Безумен род людской

Глава первая

Я умер, как только часы в коридоре пробили девять.

Кое-кто утверждает, что её величество Елизавета, божией милостью королева Англии, Франции и Ирландии, запретила часы с боем в своих дворцах. Времени не разрешено проходить. Она победила время. Но те часы пробили. Я запомнил.

Я считал удары. Девять. Потом убийца нанёс удар.

И я умер.

Мой брат считает, что есть только один способ рассказать историю.

— Начни с начала, — говорит он раздражающе-поучительным тоном. — С чего же ещё?

Вижу, начал я несколько поздно, так что нам придётся вернуться и начать заново, без пяти минут девять.

Представьте женщину, если угодно. Она уже не молода, но и не стара. Высокая, и как мне постоянно твердят, поразительно красивая. В ночь своей смерти она одета в платье из тёмно-синего бархата, расшитое множеством серебряных звёзд, и на каждой звезде жемчужинка. Спереди, под разрезом юбки, видны при ходьбе вставки муарового шёлка цвета бледной лаванды. Такой же дорогой шёлк очерчивает рукава, лаванда проступает сквозь прорези в усыпанном звёздами бархате. Юбка скользит по полу, скрывая изящные туфельки, скроенные из старинного гобелена.

Такие туфли неудобны, если не подбиты льняной тканью, а лучше атласом. На ней также высокий и жёсткий гофрированный воротник, а прекрасное лицо обрамляют волосы цвета воронова крыла, заколотые в замысловатые локоны и кудри, на них нити жемчуга под стать ожерелью на корсаже. Серебряная корона с жемчугом подчёркивает её высокий ранг. Бледное лицо сияет странным, почти неземным светом, отражая пламя мириады свечей, глаза её подведены чёрным, а губы — алым. Она держит спину прямо, но выпячивает бёдра и откидывает плечи, чтобы обтянутая шёлком грудь, не слишком большая, но и не маленькая, притягивала взгляд. Этим вечером она притягивает много взглядов, потому что, как мне постоянно твердили, женщина удивительно прекрасна.

Прекрасная женщина в обществе двух мужчин и девушки, и один из них — её убийца, хотя она пока этого не знает. Девушка одета с таким же великолепием, как и дама, её корсаж и юбка даже дороже, переливаются бледным шёлком и драгоценными камнями. Светлые волосы подняты в высокую причёску, милое личико невинно, но это обман, потому что она мечтает заточить свою спутницу в темницу и изуродовать. Ведь она её соперница в любви, а поскольку моложе и не менее красива, то победит. Двое мужчин завороженно слушают, как младшая оскорбляет соперницу, а потом наблюдают, как она берет в руки тяжёлый канделябр на четыре свечи. Она танцует с ним, как с партнёром. Свечи мерцают и чадят, но не тухнут. Девушка грациозно танцует, потом ставит канделябр и бросает на одного из мужчин бесстыдный взгляд.

— Коли б ты знал меня, — лукаво говорит она, — то знал бы и мои печали.

— Знал тебя? — вмешивается старшая дама. — Ох, это искусство узнаванья!

Сказано остроумно и откровенно, хотя голос женщины немного хриплый и с придыханием.

— Печаль же, леди, — говорит тот мужчина, что пониже ростом, — это мой конёк.

Он вытаскивает кинжал. В залитой мерцанием свечей паузе уже кажется, что он собирается вонзить кинжал в девушку, но потом поворачивается и ударяет старшую. Начинают бить часы, то механическое чудо в коридоре, и я отсчитываю удары.

Публика охает.

Кинжал скользит по талии и правой руке дамы. Она тоже охает. А потом спотыкается. В её левой руке, невидимой для потрясённой публики, зажат ножик, которым она протыкает пузырь из свиных кишок, спрятанный в простом льняном мешочке, привязанном серебристыми верёвками к поясу. Искусному поясу из кремовой лайковой кожи со вставками из алой ткани, на которых сверкают жемчужинки. Из проткнутого пузыря течёт овечья кровь.

— Зарезали меня, увы! — выкрикивает она. — Зарезали меня!

Не я писал эти строчки, а значит, не я виноват в том, что дама объявляет и без того очевидное. Девушка кричит, но не от потрясения, а от восторга.

Старшая из женщин ещё пошатывается, теперь развернувшись так, чтобы зрители могли видеть кровь. Если бы мы играли не во дворце, то не использовали бы овечью кровь — богатое бархатное одеяние слишком дорого, но ради Елизаветы, для которой времени не существует, мы должны понести расходы. И мы их несём. Кровь, пропитавшая бархатное одеяние, почти не видна из-за тёмного цвета платья, но множество пятен проступает на лавандовом шёлке, кровь брызжет на холст, которым покрыт турецкий ковёр. Женщина всё раскачивается, снова кричит, падает на колени и с последним восклицанием умирает. На случай, если кто-то решил, что она просто в обмороке, выкрикивает два последних отчаянных слова: «Я умираю!» А потом умирает.

И в этот момент часы бьют девятый раз.

Убийца снимает с головы трупа корону и с подчёркнутой любезностью подаёт молодой женщине. Потом хватает мёртвую за руку и с неожиданной силой утаскивает труп из вида.

— Оставим тело разлагаться здесь, — громко произносит он, запыхавшись под тяжестью тела. — На веки вечные.

Он прячет женщину за высокой ширмой, которая в основном служит для маскировки двери в глубине сцены. Панели ширмы расшиты переплетёнными лозами красных и белых роз.

— Да чтоб тебя чума забрала, — тихонько говорит покойница.

— В гробу я тебя видал, — шепчет в ответ её убийца и возвращается назад, к безмолвной и неподвижной публике, потрясённой внезапной смертью темноволосой красавицы.

Я и был этой дамой постарше.

Комната, где я только что помер, освещена множеством свечей, но за ширмой темно как в могиле. Я подполз к полуоткрытой двери и вернулся через неё в тамбур, стараясь не задевать саму дверь, чей верх торчит над расшитой розами ширмой.

— Господи помилуй, Ричард, — тихо сказала мне Джин. Она провела рукой по моей прекрасной юбке, заляпанной овечьей кровью. — Какая жалость!

— Это отстирается? — спросил я, поднимаясь на ноги.

— Возможно, — с сомнением произнесла она, — но прежним платье уже не будет, верно? Так жаль. Давай-ка я замочу этот шёлк.

Джин — славная женщина, вдова и наша портниха. Она ушла за кувшином воды и тряпкой.

У стен комнаты бездельничали с десяток мужчин и мальчишек. Алан устроился поближе к паре свечей и потихоньку заучивал роль, читая слова с длинного листа бумаги. Джордж Брайан и Уилл Кемп резались в карты, используя вместо столика один из наших ящиков с реквизитом. Кемп ухмыльнулся.

— Когда-нибудь он воткнёт этот нож прямо тебе под рёбра, — сказал он мне и состроил рожу, изображая покойника. — Он бы не прочь. Да и я тоже.

— И тебя чтоб чума забрала, — сказал я.

— Ты должен быть с ним любезен, — сказала мне Джин, безуспешно тыкая тряпкой в овечью кровь. — Я имею в виду, с твоим братом, — продолжила она.

Я ничего не ответил, просто стоял, пока она пыталась очистить шёлк. Одним ухом я прислушивался к игре актёров в том большом зале, где на троне сидит королева.

Я уже в пятый раз играл перед королевой — дважды в Гринвиче, дважды в Ричмонде, и теперь в Уайтхолле — и люди вечно расспрашивают, как она выглядит, а я обычно выдумываю, потому что её невозможно увидеть и описать. Свечи в основном горят там, где играют актёры, а Елизавета, милостью Божьей королева Англии, Франции и Ирландии, сидит под роскошным красным балдахином, который отбрасывает на неё тень, но даже в тени можно разглядеть белое, как крыло чайки, лицо, неподвижное и суровое, и собранные в высокую прическу рыжие волосы с золотой или серебряной короной. Обычно она сидит не шевелясь, как статуя, кроме тех мгновений, когда смеётся. Её белое лицо как будто не одобряет происходящее, но ей явно нравится пьеса, и придворные наблюдают за ней, как и мы, пытаясь разгадать, нравится ли ей представление.

Грудь у нее тоже белая, под стать лицу, как я знаю, она использует свинцовые белила — эта паста делает кожу такой белой и гладкой. Декольте у неё низкое, как у юной девы, соблазняющей мужчин намёком на бледную грудь, хотя, клянусь богом, она стара. Она не выглядит старой, сверкая в огнях свечей дорогими тканями, усыпанными драгоценностями. Старая, неподвижная, бледная — настоящая королева. Мы не смели на неё смотреть, ведь если поймать её взгляд, то исчезнет та иллюзия, что мы создаём, но я старался посмотреть украдкой и видел белое лицо над надушенной публикой в нижних рядах.

— Может, придётся пришить к юбке новый шёлк, — тихо сказала Джин и поёжилась в порыве ветра, принесшего брызги дождя через высокие окна прихожей. — Мерзкая ночка на улице. Льёт как из ведра.

— Когда уже закончится эта дурацкая пьеса? — спросил Уилл Кемп.

— Через пятнадцать минут, — ответил Алан, не отрываясь от газеты.

Из большого зала появился Саймон Уиллоби. Он играл девушку, мою соперницу. Он ухмылялся. Саймон, хорошенький шестнадцатилетний юнец, бросил Джин свою диадему, а потом покрутился, так что замерцала яркая юбка.

— Неплохо сегодня сыграли! — радостно заявил он.

— Ты всегда хорош, Саймон, — ласково сказал Уилл Кемп.

— Не так громко, Саймон, не так громко, — с улыбкой предостерег Алан.

— Ты куда? — спросила у меня Джин.

Я направился к двери во двор.

— Надо отлить.

— Смотри, не намочи бархат, — шикнула она. — Вот, возьми!

Она принесла тяжелый плащ и накинула мне на плечи.

Я вышел во двор, где на булыжниках бурлила вода, и постоял под деревянной аркадой, похожей на дешёвую монастырскую. Я поёжился. Приближается зима. На дальнем конце двора находились арочные ворота, там слабо чадили два факела. В углу аркады мелькнула тень. Наверное, крыса или дворцовая кошка. Чума побери этот дворец, как и её величество, для которой время не существует. Она любит, когда пьесы начинаются в разгар дня, но это представление отложили из-за встречи с послом, так что теперь мне предстоит добираться домой по сырости, холоду и в темноте.

— Я думал, тебе надо отлить. — Саймон Уиллоби последовал за мной во двор.

— Просто хотел глотнуть свежего воздуха.

— Жарковато там, — сказал он, задрал прекрасную юбку и стал мочиться в дождь, — но мы хорошо сыграли, правда?

Я промолчал.

— Видал королеву? — спросил он. — Она смотрела на меня!

Я опять промолчал, потому что мне нечего было сказать. Конечно, королева смотрела на него. Она на всех нас смотрела. Это ведь она нас позвала!

— Видал, как я танцевал с канделябром? — спросил Саймон.

— Ага, — коротко отозвался я и пошёл прочь от него по аркаде, на дальний конец двора. Я знал, что он хочет услышать похвалу, ведь юный Саймон жаждет похвалы, как шлюха серебро, но ни один комплимент его не удовлетворит. Не считая этого, он вполне приличный мальчишка, хороший актёр, а его длинные светлые локоны заставляют мужчин вздыхать, когда он играет девушку.

— Это была моя идея, — прокричал он вдогонку, — танцевать с канделябром как с мужчиной!

Я его проигнорировал.

— Хорошо же получилось, правда? — с мольбой спросил он.

Я уже находился в дальнем углу двора, в глубокой тени. Сюда не добирались отблески факелов из-под ворот. Справа находилась едва заметная дверь, и я осторожно её открыл. За дверью тьма была ещё более густой. Я понял, что пространство там совсем крохотное, но не вошёл, просто вслушивался, однако не слышал ничего кроме завывания ветра и бесконечной дроби дождя. Я надеялся что-нибудь украсть, что-нибудь на продажу, небольшое, чтобы легче спрятать. В Гринвичском дворце я нашел мешочек с жемчугом, который кто-то, видимо, обронил, он лежал в тени под гобеленовым креслом в коридоре, и я спрятал мешочек под юбками, а потом продал жемчуг аптекарю — тот размалывал жемчуг и лечил им безумие, так он сказал. Он заплатил мне куда меньше истинной стоимости, зная, что жемчуг краденый, но сумма всё равно превысила мое месячное жалование.

— Ричард? — позвал Саймон Уиллоби.

Я молчал. Из темной комнатки смердило, как будто здесь хранили корм для лошадей и он подгнил. Я решил, что красть здесь нечего, и закрыл дверь.

— Ричард? — снова окликнул меня Саймон.

Я молчал и не шевелился, зная, что невидим в тёмном плаще. Саймон мне нравился, но я был не в настроении твердить ему, как хорошо он играл.

Потом дверь в дальнем конце двора распахнулась, впуская свет фонаря в залитый дождём двор. Сначала я решил, что один из актеров явился сказать, что мы там нужны, но это оказался человек, которого я никогда прежде не видел. Он был молод, и он был богат. Богатство легко распознать по одежде, а этот мужчина носил камзол из блестящего жёлтого шёлка, подбитый синим. Чулки на нём были жёлтые, высокие сапоги — коричневые и блестящие. Он носил шпагу и синюю шляпу с длинными перьями, золото на шее и ещё больше — на поясе, но самым заметным в нём казались длинные и светлые, почти белые волосы. Я подумал — может, это парик?

— Саймон? — позвал молодой человек.

Саймон Уиллоби ответил нервным хихиканьем.

— Ты один?

— Думаю, да, милорд.

Саймон слышал, как я открыл и закрыл дверь, и видимо решил, что я ушёл во дворец. Потом дальняя дверь затворилась, и незнакомец погрузился в темноту. Я совершенно затих — просто ещё одна тень среди многих. Молодой человек подошёл к Саймону, и в мерцающем свете факелов у ворот я разглядел на его сапогах каблуки — как на женских. Он был невысок и хотел казаться выше. Я услышал, как Саймон сказал:

— Здесь был Ричард. Но он ушёл. Думаю, он ушёл.

Незнакомец не ответил, просто прижал Саймона к стене и стал целовать. Я увидел, что он задрал юбки Саймона, и затаил дыхание. Те двое прижимались друг к другу.

В этом не было ничего удивительного, кроме того, что его милость, кем бы он ни был, не стал дожидаться окончания пьесы, прежде чем найти Саймона Уиллоби. Всякий раз, когда мы играли в одном из королевских дворцов, их милости заявлялись в гримёрку, и я наблюдал, как Саймон исчезал то с одним, то с другим. Это объясняло, откуда у Саймона Уиллоби всегда водились деньги. А у меня — нет, потому и приходится воровать.

— О да, — услышал я Саймона. — Да, милорд!

Я подкрался поближе. Туфли из гобелена тихо скользили по камням. По крыше дворца колотил ветер, а беспощадный ливень усилился до неистовства и заглушил слова тех двоих. В свете факелов я рассмотрел откинутую назад голову Саймона, его открытый рот, и по-прежнему мучимый любопытством, я подкрался еще ближе.

— Милорд! — крикнул Саймон, как будто от боли.

Его милость хмыкнул и отступил, выпустив юбку Саймона.

— Моя маленькая шлюшка, — сказал он, хотя и довольно добродушно. Даже несмотря на женские каблуки, он был не выше Саймона, а тот на голову ниже меня. — Сегодня я тебя не хочу, — сказал его милость, — но исполни свой долг, Саймон, исполни свой долг, и поселишься в моём доме.

Он добавил что-то ещё, но я не разобрал, потому что ветер обрушил поток воды на крышу галереи, а потом его милость наклонился вперед, поцеловал Саймона в щеку и вернулся в гримёрную.

Я застыл. Саймон прислонился к стене, тяжело дыша.

— Это ещё что за карлик? — спросил я.

— Ричард! — его голос прозвучал испуганно и встревоженно. — Это ты?

— Ну конечно, я. А кто такой его милость?

— Просто друг, — ответил он, и больше ему отвечать не пришлось, потому что дверь прихожей снова отворилась и оттуда высунулся Уилл Кемп.

— Эй вы, шлюхи, идите сюда, — рявкнул он. — Вы нужны! Уже конец.

Мой брат, видимо, озвучивал эпилог. Насколько я знаю, он специально написал его, чтобы вплести в конце пьесы как ленту в лошадиный хвост, и наверняка польстил королеве комплиментами.

— Пошли! — снова гаркнул Уилл Кемп, и мы оба поспешили внутрь.

В театре каждое наше представление заканчивается джигой [2]. Любое, даже трагедия. Мы танцуем, Уилл Кемп паясничает, мальчишки, играющие девушек, визжат. Уилл раздаёт оскорбления и непристойные шутки, публика ревёт, и трагедия забыта. Но когда мы играем для её величества, мы не пляшем и не кривляемся. Мы не шутим про члены и задницы. Вместо этого мы, как просители, выстраиваемся в ряд на краешке сцены и почтительно кланяемся, показывая, что хоть и можем притворяться королями и королевами, герцогами и герцогинями или даже богами и богинями — мы знаем наше скромное место.

Мы всего лишь актёры, и так же далеко внизу от дворцовой публики, как чудовища ада от сияющих ангелов небес. И потому этой ночью мы кланялись в знак почтения, а публика приветствовала нас аплодисментами — поскольку сама королева одобрительно кивнула. Уверен, половина из них ненавидит театр, но они видели знак, поданный её величеством, и вежливо аплодировали. Королева лишь властно смотрела на нас, белое, как слоновая кость, лицо оставалось непроницаемым. Потом она встала, придворные затихли, мы поклонились снова, и королева ушла.

И на этом наше представление закончилось.

— Встречаемся в «Театре», — объявил брат, когда все мы наконец опять оказались в прихожей. Он хлопнул в ладоши, призывая к вниманию, поскольку понимал — говорить надо скорее, пока к нам не ввалились лорды и леди из публики. — Нам нужны все, кто участвует в «Комедии» и «Эсфири». Остальным приходить не надо.

— И музыкантам? — спросил кто-то.

— Музыканты приходят к «Театру» завтра с утра пораньше.

Кое-кто застонал.

— А когда пораньше?

— В девять, — ответил мой брат.

Актёры заныли.

— Уилл, мы будем завтра играть «Удачу мёртвого»? — спросил один из наёмных.

— Не тупи, — ответил вместо брата Уилл Кемп. — Ну как мы сможем?

Причиной такой спешки и пренебрежения была болезнь, поразившая Августина Филлипса, одного из ведущих актёров труппы, и Кристофера Бистона, его ученика, живущего в доме Августина. Они оба слишком нездоровы для работы. К счастью, Августин не играл в пьесе, которую мы только что представляли, а я выучил роль Кристофера и занял его место. Нам нужно было заменить этих двоих и в других спектаклях, хотя если дождь не прекратится, завтра в «Театре» представлений не будет. Однако об этой проблеме позабыли, едва открылась дверь в прихожую и к нам ввалились полдюжины лордов со своими надушенными леди. Брат низко поклонился. Я заметил молодого человека с длинными светлыми волосами и в сине-жёлтом камзоле и удивился, что он не обращает внимания на Саймона Уиллоби. Он прошёл мимо, и Саймон, очевидно проинструктированный на этот счёт, лишь поклонился.

