Безумен род людской

Любовь способна низкое прощать

И в доблести пороки превращать.

И не глазами — сердцем выбирает:

За то её слепой изображают.

«Сон в летнюю ночь»

Акт I, сцена 1

Глава восьмая

— Расскажи мне о «Ромео и Джульетте», — попросил я брата.

Мы шли рядом. Особняк Блэкфрайерс он покинул раздражённым, я пытался шагать с ним в ногу, но он меня не слушал. Он намеренно остановился у лавки шорника, рассматривая товары.

— Стоило бы иметь лошадь, прежде чем покупать седло, — сказал я, а он притворился, что не слышит. Он поспешно двинулся по Чипсайду, но я не отставал. — Расскажи мне о «Ромео и Джульетте», — повторил я.

— Это пьеса, — язвительно сказал он, когда гнев в итоге пересилил раздражение от моего общества, — и этот мелкий ублюдок её украл.

— А теперь я выкраду её обратно.

Он усмехнулся.

— Откуда? У кого?

— У того, у кого она сейчас, — беззаботно ответил я.

— Тот, у кого она сейчас, — проворчал он, — уже её переписывает.

— На это уйдёт по меньшей мере неделя, — сказал я, — а пьесу украли только прошлой ночью. Они скопировали только одну страницу. Или две.

Некоторое время мы шли молча. Брат опустил поля шляпы, чтобы его не узнали. Народ замечал актёров, когда мы гуляли по городу, и нас часто останавливали, желая рассказать, какое удовольствие они получили от пьесы, хотя в этот морозный вечер мало кто хотел вступать в беседы. Некоторые актёры радовались признанию, другие пытались его избежать. Саймону Уиллоби, конечно же, всегда недоставало похвалы, и, как и Уилл Кемп, он щеголял по улицам, привлекая внимание. Брат же предпочитал скрываться.

— Нет толку от аплодисментов дураков, — однажды сказал он мне. — Возможно, они радуют, но не имеют смысла.

— Неужели тебе не нравится, когда тебя восхваляют? — спросил я.

— Если комплимент исходит от человека умного, то да. В противном случае это просто тявканье собаки.

Теперь он пристально смотрел вниз, не только, чтобы его не узнали, но и чтобы обходить замерзшую слякоть и экскременты, покрывающие Чипсайд. Он оценивающе поглядывал на небо, всегда угрюмое из-за лондонского тумана, которое теперь набухло тёмно-фиолетовыми облаками.

— Опять снег пойдёт, — сказал он.

— Лучше бы мы переночевали у лорда Хансдона.

— Сомневаюсь, что его милость этому обрадуется, — сердито заметил он, — а после «Прекрасной Эм» он, вероятно, сожалеет, что вообще нас пригласил. — Порыв ветра взметнул снег с крыши, кинув его на наши плащи. — Разве ты не должен покинуть город до комендантского часа? — спросил брат.

— Должен, но я хочу знать, есть ли для меня роль в «Ромео и Джульетте».

Он вздохнул, словно я ему надоел, хотя, вероятно, так и было.

— Это решат пайщики, а не я.

— Но ты же пайщик, — возразил я, — и другие к тебе прислушиваются. Так там есть для меня роль?

Он снова вздохнул.

— Ты можешь сыграть кормилицу.

— Я о мужской роли.

— Дай подумать, — сказал он, его голос сочился сарказмом. — Если бы у нас ещё была пьеса, Ричард играл бы Ромео, а Генри — Меркуцио. Есть еще отец Джульетты, но ты не подходишь для этой роли по возрасту. Однако есть ещё куча слуг. Может, один из них?

— Роль со словами, — упорствовал я.

— Возможно, Тибальт?

— А чем он занимается?

— Почти ничем. Реплик двадцать.

«Мало, — подумал я. — Как и у Питера».

Меня передёрнуло от мысли о том, что почувствовал бы Уилл Кемп, получив двадцать реплик, а то и меньше.

— Я хочу знать,— сказал я, — дашь ли ты мне хорошую роль, если мне удастся вернуть рукопись?

Он остановился возле старого каменного креста, возвышающегося над Чипсайдом. Обычно там собирались нищие, которые убегали только при виде пуританина-проповедника, требовавшего разрушить паписткий символ, но сегодня стоял такой мороз, что вокруг креста было пусто. Мой брат посмотрел на меня с обычной неприязнью.

