — проболтают всю пьесу. Единственное, что способно заставить их сидеть смирно — присутствие королевы. И ещё удовольствие от спектакля. Тогда будут сидеть тихо.

— А королева будет?

Он пожал плечами.

— Кто знает? Она ведь кузина лорда Хансдона, так что возможно. Надеюсь. Терпеть не могу играть перед залом, полным щебечущих лордов.

— Зачем нас нанимать, если они не смотрят? — спросил я.

— Просто показать, что могут себе это позволить. Мы — те жемчужины, которые рассыпают перед свиньями.

Я поднялся вслед за ним по ступеням.

На реке, кишащей мелкими лодками перевозчиков, поблёскивал солнечный свет. Вниз по течению шла большая баржа под парусом, должно быть, откуда-то из провинции, гружёная зерном или овощами. Между судами сновали лебеди. На южном берегу виднелась арена для травли быков собаками, ужасающе похожая на «Театр», а на западе — новый игровой дом, который строил Фрэнсис Лэнгли. Здание возвышалось над маленькими домами южного берега, хотя каменные стены все ещё не были достроены и как паутиной покрыты сетью деревянных лесов.

— Ты только взгляни, какой он здоровенный, — презрительно произнёс Раст. — Чтобы его заполнить, нужно не меньше трёх тысяч зрителей!

— Ему понадобятся актёры, — сказал я, вспомнив разговор с преподобным Венейблсом.

Казалось, Раст меня не слышал. Он смотрел вдаль на строительные леса.

— Двадцать лет назад, — произнес он, — в Лондоне не было театра. И нигде не было. Мы играли на постоялых дворах, три раза в неделю. Понедельник в Глостере, среда в Вустере, суббота в Уорике, и одну и ту же чушь можно было сыграть во всех трёх местах. Теперь мы играем для одной и той же аудитории неделю за неделей, и нам нужно что? Тридцать, сорок пьес в год? Где Лэнгли собирается их найти? Ему не нужны актёры, актёров навалом, ему нужны люди, которые могут писать пьесы, а такие люди не растут на деревьях. Если хочешь заработать, сынок, — он слегка ударил меня по руке, — не трать время, чтобы скакать на сцене, пиши чёртовы пьесы! Вот где деньги.

— Я не умею писать.

— Слава богу, твой брат умеет. Я просто хочу, чтобы он писал больше. Зверя нужно кормить.

— Зверя?

— Публику. Огромный зверинец, который всегда жаждет чего-нибудь новенького.

Прибывали остальные актёры, проходя через двери под галереей менестрелей. Я слышал их потрясенные возгласы, когда они разглядывали большой зал. Кит Сондерс и Саймон Уиллоби забрались на длинный стол и танцевали по нему, сцепив руки и кружась, они рассмеялись, когда чуть не упали. Суфлёр Исайя Хамбл перетасовывал бумаги на конце стола и возмутился, когда Саймон Уиллоби танцевал слишком близко к его тщательно уложенным стопкам. Алан Раст спустился и присоединился к моему брату и Уиллу Кемпу, которые стояли рядом с потухшим камином, а потом к ним подошёл благообразный седой человек в ливрее с белой розой лорда Хансдона. Он обернулся, хмуро глядя на Кита и Джона.

— Эй, мои юные друзья, — строго сказал он, — этот стол полированный. Поберегите его!

— Он говорит, уберите свои паршивые ноги со стола, — проворчал Уилл Кемп.

Я наблюдал за двумя мальчиками с высоты эркера и почувствовал волну удовольствия. Наконец-то я сыграю мужчину! Я больше не мальчик. Я актёр, мужчина, человек лорда-камергера! До сих пор я был «ни рыба, ни мясо», не ученик и не должным образом нанятый человек. Меня просто терпели, как младшего брата пайщика, но теперь у меня есть настоящая роль. Я спустился по короткой лестнице, решив показать, что заслужил доверие. Я уж постараюсь, чтобы пайщики меня оценили.

— Нам нужны свечи, — нерешительно сказал Исайя Хамбл, — это возможно? Извините, а то очень темно.

— Свечи уже несут, — ответил человек в ливрее.

На нём было тёмно-серое одеяние, подбитое мехом, и показывающая статус цепь на шее.

— А огонь? — спросил брат. — Здесь так холодно.

— Уверен, его милость позволит разжечь камин.

— Благодарю вас, — произнёс мой брат и постучал по столу, привлекая всеобщее внимание.

— Садитесь, садитесь! И благодарю за то, что вы здесь в столь ранний час.

В ответ раздались смешки. Все разместились — пайщики в одном конце, мальчишки в другом, наёмные актёры посередине. Я сел между Джоном Дюком и Джоном Синкло, наёмными.

— Я хотел собрать всех вас здесь, — продолжал брат, когда стих скрежет стульев, — чтобы вы увидели место, где мы будем играть. Конечно, оно будет выглядеть немного иначе. Его милость дал нам разрешение установить подмостки. — Брат обернулся к седовласому человеку в ливрее лорда Хансдона, и тот кивнул. — Позвольте представить вам Уолтера Харрисона, управляющего его милости, который будет присматривать за соблюдением порядка, пока мы здесь. Желаете что-нибудь сказать? — спросил он управляющего.

Стоявший до сих пор в тени Харрисон выступил вперёд и теперь сурово глядел на нас.

— Его милость приветствует вас, — начал он. — Вы можете свободно использовать это пространство для своих упражнений.

— Репетиций, — раздражённо поправил Джон Синкло, но не слишком громко, чтобы не услышал управляющий.

— Вы можете приходить сюда и уходить через ворота с Уотер-лейн, — продолжал Харрисон, — и подходить в зал через буфетный коридор, а не через главный вход, как поступили сегодня некоторые.

— Виновен, — с насмешкой сказал Алан Раст.

— Буфетный коридор ведёт вот к этим дверям, — Харрисон указал на две двери под галереей для музыкантов. — За ними — лестница на галерею менестрелей, ею тоже можете пользоваться. Я правильно понял, вы хотите использовать и её? — обратился он к моему брату, и тот кивнул. — На этом всё, — жёстко заключил Харрисон. — В вашем распоряжении конюшенный двор, буфетный коридор, коридор за теми дверями, галерея и этот зал. Весь остальной дом для вас закрыт.

— Ну, а где нам мочиться? — бесцеремонно спросил Уилл Кемп.

— В конюшенном дворе, — сказал Харрисон.

— Что нам использовать как гримёрку? — мрачно спросил Джордж Брайан.

Его сломанный нос заживал, хотя всё ещё оставался распухшим, и синяк пока не совсем сошёл.

Ответил мой брат:

— Его милость позволил нам поставить под галереей новую стену, большая часть пространства под галереей станет нашей гримёркой. Сцена разместится перед этой новой стеной. Там будет три двери. Большая посередине и две поменьше — с боков.

— Совсем как в «Театре», — вставил Джон Хемингс.

— Да, совсем как в «Театре», — согласился брат.

— Это длинная пьеса, — поднявшись с места, вмешался Уилл Кемп, обращаясь ко всем. Ему нравилось демонстрировать свой авторитет. Ну конечно, он же пайщик, и, по его мнению, брат уже достаточно долго говорил. — В ней много ролей. Значит, многие из вас будут просто сидеть тут без дела и плевать в потолок, пока другие репетируют. И вы будете вести себя тихо? Да я гляжу на ваших учеников...

— Разрешите? — Уолтер Харрисон вопросительно взглянул на моего брата, но ответил ему опять Уилл Кемп.

— Говорите, господин управляющий!

— Его милость, — сказал Харрисон, — дал указания, очень строгие указания, чтобы никто из домашних не присутствовал при ваших упражнениях. Конечно, он и её милость читали пьесу, и она им понравилась, но он желает, чтобы для всех остальных в доме она стала сюрпризом в день свадьбы. Я знаю, что леди Элизабет приходила в «Tеатр» и беседовала с вами, но содержание пьесы ей неизвестно, и она не должна его узнать. Если увидите слуг, присутствующих здесь или слушающих с галереи, попросите их удалиться. Вам следует настаивать, чтобы они удалились, — твёрдо повторил он, и я поморщился. Я так старательно наряжался в надежде увидеться с Сильвией, служанкой Элизабет Кэри, но, похоже, напрасно. — Единственным исключением, — продолжил управляющий, являются сопровождающие мальчиков наставники.

— Мальчиков? — с ужасом в голосе переспросил Уилл Кемп.

— Будет музыка, — пояснил мой брат, — и хористы его милости будут петь в хоре эльфов.

— Боже, помоги нам, — прорычал Уилл Кемп.

— Хор эльфов танцует? — спросил Ральф Перкинс, обучающий танцоров в «Театре».

— Они будут танцевать, Ральф, и ты покажешь им как. А теперь, — мой брат шагнул вперёд, мягко демонстрируя свою власть над Уиллом Кемпом, — у нас мало времени, потому что нам нужно быть в театре после полудня, но мы прочитаем, сколько успеем. Вы можете держать свои роли, держать их и учить.

— Вызубрите их, — проворчал Уилл Кемп.

— И не теряйте роли, — проворчал мой брат.

— Скажи, о чём пьеса, — все ещё стоя обратился Кемп к моему брату.

— Это свадебная пьеса, — ответил тот, — и всё действие происходит как-то ночью в Афинах.

— В Афинах? — переспросил Джордж Брайан. Он нахмурился. — Почему в Афинах?

— Потому что в Афинах нет чёртова дождя, — сказал Уилл Кемп.

— Дождь есть везде.

— Афины во Франции? — спросил Саймон Уиллоби.

Мой брат ударил по столу, чтобы остановить болтовню.

— Мы начнём с «подгонки» пьесы, — сказал он, имея в виду распределение ролей каждому актёру. — История начинается во дворце Тезея, герцога Афинского, женатого на Ипполите, царице амазонок.

— Это я, — живо откликнулся Томас Белте с ученического конца стола.

— Мистер Хамбл, прошу, — сказал мой брат, и Исайя аккуратно вытащил две пачки бумаг из стопки на столе и положил первую перед Джорджем Брайаном. Все мы попытались по количеству страниц предположить, велика ли роль Тезея. Она показалась существенной.

— Я должен всё это выучить? — спросил Джордж, просматривая страницы.

— Если только не предпочтёшь играть Горчичное зерно — ответил мой брат.

— Я царица амазонок, — радостно сказал Томас Белте, худой веснушчатый парень, когда Исайя дал ему стопку потоньше.

На распределение ролей ушло несколько минут, и когда их разложили на столе, брат описал пьесу, которая показалась мне слишком запутанной. В ней фигурировали герцог с Ипполитой, которые поженились, и две пары любовников со двора герцога Тезея. Одна из двух девушек, Гермия, чью роль исполнял Кит Сандерс, предполагала выйти замуж за Деметрия в исполнении Генри Конделла, но в действительности была влюблена в Лизандра, которого играл Ричард Бёрбедж. Тем временем Елена, которую играл Александр Кук, также была безумно влюблена в Лизандра, и все четверо любовников блуждают в лунном лесу, где их еще сильнее околдовывают волшебным зельем, предложенным им Аланом Растом, играющим персонажа по имени Пак, который, в свою очередь, служит Оберону, царю эльфов в исполнении Джона Хемингса.

Ричард Бёрбедж пробежался по тексту своей роли, которая выглядела огромной.

— Почему мы идём в лес, Уилл? — спросил он.

— Ты тайно сбегаешь с Гермией.

— А этот Пак что делает?

— Вызывает путаницу.

— Так может, мне сыграть Пака? — заявил Уилл Кемп.

— Нет, — коротко ответил мой брат. — Между тем, — продолжил он, — группа афинских торговцев тоже идёт в лес, чтобы репетировать пьесу, которую они надеются сыграть перед герцогом на свадебном вечере.

— Весьма оживлённый лес, — пробурчал Уилл Кемп.

— Почему они не репетируют в сарае? — печально спросил Джордж Брайан. — Или дома? Почему идут в лес?

— Всё это объяснено в пьесе, — спокойно ответил брат.

— Хотелось бы узнать об этом, — прорычал Алан Раст, — помолчите вы все, и пусть Уилл расскажет.

Мой брат продолжил, объясняя, как Ник Основа, ткач в исполнении Уилла Кемпа, и один из торговцев превратились в ослов, и Титания, царица эльфов в исполнении Саймона Уиллоби, влюбилась в него благодаря волшебному зелью Пака. Брат описал всё это, а я попытался разобраться в других историях, а также уловить любое упоминание о Фрэнсисе Дудке или женщине, которую он любил. Я не услышал ничего, что внесло бы ясность, и решил, что нужно подождать, пока я не получу свою роль.

Мы прервались, пока двое слуг вносили свечи, расставляли их на столе и зажигали, чтобы мы могли читать роли. Когда все свечи загорелись, Уолтер Харрисон одобрительно кивнул.

— Нам следует оставить вас одних, — сказал он и вслед за двумя слугами удалился из зала.

— Теперь мастеровые, — сказал мой брат.

— «Мастеровые»? — перебил Уилл Кемп. — Ради бога, что за «мастеровые»?

— Они торговцы из Афин, — коротко сказал брат. — Я сыграю Питера Пигву, плотника.

— А разве не Питер Пигва держал мастерскую на Коу-лейн? — спросил Джон Хемингс.

— Он самый, — ответил брат. — Уилл, у тебя уже есть роль Мотка, да?

— Он же плотник, — сказал Джон Хемингс.

— Колёсный мастер! — поправил его Генри Конделл. — Это его брат Джеймс был плотником.

— Они оба умерли от чумы, упокой их Господи, — вставил Джон Хемингс.

— Вы закончили? — зыркнул на них Уилл Кемп. — И да, Уилл, я получил эту роль. — Он помахал несколькими листами бумаги.

— Ричард, — мой брат посмотрел на Ричарда Коули, не на меня, — будешь играть Рыло, медника. — Он подождал, пока Исайя положит роль Рыла перед Коули. — Джон? — он посмотрел на Джона Синкло рядом со мной, — ты Робин Заморыш, портной.

— Заморыш! — сказал Саймон Уиллоби и рассмеялся.

Прозвище подходило, потому что Джон Синкло был невероятно худым.

— Джон Дюк? — брат пробежался взглядом по столу. — Теперь ты. Ты Миляга, столяр.

Исайя положил один лист бумаги перед Джоном Дюком. Кто-то хихикнул, и Джон Дюк, один из наёмных, нахмурился.

— Это очень маленькая роль, — грустно сказал он.

— Там много импровизации, — сказал брат, — ты будешь вопить.

— Вопить? — Дюк был озадачен.

— Я могу вопить! — вставил Уилл Кемп, что сразу же продемонстрировал, заревев, как безумный зверь. Саймон Уиллоби хихикнул и тоже попытался зареветь.

— Хватит! — Мой брат хлопнул по столу. — Ревёт Миляга, и только Миляга! — Он уставился на Уилла Кемпа, усмехнувшегося в ответ. — И последний из мастеровых, — продолжил брат, — Фрэнсис Дудка, починщик раздувальных мехов. И эта роль, — он улыбнулся мне, действительно улыбнулся, — эта роль целиком твоя, Ричард.

Исайя положил последнюю стопку бумаг передо мной. Там было четыре или пять страниц, и это значило, что роль вполне существенная, и конечно, намного больше, чем у всех остальных мастеровых. Брат начал объяснять первую сцену пьесы, происходившую во дворце Тезея, но я не слушал. Вместо этого я с нетерпением читал строки роли Дудки и искал персонаж, в которого я влюблён. Это была моя первая настоящая роль мужчины! Я был взволнован.

Потом я перешёл к третьей строчке Фрэнсиса Дудки, и моё сердце оборвалось. Я вытаращил глаза. На мгновение я не мог поверить тому, что вижу. Потом я снова взглянул в начало страницы и прочитал реплики и строчки. «Мерзавец, — подумал я, — какой же ты мерзавец!»

— Итак, начнём, — сказал мой брат, — Джордж? У тебя первая строка.

Мерзавец!

Я хотел встать и уйти. Вместо этого я сидел и закипал. Начало пьесы с обычными длинными речами пронеслось мимо меня.

— Полон досады, — услышал я слова Томаса Поупа, но они и близко не отражали моё состояние.

Я был полон досады и унижения, злости и презрения. Вставай, говорил я себе, вставай и уходи, но обычная буханка стоит целый пенни, и я нуждался в деньгах. Мне придется терпеть насмешки или голодать.

Пьеса продолжалась. Никто не был особенно взволнован услышанным. Герцог пригрозил убить Гермию, если она откажется выйти замуж за Деметрия, но какое мне было дело? Я знал, что покраснел, и уткнулся в страницу на столе, не осмеливаясь поднять голову и поймать взгляд брата.

— Вся ли наша компания в сборе? — прорезался голос моего брата.

— А ты лучше сделай перекличку: вызови нас всех по списку, — Уилл Кемп, играя Ника Основу, наконец добавил некоторую энергию в чтение. Все оживились, с нетерпением ожидая остроумия Уилла Кемпа. Я догадался, что приближается моя роль, и поэтому смотрел в начальную строчку на первой странице.

— Вот список, — читал мой брат, — с именами всех, кого нашли мало-мальски пригодными, чтобы представить нашу интермедию перед герцогом и герцогиней вечером в день их бракосочетанья.

— Прежде всего, добрейший Питер Пигва, скажи нам, в чём состоит пьеса, потом прочти имена актёров — так и дойдёшь до точки!

Все рассмеялись, потому что замечание Ника Основы и тревога Питера Пигвы были так похожи на то, как Уилл Кемп всех прерывал и надоедал другим исполнителям, когда мы репетировали пьесу. Кемп понял шутку и усмехнулся.

— Прямо в точку, Уилл! — сказал он.

— Правильно! — мой брат тоже ухмыльнулся, заразившись энтузиазмом Уилла, — Пьеса наша — «Прежалостная комедия и весьма жестокая кончина Пирама и Фисбы». На этот раз смех был громче, актёры за столом наслаждались диалогом.

«Прежалостная комедия и весьма жестокая кончина Пирама и Фисбы» — пьеса, которую торговцы из Афин хотели играть на свадьбе герцога. Она, несомненно, докажет насмешку над такого рода представлением со стороны портных, плотников и пахарей, которые развлекались дома зимней ночью.

— Превосходная штучка, заверяю вас словом, — искренне сказал Уилл Кемп, — и превеселая! Ну, добрейший Питер Пигва, теперь вызови всех актёров по списку. Граждане, стройтесь в ряд!

— Отвечайте, когда назову! — произнёс мой брат. — Ник Основа, ткач!

Я знал, что скоро настанет черед моих строчек. Я уткнулся в листок. Когда Кемп произнёс бурную речь, все вокруг засмеялись. У Ника Основы в пьесе, которую будут играть мастеровые, была роль Пирама, но он умолял Питера Пигву дать ему ещё более героическую роль. Все ухмылялись, понимая, что Ник Основа списан с Уилла Кемпа, Кемп и сам наслаждался шуткой.

— Вот вам была манера Геркулеса, — закончил он, — характер злодея; любовник — куда слезоточивее!

— Фрэнсис Дудка? — сказал мой брат, — починщик раздувальных мехов?

Это была первая строка на моём листе бумаги.

— Есть, Питер Пигва! — прочитал я безжизненно. Пайщики смотрели на меня, ухмыляясь при свечах. Они знали, что последует потом.

— Дудка, — я чувствовал сдерживаемую веселость в голосе моего брата, — Ты должен взять на себя роль Фисбы.

— А кто это будет Фисба? — прочитал я почти беззвучно, — Странствующий рыцарь?

— Нет, это дама, в которую влюблен Пирам, — сказал брат, не в силах сдержать веселье, и при этих словах весь зал взорвался хриплым смехом.

— О, это здорово, Уилл, это очень здорово! — произнёс Джон Хемингс.

— Нет, это дама, в которую влюблен Пирам! — проскрипел Саймон Уиллоби, и я чуть не заткнул маленького засранца.

— Говори, Фисба, — сказал Уилл Кемп с диким наслаждением, — давай тебя послушаем!

— Нет, честью прошу, — прочитал я, — не заставляйте меня играть женщину. — И на этой фразе все снова начали смеяться. Я подождал, но смех не прекращался, поэтому я сердито повысил голос, чтобы закончить фразу: — У меня борода пробивается.

— У него борода пробивается! — ликовал Саймон Уиллоби.

— Ничего не значит, — брат не смотрел на меня, когда произносил свои строки, — можешь играть в маске и будешь пищать самым тоненьким голоском.

— В маске! — повторил Ричард Бёрбедж, закрыв лицо руками и изображая маски знатных дам для защиты от летнего солнца, чтобы не потемнела кожа.

— И говори тонким голосом, Ричард! — радостно вскрикнул Саймон Уиллоби. — Говори тоненько!

— Ты играешь мужчину, — сказал Раст, — ты всегда этого хотел!

— Который играет женщину, — сказал Саймон Уиллоби, на всякий случай, если кто-нибудь за длинным столом не понял шутку.

Уилл Кемп, точнее, Ник Основа, прервал его с требованием сыграть Фисбу вместо меня, и началось ещё большее веселье, потому что Кемп славился тем, что хотел сыграть другие роли помимо своей. Труппа начала наслаждаться пьесой, и по мере её продолжения в зале нарастало веселье, а я просто кипел от негодования. Алан Раст был прав, я играл мужчину, но мужчина, которого я играл, должен был притворяться женщиной. И я ничего не мог с этим поделать.

Ухмыляющийся брат меня обманул. Когда репетиция закончилась, я подумал, что сумею как-то на это повлиять.

В тот день мы так и не закончили читать, времени было слишком мало. Когда городские церкви пронзительно отбили одиннадцать, брат велел нам забрать свои роли, выучить их и собраться в «Театре» на следующее утро, чтобы закончить чтение.

— Участвующие в «Семи смертных грехах» теперь должны пойти в театр, — сказал он.

— Почему завтра мы не репетируем здесь? — спросил Джордж Брайан.

— Завтра здесь будет Питер Стрет, — объяснил брат. Плотник Стрет выполнял большую часть работ для «Театра». — Чаще всего мы будем репетировать здесь, — продолжил брат, но завтра привезут доски для новой сцены и стен, и будет шумно.

Я не участвовал в «Семи смертных грехах», а значит, во мне не было необходимости. Мой брат, погружённый в разговор с Джоном Хемингсом и Генри Конделлом, проигнорировал меня, когда уходил. Однако Алан Раст меня отыскал.

— Ты сглупил, — сказал он.

— Почему?

— Потому что Дудка — хорошая роль. Всё дело в том, что ты плохо играешь женщину! Публика поймёт, что ты мужчина.

— Они и так это знают, — угрюмо сказал я.

— Ну что ты за дурак? Когда ты играешь Астинь, зрители не видят мужчину, одетого как женщина, они видят королеву! Они даже слышат королеву! Мы обманываем их, Ричард! А Дудка? Вся заковыка в том, что ты их не обманываешь. Ты, как говорится в пьесе, мужчина, играющий женщину. Таким образом, ты играешь женщину как мужчина, и играешь её плохо. Это шутка, и шутка очень удачная. — Он вывел меня через дверь под галереей менестрелей, но теперь колебался, не зная, какой путь выбрать.

— Наверное, это буфетный коридор.

Это действительно был буфетный коридор, и он вел в конюшенный двор, где мыли и расчесывали пару лошадей для экипажа.

— Осмелюсь сказать, — произнес Раст, глядя на меня, — что ваша последняя сцена с Уиллом Кемпом будет самой забавной в пьесе. Это отличная роль! Тебе нужно радоваться.

— Мне придётся влюбиться в Уилла Кемпа? — сердито спросил я.

— Непросто, я согласен, но ты актёр. Ты справишься. Правда, Ричард, тебе нужно радоваться.

Я был совсем не рад. Раст прав, это шутка, но подшутили надо мной, а в довершении к моим страданиям, я не видел ни проблеска Сильвии.