Повернувшись спиной к визитёрам, я вылез из своих юбок, стащил корсет и натянул собственную грязную рубаху. Мокрой одеждой я стер с лица и груди белила, смешанные с толчёным жемчугом, чтобы кожа блестела в свете свечей. Я отступил в тёмный угол, молясь, чтобы меня оставили в покое. А ещё я молился, чтобы нам предложили ночлег где-нибудь во дворце, хоть на конюшне, но такого предложения не сделали никому кроме тех, кто, как мой брат, жил внутри городских стен, и значит, не мог попасть домой до рассвета, пока не откроют ворота.

А всем остальным пришлось выметаться, невзирая на дождь. Когда мы уходили, была уже почти полночь, и дорога домой по северной окраине города заняла у меня почти час. Дождь всё лил, и дорога была чёрной как ночь, но я шёл вместе с тремя наёмными актёрами, а подобная компания отпугнет любого разбойника, настолько безумного, чтобы выйти из дома в такую погоду. Мне пришлось разбудить Агнес, служанку, которая спала на кухне в доме, где я снимал комнату на чердаке, но Агнес в меня влюблена, бедняжка, так что не возражала.

— Ты можешь остаться здесь, на кухне, — с притворной скромностью предложила она, — тут тепло.

Вместо этого я прокрался наверх, стараясь не разбудить вдову Моррисон, мою хозяйку, которой я слишком много задолжал, и, стянув мокрые вещи, трясся под тонким одеялом, пока в конце концов не уснул.

Утром я проснулся уставшим, замёрзшим и в сыром белье. Я натянул дублет и чулки, убрал волосы под шляпу, протёр лицо полузамерзшей тряпицей, воспользовался уборной на заднем дворе, проглотил чашку водянистого эля, стащил с кухни корочку хлеба, вдове Моррисон пообещал заплатить за аренду и вышел в холодное утро. По крайней мере, не было дождя.

До «Театра» от дома вдовы я мог добраться двумя путями. Мог повернуть налево в переулок и пойти на север по Бишопсгейт-стрит, но часто по утрам эта улица была переполнена овцами и коровами, которых гнали на городские бойни, и к тому же после дождя там по колено грязи, дерьма и навоза, так что я повернул направо и перепрыгнул через сточную канаву, опоясывающую Финсбери-филдс. Приземляясь, я поскользнулся, правая нога провалилась в тухлую зелёную воду.

— Выход с характерной грацией, — раздался язвительный голос. Я поднял голову и увидел брата, который выбрал путь на север через Филдс вместо толкотни с испуганным стадом на улице. Его сопровождал Джон Хемингс, ещё один актёр труппы.

— Доброе утро, брат, — сказал я, поднимаясь.

Он пропустил моё приветствие мимо ушей и не предложил помочь, пока я карабкался по скользкому склону. Правую руку ожгло крапивой, и я выругался. Он улыбнулся. Джон Хемингс шагнул вперёд и протянул мне руку. Я поблагодарил его и возмущенно посмотрел на брата.

— Ты мог бы мне помочь, — сказал я.

— Точно, мог бы, — неприветливо буркнул он.

На нём был толстый шерстяной плащ и тёмная шляпа с экстравагантными полями, затенявшими лицо. Мы совсем не похожи. Я высокий, с тонкими чертами лица, чисто выбрит, в то время как у него круглое, грубое лицо с небольшой бородкой, полными губами и очень тёмными глазами. У меня ясные голубые глаза, у него — скрытные и всегда смотрят с осторожностью. Он наверняка предпочел бы пройти мимо, не обратив на меня внимания, но внезапное падение в сточную канаву заставило его заметить меня и даже заговорить.

— Юный Саймон вчера был прекрасен, — сказал он с наигранным восторгом.

— О да, он сам об этом твердил, — сказал я, — неоднократно.

Он не смог сдержать улыбку, судорогу, выдавшую удовольствие и немедленно исчезнувшую.

— Танец с канделябром? — продолжил он, будто не заметив моего ответа. — Отлично придумано.

Я знал, он восхваляет Саймона Уиллоби, чтобы позлить меня.

— А где Саймон? — спросил я. Мне казалось, что Саймон Уиллоби должен находиться поблизости от своего наставника Джона Хемингса.

— Я... — начал Хемингс и как будто застеснялся.

— Он пачкает простыни в чьей-то роскошной постели, — сообщил мой брат как нечто очевидное. — Как же иначе.

— У него друзья в Вестминстере, — смущенно сообщил Джон Хемингс.

Он чуть моложе моего брата, ему лет двадцать девять или тридцать, но обычно играет стариков. Он чуткий человек и знает о вражде между мной и братом, и делает всё возможное, чтобы ее смягчить, хотя и безуспешно.

Брат посмотрел на небо.

— Похоже, погода налаживается. Но медленно. Мы не сможем сегодня играть, очень жаль, — он одарил меня гаденькой улыбкой, — и ты останешься без денег.

— Но мы же репетируем? — спросил я.

— За репетиции не платят, только за представления.

— Мы ведь можем поставить «Удачу мертвеца»? — встрял Джон Хемингс, пытаясь положить конец нашей перепалке.

— Без Августина и Кристофера — нет, — ответил брат.

— Ну да, конечно нет. Какая жалость! Мне нравится эта пьеса.

— Она странная, — сказал мой брат, — но не без достоинств. Две пары, и обе женщины влюблены в одного мужчину! Здесь можно потанцевать.

— Так мы вставим туда танцы? — озадаченно поинтересовался Хемингс.

— Нет-нет, я имел в виду, что есть место для усложнения. Две женщины и четверо мужчин. Слишком много мужчин! Слишком! — Брат умолк и уставился на мельницы через поле. — И еще приворотное зелье! Идея таит в себе возможности, но всё неверное, всё неверно!

— Почему неверно?

— Потому что приворотное зелье стряпают отцы девушек. А это должна быть колдунья! Какой прок от колдуньи, если она не ворожит?

— У неё есть волшебное зеркало, — отозвался я, потому что именно я играл колдунью.

— Волшебное зеркало! — презрительно фыркнул брат. Он опять прибавил шаг, как будто старался оставить меня позади. — Волшебное зеркало! Шарлатанский трюк. Магия в том... — он помедлил, а потом решил, что говорить мне это — напрасный труд. — Да не важно. Мы не можем играть эту пьесу без Августина и Кристофера.

— А как идёт дело с «Вероной»? — спросил Хемингс.

Если бы я решился задать этот вопрос, на меня и внимания бы обращать не стали, но Хемингс моему брату нравился. И всё же ему не хотелось отвечать в моём присутствии.

— Почти закончена, — неопределённо сказал он, — почти.

Я знал, что брат пишет пьесу, чье действие происходит в Вероне — это город в Италии, и ему пришлось прерваться, чтобы придумать свадебное представление для нашего покровителя, лорда Хансдона. Он ворчал, что его сбивают.

— Она тебе ещё нравится? — поинтересовался Хемингс, не обращая внимания на раздражение моего брата.

— Нравилась бы больше, если бы смог закончить, — рассердился брат, — но лорд Хансдон желает свадебное представление, так что к чёрту Верону.

Дальше мы шли молча. Справа, за вонючей канавой и кирпичной стеной — «Занавес», наш конкурент. Синий флаг, развевающийся над высокой крышей, объявлял, что сегодня вечером там будет представление.

— Ещё одно представление со зверями, — презрительно произнёс брат.

В «Занавесе» уже много месяцев не ставили пьес, а сегодня не будет спектакля и в нашем «Театре». Нам нечего представлять, пока другие актёры не выучат роли Августина и Кристофера. Можно было сыграть то, что показывали вчера королеве, но за последние месяцы эту пьесу мы ставили слишком часто. А если часто показывать одну пьесу, публика способна забросать сцену пустыми бутылками из-под эля.

Мы подошли к деревянному мосту, который пересекает сточную канаву и ведёт к грубому провалу в длинной каменной стене. За этой дырой — наш «Театр», огромная деревянная башня, высокая как шпиль церкви. Построить театр было идеей Джеймса Бёрбеджа, как и сделать мост, и проломить стену, чтобы зрителям не приходилось добираться к нам по грязи через Бишопсгейт, а вместо этого выйти из города через Криплгейт и пройти через Финсбери-филдс. Этой дорогой ходило так много народа, что теперь через открытое пространство в грязи протоптали широкую дорожку.

— А этот плащ принадлежит труппе? — поинтересовался брат по пути через мост.

— Да.

— Не забудь вернуть его в гардеробную, — ехидно сказал он, останавливаясь у провала в стене. Брат пропустил вперёд Джона Хемингса, а потом, впервые с тех пор, как мы встретились у края канавы, взглянул мне в глаза. Ему пришлось смотреть вверх — я на целую голову выше.

— Ты собираешься оставаться в труппе?

— Я не могу себе это позволить, — ответил я. — Я задолжал за жильё. А работы ты мне не даёшь.

— Тогда прекрати торчать вечерами в «Соколе», — таков был его ответ.

Он пошёл вперёд, и я думал, больше он ничего по пути не скажет, но через пару шагов брат обернулся ко мне.

— Ты получишь больше работы, — рявкнул он. — Августин заболел, и его мальчишка хворает, придётся их заменить.

— Ты не отдашь мне ролей Августина, — возразил я. — И я слишком стар, чтобы играть девушек.

— Ты будешь играть то, что предложат. Ты нам нужен, по крайней мере, на эту зиму.

— Я тебе нужен! — бросил я ему прямо в лицо. — Тогда плати мне больше.

Он проигнорировал моё заявление.

— Мы начинаем сегодня с репетиции «Эстер», — холодно сказал он. — Будем работать только над сценами Августина и Кристофера. Завтра мы представляем «Эстер», и ещё будем играть «Субботнюю комедию». Надеюсь, ты придёшь.

Я пожал плечами. В «Эстер и Ксерксе» я играл Астинь, а в комедии — Эмилию. Я знал все слова.

— Ты платишь Уильяму Слаю вдвое больше, чем мне, — сказал я, — а мои роли такой же длины.

— Возможно, всё дело в том, что он вдвое лучше тебя? И кроме того, ты мой брат, — сказал он, как будто это всё объясняло. — Просто останься на зиму. А что потом? Да делай, что хочешь. Оставь мою труппу и сдохни от голода, если желаешь. — И брат пошёл дальше, к театру.

А я плюнул ему вслед. Братская любовь.

Джордж Брайан прошёл к краю сцены и поклонился так низко, что чуть не потерял равновесие.

— Благородный принц, — произнёс он, когда снова твёрдо встал на ноги. — Как велит мне долг, я буду вам служить, пока смерть не нанесёт мне поражения.

Наш суфлёр Исайя Хамбл покашлял, чтобы привлечь внимание.

— Прошу прощения! Тут «пока смерть не поразит». Тут нет никакого «нанесёт». Извините!

— С «нанесёт» звучит лучше, — спокойно возразил брат.

— Это паршивое дерьмо, хоть с «нанесёт», хоть без, — сказал Алан Раст, — но если Джордж желает сказать «нанесёт», господин Хамбл, значит, пусть «нанесёт».

— Прошу прощения, — сказал Исайя со своей скамейки в глубине сцены.

— Вы были правы, делая замечание, — утешил его мой брат. — Это ваша работа.

— Я сожалею.

Джордж взмахнул шляпой и опять поклонился.

— Что-то и как-то там, — сказал он, — я буду служить вам, пока смерть не нанесёт мне поражения.

Джордж Брайан, нервный и беспокойный человек, которому каким-то образом удавалось оставаться решительным и уверенным в себе, когда зал полон, заменял больного Августина Филлипса. Репетиции связали его с Саймоном Уиллоби, который заменил в этом спектакле Кристофера Бистона.

Джон Хемингс вяло взмахнул рукой в ответ на поклон Джорджа.

— И это продлится для нашей услады в нашем саду или в месте ином.

Уилл Кемп одним мощным прыжком оказался на сцене.

— Того, кто будет пить вино, — проревел он, — и не имеет ни одной лозы, нужно отправить во Францию. И если он этого не сделает, ему нужен мозгоправ!

При слове мозгоправ он присел, с тревогой осмотрелся и схватился за бракетт [3], из-за чего на Саймона Уиллоби напал приступ смеха.

— Мы идём в сад? — прервал его вопросом Джордж Кемп.

— Да, в сад, — ответил Исайя, — или в иное место. Так говорится в тексте, «сад или иное место». — Он махнул рукописью. — Прости, Уилл.

— Хотелось бы знать, сад ли это.

— Почему? — воинственно спросил Алан Раст.

— Мне представлять деревья? Или место без деревьев? — Джордж выглядел обеспокоенным. — Мне было бы легче.

— Представь деревья, — рявкнул Раст. — Яблони. Там, где ты встретил этого удальца, — он показал на Уилла Кемпа.

— А яблоки спелые? — спросил Джордж.

— Это важно? — спросил Раст.

— Если они созрели, — сказал Джордж, все еще обеспокоенный, — я мог бы съесть одно.

— Это маленькие яблоки, — сказал Раст, — незрелые, как титьки Саймона.

— Разве эта история не из Библии? — вмешался Джон Хемингс.

— Мои титьки не маленькие, — оскорбился Саймон Уиллоби, выпячивая тощую грудь.

— Это из Ветхого Завета, — сказал мой брат, — вы найдете эту историю в Книге Эсфирь.

— Но в Библии нет никакого Удальца, — сказал Джон Хемингс.

— Но здесь он уж точно есть, — заявил Алан Раст, — мы можем продолжать?

— Книга Эсфирь? — спросил Джордж, — Тогда почему её зовут Эстер?

— Потому что у написавшего этот кусок дерьма преподобного Уильяма Венейблса в голове одна мякина, — напористо сказал Алан Раст. — Может, теперь все помолчите и дадите Уиллу произнести свой текст?

— Если пьеса так плоха, — опять спросил Джордж, — то почему мы снова её играем?

— Ты думаешь, мы успеем подготовить к завтрашнему дню какую-то другую пьесу?

— Нет.

— Вот поэтому.

— Начинай, Уилл, — устало произнес мой брат.

— Здесь неплотно прибитая доска, — сказал Джордж, ударяя носком по передней части сцены, — поэтому я чуть не упал, когда наклонился.

— Мне не хватает вина и мяса, — Уилл Кемп обращался к пустым галереям «Театра», — но мне сказать не лень, у пса есть день, время пришло, быть может, чтоб кое-что добыть мне тоже!

— Кое-что добыть! — Саймон Уиллоби чуть не рассмеялся. Он прибыл в «Театр» раньше меня и выглядел удивительно бодрым и оживленным.

— Ты не пошёл вчера вечером домой? — спросил я, но вместо ответа он лишь усмехнулся. — Он тебе заплатил?

— Возможно.

— Можешь одолжить немного?

— Меня ждут на сцене, — сказал он и убежал.

— Разве не должно быть «мяса и вина»? — Джордж снова вмешался в репетицию.

— Это моя реплика, — заворчал Уилл Кемп, — какое тебе дело?

Исайя всмотрелся в текст.

— Нет, сказал он, — Уилл прав, здесь «вино и мясо», прости.

Я устал, поэтому побрёл со двора через тенистый выход, где Иеремия Полл, потерявший глаз в Ирландии старый солдат, охранял внешние ворота.

— Опять дождь собирается, — сказал он, когда я проходил, и я кивнул.

Иеремия говорил это всякий раз, когда я проходил мимо него, даже в самые тёплые, сухие дни. Я услышал лязг и скрежет клинков и вышел на слабый солнечной свет, где тут же увидел Ричарда Бёрбеджа и Генри Конделла, практикующихся на мечах. Они стремительно двигались, отступали, скрещивали мечи и наносили удары. Генри рассмеялся над какими-то словами Ричарда Бёрбеджа, потом увидел меня, поднял меч, шагнул назад и жестом велел остановить тренировку. Они оба повернулись и посмотрели на меня, но я притворился, будто не заметил их, и подошёл к двери, ведущей на места для публики. Когда я вошёл, то слышал их смех.

Я поднялся по короткой лестнице на нижний балкон, откуда поглядел на сцену, где Джордж всё ещё хлопотал о яблоках или расшатавшихся досках. Потом, когда снова зазвенели мечи, я лёг. Я играл Астинь, царицу Персии, но мой выход не меньше чем через час, и я сомкнул веки.

Меня разбудил удар по ногам. Открыв глаза, я увидел нависшего надо мной Джеймса Бёрбеджа.

— Перси в твоём доме, — сказал он.

— Кто? — спросил я, пытаясь проснуться и встать.

— Перси в твоём доме, — повторил он. — Я как раз проходил мимо.

— Они там из-за отца Лоуренса, — объяснил я, — сволочи.

— Они уже приходили?

— Сволочи приходят каждый месяц.

Отец Лоуренс, как и я, жил у вдовы Моррисон. Древний священник снимал комнату прямо под моим чердаком, которую, как я подозреваю, вдова сдавала ему бесплатно. Ему уже за шестьдесят, он почти калека из-за больных суставов, но всё ещё здраво мыслит.

Он был католическим священником, и это достаточное основание для большинства оттащить его в клетке в Тайберн или Тауэр, и у ещё живого вырвать кишки, но отец Лоуренс был священником Марианского движения, то есть рукоположен во время правления сестры королевы, католической королевы Марии, а таким людям, если они не причиняли никаких хлопот, позволялось жить. Отец Лоуренс хлопот не доставлял, но королевские персиванты, люди, преследующие предателей-католиков, постоянно обыскивали его комнату, как будто бедный старик мог укрывать иезуита в уборной. Они ничего не нашли, потому что мой брат спрятал облачение и чаши отца Лоуренса среди костюмов и бутафории театра.

— Они ничего не найдут, — сказал я, — никогда не найдут. — Я посмотрел в сторону сцены. — Я нужен?

— Это танец еврейских женщин, — сказал Джеймс Бёрбедж, — так что нет.

На сцене Саймон Уиллоби, Билли Роули, Александр Кук и Том Белте выстроились в линию, а какой-то человек подгонял их по ногам и рукам посохом с серебряным набалдашником.

— Выше! — кричал он. — Вы здесь, чтобы показать свои ноги. Прыжок, хромые младенцы, прыжок!

— Кто это? — спросил я.

— Ральф Перкинс. Мой друг. Он учитель танцев при дворе.

— При дворе? — Я был впечатлён.

— Королева любит смотреть на правильно поставленные танцы. Как и я.

— Раз, два, три, четыре, пять, прыжок! — выкрикивал Ральф Перкинс. — Это гальярда [4], уличные оборванцы, а не какой-то деревенский танец! Прыжок!

— Вот же беда с Августином и его мальчишкой, — пожаловался Джеймс Бёрбедж.

— Они поправятся?

— Кто знает? Их выворачивало, они харкали кровью и совершенно истощены. Возможно. Я молюсь за них. — Он нахмурился. — Саймон Уиллоби будет занят в спектакле, пока Кристофер не поправится.

— Это ему понравится, — сказал я кисло.

— Но не тебе?