— У меня есть слабая надежда вернуть рукописи, — сказал он,— одним из трёх способов. Я могу обратиться к Фрэнсису Лэнгли, хотя это и бесполезно, но попытаться можно. За пенни Фрэнсис и собственную мать обведёт вокруг пальца. Даже за полпенни! Я мог бы попросить лорда Хансдона использовать своё влияние, но его милость не любит беспокоиться по пустякам, и ему не понравится такая просьба. Кроме того, нет доказательств, что именно я написал эти две пьесы. Вмешаются стряпчие, а его милость питает вполне объяснимую неприязнь к законникам. А еще я могу пойти к сэру Эдмунду Тилни и на коленях умолять его отклонить рукописи, когда ему принесут их на утверждение.

— И он это сделает?

— Конечно, нет. А даже если бы и сделал, это не помешает играть пьесы в частных домах.

Сэр Эдмунд Тилни был распорядителем увеселений, и назначил его лорд Хансдон, лорд-камергер. Сэр Эдмунд нанимал актёров для игры перед королевой, а также отвечал за то, чтобы ни в одной пьесе не содержалось какой-либо крамолы или ереси. Каждую пьесу, независимо от того, кто и где собирался её играть — при дворе, в театре или просто труппа бродячих актёров объезжала города графства — сначала представляли сэру Эдмунду на утверждение, и ни одну пьесу нельзя было играть ни в Англии, ни в Уэльсе, пока на первой странице рукописи не красовались его подпись и печать. Я часто приносил ему рукописи пьес, и он всегда был любезен, ему нравилось посплетничать об актёрах.

— Бери яблоко, — поприветствовал он меня однажды, — это из моего сада. Как лодыжка Уилла?

— Гораздо лучше, сэр Эдмунд.

Уилл Кемп растянул лодыжку во время представления «Семи смертных грехов».

— Рисковый парень! — сказал сэр Эдмунд. — Какие коленца выкидывает, а? Знаешь, что он вытворяет? Придумывает новые реплики прямо на ходу. — Он довольно усмехнулся. — По правилам мне следовало бы посадить его в Маршалси, но он меня забавляет. Признаюсь, он меня забавляет! Так что ты принёс нам сегодня?

— Ещё кое-что забавное, сэр Эдмунд.

— Неприличное, наверное? Дай-ка посмотрю!

Сэр Эдмунд, порядочный человек, имел право запретить пьесы, если «Лебедь» представит ему на рассмотрение «Ромео и Джульетту» и «Сон в летнюю ночь», а это означало бы, что актёры графа Лечлейда не смогут играть их на публике, но мой брат был, несомненно, прав в том, что сэр Эдмунд, не говоря уже о лорде Хансдоне, не хотели попадаться в лапы к законникам. Раз в пьесах не оскорбляют королеву и не призывают к папистской ереси, то сэр Эдмунд, вероятнее всего, их подпишет.

— Есть четвёртый способ,— сказал я.

— Какой? — спросил брат. — Лесные гоблины спасут мои пьесы?

— Я выкраду их обратно.

Он презрительно усмехнулся.

— Да на гоблинов и то больше надежды, чем на тебя.

— Если мне удастся их вернуть, — сказал я, — я хочу мужскую роль в «Ромео и Джульетте». Хорошую роль.

— Если вернёшь пьесы, — язвительно сказал он, — можешь играть хоть самого Ромео. — Он невесело усмехнулся и зашагал прочь. — По-моему, тебе туда, — он указал в сторону Вуд-стрит.

— Завтра я опоздаю на репетицию, — крикнул я ему вслед.

— Не опоздаешь, если хочешь работать, — огрызнулся он, не оборачиваясь. — Завтра мы репетируем всю пьесу целиком. Ты будешь нам нужен, так что изволь прийти вовремя.

— Может, даже сильно опоздаю, — продолжил я, — потому что принесу тебе «Ромео».

Это на него подействовало. Он остановился, обернулся и посмотрел на меня. Из тёмных туч начали падать первые снежинки.

— Ты просто круглый дурак, Ричард, — беззлобно сказал он, снова развернулся и пошёл дальше.

Но он не запретил мне попробовать. Поэтому завтра я опоздаю на репетицию.

— Я знаю, почему Саймон украл пьесы, — сказал я вечером.

— Почему?

Закутанный в одеяла отец Лоуренс сидел у камина, куда я подбрасывал поленья.

— Он расстроился, что ему не дали роль Джульетты.