Мы покинули конюшенный двор, и где-то на Уотер-лейн Раст повернул наверх, в направлении «Театра», а я свернул влево, к реке. В моём кошельке лежала горсть монет, и как бы мне ни было их жаль, я решил отправиться к лестнице Парижского сада на южном берегу Темзы. Мне больше нечего было делать в тот день, за исключением, может быть, изучения роли Фрэнсиса Дудки, а это энтузиазма у меня не вызывало.

У ступеней на нижнем конце Уотер-лейн ожидали полдюжины лодочников, но прежде чем я подозвал лодку, меня самого окликнули, или, вернее, меня отвлёк вздох, который заставил обернуться, и это, к моему удивлению и удовольствию, оказалась Сильвия. Очевидно, она следовала за мной по Уотер-лейн и направлялась, как и я, к реке. Она была в длинном сером плаще с капюшоном и несла корзину, покрытую чистой льняной тканью. Она улыбалась, что было приятно.

— Ты же актёр! — сказала она.

— Фрэнсис Дудка, — произнёс я импульсивно. Почему? Понятия не имею, и чтобы скрыть смущение, я поклонился. — К вашим услугам.

Она хихикнула от моего изощрённого поклона.

— Ты пересекаешь реку?

— Да.

— Тогда можешь идти со мной! — весело сказала она. — Вон та лодка в конце. — Она указала на дальний конец пирса, где сидели два лодочника.

— Почему эта лодка?

— Потому что здоровяк на вёслах — мой отец.

Она усмехнулась.

Все лодочники её знали. Они приветствовали её или по имени, или называя «дорогой» или «милой».

— Отхватила себе симпатичного парня, дорогая? — крикнул один.

— Для тебя он мистер Дудка, Билли, — крикнула она в ответ.

— Он хочет с тобой подудеть, милая?

Я думал, что она смутится, но она обернулась и хихикнула.

— На твою-то греблю надеяться бесполезно, Билли!

Лодочники захохотали, а её отец, усмехнувшись, встал, чтобы помочь ей спуститься в лодку. Сильвия почтительно кивнула ему и наклонила голову, чтобы он поцеловал её в щеку.

— Как обычно? — спросил он.

— Как обычно, — сказала она, встревоженно посмотрев на меня. — Тебе подойдёт лестница Парижского сада?

— Я туда и собираюсь, — сказал я, ступая в лодку.

— Это мистер Дудка, — представила меня Сильвия. — Он один из людей лорда Хансдона, актёр!

— Для меня большая честь встретиться с вами, сэр, — ответил её отец, явно под впечатлением от моего заимствованного наряда. — Меня зовут Джо Лестер.

— Рад знакомству, сэр, — ответил я и сел рядом с Сильвией на широкую банку на корме лодки. Она помахала другим лодочникам, когда мы отплыли.

— Я знаю их с самого детства, — сказала она, объясняя свою фамильярность, затем улыбнулась отцу, крупному мужчине, гребущему против ветра большим веслом. — Боже, — сказала она, — как хорошо наконец-то убраться отсюда!

— Тебе повезло, что у тебя есть место, Сильвия, — сказал он, — у тебя и твоего брата.

— У тебя есть брат? — спросил я.

— Целых два! Два болвана. Да, Нед работает на его милость. Я знаю, что мне повезло, пап, и они благо для нас, но, боже мой, иногда мы просто сидим и ничего не делаем, пока её милость читает. Ну, может быть, не совсем ничего, но сколько единорогов может за день вышить девушка?

— Этим и занимается камеристка, — сказал её отец.

— Эта камеристка предпочла бы работать, — заметила Сильвия.

Я тайком взглянул на неё. Как я забыл это лицо? Просто смотреть на нее равносильно быть пронзённым стрелой Амура. При взгляде на неё перехватывало дыхание, закипала кровь, пронизывало до бесчувствия. Я вспомнил реплику Титании, которую переписал, и бормотал её себе под нос. «Как я люблю тебя, как обожаю!»

— Что ты сказал? — спросила Сильвия.

— Ничего, ничего.

— Так вы актёр, — сказал мне её отец. — Вы играете в «Розе»?

— В «Театре», — ответил я, — «Роза» — труппа лорда-адмирала.

— Мы иногда ходим в «Розу», — радостно сказал Джо. — В последний раз мы смотрели «Брат Бэкон и брат Банги». Я смеялся!

— Это смешная пьеса.

— Будет здорово, когда откроется новый театр, — сказала Сильвия, кивая в сторону чудовищной кучи, нависающей над домишками южного берега. — Он расположится прямо у твоего порога, папа!

— Со всеми этими чертовыми пьяницами, — произнес её отец. — Не обижайтесь, сэр. — Он оглянулся через плечо, чтобы оценить ход против течения и прилива. — Там и так хватает «Гадкого утёнка».

— «Гадкого утёнка»?

— Это таверна, — объяснила Сильвия. — Рядом с родительским домом. Я раньше там работала.

— Работала там? — с удивлением переспросил я.

— Не так, как ты подумал! — сказала она, смеясь, и я смутился, что она угадала мои мысли, хотя ни она, ни её отец как будто не обиделись. — Нет, — продолжила она, — в детстве я чистила там горшки.

— Она труженица, наша Сильвия, — гордо сказал её отец.

— Вот почему ты пересекаешь реку? — спросила она меня. — Чтобы увидеть новый театр?

— Мне хотелось бы его увидеть, — неуклюже сказал я.

— Мне тоже!

— Ты должна навестить нянюшку Доддс, — строго сказал её отец.

— Это я и собираюсь сделать, пап, это я и собираюсь, — сказала Сильвия и посмотрела на меня. — Милли Доддс — старая нянюшка сэра Джорджа, — объяснила она.

— Сэра Джорджа? — озадаченно спросил я.

— Он сын лорда Хансдона, — сказала она, — и отец невесты. Приятный человек, не правда ли, папа?

— Сэр Джордж Кэри — настоящий джентльмен, — подтвердил тот.

— Так вот, в полдень по понедельникам я отношу ей засахаренные фрукты и прочие сладости, — сказала Сильвия, показывая корзину. — Сэр Джордж настаивает. Он иногда и сам к ней ходит.

— Настоящий джентльмен, — повторил её отец, налегая на валёк весла.

— Ей выделили уютный домик, — продолжила Сильвия. — Ну, то есть ей позволили в нём жить. Она прекрасная пожилая дама. По четвергам я вожу её на медвежьи поединки! Она любит эти маленькие прогулки. Ты любишь марципаны?

— Никогда не пробовал.

— Никогда не ел марципан! Святые небеса! Вот, — она ​​приподняла льняную ткань и достала желтый квадратик, достаточно мягкий, чтобы разделить его на четыре части. — Нянюшка Доддс не любит марципаны, но я не говорю сэру Джорджу, потому что мне они нравятся, вот, кусочек для тебя, кусочек для меня, кусочек для отца и кусочек для Тома. — Очевидно, Том — носовой гребец, который не произнёс ни слова с тех пор, как я забрался в лодку. — Только миндаль, розовая вода и сахар, — пояснила она. — И мы добавляем яичные белки, не все так делают, попробуй. Это как проглотить кусочек рая!

Лодка качнулась, идя по течению, и плавно причалила к лестнице Парижского сада. Я вышел первым и протянул руку, чтобы помочь Сильвии. Прикосновение её пальцев!

— Я тебя подожду, милая, — сказал её отец.

— Около часа, папа, — сказала она, — и спасибо, Том.

Том, грузный молодой человек, только кивнул.

— Мне заплатить? — спросил я её отца.

— Бог с тобой, парень! — ответил он. Он назвал меня «сэр», когда я впервые ступил в лодку, но короткое плавание через реку, очевидно, раскрыло ему мой истинный статус.

Я поблагодарил его и поднялся по каменной лестнице вместе с его дочерью. Я так хотел побыть с ней, но теперь обнаружил, что мне нечего сказать, или, скорее, что я потерял разум. Я репетировал сотни строк, чтобы произвести на неё впечатление, но не мог вспомнить ни одной. Однажды это случилось со мной в «Театре», я играл королеву в «Ричарде II», пьесе моего брата, роль, которую я так хорошо знал, но однажды слова просто испарились, как роса на солнце. Джон Дюк, наёмный актер, повернулся в левую сторону сцены,

— Вот герцог Йорк идет, — сказал он, и вошёл Джордж Брайан в ожерелье, и я должен был немедленно ответить.

Вместо этого я бессвязно бормотал, а Исайя Хамбл, который должен был подсказать мне слова, вышел помочиться. Джордж Брайан лишь уставился на меня, а простолюдины начали хихикать.

— Выучи слова! — выкрикнул один, и из толпы полетел огрызок яблока и сбил мою золотисто-бронзовую корону на ухо. После кошмарной паузы Джордж произнёс свою следующую строчку, которая начиналась «Я, сделав так...», и слова выглядели бессмысленными, потому что я стал заикаться, как беспомощный дурак. Именно так я чувствовал себя с Сильвией, когда мы поднимались по лестнице Парижского сада.

— Он милый, мой старик, — сказала Сильвия.

— Он показался мне приятным, — согласился я, запинаясь.

— Он добрый. Притворяется, что нет, но добрый. Мягкий, как пена, честное слово.

Я пытался что-нибудь сказать — что угодно!

— Можно я это понесу? — выпалил я, указывая на её корзину.

— Я почти пришла, — сказала она, кивая на близлежащие дома. И улыбнулась ярко, как солнце. — Если тебе понадобится вернуться на лодке, папа будет здесь ровно в час.

— Было бы здорово, — ответил я.

— Тогда до встречи, — сказала она и ушла.

— Меня зовут Ричард, — крикнул я ей вслед.

— Я знаю, — сказала она, не оборачиваясь, — но мне нравится Фрэнсис Дудка! — Она просвистела несколько нот и так же, не оборачиваясь, махнула на прощание.

Я смотрел, как она подходит к двери небольшого домика и входит внутрь, а потом пошел к новому театру. Им нужны актёры.

Марципан оказался сладким, очень вкусным, божественным.

И откуда она узнала, что меня зовут Ричард?

Глава пятая

Я пошёл от реки на юг, ругая себя за то, что был так косноязычен с Сильвией. Куда делись те умные слова, что я мечтал сказать? Я пообещал себе, что скажу их, когда мы вместе отправимся на лодке в Блэкфрайерс.

Дома на южном берегу стояли совсем рядом с Темзой. Я свернул в другой переулок, ведущий вглубь, прошел мимо замшелого каменного креста, который еле держался, и через сорок-пятьдесят шагов дома остались позади, я шёл между тёмными живыми изгородями и вонючих канав, заросших крапивой. На небольших пастбищах паслись тощие коровы. В петляющем проходе торчало несколько чахлых и мрачных деревьев, пришлось прыгать через лужи, чтобы не запачкать сапоги. Новый театр вырисовывался справа, за потрёпанными открытыми воротами. Поле вокруг нового здания было завалено брусом и грудами кирпича. Десятки человек работали на строительных лесах, двое поднимали на лебёдке шаткую платформу, гружённую черепицей.

Он был большой. Больше чем «Театр» и чем театр «Роза», располагающийся на востоке, неподалеку от южной оконечности Лондонского моста. Этот новый театр, как я думал, привлечёт людей из Вестминстера, а также из Лондона, и почти все они заплатят пенни лодочникам, чтобы те привезли их к лестнице Парижского сада. Отец Сильвии мог жаловаться на шум, который принесёт театр, но он также принесёт ему клиентов. Когда я пробирался между деревянными сваями, проснулся и яростно залаял лохматый пёс. Он прыгнул ко мне, но его остановила цепь, прикреплённая к скобе у входа в театр.

— Султан! — крикнул голос с лесов. — Прекрати зря шуметь! — Пёс зарычал и заскулил, но позволил мне пройти.

— Не обращайте внимания на Султана, милорд. Он не тронет вас, пока Джем не велит. — Говоривший был мастером, он сидел наверху, где разравнивал белую штукатурку на арочном потолке входной арки. — И будьте осторожны, милорд, — добавил он, когда со шпателя упали брызги штукатурки. — Ты делаешь раствор слишком жидким! — проворчал он на своего ученика, склонившегося над большим бочонком. — Осторожнее, милорд, — добавил он мне, и я протиснулся между бочкой и лестницей в огромный двор.

Там я остановился и отдышался. Новый театр был построен так же, как «Театр», но всё в большем масштабе и гораздо богаче украшено. Работники позолотили балюстрады трех галерей, которые, в отличие от двух в «Театре», начинались лестницами с большого двора. Двое чернорабочих клали плиты на песок и щебень. Никто, подумал я, не швырнет на сцену камнем, в то время как сцена «Театра» была уязвима для булыжников со двора. Уилл Кемп однажды потребовал, чтобы булыжники убрали.

— Я не против, когда мерзавцы бросают что-то мягкое, — говорил он, — но булыжники — это уж слишком!

— Относись к булыжникам, как к поводу угодить нашей публике, — возразил мой брат, и булыжники оставили.

Передний край сцены врезался глубоко во двор и был завешен тканью, вышитой плавающими в камышах лебедями. Черепичный навес покрывал заднюю половину сцены, и под ним, сразу над тремя дверьми, через которые входят и выходят актеры, располагалась галерея с колоннами, откуда самые богатые клиенты могли смотреть вниз, на сцену. Две массивных колонны поддерживали высокий навес, и художник, взобравшийся на леса, превращал голое дерево правой колонны в гладкий мрамор. Очевидно, он работал сверху вниз, потому что нижняя половина колонны всё ещё выглядела как древесина, а верхняя часть блестела, как кремового цвета камень, испещрённый серыми прожилками. Это было потрясающе. Я подошёл ближе и мог бы поклясться, что верхняя половина колонны сделана из самого дорогого мрамора. Художник, мрачный человек с шарфом вокруг головы вместо шляпы, заметил мой интерес.

— Вам нравится? — спросил он, но без энтузиазма.

— Замечательно! — сказал я с искренним восхищением.

Художник сделал шаг назад на строительных лесах и хмуро оглядел свою работу.

— Это театр, — попросту сказал он.

— Конечно, театр, — подтвердил я, озадаченный его ответом.

— Место обмана, — сердито проговорил он.

— Вы не одобряете?

— Одобряю ли я притворство? Фальшь? Нет, сэр, не одобряю. Лесть? Ложь? Как я могу одобрять? Богохульство? Распущенность? Я это ненавижу, сэр, ненавижу, но нужно же на что-то жить. — Он вернулся к своей кропотливой работе. — Нужно на что-то жить, — повторил он, на этот раз обиженно, себе под нос.

— Мистер Тимоти Наим — пуританин, — произнёс голос за моей спиной, — но он снизошёл до того, чтобы украсить наш дом сатанинских удовольствий.

— В наши тяжелые дни, мистер Лэнгли, — сказал художник, — я благодарен, что всемогущий Бог посылает мне работу, чтобы накормить семью. И именно Бог решит судьбу этого места, а не я.

— Я удивлён, что Бог не сразил вас насмерть за то, что разрисовываете мои колонны.

— Всё это я делаю во славу его, — сурово ответил Тимоти Наим, — даже в этом логове беззакония.

— Беззакония! — довольно повторил Лэнгли.

Я повернулся к нему и увидел крепкого человека с суровым лицом и короткой коричневой бородой. На нём была богатая одежда из тёмно-синей шерсти, в прорезях виднелся жёлтый шёлк. Одежда совсем не вязалась с лицом — проницательным, покрытым шрамами и обветренным. Грозный человек. Я знал, что он член гильдии золотых дел мастеров, но деньги нажил, по слухам, не ювелирным делом, а с помощью полудюжины борделей. Я почтительно перед ним поклонился.

— Мистер Лэнгли, я...

— Я знаю, кто ты, парень. Видел тебя в «Театре». — Он нахмурился, очевидно, пытаясь вспомнить. — Ты играл глупышку, упавшую в обморок. Как называлась пьеса?

— «Два веронца», сэр? — предположил я, хотя притворялся, что падаю в обморок, и в полудюжине других пьес. — Я играл Джулию.

— Возможно, это была она. Неглубокая пьеса, разумеется, — с издёвкой сказал он, — но ты был хорош. Как звали другого парня?

— Саймон Уиллоби, сэр. Он играл Сильвию.

Сама мысль, что Саймон Уиллоби играет персонажа по имени Сильвия, теперь наполнила меня ужасом. Он недостоин!

— Саймон Уиллоби, точно. — Что-то в этом имени позабавило Лэнгли, потому что он фыркнул от смеха. — Так почему ты здесь?

— Из любопытства, сэр.

— Из любопытства! — Он усмехнулся. — Будем надеяться, что ты не кошечка, а? Теперь поднимайся на сцену, парень, посмотрим на тебя.

Я бегом преодолел пару ступенек и взобрался на высокую сцену, почти в рост человека. На сцене, как я теперь увидел, имелось три люка, которые можно было использовать в качестве могил, как ворота на выход и вход в ад, или просто для неожиданных появлений. В «Театре» у нас был только один люк, открывающийся в зловонное пространство под сценой, где кот Шалун вёл беспощадную войну против крыс и мышей. Я очутился под навесом, или небесами, как это называют некоторые актёры, и, подняв взгляд, увидел ловко нарисованные облака, белые на синем небе. В облачном потолке было прорезано два люка, оттуда будут вылетать актёры, спускаясь с «неба» с помощью лебёдки. Боги, богини и ангелы цеплялись за верёвку и откидывали люк в надежде, что поворачивающий ручку лебёдки человек окажется трезвым. Я оглянулся и понял, насколько же велико это здание с высокими галереями: один его двор вдвое больше, чем в «Театре».

— На прошлой неделе, — сказал Лэнгли, — один идиот заявил, что театр слишком большой. Что голос не слышно на верхней галерее. Скажи что-нибудь, парень, но не кричи. Просто говори так, будто играешь естественно. — Он повернулся и посмотрел вверх. — Бен, ты там наверху?

— Я здесь, сэр! — Бен, кем бы он ни был, скрылся в верхней галерее, откуда доносился прерывистый визг пилы, терзающей древесину.

— Слушай как следует, Бен, — крикнул Лэнгли, — и скажи, слышишь ли ты парня. — Он снова посмотрел на меня. — Давай, парень, говори.

Мой мозг отключился. Я пытался вспомнить слова, и не нашёл ничего.

— Давай, парень! Бен слушает.

— А ты ступай, мой мальчик, удались, — неожиданно вспомнил несколько строчек я, — изгнанник ты и здесь не должен медлить! — Я не кричал, но произносил слова довольно громко, как делал в «Театре», и помня, что публика будет позади и впереди меня, я медленно повернулся и произнес реплики из второй пьесы, которую играл с труппой моего брата. В этой пьесе я играл девушку по имени Лавиния, которую подло изнасиловали, вырезали язык и отрубили руки, но слова, которые я сейчас говорил, принадлежали Джорджу Брайану, игравшему моего отца, римлянина Титуса Андроника. — И, если любите меня, как верю, — продолжил я, заканчивая поворот, — обнимемся, пойдём. Нас ждут дела.

— Обнимемся, пойдём! — повторил поражённый Лэнгли. — Ты слышал это, Бен?

— Каждое благословенное слово, мистер Лэнгли!

— Ага, я так и подумал, что тот паршивый кусок дерьма, что жаловался на прошлой неделе, был просто глухой.

— Хотя, если театр будет полон… — начал я и запнулся.

— Давай, парень, говори!

— Если театр заполнится, звук станет тише. Особенно, если идёт дождь. — Я пытался говорить как эксперт, повторяя услышанное от Алана Раста, брата и Джеймса Бёрбеджа. Хотя это правда. Если простолюдины были во влажной одежде, то нам приходилось говорить громче.

— Мерзавцам придётся кричать, — сказал Фрэнсис Лэнгли. — Слишком поздно уменьшать театр.

— Потому что «нас ждут дела!» — раздался ещё один голос, громкий и сердитый. — Ты слышал это, Лэнгли? «Нас ждут дела». Голос, похоже, исходил откуда-то сверху, из галереи с колоннами, находящейся прямо под навесом с небом и облаками. — Это что, актёр?

— Точно, мистер де Валль.

— Тогда приведи этого простофилю!

Лэнгли поднялся на сцену по короткой лестнице.

— Веди себя там почтительно, — пробормотал он с одышкой и провёл меня через одну из трех дверей в артистическую. Он оставил дверь открытой, чтобы немного света проникло в комнату без окон. Это была большая гримёрка, в два раза больше, чем в «Театре», и пахло свежей древесиной. — Я потратил на костюмы почти триста фунтов, — с горечью сообщил Лэнгли. — Триста фунтов! Понимаешь, он настаивает. Сюда, приятель. — Он провёл меня через дверь в коридор, откуда вверх вела лестница. — Она ведёт в ложу для лордов, — объяснил он, взбираясь.

— Для лордов?

— Место для богатых любителей спектакля, — с жадностью сказал он, — шесть пенсов за место. Может, даже шиллинг.

— Кто будет платить шиллинг за пьесу? — спросил я.

— Тот, кто сидит здесь, конечно же. И не только за пьесу, парень. — Мы ненадолго остановились, и он мне подмигнул. — Будут ещё и шлюхи. Так что, если им не понравится пьеса, могут взять шлюху. Говорю тебе, парень, шлюхи дешевле. Для шлюх не нужно покупать костюмы, правда ведь?

Второй лестничный пролёт, более узкий и крутой, по-видимому, на площадку, где будут трубить фанфары, объявляя о представлении, но Лэнгли туда не пошёл, а открыл резную дверь в ложу для лордов. Он поманил меня внутрь.

Я ахнул. Пусть я и вырос в доме бедняков и теперь жил на обветшалом чердаке без удобств, но я знал, что такое роскошь. Мы играли в банкетном зале королевы в Уайтхолле, забавляли её в Гринвиче, развлекали её среди призрачного великолепия Ричмондского дворца, и эта ложа для лордов выглядела бы вполне уместной в любом из этих особняков. Стены из полированных резных панелей, окрашенных тёмной смолой. Запах смолы наполнял комнату, несмотря на открытый балкон, откуда просматривалась сцена. Пол мерцал так же роскошно, а потолок был разрисован голыми ангелами, летающими среди божественных облаков. Я задумался, не мистера ли Наима, художника-пуританина, попросили изобразить крылатых и бесстыдных женщин, глядящих на большой стол в центре комнаты. Стол был завален чертежами нового театра, а у дальней стены располагался большой каменный камин, почти так же искусно высеченный, как в большом зале лорда-камергера, только этот мраморный камин поддерживала парочка обнажённых женщин из молочно-белого камня. Их руки изгибались над головами, обхватывая кирпичный очаг, где горел огонь. Слева от очага стояла накрытая гобеленом скамья, а на ней разлеглась девушка. Не то пьяная, не то спящая. У неё были каштановые волосы, россыпь веснушек на бледном лице, рот приоткрыт. Она лежала, широко раскинув ноги ­— одна на скамье, другая на полу. Как я заметил, на ней не было ничего, кроме короткой сорочки.

— Так кто он? — воинственно спросил встающий из-за стола мужчина.

Он был одного со мной роста, но одет намного элегантнее. Он носил рапиру с серебряной гардой, обвитой красной кожей, а на правом плече у него была сложная эмблема в виде покрытого лилиями лебедя. Я предположил, что ему чуть за тридцать, его так и распирало от самодовольства. Лицо украшала короткая светлая бородка и завитые усы. Он заметил, что я пялюсь на девушку.

— Не обращай внимания на Бекки, — проворчал он, — смотри на меня.

— Сэр, — произнёс я с поклоном.

— Так кто ты такой?

— Ричард Шекспир, сэр.

— Писатель? — он казался заинтригованным. Тот, который получает долю от борделей Лэнгли?

Меня поразил второй вопрос, и я не сумел ничего ответить. Мой брат — партнер Фрэнсиса Лэнгли? Он владеет публичным домом? Да это же неправда!

— Ну? — потребовал ответа де Валль.

— Ричард — его брат, мистер де Валль, — сообщил Лэнгли, не отрицая деловых связей.

— Брат твоего партнера-шлюховода, — жестко заявил де Валль, — который не пишет для тебя пьесы.