Я пожал плечами и не ответил. Я побаивался Джеймса Бёрбеджа. Он арендовал «Театр», а значит был владельцем здания, хотя и не земли, на которой оно стояло, и его старший сын по имени Ричард, прямо как я, был одним из наших ведущих актеров. Джеймс когда-то тоже играл, а до этого плотничал, и по-прежнему сохранил мускулы работяги. Он был высокий, седой, с суровым лицом, с короткой бородой, и хотя больше не играл, но оставался пайщиком, одним из восьми человек, делящих расходы и прибыль «Театра» между собой. «Он рьяно торговался, — сказал однажды мой брат, другой пайщик, — но придерживается договора. Славный человек».

Джеймс нахмурился, глядя на сцену.

— Ты всё ещё думаешь об уходе?

Я ничего не ответил.

— Генри Ланман, — решительно произнес Бёрбедж, — этот ублюдок говорил с тобой?

— Нет.

— Он тебя подстрекает?

— Нет, — повторил я.

— Но твой брат говорит, что ты хочешь уйти. Это правда?

— Я подумываю об этом, — угрюмо ответил я.

— Не дури, парень. И не дай Ланману себя соблазнить. Он теряет деньги.

Генри Ланман владел театром «Занавес», к югу от нашего. Во время выступлений мы слышали крики их зрителей, барабанный бой и трубачей, хотя в последнее время звуков стало меньше.

— Теперь он показывает драки на мечах и травлю медведей, — продолжил Бёрбедж. — Что ты будешь у него делать? Торчать там в платье и строить глазки?

— Я с ним не разговаривал, — настаивал я.

— Значит, в тебе есть капелька здравого смысла. Ему никто не пишет пьесы, и никто в них не играет.

— Я с ним не говорил, — повторил я раздраженно.

— Думаешь, тебя наймет Филип Хенслоу?

— Нет!

— У него полно актёров.

Хенслоу владел театром «Роза» к югу от Темзы и был нашим главным конкурентом.

— Значит, это Фрэнсис Лэнгли, — продолжал Джеймс Бёрбедж, — он говорил с тобой?

— Нет.

— Он строит чудовищное здание в Банксайде, у него нет актёров и пьес. Соперники и враги, — горько произнес он.

— Враги?

— Ланман и Лэнгли? Ланман нас ненавидит. Местный землевладелец нас ненавидит. Чёртовы отцы города нас ненавидят. Лорд-мэр нас ненавидит. Ты тоже нас ненавидишь?

— Нет.

— Но думаешь об уходе?

— Я ничего не зарабатываю, — пробормотал я, — я нищий.

— Конечно, ты нищий! Сколько тебе лет? Двадцать? Двадцать один?

— Двадцать один.

— Ты думаешь, я начал с деньгами? — воинственно спросил Бёрбедж. Я отработал свое ученичество, я зарабатывал, экономил, оплатил аренду, построил это здание! Я работал, парень!

Я посмотрел во двор.

— Вы работали плотником, да?

— И притом хорошим, — с гордостью сказал он, — но начинал без денег. Всё, что у меня было — пара рук и готовность к труду. Я научился пилить, строгать и придавать форму дереву. Я изучил профессию. Я работал.

— А это единственная профессия, которую я знаю, — с горечью произнёс я и кивнул в сторону брата. — Он позаботился об этом. Но через год или около того вы меня выплюнете. Для меня больше не будет ролей.

— Ты не можешь этого знать, — сказал он, хотя и не слишком убедительно. — Так какие роли ты хочешь?

Я хотел ответить, но Бёрбедж поднял руку, приказывая мне молчать. Я обернулся и увидел, как группа незнакомцев только что вошла в здание и теперь расположилась во дворе вокруг сцены, наблюдая за скачущими там актёрами. Четыре суровых человека, у всех мечи в ножнах и белая роза лорда Хансдона на камзолах. Они грозно встали в каре, охраняя четырёх женщин. Женщина постарше, с седыми волосами, торчащими из-под чепца, приказала мужчинам остаться на месте и шагнула к сцене, уверенно и с гордой осанкой. Мой брат, увидев её, низко поклонился.

— Миледи! — приветствовал он женщину, в его голосе сквозило удивление.

— Мы осматривали поместье в Финсбери, — резко ответила дама, — и моя внучка пожелала увидеть ваш театр.

— Мы очень вам рады, — сказал брат.

Мальчишки на сцене все как один сорвали шапки и попадали на колени.

— Хватит пресмыкаться, — резко оборвала женщина, — вы танцевали?

— Да, ваша милость, — ответил Ральф Перкинс.

— Продолжайте, — приказала она и жестом подозвала моего брата: — На пару слов.

Я знал, что это леди Энн Хансдон, жена лорда-камергера, покровителя нашей труппы. Некоторые дворяне показывали свое богатство, выходя в сопровождении свиты безупречно одетых слуг, или владели самыми быстрыми борзыми в королевстве, или роскошными дворцами и обширными парками, в то время как другие, немногие, покровительствовали театральным труппам.

Мы были домашними животными лорда Хансдона, мы играли для его удовольствия и пресмыкались, когда он изволил нас замечать. А когда мы гастролировали по стране, что происходило всякий раз, когда из-за чумы закрывались лондонские театры, имя и герб лорда-камергера защищал от мерзких пуритан, жаждущих упечь нас в тюрьму, а лучше выдворить из города.

— Пойдём, Элизабет, — приказала леди Хансдон, и её внучка, ради чьей свадьбы моему брату пришлось отложить свою итальянскую пьесу и написать что-то новое, присоединилась к бабушке и моему брату. Обе служанки ждали с охранниками, одна из них поймала мой взгляд, и у меня перехватило дыхание.

Леди Энн Хансдон и её внучка красовались в роскошных нарядах. Элизабет Кэри выглядела великолепно в юбке с фижмами из кремового полотна, под ним мерцал серебристый шёлк. Я не видел её корсаж, прикрытый короткой светло-серой накидкой, вышитой белыми розами — гербом её отца и деда. Волосы у неё были бледно-золотистыми и покрыты лишь сеткой из серебряных нитей, на которой сияли маленькие жемчужины, кожа бледная, как сейчас модно, но для этого ей не нужны были никакие белила, поскольку её лицо было безупречным, не тронутым на щеках даже намёком на румяна.

Она улыбалась полными накрашенными губами, а голубые глаза сияли, когда она уставилась на четырёх парней, танцующих по указке мистера Перкинса. Элизабет Кэри была красавицей, но я смотрел лишь на её служанку, маленькую стройную девушку, чьи глаза наполнились восхищением от происходящего на сцене. На ней была юбка и корсаж из тёмно-серой шерсти, а на светло-каштановых волосах — чёрный чепец, но в её лице была какая-то загадка, в губах и скулах, и она даже затмила сияние Элизабет. Она покрутилась, осматривая театр, и с озорной улыбкой поймала мой взгляд, а потом снова повернулась к сцене.

— Боже правый, — пробормотал я, к счастью, слишком тихо, так что никто из женщин не услышал.

Джеймс Бёрбедж хихикнул. Я не обратил на него внимания.

Когда танец закончился, Элизабет Кэри захлопала ладонями в перчатках. Мой брат говорил с её бабушкой — та смеялась над его словами. Я уставился на служанку.

— Так она тебе нравится, — язвительно сказал Джеймс Бёрбедж. Он подумал, что я смотрю на Элизабет Кэри.

— А вам нет?

— Редкий лакомый кусочек, — согласился он, — но не пялься на неё своими чертовыми глазищами. Она выйдет замуж через пару месяцев. — Выйдет замуж за Беркли, — продолжил он, — Томаса. Это он её отымеет, а не ты.

— Что она здесь делает? — спросил я.

— Откуда мне знать?

— Может, она хочет увидеть пьесу, написанную моим братом, — предположил я.

— Он ей не покажет.

— А вы видели?

Он кивнул.

— Но почему тебе интересно? Ты же от нас уходишь.

— Я надеялся, что там есть роль для меня, — сказал я упавшим голосом.

Джеймс Бёрбедж рассмеялся.

— Там есть роли для всех! Это большая пьеса. Она должна быть большой, потому что нам нужно сделать что-то особенное для его милости. Большое и новое. Для внучки лорда-камергера не подают остывшее мясо, ей подают что-то новое. Что-то лёгонькое.

— Лёгонькое?

— Это свадьба, а не чёртовы похороны. Они хотят песни, танцы и любовников под луной.

Я оглядел двор. Мой брат жестикулировал так, будто произносил речь со сцены. Леди Энн Хансдон и её внучка смеялись, а молодая служанка широко раскрытыми глазами осматривала «Театр».

— Конечно, — продолжил Бёрбедж, — если мы будем играть представление на её свадьбе, нам понадобится репетировать на месте.

— В Соммерсет-хаусе? — спросил я.

Именно там жил лорд Хансдон.

— Чёртова крыша большого зала упала, — удивился Бёрбедж, так что, похоже, мы не будем репетировать в их доме в Блэкфрайерс.

— Где мне придётся играть женщину, — печально сказал я.

Он повернулся ко мне и нахмурился.

— Всё из-за этого? Ты устал носить юбку?

— Я слишком взрослый! Мой голос ломается.

Бёрбедж махнул, чтобы показать мне весь амфитеатр.

— Посмотри на это, парень! Древесина, гипс и обшивка. Сгнившие под дождём доски на авансцене, какие-то мазки краски, и вот это всё. Но мы превратим это в древний Рим, в Персию, в Эфес, и зрители поверят. Они будут смотреть не отрываясь, у них перехватит дыхание! Знаешь, что сказал мне твой брат? — Он схватился за мой камзол и притянул меня ближе. — Они видят не то, что видят, они видят то, что им хочется. — Он отпустил меня и криво усмехнулся. — Так говорит твой брат, но я знаю, что он имеет в виду. Когда ты играешь, они думают, что видят женщину! Возможно, ты больше не можешь играть молоденькую девушку, но как женщина в расцвете ты хорош!

— У меня мужской голос, — угрюмо сказал я.

— Ага, ты бреешься и у тебя есть член, но когда ты говоришь тонким голоском, им нравится!

— Но надолго ли? — засомневался я. — Через месяц скажете, что я подхожу только для мужских ролей, а у вас с избытком актёров-мужчин.

— Хочешь сыграть героя? — усмехнулся он.

Я ничего не ответил. Его сын Ричард, которого я видел скрестившим мечи с Генри Конделлом, всегда играл героя в наших пьесах, и закрадывалось подозрение, что ему дают большие роли лишь потому, что его отец арендует театр, так же, как заманчиво было полагать, что он стал одним из пайщиков благодаря отцу, но по правде говоря, он был хорош. Люди любили его. Они шли через Финсбери-филдc, чтобы посмотреть, как Ричард Бёрбедж завоёвывает девушку, побеждает злодеев и наводит в мире порядок. Ричард был на три-четыре года старше меня, поэтому у меня не было шанса завоевать девушку или впечатлить публику своим фехтованием. И некоторые ученики, юноши, скачущие сейчас на сцене, становились выше ростом и вскоре могли уже играть мои роли, и тем самым экономить деньги театра, потому что ученикам платили в пенсах. Я же имел пару шиллингов в неделю, но надолго ли?

Солнце отражалось в лужах вымощенного булыжником двора. Элизабет Кэри и её бабушка придерживали юбки, проходя к сцене, а мальчишки перестали танцевать, сняли шапки и поклонились, все кроме Саймона, который изобразил сложный реверанс. Леди Энн говорила с ними, и они смеялись, затем она повернулась и вместе с внучкой направилась к входу в «Театр». Элизабет оживлённо разговаривала. Я увидел, что её волосы выщипаны со лба, линия волос стала выше на дюйм или больше, по последней моде.

— Феи, — услышал я её слова, — я обожаю фей!

Мы с Джеймсом Бёрбеджем ожидали, что дамы пройдут в нескольких шагах от галереи, где мы разговаривали, и сняли шапки, мои длинные волосы упали вокруг лица. Я зачесал их назад.

— Придётся попросить капеллана изгнать злых духов, — радостно продолжила Элизабет Кэри, — на случай, если феи останутся!

— Лучше пусть в Блэкфрайерсе поселится стайка фей, чем крыс, — отрезала леди Энн, потом заметила меня и замолчала. — Вчера вечером ты был хорош, — вдруг сказала она.

— Миледи, — произнёс я, поклонившись.

— Мне нравится красивая смерть.

— Это было захватывающе, — добавила Элизабет Кэри. Её лицо, уже и без того веселое, просветлело. — Когда ты умер, — сказала она, отпустив юбки и прижав руки к груди, — я этого не ожидала, и я была так... — она колебалась, не находя слов, — подавлена.

— Благодарю, миледи, — покорно сказал я.

— Так странно видеть тебя в камзоле! — воскликнула она.

— В экипаж, моя дорогая, — прервала её бабушка.

— Ты должен играть царицу фей, — приказала мне Элизабет Кэри с насмешливой безжалостностью.

Глаза молодой служанки расширились. Она уставилась на меня, а я уставился в ответ. Глаза у неё были серые. Мне показалось, что я снова увидел намёк на улыбку, подозрительное озорство в её лице. Она насмехалась надо мной из-за того, что мне придётся играть женщину? Затем, понимая, что могу оскорбить Элизабет Кэри своим невниманием к ней, я поклонился во второй раз.

Ваша милость, — сказал я, поскольку не нашёл других слов.

— Идём, Элизабет, — приказала леди Энн. — И ты, Сильвия, — резко добавила она сероглазой служанке, все ещё смотревшей на меня.

Сильвия! Самое прекрасное имя, которое я когда-либо слышал.

Джеймс Бёрбедж рассмеялся. Когда женщины и их охрана ушли, он натянул шляпу на седые волосы. — Подавлена, — сказал он. — Подавлена! У девушки есть мозги.

— Мы ставим пьесу о феях? — спросил я с отвращением.

— О феях и безумцах, — сказал он, — и она ещё пока не закончена.— Он помолчал, почёсывая короткую бородку. — Но, может быть, ты прав, Ричард.

— Прав?

— Возможно, пришло время дать тебе мужские роли. Ты высокий! Это не имеет значения для ролей вроде Астинь, потому что она царица. Но высокий рост больше подходит для мужских ролей. — Он нахмурился, глядя на сцену. — Саймон не очень высокий, правда? Едва дотягивает до задницы карлика. А твой голос станет глубже с возрастом, и ты хорошо играешь. — Он поднялся по галерее к внешнему коридору. — Ты хорошо играешь, так если мы дадим тебе мужскую роль в свадебной пьесе, ты останешься на зиму?

Я колебался, потом вспомнил, что Джеймс Бёрбедж был человеком слова. Тяжёлым, как сказал мой брат, но честным.

— Это обещание, мистер Бёрбедж? — спросил я.

— Почти, если я могу давать обещание, да. —Он плюнул на свою руку и протянул её мне. — Я приложу все усилия, чтобы в свадебной пьесе ты играл мужчину. Это я обещаю.

Я пожал ему руку и поблагодарил его.

— Но сейчас ты — царица чёртовой Персии, так что поднимайся на сцену и будь царственным.

Я поднялся на сцену и был царственным.

Глава вторая

Суббота.

Погода прояснилась, обнажая бледное небо, в котором раннее зимнее солнце отбрасывало длинные тени даже в полдень, когда наперебой звенели колокола городских церквей. С востока неслись большие косматые облака, но не было намёка на дождь, и прекрасная погода означала, что можно давать представление, и когда закончилась какофония полуденных колоколов, наш трубач, стоя на башне «Театра», заиграл фанфары, и поднятый флаг с красным крестом Святого Георгия означал, что мы представляем пьесу.

Первые зрители начали приходить ещё до часа дня. Они шли по Финсбери-филдс, сначала понемногу, но поток нарастал — мужчины, женщины, ученики, торговцы и дворяне, все пришли из Криплгейта. Другие поднялись с Бишопсгейта и повернули вниз по узкой тропинке, ведущей мимо лошадиного пруда к театру, где одноглазый Иеремия стоял у входа с запертым ящиком с прорезью на крышке, а двое хмурых мужчин, вооружённых мечами и дубинками, охраняли старого солдата и его ящик. Каждый зритель бросал через прорезь пенс. Три шлюхи из таверны «Дельфин» продавали лесные орехи рядом с «Театром». Слепой Майкл под охраной огромного глухонемого сына продавал устрицы, а Гарри Вилка продавал бутылки эля. Толпа, как всегда, была в приподнятом настроении. Люди приветствовали старых друзей, болтали и смеялись, пока заполнялся двор.

Люди побогаче пошли к двери поменьше, заплатив два пенса, и поднялись по лестнице в галерею, где ещё за один пенни могли взять подушку для жёстких дубовых скамеек. Женщины наклонились над верхней балюстрадой и уставились на буржуа, а некоторые молодые люди, в основном изящно одетые, пристально смотрели в ответ. У многих мужчин, заплативших пенсы, чтобы стоять во дворе, не было намерения там оставаться. Вместо этого они просматривали галереи в поисках симпатичных женщин, и разглядев понравившихся, платили больше пенсов, чтобы подняться по лестницам.

Уилл Кемп уставился через щёлку.

— Прилично набралось народу, — отметил он.

— Сколько? — спросил кто-то.

— Тысячи полторы? — предположил он. — И они всё ещё идут. Я удивлён.

— Удивлён? — спросил Джон Хемингс. — Почему?

— Потому что, эта пьеса дерьмовая, вот почему. — Уилл отступил от щёлки и взял пару ботинок. — И всё же я люблю играть в дерьмовых пьесах.

— Господи боже, любишь? Почему?

— Потому что тогда мне не приходится смотреть эту дрянь.

— Джин, — позвал кто-то из тени, — этот чулок рваный.

— Я принесу тебе другой.

Трубач заиграл фанфары ещё чаще, каждая трель весело приветствовалась собравшейся толпой.

— Напомни мне, что за джигу мы играем сегодня? — спросил Генри Конделл.

— «Иеремию», — ответил Уилл Кемп.

— Опять?

— Им нравится, — огрызнулся Уилл.

Джордж Брайан дрожал в углу комнаты. Дрожал не от холода, а от нервозности. Одна нога бесконтрольно дёргалась. Он моргал, кусая губу, пытаясь вполголоса произнести свои реплики, но вместо этого заикался. Джордж всегда боялся перед представлением, хотя как только выходил на сцену, становился смелым. Ричард Бёрбедж упражнялся в другом углу, встряхивая руками и ногами для акробатической подготовки, а в это время блистательный Саймон Уиллоби с высоко уложенными волосами, увешанными стеклянными рубинами, в юбке цвета слоновой кости кружился взад-вперёд посреди гримёрки, пока Алан Раст не велел ему успокоиться, после чего Саймон обиженно отступил в дальнюю часть комнаты, сел на бочку и принялся ковырять в носу.

Мой брат спустился по лестнице, очевидно, из конторы, откуда взяли ящики с деньгами, чтобы вынуть выручку.

— Семь молодых лордов на сцене, — довольно сказал он.

Сидеть на краю сцены стоило шесть пенсов, а значит, пайщики только что заработали три шиллинга и шесть пенсов с семи жёстких стульев. Мне повезло заработать три шиллинга и шесть пенсов за неделю, а скоро, когда из-за зимней погоды театр надолго закроется, я буду рад заработать и шиллинг.

Джин, наша швея, побрила меня. Это было второе бритье в тот день, холодная вода обожгла кожу, когда она брила подбородок, верхнюю губу, щёки, и затем линию волос для увеличения лба. Пинцетом она придала форму бровям, потом велела откинуть голову назад.