— Так он завидовал? Бедный мальчик. Зависть разрушает.

— И он получил золото, — добавил я.

— Он ещё и жаден?

Я слегка улыбнулся.

— Можете добавить к этому похоть, отец.

— Боже мой! Зависть, алчность и похоть! Ему необходимо отпущение грехов! И кто же вызывает его похоть?

— Я видел его с графом Лечлейдом. Они целовались.

— Такого рода похоть? Боже мой!

— Это же грех, верно, отче?

— Так нас учили, Ричард, так нас учили. — Он протянул к огню тощие руки. — Вот так огонь ты развёл! Надеюсь, мы не спалим дымоход.

Мягко падал снег. Сквозь крошечное окошко отца Лоуренса можно было различить большие хлопья. К рассвету мороз выгравирует на стекле свои узоры, и днём всё станет хрупким от холода.

— Одного я не понимаю, — сказал я.

— Чего же именно?

— Почему перси вернулись в «Театр». Они украли только рукописи пьес. Может, они тоже работают на графа?

— Это кажется маловероятным.

— Правда?

— У графа плохая репутация. Как и драгоценный Спаситель наш, он общается с мытарями и грешниками.

— А перси не грешники?

— Конечно, грешники, Ричард, конечно, но другого сорта. Все мы грешники. Никто из нас не достоин Божьей благодати, но перси — самые опасные из грешников.

Я ждал разъяснений, но он просто смотрел в огонь.

— Опасные? — осторожно напомнил я.

— Они считают, что делают доброе дело, Ричард. Когда люди творят зло, заявляя, что трудятся во славу Господа, они опасны, как никто. Не просто опасны! Они самые отвратительные грешники.

Я нахмурился, припоминая услышанные мною проповеди.

— Но если священники, простите, отче, если священники задумали убить королеву, разве это не зло?

— Папа утверждает, что нет, хотя, признаюсь, здесь мы с ним расходимся во мнениях. Поэтому согласимся, что убийство королевы — это зло, но вырывать человеку кишки за то, что он следует своей вере — это тоже зло. Я видел, как принимали смерть мученики, Ричард, видел, как они умирали. — Он перекрестился похожей на когтистую птичью лапу рукой.

— А вы видели, как жгли протестантов? — Я постарался, чтобы это звучало как вопрос, а не как обвинение.

— Бедняжки. Я молился и за них. Конечно, они заблуждались, но если бы жгли всех, кто заблуждается, костры горели бы вечно. — Он вздохнул. — Королева Мария, бедняжка, думала, что очистит Англию огнём. Ничего не вышло, как и Елизавета не сумела очистить Англию кровью. Идёт сильный снег?

Я посмотрел в окно.

— Не переставая, отче.

— Свежий снег так прекрасен, правда?

— Да, отче.

— Весь мир выглядит ярким и чистым после снегопада, — пробормотал он, — а потом греховное человечество его замарывает. — Он печально улыбнулся и вздрогнул, когда бревно в огне надломилось, извергая на пол искры, которые я стал спешно тушить. — Перси не работают на графа, — сказал старый священник, — в этом я уверен. Если на кого они и работают, то только на городские власти.

— Город их не нанимал, — сказал я.

— Нет, конечно! Но они разделяют стремления городских властей. Никаких театров. И многие перси — пуритане, а пуритане считают врагом любого не согласного с ними. У перси не осталось священников, которых они могли бы пытать, и теперь они принялись за театры, убедив себя, что сражаются с грехом. Дай-ка посмотрю. — Он наклонился, чтобы покопаться в корзине, где держал книги и памфлеты, которые ещё не украли перси. — Вот!

Он вытащил рваную книгу без обложки и показал титульный лист.

Я прочитал название вслух. «Трактат о вреде игры в кости, танцев, пьес, интермедий и других праздных развлечений».

— Её написал один житель Девоншира, — сказал отец Лоуренс, — некто по имени Джон Норсбрук. Однажды я с ним встречался. Очень энергичный проповедник. — Отец Лоуренс перелистнул страницы и нахмурился, словно что-то вспомнил. — Неприятный человек, крайне неприятный, но любил собак. Трудно не любить человека, который любит собак, верно? — Он усмехнулся, а затем нашёл нужную страницу. — Книга представляет собой диалог между юностью и старостью, — объяснил он. — Вот, Юность задаёт вопрос: «Вы выступаете также против тех мест, которые созданы и построены для пьес и интермедий, таких как «Театр» и «Занавес»?»