— Он пишет для собственной труппы, мистер де Валль.

Де Валль фыркнул и уставился на меня, как на корову на ярмарке.

— Меня зовут Кристофер де Валль, — наконец произнес он, — и не смей даже думать, что это имя французское. Де Валли — не французы. Де Валли ненавидят эту нацию сифилитичных лягушатников. Де Валли сделаны из английского дуба от макушки до задницы. Мы рождены в Беркшире, воспитаны в Беркшире и преданы нашей королеве, пусть царствует она вечно, и благослови Бог её белоснежных малышей. Я управляю делами графа Лечлейда.

— Да, сэр, — ответил я, потому что он, похоже, ожидал какого-то ответа.

— Ты хороший актёр? — безапелляционно спросил де Валль.

— Хороший, сэр, — ответил за меня Фрэнсис Лэнгли. — Он знаменит своими женскими ролями.

— Женскими? — де Валль как будто испугался.

— Теперь я играю мужские роли, сэр, — торопливо вставил я. — Когда я был юношей, то играл женщин, — добавил я, пытаясь не показать свою нервозность, — но сейчас мне дают мужские роли.

И это было почти правдой. Фрэнсис Дудка ведь мужчина.

— Бекки! — крикнул де Валль. — Вставай, сучка! — Девушка пошевелилась и села, смахивая рыжие волосы с лица. Она безмолвно посмотрела на де Валля, а тот указал на меня. — Скажи, что ты думаешь, — велел он.

Она зевнула, потянулась, затем встала и обошла вокруг стола, чтобы меня рассмотреть. Я тоже смотрел на нее. Я догадался, что она примерно моего возраста, но она была уже опытной, это делало её старше. У неё были зелёные кошачьи глаза, веснушчатое лицо, а волосы лежали густыми кудрями. Она была привлекательной, ни один мужчина не мог смотреть на неё и остаться равнодушным, но опыт делал её пугающей. Она протянула руку и погладила мою щёку.

— Он симпатичный.

— Симпатичный! — фыркнул де Валль.

— Ну, красивый. — Она улыбнулась и щёлкнула меня пальцем по носу. — Мне он нравится.

— Если бы он мог это себе позволить, — язвительно сказал де Валль, — его бы здесь не было. Почему ты здесь?

И что мне было на это ответить? Что я беден, задолжал арендную плату и ищу работу? Или что хотел отомстить владеющему борделем брату, который обманул меня, предложив мужскую роль, а оказалось, что Фрэнсис Дудка играет женщину? За реку меня привел гнев в ответ на это предательство, но сейчас не время говорить правду.

— Я слышал, вам нужны актёры, сэр, — сказал я с самым большим достоинством, какое мог изобразить.

Де Валль хмыкнул.

— У тебя сейчас есть работа?

Я кивнул.

— В «Театре», сэр.

— Так почему ты пришел сюда?

— Я наёмный работник, сэр, — ответил я, — а там их много.

— Так ты мало занят, так, что ли?

— Я бы хотел играть больше, сэр, — ответил я.

— Он хороший актёр, мистер де Валль, — вставил Лэнгли.

Когда мы встретились на сцене, Лэнгли был полон показной уверенности, но в присутствии де Валля вел себя скромно.

— Как и другие, которых мы видели, — сказал де Валль, — по крайней мере, так ты говорил.

— Они были не такие симпатичными, как этот, — заявила Бекки.

— Подбрось-ка дров в огонь, девочка, — сказал де Валль, — и держи рот на замке, шлюха. — Он злобно уставился на меня. — Мне говорили, что актёры обучены фехтованию, это правда?

— Если этого требует пьеса, сэр, то да.

— А большинство пьес требуют?

— Люди любят смотреть пьесы с фехтованием, — ответил я.

— Тогда давай посмотрим, захотят ли они на тебя смотреть, — сказал де Валль, и пошёл к сундуку, стоявшему в тени у дальней стены. Он поднял крышку, порылся среди содержимого и вытащил шпагу. Он бросил её мне, и она упала на пол, а не пытался ее поймать. Я поднял клинок и обнаружил, что это старая тупая рапира, а кожа на рукоятке ободрана. Оружие было плохо сбалансированным и топорным. Де Валль улыбнулся, глядя на мое лицо, и вытащил свою рапиру с искусной серебряной гардой, длинный клинок выскользнул из ножен с едва слышным свистом.

— Давай-ка попробуем, — сказал де Валль, — и посмотрим, достаточно ли ты хорош, чтобы развлекать наших зрителей.

— Мистер де Валль, — встревоженно произнёс Фрэнсис Лэнгли.

— Помолчи, Лэнгли, — сказал де Валль, не сводя с меня глаз.

Бекки выглядела взволнованной.

— До первой крови? — предложил де Валль, имея в виду, что поединок закончится, когда одного из нас ранят.

— Возможно, тогда мне лучше сразу сдаться, — сказал я, неуклюже удерживая рапиру остриём вниз.

— Нет, если хочешь здесь работать, — беспощадно ответил де Валль и поднял оружие.

Он предлагал состязание между старым, плохо сбалансированным оружием и отличной рапирой. На сцене обычно дрались обычно на мечах, предназначенных для режущих ударов и выпадов, потому что для таких боев требуется меньше места, чем для длинных рапир, а кроме того, зрители любили и стремительные замахи, и изящные выпады. Рапирой же не порежешь; она предназначена исключительно для уколов. Она требовала не меньших умений, чем меч, но совсем других. Генри Конделл и Ричард Бёрбедж, разыгрывавшие большую часть наших боев в «Театре», могли сражаться и тем и другим, но синьор Манчини, в чьём зале я тренировался не реже одного раза в неделю, научил меня обращаться только с мечом.

— Сначала научись обращаться с этим, — любил говорить он, — тогда и с рапирой будет легко.

Имея дело с де Валлем, я притворился, что ничего не умею. Я подозревал, что он хороший фехтовальщик, гордый своим мастерством и стремящийся меня победить, но я был не таким неуклюжим, каким притворился. Я был актёром, поэтому играл неуклюжего, необученного и испуганного. Я крепко встал на ноги и развернулся к де Валлю, который элегантно выставил правую ногу вперёд и задрал клинок вверх.

— Готов? — спросил он.

— Сэр? — промямлил я.

— До первой крови, парень, — сказал он и бросился вперёд, длинный клинок мелькнул у моего лица, и я отвел его в сторону внешней стороной своей рапиры, ее слабым местом.

Я встревоженно отшатнулся.

— Только не в лицо, мистер де Валль, — умолял Фрэнсис Лэнгли, прошу, сэр, не в лицо! Он актёр!

Де Валль проигнорировал просьбу. Он с улыбкой отступил. Он решил, что мой финт — лишь счастливая случайность, потому что ни один фехтовальщик не парировал бы слабой частью клинка, если мог этого избежать. Он шагнул вперед, сделав выпад длинным клинком, и сразу отступил. Это была лишь уловка, но я махнул рапирой и отступил на два шага, словно в панике, а он засмеялся.

— Может, вам стоит играть только женщин, мистер Шекспир, — сказал он.

— Порежь его, Кит, — кровожадно попросила Бекки.

— Только не в лицо, — опять взмолился Лэнгли.

— Не в лицо, — сказал де Валль, — тогда я помечу ему бедро.

Я знал, что он ударит в лицо. Он был мерзавцем, уверенным в своем мастерстве, и хотел меня унизить. Однако он был плохим актёром, потому что неумело солгал, будто проткнет мое бедро. Он просто хотел ввести меня в заблуждение, а затем поцарапать мне щеку, и, как я и ожидал, он посмотрел на мои ноги, слегка опустил клинок, улыбнулся и ринулся вперед. Конечно, длинный клинок дернулся вверх, целясь мне в лицо, и я отпрянул влево, резко рубанул, чтобы отбить рапиру, и провел клинком вниз, прямо по отрывшемуся предплечью. От такого удара де Валль встревожился. Я больше не изображал неуверенность, неуклюжесть исчезла. Я двигался легко. Де Валль развернулся, рапира оказалась справа от меня, из-за её длины ему пришлось бы отступить для атаки, но я не дал ему такого шанса, сделав выпад, и остановил клинок в дюйме от его бороды.

— Первая кровь, сэр, — сказал я, кивая на его предплечье, где сочилась кровь, окрасив красным кружевную манжету на рукаве.

Мгновение он выглядел взбешенным, а потом заставил себя улыбнуться.

— Умно, — сказал он.

— Новичкам везёт, сэр, — произнес я, опуская клинок, и, показывая, что бой закончен, отдал шпагу Фрэнсису Лэнгли.

— Новичкам везёт, да? — спросил де Валль. Он убрал шпагу в ножны. — Думаю, нет. Думаю, ты хитришь, мистер Шекспир. Думаю, ты увиливаешь, да ты просто проныра. Но ты и впрямь пустил мне кровь.

Он задрал рукав. Мой тупой клинок оцарапал кожу, совсем чуть-чуть, но до крови, а на память обо мне останется шрам. Де Валль плюнул на кровь, растер пальцем и опустил рукав.

— Кто тебя тренирует?

— Синьор Манчини.

— На Сильвер-стрит, — сказал де Валль. — Он хорош, — нехотя добавил он.

Я не мог позволить себе уроки фехтования, но не получил бы мужские роли без подобных навыков. Синьор Манчини меня любил и давал уроки в долг, но как долго это будет продолжаться? Мне так отчаянно нужны были деньги. Нужно платить за жилье, покупать еду, нужно на что-то жить. «Театр» сейчас работал редко, начиналась зима, и погода ухудшалась. Я стоял на грани нищеты, и сколько ещё осталось до того момента, когда вдова Моррисон выбросит меня на улицу?

— Садись, — де Валль указал на стул у стола.

Я сел, де Валль занял место напротив. За спиной у меня была открытая галерея, зимний свет падал на его лицо. Он уставился на меня, по-прежнему с неприязнью.

— Значит, драться ты умеешь, — сказал он.

— Сценические поединки, — пренебрежительно ответил я, — где мы пытаемся не ранить и не причинять боль.

— Граф Лечлейд, мой господин, — сказал он, игнорируя мои слова, — желает иметь труппу актёров. Я не разделяю его желаний, но ему не откажешь. Актёры, как ты только что мне показал, полны притворства. — Он прервался, наливая себе бокал красного вина. — Моя задача — найти его сиятельству актёров, которые будут заниматься притворством в театре мистера Лэнгли.

— В «Лебеде», — вставил Фрэнсис Лэнгли.

— Так его назвали, — сказал де Валль, — потому что эмблема его сиятельства — лебедь. — Он коснулся эмблемы на своём плече. — Но мы пока никому не сообщаем это название. Объявим его, когда анонсируем первую пьесу. — Он посмотрел на Фрэнсиса Лэнгли с явным неодобрением, а потом снова перевел взгляд на меня. — Вы бы хотели играть в «Лебеде», господин Шекспир?

— Да, сэр, — сказал я, хотя не намеревался отвечать именно так.

— Как ты сейчас зарабатываешь? — спросил он.

— Сэр, это зависит от того, занят ли я в пьесе и открыт ли театр. В плохую погоду мы не работаем. А сейчас зима, сэр, поэтому несколько недель мы вообще не даём представлений.

— Мне не нужны пространные рассуждения, — рявкнул он. — Сколько ты сейчас зарабатываешь?

— В плохую неделю, сэр? Ничего. В хорошую неделю? Три-четыре шиллинга. В основном только один-два шиллинга.

— Жалкие гроши. Мы будем платить актёрам его сиятельства гораздо больше, верно, мистер Лэнгли?

— Как скажете, сэр, — ответил тот.

Он выглядел встревоженным, и у меня было ощущение, что стоимость строительства театра «Лебедь» превысила изначальную, основанную на обещаниях графа Лечлейда. Его сиятельство славился тем, что не выплачивал долги или задерживал платежи на месяцы и даже годы. Несомненно, его сиятельство ожидал ещё больше поддельного мрамора, ещё больше разукрашенных обнаженных дам и щедрого количества сусального золота, а Фрэнсис Лэнгли предоставлял это за свой счет и молился, чтобы ему возместили расходы.

— Мы будем хорошо платить, — сказал де Валль. Его голубые глаза презрительно и недружелюбно остановились на мне. — Но должен признаться, актёров нетрудно найти. Пни в Лондоне любой камень, и выскочит актёр. — Он замолчал, словно ожидая моего возмущения, но я выдержал его взгляд и ничего не ответил. — Ты симпатичный, как сказала Бекки, — неохотно продолжил он, — а уж она-то видела достаточно мужчин, чтобы судить.

— Он симпатичный парень, — вставил Фрэнсис Лэнгли.

Де Валль не отреагировал.

— Ты умеешь танцевать?

— Да, — ответил я.

Он сомневался, возможно, раздраженный тем, что я не назвал его «сэром».

— Так мы рассматриваем его или нет, мистер Лэнгли?

— Да, сэр. Он хорош! Публике он нравится.

— Но какой прок от актёров? — спросил де Валль. — Какой прок от театра?

Вопросы повисли в воздухе. Огонь потрескивал в очаге, посыпались искры, когда упало полено.

— Театр бесполезен, — презрительно продолжил де Валль, — а актёры — трата денег, если нет пьесы. У нас есть театр, и мы можем найти актёров, но где тот, кто напишет пьесы?

Фрэнсис Лэнгли переминался с ноги на ногу.

— Я говорил с преподобным...

— Не говори мне о Венейблсе! Кто играет его пьесы?

— Люди лорда-камергера, — сказал Ленгли, — ну, одну.

— «Эстер и Ксеркс», — сообщил я.

— И что? — спросил де Валль.

— Полная ерунда, — ответил я.

При этом он искренне улыбнулся.

— Нам не нужно ерунды! Нам нужны пьесы!

— Том Нэши согласился что-нибудь написать, — слабо возразил Фрэнсис Лэнгли.

— Ты видел эту пьесу?

— Ну, думаю, он ещё не начал. Сказал, что скоро начнёт. А Бен Джонсон, вы не встречали его, сэр, но Бен сказал, что хотел бы что-нибудь придумать... — его голос затих.

— Бен пишет для «Розы», — заметил я.

— И потребовал двадцать пять фунтов за пьесу, — проворчал де Валль.

— Да, сэр, — подтвердил Лэнгли.

— Его сиятельство — не дойная корова, — сердито бросил де Валль.

Ясно, что у «Лебедя» есть сцена и, несомненно, есть актёры, но нет пьес. Де Валль потоптался и подошёл к перилам балкона, откуда пристально уставился на сцену внизу.

— Когда построят театр, Лэнгли?

— В конце января, сэр. Если будут деньги.

Последнюю фразу он произнёс с отчаянием.

Де Валль проигнорировал отчаянный тон.

— Так значит, мы сможем поставить пьесу в конце января?

— При хорошей погоде, сэр, да.

— Но у нас нет пьесы! — Де Валль посмотрел на Лэнгли беспощадным взглядом. — У нас нет пьесы!

— Будет, сэр. — Голос Лэнгли звучал неубедительно. — И мы всегда можем сыграть «Семь смертных грехов», народу нравится.

— Ради бога, это же старье! Уже всем надоело! Его сиятельство не для того расходует средства, чтобы ты выперднул какую-то древнюю чушь, которую уже видела половина Лондона. Ты бы открыл новый публичный дом со старыми сифилитичками, которые ходят под себя на изъеденных молью матрасах?

— Нет, сэр.

— Клиенты хотят новых шлюх. Свежее мясо. Не надкусанные пироги вроде Бекки.

— Спасибо, — произнесла Бекки.

Де Валль не обратил на неё внимания и вернулся к осмотру театра.

— Когда свадьба? — вдруг поинтересовался он.

— Сэр? — озадаченно спросил Лэнгли.

— Я не тебя спрашиваю.

Де Валль по-прежнему стоял к нам спиной.

— Свадьба? — неуверенно переспросил я.

— Внучка лорда-камергера выходит замуж за Томаса Беркли, — угрожающе произнес де Валль. — Когда?

— В феврале, сэр, — ответил я.

— В феврале, — повторил де Валль, — а при дворе много говорят об этой свадьбе. Лорд-камергер с женой даже хвастались пьесой, которую будут на ней играть. Комедию, говорила её милость. Прекрасно написана, сказала она. Ты её видел?

Я колебался.

— Частично, — наконец признался я.

Я не сказал, что утром прослушал большую часть пьесы.

— Как она называется?

— Мой брат пока размышляет над названием, сэр, — солгал я.

— Размышляет?

Де Валль повернулся и направился к дальней стороне стола. Он сел, нащупал кошелек на поясе и высыпал на стол горсть золотых монет. Меня притягивал этот блеск, Бекки уставилась на стол, Лэнгли смотрел с жадностью.

— Принеси мне эту пьесу, — вкрадчиво произнес де Валль.

Я поднял голову и встретился с его взглядом.

— Сэр?

— Принеси... мне... эту... пьесу, — повторил он, выдерживая паузу между каждым словом.

Я ничего не ответил. Меня охватили тревога, страх, предчувствие опасности.

— Пьеса хорошая, Ричард? — беспокойно спросил Фрэнсис Лэнгли.

— Не знаю.

— Леди Энн Хансдон говорит, что хорошая, — лукаво заявил де Валль. — Она нахваливала её королеве. Сказала, что никогда не читала комедии прекрасней.

— Я знаю, она читала пьесу, — подтвердил я, — но платит её муж, и если другой театр поставит пьесу первым...

— У нас при дворе тоже есть друзья, — резко прервал меня де Валль. — Недовольство лорда-камергера — наше дело, а не твоё.

— Сколько нужно актёров, Ричард? — спросил Лэнгли.

— Много, сэр! — сказал я в надежде, что это его удержит. — По меньшей мере десяток.

— Это дорого, — произнёс Лэнгли.

Де Валль как будто и не заметил.

— Испугался, парень?

— Не знаю, смогу ли украсть пьесу, сэр. Бумаги стерегут.

— Её написал твой брат?

— Да, сэр.

— Тогда кому сподручней её украсть, как не тебе? — Он покатил одну монету через стол, и мне пришлось её поймать, пока она не упала на пол. — Оставь её себе, парень, — сказал де Валль, — и я дам тебе еще шесть, когда принесёшь страницы. — Я уставился на огромную и тяжелую монету, сияющую в моей руке. Портрет королевы украшал одну сторону; корона едва держалась на длинных, струящихся волосах, а королева косилась в сторону, поверх длинного носа, и от этого выглядела раздражительной. Я перевернул монету, чтобы разглядеть королевский герб с буквами E и R. — Это соверен, парень, — сказал де Валль, — золотой соверен. Ты когда-нибудь держал в руках соверен?

Я покачал головой. Я никогда раньше не видел соверен. Говорили, что их делают из почти чистого золота, и хотя ценность монеты установлена в двадцать шиллингов, по слухам, она стоила гораздо больше. Я положил монету на стол, глубоко вздохнул и отодвинул её обратно к де Валлю.

— Рукопись охраняется, сэр.

— Значит, ты не хочешь здесь работать?

Если одно мгновение в канаве у дороги из Стратфорда в Эттингтон изменило всю мою жизнь, тот момент, когда я спросил Неда Сейлса, куда он направляется, и под влиянием порыва попросил его отвезти меня в Лондон, то сейчас всё было по-другому. У меня был выбор. Я мог бы принять золото де Валля и предать брата. Мог украсть «Сон в летнюю ночь» и даже, возможно, новую пьесу, которую он писал, чье действие происходит ​​в Вероне. Я мог разбогатеть! У меня появилась бы работа. Это стало бы сладкой местью за роль Фрэнсиса Дудки, за годы страданий у сэра Годфри, но меня преследовали и слова отца Лоуренса. «Не обращайся к брату за помощью, помоги ему сам». Я смотрел на де Валля, а тот уставился на меня.

— Ну что, парень?

— Вы хотите, чтобы я украл пьесу своего брата, сэр?

— Господи боже мой, ну как же ты глуп! Разве не это я только что сказал?

Я глубоко вздохнул.

— Если такова цена, сэр, то нет.

— Тогда убирайся, — прорычал он. — Пошел вон!

Когда я поднялся, никто не заговорил. Стул громко царапнул по полу. Де Валль посмотрел на меня, Фрэнсис Лэнгли нахмурился, Бекки улыбнулась, и все по-прежнему молчали, когда я направился к двери.

Я сбежал вниз по лестнице и через гримёрку вышел на сцену, где стоял высокий человек в чёрном, долговязый и худой, как долгоножка, его сальные чёрные волосы торчали из-под широкополой чёрной шляпы, чёрная окладистая борода доходила до груди, а лицо было морщинистым, ухмыляющимся и злобным. Он выставил руку, чтобы меня остановить.

— Посмотрите, кто к нам пожаловал, — сказал он с усмешкой, достойной де Валля. — Это же малыш Ричард, только уже не такой и малыш, да?

Я отшвырнул руку, покосился на его тощее и ухмыляющееся лицо, спрыгнул со сцены и пошёл прочь. Мне хотелось бежать, но я шёл, потому что слишком много чести — убегать от него.

Это был сэр Годфри. Его издевательский смех преследовал меня и за пределами театра. Сэр Годфри Каллен не был рыцарем. «Сэр» — лишь любезность, оказываемая священникам англиканской церкви, а сэр Годфри был священником прихода церкви святого Бенета в Блэкфрайерсе. Он также владел подворьем к северу от города, в Кларкенуэлле, и поставлял медведей, собак и других зверей в лондонские увеселительные заведения, но в основном был владельцем и главным эксплуататором школы церковно-хорового пения для мальчиков прихода святого Бенета.

Когда я приехал в Лондон, брат отправил меня на попечение церкви святого Бенета и сэра Годфри. Я присоединился к двадцати трём другим мальчикам, в большинстве своем младше меня, жившим в злополучной хибаре на кладбище за церковью святого Бенета, рядом со старым монастырским залом, который превратили в театр, вмещающий двести семьдесят человек. Пуритане среди членов городского совета Лондона терпеть не могли театры и запретили их в пределах городских стен, но не могли запретить хоровые школы, и если хоровая школа решала представлять пьесы, в качестве части образования мальчиков, городскому совету приходилось проглотить ярость и терпеть это непотребство. В пределах городских стен существовало три таких театра, из которых приход святого Бенета был самым маленьким, и все они пользовались громадной популярностью, туда стекались нетерпеливые театралы, готовые платить по три-четыре пенса, чтобы посмотреть, как дети гордо расхаживают по сцене.

— Привлекательный мальчик, — сказал сэр Годфри, изучая меня во время первой встречи. Мы были в ризнице церкви святого Бенета, где сэр Годфри вытянул длинные ноги под столом, где лежала Библия и стояли две высокие свечи и графин вина. Я стоял напротив него, гадая, что у него на уме.

— Он сбежал из дома, — сказал мой брат. — Может, стоит отправить его обратно?

— Возможно, — ответил сэр Годфри, уставившись на меня. У него было иссохшее лицо, в глубоких морщинах, со злобными чёрными глазками. — Возможно, — опять повторил он, — но он симпатичный. Сколько ему лет?

— Четырнадцать.

— Четырнадцать! — вздрогнул сэр Годфри. — Я предпочитаю мальчиков помладше. Гораздо проще обучить щенка. Старых собак новым трюкам не научишь, мистер Шекспир, как вы хорошо знаете. Ты умеешь читать, мальчик?

— Да, сэр, — ответил я.

— Нельзя быть актёром, если не умеешь читать.

— Я умею читать.

— Докажи, — сказал он, придвинул Библию поближе, нашёл нужную страницу и толкнул книгу через стол. Грязным ногтем он показал мне, какую строфу читать.

— «Не ложись с мужчиною, как с женщиною, — читал я, запинаясь, эта строфа была мне незнакома и выглядела странной, — это мерзость. И ни с каким...».

— Довольно! — Сэр Годфри лукаво захихикал. — Итак, он умеет читать. И у него милый голосок.

— Он умный мальчик, — нехотя признал мой брат, и помню, как это меня удивило, я-то никогда не считал себя умным.