— Я это ненавижу, — сказал я.

— Не суетись, Ричард! — Она окунула деревянную лопатку в маленькую баночку. — И не моргай! — Она держала лопатку над правым глазом. Капля жидкости попала мне в глаз, и я моргнул. Защипало. — Теперь другой, — сказала она.

— Они называют это смертельным паслёном, — сказал я.

— Глупенький. Это просто сок белладонны. — Она капнула вторую каплю в левый глаз. — Так. Порядок.

Помимо того, что белладонна щипала и на время расплывалось зрение, она расширяла зрачки, и глаза казались больше. Я держал их закрытыми, пока Джин покрывала моё лицо, шею и верх груди белилами, из-за которой моя кожа выглядела белой как снег.

— Теперь чёрный, — радостно сказала она и пальцем намазала пасту из свиного жира и сажи вокруг глаз. — Прекрасно выглядишь!

Я заворчал, а она рассмеялась. Она вытащила другую баночку из бездонной сумки и низко наклонилась.

— Кошениль, милый, не говори Саймону.

— Почему?

— Я дала ему марену, потому что это дешевле, — прошептала она и намазала мои губы пальцем, сделав их красными как вишни.

Я больше не был Ричардом, я был Астинь, царицей Персии.

— Подари нам поцелуй! — обратился ко мне Генри Конделл.

— Боже милостивый, — пробормотал Джордж Брайан и наклонил голову между колен. Я подумал, что его вырвет, но он сел и глубоко вздохнул. — Боже милостивый, — повторил он.

Мы не обращали на него внимания, мы уже это видели и слышали, и знали, что он будет играть так же хорошо, как прежде. Мой брат прижал к груди нагрудный щит и позволил Ричарду Бёрбеджу пристегнуть ремни.

— Должен быть и шлем, — сказал мой брат, пожимая плечами, чтобы привыкнуть к только что пристегнутому щиту. — Где шлем?

— В меховом сундуке, — отозвалась Джин, — у чёрного хода.

— Что он там делает?

— Хранится в тепле.

Я поднялся по деревянной лестнице в верхнюю комнату, где хранилась большая часть костюмов и немного сценической мебели, а музыканты настраивали инструменты.

— Ты здорово выглядишь, Ричард, — поприветствовал меня Филипп, главный музыкант.

— Вставь лютню себе в задницу и поверни, — сказал я ему. Мы были друзьями.

— Сначала подари нам поцелуй.

— Потом поверни её ещё раз, — договорил я и посмотрел через балконную дверь.

В тот день музыканты играли на балконе, и игравший на тамбурине уже стоял там.

— Приятная, взрослая публика, — сказал он и простучал палочками по коже тамбурина, толпа внизу взревела.

Я вернулся в комнату и взобрался по лестнице на крышу башни. Я выглядел неуклюжим в длинных, тёмных юбках, но приподнял их и медленно поднялся по ступенькам.

— Я вижу твой зад, — прокричал Филипп.

— Тебе повезло, музыкант, — сказал я и выбрался через люк на площадку, где стоял трубач Уилл Тойер.

Уилл усмехнулся.

— Я тебя ждал, — сказал он.

Уилл знал, что я приду к нему, потому что для меня подниматься на шаткую платформу перед выступлением было чем-то вроде суеверия. Каждый раз, когда я играл в «Театре», мне приходилось подниматься на башню. Для этого не было никакой причины, кроме твёрдой уверенности, что я буду плохо играть, если не взберусь по лестнице в тяжёлых и громоздких юбках. У всех актеров свои суеверия. Джон Хемингс носил заячью лапку на серебряной цепочке, Джордж Брайан дрожащими и трясущимися руками дотрагивался до балки на потолке, Уилл Кемп целовал швею Джин, а Ричард Бёрбедж вытаскивал меч и целовал клинок.

Мой брат притворялся, что у него нет никакого ритуала, но думая, что никто не смотрит, он перекрестился. Он не был папистом, но когда Уилл Кемп обвинил его в том, что он поцеловал грязную задницу Великой шлюхи Вавилона, мой брат просто рассмеялся.

— Я делаю это, — объяснил он, — потому что это первое, что я когда-то сделал на сцене. По крайней мере, самое первое, за что мне заплатили.

— И что это была за роль?

— Кардинала Пандульфа. [5]

— Ты играл это дерьмо?

Брат кивнул.

— Первая пьеса, в которой я играл. По крайней мере, как оплачиваемый актер. «Тяжелое царствование короля Иоанна», и кардинал Пандульф постоянно крестился. Это ничего не значит.

— Это значит Рим!

— А раз ты целуешь Джин, это означает любовь к ней?

— Не дай бог!

— Могло быть и хуже, — сказал мой брат, — она хотя бы труженица.

— И слушком усердная! — услышала разговор Джин. — Мне нужна помощница. Один человек не может делать всё.

— Но может попытаться, — проворчал Уилл Кемп.

— Чёртово животное, — пробормотала Джин.

Суеверия, будь то подниматься на башню, креститься или целовать швею, были едва ли бессмысленны, потому что все мы верили, что они отвратили от театра демонов, из-за которых мы забывали слова, которые приносили нам угрюмую публику или заклинивали люк на сцене, что иногда происходило в сырую погоду.

Я немного постоял на площадке башни. Ветер дул порывами, развевая наверху флаг с красным крестом. Я посмотрел на юг и увидел, что в театре «Занавес» нет флага и нет трубача, это означало, что в этот чудесный день они даже не устраивали представление со зверьём. За пустым театром внизу чернел город с вездесущим дымом. Когда Уилл Тойер еще раз проиграл фанфары, чтобы разбудить зрителей, которых хорошо подбадривал звук, я вздрогнул.

— Это их разбудит, — радостно сказал Уилл.

— Меня-то разбудило, — откликнулся я.

Я смотрел на север, за башни церкви Святого Леонарда, в сторону зелёных холмов за деревней Шордич, где вдоль лесов и изгородей мчались тени облаков. Во дворе и на галереях шумела публика. Театр почти заполнился, значит, пайщики получат шесть-семь фунтов, а мне заплатят шиллинг.

Я спустился по лестнице.

— У тебя есть ритуал? — спросил я Фила.

— Ритуал?

— То, что нужно делать перед каждым выступлением.

— Я смотрю тебе под юбки!

— Нет, кроме этого.

Он усмехнулся.

— Я целую крумхорн [6] Роберта.

— Правда?

Роберт, друг Фила, поднял инструмент, который выглядел как короткий пастуший посох.

— Он его целует, — сказал он, — а я в него дую.

Другие музыканты засмеялись. Я тоже засмеялся, затем спустился по лестнице и увидел Исайю Хамбла, суфлёра, закрепляющего лист бумаги на правой двери.

— Ваши входы и выходы, господа, — объявил он, как обычно.

Все знали, когда входить, но было приятно осознавать, что список там. Ещё приятнее было видеть Шалуна, злобного театрального кота, ожидающего у той же двери. Все, кто выходили через эту дверь, гладили Шалуна, чтобы держать демонов в страхе. И если Шалун злобно выпускал когти и царапал до крови, это считалось особенно хорошим предзнаменованием.

— Мне нужно отлить, — сказал Томас Поуп.

Ему вечно нужно помочиться перед спектаклем.

— Помочись в штаны, — проворчал Кемп, как всегда.

— Джин! Где зелёный плащ? — прокричал Джон Дюк.

— Там же, где и обычно.

— Милостивый Иисус, — сказал Джордж Брайан.

Он заметно дрожал, но никто не попытался успокоить или ободрить его, потому что это принесло бы неудачу, и кроме того, мы все знали, что расшатавшиеся нервы Джорджа успокоятся в тот же миг, когда он пройдет на сцену, и мышь превратится во льва.

Парнишки с накрашенными белыми лицами, чёрными глазами, красными губами и в красивых платьях собрались у левой двери, их длинным локонам придали объём и украсили лентами. Саймон Уиллоби уставился в полированный кусок металла, прибитый к двери, любуясь своим отражением. Потом трубач Уилл выдул над нашими головами шесть высоких и призывных нот, прозвучавших как сигнал на охотничьем поле. На первой городской церкви пробило два часа

— Подождите, — сказал мой брат, как всегда, и мы молча застыли, пока церкви одна за другой не пробили час, наполняя небо колокольным звоном. Пробил последний колокол, но никто не двигался и не говорил. Даже ожидающая толпа молчала. Затем где-то к югу от города зазвенел колокол на далекой церкви. Он пробил через добрую минуту за всеми остальными, но мы по-прежнему не двигались.

— Ещё подождём, — тихо сказал брат и закрыл глаза.

— Господи боже! — прошептал Джордж Брайан.

— Мне правда нужно помочиться! — простонал Томас Поуп.

— Помолчи же наконец! — проворчал Уилл Кемп, как обычно. — Не болтай!

Прошла как будто вечность, и на Святом Леонарде прозвонили два часа. Церковь к северу от нас в Шордиче всегда была последней, и зная, что её колокола были сигналом для начала представления, толпа снова зааплодировала. Над нами раздались шаги, это музыканты вышли на балкон. Наступила пауза, потом трубач протрубил последний раз и застучали сразу два барабана.

— Начнём! — сказал мой брат ожидающим мальчикам, Саймон Уиллоби открыл левую дверь, и мальчики протанцевали на сцену.

Мы были актёрами, и мы играли.

Ради справедливости должен сказать, мой брат не писал подобных глупостей, хотя видит Бог, он понаписал достаточно ерунды, которую приходилось декламировать на сцене. Мы играли «Эстер и Агасфер», и я играл Астинь, царицу Персии, хотя был одет в красивую современную одежду, единственная уступка библейской обстановке — отороченный мехом большой льняной плащ, красиво закручивающийся, когда я поворачивался. Плащ был тёмно-серым, почти чёрным, потому что я играл злодейку, героиней была Эстер, пухлая шестнадцатилетняя девица в исполнении Саймона Уиллоби в бледно-кремовом плаще.

Бог знает, почему героиню назвали Эстер, ведь на самом деле ее звали Эсфирь, но как бы она ни звалась, в пьесе она собиралась стать царицей Персии. История из Библии, поэтому нет необходимости её пересказывать, кроме как объяснить, что изменилось. В нашей версии Астинь пытается отравить Эстер, терпит неудачу, её обуревает ярость, затем она отказывается от своей короны и облизывает пухлую задницу Эстер, что я сейчас и делаю. Я стоял на коленях перед ухмыляющимся маленьким ублюдком.

— Спокойны будьте, королева, — сказал я и вложил в слово «спокойны» гораздо больше силы, чем требовалось, потому что Уиллоби, самодовольная маленькая шлюха, размахивал веером из павлиньих перьев, чтобы зрители смотрели на его размалёванное лицо, — прибежище для них и их опора — продолжил я, — и предназначены они служить в любви и страхе. Ни хитростью, ни силой враг не сможет управлять, когда могучей и влиятельной рукой его сдержать!

Малообразованная публика любила эту чепуху. Некоторые криками приветствовали меня, упавшего ниц перед Эстер, а люди побогаче на галереях аплодировали. Они знали, что в действительности смотрят историю не из Библии. Астинь, может, и королева Персии, но она представляла Екатерину Арагонскую, в то время как Эстер была королевой Анной Болейн, и вся эта ерунда была лестью Элизабет, изображая, будто папистка Екатерина уважала законный статус протестантской матери Элизабет. Мы играли пьесу редко, потому что хотя публике эта байка вроде нравилась, она была дурацкой, но когда ерунду написал королевский капеллан, её нужно время от времени играть. Этот капеллан, преподобный Уильям Венейблс, находился в нижней галерее и сиял в убеждении, что написал шедевр.

Он думал, что мы исполняем пьесу, потому что она блестящая, но, по правде говоря, мы уповали на королевскую милость, потому что городские старейшины попытались ещё раз закрыть театры. «Театр» был построен за пределами города, поэтому у них не было власти над нами, но они действительно обладали влиянием. Нас называли рассадником греха и ареной разложения, «что, конечно, абсолютно точно», любил говорить мой брат.

— И в монастырь тебя бы нужно передать, — игравший Мордехая мой брат ударил меня по ребрам, — чтобы без устали молиться и мир созерцать.

И после этого два персидских стражника в шлемах с забралом и нагрудниками, вооруженные мощными алебардами, подняли меня на ноги и отвели в гримерку. Пьеса закончилась.

— Ох, Ричард, — сказала Джин. — Посмотри на свой корсаж. Все порвано! Давай я прикреплю его булавкой.

— Это из-за Джорджа Брайана, — сказал я, — он чертовски меня подставил.

Я иногда удивлялся преподобному Уильяму Венейблсу. В библейской истории злодей Хаман обвиняется в нападении на Эстер, но этого преподобному показалось мало, он добавил сцену, где мерзавец чуть не изнасиловал Астинь. Сцена не имела никакого смысла, потому что Хаман и Астинь — предположительно союзники, но, так или иначе, публика её обожала. Джордж Брайан, вся нервозность которого ушла, вцепился в меня к вящей радости публики. Та убеждала его стащить с меня юбки и показать всем мои ноги, но мне удалось вставить колено между его бёдрами и с силой его пнуть. Он совсем затих, и вероятно, публика подумала, что он получил ещё большее удовольствие, а я оттолкнул его и одновременно выкрикнул следующую реплику, которая вызвала аплодисменты.

Публика любила меня. Я это знал. И сейчас знаю. Даже когда я играю злодея, меня подбадривают. Всегда есть несколько грубиянов, кричащих, чтобы я показал сиськи, но их быстро затыкают другие. Грубияны отрываются по полной в конце, когда мы исполняем джигу, совершенно отдельную пьесу, она задумана, чтобы отправить зрителя домой счастливым. Публика захлопала, когда закончилась пьеса, а потом закричала, чтобы актёры вернулись на сцену. Фил с музыкантами сыграли веселую мелодию, но призывы к нашему возвращению становились все громче, а когда большая центральная дверь из артистической комнаты распахнулась, и на сцену вышли мальчики, кто-то восторженно крикнул.

Когда к джиге подключился Саймон Уиллоби, ещё в костюме царицы Эстер, раздался приветственный рёв, но он стал вдвое громче, когда танцевал я. Я обращался к ухмыляющимся лицам, кружась на авансцене, поднимая юбки и подмигивая краснолицему мяснику, который пристально смотрел на меня. Эта джига называлась «Иеремия и молочная корова», и её написал Уилл Кемп, игравший ослепшего на войне солдата, вернувшегося домой в поисках жены. А жена сбежала с фермером, которого играл мой брат.

Фермер предлагал солдату других девушек. Иеремия, хотя и слепой, понял, что ни одна из девушек не его жена, пока в конце концов мой брат не предложил ему корову Бесси, которую играл я. Я строил рожки пальцами и мычал, и убежал от Уилла Кемпа, который наконец поймал меня за бёдра, повернул и дал пинка под зад, что опять привело толпу в восторг.

— Я узнаю эту задницу где угодно! — взревел Кемп.

Я замычал, когда он снова меня пнул, толпа засмеялась, а Уилл время от времени врезался в меня и продолжал кричать, что наконец нашел свою жёнушку. Наконец, он отпустил меня и разразился чередой непристойных шуток, а я вернулся, чтобы присоединиться к танцу с другими актерами. Мне удалось наступить на плащ Саймона, он споткнулся и чуть не рухнул. Представление удалось.

— Вы, вы были... — преподобный Венейблс пришел в артистическую после пьесы и теперь махал руками, как будто не мог найти подходящие слова. Он разговаривал со всеми полураздетыми актёрами. — Вы были великолепны! — сказал он. — Просто блистательно! Ричард, дорогой, — он бросился ко мне, и не успел я уклониться, как он положил руки мне на щеки и поцеловал, — это лучшее, что я видел в твоём исполнении! И ты, милый Саймон, — и он отошёл, чтобы поцеловать Уиллоби, — я скажу её величеству о вашей преданности, — сказал преподобный, лучезарно глядя на нас и обратился к моему брату: — Я написал ещё одну пьесу. «Юдифь и Олоферн».

Брат ответил не сразу.

— Меня переполняет счастье, — сухо сказал он.

— И молодой Ричард, — пальцы преподобного коснулись моего плеча, — будет превосходно смотреться в роли Юдифи. Хотя дорогой Саймон может сыграть её сестру.

— У Юдифи была сестра? — спросил брат, очевидно озадаченный.

— Не было в «Общепринятой Библии», — сдержанно сказал Венейблс, — а в моей пьесе есть. Нельзя иметь слишком много любимых, правда?

Он улыбнулся Саймону, а тот должным образом изогнулся и улыбнулся.

Мой брат выглядел усталым.

— Разве Юдифь не отрезала Олоферну голову? — спросил он.

— Мечом!

— Казни, — предупредил мой брат, — чудовищно трудно ставить на сцене.

— Но вы можете это сделать! — воскликнул Венейблс. — Вы же волшебники. Вы все... — он запнулся от огорчения, будто не мог найти правильного слова, чтобы оценить нас, — вы все чародеи!

Что это за игрушка, которая превращает мужчин и женщин в дрожащих щенков? Мы занимаемся одним притворством. Мы рассказываем истории. Но после представления зрители заглядывают в дверь артистической уборной, желая увидеть нас, желая поговорить с нами, как будто мы святые, прикосновение к которым может вылечить их болезнь. Но какую болезнь? Глупость? Скуку? Преподобный Уильям Венейблс, очевидно, был очарован нами, театром и, как он считал, некоего рода лёгким очарованием. Он коснулся моего локтя.

— Дорогой Ричард, — пробормотал он, — можно на пару слов?

Он схватил меня за плечо и потащил к двери на сцену. Я секунду сопротивлялся, но для невысокого, худого человека он был на удивление сильным и потащил меня, в то время как Саймон Уиллоби ухмыльнулся, а мой брат выглядел удивлённым.

Преподобный провел меня через левую дверь на сцену, где остановился и посмотрел во двор, там Иеремия подметал с булыжников скорлупу фундука и раковины устриц. Кот Шалун лежал в пятне слабого солнечного света и лизал потрёпанную лапу.

— Я слышал, ты собираешься покинуть труппу, — произнёс преподобный, — это правда?

Неожиданный вопрос меня смутил.

— Возможно, — пробормотал я. По правде говоря, у меня не было никаких планов, никаких предложений другой работы и никакого будущего. Моя угроза уйти от людей лорда-камергера была всего лишь обидой, попыткой вызвать сочувствие у брата в надежде, что он даст мне мужские роли и хорошее жалованье. — Я не знаю, сэр, — угрюмо добавил я.

— Почему ты уходишь? — резко спросил он.

Я колебался.

— Я хочу отрастить бороду, — наконец сказал я.

При этих словах он рассмеялся.

— Было бы так жаль! Но я тебя понимаю.

— Понимаете?

— Ох, дорогой мальчик, разве это не очевидно? Ты становишься старше. Твой голос подходит пожилой женщине, но как долго это будет продолжаться? И какие мужские роли для тебя есть? Ричард и Генри тебе не уступят, верно? Это они играют молодых и красивых героев, верно? И Александр и Саймон наступают на пятки, они оба настолько талантливы. — Он с сожалением улыбнулся. — Может, выйдешь в море?