— «Театр!» — сказал я. — Он упомянул нас?

— Конечно, и вот что сказала про вас Старость: «Да, поскольку я убеждена, что для дьявола-искусителя эти места — самая подходящая школа и скорейший путь научить грязным страстям нечестивого распутства, и поэтому эти места с актёрами необходимо запретить, распустить и уничтожить».

Я засмеялся.

— И даже больше, — сказал отец Лоуренс. — «В их пьесах вы узнаете обо всех мерзостях. Вы узнаете, как обманывать, как играть блудниц, как добиться любви, как восхищаться, как предавать, льстить, лгать, ругаться, отрекаться, как очаровать блудниц, как убивать, как отравлять, как ослушаться и восстать против знати, как расточительно обращаться с богатством, испытывать вожделение, праздно жить, богохульствовать, петь непристойности о любви, говорить скабрезности, быть гордецом, как насмехаться, издеваться и высмеивать!» — Он снова засмеялся, явно наслаждаясь, и перевернул ещё две-три страницы. — Ох, а здесь Старость говорит о тебе!

— Обо мне?

— Конечно! Она осуждает тебя за то, что восстаешь «против природы»! — Он насмешливо посмотрел на меня. — Мужчины наряжаются, говорит она, «в женскую одежду, с лебедиными перьями на голове, в шелка и золотые ткани!». Ты носишь на голове лебединые перья, Ричард?

— Однажды носил гусиные.

— Какой ты плохой мальчик, — сказал он, бросая книгу обратно в корзину. — И персиванты, и члены городского совета — пуритане! Мы можем насмехаться над ними, но в их руках власть. Их число увеличивается. — Он закрыл глаза с расстроенным видом. — Церковь коррумпирована. Бог знает, что она коррумпирована, но всё же мы кормили голодных, одевали голых и заботились о больных. Мы делали добрые дела, молились о заблудших душах и давали утешение. Но теперь пуритане нас оскорбляют, называют дьявольскими созданиями и ненавидят. Они ненавидят даже себе подобных, других протестантов. И они закроют ваши театры, Ричард, лишат церкви той маленькой красоты и сделают мир серым.

— Пока нет, отче, — сказал я, — и пока они этого не сделали, я должен найти пьесы.

Он грустно посмотрел на меня.

— Надеюсь, ты найдёшь, — сказал он, — и думаю, ты правильно понял, куда их отнёс бедняга Саймон.

Я уже рассказал ему о своих подозрениях, и очевидно, он обдумал мои слова. — Понятно, что мальчик побежал к сэру Годфри. Церковь Святого Бенета совсем рядом. Но с тех пор прошли почти сутки, Ричард. Думаешь, пьесы ещё там?

— Нет, — ответил я.

— Тогда что ты сможешь сделать?

— Пойду туда, где их прячет сэр Годфри, — сказал я. — В то место, о котором все даже подумать боятся.

— А ты не побоишься?

— Мне придётся.

— И завтра ты пойдёшь туда?

— Пойду, отче.

Он закрыл глаза.

— Ради бога, Ричард, будь осторожней. Прошу, будь осторожней.

Потому что завтра я встречусь с Вашингтоном.

На следующее утро я сначала поехал в «Театр». Снег прекратился, и мир на рассвете предстал чудом белизны, ярким и сияющим, в ожидании, пока его запачкает греховное человечество. Плотник уже был в театре, судя по глубоким следам на свежем снегу. Он ремонтировал дверь артистической и неохотно посторонился, впуская меня. Внутри я обнаружил Иеремию, закутанного в самые толстые плащи труппы. Он сидел с огромным германским пистолетом на коленях.

— Это ты, — мрачно поздоровался он.

— Это я.

— Сегодня репетиции здесь?

— Нет, в Блэкфрайерсе. Я просто пришёл забрать кое-что. И я сказал пайщикам, что ты не мог остановить перси.

Он нахмурился.

— Конечно, не мог, — дерзко заявил он. — Сам Господь всемогущий их бы не остановил. Они же чёртовы перси! И могут делать, что пожелают.

— Ты не мог их остановить, — вставил я, — потому что тебя здесь не было, но пайщики об этом не знают.

Он понял, что я солгал ради него и он не потеряет работу сторожа в «Театре». Благодарность была чужда Иеремии, но он прищурился и скорчил гримасу, которая, вероятно, изображала улыбку.