Сэр Годфри изучал меня несколько секунд.

— Умный и непослушный, да? Точно, непослушный! Ты убежал из дома. Умный и непослушный. Неудачное сочетание. Но он симпатичный, очень симпатичный, — жадно произнёс он. — А воспитание детей требует денег, мистер Шекспир, требует денег.

Мой брат заплатил. Я не знаю сколько, просто слышал звон монет, это означало, что меня продали в приход святого Бенета сэру Годфри, как когда-то продали Томасу Батлеру в Стратфорде. И поэтому я надел совершенно дурацкую серую рясу, накрахмаленный отложной воротник и начал обучение. Это место, как предполагалось, было школой церковно-хорового пения, и каждое воскресенье нам следовало надевать стихари и петь псалмы в церкви святого Бенета, но на самом деле мы упражнялись в актёрском мастерстве, потому что самая большая часть денег сэра Годфри поступала от представлений театра в старом монастырском зале.

Законом разрешалось одно представление в неделю, но мы часто играли три или больше, вне зависимости от погоды, поскольку находились в помещении. Сцена освещалась свечами. Самым молодым актёрам было по восемь-девять лет, я оказался среди мальчиков постарше и благодаря высокому росту и обнаружившемуся таланту к актёрству вскоре стал получать главные роли. Я был королем Сайрусом в «Войнах Сайруса» и Фаоном в «Сафо и Фаоне». Фаон был скромным перевозчиком, которого Венера наделила изысканной красотой, так что ему удалось обольстить королеву Сафо.

— Он прирожденный актёр, — объяснял сэр Годфри какому-то лорду, посетившему репетицию. — Ну разве он не красавчик?

— На редкость, сэр Годфри, — ответил лорд. — Где происходит действие пьесы?

— На Сицилии, милорд.

— И вы, конечно, знаете, что сицилийские паромщики работают без одежды?

— Правда, милорд?

— Чистая правда, сэр Годфри. Странная привычка, но это так.

— Замечательная привычка, милорд, — сказал сэр Годфри.

Понятно, он не верил ни единому слову лорда, но эта ложь пришлась ему по душе. Он улыбнулся мне, или, скорее, скривился, показав почерневшие зубы.

— Разденься, мальчик.

Но даже сэр Годфри не осмелился заставить меня обнажиться во время публичного выступления, вместо этого я играл в узкой набедренной повязке, а кожа была густо намазана белилами и припудрена жемчужной пылью, так что при свечах мое тело мерцало. Сэр Годфри поднял цену за вход на эту пьесу, которую мы играли более шестнадцати раз, и всё — при полном зале.

Я играл мужские роли, потому что был высоким, но все хористы сэра Годфри должны были научиться играть девушек. Я был лунной богиней Синтией в «Эндимионе», проплывая вокруг подсвечника в платье из серебристой полупрозрачной ткани. Я был хорош. И знал об этом. И я хотел быть лучшим, потому что хорошо выступать — это один из способов избежать жестоких тумаков сэра Годфри или розог, которыми угощали два младших учителя.

Я прожил там три года. Не по собственной воле, просто мне некуда было пойти, а когда мальчик сбегал из церкви святого Бенета, его неизменно возвращали констебли, которым платил сэр Годфри. Только когда мне исполнилось семнадцать, я осмелился бежать, но к тому времени сэр Годфри, похоже, был счастлив увидеть мою спину. В семнадцать я совсем не подходил ему по возрасту. Я вернулся к брату, который видел меня играющим десятки ролей в зале сэра Годфри, и он смягчился и позволил мне сыграть в «Двух веронцах».

— Ты уже не в том возрасте, чтобы быть учеником, — сказал он, — будешь наёмным актером. Точнее наёмным мальчишкой. Тебе нельзя жить у меня. На Бишопсгейт-стрит одна вдова дёшево сдает комнаты. Её муж был прекрасным актёром, бедняга. Но его больше нет.

Я избегал сэра Годфри, но за эти три года многому у него научился.

Научился жестам, выражающим ярость, печаль, удовольствие и похоть. Научился танцевать джигу, куранту [7] и гальярду. Научился сражаться мечом, поскольку на сцене в зале святого Бенета часто играли пьесы с фехтованием. Я научился чётко говорить, чтобы высокий голос мог услышать народ, толпящийся на дешевых местах в конце зала и наверху, в галерее. Научился играть на лютне, хотя и не слишком хорошо, но вполне прилично, чтобы петь под эту музыку. Научился так маскировать лицо, чтобы мужчины смотрели на меня с вожделением. Научился воровать.

Я познал, что ясеневые прутья в руках двух младших учителей сэра Годфри жалят, как ядовитые змеи, до крови. « Только не по лицу! — командовал сэр Годфри. — Не по лицу! По ягодицам, бейте его по ягодицам. И чтобы до крови!».

Я научился лгать, чтобы избегать жестоких избиений. Научился изображать девушку. Нас заставляли одеваться женщинами и ходить по улицам, и если мужчина не пытался поцеловать нас или залезть под юбки, мы проваливали испытание, а провал означал новое избиение. За нами следил Лютик. На самом деле его звали Джон Хардинг, но почему-то он получил прозвище Лютик. Он был церковным старостой в приходе святого Бенета и помощником сэра Годфри во всём; огромный, мускулистый, как бык, и медлительный в мыслях и речи, но говорил до странности правильно. Ходили слухи, что он знатного происхождения, и, возможно, это правда.

Я узнал, что если тебя вызывают в ризницу, особенно после вечерней службы, то чтобы стать «игрушкой» сэра Годфри. А иногда там ждал богатый покровитель, надушенный, весь в бархате, жемчуге и атласе.

— Ступай, мальчик, — говорил сэр Годфри, — и чтобы о тебе хорошо отзывались.

Он зарабатывал на таких тайных свиданиях. Естественно, покровитель вознаграждал и мальчиков, но их обыскивали, как только они возвращались, и забирали монеты.

— Это для бедняков прихода, — лукаво заявлял сэр Годфри.

Иногда эти покровители оказывались грубыми жирдяями, вялыми и потными, и мальчики приходили в ужас.

— Ступай, мальчик, — Лютик заберёт тебя утром, — говорил сэр Годфри, а за этим звякали монеты, когда нас забирали для «получения образования».

Я столь многому научился. Из наскучившего мне невинного Стратфорда брат послал меня в котёл прихода святого Бенета, открывшего мне глаза на мир. Теперь, хотя я и ненавижу сэра Годфри больше, чем любое другое существо на земле божьей, я благодарен за образование, которое он мне дал. Я умею петь, танцевать, декламировать стихи, сражаться, воровать, лгать и лицемерить. Я актёр.

Лютик стоял возле театра, как мастиф, ожидающий хозяина. Увидев меня, он радостно улыбнулся.

— Мастер Ричард!

— Лютик, — с опаской признал его я.

Он раздавил орех громадной ладонью.

— Ты видел сэра Годфри?

— Да, имел такое удовольствие.

— Уймись! — он отдал приказ Султану, собаке, которая зарычала, но теперь утихла, признав, что Лютик — гораздо более грозный зверь. — Хорошая псина, — сказал Лютик и улыбнулся. — Как поживаешь, мастер Ричард?

— Вполне нормально. Что привело вас сюда?

— Им нужны мальчики, — сказал Лютик, кивая на входную арку, где таскали лестницы штукатуры.

Он раздавил двумя пальцами еще один орех и предложил его мне. Он навис надо мной — плоское, как лопата, лицо со сломанным носом, кривыми зубами, шрамом на лбу и на щеке. У него были огромные руки, похожие на бревна ноги и бочкообразная грудь. Сплошные кости и мышцы, облаченные в камзол из тусклой жёлто-коричневой шерсти и буйволиной кожи.

— Мальчики, — повторил он.

— Я думал, хоровая школа закрыта, — сказал я.

— Да-да, это так, — Лютик нахмурился, как будто с трудом припоминая закрытие школы святого Бенета. Я слышал, крыша театра рухнула — сгнили старые бревна, и сэру Годфри повезло, что старый зал в то время пустовал. — Но у сэра Годфри ещё есть мальчики, — продолжил Лютик, — семь мальчиков, достаточно для хора. Не похоже на старые времена, мастер Ричард. Но звери у нас тоже есть!

— Вы проводите здесь представления со зверями? — спросил я.

Он опять нахмурился, как будто не понял вопроса, потом кивнул.

— Мистер де Валль нанимает нас проводить звериные представления. Мы можем предоставить ему собак, медведя и петухов, но петухи не так популярны, как собаки. Я скучаю по старым пьесам! Но у нас есть хористы, поэтому мы можем показывать и мальчиков, и зверей. — Он просиял. — Мальчики и звери! — Он засмеялся и снова раздавил орех. — Мы тебя видели!

— Видели меня?

— В той пьесе про Эстер, — пояснил он. — Ты был там хорош. Особенно когда ты съёжился, а тот мерзавец пытался тебя изнасиловать. Мне понравилось.

— Он меня изнасиловал, — сказал я.

— Мне понравился этот кусок, — сказал я, — и ты был хорош. — Он замолчал, потом улыбнулся. — Ты до сих пор самая симпатичная девушка на сцене, Ричард.

— Я слишком стар.

— Нет, нет и нет! Ты милашка. И голосок хорош.

— Мой голос давно сломался, Лютик.

— Мне нравится голос с хрипотцой. Ещё орех?

— Нет, спасибо.

— А твой брат... — пробормотал он.

— У него больное горло.

— И он двигался неуклюже, как утка.

— Он играл злодея, — сказал я, потому что мне нечего было сказать.

— Но мне понравился ты, — сердечно заявил Лютик. — Так ты играешь и здесь?

— Нет, — твёрдо ответил я. Даже если бы меня соблазнило золото де Валля, я бы отказался от его предложения, как только узнал, что в его схемы входит и сэр Годфри. — Я просто пришел посмотреть, — объяснил я. Часы в церквях начали отбивать час по всему Лондону. — И мне пора идти, Лютик.

— Другой паренёк тоже здесь был, — продолжил Лютик.

— Другой паренёк? — переспросил я.

Звон колоколов нарастал, всё больше и больше церквей отбивали время.

— Тот, чьи ноги ты целовал, — сказал он, имея в виду тот момент, когда Астинь ползала у ног Эстер. Значит, здесь побывал Саймон Уиллоби? И я вспомнил лорда, который тискал его в Уайтхолле. Светловолосого лорда, который строил театр, нанимал актёров, но не имел пьес.

— Симпатичный парень, тот самый, — задумчиво добавил Лютик.

— Мне пора.

— Тогда Бог с тобой, — покорно произнес Лютик.

Я поспешил по переулку к реке и помчался по берегу к лестнице Парижского сада. У причала, где ожидали два лодочника, плавали лебеди.

— Нужна лодка, сударь? — спросил лодочник.

Я покачал головой. Я уже заметил, что Сильвия на полпути через реку. Она сидела ко мне спиной, а её отец греб к лестнице Блэкфрайерса, и меня охватила печаль. Мы разминулись на несколько минут. Я был предметом насмешек в труппе моего брата. Я был одиноким, никому не нужным, бедным и несчастным. Я прошёл на восток, к мосту, и хотя должен был бы поразмыслить о Саймоне Уиллоби, вместо этого в моей голове звучала песня из пьесы моего брата «Два веронца». Это была моя самая первая роль в пьесе с труппой лорда-камергера, и теперь, оглядываясь назад, я подумал, не предзнаменование ли это. Я играл Джулию, замаскированную под мальчика, а Генри Конделл, играющий хозяина таверны, пел мне:

Глава шестая

Мне не хотелось смеяться. Я все еще злился на обман моего брата и всё же, несмотря на обиду, обнаружил, что читаю роль Дудки с возрастающим интересом. Неудивительно, подумал я, что жена лорда-камергера похвасталась пьесой при дворе, потому что когда мы читали финальные сцены, было трудно удержаться от смеха.

Герцог Тезей и его невеста Ипполита хотели развлечься в вечер свадьбы и вопреки всему выбрали к просмотру пьесу, предложенную группой афинских купцов, мастеровых, как называл их мой брат, одним из них был Фрэнсис Дудка. Герцога предупредили, что пьеса мастеровых плохая, просто ужасна, но он настоял на её просмотре, и мы играли «Пирама и Фисбу».

Нехватка времени заставила нас отказаться от первого прочтения «Сна в летнюю ночь» в особняке Блэкфрайерс, поэтому мы закончили через два дня, сидя на неудобных стульях на холодной сцене в «Театре», и пока мы читали, я вспомнил первую пьесу брата. В то время мне было десять лет, а ему двадцать, он всего два года назад женился и преподавал в деревенской школе недалеко от Стратфорда. Сэру Роберту Трокмортону, крупному землевладельцу в близлежащем Каутоне, понадобилась, как он сказал, «интерлюдия» для свадьбы его внучки, и мой брат пообещал её написать. В интерлюдии, то есть короткой пьесе под названием «Дидона и Акербант», мой брат играл злодея Пигмалиона, один из его учеников — Дидону, продавец шерсти из Аллестера — обречённого Акербанта, а полдюжины местных ремесленников исполняли другие роли. Они репетировали по меньшей мере недели три, и поскольку сэр Роберт отличался щедростью, на представление пригласили народ из окрестных деревень.

Эту историю многие знают со школы, — это трагедия, заканчивающаяся самоубийством Дидоны, бросившейся в пылающий огонь. С чего вдруг мой брат счёл хорошей идеей отпраздновать свадьбу пьесой о смерти, загадка, но впервые трагедия вместо слёз вызвала нервный смех, который всё нарастал, под конец публика уже не могла сдерживаться, и у дворян, и у простолюдинов по щекам текли слёзы от смеха. Сэр Роберт вовсе не гневался и объявил представление лучшим развлечением, которое он когда-либо видел, но мой брат был унижен. Однажды я спросил его, сохранил ли он экземпляр пьесы, и он нахмурился, а затем мрачно пробормотал, что она разделила судьбу Дидоны. — «Я её сжёг».

Интерлюдия закончилась смертью героини в огне. Мой брат сначала подумывал использовать железную жаровню с горящими поленьями, чтобы воссоздать эту важную сцену, но сэр Роберт опасался за безопасность своего огромного дома, и поэтому вместо этого шестерых учеников моего брата не старше десяти лет нарядили в красные плащи, красные капюшоны и красные перчатки.

— Мы — пламя! — объявил один из них, когда они отправились на импровизированную сцену, где сели на край помоста, а потом медленно поднялись, покачиваясь из стороны в сторону, махали руками над головами и монотонно завывали: — Мы пламя! Мы пламя! Огненное пламя и пылающий огонь!

Тем временем героиня в белом платье, слишком большом для худосочной актрисы, корчилась в смертельной агонии и пыталась перекричать поющее «пламя». Как и вся остальная труппа, мальчики храбро произносили свои реплики, несмотря на смех в зале, а позже сэр Роберт щедро наградил всех актёров, как мальчиков, так и взрослых. Наша мать смеялась вместе со всеми, хотя Анна, жена моего брата, пришла в ярость, утверждая, что её муж опозорил семью.

Однако в своей новой пьесе, написанной для внучки лорда-камергера, брат превратил убогую пьесу «Дидона и Акербант» в блестящую «Пирам и Фисба». Я примерно помнил легенду о Пираме из уроков латыни в Стратфорде, и знал, что речь идёт о паре обречённых любовников, которым родители запретили пожениться, но они тайно встречались, стоя по обе стороны стены, разделявшей их дома. В стене была трещина, через которую перешептывались разделённые любовники (или, в нашем случае, перекрикивались), с клятвами в вечной любви.

Я должен был сыграть Фисбу, а Уилл Кемп — Пирама, и я этого боялся, потому что Уилл Кемп вечно устраивал пакости. Для простолюдинов во дворе и для народа, приветствовавшего его на улицах, он казался весёлым, беззаботным человеком, щедрым на улыбки и остроты, но в труппе, вдали от поклонников, становился угрюмым и злобным. Играл он хорошо, настолько хорошо, что мой брат специально писал для него реплики, зная, что публика не раз заплатит, чтобы посмотреть, как клоун Уилл Кемп поёт и дурачится. Кемп всегда злился, если труппа исполняла пьесу без комической части, соответствующей его таланту, потому что считал, что зрители пришли посмотреть на него, а не на Ричарда Бёрбеджа. Но он понял, что Ник Основа — настоящая жемчужина, и на этот раз не ворчал и не спорил, а с энтузиазмом бросился играть этого персонажа. Когда мы подошли к финалу пьесы и торговцы из Афин наконец представили герцогу свою интерлюдию «Пирам и Фисба», Кемп больше не мог усидеть на месте. Он встал и начал расхаживать по сцене со страницами в руках.

О ночи тьма! Ночь, что как мрак черна!

Ночь, что везде, где дня уж больше нет!

О ночь, о ночь! Увы, увы, увы!

Он произнес дурацкую речь в фальшивом героическом тоне, жалуясь, что его возлюбленная Фисба не пришла, но тут она, наконец, явилась. Я встал и засеменил по сцене.

Уилл Кемп, схватил со стула Ричарда Коули, наёмного актера, игравшего Томаса Рыло, и отвёл его в центр сцены.

— Ты — стена, — сказал он ему, выпрямил руку Коули и заставил его растопырить пальцы. — Трещина в стене, — пояснил Кемп и кивнул мне. — Продолжай, Дик.

— Не ты ль, Стена, внимала вопль печали, что от меня отторжен мой Пирам? — смешно запищал я высоким голоском. Я снял шляпу, распустил длинные волосы, покачивал бедрами, ступал крошечными шажками и, поскольку уже выучил слова и руки у меня были свободны, приложил их к груди. — Вишнёвые уста мои лобзали эти камни... — завопил я, наклонившись вперёд, и влажно чмокнул вытянутую руку Коули. Вся труппа засмеялась, только теперь они смеялись не надо мной, а над Фрэнсисом Дудкой, гротескно играющим женщину.

Кемп усилил сцену, придавая каждому жесту выразительности, и корчил рожи, подчеркивая глупость слов.

— Я вижу голос! — воскликнул он, вытаращив глаза, — дай взгляну я в щёлку, — он зашагал тяжёлыми шагами к стене, наклонился, оттопырив зад, и повернул изумлённое лицо в сторону двора, — увижу ль Фисбы я прекрасный лик? О, Фисба!

Я ахнул от радости, снова скрестил руки, закрутился, принял застенчивый вид и заговорил ещё более высоким голосом.

— Ты ли к щёлке там приник? Я думаю...

Кемп вытянул губы и просунул их через руку Коули, а затем издал животный, голодный рык.

— Целуй сквозь щель: уста твои так сладки!

Я бросился к «стене», остановился и поцеловал руку.

— Целую не уста, — простонал я, — дыру в стене!

Все на сцене засмеялись. Уилл Кемп выпрямился.

— Может, вместо уста пещеру? — предложил он моему брату.

— Пещеру?

Кемп сымитировал женский голос, похожий на мой.

— Целую я дыру в стене, — пропищал он, — а не твою «пещеру»!

Опять раздался смех.

— Так лучше, — согласился мой брат, — но лорда-камергера трудно будет в этом убедить. И его жена не согласится.

— Верно подмечено, Уилл, верно подмечено! — Впервые Уилл Кемп не спорил. — Оставь как есть, — сказал он мне.

Несколько мгновений спустя Уилл Кемп снова задумался о небольшом изменении пьесы. Это была сцена его смерти. Он ошибочно полагал, что Фисба уже мертва, и поэтому снова и снова ударял себя мечом. Его смерть, конечно же, всех рассмешила. Он вонзал меч так часто, так театрально, извиваясь и падая, затем снова поднимался и снова падал. Последние слова Пирам произносил, задыхаясь в смертельных муках.

— Несчастный, умирай... — продекламировал он и остановился, очевидно, потеряв нужные строчки.

Он нахмурился, явно не в силах вспомнить или найти следующее слово. Он хмурился над страницей в поисках слова и молчал, пока, наконец, суфлёр Исайя Хамбл не подсказал ему.

— Там ещё «ай», — Уилл.

— Ай! — взревел Уилл.

И мы все засмеялись, как он и ожидал. Рассмеялся даже мой брат, который мог рассердиться из-за того, что Уилл Кемп переделал его слова.

— Мы это запишем, — сказал он, — спасибо, Уилл.

— Ага, — произнёс Уилл Кемп, — мы молодцы!

Наши лица горели нетерпением. Пьеса захватила нас, мы знали, что её хорошо воспримут, и уже ожидали смех публики, аплодисменты, волнение зрителей.

А люди за рекой хотели украсть её у нас.

На следующий день пошёл дождь. И через день. Он лил неустанно, заливая потоками улицы и каскадом спускаясь с лондонских крыш. Так похолодало, что на третий день дождь превратился в мокрый снег, его принес кошмарный северный ветер. «Театр» закрыли. Иногда мы играли в плохую погоду, хотя, как правило, старались поскорее закончить, если начинался дождь, но при таких холодных порывах ветра играть было невозможно, и поэтому флаг не развевался над башней, а фанфары не созывали публику на Финсбери-филдс.

Я хотел остаться дома, спуститься в комнату отца Лоуренса и дрожать перед его камином, но ещё больше хотел увидеть Сильвию, и поэтому выдумал предлог. Увидев, что облака сгущаются, предвещая дождь, Алан Раст объявил, что труппа будет репетировать заключительные сцены в Блэкфрайерсе.

— В понедельник, — сказал он, — начнём с придворных. Это герцог Тезей, Ипполита, четыре любовника и Филострат.

Мастеровых не вызывали, хотя они появлялись в конце пьесы на герцогском суде. Я запахнулся в здоровенный плащ, но тот всё равно промок, прежде чем я успел добраться до Мургейта.

— Ты похож на утопшую крысу, — приветствовал меня брат, — а почему ты пришёл?

— Мы могли бы взяться за сцену с Пирамом и Фисбой, — предложил я, прекрасно зная, что мы этого не сделаем.

— Нет, — бесцеремонно заявил он, — и не путайся под ногами. Иди домой.

— Скоро пойду, — ответил я.

В огромном очаге горел огонь, и я сел рядом, тепло окутало мою промокшую одежду. Брат колебался, как будто собирался настоять на моем уходе, но бесконечно шмыгающий носом Исайя Хамбл хотел, чтобы мой брат расшифровал некоторые слова, которые он не сумел разглядеть, и я остался один.

Большой зал был полон. Придворные находились в дальнем конце, под эркерным окном, где Алан Раст прогонял с ними сцены, решая, где они должны войти и где будут стоять. Три плотника пилили и стучали под галереей менестрелей, делая сцену и новую ширму, а наша швея Джин разворачивала огромные рулоны ткани на большом столе.

— Помоги-ка мне, милый, — обратилась она ко мне.

Джин была взволнована. Костюмы представляли собой пёструю смесь — некоторые были красивыми, большинство потрепанными, и все часто использовались, но, похоже, леди Энн Хансдон отдала распоряжение: костюмы для «Сна в летнюю ночь» должны быть яркими и запоминающимися.

— Она хочет, чтобы это выглядело как маскарад, — пояснила Джин, — и дала мне одну смышлёную деваху в помощницы. Ты только глянь! — Она развернула рулон мерцающего серебристого шёлка. — Один бог знает, сколько это стоит. А это! — Она вытащила из кучи рулон тёмно-синего бархата. — А это! Боже мой! — Она провела рукой по рулону бледно-жёлтого атласа, а затем вытащила ещё один. — А бархат! Тридцать шиллингов за ярд на Чипсайде. А подкладочный шёлк! Бог знает, сколько стоит подкладочный шёлк. Кружево! Батист! Тафта! О-о-о, и ещё это.

Она состроила гримасу.

— Что это?

— Бумазея, — ответила она, — зелёная, как гусиный помёт. Ненавижу этот цвет. Но как раз подойдёт тебе на камзол. Поможешь мне всё это донести?

— Я хочу шёлковый камзол.

— Фрэнсис Дудка не носит шёлк, глупый мальчишка. Вытяни руки.