— Я не моряк, — ответил я. Я видел море лишь однажды, и этого мне хватило.

— Да, ты не моряк, — страстно сказал Венейблс, — ты актёр и очень хороший актёр.

— Я? — спросил я голосом, похожим на голос Саймона Уиллоби.

— В тебе есть изящество на сцене, ты наделен красотой и говоришь отчётливо.

— Спасибо, сэр, — сказал я голосом Астинь, — но у меня нет бороды.

— Тебе не нужна борода, — сказал он и опять взял меня за руку, направляя к авансцене.

— Я не могу её отрастить, потому что пока мне приходится играть женские роли. Но Джеймс пообещал мне мужскую роль.

Он отпустил мою руку.

— Джеймс Бёрбедж обещал тебе мужскую роль? — его тон был неожиданно суровым.

— Да, сэр.

— Какую?

— Не знаю.

— И в какой пьесе?

Он разговаривал грубовато, и я вспомнил, как мой брат говорил, что преподобного Уильяма Венейблса легко недооценить.

— Он производит впечатление дурачка, — говорил брат, — но живёт при дворе, а её величество не любит ни священников, ни дураков.

— Ей не нравятся священники? — удивленно спросил я.

— После того, как с ней обращались епископы её сестры? Она их презирает. Считает, что церковники приносят ненужные проблемы, а она ненавидит ненужные проблемы. Но ей нравится Венейблс. Он её забавляет.

Преподобный Уильям Венейблс не забавлял меня. Он опять схватил меня за локоть и наклонился слишком близко. Я попытался отстраниться, но он крепко меня держал.

— Какая пьеса? — потребовал он во второй раз.

— Свадебная пьеса, — сказал я ему, — для внучки лорда-камергера.

— А! Ну конечно. — Он ослабил хватку и улыбнулся. — Новая пьеса, как восхитительно! Ты знаешь, кто её написал?

— Мой брат, сэр.

— Конечно, он, — по-прежнему улыбаясь, произнес Венейблс. — Скажи, Ричард. Ты слышал о Ланселоте Торренсе?

— Нет, сэр.

— Ланселот Торренс — третий граф Лечлейда и довольно замечательный молодой человек. — Я почувствовал, что именно поэтому он вывел меня на пустую сцену, где никто не мог подслушать разговор, и это впечатление усилилось, когда Венейблс понизил голос. — Его дед разбогател при короле Генри, дал огромные деньги королю, и вдруг кофейного торговца из Бристоля произвели в графы. Всемогущий Бог иногда ошеломляет, но должен признаться, что молодой Ланселот ценит титул и у молодого Ланселота есть деньги. — Он помолчал, лукаво улыбаясь. — Ты любишь деньги, юный Ричард?

— Кто ж их не любит?

— Твой брат называет тебя вором.

Я покраснел.

— Это неправда, сэр, — сказал я с излишним пылом.

— Какой молодой человек не вор? А на сцене ты крадёшь наши сердца! — Он широко улыбнулся. — Ты молодец.

— Спасибо, — неуклюже сказал я.

— И Ланселот Торренс, третий граф Лечлейда, хотел бы иметь труппу актеров, а у молодого человека есть деньги, большие деньги. Думаю, он посчитал бы тебя самым ценным актёром любой труппы, которой посчастливилось похвастаться его покровительством. — Он посмотрел на меня, ожидая ответа, но я не знал, что сказать. — Он знает о тебе, — скромно добавил он.

При этих словах я рассмеялся.

— Уверен, что не знает.

— А я уверяю, что знает, или, скорее, его деловой партнер знает. Я снабдил его списком актёров, подходящих для его нового театра.

— У него есть театр?

— Конечно! Труппе нужен театр, и только самый лучший удовлетворит юного Ланселота. Кто, по-твоему, платит за это уродство на Банксайд?

Я пытался вспомнить имя человека, строящего новый театр, с которым, как беспокоился Джеймс Бёрбедж, я мог говорить.

— Фрэнсис Лэнгли?

— У Лэнгли есть деньги, но даже если бы он владел каждым борделем в Саутворке, этого было бы недостаточно. Платит маленький граф.

— Маленький? — переспросил я.

— Он красив, но невысок ростом, — объяснил преподобный, — а в тебе, мой милый, есть и то, и другое.

Я внезапно вспомнил о Саймоне Уиллоби у стены во внутреннем дворе дворца, во время дождя.

— Граф, — сказал я, но засомневался.

— Ричард?

— Он светловолосый?

— Светловолосый? — преподобный Уильям Венейблс ангельски улыбнулся. — Его локоны накручены из самого бледного золота на прялке ангела.

Значит, это граф Лечлейд был тогда с Саймоном? Конечно, я был не уверен, но это выглядело вероятным.

— Почему ты спрашиваешь? — поинтересовался преподобный.

— Задумался, видел ли его, вот и всё.

— Ты вспомнишь его, если видел.

— Вы пишете для него? — спросил я.

Венейблс как будто оскорбился.

— Твой брат больше не будет ставить моих пьес. «Эстер» привлекает толпы, но будет ли он ставить «Сусанну и старцев»? Нет! Или «Давида и Вирсавию»? Нет!

— А Лэнгли будет? — спросил я.

— Фрэнсис и граф ценят качество, — сказал он напряженно, — но им нужны другие пьесы. — Он повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. — Если бы ты отдал новую пьесу своего брата Лэнгли, то убедился бы, что тебе больше никогда не придётся красть!

Я уставился на него в таком потрясении, что потерял дар речи.

— Тебе следует поговорить с Лэнгли, — сказал преподобный.

Я не знал, что сказать. Его предложение было настолько нечестным, настолько шокирующим, что я не мог найти слов. Театральные пьесы — огромная ценность, потому что если другая труппа сможет найти копию пьесы, она же может её и сыграть. Порой, когда театры закрывались из-за чумы, труппа могла опубликовать какую-нибудь пьесу, чтобы заработать немного денег, и тогда она становилась собственностью любого желающего.

Так мы стали собственниками «Семи смертных грехов». Нам не пришлось платить деньги автору, мы просто исполняли её, когда хотели, хотя из-за слишком частых выступлений театр вскоре мог опустеть. Если труппа графа Лечлейда получит экземпляр свадебной пьесы или новой пьесы, чье действие происходит в Вероне, которую мой брат ещё пишет, они смогут исполнять эти пьесы и переманят нашу публику. Пьеса стоит восемь, девять или десять фунтов, и поэтому они под надежным замком. Украсть её — значит предать труппу, и поэтому я колебался, запинался и, наконец, уклонился от ответа, сказав, что пообещал остаться в труппе брата на зиму.

— Обещания в театрах, — даются с лёгкостью произнес преподобный Уильям Венейблс, — как поцелуи в первый майский день. Их и не счесть. Поговори с Лэнгли.

Потому что у графа были деньги.

А у меня нет.

Я не пошел к Фрэнсису Лэнгли. Лондон, может, и громадный город, но все актёры знают друг друга. Я боялся, что если Джеймс Бёрбедж или мой брат обнаружат, что я разговаривал с Лэнгли, то их обещание мужской роли в новой пьесе растает как летний туман. Заманчиво, но я не поддался искушению.

А в понедельник явились перси.

Мы называем их перси, но они на самом деле персиванты её величества, одетые в чёрное преданные слуги, чья задача — выследить и искоренить тех римских католиков, которые хотят убить королеву и затянуть Англию обратно в лоно Римской церкви. Их вожделенная добыча — иезуиты, но любой римский священник или тот, кто укрывает такого священника, может ожидать прихода персивантов, и в понедельник они явились в «Театр».

Мы репетировали «Комедию», её полное название «Комедия ошибок». Мы хорошо знали пьесу, но в воскресенье Джордж Брайан споткнулся о порог в церкви Святого Леонарда и сломал нос.

— Мы прокляты, — сказал мой брат, сообщая новости, — сначала Августин, теперь Джордж.

Репетиция проходила не очень хорошо. Наёмный актёр по имени Роберт Паллант должен был играть роль за Джорджа. Паллант был мужчиной средних лет с брюшком, бородкой клинышком и угрюмым лицом. Он нервничал, потому что играл Эгеона, открывающего пьесу чрезвычайно длинной речью, которую Паллант запомнил, но продолжал путаться. Все остальные злились.

— Давайте начнём сначала, — предложил брат после того, как Паллант запнулся в четвёртый или пятый раз.

Шесть актёров отправились на заднюю часть сцены, как будто только что вошли в дверь из артистической.

— Звучат фанфары, — произнес Алан Раст, — они замолкают, и ты входишь.

Паллант подошёл к передней части сцены.

— Кончай, — сказал он и на этом остановился.

— Господи! Ты слоняешься, как будто у тебя кость застряла в заднице! — взревел Алан Раст.

Паллан изумленно остановился.

— Чего? — начал он.

— Какая у тебя первая строчка? — проворчал Раст.

— Э-э-э...

— Иисус на кресте! Если я еще раз услышу «э-э-э» на этой сцене, то убью тебя! Убью! Говори чертову реплику!

— Кончай, Солин, мою судьбу реши; Мои мученья смертью заверши.

— Заверши наши мученья. Христос даруй нам это благословение! И с кем ты говоришь? Молю, скажи мне!

— С герцогом.

— С герцогом! Так почему ты бродишь, как страдающий запором гусь? Герцог вон там! — и он показал на моего брата, стоящего на правой стороне сцены.

— Речь... — начал Паллант слабым голосом.

— Я прочитал проклятую речь, — прорычал Раст. — Это заняло неделю моей жизни, но я прочитал её! Господи на пуховой перине, старик! У нас нет времени наблюдать, как ты ходишь вперевалочку, и слушать бесконечную чушь. Скажи речь герцогу! Это проклятая пьеса, а не чертова проповедь в соборе святого Павла. Ей нужна жизнь, старик, жизнь! Начни сначала.

Алан Раст был новичком в труппе. Он играл с людьми лорда Пембрука, а Джеймс Бёрбедж и мой брат убедили других пайщиков взять Рута к нам.

— Он отличный актёр, — объяснил мой брат труппе, — и публика его любит. Он прекрасно справляется с постановкой. Вы заметили?

— Нет, — сказал Уилл Кемп.

Он один среди пайщиков выступал против Раста, подозревая, что у новичка такой же сильный характер, как у него самого. Кемпа не послушали, и так Раст оказался здесь, рассказывая нам, что делать на сцене, куда двигаться, как произносить реплики, как делать все то, о чем раньше спорили пайщики. Они по-прежнему спорили, конечно, но Раст внес некоторый порядок в хаос.

— Господи, будь ты неладен, — закричал Раст на Роберта Палланта, — ради бога, что ты делаешь?

— Иду к герцогу, — с надеждой сказал Паллант.

— Ты двигаешься, как страдающая запором монахиня! Если вообще двигаешься, — Раст говорил со двора, где обычно стояли зрители. — Ради Христа, двигайся! И говори одновременно! Можешь ведь так сделать, правда? Вернись к последней реплике герцога. Какая она? — обратился он к моему брату, играющему герцога Солина.

— Теперь скажи нам вкратце, сиракузец... — начал мой брат.

— Вкратце? разрази меня гром! Речь длиннее книги Бытия! А ты, — он указал на меня, — чему ты улыбаешься?

— Саймон Уиллоби только что пёрнул, — сказал я.

— Это уж точно интереснее, чем речь Эгеона, — сказал Раст.

— Я не пердел! — провизжал Саймон. — Все остальные были в обычной одежде, но малыш Саймон надел для репетиции длинную юбку. — Он метнулся к авансцене. — Я не пердел!

— Продолжим, господа? — кисло спросил Раст.

Так мы и сделали, но очень неторопливо. Я сидел на краю сцены, потому что какое-то время не участвовал в пьесе. Я играл Эмилию, жену Эгеона. Это была небольшая роль, мои слова умещались на одном листе бумаги, но мы не играли «Комедию» уже несколько недель, и я забыл многие строчки.

— Я привела к тебе, великий герцог, несчастного, терпящего от всех гонение! — повторял я про себя, пытаясь запомнить слова.

— Иди бормочи где-нибудь в другом месте, — проворчал на меня Раст, — туда, где тебя не слышно.

Я пошел в нижнюю галерею, где разговаривал с Джеймсом Бёрбеджем. В галерее было уже человек двадцать, потому что пайщики никогда не возражали, чтобы народ смотрел репетиции. Там были подружки некоторых актёров, двое дружков и радостная стая девушек из «Дельфина». «Дельфин» — прекрасная таверна, в которой продаются эль, еда и шлюхи. И девушки зарабатывали на несколько пенсов больше, продавая фундук публике перед каждым выступлением, а потом и несколько шиллингов, взбираясь на галереи и продавая себя. Трое из них сейчас хихикали на передней скамейке, и они удостоили меня застенчивым взглядом, когда я уселся сзади над ними. Иеремия, угрюмый старый солдат, охранявший входную дверь, любил девушек и угостил каждую мешочком фундука, трещавшего под их каблуками, в то время как Роберт Паллант рассказывал историю своего кораблекрушения.

История всегда казалась мне маловероятной. Эгеон, купец, был на море вместе со своей женой, двумя сыновьями и слугами-близнецами, когда корабль врезался в скалу и всех их выбросило в бурные волны. Жену, одного сына и слугу понесло в одну сторону, а Эгеона с другим сыном и слугой в другую. Паллану потребовалась вечность, чтобы рассказать эту историю. Я закрыл глаза, и через мгновение чей-то голос произнес:

— Открой рот.

— Привет, Элис, — сказал я, не открывая глаз.

— Орешек для тебя, — произнесла она. Я открыл рот, и она положила орех мне на язык. — Ты снова девушка? — спросила она.

— Женщина. Настоятельница.

Она просунула свою руку под мою и прижалась ко мне.

— Не могу представить тебя настоятельницей, — сказала она. Было прохладно, но хотя бы не шёл дождь. — Но ты очаровательно выглядишь в роли девушки, — продолжила она.

— Спасибо, — сказал я как можно более равнодушно.

— Приходи поработать с нами.

— Я бы с радостью, но что будет, если какой-нибудь придурок поднимет мои юбки?

— Просто отдёрни, — сказала она.

— У тебя руки будут связаны за спиной, — крикнул Раст бедному Палланту, — так что не жестикулируй!

— Он снова найдет свою жену? — спросила Элис.

— Я его жена, ага. Он находит меня в конце пьесы.

— Но ты же аббатисса! Как можно жениться на аббатиссе? Они же монахини, верно?

— Это долгая история, — сказал я.

— Но он нашёл её?

— Нашёл, и своего давно потерянного сына.

— Хорошо! А то я беспокоилась.

Ей было шестнадцать или пятнадцать, а может быть, семнадцать, хрупкая девушка из Хантингдоншира, с очень светлыми волосами, узким лицом, беличьими глазами и щуплым подбородком, но каким-то образом эти части складывались в нежную красоту. Она могла бы играть эльфа, подумал я, или фею, вот только есть самый верный способ разбудить ярость пуритан — поставить девушку на сцену. Они уже обвиняли нас в том, что мы игрушки в руках дьявола, рассадник зла и порождение сатаны. И если бы у нас не было защиты королевы и дворянства, нас давно бы беспрепятственно выгнали из города.

— Это так грустно, — сказала Элис.

— Что грустно?

— Что он потерпел кораблекрушение и потерял жену.

— Это чертовски глупо, — сказал я. — Если бы всех несло по волнам, их бы несло в одном направлении.

— Но случилось по-другому, — возразила она. — Бедный старик.

— Почему ты не отправишься домой? — спросил я.

— В «Дельфин»?

— Нет, в Хантингдон.

— Доить коров и взбивать масло? — её голос звучал с тоской. — Я потерпела кораблекрушение. Как и ты.

— Из-за моего чёртова брата, — мстительно сказал я.

— Из-за моего чёртова любовника, — эхом отозвалась она.

Её соблазнил очаровательный мошенник, человек, который бродил по деревням, продавая пуговицы, расчески и иглы, он соблазнил её мечтой о счастливой семейной жизни в Лондоне, и глупая девушка поверила каждому слову, а оказалась, что её продали в «Дельфин», где ей немного повезло, потому что это был приятный дом под управлением матушки Харвуд, проникшейся симпатией к стройной Элис. Мне она тоже нравилась.

Во внешнем дворе зацокали копыта, но я не обратил на это внимания. Я знал, что мы ждем воз досок для ремонта авансцены, и предположил, что прибыла древесина. Я снова закрыл глаза, пытаясь вспомнить свою вторую реплику, и тут Элис тихонько взвизгнула.

— Ой, не нравятся они мне! — сказала она, и я открыл глаза.

Перси.

Их было пятеро. Они вошли через входной туннель, все в чёрном, с королевской нашивкой на чёрных рукавах, и все с мечами в чёрных ножнах. Двое остались во дворе, а трое поднялись на сцену и пошли к артистической.

— Какого дьявола вы здесь делаете? — спросил Раст.

Они проигнорировали его и направились в гримёрку. Ещё двое перси стояли в центре двора, и Раст повернулся к ним.

— Что вы тут делаете?

— Королевское дело, — огрызнулся один.

Они повернулись, чтобы осмотреть «Театр», и я увидел, что двое из них — близнецы. Как странно — мы репетировали пьесу о двух парах близнецов, и вот они оказались здесь в реальности. И было что-то в этой паре, из-за чего они не понравились мне с самого начала. Они были молоды, возможно, на год или два старше меня, и дерзкие. Невысокие, но всё в них казалось слишком большим: здоровенные зады, здоровенные носы, здоровенные подбородки, густые чёрными волосы, торчащие из-под чёрных бархатных беретов, и рельефные мышцы под чёрными чулками и рукавами. Они смотрели на меня, как лобастые безжалостные забияки, вооруженные мечами и презрительной ухмылкой. Элис вздрогнула.

— Жуткий вид, — сказала она. — Прямо быки! Можешь представить их...

— Лучше не буду, — сказал я.

— Я тоже, — горячо сказала Элис и перекрестилась.

— Ради всего святого, — прошипел я ей, — не делай этого! Только не перед перси.

— Я постоянно забываю. Дома, видишь ли, мы должны были креститься.

— А здесь не надо!

— Они ужасные, — прошептала Элис, когда близнецы повернулись, чтобы поглазеть на девушек из «Дельфина». Они подошли к нам.

— Покажите нам свои титьки, — ухмыльнулся один.

— Это не леди, брат, — сказал другой, — это мясо.

— Покажи нам титьки, мясо!

— Я ухожу, — пробормотала Элис.

Девушки проскользнули через задний двор, и те двое загоготали. Все актёры, кроме моего брата и Уилла Кемпа, отступили к краям сцены, не зная, что делать. Кемп стоял в центре сцены, а мой брат последовал за перси в гримёрку. Близнецы направились к сцене и увидели Саймона Уиллоби в длинной юбке.

— А он симпатяжка, брат.

— Да?

— Ты актёр? — спросил один из них у Саймона.

— Покажи нам свои прелести, мальчуган, — сказал другой, и оба засмеялись.

— Доставь нам удовольствие, парень!

— Что вы здесь делаете? — воинственно спросил Уилл Кемп.

— Выполняем свой долг, — ответил один из близнецов.

— Королевский долг, — ответил другой.

— Этот театр, — сказал Раст, — находится под защитой лорда-камергера.