— Ты хороший парень, — скупо признал он.

— А в благодарность, — сказал я, — можешь одолжить мне пистолет.

— Пистолет?

— Одну из этих штук, — сказал я, кивая на оружие у него коленях.

Он опять нахмурился.

— Зачем тебе пистолет?

— Пугнуть кое-кого.

Он уже хотел возразить, но вспомнил, что я сделал ему одолжение, и кивнул.

— С конопляным семенем или пулей?

— С пулей.

— Ты должен быть осторожнее, парень. Убьёшь кого-нибудь, и тебя отправят танцевать на виселицу. Конопляное семя ничуть не хуже! Направишь в лицо мерзавцу и можешь превратить его глаза в желе.

— С пулей, — повторил я.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, парень. — Он поднялся на ноги. — Тебе нужен запасной порох? Запасные пули?

— Всего лишь одна пуля, — ответил я. Я посчитал, что мне не хватит времени для перезарядки, по правде говоря, я надеялся, что мне вообще не придётся использовать пистолет, но место, куда я шёл, было опасным, и одна пуля может спасти меня. Или сразить.

Пока Иеремия рылся наверху среди оружия, я переоделся, выбрав из висящих в артистической костюмов плотные льняные чулки, штаны и камзол. Вся одежда была из очень тёмной ткани, либо шерстяная, либо из саржевого хлопка. Рабочая одежда мастеровых для пьесы «Сон в летнюю ночь». Большинство мастеровых носили ботинки, но я выбрал высокие, крепкие сапоги из чёрной кожи. Я спрятал волосы под простой шерстяной берет, а потом позаимствовал толстый тёмный плащ с капюшоном и холщовый мешок, как у ремесленников для переноски инструментов. Моими инструментами были долото, кинжал и пистолет, заряженный Иеремией, самый маленький из его арсенала.

— Держи его вертикально, — посоветовал он. — Я зарядил его должным образом и как следует забил пыж, но лучше держать его в вертикальном положении, чтобы ничего не выпало. — Он протянул мне оружие, оказавшееся на удивление тяжёлым. — Я его проверил, — сказал он, — искрит отлично, но спуск тугой, как грудь монахини. Нужно как следует нажать.

Пистолет был с колесцовым замком. Если нажать на спусковой крючок, открывалось небольшое углубление с порохом, в это же время кремень ударялся о вращающееся зубчатое колесо, и каскад искр воспламеняли порох. Раньше я стрелял из такого пистолета, но только во время боевых сцен пьесы, причём без пули. В артистической стояли трое или четверо и в нужный момент нажимали спусковые крючки, потому что неизбежно стрелял только один или два пистолета, а иногда и ни одного, а в случае удачного выстрела приходилось затаптывать горящие пыжи, вылетающие из стволов. А в это время другие актёры били металлом по металлу и нескладно кричали.

— Не переусердствуйте с боевым шумом! — настаивал Алан Раст, но все без толку.

Я повесил сумку через плечо и натянул на голову капюшон плаща.

— Ты похож на монаха, — заметил Иеремия.

— На улице холодно.

— Думаешь, я не заметил? Здесь нужен очаг. Я заслуживаю немного тепла. И не забудь вернуть пистолет! — прокричал Иеремия, когда я проходил мимо плотника, ремонтирующего дверь.

— Не забуду!

Я шёл на запад, сначала пересёк Финсбери-филдс, где неподвижно стояли ветряные мельницы со свисающими с лопастей сосульками, затем мимо крытых соломой домишек на Чисуэлл-стрит. Справа от меня, к северу, лежала промёрзшая сельская местность, а на юге — сады, огороды и дома, достигающие городской стены. Дым поднимался из труб и делал облачное серое небо над Лондоном еще темнее. Я шел быстро, за исключением тех участков, где дороги заледенели. Я повернул на север, чтобы добраться до улицы Олде, затем на запад и пересёк дорогу святого Альбана. На юг гнали крупный рогатый скот, от его навоза поднимался пар. После дороги я проследовал по тропинке через кладбище на Клеркенвелл-роуд и там замедлил шаг.

Замедлил, потому что место, куда я направлялся, было уже близко. Оно располагалось на каменистом пастбище к северу от дороги, вокруг стоял деревянный забор выше человеческого роста. Река Флит бежала к востоку от огороженного двора, спеша на юг, чтобы соединиться с Темзой, хотя в это холодное утро узкая река полностью замерзла. За забором стояло с полдюжины сараев, но только из одной трубы поднимался дым.