Я покорно вытянул руки.

— Куда мы идём?

— В комнату её милости, — сказала она, водрузив рулоны на мои вытянутые руки, — и ты не скажешь ни слова про пьесу.

— Не скажу.

— Её милость надеется, что на свадьбу придет королева, поэтому всё должно быть в лучшем виде, — сказала она, опережая меня, чтобы открыть центральную дверь. Когда мы оказались в большом коридоре, она повернулась ко мне и понизила голос.

— Говорят, его милость наполовину брат королеве!

Я улыбнулся.

— Слухи, Джин, слухи.

— Нет, честное слово, клянусь Богом! Его мать — Мария Болейн, тётя королевы. А Мария Болейн была любовницей толстого Генриха, прежде чем он выдал её замуж. Бедная девушка. Можешь себе представить огромный бугор, болтающийся у тебя промеж ног? Идём вон туда, и ни слова. — Она поспешила дальше, затем остановилась и снова повернулась ко мне. — Но королева может и не прийти на свадьбу. Ей не нравится мать жениха.

— Откуда ты знаешь?

— Все это знают!

— Я — нет.

— Леди Беркли купила лютню, сплошь усыпанную драгоценными камнями. Королева очень хотела её иметь, а леди Беркли перекупила, так что теперь они друг с другом не разговаривают. На месте леди Би я бы отдала ей эту лютню, и дело с концом! Это же просто лютня, верно? Они все пиликают одинаково. А теперь тихо. Ни слова.

Она провела меня через лабиринт коридоров, окончившийся у полуоткрытой двери, где велела ждать, а сама прошмыгнула внутрь. Я увидел, как она приседает в реверансе.

— Можно войти мистеру Шекспиру, миледи?

— А у него чистые ноги? — ответил ей голос, вызвав хор дружных смешков.

— Чище, чем когда-либо, миледи.

— Тогда можно рискнуть и позволить ему войти.

Джин обернулась ко мне и с улыбкой сказала:

— Входи, Ричард.

Мне пришлось протискиваться внутрь с громоздкими рулонами ткани. Комната была обшита деревом, согрета огнём камина и увешана гобеленами. За мной наблюдали шесть женщин, и я покраснел. Две сидели в креслах с высокими спинками, и я неуклюже им поклонился. Одна из них — Элизабет Кэри, невеста, а рядом с ней разместилась прекрасно выглядевшая дама постарше, с такими же светлыми волосами, как у Элизабет. Глаза у старшей дамы были живые и умные, а улыбка сделалась шире, когда я ей поклонился.

— Приятно видеть, что и от мужчины бывает польза! — заметила она.

Все женщины засмеялись. Другие четверо, придворные или служанки, устроились на подушках, и среди них была Сильвия. Я заметил, что она сморит на меня, увидел улыбку на её лице, и быстро отвёл глаза, боясь покраснеть.

— Мистер Шекспир — актёр, матушка, — сказала Элизабет Кэри. Она была в бледно-голубом, атласная юбка украшена серебряной вышивкой в виде плюща. Светлые волосы распущены, как и подобает незамужней девушке. Её мать, леди Кэри, одетая в тёмно-красное платье с белыми вставками, похоже, находила меня забавным.

— Ведь ваш брат — поэт? — наконец поинтересовалась она, внимательно меня изучив.

— Да, он поэт, миледи.

— Ах, как же вам повезло.

— Опусти ткани, Ричард, — Джин указала на турецкий ковёр посреди комнаты.

За двумя высокими креслами пылал жаркий огонь. Дождь молотил по застеклённым ромбовидным узором окнам, выходившими во внутренний двор.

— Ваш брат — умный человек, — произнесла леди Кэри.

— Ну да, он такой, миледи, — ответил я, не найдя, что ещё сказать, а потом неуклюже свалил рулоны ткани на ковёр.

— Он, может, и умный, — шутливо продолжила Элизабет Кэри, — но не такой красавчик, как вы!

Все девушки захихикали, а я, конечно, тут же залился краской.

— Элизабет! — одернула её леди Кэри, однако не слишком строго.

— Ты найдешь дорогу обратно? — спросила у меня Джин.

— Думаю, да, — но я сомневался, поскольку старый особняк просто кишел комнатами, коридорами и залами.

— И ты лишишь нас общества мистера Шекспира? — спросила леди Кэри. — Я надеялась, что он расскажет нам о пьесе. Твоя бабушка её читала, — добавила она, обращаясь к дочери, — и заявила, что она изумительна, однако все остальные лишены этого удовольствия.

— В самом деле, матушка, нам это запрещено, — сказала Элизабет Кэри.

— И вот здесь сам мистер Шекспир, — добавила леди Кэри. — Приказываю вам, мистер Шекспир, рассказать нам об этой пьесе. — Она окинула меня властным взглядом. — О чём она?

— Я... — начал я и запнулся. — Это очень сложно, миледи, — растерянно сказал я, и мне известны лишь небольшие фрагменты, в которых я занят.

— Небольшие фрагменты! — Она чуть улыбнулась и тут же строго нахмурилась. — Для актёра вы очень плохой лжец! Что за роль вы играете?

Я снова засомневался. Мне хотелось ответить «любовника», чтобы произвести впечатление на Сильвию, но такой ответ мог вызвать ещё больше вопросов, на которые сложно ответить. Прежде чем я успел что-то сказать, Элизабет Кэри бросила мне новый вызов.

— Вы играете эльфа?

— Нет, миледи! — ответил я, пожалуй, слишком пылко.

— Но в пьесе ведь есть эльфы?

— Да, миледи, — подтвердил я, зная, что мой брат уже рассказал ей об этом.

— Но если вы не эльф, — сказала леди Кэри, изображая недоумение, — то кто? Людоед? Демон?

— Починщик раздувальных мехов, миледи.

Глаза у неё округлились. Она явно заинтересовалась.

— Починщик мехов! Что ж, полагаю, весьма полезное ремесло. И много ли в пьесе мехов?

Я понятия не имел, что ответить, и потому промолчал.

— Похоже, леди, мы с вами узнали одно, — продолжала она, — в этой пьесе есть починщик раздувальных мехов! Признаюсь, я заинтригована. Вы их чините прямо на сцене?

— Нет, миледи.

— Так вы починщик раздувальных мехов, который не чинит меха! Очень интригующе! А что чем же вы занимаетесь?

— Играю в пьесе, — ответил я и это, конечно, был мой самый правдивый ответ.

Леди Кэри вздохнула.

— Он очень упрямый починщик раздувальных мехов. Сильвия, покажи упрямому починщику раздувальных мехов дорогу в зал.

— Хорошо, миледи.

— И если ты споткнешься о сломанные меха, отдай их ему в починку. Ступайте, молодой человек. — Я покорно подошел к её креслу и поклонился. — Я над вами подшучиваю, — сказала она, — но мы с нетерпением ждём вашей пьесы.

И с этими словами она порылась в кошельке, достала монеты и протянула мне.

— Миледи... — начал я сбивчиво благодарить.

— Ступайте, — сказала она с улыбкой.

Сильвия по случайности сидела ближе всех к двери, и поэтому её послали меня сопровождать. Я снова поклонился леди Кэри и неловко попятился, чуть не споткнувшись о рулоны ткани, а потом последовал за Сильвией через дверь. Она хихикнула.

— Починщик раздувальных мехов? — переспросила она, схватила меня за рукав и потащила из комнаты. — Леди Кэри такая добрая, — сообщила она.

— Щедрая, — подтвердил я. — Дала мне четыре шиллинга. Жалование в удачную неделю!

— И она любит поэзию. Иногда она читает нам стихи. Я не понимаю половину из них, но приходится слушать. Сейчас она читает одну поэму о рыцаре-крестоносце и драконе. Красивую. Но, как по мне, слишком длинную. — Она рассмеялась. — И её дочь такая же, вечно читает стихи. И, конечно же, обе в восторге от вашей пьесы. Как и все мы. Ты видел новый театр? Какой он?

— Большой.

— Это я и сама могу увидеть! — сказала она насмешливо. Шла она очень медленно. — Мне бы хотелось пойти в театр.

— Ты никогда там не была?

— Никогда.

— Я тебя проведу, — неуклюже предложил я.

— Если меня когда-нибудь отсюда выпустят. — Она засмеялась. — Мне нужно вернуться, мы должны шить костюмы. — Она по-прежнему шла медленно. — На них столько денег потратили! Ну, у них есть что тратить. — Она остановилась на повороте в обшитом панелями коридоре. — Надеюсь, я увижу эту пьесу?

— Я тоже надеюсь.

— И ты будешь здесь на Рождество.

— Правда?

— На Рождество поставят пьесу. Разве ты не знаешь? Вот почему в зале такая спешка. Нужно закончить столярные работы. Так что я увижу две пьесы!

— Да, — сказал я, — но это совсем не то, что в театре.

— Правда?

— В театре много шума.

— Я люблю шум, — улыбнулась она.

— Только пока не бунтуют, — ответил я.

— Бунтуют?

— В прошлом году случился бунт, — ответил я, — некоторым подмастерьям не понравилась пьеса, и они начали кидаться всяким дерьмом на сцену, потом забрались туда, и пришлось возвращать их на место пистолетами и алебардами. Так произошло и на постоялом дворе Грейс. Мы играли «Ричарда II», а публика требовала «Комедию ошибок».

— И что вы решили?

— Сыграли комедию. Лучше, чем ходить с проломленной головой!

Она усмехнулась.

— Мы ведь не хотим, чтобы Фрэнсису Дудке проломили голову, да? Будь осторожен! Здесь тёмный спуск.

Предупреждение прозвучало, когда она повернула в узкий проход без окон. Я понял, что она ведет меня обратно в большой зал гораздо более длинным путем, чем Джин, и в тёмном углу, где сходились два коридора, она остановилась и посмотрела мне в лицо. Мгновение она молчала, просто смотрела на меня, этот неловкий момент растянулся, а затем, набравшись мужества, я наклонился и поцеловал её. Внезапный порыв. Конечно, она сама это устроила. Сильвия улыбнулась — она этого ждала, и я сделал то, чего она хотела. Я поцеловал её, и она поцеловала меня. Мы молчали. Я просто оцепенел.

Она ещё улыбалась, по-прежнему не двигаясь.

— Кто Сильвия? — спросил я. — И чем она всех пастушков пленила?

Она посмотрела на меня, её темные глаза казались больше.

— Ты это сам сочинил?

— Да, — ответил я.

— Ты забавный. — Она встала на цыпочки и снова меня поцеловала. — Я должна вернуться, иди прямо по этому коридору.

— Я ещё тебя увижу? — крикнул я ей вслед.

Она махнула, не поворачиваясь, а потом ушла. А я влюбился.

По-прежнему шёл дождь. Вернувшись в зал, я увидел за эркерным окном мокрый снег и услышал завывания ветра в высоком дымоходе. Я ещё был в оцепенении, вспоминая поцелуй Сильвии, и в то же время чувствовал разочарование, что теперь она будет заниматься шитьём, и я её не увижу. Мне нечего было делать в зале, но я не хотел уходить. Я подошёл к большому камину, пытаясь высушить промокшую одежду. Ричард Бёрбедж, Генри Конделл, Александр Кук и Кит Сандерс репетировали с Аланом Растом, а другие актёры смотрели. Александр и Кит играли девушек и стояли на краю воображаемой сцены, а двое актёров наблюдали за ними сзади. Кит был маленького роста для своего возраста, а Александр — высоким, и мой брат написал слова соответственно их росту.

— Ты, лицемерка, кукла! — вскричал Александр. Когда мы читали сцену в первый раз, все смеялись над ссорой двух девушек, но погода, казалось, вселила во всех уныние, ни у кого не осталось энтузиазма.

— Иди влево, — велел Раст Киту.

Порыв ветра брызнул дождём в высокое окно, огонь в камине заметался.

— Как, я мала, раскрашенная жердь? — кричал Кит на Александра. — Как, я мала? Не так уж я мала, чтоб не достать до глаз твоих ногтями!

Он побежал по сцене, растопырив пальцы, чтобы вцепиться Александру в глаза.

— Кричи на неё на бегу, — сказал Алан Киту. — Без пауз! И не позволяй ей тебя догнать, — добавил Алан Александру. — Позволь ей приблизиться, а потом беги, спасайся. Спрячься за мужчинами.

— Мне её преследовать? — спросил Кит.

— Нет, просто остановись там, где она стояла. Повернись и посмотри на неё, но ты не собираешься на неё нападать, пока она с мужчинами. Теперь повтори.

Ричард Бёрбедж, уставший или скучающий, взял стул от большого стола, поставил его на воображаемую сцену и сел. Настоящая сцена строилась на другом конце зала, всё пространство полнилось воем пил и стуком молотков. Алан Раст заглянул через плечо Исаии Хамбла, чтобы прочитать реплики, и тот внезапно чихнул.

— Ох, ради бога, Исайя! — Раст отскочил от него.

— Прости, — сказал Исайя и снова чихнул.

Раст схватил страницы и отодвинулся от Исайи.

— Кит? — позвал он, начни с «Так вот что! Ты — обманщица, ты — язва, воровка!»

— Прости, — сказал Исайя.

Он выглядел больным, но кто не ощущает себя больным в такую ужасную, холодную и сырую погоду?

Мой брат подошёл к камину.

— Завтра мы репетируем Титанию и Оберона, — сказал он, — и мастеровых в пятницу. Ты знаешь свою роль?

— Целиком.

— Тебе нет нужды сейчас оставаться, — многозначительно сказал он. — Приходи в пятницу.

— Я подожду, пока закончится дождь.

— Он и не думает заканчиваться. Он никогда не закончится. Небо чёрное, как задница сатаны.

Он повернулся понаблюдать, как Кит кричит и бегает по сцене.

— Быстрей! — кричал Алан Раст. — Беги, как будто ты хочешь её убить. Повтори ещё раз.

— Ты и на Рождество ставишь здесь пьесу? — спросил я брата. Скорее, мне хотелось спросить его, правда ли, что он и Фрэнсис Лэнгли были пайщиками борделя, но я знал, что этот вопрос только вызовет насмешку и я не получу ответа.

— В Двенадцатую ночь? — переспросил он и скривился, как будто мысль была неприятной, но затем смягчился и ответил: — Да, по желанию его милости.

— Какую? — спросил я слишком нетерпеливо, так что он нахмурился.

Конечно, я надеялся, что получу в пьесе хоть какую-нибудь роль и вернусь в Блэкфрайерс и к Сильвии.

— Я подумывал о «Бесплодных усилиях любви», — ответил мой брат, — но это вряд ли тактично.

— Тактично?

Исайя Хамбл закашлялся и никак не мог остановиться. Раст повернулся и хмуро посмотрел на него.

— Прости, — выдавил Исайя.

— Избави нас боже от чумы, — тихо произнёс мой брат.

— Сейчас ведь зима, — заметил я, — чума не свирепствует зимой.

— Она приходит, когда захочет, — грубо сказал брат. — А ставить «Бесплодные усилия любви» будет нетактично, потому что в конце пьесы принцесса откладывает брак на год, и не думаю, что леди Кэри воспримет это как хорошую примету перед свадьбой своей дочери. К тому же рождественские пьесы должны быть короткими. Большая часть публики пьяна, спит или и то и другое, поэтому мы должны представить что-то лёгкое и недлинное.

— «Плодотворные усилия любви»? — предложил я.

— Мы ставили пьесу для его милости два года назад, — ответил он, глядя в огонь хмурым взглядом. — Может, «Прекрасную Эм»? Мы её здесь не играли.

— Я думал, тебе она не нравится.

— Она написана топорно, — усмехнулся он, — но зато короткая, и, кажется, нравится публике, а его милость её не видел.

Я тоже не видел «Прекрасную Эм, или дочь мельника».

— Там есть роль для меня? — спросил я в надежде, что у меня будет причина прийти в особняк на рождественское празднество.

— Нет, — ответил он без колебаний.

Исайя чихал, кашлял и стонал. Он нашёл носовой платок и уткнулся в него, потом опять чихнул.

— Ради бога, — проворчал Раст на Исайю, — уйми свой кашель. Иди домой. Поправляйся.

— Или умри! — добавил Уилл Кемп.

— Простите!

Бедняга встал, пробежал мимо плотников и выскочил за дверь.

— Если хочешь остаться, — уныло сказал мне брат, — будешь суфлёром, пока Исайя не вернётся.

— Ты мне заплатишь?

— Ради бога, — раздражённо ответил он, — мы тебе заплатим. Садись.

У меня была работа. В Блэкфрайерсе! Я сел на место Исайи, взял страницы у Алана Раста и постарался скрыть свою радость.

Воров вешают. В любом значимом городе имелась виселица, а в Лондоне несколько, хотя я видел единственную казнь через повешение в Смитфилде. Смертный приговор осуждённым с завязанными за спиной руками приводили в исполнение на телеге. Вокруг шеи ворам затягивали верёвки, а телегу тащили, так что они падали на фут или около того, дёргались и начинали танцевать в воздухе. Если у них были друзья, а констебли и палач стояли сзади, они могли умереть быстро, если эти друзья дёргали их вниз за лодыжки, но это никогда не встречало одобрения толпы, которая любила смотреть на судороги, танцующие в воздухе ноги и мочу, стекающую по босым ступням. Ноги у них почти всегда были босыми, пусть это и были воры, но всегда бедные.

— Богатые воры, — не единожды говорил мне брат, — не заканчивают жизнь на виселице. Они живут в Грейс-Инн или Мидл-Темпл [8] и носят чёрное.

Сэр Годфри любил брать нас на cмитфилдские повешения. Когда я был упрямым учеником в приходе святого Бенета, и мы шли гуськом, человек пятнадцать, все в сером, а сэр Годфри, в рясе священника, требовал освободить нам дорогу. Двигаться было легче благодаря Лютику, который распугивал толпу рыком.

— Вот какова судьба преступников — вещал сэр Годфри, когда мы пробирались вперед. — Расплата за грехи!

Когда мочевой пузырь повешенного начинал опустошаться, он толкал нас вперёд.

— Ползи под ним, мальчик, ползи! Это ещё одно крещение!

Как и остальные, он верил, что крещение мочой умершего убережёт нас от похожей судьбы.

Если платой за грех была смерть через повешение, сэр Годфри без лишних терзаний удерживал нас от греха. Для проверки нашего умения изображать девичью походку он посылал нас фланировать по Чипсайду или другой оживлённой улице, соблазняя мужчин. Если дело происходило в Чипсайде, мы исчезали в тёмном даже в самый яркий летний день переулке Купера. Над переулком нависали дома, а потом он резко поворачивал прямо в грязный, зловонно пахнущий двор, где поджидали Лютик и Джордж Хэрроуби, младший учитель. По взмаху маленькой ладони мужчина следовал за соблазнительной улыбкой и оказывался в крепких объятьях Лютика.

— Чего тебе надо от моей сестрёнки? — ревел Лютик.

Мужчина пытался возмущаться, но когда тебя припирают к стене и сжимают горло пальцами-сосисками, возмущаться бесполезно. Некоторые нащупывали нож или даже шпагу, но Джордж Хэрроуби держал наготове кинжал.

— Тебе нравится вкус стали? — спрашивал он с крысиной усмешкой и прижимал острие кинжала к рёбрам жертвы.

Платили всегда.

— Ты хороший парень, — говорил нам Лютик.

Иногда тайком от Хэрроуби он совал нам монетку.

— Спрячь её, парень.

Констебли знали, чем мы занимаемся, но сэр Годфри щедро платил им, и они не обращали на нас внимания.

Сначала я боялся прогуливаться по улицам Лондона в женской одежде, но потом научился получать от этого удовольствие. Быть девчонкой — совсем другое дело. Мужчина может прогуливаться по улицам Лондона, и никто его не заметит, если он не в кружевах, атласе, шёлке и без меча. А на девушку, даже одетую как служанка, смотрят всё время. Я всегда чувствовал оценивающие взгляды, иногда наглые, иногда скрытые, но постоянно. Мужчины подзывали нас.

— Иди сюда, милая, у меня есть кое-что для тебя!

Они смеялись, тискали нас.

Все молодые женщины, кроме знатных в сопровождении слуг, становились добычей для любого мужчины. Некоторых останавливал мой рост, другим он казался восхитительным.

— Обними меня своими длинными ножками, киска! — говорили они.

А я одаривал их скромным взглядом, улыбкой и заводил в переулок, где скрывались Лютик и Хэрроуби. Я помогал опустошать их кошельки, стал вором.

Я понял всю необходимость денег и жаждал их заполучить. Я мечтал о слугах, красивой одежде, уважении толпы и собственной лошади. Я мечтал приехать в Стратфорд верхом и плюнуть на Томаса Батлера и его мерзкую жёнушку, плюнуть на всех, кто велел мне работать изо всех сил. Работать для чего? Чтобы стать плотником? Сапожником? Перчаточных дел мастером или землекопом? Чтобы кто-то вечно мной помыкал? Всегда кланяться, пресмыкаться и льстить? Я начал воровать и понял, что в этом преуспел. В награду сэр Годфри меня не бил. Я носил юбку с разрезом, где скрывался глубокий карман, и наловчился бросать ценные предметы в это потайное укрытие. Другой паренёк, одетый девчонкой, как и я, отвлекал владельца магазина или его учеников, а я незаметно запихивал в карман серебряную чашечку или какую-нибудь безделушку; то, что мог продать сэр Годфри. Хитрость, которой я научился, заключалась в том, что нужно задержаться в магазине после кражи, создать о себе хорошее впечатление, улыбаться и всегда уходить не спеша. К шестнадцати годам я стал опытным вором.

А воров вешают.

В семнадцать я стал играть в труппе моего брата, исполняя небольшие роли, постепенно становившиеся всё больше, но хотя я получал за это честные деньги, их никогда не хватало, и я стал подворовывать. Теперь я уже не мальчик в женском платье, а охотник на лондонских аллеях. Моими жертвами стали беспомощные пьяницы или недавно прибывшая в город деревенщина, не уследившая за багажом, а в один славный день даже дворянин, чей кошелёк содержал шестнадцать шиллингов. Его милость явился в театр, заплатив за драгоценный стул на краю сцены, и принёс с собой бутылку вина, хотя и так уже был пьян. По окончании пьесы его бутылка опустела, а сам он заснул, привалившись спиной к стене. Когда зрители ушли, он проснулся и потребовал, чтобы двое актёров помогли ему добраться домой. У него не было слуги, что странно для дворянина, но мы с Саймоном Уиллоби провели его через Финсбери-филдс к Мургейту, а там он внезапно потребовал оставить его в таверне «Испанская дама» сразу за воротами. Мы помогли ему сесть, дворянин пошарил в вышитом кошельке и дал мне монету.

— Вина, парень, принеси мне хорошего вина и трубку с табаком. Давай, тащи!

Через секунду он провалился в сон. Мы с Саймоном переглянулись, я приложил палец к губам, а затем украдкой расстегнул кошелек. «Испанскую даму» мы покинули, став богаче на восемь шиллингов каждый, я больше никогда не видел этого человека. Ещё шиллинг я выручил от продажи прекрасного кошелька с серебряными застежками и расшитого серебряными нитями.

Саймон Уиллоби, будучи моложе меня, был слишком возбужден воровством, и мне пришлось рявкнуть на него, чтобы молчал, когда мы вернулись в «Театр». Я больше никогда не воровал вместе с ним, хотя иногда он смотрел на меня с поднятой бровью, словно предлагая снова пуститься в эту авантюру. Он был учеником Джона Хемингса, и его жалованье уходило хозяину, который мог отдать, а мог и не отдать часть, хотя, наверное, Саймону было безразлично. Он был милым мальчиком и, как сказал мой брат, побывал в половине постелей Уайтхолла. Я знал, что он нуждается в деньгах. Он был хорошим актёром, страстно жаждавшим похвалы, но надежным на сцене, и публика его очень любила. Но в тот рождественский сезон, когда мы репетировали «Сон в летнюю ночь», он вёл себя странно.