— Ой, напугали, — сказал один из близнецов.

— Боже, помоги мне, — сказал другой, потом посмотрел на Саймона: — Ну же, парень, покажи нам сиськи!

— Уходите! — прорычал Кемп со сцены.

— Ох, какой страшный! — Один из близнецов притворился испуганным, сгорбился и задрожал. — Хочешь заставить нас уйти?

— И заставлю! — сказал Алан.

Один из близнецов вытащил меч.

— Ну, попробуй, — глумился он.

Алан Раст щёлкнул пальцами, и один из «стражников» пленного Эгеона понял, что это значит, и бросил Расту меч. Раст, стоявший рядом с лобастыми близнецами, направил клинок на их ухмыляющиеся лица.

— Это театр, — огрызнулся он. — А не фермерский двор. Если хотите раскидывать свой навоз, делайте это в другом месте. Убирайтесь в свою хибару и скажите своей матери, что она шлюха, раз вас родила.

— Да пошел ты, — сказал близнец с обнаженным мечом, но схватка так и не завязалась, потому что как справа открылась дверь, и двое из трёх перси, обыскавших гримёрку, вернулись на сцену. Один нёс кипу одежды, а второй — сумку, которую он показал близнецам.

— Всякие безделушки! — сказал он. — Безделушки и чётки! Римский хлам.

— Это костюмы, — рявкнул Уилл Кемп, — костюмы и бутафория.

— А это? — персивант вытащил из сумки чашу.

— Или это?

Его спутник поднял белый стихарь с кружевами.

— Костюм, придурок! — возмутился Кемп.

— Всё необходимое для католической мессы, — произнес персивант.

— Покажи ту ночную рубашку! — потребовал близнец, чей меч оставался в ножнах, и перси бросил на пол стихарь.

— Ого, красиво, — произнес близнец. — Это носят паписты, изрыгая свою мерзость?

— Отдай, — потребовал Алан Раст, приподнимая меч.

— Угрожаешь? — спросил близнец с обнажённым клинком.

— Да, — ответил Раст.

— Может, арестовать его? — сказал близнец и направил клинок на Алана.

И это была ошибка.

Ошибка, потому что каждый актёр начинает с того, что учится обращаться с мечом. Публика любит сражения. На улицах достаточно боёв, бог свидетель, но те бои почти всегда проходят между разъярёнными болванами, которые рубят и кромсают несколько секунд, пока один не валится на спину с пробитой башкой или вспоротым брюхом. Невзыскательные зрители восхищаются человеком, способным умело сражаться, и самые громкие овации случались, когда Ричард Бёрбедж и Генри Конделл скрещивали клинки.

У публики захватывает дух от их изящества, от скорости клинков, и хотя все знают, что бой идет понарошку, но знают также, что мастерство бойцов настоящее. Мой брат настаивал на занятиях фехтованием, и я их посещал, ведь если я хочу играть мужчин, то придётся сражаться. Алан Раст давно научился этому искусству, он служил с людьми лорда Пемброка, а теперь научился изображать бой, умея драться по-настоящему, и близнецам предстояло получить урок.

Когда второй близнец вытащил клинок из ножен, Алан Раст уже разоружил первого — изящно обвел мечом вокруг первого неуклюжего выпада и вывернул его, выбив у противника оружие. Он отдернул меч, парировал второй укол близнеца и пырнул его в живот, так что тот отскочил, а затем снова рубанул слева, и острие меча оказалось у физиономии первого близнеца.

— Брось стихарь, говнюк, — крикнул Раст одному близнецу, одновременно наступая на второго. Таким голосом он мог бы играть короля-тирана; голос как будто шёл из недр земли, — или хочешь, чтобы твой брат лишился глаза?

— Арестуйте его! — обратился один из близнецов к персивантам. Его голос звучал на слишком высоких нотах, слишком отчаянно.

В это время из артистической комнаты вышел последний персивант с пачкой бумаг в руках. Это были наши пьесы, запертые в большом сундуке на верхнем этаже.

— Вот то, что мы хотели, — крикнул он своим спутникам и нахмурился, заметив незавидное положение близнецов. — Что... — начал он.

— Ничего подобного, — прервал его мой брат. Он выглядел более сердитым, чем обычно, но голос оставался спокойным.

Секунду или две никто не двигался. Затем Ричард Бёрбедж и Генри Конделл вытащили мечи, клинки лязгнули о ножны.

— Ни пьес, — сказал Бёрбедж.

— Ни чего-либо другого, — продолжил Раст, подергивая острием меча в дюйме от глаза близнеца.

— Мы здесь по королевскому делу... — начал персивант с нашими пьесами в руках, но его опять прервал мой брат.

— Возникло недоразумение, — произнес он спокойно и уверенно. — Если вы здесь по делу, нужно было спросить лорда-камергера, мы его люди.

— А мы люди королевы, — настаивал высокий персивант, стоящий на сцене.

— А лорд-камергер, — мой брат по-прежнему говорил спокойно, — кузен её величества. Уверен, он захочет с ней посоветоваться. А это, вы отдадите мне, — он протянул руку за драгоценной стопкой пьес. — Недоразумение, — повторил он.

— Недоразумение, — отозвался персивант и смиренно позволил моему брату забрать бумаги. Верзила бросил костюмы. Он видел лёгкость, с которой Алан Раст разоружил близнеца, и настороженно взглянул на Ричарда Бёрбеджа, чей меч был поднят для удара. Вряд ли его заставили отступить мечи, несмотря на мастерство Раста. Я подозревал, что его убедило упоминание о лорде Хансдоне, лорде-камергере.

— Мы уходим, — крикнул он своим приятелям.

— Но... — возмутился один из близнецов.

— Мы уходим!

Они ничего не взяли, я просто ушли, пытаясь окончательно не уронить достоинство, и я услышал стук удаляющихся копыт.

— Что за... — начал Ричард Бёрбедж и покачал головой. — Как они посмели сюда прийти? Разве они не знают, что наш покровитель — лорд Хансдон?

— Лорд Хансдон не может защитить нас от ереси, — сказал мой брат.

— Здесь нет никакой ереси! — рассердился Уилл Кемп.

— Это всё город, — устало сказал мой брат. — Театр не могут закрыть, потому что мы за пределами его юрисдикции, но могут намекнуть персивантам, что мы притон разврата.

— Я чертовски надеюсь, что так и есть, — проворчал Уилл Кемп.

— Они вернутся, — сказал Алан Раст, — если лорд Хансдон их не остановит.

— Ему это не понравится, — сказал мой брат, — но я напишу его милости.

— И сейчас же! — буркнул Уилл Кемп.

Агрессивный тон возмутил моего брата, но он кивнул.

— Конечно, сейчас же, и кто-то должен доставить письмо.

Я надеялся, что он попросит меня, это даст мне возможность посетить особняк лорда-камергера в Блэкфрайерсе, ведь именно там работала та сероглазая девушка с игривой улыбкой. Сильвия, молча повторял я имя, Сильвия. Потом я произнес его вслух: «Сильвия».

Но брат попросил отнести письмо Джона Дюка.

И я перенесся в Эфес, чтобы сыграть Эмилию.

Глава третья

Через две недели Генри Кэри, лорд Хансдон, лорд-камергер и наш покровитель, сам пришел в «Театр». Он приходил не посмотреть спектакль, он никогда не смотрел представления в «Театре», а вместо этого неожиданно прибыл во время утренней репетиции. Мы узнали об этом, когда во двор вошли четверо его слуг, все в тёмно-серых ливреях с эмблемой Кэри в виде белой розы на плечах. Все с мечами и уверенной поступью, и все актёры на сцене замерли.

За этими четырьмя проследовал, слегка прихрамывая, пожилой мужчина с суровым, измученным жизнью лицом и седой бородой. Он был коренастый, с широкой грудью и носил простую одежду без украшений, но глубокого чёрного цвета, что выдавало его богатство. На шее у него висела золотая цепь и золотая брошь на чёрном бархатном берете. Если бы не золото и дорогой цвет одежды, его можно было бы принять за торговца, проработавшего всю жизнь с древесиной или камнем, крепкого, сильного человека, и конечно, человека, которому лучше не переходить дорогу.

— Мастер Шекспир, — обратился он к моему брату, — я получил вашу записку.

— Милорд, — брат сдёрнул шляпу и опустился на одно колено. Мы все последовали его примеру. Нам не нужно было рассказывать, кто этот пожилой человек с суровым лицом. Эмблема на плечах его слуг сообщила всё, что необходимо знать. Пятый слуга, худой мужчина в тёмно-серой ливрее с эмблемой Кэри, вошёл вслед за хозяином и теперь почтительно стоял за спиной его милости с сумкой в ​​руках.

— Встаньте с колен, в этом нет необходимости, — произнес лорд Хансдон. — У меня дело в Хэмпстеде, и я подумал, что мог бы заодно взглянуть, где вы прячетесь, друзья мои. — Он повернулся и уставился на высокие галереи «Театра». — Похоже на постоялый двор.

— Очень похоже, милорд, — согласился мой брат.

— Так это театр, да? — Его милость огляделся с явным интересом, переведя взгляд с галерей на высокий навес над сценой, поддерживаемый двумя колоннами. — Думаете, это надолго?

— Надолго, милорд?

— Когда я был молодым, не было ничего подобного. Ни одного театра! А что теперь? Сколько их? Три? Четыре?

— Думаю, это надолго, милорд. Театры популярны.

— Но только не у пуритан. Они заставили бы всех петь псалмы вместо просмотра пьес. Как проклятые перси.

При упоминании персивантов брат напрягся.

— Милорд, нам удалось избежать кровопролития.

— Жаль, — усмехнулся лорд Хансдон. Саймон Уиллоби, в юбке поверх штанов, вытащил из артистической стул и спрыгнул со сцены, чтобы предложить его гостю, но лорд Хансдон ответил на любезность лишь хмурым взглядом. — Я не калека, парень. — Он оглянулся на моего брата. — Есть один мерзавец по фамилии Прайс. Джордж Прайс. Он главный у персивантов, настоящая свинья во плоти. Слышал о нём?

— Я слышал о нём, милорд, да. Но не знаком.

Брат говорил за всю труппу. Даже Уилл Кемп, обычно такой говорливый, был ошеломлён приходом лорда-камергера.

— Энергичный мерзавец, наш Поросёнок Прайс, — произнёс лорд Хансдон. — Пуританин, конечно же, и потому утомителен. Пусть себе ищет иезуитов, я не против, но пусть только попробует потревожить моих слуг. То есть вас.

— Для нас это честь, милорд.

— Вы слуги, не получающие жалованье, лучшего сорта! — Лорд Хансдон рассмеялся. — Я велел проклятому мерзавцу оставить вас в покое.

— Я благодарен вашей милости.

— Он может послушаться, а может и нет. Это же наглая стая дворняг, эти перси. Полагаю, что наглость прилагается к должности, да?

— Такое часто происходит, милорд, — сказал мой брат.

— И королева любит своих соглядатаев, — продолжил лорд-камергер. — Она не хочет, чтобы какой-нибудь поклятый иезуит перерезал ей горло, что вполне понятно, а Поросёнок Прайс чертовски хорошо вынюхивает мерзавцев. Её величество это ценит. Я велел ему оставить вас в покое, но стоит ему почуять запах мятежа, он спустит собак, и если ему удастся найти доказательства, даже я не смогу вас защитить.

— Мятежа, милорд? — озадаченно произнес мой брат.

— Вы слышали меня, мастер Шекспир. Мятежа.

— Мы актёры, милорд, не заговорщики.

— Он жаловался, что вы прячете экземпляр «Собрания». — Обвинение было жёстким и резким, произнесённым совсем другим тоном по сравнению с предыдущими высказываниями его милости. — Ему сообщили из надёжных источников, что вы раздаёте копии проклятой книги публике.

— Что делаем, милорд? — в изумлении спросил брат.

Мы актёры. Мы притворяемся, а притворяясь, мы убеждаем. Если бы кто-то спросил, не крал ли я его кошелёк, я бы посмотрел на него потрясённо и так невинно, что не успел я еще ответить, а он уже знал бы ответ, а все это время его кошелёк лежал бы у меня в камзоле.

Но в тот момент нам не нужно было притворяться. Сомневаюсь, что многие из нас знали, что его милость подразумевал под «Собранием», и поэтому большинство просто выглядели озадаченными или обеспокоенными. Мой брат точно знал, но тоже выглядел озадаченным, даже ошеломлённым. Если бы мы притворялись, это стало бы самым убедительным представлением, когда-либо происходившем в «Театре», более чем достаточно, чтобы убедить лорда-камергера, что мы невиновны в том грехе, в котором он нас обвинил. Нахмурившись, брат покачал головой.

— Милорд, — он низко поклонился, — мы ничего подобного не делаем!

Джеймс Бёрбедж, должно быть, знал, что такое «Собрание», потому что тоже поклонился, а затем, выпрямившись, развёл руками.

— Обыщите театр, милорд.

— Ха! — Лорд Хансдон ответил на это приглашение смехом, которого оно заслуживало. — Вы уже наверняка спрятали книги. Принимаете меня за дурака?

— У нас нет книги, милорд, и никогда не было, — с жаром сказал брат.

Его милость внезапно улыбнулся.

— Мастер Шекспир, мне плевать, даже если она у вас есть. Просто спрячьте от греха подальше. Вы её читали?

Брат поколебался, но потом кивнул.

— Да, милорд.

— И я тоже. Но если люди Поросёнка Прайса найдут здесь экземпляр, вы все очутитесь в Маршалси. Все! Моя кузина, — он имел в виду королеву, — терпит многое, но не потерпит эту книгу.

Маршалси — тюрьма к югу от Темзы, недалеко от театра «Роза», где играют люди лорда-адмирала, с которыми наша труппа по-дружески соперничает.

— Милорд, — медленно и осторожно произнёс мой брат, — у нас никогда не было этой книги.

— Не вижу для этого причин. — Лорд Хансдон внезапно оживился. — Чёрт возьми, это вообще не ваше дело, правда? Ваше дело — феи и любовники, да?

— В самом деле, милорд.

Лорд Хансдон щёлкнул пальцами, и худощавый слуга расстегнул сумку и вынул стопку бумаг.

— Мне она нравится, — произнес лорд Хансдон, хотя и не совсем убеждённо.

— Спасибо, милорд, — осторожно ответил мой брат.

— Я не читал всё целиком, — сказал его милость, взяв бумаги у худого слуги, — но то, что я прочитал, мне понравилось. Особенно в конце. Пирамида и напёрсток. Отлично!

— Спасибо, — еле слышно сказал мой брат.

— Но моя жена прочитала. Она говорит, что это чудо. Чудо!

Брат потерял дар речи.

— А только мнение её милости и имеет значение, — продолжил лорд Хансдон. — Я бы предпочёл несколько поединков, может, заколоть кого-нибудь, порезать горло? Но пожалуй, кровь и свадьбу лучше не смешивать.

— Они плохо сочетаются, милорд, — вставил брат, забирая страницы у его милости.

— Но вот что. Моя жена заметила, что у пьесы ещё нет названия.

— Я думал... — начал мой брат, но умолк.

— Да? И что?

— «Сон в летнюю ночь», милорд.

— Какая еще летняя ночь? — нахмурился лорд Хансдон. — Ведь чёртова свадьба будет в середине зимы. В феврале!

— Именно так, милорд.

Немного помолчав, лорд Хансдон рассмеялся.

— А мне нравится! Это мне по душе. Это же просто чепуха, верно?

— Чепуха, милорд? — осторожно переспросил мой брат.

— Феи! Пирамиды и напёрстки! И тот парень превращается в осла!

— О да, чепуха, милорд, — сказал брат. — Конечно.

Он снова поклонился.

— Но женщинам нравится чепуха, поэтому это подходит для свадьбы. Подходит для свадьбы! Если чёртов Прайс снова вас побеспокоит, дайте мне знать. Я с радостью задушу этого ублюдка.

Его милость махнул рукой, повернулся и вышел из театра в сопровождении своих слуг.

А мой брат засмеялся.

***

— Чепуха, — сказал он. Как всегда, когда он говорил со мной, его голос звучал отстраненно. Когда я убежал из дома и нашёл его в Лондоне, он встретил меня с горьким равнодушием, которое не изменилось с годами. — Его милость прав. Мы занимаемся чепухой.

— Чепухой?

— Мы не работаем, мы играем. Мы актёры. У нас есть театр.

Он говорил со мной, как с ребенком, задавшим дурацкий вопросом. На следующий день после визита лорда Хансдона в «Театр» брат послал мне записку с просьбой прийти в его квартиру на Уормвуд-стрит, за Бишопсгейт. Он сидел за столом у окна и писал, перо быстро царапало по бумаге.

— Другие люди, — продолжил он, не глядя на меня — другие люди работают. Копают канавы, пилят лес, кладут камень, вспахивают поля. Сажают живые изгороди, шьют, доят коров, взбивают масло, сучат пряжу, черпают воду. Работают. Даже лорд Хансдон работает. Он был военным. Теперь служит королеве. Почти все работают, кроме нас. Мы играем.

Он отодвинул лист бумаги и взял чистый из пачки возле стола. Я пытался разглядеть, что он пишет, но он ссутулился и заслонил написанное плечом.

Я ждал, пока он скажет, зачем меня вызвал, но он молча продолжал писать.

— Так что за «Собрание»? — спросил я.

— Обычно на собрании люди вместе что-то обсуждают.

— Я про то, что упоминал лорд Хансдон.

Он раздражённо вздохнул, потянулся и взял верхний том из небольшой стопки книг. Книга не имела обложки, просто сшитые страницы.

— Вот, — сказал он, протягивая её мне, — это «Собрание».

Я поднёс книгу ко второму окну, где было больше света. Книга называлась «Собрание по поводу преемника английской короны», там стояла дата: 1594 год.

— Она новая, — сказал я.

— Недавняя, — педантично поправил он.

— Опубликовано Р. Доулманом, — прочитал я вслух.

— О котором никто не слышал, — произнёс мой брат, продолжая писать, — но он несомненно католик.

— Так это крамольно?

— Считается, — он сделал паузу, чтобы опустить перо в чернильницу, осушил кончик о её край и снова начал писать, — считается, что мы, жители Англии, имеем право выбирать монарха и должны выбрать принцессу Изабеллу Испанскую, которая, естественно, будет настаивать, чтобы Англия снова стала католической.

— Мы должны выбрать монарха? — удивился я.

— Писатель намеренно провоцирует, и королева разгневана. Она не назвала преемника, и всякий разговор о преемственности приводит её в жуткую ярость. Эта книга запрещена. Верни её.

Я покорно отдал книгу.

— И ты попадешь в тюрьму, если они найдут книгу?

— Говоря «они», полагаю, ты имеешь в виду персивантов. Да. Это тебя устроит, верно?

— Нет.

— Я тронут, брат, — сказал он язвительно, — тронут.

— Зачем кому-то лгать и говорить, что в «Театре» есть эта книга? — спросил я.

Он повернулся и посмотрел на меня с раздражением, как будто вопрос прозвучал глупо.

— У нас есть враги, — сказал он, возвращаясь к странице, которую писал. — Пуритане против нас, городской совет хотел бы закрыть театр, а землевладелец нас ненавидит.

— Он нас ненавидит?