Я пересёк старый мост через реку, двигаясь медленно и сгорбившись, как старик, большой темный капюшон закрывал моё лицо. На дороге виднелись следы ног и копыт, и я заметил, что утром кто-то уже посетил большой огороженный двор, потому что следы копыт шли по снегу от дороги к воротам. У ворот же следов было много, очевидно, всадник спешился, и кто-то вышел его поприветствовать, а на снегу виднелась дуга, оставшаяся после открывания ворот, чтобы человек и лошадь попали внутрь.

Со двора же следов копыт не было, а значит лошадь и всадник всё ещё внутри. Я не остановился. Сомневаюсь, что кто-то следил за дорогой, но я не хотел привлекать внимание проявлением любопытства. Пройдя вдоль западной стороны забора, я поискал дыру в живой изгороди из боярышника и пролез в неё. После этого я побежал к западной стене двора, а потом повернул на север, пока не свернул за угол, и остановился, только на полпути вдоль северной стороны ограды. Тут меня никто бы не заметил. Тут пустошь, только поля, голые рощицы и дым далекой деревни Ислингтон.

Мощная деревянная стена окружала место под названием двор Мусорщика. Я не знал, почему оно так называется, возможно, когда-то городские мусорщики свозили сюда хлам, что насобирали на улицах, но теперь место принадлежало сэру Годфри Каллену, священнику церкви Святого Бенета, мучителю мальчиков и поставщику зверей для развлечений её величества и населения Лондона.

На дворе Мусорщика держали петухов, собак, обезьян и самое ценное — Вашингтона. Вашингтон — это медведь, огромный, лохматый и покрытый шрамами зверь. Его приковывали цепью к столбу, а затем спускали свору мастифов. Медведя назвали в честь деревни на севере Англии, где он вырос, и он был почти так же известен, как Сакерсон, чудовищный зверь, собиравший во время поединков по две-три тысячи человек зрителей. Когда бился Вашингтон, его вели по переулкам и улицам города к «Ристалищу» или туда, где в этот день прикуют цепью.

В наморднике из ржавого железа его вёл Лютик, а охранял Сэм Соломенное брюхо — дрессировщик с тяжелой палкой. Дети бежали рядом, подзадоривая друг друга шлепнуть по спутанным и покрытыми шрамами бокам Вашингтона, а за медведем лошадь тянула клетку с рычащими и воющими мастифами, к концу дня они по большей части окажутся искалеченными и с распоротыми животами.

Когда я был ещё учеником в приходе Святого Бенета и ходил в сером, меня и парочку других иногда посылали помочь Сэму, поэтому я хорошо знал двор Мусорщика. Я мыл клетки, разрезал туши и очищал от дерьма маленькую арену в центре двора, окруженную местами для четырех-пяти сотен человек. Двор располагался далеко к северу от города и был не так популярен, как «Ристалище» или «Занавес», но летом по субботам служил хорошим развлечением для народа, приходившего поглазеть, как собаки нападают на Вашингтона, а ещё лучше — увидеть перепуганную обезьяну, привязанную к дешёвой обречённой кляче и пытающуюся избежать наскоков обезумевших собак. Обезьяна, часто одетая как католический священник, с криками погибала под одобрение и смех толпы.

В это холодное утро я почувствовал облегчение, что во двор въехал всадник, ведь это означало, что его лошадь где-то внутри, и собак, обычно бегающих на свободе, заперли, чтобы они не смогли её поранить. Двор Мусорщика был действительно опасным местом, его охраняли животные, обученные убивать.

Я решил, что украв пьесы, Саймон Уиллоби сбежит в самое близкое убежище, где найдет тепло и приют, и этим убежищем станет дом сэра Годфри, находящийся всего через одну улицу от особняка лорда-камергера. Мой брат не подумал про сэра Годфри, возможно, не зная, что священник собирался проводить звериные представления в новом театре на том берегу реки. Если бы он заподозрил, что сэр Годфри укрывает Саймона Уиллоби и украденные рукописи пьес, то собрал бы пайщиков, вооружил их и повёл в приход Святого Бенета. Случилась бы драка, а, возможно, что-то похуже. Обнажили бы мечи, вызвали констеблей, и, несомненно, в конечном счёте судья выдал бы ордер на арест, чтобы предотвратить стычку.