Он играл Титанию, царицу эльфов, одну из самых больших ролей. Она поссорилась с царем эльфов Обероном из-за мальчика-сироты, которого каждый хотел заполучить себе в компаньоны, но Титания не уступала. В отместку Оберон подшутил над ней, окропив ей веки соком волшебного цветка, что заставит её беспомощно влюбиться в первое существо, которое она увидит при пробуждении.

— Что увидишь, как проснёшься, — сказал Джон Хемингс, наклонившись над спящим телом Саймона Уиллоби, — всей душой тем увлечёшься.

Этим человеком оказался Уилл Кемп, игравший Ника Основу, чья голова волшебным образом превратилась в ослиную.

— Спаси тебя Бог, Основа, спаси тебя Бог! — воскликнул мой брат, играющий Питера Пигву, — Ты стал оборотнем!

Конечно, это была бессмыслица! Как говорит Ипполита о Пираме и Фисбе: «Я никогда ничего глупее не слыхала!». Но глупость сработала. Таково чудо театра — публика поверит чему угодно.

— Они хотят верить, — однажды объяснил мне брат, — И тем самым делают половину работы за нас. Они приходят с желанием развлекаться, удивляться, испытать благоговение или страх. У них есть воображение, и их воображение нам помогает.

Но приёме в честь свадьбы воображению пришлось бы изрядно потрудиться, чтобы исправить работу Саймона Уиллоби, потому что он не мог вспомнить свои реплики и не помнил, где должен стоять на сцене, когда их произносит. Он дергался и буквально готов был расплакаться, особенно когда Уилл Кемп начал его задирать. Это не было похоже на Саймона, ведь, несмотря на все его интрижки и глупость, он усердно учил реплики и гордился своим актёрским мастерством. Он, как и большинство мальчиков, хотел остаться актёром и мечтал однажды стать пайщиком, но теперь, в большом зале Блэкфрайерса он запинался и бормотал на всех репетициях.

Ник Основа снова вышел на сцену, как только Пак превратил его голову в ослиную. Мы, мастеровые, в ужасе разбежались, оставив его в одиночестве, не считая незамеченной нами Титании, спавшей в глубине сцены. Ник Основа, озадаченный ужасом своих товарищей и не подозревающий, что превратился в чудовище, напевая ходил взад-вперёд.

— Прости, Уилл, — прервал его Джон Хемингс. Он разговаривал с моим братом. — Чёрный хвост? Оранжевый носок? — Разве у дрозда не чёрный клюв?

— Кого, чёрт возьми, это волнует? — взорвался Кемп.

— У петуха оранжевый... — начал Джон Хемингс, но поспешно отпрянул от разозлившегося Кемпа.

— Никого, чёрт побери, не волнует! — заорал Кемп. — Чёрный клюв, синий клюв, зелёный зад, красный зад, какого хочешь цвета зад, чёрт тебя дери! Может, продолжим?

— Продолжай, — спокойно сказал Алан Раст. — Просто спой последнюю строчку ещё раз.

Уилл проревел последнюю строчку, и Титания проснулась, увидела гротескную фигуру и сказала:

— О, что за ангел пробудил меня?

— Среди цветов, — поправил я Саймона.

— Ох, чёрт, — сказал Саймон.

— Повтори ещё раз, — терпеливо попросил Алан Раст.

Теперь Саймон произнёс правильно. Уилл Кемп запел, а на сцену вышли эльфы Титании. У четырёх эльфов были роли со словами, и их играли ученики, трое остальных были мальчиками из церковного хора лорда Хансдона, и все семеро тихо подхватили песню Уилла Кемпа.

Титания окончательно проснулась и уставилась широко открытыми глазами на человека с ослиной головой. Она сразу влюбилась в него из-за волшебного зелья. Уилл закончил свои строки и ждал. И ждал. Молчание. Только плотники всё ещё работали на сцене. Звенела пила и стучал молоток.

— Титания, — тихо подсказал я, — твоя реплика.

— Прости.

— Прошу, прекрасный смертный, спой... — подсказал я ему.

— Прошу, прекрасный смертный, — поспешил прервать меня Саймон, — спой еще! Твой голос мне... твой голос мне... — Он снова запнулся.

— Чарует.

— ...чарует слух, твой образ пленяет взор. — Саймон выглядел так, будто готов закричать, но опять умолк.

— Ну же, ради бога, — проворчал Уилл Кемп.

— Извините.

— Кому нужны твои дурацкие извинения? Выучи треклятые реплики, безмозглый идиот.

— Здесь дети! — возмутился один из слуг лорда Хансдона, ответственный за мальчиков.

— Дай Саймону страницу, — спокойно попросил мой брат.

Я повиновался.

— Начни со слов «сколько бы она ни кричала свое «ку-ку», — сказал Алан Раст.

Но несмотря на страницы в руке, Саймон снова запнулся, что лишь вызвало град нечестивых и грязных ругательств Уилла.

— Я не могу прочитать, — пожаловался Саймон, — здесь слишком темно.

В большом зале действительно было темно, свет исходил только от высокого эркерного окна, за которым небо Суррея было окутано дымом под тёмными зимними облаками. У меня на столе горели четыре свечи, чтобы облегчить чтение ролей, но там, где репетировали Саймон, Уилл и эльфы, пролегли глубокие тени.

— Ричард, — сказал брат, глядя на меня, — перечитайте это с Саймоном. На скамейке у окна.

Остальные актёры собрались у огня, тлеющего в большом очаге, а мы с Саймоном поднялись к эркерному окну. Я читал реплики Ника Основы, а Саймон проговаривал их. Он помнил все, кроме двух.

— Я их знаю, — сказал он мне.

— Знаешь.

— Но когда здесь Уилл, они вылетают из головы, — печально пожаловался он.

— Уилл может быть пугающим, — сказал я, — но Основа — нет. У него же ослиная голова! Давай еще раз повторим, — предложил я, но он больше не слушал, а смотрел вместо этого на реку — на огромный театр, построенный Фрэнсисом Лэнгли. Леса уже убрали, очевидно закончили черепичную крышу.

— У меня не только Титания, — жалобно звучал голос Саймона. — Я должен ещё выучить роль Эм. У неё много реплик!

«Прекрасная Эм, или дочь мельника» — пьеса, которую труппа представит в большом зале на Двенадцатую ночь, как часть рождественских торжеств лорда Хансдона. Я просиживал на репетициях, благодаря тому, что Исайя Хамбл всё ещё кашлял у себя дома, но радовался, что не выступаю в спектакле. Пьеса по сравнению со «Сном в летнюю ночь» была топорной.

— Эм — хорошая роль, — солгал я, чтобы приободрить Саймона. Он не ответил, даже не взглянул на меня, а вместо этого смотрел на реку, где на фоне тёмного неба выделялся новый театр. — Большой, — заметил я, и Саймон только кивнул, а я вспомнил, как он стоял у стены во дворце возле светловолосого молодого лорда. Я наблюдал за ним. — Интересно, — сказал я, — как его назовут?

— «Лебедь», — ответил он, почти не раздумывая, всё ещё глядя на серую, медленную реку. Наступил отлив, и тонкие пластины льда мерцали на грязных берегах.

— «Лебедь»? — переспросил я. — Откуда ты знаешь?

Он с беспокойством посмотрел на меня.

— Я просто слышал, как кто-то так говорил, — сказал он, краснея. — Может, назовут как-то по-другому. Давай еще раз прочитаем.

— «Лебедь»?

— Начнём оттуда, где я просыпаюсь, — сказал он.

— Я слышал, они ищут актёров, — упорствовал я.

— О, что за ангел пробудил меня среди цветов? — произнёс он. В его глазах блестели слёзы.

Я прочитал следующую реплику Ника Основы, и Саймон ответил, и на этот раз он знал все реплики. Каждую. Когда мы закончили, он улыбнулся.

— Я молодец, правда?

— Ты молодец, — подтвердил я.

— Я знал, что сумею!

— Теперь вместе с Уиллом, — сказал я, и он кивнул. Я крикнул брату, стоящему с другими актёрами у камина: — Он знает роль!

— Ричард, — Саймон схватил меня за рукав.

Его радость от повторения всех реплик без ошибок прошла и снова сменилась страхом.

— В чём дело?

— Тогда спускайтесь, — отозвался брат.

— В особняк есть еще один вход? — тихо спросил меня Саймон. Он наклонился ко мне, и я увидел следы красной марены на его губах.

— Главные ворота на Сент-Эндрю-Хилл, — сказал я.

— Стража меня не выпустит. Мне нужна другая дверь.

— Вы идёте уже, голубки? — рявкнул Уилл Кемп.

— Я не хочу кое с кем встречаться, — прошептал Саймон.

— Я не знаю другой двери, — сказал я.

— Эй, ребята! — нетерпеливо выкрикнул Алан Раст.

— Он знает реплики, — повторил я, чтобы успокоить Алана.

Саймон и впрямь их знал. Титания, царица эльфов, не забыв ни слова, влюбилась в Ника Основу, ткача с ослиной головой.

И Титания знала, что новый театр будет называться «Лебедем».

Лорд Хансдон был щедр. Каждый день он приказывал, чтобы зал хорошо отапливали, и присылал нам эль, хлеб и сыр. Он или его сын, сэр Джордж, иногда приходили проверять работу Питера Стрита, нашего плотника, который со своими четырьмя помощниками закончил обустраивать сцену, возвышающуюся на пять футов. Сейчас они работали над фальшстеной, скрывавшей пространство под галереей менестрелей.

— Мы решили, милорд, — сказал мой брат лорду-канцлеру на следующий день после того, как Саймон Уиллоби спросил меня о другом выходе из особняка, —задрапировать стену и авансцену тканью.

— Тканью?

— И вместо дверей, милорд, просто занавесим три входа.

— Закроете стену тканью? — спросил лорд Хансдон. — Я думал, вы собирались закрыть её панелями.

— Мы могли бы это сделать, милорд, и покрасить древесину, как предлагали сначала, но к Рождеству запах не выветрится.

— Ясно, — хмыкнул лорд Хансдон. — Ладно, вонь на Рождество нам ни к чему. Значит, нужно купить ткань?

— Обычную ткань, милорд, скажем, крашеную шерсть?

— Во что обойдётся проклятая материя?

— Рулон тёмно-фиолетового цвета, милорд, шесть пенсов. Мы предпочли бы жёлтый, он на пенс дороже.

— И сколько рулонов?

— По меньшей мере тридцать, милорд,

— Господь всемогущий! Это безумно дорого, вы что, шутите?

— Придется потратиться, милорд, иначе будет вонь, — упорствовал брат.

Лорд Хансдон рассмеялся.

— Придётся потратиться, а? Поговорите с Харрисоном. Я скажу ему, чтобы доставили ткань.

Уолтер Харрисон, управляющий, стремился сберечь деньги хозяина, потому что в тот же день пришёл в большой зал со словами, что в доме уже есть какая-то синяя ткань, и спросил, можно ли её использовать для маскировки грубых деревянных лесов в передней части сцены. Оказалось можно, поэтому через час двое слуг принесли два рулона и попросили спрятать их под сценой. К моему удивлению и удовольствию, с ними пришла Сильвия. Она тайком мне улыбнулась и поклонилась моему брату.

— Её милость спрашивает, можем ли мы пришить белые розы и красные кресты к синей ткани, сэр, — задала вопрос она.

Мой брат рассеянно кивнул.

— Конечно, конечно. — Потом он нахмурился. — Красные кресты?

— Эмблему семьи Беркли, сэр, — пояснила Сильвия.

— Ах, жениха. Да, конечно.

— Я этим займусь, сэр, — сказала она, снова кланяясь, а затем слегка кивнула мне, поднимаясь по временным ступеням на сцену, и исчезла.

— Мне нужно отлить, — заявил я, но никто не отреагировал.

Пайщики спорили о том, как поставить финал пьесы. Мой брат хотел, чтобы эльфы стояли на галерее, а Алан Раст беспокоился, хватит ли свечей для такого пространства, и они не обратили на меня внимания, когда я последовал за Сильвией.

Она стояла в дальней части зала, в тёмном пространстве под галереей менестрелей, которое станет нашей гримёркой. В тени её лицо казалось бледным.

— Я просто хотела тебя увидеть, — сказала она.

— А я тебя.

Я поцеловал её, и она прижалась ко мне.

— Мы так заняты, Рождество не за горами, — сказала она, — шью и то, и сё. Будет свободнее, когда оно закончится.

Я держал её в объятьях, а потом вспомнил вопрос Саймона.

— Есть ли другой способ войти и выйти из особняка? — спросил я её. — В смысле, кроме главных ворот и ворот на конном дворе?

Она откинулась назад, чтобы посмотреть на меня.

— Ты собираешься пробраться ко мне, Ричард Шекспир?

— Конечно.

Она засмеялась.

— Есть дверь с выходом к реке. Но она закрыта на ночь.

— Покажешь?

— Давай быстрей, — поторопила она, — её милость меня ждёт. Пошли!

Она повела меня по узкому проходу, ведущему из буфетного коридора. Мы проходили мимо кладовок, забитых дровами или бочками с элем, а в конце коридора оказалась крепкая деревянная дверь с огромным железным засовом.

— Вот, — сказала она. — Нам разрешено ей пользоваться, но Харрисон всегда посылает слугу до наступления темноты проверить, заперта ли она.

— Тогда я лучше приду, когда будет светло, — сказал я.

Она хихикнула, встав на цыпочки, поцеловала меня и убежала.

Я на мгновение остановился, отпер тяжелую дверь, приоткрыл её и увидел, что она выходит в узкий переулок, ведущий к Уотер-лейн и дальше к реке.

Дождь со снегом перешёл в просто снег. Тяжелые хлопья оседали на грязную мокрую землю переулка, где и таяли, но снег валил вовсю и скоро ляжет основательно. Снег перед Рождеством — это редкость. В январе и феврале это привычно, но до Рождества? Я поёжился, закрыл тяжёлую дверь, задвинул щеколду и пошёл обратно в зал.

— Снег идет, — сказал я.

— Да поможет нам Бог, — проворчал Уилл Кемп.

— Мы можем продолжить? — требовательно спросил Алан Раст.

Сейчас мы репетировали две пьесы. «Прекрасную Эм» и «Сон в летнюю ночь». Мы могли использовать готовую сцену, репетируя при свете фонарей, висящих на галерее менестрелей. Рождество наступало через неделю, и в особняке царила суета, заполнялись кладовые: слуги подвешивали ветчину и закатывали чаны с вином. Они же украсили большой зал остролистом и плющом, а к очагу принесли огромное «рождественское полено». Полено зажгут в Сочельник, в надежде, что оно будет гореть все двенадцать дней праздника, иначе в доме не будет удачи. Оно лежало близко к камину, и из-под коры выползла разбуженная теплом мокрица.

— Мы не сможем пользоваться особняком все двенадцать дней, — объявил мой брат, — за исключением одной утренней репетиции перед выступлением. Запоминайте роли! — С этими словами он посмотрел на Саймона Уиллоби. — Костюмы останутся здесь, и пьеса тоже.

— Я могу забрать свою роль? — спросил Саймон Уиллоби. Он все еще нервничал и боялся Уилла Кемпа, но на репетициях изо всех сил старался, и мне почти не пришлось ему подсказывать.

— Можешь забрать домой «Прекрасную Эм», — сказал мой брат, — но не Титанию.

— Эх. — Саймон выглядел разочарованным.

— Тебе хватит времени выучить Титанию, прежде чем мы поставим свадебную пьесу, — утешал его Джон Хемингс. — Главное — выучи роль Эм.

— Кто-нибудь знает, как там Исайя? — спросил я.

— Кашляет кровью и отплевывается, как я слышал, — со злорадством ответил Уилл Кемп. — Возможно, он умрёт, и его похоронят до Двенадцатой ночи!

— Так что приходи сюда на Двенадцатую ночь, — сказал мне брат. Он посмотрел в эркерное окно, хотя на улице стоял такой сумрак, что почти ничего не разглядишь. — Лучше отправиться по домам, пока снег не усилился. Наслаждайтесь рождественскими днями, господа. Наслаждайтесь рождественской порой.

Я отправился домой один.

Глава седьмая

Вильгельм-завоеватель увидел изображение принцессы на щите маркиза Любекского, прибывшего в Англию на турнир. Король влюбился в девушку, чей портрет был нарисован на щите, и, узнав, что это принцесса Марианна Шведская, которую удерживал в заложниках датский король Цвено, пересёк Северное море, чтобы ухаживать за ней.

При этом принцесса Марианна была влюблена в маркиза Любекского и не заинтересована в короле Англии, так что она отвергает его сватовство, но не дружбу. Однако принцесса Бланш, дочь короля Дании Цвено, влюбляется в завоевателя. К несчастью для неё, завоеватель не отвечает ей взаимностью, так что принцесса Марианна и принцесса Бланш придумывают план. Принцесса Бланш переодевается принцессой Марианной, и маскировка обманывает Вильгельма Завоевателя, он сбегает с принцессой Бланш, думая, что это принцесса Марианна.

— Господи Иисусе, — сказал Алан Раст на первой репетиции, — кто написал это дерьмо?

— Не я, — проворчал мой брат.

— Чёрт возьми, где вы это нашли? В канализации? Протараторьте текст побыстрее. Не оставляйте публике времени на размышления.

Вильгельм Завоеватель обнаруживает подлог, но, к счастью, осознает, что на самом деле любит принцессу Бланш, и женится на ней, в то время как принцесса Марианна выходит замуж за маркиза Любекского. Тем временем в Манчестере, Эм, прекрасная дочь скромного мельника, принимает ухаживания трёх мужчин, двое из которых ей не нравятся, и поэтому притворяется слепой, чтобы отпугнуть первого, и глухой, чтобы вызвать неприязнь второго, но в итоге, мужчина, за которого она хотела выйти замуж, оказывается неверным, поклявшимся в вечной любви другой девушке, и Эм выходит за лорда Валингфорда, считающего её слепой, а в ней пробудились чувства к нему. Также выясняется, что отец Эм — на самом деле сэр Томас Годдард, рыцарь, изгнанный из страны Вильгельмом Завоевателем, но вместо бегства из страны он спрятался под личиной мельника в Манчестере. Таким образом, Эм имеет знатное происхождение и может стать подходящей женой для лорда Валингфорда. Вильгельм Завоеватель в исполнении моего брата признаёт несправедливость изгнания сэра Томаса и возвращает ему надлежащее положение, на чём спектакль заканчивается.

— И что сказала Эм милому Валингфорду? — спросил Вильгельм Завоеватель.

Саймон Уиллоби присел в глубоком реверансе.

— Эм отдыхает к удовольствию вашего высочества! — сказал он и замолчал, но пауза затянулась, и со своего наблюдательного пункта наверху я заметил широко раскрывшиеся в панике глаза, потому что слова вылетели у него из головы.

— И стала б... — прошипел я.

— И стала б я женой ему в награду, — пропищал Уиллоби слишком быстро.

— Тогда, лорд Валингфорд, — высокопарно произнёс мой брат, и я услышал облегчение в его голосе, ведь Саймон забыл не так много своих реплик и пьеса наконец заканчивалась, — прими прекрасную Эм. Возьми её и сделай законною женой.

— Идите же готовиться, чтобы мы увидели торжественную свадьбу.

Уходят. Гремят барабаны и трубы. Аплодисменты.

Вялые аплодисменты. Аплодисменты, в которых едва теплилась жизнь, пока леди Анна, жена лорда-камергера, не встала и не воскликнула:

— Отлично сыграно!

После чего все гости, желая быть любезными с её милостью, изобразили энтузиазм, а актёры выстроились вдоль сцены и поклонились залу. Глубоко поклонившись, хотя и быстро, актёры с предельной скоростью, стараясь, чтобы это не выглядело постыдным бегством, вернулись в гримёрку.

— Господи Иисусе, — произнёс Фил, — это провал.

Я слушал пьесу с галереи музыкантов — не лучшее место для суфлёра. Когда я расположился под сценой, никто меня не слышал и приходилось кричать, поэтому я оказался на галерее вместе с Филом и его музыкантами. Иногда я смотрел через балюстраду, наблюдая за актерами внизу. Мой брат надел расширяющуюся к залысинам на лбу плешь, и казалось, будто злобный парикмахер выбрил на макушке контуры песочных часов. Брат, как и все актёры, пропускал реплики, ускоряя спектакль, потому что публика вела себя беспокойно. Многие зевали, а некоторые спали всю пьесу. Возможно, это простительно, потому что только что закончился щедрый праздник. Чтобы прогнать зимний холод, в большом зале полыхал огонь в камине, достойный преисподней, в нём ярко догорали остатки святочного полена и нескольких корзин дров. Слуги бегали туда-сюда, подавая глинтвейн тем, кто ещё не уснул. Вино и тепло — враги актёров. Я наблюдал за Сильвией, которая, уворачиваясь от аристократических рук, наливала вино, а в свободную минутку с восторгом смотрела на сцену. Хотя бы ей нравился каждый эпизод пьесы «Прекрасная Эм, или дочь мельника из Манчестера», но большинство гостей болтали во время действа, смеялись над чем-то своим и явно с облегчением (как и актёры) вздохнули, когда всё закончилось. Несмотря на провал пьесы, гости смеялись. Они вдруг проснулись и наблюдали, как игравший мельника Уилл Кемп вернулся на сцену. Он прошел на авансцену, поднял вверх большие руки и потребовал внимания.

— Господа! Милые дамы! Дорогие джентльмены! — Шум в зале медленно затихал, и Уилл после низкого поклона пообещал им нечто новое и прекрасное. — На свадьбе мы представим новую пьесу. Такую, что вам всем понравится! И уверяю, в ней не будет ни мельника из Манчестера, ни завоевателей из Нормандии. Это будет пьеса, уместная для бракосочетания красавицы.

Это вызвало смех и аплодисменты, а сэр Джордж Кэри, сын лорда Хансдона, заставил дочь встать и выразить благодарность. Элизабет покорно стояла при свете свечей — бледная, застенчивая и милая, а на Уилла Кемпа снизошло внезапное вдохновение.

— Господа! — кричал он. — Милые дамы! Дорогие джентльмены! Прошу внимания, у меня есть стихотворение для невесты.

— Нет, — простонал Фил, главный музыкант, — нет, пожалуйста, нет. Только не песня-перделка, господи спаси!

— Скажите, отчего так тошно мне? — Уилл заговорил женским голосом, высоким и пронзительным.

— Слава богу, — выдохнул Фил. — Не перделка.

—Как обернулась женская судьба моя? — воскликнул Уилл.

Его приветствовали криками, Элизабет Кэри засмеялась, а лорд-камергер одобрительно проревел. Уилл Кемп низко поклонился его милости и поднял руки, чтобы снова успокоить публику. Он, очевидно, решил компенсировать разочарование от пьесы, став «владыкой буянов», традиционным устроителем беспорядков на Двенадцатую ночь.

— Прежде чем уйти в эту прекрасную ночь, — объявил Уилл, — одно последнее стихотворение.

— Нет, — спокойно сказал Фил, — не делай этого, Уилл, не делай этого!

— В одном городишке, — начал Уилл.

— Ох, господи боже, — простонал Фил, — угомонись!

— Жил мальчишка, — продолжил Уилл, — хороший был муж, смотри.

Уилл резко остановился, потому что мой брат с Аланом Растом поспешили на сцену, взяли Уилла за локти и потащили его в гримёрку. Фил, быстро поразмыслив, посмотрел на музыкантов.

— Фанфары! Раз, два, раз, два, три!

Зазвучали барабаны и трубы, плавились свечи, рождественское полено рухнуло в пылающий пепел, а гости смеялись.

Рождество закончилось. Мне оно не понравилось. Я не ощутил никакого праздника, за исключением остатков еды, поданной гостям лорда Хансдона Двенадцатой ночью. Я впервые попробовал холодного лебедя, и по вкусу он напоминал жёсткую, кислую баранину. Марципаны тоже подавали, но я съел слишком много, и меня подташнивало. Труппа угрюмо сидела за столами, где ранее пировали гости, в окружении плавящихся массивных свечей из воска и останков лебедей и гусей. К нам пришла леди Энн Хансдон, бабушка невесты. Мы встали, неловко кланяясь, царапая тяжёлыми стульями по каменным плитам. Слуги, убиравшие остатки пиршества, преклонили колена.