— Джайлс Аллен увидел свет. Он стал пуританином. И теперь сожалеет, что сдал землю в аренду театру и хочет нас выгнать. Но не может, потому что закон на этот раз на нашей стороне. Но либо он, либо какой-то другой враг на нас донёс.

— Но это же неправда!

— Конечно, обвинение несправедливое. Правда не имеет значения в вопросах веры, имеет значение только вера. Нам пытаются навредить.

Я думал, что он продолжит, но он вернулся к бумагам. Мимо окна пролетел красный коршун и обосновался на гребне соседней черепичной крыши. Я наблюдал за птицей, но она не двигалась. Брат царапал пером по бумаге.

— Что ты пишешь? — спросил я.

— Письмо.

— Так новая пьеса завершена? — спросил я.

— Ты это уже слышал от лорда Хансдона.

Скрип-скрип.

— «Сон в летнюю ночь»?

— Твоя память работает. Хорошо.

— В которой я сыграю мужчину? — спросил я с подозрением.

Вместо ответа он снова вздохнул, затем просмотрел стопку бумаги, нашел нужный лист и безмолвно передал его мне. Затем начал писать снова.

На странице был список ролей и актёров. Наверху было написано имя Питера Пигвы, а следом за ним имя моего брата. В остальном всё выглядело так:

Тезей — Джордж Брайан

Ипполита — Том Белте

Лизандр — Ричард Бёрбедж

Деметрий — Генри Конделл

Елена — Кристофер Бистон

Гермия — Кит Сондерс

Оберон — Джон Хемингс

Титания — Саймон Уиллоби

Пакки — Алан Раст

Эгей — Томас Поуп

Филострат — Роберт Паллант

Ник Основа — Уилл Кемп

Рыло — Ричард Коули

Миляга — Джон Дюк

Робин Заморыш — Джон Синкло

Фрэнсис Дудка — Ричард Шекспир

Душистый горошек

Мотылек

Паутинка

Горчичное зерно

У последних четырёх ролей не было назначенных актёров, и они меня заинтриговали. Душистый горошек... Паутинка... Я предположил, что это феи, однако меня волновало лишь то, что я сыграю мужчину.

— Фрэнсис Дудка — это мужчина? — спросил я для большей уверенности.

— Воистину мужчина, — мой брат написал ещё несколько слов, — так что тебе придётся обрезать волосы. Но не делай этого до представления. До тех пор ты играешь свои обычные роли.

— Обрезать волосы?

— Ты хочешь сыграть мужчину? Значит, должен выглядеть мужчиной. — Кончик пера застыл над бумагой. — Починщики раздувальных мехов не носят длинных волос.

— Фрэнсис Дудка — починщик раздувальных мехов? — спросил я, не скрывая разочарования.

— А кем, по-твоему, он должен быть? Странствующим рыцарем? Тираном?

— Нет, — сказал я, — нет. Я просто хочу играть мужчину.

— И сыграешь, — ответил он, — сыграешь.

— Можно мне посмотреть роль? — нетерпеливо попросил я.

— Исайя переписывает пьесу, так что нет.

— О чём пьеса?

Он нацарапал ещё несколько слов.

— О любви.

— Потому, что она для свадьбы?

— Потому, что для свадьбы.

— И я буду на свадьбе чинить раздувальные мехи?

— Я бы не советовал. Я просто обозначил твоё ремесло, чтобы ты понимал своё место в обществе, как следует всем.

— Тогда что Фрэнсис Дудка делает в этой пьесе?

Брат остановился, чтобы взять новый лист бумаги.

— Ты влюбляешься.

На мгновенье он стал мне симпатичен. Влюбляюсь! На сцене любовники ходят с напыщенным видом, выхватывают шпаги, произносят страстные речи, завоёвывают симпатии зрителей, и те возвращаются к обычной жизни с покорностью судьбе. Любовник!

— Кого я люблю? — спросил я.

Он задержался на мгновение, чтобы опустить перо в чернильницу, осторожно осушил кончик и начать писать на новой странице.

— Чего от тебя хотел преподобный Венейблс? — спросил он.

— Венейблс? — вопрос застал меня врасплох.

— Несколько недель назад, — сказал он, — после того, как мы сыграли его поганую пьесу, преподобный Венейблс говорил с тобой. Чего он хотел?

— Он сказал, что я хорошо сыграл Астинь, — заикаясь пробормотал я.

— Теперь скажи мне правду.

Я помолчал, пытаясь собраться с мыслями.

— Он слышал, что я могу покинуть труппу.

— Конечно. Я сам ему сказал. Так что?

— Он хотел, чтобы я остался, — солгал я.

Перо снова царапнуло по бумаге.

— А он не предлагал тебе вступить в новую труппу графа Лечлейда?

Я не ответил, но молчание было достаточно красноречиво. Брат улыбнулся, а может, и усмехнулся.

— Предлагал. Но ты обещал мне остаться на зиму в труппе.

— Обещал.

Брат кивнул, отложил перо и порылся в кипе бумаг.

— Ты вечно жалуешься на нехватку денег. — Он нашёл нужные страницы и не глядя протянул мне. — Скопируй роль Титании. Я заплачу тебе два шиллинга, нужно сделать к понедельнику. И прошу тебя, разборчиво.

Я взял бумаги.

— До понедельника?

— Начнём репетировать в понедельник. В Блэкфрайерсе.

— В Блэкфрайерсе?

— Это что, эхо? — сказал он, передавая мне чистые листы бумаги. — Лорд Хансдон и его семья проводят зиму в своём особняке в Блэкфрайерсе. Мы будем играть пьесу в их огромном зале.

Я почувствовал ещё один всплеск счастья. Там будет Сильвия! И второй всплеск радости накрыл меня при мысли о том, что я, наконец, сыграю мужчину.

— Кто такая Титания? — спросил я, желая знать, попадет ли она в мои объятия.

— Царица эльфов. Не теряй эти страницы.

— Так пьеса об эльфах?

— Все пьесы об эльфах. А теперь ступай.

Я ушёл.

Я обожал переписывать. Такая работа никому не нравилась, а я никогда не отказывался. Обычно я копировал роль, которую мне предстояло играть, и переписывание помогало мне её запомнить, но я с удовольствием копировал и роли для других актёров.

Каждый актёр получил только свою роль, значит, для свадебной пьесы было переписано около пятнадцати ролей. И если сложить их вместе, получится пьеса целиком. У Исайи Хамбла, суфлёра, была вся пьеса, а ещё один экземпляр обычно посылали распорядителю увеселений, дабы он удостоверился, что на сцене не будет крамолы, хотя, поскольку наша пьеса была частной и ставилась в благородном доме, такое разрешение, вероятно, оказалось ненужным. Кроме того, сэр Эдмунд Тилни, распорядитель увеселений, был назначен лордом-камергером, который уже одобрил пьесу.

Я работал в комнате отца Лоуренса. Он жил как раз под моим чердаком в доме вдовы Моррисон. В его комнате стоял большой стол у обращённого на север окна. Комната была намного теплее моей. У него горел очаг, который топили морским углём, а рядом сидел он сам, завернувшись в шерстяное одеяло, так что со своей лысой головой выглядел как старая черепаха.

— Прочитай вслух, Ричард, — попросил он.

— Я только начал, отче.

— Вслух! — повторил он.

Я записал слова сразу перед появлением Титании, последние две строки, произнесенные Паком, за которыми шла строчка эльфа, чье имя не называлось. Затем следовало пояснение, что на сцену выходят Оберон и Титания.

— Не в добрый час я при сиянье лунном надменную Титанию встречаю, — громко продекламировал я.

— Чья это реплика?

— Оберона, царя эльфов.

— Титания! Красивое имя, — произнёс отец Лоуренс, — твой брат взял его из Овидия, верно?

— Серьёзно?

— Из «Метаморфоз», конечно же. А Оберон? — он нахмурился, задумавшись. — Ах да! Помню, у меня была однажды эта книга.

— Что за книга, отче?

— Это старинная французская легенда, — усмехнулся он, — Гуону Бордосскому пришлось выполнить несколько ужасных поручений, скорее похожих на подвиги Геракла, и ему помог царь эльфов, которого звали Оберон. Читай дальше, Ричард, читай!

— Как, это ты, ревнивец Оберон? — прочитал я. — Летимте, эльфы, прочь! Я отрекаюсь От общества и ложа Оберона.

Я работал в комнате отца Лоуренса, потому что из окна лился хороший свет и потому что перси многое украли, но оставили старику чернила и связку перьев. Кроме того, мне нравился отец Лоуренс. Он был старым, мудрым, вежливым и не переставал бороться против враждебных протестантов.

— Я просто хочу умереть спокойно, — говорил он, — и предпочёл бы, чтобы меня не потащили на эшафот, где мой живот вспорет какой-нибудь палач Смитфилд.

Он был калекой и едва мог ходить без помощи. Думаю, вдова Моррисон позволила ему не платить за жильё, и я подозревал, что она ему исповедовалась, но лучше не спрашивать о таких вещах. Обычно я слышал шаги этажом ниже, скрип его двери и бормотание голосов, и подозревал, что кто-то пришёл исповедаться в грехах и получить отпущение.

Приходские констебли наверняка тоже это знали, они не идиоты, но он был безвредным стариком, и его очень любили. Новый приходской священник был жестоким молодым фанатиком из Оксфорда, который проклинал всё римское, но когда прихожанин находился при смерти, часто вызывали отца Лоуренса, он хромал по улице в старой потрёпанной рясе, и местные жители приветствовали его с улыбкой, все, кроме пуритан, которые чаще плевали, когда он проходил мимо. Когда у меня были деньги, я приносил ему еду, уголь или дрова и всегда помогал прибраться в комнате после обысков перси.

— Прочитай мне ещё, — сказал он. — Прочитай ещё!

Отец Лоуренс едва слышно вздохнул. Я посмотрел на него и увидел, как его голова откинулась на высокую спинку стула, он закрыл глаза и открыл рот. Он не двигался, не издавал больше ни звука, и я привстал, решив, что он умер. Затем он заговорил.

— Водить круги под свист и песни ветра! — очень мягко произнёс он. — «Водить круги»! Ох, превосходно.

— Превосходно?

— Помню, будучи молодым священником, я видел, как одна девушка танцует. Она тоже ходила по кругу, её звали Джесс. — Его голос погрустнел. — Она танцевала рядом с ручейком, моя Джесс, а я наблюдал, как она кружится под свист и песни ветра. — Он открыл глаза и улыбнулся. — Твой брат такой талантливый!

— Правда? — уныло спросил я.

— Будь щедрее, Ричард. Он говорит языком ангела.

— Он меня не любит.

— Печально, — заключил отец Лоуренс. — Может, потому что ты молод, а он нет?

— Он не старый!

— Ты говорил, ему тридцать один? Он в расцвете сил, Ричард. И он не любит тебя, потому что у тебя есть то, чем его Бог не наградил. Приятная внешность. У него грубоватое лицо, щуплый подбородок и редкая бородёнка. Что же касается тебя...

Он оставил фразу незавершённой.

— Меня называют привлекательным, — обиженно сказал я.

— Но привлекательный мальчик вырастает в красивого мужчину, а ты уже мужчина.

— Мой брат так не считает.

— Он не любит тебя ещё потому, что ты напоминаешь ему о Стратфорде, — продолжил отец Лоуренс.

— Ему нравится Стратфорд, — возразил я. — Он всё время твердит, что купит там дом.

— Ты сказал, что он родился в Стратфорде, вырос там и женился, но сомневаюсь, что он был там счастлив. Думаю, в Лондоне он стал другим человеком и не хочет, чтобы ему напоминали о прежнем, несчастном Уильяме.

— Тогда почему он покупает там дом?

— Потому что, когда он вернётся, Ричард, то будет важным человеком. Он хочет взять реванш за детство. Хочет, чтобы его уважали соседи. Святой Павел говорит, что в детстве мы говорили как дети, понимали и думали как дети, но когда становимся мужчинами, то стараемся не вспоминать про детство, вот только вряд ли мы когда-нибудь про него забудем. Я думаю, детские воспоминания не исчезают, и твой брат жаждет того, чего хотел в детстве — уважения в родном городе.

— Он так сказал, отче?

Он улыбнулся.

— Он нечасто у меня бывает, но когда бывает, мы беседуем. Он интересный человек.

— Я лишь хочу, чтобы он больше мне помогал, — обиженно произнёс я.

— Ричард, Ричард! Мы можем обратиться к Богу за помощью, но Бог также ждёт, что сами о себе позаботились. Ты, наверное, хороший актёр, хороший человек, и твой брат в конце концов это увидит. Не обращайся к брату за помощью, помоги ему сам.

Я рассмеялся над этим не потому, что это было забавно, а потому, что не мог придумать ответ. Тогда я снова окунул перо в чернила и продолжил переписывать роль. Когда я писал, то всегда вспоминал Томаса Малливера, младшего учителя в школе Стратфорда, именно он научил меня читать и писать. Своей палкой он слегка постукивал по нашим черепам, если обнаруживал невнимательность или ошибку.

— Умение писать ставит нас выше зверей, — повторял он. — Ты зверь, мальчик?

Палка свистела в воздухе и череп пронзала острая боль. Он любил цитировать нам латынь, хотя большинство из нас не могли осилить странный язык.

— Audaces fortuna iuvat, — повторял он. — И что это значит? Это значит, что судьба благоволит смелым! Ты смелый, мальчик?

И снова свистела палка. Днём, когда от него несло элем, он был добрее, рассказывал байки и даже совал монетку, если ему приглянулась чья-то работа. Он мне даже нравился, но потом его засекли за Свято-Троицкой церковью, где он поднял юбку госпожи Сиббес, жены судебного пристава, и Томасу Малливеру пришел конец.

После этого я недолго продолжал учебу. Я ненавидел Стратфорд. Ненавидел угрюмый гнев отца и слёзы матери. Брат бросил дома жену и трёх маленьких детей, дети плакали, а Анна кричала на нашу рыдающую и встревоженную. Все были несчастны. Из-за плохих урожаев продукты резко подорожали, лето выдалось дождливым, зимы холодными, и отец забрал меня из школы, потому что больше не мог позволить себе платить за моё обучение и кормить меня. Мне было четырнадцать, когда он сказал, что мои школьные годы закончились, и я должен обучиться ремеслу.

— Томас Батлер согласился взять тебя в ученики. Это хорошая возможность.

Батлер был плотником, и как его ученику, мне предстояло жить в его доме, таким образом моей матери придётся кормить на один рот меньше. Я помню, как отец вёл меня к дому Батлера в четверг утром.

— Плотник — хорошее ремесло, — сказал он, когда мы шли под вязами Хенли-стрит. — Муж пресвятой Девы был плотником, благослови его Бог.

— Почему я? Почему не Гилберт или Эдмунд?

— Не глупи, парень. Гилберт уже в учениках. А твой младший брат ещё мал. Твоя сестра уже трудится, почему бы и тебе не поработать?

— Я не хочу быть плотником!

— Но именно плотником ты и станешь. И радуйся, что умеешь читать, писать и считать! Большинство мальчишек умеют гораздо меньше. Не вредно знать буквы и цифры, а теперь ещё обучишься ремеслу.

Я вцепился в котомку со сменой белья, пока отец стоял на кухне Батлера и распивал с кувшин эля с моим новым хозяином, а неприветливая Агнес Батлер оглядывала меня с подозрением. У них не было своих детей, хотя горничной у них работала одиннадцатилетняя сирота Бесс. Она выросла тощим, щуплым созданием с большими карими глазами, длинными рыжими волосами и тёмным синяком на лбу. Агнес заметила, что я на неё пялюсь.

— Спрячь свой похотливый взгляд, мальчик! — рявкнула она. — Он должен спать в мастерской, — сказала она мужу.

— Так и будет, — сказал мой новый хозяин, — так и будет.

Отец потрепал меня по голове.

— Он хороший парень. Веди себя как следует, Ричард.

После этого он ушёл.

— Я научу тебя полезному ремеслу, — пообещал Томас Батлер, хотя научил меня лишь как складывать дрова. — Зима на носу, — говорил он, — время колоть древесину и резать боровов.

Если он считал, что я недостаточно упорно работаю, то бил меня, и бил сильно, иногда поленом. Он колотил и Бесс, а иногда и жену, которая давала сдачи. Они кричали друг на друга. Я ненавидел их и скучал по дому. Трезвым отец был весёлым, а мать ласковой, когда её не обуревало беспокойство. Она рассказывала нам истории, сплетая фантазии о замках и галантных рыцарях, говорящих животных и духах, обитающих в зелёных лесах. Однажды я разрыдался после ее визита, и Агнес Батлер хлопнула меня по голове.

— Ты не можешь вернуться домой, — брюзжала она, — мы тебя купили! Ты обязан проработать у нас семь лет, вот семь лет и проработаешь.

Они кормили меня чёрствым хлебом и водянистыми помоями и заставляли спать в мастерской — убогом, сыром сарае во дворе. Меня запирали на ночь, без свечей, и запрещали поддерживать огонь в печурке, на которой Томас Батлер плавил клей. Однажды утром он обнаружил, что зола тёплая, и меня избили, хотя я не разжигал огонь, он просто горел дольше обычного. Томас Батлер ударил меня и наставил в лицо шило.

— Сделаешь так ещё раз, и я выколю тебе глаз. Тогда ты не будешь таким симпатягой, верно?

Семь лет работы продолжались три недели.

Закончилось всё в субботу утром, когда я случайно опрокинул горшок с клеем.

— Ах ты, мелкий говнюк, — заревел Томас и схватил длинное буковое полено, ожидающее токарного станка, — я измордую тебя до потери сознания. — Он подбежал ко мне, и в панике я схватил тяжёлый деревянный молоток и швырнул в него.

Оно попало ему в голову, и Томас свалился, как оглушенный бык. Он дёрнулся на древесной стружке, а потом затих. Из его уха сочилась струйка крови, а я стоял, всхлипывая и вспоминая, что убийц вешают. Томас Батлер не шевелился. На поясе у него висел кошелёк, а при падении оттуда выкатилось несколько монет. Три шиллинга и восемь пенсов, которые я украл. Воров тоже вешают, но я рассудил, что меня всё равно не повесят дважды.

Я не мог отправиться домой. Констебли будут искать меня на Хенли-стрит, но и остаться я не мог. Мысли путались. Паника, в которой я схватил деревянный молоток, всё ещё вызывала дрожь. В четырнадцать лет я стал убийцей. Так что я сбежал. Я помню, как плакал, когда сбежал в большой мир.

Судьба — странная штука, но она существует. Позже мне сказали, что я родился под счастливой звездой, а моя мать верила, Боже спаси её душу, что за нами присматривают ангелы, у каждого человека свой ангел, и мой ангел в то утро обо мне позаботился. Я выбежал со двора и устремился на север, в сторону Уорика. Почему Уорика? Возможно, потому что меня ещё тревожила мысль о повешении, а в Уорике вешали убийц, но в нескольких ярдах я увидел Пега Куини, друга моей матери, который мог меня узнать, и потому я свернул и побежал в другую сторону. Я бежал не глядя, не останавливаясь, чтобы отдышаться, пока не пересёк мост и не оказался на дороге в Эттингтон. В поле за канавой и изгородью блеяли овцы. Два всадника приближались с юга, и я спрятался в высоких зарослях купыря. Всадники проскакали мимо, не заметив меня. Я дрожал, стараясь не рыдать.

Всадники направились к городу, и я заснул. До сих пор меня удивляет, что в таком кошмаре я проспал довольно долго. Может, час или два, но потом меня разбудила собака, облизывающая моё лицо, и я услышал знакомый и дружелюбный голос.

— Прячешься, парень? — Это оказался Эдвард Сейлс, стратфордский возчик и добрый человек. Он сидел на козлах своей телеги, с двумя пегими жеребцами, Гогом и Магогом, в упряжке. Дно телеги было завалено мешками и ящиками. Когда-то Эдвард возил тюки с шерстью в Лондон моему отцу, когда в доме ещё водились деньги. — Ко мне, Люцифер! — позвал он свою собаку. — Я бы тебя и не заметил, — сказал он, — если бы Люцифер не унюхал. — Люцифер, огромный уродливый пёс, выглядел ужасающе, но я уже знал, что он с большей вероятностью залижет человека до смерти, чем укусит. — Тебя ищут, Ричард, — продолжил Эдвард, — такой крик стоит, и по горам, и по долам.

— Я не хотел его убивать, — пробормотал я.

— Что? Тома Батлера? — Он засмеялся. — Он жив. Месяцок у него поболит голова, и это послужит уроком старому пройдохе. Но ты его не убил. У него башка, словно дубовый пень.

— Он жив?

— Жив и изрыгает проклятия.

— Он убьёт меня, если я вернусь.

— Очень вероятно. Он злопамятный, это уж точно. Да и я бы таким стал, если бы женился на этой мегере. Она и ангелу глаза выцарапает, а потом помочится в пустую глазницу.

Я выбрался из канавы.

— Я не могу пойти домой. Я украл деньги. Я вор, а воров вешают.

Нед как будто прочитал мои мысли, потому что он усмехнулся.

— Тебя не повесят, парень. Может, выжгут клеймо, большую букву В на лбу? Но вероятнее всего, твой отец заплатит Тому Батлеру немного серебра и отошлёт тебя обратно к нему.

Мгновение я колебался, затем задал вопрос, который изменил мою жизнь.

— Куда ты собираешься, Нед?

— В Лондон, парень. Прямо в большую помойку.

— У меня есть деньги, — я вытащил два шиллинга из кармана и стряхнул с них опилки, — можно я поеду?

Нед пристально смотрел на меня, как показалось, долгое время. Одна из его лошадей, Гог или Магог, щипала густую придорожную траву.

— Полетит как ветер, когда наестся, — сказал Нед и дёрнул за узду. — И что ты собираешься делать в Лондоне, Ричард?

— У меня там брат.

— Понятно. Ну, забирайся тогда, забирайся.

Я поехал в Лондон.

Лондон!

С тех пор, как мой брат отправился в Лондон, я был очарован городом, рассказами о нём и его славой, которая была намного больше, чем у Уорика или Кенилворта, не говоря уже о маленьком Стратфорде. Нед Сейлс часто рассказывал о нём, сидя у нас на кухне.

— Однажды я видел саму королеву, — рассказывал он, — и она была окружена тысячей всадников с горящими факелами, и те вспыхивали. Она пылала! Как рубин, красный и сияющий! Конечно, ради неё город прибрали, — хихикнул он. — На окнах вывесили флаги и гобелены. Иногда просто простыни. — Он глотнул эля и посмотрел на меня. — Это значит, что люди не будут выплескивать в окно дерьмо и мочу. И на волосах её величества не окажется дерьма простонародья.

— Не говори так, — произнесла мать, но с улыбкой.

— Это правда, госпожа Мэри, я клянусь.

Он перекрестился, и мать охнула, но снова с улыбкой.

— Я никогда не была в Лондоне, — сказала она задумчиво.

— Там полно иностранцев. Из Франции, Нидерландов, Германии, даже чернокожих! А здания... Боже мой, но в собор Святого Павла можно втиснуть весь Стратфорд, да еще для Шоттери место останется!

— Меня беспокоит, что мой Уилл там, — сказала моя мать.

— Он процветает, хозяйка. Я видел его на прошлой неделе, когда он передал мне это послание. — Нед принёс письмо от моего брата вместе с двумя золотыми монетами, завёрнутыми в льняную тряпицу. — Он процветает, — сказал он опять. — Носит серебро и кружево!

Моя мать играла с золотыми монетами.

— Говорят, что в Лондоне чума тяжелее.

Нед снова перекрестился.

— В Лондоне всё больше, лучше или страшнее. Так уж повелось.

Теперь, когда трясясь в фургоне за крупами Гога и Магога, я мог целую неделю задавать вопросы.

— Это грязный город, парень, — сказал Нед, когда мы тащились между широкими оксфордширскими пастбищами и полями растущего ячменя, — ты даже не представляешь, какой грязный. И пахнет... дерьмом под ногами и дымом над головой, но между дерьмом и дымом есть золото. Не для таких, как мы, конечно.

— Мой брат посылает золотые...

— Да, но твой Уилл умный малый. И всегда был таким.

— Мать говорит, ему лучше вернуться учительствовать в школу.

— Матери такие, мальчик. Они думают, что слишком высоко не стоит подниматься, потому что больно будет падать.

Я знал, что думает моя мать, потому что обычно писал за неё письма под диктовку, и в каждом письме она умоляла моего брата вернуться к старой работе младшим учителем в школу Уорикшира.

— Но он не хочет, — сказал Нед с усмешкой, — он отлично проводит время, да. Сам увидишь.

В то время мой брат квартировался в «Дельфине», таверне к северу от Бишопсгейт, и именно туда Нед меня вёз.

— Я не позволю тебе ходить по Лондону, парень, уж лучше сразу выпустить тебя в аду. — Он остановил фургон под огромной вывеской постоялого двора, на которой гротескная рыбина выпрыгивала из воды, и дал мне новое письмо, продиктованное матерью, письмо, вероятно, написанное Гилбертом или Эдмундом, и бросил мне один из тех двух шиллингов, которые я ему дал. — Береги себя, малец. Это, может, и великий город, но Лондон может быть опасным.

Я спрыгнул с фургона, но прежде чем успел дойти до двери таверны, какой-то человек схватил меня за руку так крепко, как огромные тиски Томаса Батлера.

— Подайте милостыню старому солдату, господин, — сказал он.

Одной рукой он держал меня, другой ощупывал мой камзол в поисках кошелька или подвески на шее.

Хлыст Неда щелкнул по щеке попрошайки, и мгновенно выступила кровь.

— Оставь парня в покое, — прорычал Нед и снова взмахнул кнутом. — Заходи внутрь, Ричард, — сказал он. — Заходи внутрь.

Я колебался. На мгновение возникло искушение попросить Неда отвезти меня домой. Меня избили бы до крови и могли даже заклеймить как вора, но я был бы в безопасности. Я стоял в страхе и нерешительности, а затем вспомнил, как Томас Малливер бил меня палкой, приговаривая по-латыни: «Audaces fortuna iuvat, ужасный ребёнок!» Фортуна любит смелых, и поэтому ужасный ребёнок повернулся и вошёл в «Дельфин».

Я останусь.

Брата там не было.

— Не знаю точно, где он, дорогой, — сказала мне Нелл. Она была в постели моего брата, но я увидел лишь, копну рыжих волос, разбросанных по подушке. — Ты его брат?

— Да.

Она стащила одеяло с лица и посмотрела на меня.

— А ты красавчик. Как тебя зовут?

— Ричард.

— Сколько тебе лет?

Я колебался, потом соврал.

— Семнадцать.

— А я — девственница, дорогой, — сказала она с улыбкой. — Ты убежал из дома?

Я опять засомневался, потом кивнул.

— Да.

— Я тоже, — сказала она, потом зевнула. — Твой брат уехал в какой-то город в Сассексе, дорогой, играть в каком-то большом доме. К какому-то лорду. Все вернутся завтра.

Я смутился. Я увидел её обнажённые плечи и выпуклости бледных грудей. Она была хороша. У неё были ярко-зелёные глаза, крупные губы и спутанные рыжие волосы. Вероятно, ей было не больше шестнадцати или семнадцати, но она заставила меня почувствовать себя совсем юным, мне было очень неловко.

— Ты... — начал я и запнулся.

— Я здесь живу. Не в этой комнате, дорогой, но его кровать намного удобнее моей. Надо думать, она тебе сегодня понадобится?

Я не знал, что сказать, поэтому вместо этого оглядел комнату с кроватью, табуреткой, сундуком для одежды, широким столом под окном, обращённым к северу, и массивным стулом. Стол был завален бумагами. На нём стояло три чернильницы и оловянная банка с пучком перьев. В небольшом очаге осталась куча золы.

— Я могу поспать на полу, — пробормотал я.

— Не глупи. В кровати найдётся место для двоих. — Она увидела, что я покраснел, и рассмеялась. — Не волнуйся, дорогой, у тебя есть постель, а я вернусь на чердак.

— Ты... — начал я и опять засомневался.

Я чуть не предложил, чтобы она осталась, но потом растерял всю свою смелость.

— Да? — спросила она, прекрасно понимая, что я собирался произнести, потом снова засмеялась, отбросила одеяло и спустила ноги на пол. Она была голой. И сделала это специально, конечно же, зная, что я покраснею ещё больше. Она натянула рубашку и встала.

— Похоже, ты милый парень, Ричард, — сказала она доброжелательно. — Когда ты последний раз ел?

— Вчера вечером.

— Попозже я отведу тебя вниз поужинать, если выдастся свободная минутка. Теперь отвернись, мне нужно пописать.

Я уставился в стену, всё ещё краснея. Конечно, она шлюха, я знал это, но меня также учили, что шлюхи — дьявольские существа. В Стратфорде были женщины, которых называли шлюхами, и никто не упоминал о них без сердитого неодобрения, но конечно, они очаровывали нас, парней. Помню, как Сьюзен Флетчер стояла в церкви и её обвиняли в прелюбодеянии, а я смотрел на неё широко раскрытыми глазами.

«Вот развратная женщина! — объявил преподобный Брамхалл. — Порождение сатаны!» Но Сьюзан не выглядела развратницей и порождением сатаны, она выглядела красивой и одевалась как всякая добропорядочная жена в Стратфорде, что не помешало преподобному Брамхаллу довести её до слёз жестокой проповедью.

А Нелл была ещё одним порождением сатаны, но она сразу мне понравилась. Чем больше она мне нравилась, тем больше я надеялся, что она останется в постели моего брата ещё на одну ночь, но я был разочарован, хотя в тот вечер Нелл и угостила меня хлебом, гороховым пудингом и элем.

— Ну разве не красавчик? — спросила она Мег, одну из девушек, которые жили и работали в «Дельфине». — Ты должен сохранять зубы белыми, Ричард, — добавила она мне.

— Я их почищу, — пробормотал я.

— Как? Оближешь? Нет, дорогой, растолчи кости каракатицы и смешай их с солью и уксусом.

— Или с сажей, — сказала Мэг, показывая мне белые зубы. — Сажа очищает зубы.

— На вкус дерьмо, — сказала Нелл.

— Но помогает! — ответила Мэг.

— Кости каракатицы, соль и уксус лучше, — сказала Нелл. — Смешай, затем вотри. Три усердно! Надеюсь, ты знаешь как натирать, а? — Обе девушки разразились смехом, и конечно, я покраснел.

На следующий день мой брат вернулся. Я услышал его шаги по лестнице, дверь резко открылась, и он просто остановился и нахмурился.

— Боже, святые небеса, — наконец вымолвил он. — Что ты здесь делаешь, во имя Христа? — Он бросил тяжёлую сумку на пол, кинул шляпу на кровать, подошёл к окну и широко его распахнул. — Здесь воняет, как на кожевенном заводе. Ты опорожнился?

— Нет, — ответил я, не обратив внимания на его гнев, — не знал где.

— Внизу, пройди по коридору до конца, иди во двор и следуй на запах. Прополощи ведро водой из корыта, потом возвращайся сюда и объяснись.

Я сделал, как он приказал, затем, сбивчиво, нервно объяснился. Пока я говорил, он сидел за столом, просматривая бумаги. Он не посмотрел на меня ни разу, когда я рассказывал свою историю, и не оторвался от бумаг.

— Можешь здесь остаться, — наконец проговорил он, всё ещё читая.

Я не знал, что сказать, и выпалил:

— Я встретил Нелл.

— Нелл не имеет к этому никакого отношения, и когда ты вернёшься обратно в Стратфорд, не упоминай её имя.

— Я не собираюсь возвращаться!

— Ты не остаешься здесь и настаиваешь, что не собираешься домой, — он, наконец, повернулся и посмотрел на меня, — так что ты собираешься делать?

— Я думал, ты мне поможешь...

— Только не ной, ради бога. — Он хлопнул рукой по столу. — Тебе нельзя здесь оставаться. Я этого не вынесу. Тебе нужно где-то спать, где-то есть, где-то учиться ремеслу.

— Я не хочу быть плотником, — мрачно сказал я.

— И что? — спросил он, но адресовал вопрос скорее себе, чем мне. Он уставился на меня, нахмурившись, и я подумал, как он изменился за последние несколько лет. Стал шире в плечах, лицо огрубело, волосы поредели, а манеры стали гораздо решительнее.

— Чем ты хочешь заниматься? — спросил он.

— Быть актёром, — пробормотал я, — как ты.

Он рассмеялся.

— Святый боже, половина неработающей молодежи в Лондоне хочет стать актёрами! У тебя это получается? Ты умеешь четко говорить? Танцевать? Фехтовать? Кувыркаться?

— Я научусь.

— Нужно было начинать учиться восемь лет назад. — Он вернулся к своим бумагам, потом внезапно остановился. — Сэр Годфри, — произнёс он.

— Сэр Годфри?

Он снова посмотрел на меня.

— Ты не можешь оставаться здесь, — сказал он, — и настаиваешь, что не вернёшься домой. Значит, я дам тебе шанс. Этот шанс зовётся сэром Годфри. У тебя есть багаж?

— Кто это, сэр Годфри? — спросил я.

— У тебя есть багаж? — опять с раздражением спросил он. — Тогда следуй за мной, — приказал он и повёл по улицам Лондона.

Хаос! Такое у меня сложилось впечатление, когда Нед вёз меня по переполненным улицам, проезжая на фургоне мимо экипажей и телег, и теперь, следуя за братом, решительно шагающим впереди, я был напуган. Люди! Столько людей я никогда не видел. Шум и крики лоточников, ржание лошадей и вой собак. Женщины носили деревянные подметки, чтобы не запачкать в дерьме обувь, а мальчишки собирали собачьи экскременты и продавали их кожевенникам, работающим у реки Флит.

Церковный колокол сзывал на похороны. Ученики в синих беретах стояли у дверей частных магазинов и наблюдали за прохожими, обращаясь к любому, кто выглядел достаточно богатым, и зазывая купить товар. Они носили дубинки. Другие мужчины, побогаче, носили мечи, и люди освобождали для них дорогу.

Мы сворачивали по переулкам пересекали улицы, и брат не разговаривал со мной, пока мы не добрались до Чипсайда, широкой улицы, где проповедник в чёрном стоял в нескольких шагах от высокого каменного креста и ревел в толпу.

— Это метка сатаны! — кричал он. — Папистские экскременты! Раскайтесь в своих грехах и сбросьте этот крест!

Мой брат в низко натянутой широкой шляпе остановился и стал слушать. Казалось, он был удивлён. Я стоял рядом, робко слушая, как сердитый проповедник осуждает все кресты как образы дьявола.

— Лондон проклят! — бранился он. — Это касается крестов, борделей и театров! Их нужно очистить! Мы должны быть омыты кровью агнца.

— Господи, — произнёс брат и вспомнил про меня. — Давай, не пялься попусту. — Он зашагал вперёд, и я последовал за ним, не зная, куда он ведёт меня и почему. Он снова замолчал, пока мы не достигли высокого каменного дома рядом с небольшой церковью. В доме была тяжёлая, обитая гвоздями дверь. — Мы в Блэкфрайерсе, — сказал он, как будто это всё объясняло, и постучал в дверь.

Дверь открыл детина с бычьим телосложением. У него было широкое плоское лицо со сломанным носом и шрамами вокруг глаз. Он сердито взглянул на нас.

— Что надо? — прорычал он.

— Сэр Годфри дома, Лютик? — спросил брат.

Лютик? Я не поверил своим ушам, но когда брат произнес его имя, детина умолк.

— Я вас знаю, — сказал он неуверенно.

— Знаешь, а как же, — грубо ответил мой брат, — и мы хотим увидеть сэра Годфри.

Детина смотрел на меня. Он нахмурился.

— Вам лучше войти, — сказал он, широко распахивая тяжёлую дверь.

Через две минуты я стоял перед сэром Годфри.

А два дня спустя пожалел, что не остался у Томаса Батлера.

— Ты не написал ни слова с тех пор, как часы Святого Леонарда пробили десять, — упрекнул меня отец Лоуренс, — а это было десять минут назад.

— Я думал, — сказал я и опустил кончик пера в чернила.

— Я вижу. Какую последнюю строчку ты переписал?

— Мешаются все времена в смятенье, — прочитал я вслух, — И падает седоголовый иней К пунцовой розе в свежие объятья.

— Ох, довольно цветистый стиль, — сказал он со смешком. — Цветистый, из-за розы, — объяснил он шутку и вздохнул, когда я не улыбнулся. — Так что будешь делать, Ричард, если уйдёшь из труппы?

— Присоединишься к другой?

— К людям лорда-адмирала?

Я покачал головой.

— Им не нужны актёры. Но я слышал, что собирают новую труппу.

— Да?

— Граф Лечлейд.

— Наверно, это новый граф, — сказал отец Лоуренс, — надеюсь, что сын не такой, как отец.

Я обернулся и посмотрел на него.

— Вы знали его отца?

— Я слышал о нём, и он был мерзким человеком. Его когтистая рука появилась из-под одеяла, и он перекрестился. — Грехи плоти, — сказал он мрачно.

— Он любил женщин, отче? — спросил я с улыбкой.

— Женщин, парней, девушек, детей. Любил ли он их? Он любил их обижать. Это слухи, конечно. Возможно, я ошибаюсь, но слухи были очень настойчивыми, и королева изгнала его со двора. Значит, сын собирает труппу?

— Мне так сказали.

— Желаю ему удачи. Интересно, кто будет писать ему пьесы?

— Я не знаю.

— Говорят, он богач. Его отец был богачом. Каждый раз откупался от неприятностей, так говорят. Он подлизывается, да?

— Подлизывается?

— Новый граф. Королева любит театр, и чтобы угодить ей, нужно предложить новую труппу и новые пьесы. Может, это возможность для тебя?

— Я пообещал остаться в «Театре» ещё на несколько недель, отче, — сказал я и наконец почувствовал удовлетворение, что буду играть мужскую роль. — А может, останусь и потом.

Затем я вспомнил, что мы начнём репетиции в понедельник, в большом зале лорда-камергера в Блэкфрайерсе. И моя радость превратилась в волнение, когда я подумал о Сильвии, служанке. Я перевернул страницы, которые мне предстояло скопировать, и увидел строчки, заставившие меня улыбнуться.

В понедельник, поклялся я, мир родится заново. Я сыграю мужчину.