— Итак, — бесцеремонно произнесла леди Хансдон, — я ожидала другого. Садитесь.

— Простите, миледи. — Мой брат остался стоять.

— Эту пьесу написали вы?

— Нет, миледи.

— Я так и думала. Пьесе не хватило остроумия. А вы, молодой человек, — она ​​уставилась на Саймона Уиллоби, — не должны забывать свои слова.

Саймон Уиллоби пробормотал согласие. Cквозь блеск пасты из толчёного жемчуга и белил на его лице пробивался румянец.

— Свадебная пьеса... — нервно начал мой брат.

— Лучше, я знаю, намного лучше, — прервала её милость, — но подходящее ли это развлечение, если сыграно плохо? Многие гости снова придут. Возможно, они предпочли бы что-то еще. Жонглёров? Акробатов?

Никто не ответил. Я знал, что думали пайщики: если мы не понадобимся на свадьбе, нам не заплатят за весь труд, вложенный в «Сон в летнюю ночь». Сильвия вместе с другими слугами убирала остатки угощения после рождественского праздника и, поймав мой взгляд, выглядела встревоженной.

— Музыка нам понравилась, — продолжила леди Хансдон.

— Какая она все-таки добрая, — тихо сказал Фил, сидящий возле меня.

— Больше музыки! Больше танцев! — сказала её милость. — Королеве это нравится.

— Её величество посетит свадьбу? — всё ещё стоя спросил мой брат.

— Она не соизволила сказать, будет присутствовать или нет, но если будет, мастер Шекспир, то захочет чего-то лёгкого и остроумного. Никакой вульгарности и грубости.

Она многозначительно взглянула на Уилла Кемпа.

— Мы... — начал мой брат.

— А ещё, — прервала его леди Энн, — она ​​захочет, чтобы актёры знали свои слова! Всё. Приятной трапезы.

И она вышла из большого зала.

Наступило минутное молчание, затем Уилл Кемп громко фыркнул.

— Значит, мы по-прежнему работаем?

— Это значит, завтра снова начнутся репетиции, — ответил мой брат.

На столе остался нож с костяной рукояткой и выгравированной на серебряном навершии розой, и когда пришла леди Хансдон и отвлекла всеобщее внимание, мне удалось засунуть его в рукав. Его можно продать за один-два шиллинга, а для меня каждый шиллинг не лишний. Суровая зима означала опустевший театр, а опустевший театр — бедность.

Мы ночевали в пустой конюшне особняка, потому что наступил комендантский час и мы не могли покидать город. Помню, я смотрел на освещённое свечами окно и размышлял, там ли Сильвия, но не было никакого шанса это выяснить, потому что двери из конного двора в особняк были заперты. Вот такое Рождество 1595 года.

В Стратфорде, в детстве, я с нетерпением ждал Рождества. Мать пекла особые рождественские пироги, традиционное блюдо: измельчённая баранина символизировала пастухов, а тринадцать видов фруктов и специй отвечали за Христа и двенадцать апостолов. Обычно она делала четыре или пять больших пирогов, каждого хватало, чтобы накормить десяток людей, и я нёс их Хамнету Садлеру, пекарю на Овечьей улице, куда наши соседи приносили свои заготовки, чтобы испечь в его больших печах. Потом в эти двенадцать дней мы ходили друг к другу в гости и ели пироги, пели, танцевали и смеялись. Выпивали огромные чаши пряного эля со специями и нарезанными яблоками. Худшие дни зимы, когда пастбища вокруг города и река насквозь промерзали, а колокол Святой Троицы слишком часто звонил, возвещая о чьей-нибудь смерти, ещё предстояли впереди, но в эти двенадцать дней нас ждали только тепло радушных очагов, еда и смех.

Мать верила, что когда колокола в канун Рождества звонят полночь, скот в стойлах и овцы на пастбищах преклоняют колена, празднуя рождение Иисуса. Однажды я ускользнул из дома, чтобы заглянуть в коровник за домом семьи Ларкин.

— Коровы не преклоняли колена, — сообщил я матери рождественским утром.

Она рассмеялась.

— Глупый мальчишка, конечно нет! Они не станут этого делать, когда ты смотришь.

Мы украшали дом гирляндами из плюща, приветствовали ряженых, которые кружили по городу в ярких костюмах, и забывали про тёмные дни. Но той зимой в Лондоне мое Рождество было тёмным. Вдова Моррисон испекла рождественские пироги, но запретила мне их пробовать.

— Ты задолжал мне плату, мастер Шекспир, — сказала она в рождественское утро.

— Я знаю, хозяйка.

Я заплатил ей два шиллинга из тех, что щедро дала мне леди Элизабет, но этого было недостаточно.

— Шиллинг и три пенса! Жду до первого понедельника после Крещения и выставлю тебя на улицу!

— Хорошо, хозяйка.

— На улицу, в снег!

Снег растаял к пахотному понедельнику [9], а я по-прежнему оставался на чердаке, подозревая, что отец Лоуренс оплатил мои долги за жильё.

— Это вы, отче? — спросил я его.

— Я становлюсь глуховат, Ричард. Как твоя вчерашняя репетиция?

— Паршиво, отче.

— Опять юный Уиллоби?

— Он знает слова, — сказал я, потом пожал плечами, — то есть, знал до Рождества. А теперь? Как только нужно сказать их Уиллу Кемпу, он тут же их забывает.

— Бедняга.

Но Саймона Уиллоби жалел один лишь отец Лоуренс. Декабрь закончился, январь принёс еще больше снега и пронизывающего холода, а Саймон всё силился запомнить реплики Титании. Исайя Хамбл вернулся на несколько дней, но потом опять начал кашлять. Августин Филипс и его ученик ещё болели, и когда мой брат объявил, что закончил новую пьесу, настроение в труппе даже ухудшилось.

Это были хорошие новости. Мы все знали, как его захватил новый сюжет, и он негодовал, что пришлось отвлекаться для написания свадебной пьесы. Брат был полон энтузиазма, когда однажды утром прибыл в большой зал и уронил на большой стол толстую пачку бумаг.

— История, господа, о Ромео и Джульетте, — объявил он.

— И кто они такие, чёрт подери? — поинтересовался Уилл Кемп.

— Несчастные любовники, — ответил брат.

— Это хорошо, Уилл, это хорошо! — немедленно откликнулся Ричард Бёрбедж.

— Скажи, что я Ромео, — проворчал Уилл Кемп.

— Ты... — Мой брат был явно удивлен требованием, как и все остальные, но было ясно, что Уилл Кемп не шутит. — Ромео будет играть Ричард, — твёрдо ответил брат, кивая Ричарду Бёрбеджу, — а Джульетту... — Он резко замолчал. Я подозревал, что он собирался назвать Саймона Уиллоби, но Саймон в последние дни совсем не справлялся, и мой брат не посмел предложить его.

— Если Кристофер Бистон выздоровеет, то отлично подойдет на роль Джульетты.

— Но я подумал... — начал Саймон Уиллоби чуть не плача.

— Кристофер отлично подойдет, — жестоко произнес Алан Раст. — Он не забывает реплики.

— Разве мы, пайщики, не подходим для пьесы? — требовательно спросил Кемп.

— Джульетте тринадцать, — сказал мой брат, — не ответив на вопрос, — так что Ромео не может быть намного старше. Семнадцать? Может, восемнадцать? И у него нет бороды.

Он посмотрел на Ричарда Бёрбеджа, носившего короткую каштановую бородку.

— Я могу побриться, — сказал Бёрбедж.

Кемп недовольно заворчал, неохотно признавая, что его возраст не позволяет играть Ромео, но по-прежнему пребывал в воинственном настроении.

— Так какую роль я играю?

Мой брат выглядел огорченным.

— Есть слуга по имени Питер.

— Большая роль?

— Это не комедия, — уклончиво ответил мой брат.

— Сколько реплик?

— Я же сказал, это не...

— Сколько реплик?

— Столько, сколько я написал, — проворчал мой брат.

— Люди приходят в театр не грустить, — сказал Кемп с нажимом. — Они хотят смеяться.

— Питер — хорошая роль, — неубедительно произнес мой брат, и это испортило Уиллу Кемпу настроение на остаток дня, а когда Кемп недоволен, страдали все остальные.

Мы рано заканчивали в эти зимние дни. Живущие за пределами городских ворот должны были уйти до объявления комендантского часа, а кто жил в городе — успеть добраться домой до темноты. Констебли редко беспокоили нарушителей, но никто не любил ходить по ночным улицам, если только не в компании, причем вооружённой.

В этот день мы закончили рано, в тот самый день, когда Кемп выразил недовольство ролью Питера. Церковные часы пробили четыре, когда мой брат поместил пьесы в большой деревянный сундук, стоявший у очага в большом зале, причем в этот день он положил в сундук две пьесы: «Сон в летнюю ночь» и новую.

— У нее есть название? — спросил Алан Раст.

— Я думаю, «Ромео и Джульетта».

— «Ромео, Джульетта и Питер», — вскинулся Кемп.

— «Ромео и Джульетта», — твердо произнес мой брат, — точно. — Он запер сундук и положил ключ обратно в потайное место на высокой резной каминной доске.

— Встретимся здесь завтра, — продолжил он.

— Если сумеем сюда добраться, — мрачно произнес Хемингс, — похоже, опять идёт снег.

— Ничего, доберётесь! — огрызнулся брат.

Дневная репетиция и недовольство Уилла Кемпа оставили всех в раздражённом настроении.

Мы собрались у камина, чтобы надеть сохнувшие там плащи. Саймон Уиллоби ушёл первым.

— Мне нужно отлить, — объявил он.

— Тебе нужно выучить свою роль, — проворчал Уилл Кемп.

— Я подожду тебя во дворе, — сказал Саймон, проскользнул по сцене и скрылся в буфетном коридоре.

— Завтра утром, — обратился мой брат к музыкантам на галерее, — те же люди, в то же самое время. Продолжим с того места, где остановились сегодня.

Мы уходили все вместе, направляясь к воротам Уотер-лейн и в зимние сумерки. Все молчали, пока не оказались в конном дворе, где Уилл Кемп выругался.

— Проклятая Богом погода!

Шёл сильный дождь со снегом.

— До наступления ночи он перейдёт в снег, — сказал мне Джон Хемингс, — и тебе лучше успеть до темноты, если живёшь в городе. — Он нахмурился, осматривая двор. — Где Саймон?

— Пошел отлить, — сказал Кемп, — один из немногих талантов, который у него остался.

— Саймон! — позвал Хемингс. — Саймон! — Ответа не было. Крепкая рука высунулась из одной двери и затем исчезла. — Саймон! — опять позвал Хемингс, но ответа по-прежнему не последовало.

— Он сказал, что будет ждать нас здесь, ведь так? — печально спросил Хемингс.

— Может, он с кем-нибудь встретился, — предположил Ричард Бёрбедж, — и не хотел, чтобы остальные знали, чью постель он сегодня осеменит.

— Совсем от рук отбился, — проворчал Хемингс. — Понятия не имею, где он шляется по ночам.

— На репетиции он никогда не опаздывает, — сказал я.

— И что с этого толку, — огрызнулся Уилл Кемп, — если он не способен выучить свою роль?

Джон Хемингс был уязвлен, поскольку любая критика в адрес ученика плохо отражалась на репутации наставника.

— Обычно на него вполне можно положиться, — пожаловался он мне, пропуская других вперёд, — но я не понимаю, почему он так мандражирует.

— Титания — большая роль.

— У него были и больше. Намного больше. Обнаглел, гадёныш! — Последние слова прозвучали мстительно.

— Утром появится, — сказал я, стараясь его успокоить.

Хемингс хмуро посмотрел на меня. Конечно он был пайщиком и неплохим человеком, но в этот холодный вечер не на шутку рассердился.

— Так мне ждать его или нет? — спросил он. Он рассчитывал, что они с Саймоном вместе вернутся в уютный дом в Сент-Мэри-Экс, где он жил с молодой женой и тремя детишками.

— Доберётся как-нибудь,— предположил я.

— Что ж, ему придётся, — сказал Хемингс, поёживаясь от холода. — А ты поторопись.

Городские ворота запирали с наступлением темноты, а зимой темнело рано, и грубость стражников к опоздавшим была хорошо известна. Если я хотел попасть домой, нужно выйти через ближайшие ворота, и побыстрее. Следом за другими актёрами я вышел на Уотер-лейн и окинул взглядом холм, но если Саймон и ушёл в этом направлении, то его уже давно и след простыл. Конечно, он мог воспользоваться дверью, ведущей к реке, той самой, которую я показал ему вчера, и было ясно, ради кого бы ни скрывался Саймон, он не хотел, чтобы этого человека увидел кто-то из нас. А это, несомненно, означало кого-то из наших конкурентов, кого-то из «Лебедя», и я вспомнил коротышку-лорда, который лез Саймону под юбку возле дворца.

— Увидимся завтра,— сказал я Джону Хемингсу.

— Удачи тебе, — ответил он, — и поспеши.

Уже скоро звон церковных колоколов должен был известить о закрытии всех городских ворот, поэтому я вышел через ближайшие − Лудгейт, и двинулся вдоль стены сначала на север, а потом на восток, вокруг города. Я замёрз, промок и имел совершенно жалкий вид. Колокола прозвонили, когда я проходил Ньюгейт, а когда добрался до Смитфилда, с меня уже текло, а ещё оставались Элдерсгейт, Крипплгейт и Мургейт. Дождь со снегом всё усиливались, подгоняемые противным ветром, а когда стемнело, остался только снег, ледяной коркой замерзающий на моём насквозь промокшем плаще. Я был один, но в такую ночь ни один грабитель не высунет нос на улицу.

Домой я не пошёл. Камина на чердаке нет, холод там жуткий, а мне нужно в тепло. Может, отец Лоуренс спит, а может, и нет, а если он не спит, к нему вполне мог забрести какой-нибудь тайный католик, желающий исповедаться, но через два дома от жилища вдовы находилась маленькая дешёвая таверна под названием «Сокол», а в «Соколе», при всех остальных её недостатках, зимой всегда горел огонь.

Звучное название таверны не соответствовало заведению. Большинство местных жителей называли её «Вонючим цыплёнком», потому что она располагалась достаточно близко к сточной канаве около Финсбери-филдс и воняло там, как в выгребной яме. В «Цыплёнке» был один зал для пьющих с выходом на Бишопсгейт-стрит, ещё один выходил в переулок, а третий вход вёл в зловонную комнату, где владелец, Жирный Хэрольд, варил эль. Шаткая лестница поднималась в комнату наверху, где увядающая французская вдова по имени Мари приносила «Соколу» скромный доход, или, что случалось чаще, под изъеденными блохами одеялами могли за пенни переночевать путники, не добравшиеся до Бишопсгейт до наступления комендантского часа. В эту ночь путников не было. Я влетел через переднюю дверь, дрожащий, жалкий, еле живой, и увидел почти пустую комнату. Жирный Хэрольд и его жена Маргарет сидели там с Мари и Диком, угрюмым стариком, который как будто жил в таверне. Я и не посмотрел в их сторону, потому что, благодарение Богу, в очаге пылал огонь. Я присел на корточки у огня, слишком замерзший для разговоров.

— Ты замёрзнешь до смерти, Ричард,— сказала Маргарет. Она была добрая душа и жалела всех, кроме своего мужа. — Снимай мокрый плащ.

— Снег идёт, что ли?— спросил Жирный Хэрольд.

— А ты как думаешь? — огрызнулась Маргарет, подошла ко мне и осторожно сняла плащ с моих плеч. — Посмотрите-ка на него! Промок до нитки. Вот дурачок!

— Я замёрз, — еле выговорил я.

— А ну-ка, снимай всё мокрое. Я принесу тебе одеяло. А ты налей ему эля с бренди, тупица.

— Если он заплатит, — сказал Хэрольд.

— Заплачу, — с трудом выдавил я сквозь клацающие зубы. Я удачно продал нож с серебряной рукояткой за шиллинг и три пенса. Хорошая цена.

Вечера всегда наводили на меня скуку. По утрам мы часто репетировали, днём, когда позволяла погода, играли спектакли, а вечера, особенно зимние, были пустыми. Летом на Финсбери-филдс всегда толпился народ, кто-то стрелял из лука, кто-то играл в шары или кегли, шумная кучка учеников пинала мяч, а большинство просто отдыхали в долгих сумерках, но зимой опускался холод, рано смеркалось, и комендантский час сковывал город. Я ненавидел возвращаться на холодный чердак, в тишину и одиночество, а сидеть в «Дельфине» тоскливо, даже если эль там хорош, потому что шлюхи в «Дельфине» симпатичные, а денег всегда не хватало, чтобы позволить себе их общество. К сожалению, Нелл умерла от чумы два года назад, но Алиса, симпатичная девчонка из Хантингдоншира, с внешностью эльфа, по-прежнему там работала и иногда сидела со мной, пока её не требовал клиент. «По малину в сад пойдём, — всегда говорила она, когда её подзывал мужчина. — Пришло время ваньки-встаньки!»

«Вонючий цыпленок» был дешевле. Эль здесь разбавляли и вели глупые разговоры, если вообще вели разговоры. Но там собралась компания, было тепло, горели кем-то оплаченные свечи и хозяйничала Маргарет, заботливая и добрая, всегда готовая побаловать меня. Она развесила мою одежду на двух стульях поближе к огню и принесла кружку горячего эля, в которую её муж с неохотой плеснул глоток бренди. Маргарет нагрела кочергу в огне и окунула её в кружку, чтобы подогреть напиток. Кочерга зашипела.

— Выпей, Ричард, — сказала она.

— Хороший бренди, — заметил Жирный Хэрольд из дальнего конца комнаты, — не дешёвое пойло.

— Не обращай внимания, — сказала Маргарет. На пенистой поверхности пива плавали хлопья пепла, но оно было тёплым, и я выпил. Я по-прежнему дрожал, но почувствовал, что снова оживаю.

— Вчера я видел твоего брата, — сказал Дик.

Я хранил молчание, Маргарет накинула мне на плечи одеяло.

— Он пил здесь раньше, — сказала она, — а теперь нет.

— Он облысел, — сказал Дик. — Я знаю, потому что его шляпу сдуло.

Мы вечно обсуждали подобные новости. Разговоры в «Цыпленке» часто походили на этот, хотя Маргарет больше всего радовалась, если я приходил вечером после представления во дворце. Как и её подруга Моррисон, она хотела знать обо всех деталях наряда королевы, о том, что та сказала и кто сидел рядом с ней. Она почему-то считала меня близким другом королевы Элизабет, по воле Божьей королевы Англии, Ирландии и Франции.

— Его шляпу сдуло, — повторил Дик, беспокоясь, что остальные не восприняли его новости, — и он оказался лысым.

— Вчера было ветрено, — бодро отозвалась Маргарет.

— Он ещё не совсем лысый, — уточнил Дик, — но скоро полысеет.

— Votre frere est chauve, oui? [10] — спросила Мари.

— Он лысый, — ответил я, догадавшись. — А ещё умный, ублюдок. Нет, наверное, ублюдок как раз не он, а скорее я, потому что ни капли не похож на трёх своих братьев.

— Ты должна говорить по-английски, — с хмурым взглядом на Мари сказал Жирный Хэрольд, — как христианка.

— Я умею говорить по-английски, — ответила она, — и я христианка.

— Ты француженка, — сказал Хэрольд, — это ведь не то же самое, что христианка?

— Думаешь, Иисус не умер и за французов? — возразила ему Маргарет.

— Вряд ли, если у него была хотя бы капля здравого смысла.

— Я удивился, — продолжил Дик. — Его шляпу сдуло, и он оказался лысым!

— Как и многие другие мои знакомые, — добавила Маргарет, глядя на хмурого мужа.

Жирный Хэрольд был толстым, как боров, а его голова напоминала задницу младенца: бледную, голую и полную дерьма.

— Он ведь ещё не очень старый, да? — спросил Дик.

— Тридцать один, — ответил я.

— Ещё не старый. Мне сорок семь.

— Он в расцвете сил, — сказала Маргарет. — Смешай ещё эля с бренди, Хэрольд.

— Если он заплатит, — угрюмо буркнул Хэрольд.

— Я заплачу, — подтвердил я.

— Лысый! — повторил Дик, пытаясь оживить разговор, который, похоже, исчерпал себя, потому что в комнате наступила тишина, лишь свистел ветер, и в очаге потрескивали сосновые брёвна. Дик работал мусорщиком, одним из тех, кому приход оплачивал уборку улиц, и считал себя экспертом по пожарам, возможно, потому, что сжигали собранный мусор на поле Спиталфилд, и он постоянно отговаривал Хэрольда от использования сосновых дров.

— У тебя загорится дымоход, и тогда прощай дом, — любил говорить он, но Хэрольду дешёвая древесина нравилась не меньше, чем тепло.

Маргарет принесла мне вторую кружку эля с бренди.

— Вспомнила, я хотела тебе рассказать кое о чём — сегодня опять приходили перси.

— Только не это, — охнул я.

— Сегодня утром, — сказала она. — Бедный старый отец Лоуренс, они должны оставить его в покое. Он никому не причиняет вреда.

— Он чёртов католик, — сказал её муж.

— Он безобидный старикан,— произнесла Маргарет, — и я уверена, он любит королеву так же, как и все мы.

Я сомневался в этом, но решил промолчать.

— Я люблю королеву, — сказала Мэри.

— Храни её Господь, — вставил Дик, понимая, что если скажет что-нибудь плохое о королеве, Маргарет уж постарается, чтобы он больше никогда не выпивал в «Цыпленке».

— Они и в «Театре» побывали, — произнес Хэрольд.

— Королева? — переспросил Дик.

Никто не обратил на него внимания. Я повернулся и посмотрел на Хэрольда.

— Перси? В «Театре»?

— Я их видел. Видел их огромных лошадей во дворе.

Лорд Хансдон пообещал, что поговорит с персивантами и предостережёт их от повторных обысков в «Театре», но если Хэрольд прав, значит, они вернулись, когда мы репетировали в Блэкфрайерсе.

— Ты уверен? — спросил я.

— Конечно, ещё как, — подтвердил Хэрольд, наслаждаясь моим беспокойством. — Пятеро ублюдков, как раз около полудня, и они шли из дома вдовы в «Театр». Я их видел!

— Глупцы, — радостно объявила Маргарет, — они не найдут иезуитов в театре. Ты ведь не прячешь там иезуитов, правда, Ричард?

— Ни одного, — ответил я.

Но мы хранили там пьесы. Наши драгоценные пьесы. Которые кто-то хотел украсть.

На следующее утро брат меня ударил. Он был на удивление сильным, и от удара по голове со всей мощи в ушах у меня зазвенело.

— Уходи, — рявкнул он, — просто уходи и никогда не возвращайся! Мужлан! Кусок дерьма!

Он снова меня ударил.

— Уилл! — произнес Джон Хемингс, повысив голос. — Уилл! Прекрати!

Я опоздал в Блэкфрайерс. Рассветное утро было ярким и холодным, Лондон покрылся блестящим на солнце слоем снега в несколько дюймов. Церковные колокола возвестили, что мне нужно поторопиться, чтобы добраться до Блэкфрайерса вовремя, но я не направился к Бишопгейтс, а пошел в «Театр». Башмаки скрипели на снегу. Я прошел по переулку мимо замерзшего лошадиного пруда и свернул во внешний двор «Театра», где увидел распахнутую дверь в артистические. Засов на замке был сломан.

Я проскочил три ступеньки в гримёрку. Через открытую дверь нанесло снег, он лежал прямо на полу. Кажется, ничего не пропало. Плащи, камзолы, костюмы, платья и сорочки плотно висели на своих обычных деревянных вешалках, а огромные сундуки были по-прежнему забиты чулками, ботинками и юбками. Я поднялся по лестнице и распахнул двери балкона, впуская яркий от снега утренний свет.

Большие тамбурины остались на месте, а также подсвечники, арфа без струн, кубки и блюда, и все другие предметы, которые использовались на сцене. На первый взгляд казалось, что ни к чему не притронулись, но потом я заметил дверь, ведущую в кассу — там вываливали на стол коробки, куда собирали пенсы зрителей. Замок на двери был взломан, я увидел отколотую древесину вокруг замочной скважины. Я распахнул дверь. Внутри было темно, но две коробки по-прежнему стояли на столе. Ни в одной из них не было денег, так что украсть монеты не представлялось возможным. Потом я увидел сундук в дальнем углу комнаты. Как и дверь, его тоже взломали, крышка была открыта. Я пересек комнату и с ужасом заглянул в сундук.

Он был пуст.

— Кто там? — отозвался осторожный голос из гримёрки.

— Иеремия? — позвал я. — Это я, Ричард.

Иеремия, охраняющий «Театр» одноглазый солдат, взобрался по лестнице. Он держал в руке пистолет.

— Всего лишь конопляное семя, — произнес он, имея в виду, что оружие заряжено семенами, которые вызывают боль, но не убивают.

Он остановился в дверях и уставился на распахнутую крышку сундука.

— Иисус в Иудее, — ошеломленно выпалил он.

— Тебе понадобится Его помощь, — мрачно сказал я.

Он положил пистолет на стол и осторожно подвинул сундук. Он уставился в него, как будто в надежде, что пропавшее содержимое волшебным образом объявится снова. Потом выругался.

— Воры забрали всё?

— Всё до последнего, — ответил я.

— Все пьесы? — Он всё никак не мог переварить свалившееся на нас несчастье.

— Всё, — подтвердил я, — и пайщики не обрадуются.

Это было мягко сказано. Сундук содержал все наши пьесы, все роли, все рукописи. Я не знал, запер ли брат копию «Сна в летнюю ночь» или свою новую итальянскую пьесу в тяжелый сундук, но все остальное лежало там.

— Тебя здесь не было? — спросил я Иеремию.

— Вчера было слишком холодно, — объяснил он. Он обычно казался грубым и даже угрюмым, но вид взломанного сундука вызвал в нем взрыв гнева. — И шел снег, — продолжил он, — я посчитал, что ни один христианин не высунет носа в эту проклятую метель, и пошёл домой. Дома есть очаг, понимаешь? Здесь нет очага.

Его голос затих. Иеремия понимал, что может лишиться работы.

— Жирный Хэрольд сказал, что это перси, — произнес я.

— Перси! — он выглядел возмущенным. — Для чего этим ублюдкам понадобились пьесы?

— Бог знает.

Он поднял пистолет. Это было германское оружие, порох воспламенялся колесцовым замком, на стволе серебряная чеканка, навершие рукоятки сделано из того же металла. Он принадлежал «Театру» и использовался для создания шума за кулисами во время сцен сражения.

— Если это были перси, — лукаво сказал Иеремия, — я бы не смог их остановить, ведь так?

— Да.

— Чертовы перси могут делать, что им вздумается. Это бы не помогло, правда? — Он поднял пистолет. — Они бы просто меня застрелили!

— Застрелили бы, точно.

— Значит, это не моя вина! — Он посмотрел на меня в ожидании согласия, но я лишь пожал плечами. — Так что нам делать? — спросил он.

— Оставайся здесь, — предложил я. — Мне нужно сходить в Блэкфрайерс и рассказать пайщикам. Они пошлют кого-нибудь отремонтировать двери.

— Скажи им, что это не моя вина. Скажи, что я был здесь, — умолял он. — Скажи, что я не мог их остановить. Ведь это перси!

— Я скажу им, что тебе не удалось остановить перси, — пообещал я.

— Скажи им, что я был здесь, — опять повторил он. — Господи Иисусе и мать Мария, даже Иосиф не смог бы остановить этих мерзавцев. Это не моя вина!

Он еще причитал, когда я поспешил к Бишопсгейт. Из-за посещения театра я опаздывал, а снег на улицах уже превратился в серую слякоть. Я поскользнулся на льду на Уотер-лейн, больно приземлившись на бедро и ободрав правую руку. Я дрожал. Собиравшиеся обычно около больших домов нищие ушли, попрятавшись бог знает где. Темза частично замерзла, серое русло реки бежало между льдинами. Лодочники пересекали русло к лестнице Парижского сада, но несколько лодок ждали клиентов. Стоявшая у ворот конного двора лорда-камергера привычная охрана отсутствовала, но я увидел стражника внутри, откуда он наблюдал за входом во двор из лошадиного стойла.

Я ожидал, что труппа будет репетировать, но все собрались вокруг камина в большом зале. Они громко и возмущенно спорили, перебивая друг друга, но когда я подошёл, немедленно замолчали и уставились на меня. Пять мрачных бородатых лиц, а также мальчики, стоящие в сторонке и выглядящие испуганными. Я слишком замёрз, чтобы почувствовать неприязнь. Я лишь хотел добраться к огню и передать им новости.

— Я только что из «Театра», — сообщил я. — Там вчера побывали перси, и они забрали рукописи всех пьес. Всех! Они...

— Они ничего не забрали! — прервал меня брат.

— Я был там сегодня утром, — настаивал я. — Они побывали там вчера и взломали дверь кассы.

Вот тогда-то он шагнул мне навстречу и ни с того ни с сего дал мне оплеуху. Стоявший с мальчиками Саймон Уиллоби выдохнул. Я видел его лицо. Независимо от того, какое приключение побудило его покинуть особняк пораньше, оно уже закончилось.

— Они ничего не забрали! — повторил мой брат, и снова меня ударил. — А ты...

— Уилл, нет!

Джон Хемингс подошёл, чтобы вмешаться.

— Ты проклятый вор! — брат плюнул мне в лицо. — Убирайся! Просто убирайся и не смей возвращаться! Убирайся! — Он пытался развернуть меня и подтолкнуть к двери, а когда я воспротивился, ударил в третий раз. — Мужлан! Кусок дерьма!

Он снова меня ударил.

— Уилл! — сказал Джон Хемингс, повысив голос. — Уилл! Прекрати!

Брат занёс руку, чтобы снова меня ударить, но я ударил первым, толкнув его в грудь. Не сильно, но достаточно, чтобы отбросить его назад.

— Уилл! — выкрикнул Джон Хемингс и схватил моего брата за руку, — Уилл! Прекрати! — Он удерживал моего брата. — Он не брал.

— С какой стати мы должны тебе верить? — прорычал мой брат.

— А моего слова недостаточно?

Хемингс, обычно мягкий человек, сейчас разозлился.

— А ну прекратите! Прекратите! Прекратите же! — проревел Алан Раст и бросился к нам.

— Не мешай им! — прокричал Уилл Кемп. Он усмехался, наслаждаясь сценой.

— Ударь мерзавца ещё, Уилл! Ударь его покрепче! Расквась его милое личико! Давайте посмотрим на кровь!

— Хватит! — выкрикнул Раст. Он встрял между мной и братом, потом с силой прижал меня к большому столу.

— Что ты видел в «Театре»? — спросил он.

Я описал взломанные двери и открытый сундук в кассе.

— Сундук был пуст, — сказал я, — и все пьесы пропали.

— Где был Иеремия? — сердито потребовал ответа Генри Конделл.

— Приходили перси, — продолжал я. — Иеремия не мог их остановить. Его пистолет заряжен семенем конопли, но если бы он пустил оружие в ход, то уже был бы мёртв.

Я решил солгать ради Иеремии и не раскрывать, что он покинул «Театр» до прихода персивантов. Правда заключалась в том, что он не смог бы их остановить, потому что они обладали королевскими полномочиями, и его присутствие или отсутствие им бы не помешало.

— Больше ничего не пропало? — спросил Раст.

— Вроде бы ничего.

— Значит, ничего и не пропало, — сказал брат, все ещё злясь.

— Забрали все... — начал я.

— Я забрал ценные пьесы из «Театра», — прорычал он, — и оставил просто шлак. Они взяли рукописи «Семи смертных грехов» и с десяток других чепуховых пьес.

— Ты их забрал? — робко спросил я.

— Потому что было очевидно, что они могут вернуться, — сказал он, — несмотря на помощь его милости. Кто-то ненавидит нас, кто-то пытается нас уничтожить. Ты!

Он снова метнулся ко мне, но Алан Раст его остановил.

— Ценные пьесы, объяснял мне Раст, — принесли сюда. Их заперли, — он кивнул на большой сундук около очага, — а вчера ночью кто-то украл страницы «Сна в летнюю ночь» и «Ромео и Джульетту».

Это меня потрясло. Я на мгновение запнулся, потому что бородатые лица с негодованием смотрели на меня.

— Это не я!

— Ты ходил в новый театр Лэнгли, — обвинил меня брат. — Ты думаешь, я не знаю? Фрэнсис Лэнгли — мой друг!

— Потому что ты имеешь долю в его борделях? — парировал я.

— Правда, Уилл? — нетерпеливо спросил Кемп.

— Это правда? — Алан Раст не обращал внимания на Кемпа и смотрел на меня. — Ты ходил в новый театр Лэнгли?

Я колебался с колотящимся сердцем, потом кивнул.

— Ходил. Мне было интересно. И они предложили мне золото, а я отказался. Я сказал «нет»!

— Тебе предложили золото?

— Они хотели получить «Сон в летнюю ночь», — сказал я, — потому что у них нет пьес.

— Теперь будут, — горько произнес мой брат.

— И как я мог украсть две пьесы вчера ночью? — спросил я. — Я ушёл со всеми остальными.

— Это правда, — сказал Джон Хемингс.

— А ты сказал, что пьесы заперли здесь, — сказал я брату, — но не забрал ключ?

— Это не наш сундук. Им пользуются жители дома. Я не могу забирать ключ.

— Значит, их мог украсть любой, но это не я.

— Может, кто-то из домочадцев взял их на время? — нервно предположил Джон Хемингс.

— Никто не брал их на время, — огрызнулся мой брат. — Я спросил Харрисона. — Харрисон — дворецкий его милости. — Он говорит, что только он знал, где спрятан ключ. Это кто-то из нас, и пьесы украдены. А ты просто мог вернуться сюда вчера вечером.

— В такую метель? Нет!

— К тому же ты говорил с Лэнгли, — резко обвинил он меня.

— А ты ещё не ходил в новый театр? — спросил я и увидел по выражению его лица, что я прав. — И сколько других из здесь присутствующих ходили смотреть, что там строят?

Никто не ответил. Никто даже не переглянулся.

— Я был там, да, — признал я, — и говорил с Лэнгли и с человеком по фамилии де Валль, и он предложил мне деньги графа Лечлейда. Он предложил мне золото! И сказал, что заплатит мне жалованье, если я присоединюсь к труппе. Лэнгли был там, и я уверен, он рассказал тебе, что случилось. — Я выждал некоторое время, а брат не ответил — значит, ему и впрямь рассказали. — И он наверняка сказал тебе, — продолжал я, — что я отказался.

Я произнёс последние три слова очень медленно и чётко.

— Граф Лечлейд? — спросил Хенри Конделл.

— Это его деньги, — сказал я, — и новый театр назовут «Лебедь».

— Это не Ричард, — Джон Хемингс стоял сзади меня. — Он был со мной, когда мы уходили вчера вечером. Я дошёл с ним почти до Лудгейта, и это было за несколько минут до комендантского часа.

Теперь они поверили, я это видел, хотя мой брат, раздосадованный и обиженный, не встретился со мной взглядом.

— Тогда кто? — мрачно спросил он.

— Кто не ушёл с нами вчера вечером? — спросил я.

Я слышал, как Джон Хемингс выдохнул. Он повернулся и посмотрел в сторону очага, где до сих пор стояли напуганные ссорой мальчишки. Я поймал взгляд Саймона Уиллоби. Он уставился на меня, потом на своего наставника, и я заметил панику на его лице. Он был актёром, но в тот момент его покинуло всё умение. Ему следовало бы притвориться и изобразить невиновность, но вместо этого он побежал. Он пересёк комнату, запрыгнул на недостроенную сцену, спрыгнул с другой стороны и исчез в буфетном коридоре.

— Саймон! — позвал Хемингс, но его ученик уже исчез.

Мы все последовали за ним, но слишком медленно. Пока все взбирались на сцену и толпились у дальней двери, Саймон Уиллоби давно удрал.

— Сюда! — Алан Раст пустился по буфетному коридору к конюшенному двору, но я знал, что Саймон Уиллоби воспользовался другим выходом, который я ему показал, ведущим к реке. Он отправился в зимний Лондон. И две наших новых пьесы исчезли вместе с ним.

Репетиция тем утром прошла в подавленном настроении, и неудивительно. Титания исчезла, и Оберон, её господин, чувствовал стыд и вину за предательство. Питер Пигва был ужасно зол. Ник Основа не удержался от шуток, которые в конце концов спровоцировали моего обычно спокойного брата на очередной приступ гнева. — Пьеса потеряна, ублюдок! Мы потеряли свои деньги!

— В ней не нашлось подходящей роли для меня, — проворчал Уилл Кемп, — так какая разница?

— Не в каждой пьесе есть глупец.

— В пьесах, которые приносят деньги — есть. Парочка итальянских любовников и гроша ломаного не стоит.

— Господа! — вмешался Алан Раст.

Оба Уильяма замолчали, злобно поглядывая друг на друга.

Джон Хемингс сгорбившись сидел на стуле, страдая из-за предательства своего ученика

— Я не знал, — в сотый раз повторял он.

— Никто из нас не знал, — резко сказал Раст.

— Он предатель, — горько сказал Джон Хемингс, — но я не понимаю почему.

— Из-за денег, — кисло произнёс мой брат.

— Он расстроился, — сказал я, — потому что не его выбрали на роль Джульетты.

— Ты знал об этом? — брат яростно повернулся ко мне.

— Мы все знали, — произнес Уилл Кемп, — мелкий ублюдок не делал из этого секрета.

— Теперь он может играть Джульетту, — произнёс мой брат, — в чёртовом «Лебеде»!

— Или может играть Титанию,— горестно сказал Томас Поуп, самый спокойный из пайщиков.

— Они поставят «Ромео и Джульетту», — сказал мой брат. — Они знают, что у нас почти готов «Сон». Им нужно что-нибудь новое. Это будет «Ромео», чёрт их подери.

— Мы ещё можем сыграть её, разве нет? — предположил Поуп. — «Лебедь» будут строить еще не одну неделю. Мы можем сделать это первыми!

— Был только один экземпляр, — горько произнёс брат.

— Дерьмово, — прокомментировал Ричард Бёрбедж.

— И он пропал, — сказал брат.

— Нет, если мы вернём рукописи, — выпалил я.

Зачем я это сказал? Полагаю, какой-то внезапный порыв. Я боялся гнева брата и знал, что он меня не любит, но в тот момент чувствовал к нему только жалость. Я, как и все мы, знал, что он гордится новой пьесой, что он впечатлен историей двух влюблённых в далекой Вероне. Он рассчитывал представить «Ромео и Джульетту» как можно скорее, возможно, при дворе или, если погода улучшится, в «Театре».

— Вернём рукописи? — резко передразнил меня брат. — Каким образом?

— Ты говоришь, что Фрэнсис Лэнгли твой друг? — спросил Раст.

— Друг? — брат смущенно пожал плечами. — У нас общий бизнес, вот и всё.

— А бизнес Фрэнсиса Лэнгли — бордели, — с энтузиазмом сказал Кемп.

— И что, если так?

— Ты мог бы обратиться к нему, — сказал Джон Хемингс.

— Ему больше нужна пьеса, а не моя дружба, — ответил брат. — Ему нужны пьесы, ему нужны деньги. Он по уши в долгах из-за «Лебедя».

— Пусть заставит шлюх работать в два раза быстрее, — предложил Уилл Кемп.

— Он станет отрицать, что пьесы у него, — рассуждал мой брат, игнорируя Кемпа, — вплоть до дня представления «Ромео и Джульетты». Так что — нет, — он повернулся, чтобы посмотреть на меня, — нам не удастся вернуть рукописи.

— Они их украли, — сказал я, — а мы выкрадем обратно.

Он уставился на меня, а я уставился на него.

— Ты не такой ловкий вор, — наконец сказал он.

— Лучше, чем ты думаешь, — произнёс я с напором, бросая ему вызов, и мой грубый тон застал всех врасплох.

Я сам удивился, сколько злости выплеснулась в этих пяти словах. Брат отступил на шаг, думая, что я его ударю, и все на мгновение замолчали, пока Алан Раст не прервал молчание.

— Слабый разум смертным дан! — процитировал он пьесу, которую предполагалось репетировать.

— Бей его, парень! — взывал Уилл Кемп.

— Можно мы начнём? — вмешался Раст. — Нам нужно работать.

— Но у нас нет пьесы, — возразил Ричард Бёрбедж.

— У нас есть роли из «Сна», — огорченно ответил мой брат. — Мелкий ублюдок не украл эти страницы.

Первая задача заключалась в том, чтобы заменить мелкого ублюдка. Пайщики совещались, и я видел, как они посмотрели на меня пару раз, но я не отводил взгляд, показывая, что роль нужно отдать мне, и всё же в конце концов они отдали роль Титании Бобби Гофу, ученику Томаса Поупа. Он был на год младше Саймона Уиллоби, и выбор меня удивил. Бобби был худым, очень застенчивым, тихим и мог расплакаться, если что-то шло не так или его ругали. В костюме, с накрашенным лицом у него появлялась хрупкая красота, а Титания, как мне казалось, была отнюдь не хрупкой. Она была могучей царицей, вполне способной противостоять своему своенравному царю, а Бобби, хотя у него и хороший чёткий голос и он неплохо сыграл пару больших ролей в «Театре», казался более подходящим для более мягких женских ролей, чем дерзкая Титания. Тем не менее, выбрали его, и мой брат дал ему страницы с ролью царицы эльфов.

— Можешь прочитать их сейчас, — сказал он.

И день, начавшийся плохо, только ухудшился. Мы репетировали сцену в конце пьесы, в которой Титания, окруженная свитой эльфов, ласкала уродливого ослиноголового Основу. Когда мы впервые прочитали сцену, реплики прерывались смехом, но сегодня был просто несчастливый день. Разумеется, Уилл Кемп знал свои реплики.

— Надо бы мне к цирюльнику, любезнейший, — провозгласил он, потирая щеку, — сдается мне, что у меня лицо слишком уж заросло волосами. А я такой нежный осёл: чуть меня волосок где-нибудь пощекочет — я начинаю скрестись.

Сидящий возле Уилла Бобби Гаф смотрел в сценарий.

— Не хочешь ли ты... — он остановился, поднеся страницу близко к глазам, — этой сладкой?

— Сладкой, — подтвердил я.

— Не хочешь ли ты сладкой музыки послушать, любовь моя?

Уилл Кемп потянулся, наслаждаясь пышными подушками, изображающими будуар царицы эльфов.

— О, что до музыки — у меня отличный слух. Ну что ж, пожалуй, сыграйте мне что-нибудь на щипцах и на костяшках, — сказал он.

Бобби держал страницу очень близко к глазам. Освещение было плохим, но прочитать всё-таки можно.

— А может быть, — нерешительно сказал он, — скажи мне, нежный друг... — Он опять замолк и нахмурился. — Желаешь ты чего-нибудь… — он посмотрел на меня, — что за слово...

— Покушать! — взревел Уилл Кемп. — Господи спаси, парень, «покушать»! Чёрт возьми, разве ты не умеешь читать?

Бобби чуть не расплакался.

— Я умею читать, сэр.

— У него плохое зрение, — с тревогой сказал Томас Поуп, его наставник. — Ему приходится подносить текст близко к глазам, но он усердный!

— Чёртово усердие! — разъярился Кемп.

— Бобби. — Алан Раст взял мальчика за руку. — Иди к окну, — указал он на высокий эркер, где светлее всего. — Начни учить свои реплики.

— Хорошо, сэр.

Раст повернулся ко мне.

— Ричард? Встань на его место и прочитай реплики.

— Мне ни к чему играть сцену, — угрюмо сказал Уилл Кемп, — я знаю чёртовы реплики. Мы можем двигаться дальше.

Мы продолжили. В мучениях.

Сильвия и другая служанка пришли в зал как раз перед окончанием репетиции. Они начали пришивать белые розы и красные кресты на обрамлявшую авансцену ткань, и Сильвия всё поглядывала в мою сторону. Мы репетировали финал пьесы с Джорджем Брайаном, играющим Дюка Тезея, и Томасом Белтом, вторым учеником Джона Хемингса, играющим Ипполиту. Оба знали свои роли. Предполагалось, что я снова работаю суфлёром со всеми отдельными ролями, с которыми возникают проблемы, но, к счастью, все актёры кроме бедного Бобби Гофа знали свои роли. Я поглядел на Алана Раста.

— Мне нужно отлить.

— Иди, — махнув рукой, рассеянно сказал он.

Я поднялся на сцену и прошёл через занавешенную дверь в гримёрку, и, конечно же, Сильвия последовала за мной. Она обняла меня.

— Боже, какой ты милый и тёплый! Так о чём же был весь этот сыр-бор сегодня утром? Её милость решила, что вы поубиваете друг друга.

— Почти так и было.

— Так расскажи!

— Любопытно, да?

— Ты хранишь от меня секреты, Ричард Шекспир? — усмехнулась она.

И я рассказал. Рассказал, как драгоценные страницы с новой пьесой моего брата украли из сундука в большом зале и как Саймон Уиллоби, по-видимому, их забрал.

— А я дурак, — сказал я.

— Почему?

— Я пообещал выкрасть их обратно.

— Что-что?

— Обещал выкрасть их обратно, — я помолчал. — Только я не знаю, куда он их спрятал.

Она пристально смотрела на меня. Сильвия по-прежнему обнимала меня за талию — чтобы согреться и из-за волнения.

— Так ты не знаешь, куда идти?

Я помотал головой.

— Нет.

— Так как же ты выкрадешь их обратно?

— Они могут быть где угодно, — произнёс я.

— Где угодно?

— Они могут быть в доме графа Лечлейда, — сказал я, — где бы он ни был. Или даже в новом театре.

— Граф? Он же в Вестминстере, — сказала она.

— Ты точно знаешь?

— Я точно не знаю, — твёрдо ответила она, — но дамы говорили о нём, потому что он появился при дворе в горностае!

— Это плохо?

— Да поможет тебе Бог и его ангелы! Конечно, плохо! Только королеве дозволено носить горностая. Это закон. И он надел свои дурацкие туфли на высоких каблуках. Он коротышка, понимаешь? Её милость говорит, что он прямо как маленький петушок, но ему велели избавиться от горностая. Она сказала, вероятно он живёт неподалёку, потому что вернулся очень быстро. Туда и обратно, как чёртов хорек, сказала она.

— Петушок и хорёк?

— Не дразни меня, мистер Дудка! Конечно, маленький хорёк мог остановиться в таверне, некоторые сельские лорды так делают, но — это вестминстерская таверна, поблизости от дворца.

— Я тебя не дразню.

— Не дразнишь?

— Я тебя поцелую, — сказал я и поцеловал, и кажется, ей понравилось. — Или более вероятно, — продолжил я, — что Саймон забрал пьесы в «Лебедь».

— В «Лебедь»?

— В новый театр.

— Только если он перешёл реку по мосту, — сказала она презрительно. — Вчера вечером никто не пересекал реку на лодке. И только полные идиоты выходят на улицу в такую метель.

— Я выходил.

— Да, об этом я и сказала, — усмехнулась она, — если у него есть хоть капля здравого смысла, он ушёл недалеко. Ни в Вестминстер, ни через мост. Это слишком далеко. Он спрятал пьесы где-то рядом.

Где-то рядом. Конечно! Саймон Уиллоби не мог далеко уйти из-за погоды, а это значило, что он спрятал украденные пьесы в самом Блэкфрайерсе или где-то неподалёку. В каком-то безопасном месте.

И я знал, где скрывается маленький негодник.