Кажется, только я понял, что Саймон побежит к сэру Годфри, но сэр Годфри не мог этого знать, и он, должно быть, боялся гнева моего брата. Если группа вооруженных людей заявится к нему и обыщет дом, он должен быть уверен, что пьес там нет. Он захочет, чтобы драгоценные пьесы находились в самом безопасном месте, которое никто не посмеет обыскивать и охраняемом рабски преданными тварями, готовыми разорвать злоумышленника в клочья. В месте под названием «Двор мусорщика».

А я был непрошеным гостем.

В северной стене имелись небольшие ворота, которые открывались только в конце субботних звериных представлений, чтобы жители Ислингтона могли напрямик попасть домой. Конечно, сейчас они заперты, но не на замок. Не было необходимости. Только дурак попытается сюда залезть, и этим холодным утром таким дураком был я.

Я взял долото, вставил его в щель между створками ворот и косяком и нащупал задвижку. Но она не поддавалась. Задвижка как будто приржавела, и всякий раз, когда я пытался её сдвинуть, долото соскальзывало и скрипело по железному стержню. Я старался изо всех сил, ворота скрипели. Я стукнул по долоту и попробовал ещё раз, и наконец, задвижка со скрипом поддалась. Я обнаружил, что если немного поднажать на ворота, дело продвинется легче. Старая задвижка по-прежнему сопротивлялась, но понемногу, стержень сдвигался, пока не выскользнул из паза, и ворота приоткрылись на пару дюймов. Я потянул и наполовину открыл их, вздрагивая от скрипа старых петель, вот тогда-то и завыли собаки.

Я инстинктивно присел и задержал дыхание. Я никого не видел. Собаки лаяли и выли, царапали и били лапами по стенкам сарая. Я прокрался внутрь, потянул и закрыл ворота, а потом запер засов, делая всё как можно спокойнее, затем для успокоения нащупал в холщовом мешке рукоятку пистолета. Передо мной стояли покрытые снегом шаткие скамейки на грубых деревянных помостах, поддерживаемых примитивными лесами.

Перед скамейками была яма, где страдали и умирали звери, а с левой стороны от меня, между забором и верхними рядами скамеек, стоял небольшой дом Сэма Соломенного брюха, из кирпичной дымовой трубы валил густой дым.

— Тише, мокрые сволочи! — крикнул Сэм в ближайший сарай, а потом я услышал, как он колотит по прутьям клетки палкой, которую всегда носил с собой. Шум немного утих, хотя собаки продолжали скулить. Закукарекал боевой петух, но птицы содержались на дальней стороне двора, подальше от собак. Я выждал. Из сарая с собаками никто не появился, да и кто выйдет в такое морозное утро?

Я поднялся и пошел в направлении сараев, сапоги скрипели на чистом снегу. Послышались голоса, хлопнула дверь.

Собаки всё ещё беспокоились, скулили и рычали. Неужели они чуят мое присутствие? Я находился близко к сараю, двигаясь между его стеной и скамейками. Мне хотелось оказаться где угодно, лишь бы не здесь. Почему я не рассказал брату о своих подозрениях? Он мог собрать полдюжины человек с оружием, и мы вломились бы сюда. Собачий зал вызвал у меня дрожь. Мне хотелось оказаться дома или в большом зале в Блэкфрайерсе, и это навеяло мысли о Сильвии.

А размышления о Сильвии напомнили о матери. Когда-то её удивил вопрос, который я задал в возрасте всего одиннадцати или двенадцати лет. Я спросил её, как мужчина находит жену, а она рассмеялась и посмотрела на меня. Её руки были белыми от муки.

— Не ты её найдешь, Ричард, это она тебя найдёт!

— Она?

— Скорее всего, — сказала мать. Она пристально посмотрела через кухонное окно на яблоню в нашем саду за домом. — Это девушки охотятся за вероятными мужьями, — сказала она, перестав смеяться. — Взгляни на Уилла и Энн!

— Уилла и...

— Да поможет им Бог, — прервала она меня, сожалея о своих словах, и начала раскатывать тесто.

— А ты охотилась за отцом? — спросил я.

— Ох, охотилась, ещё как! Твой отец был красивым юношей. Очень красивым. Тогда у него было много волос на затылке! — Она опять рассмеялась. — Я столкнулась с ним на выходе из церкви и сделала вид, что это случайность, хотя это неправда, чтобы он меня заметил. Так и оказалось!

Так это Сильвия меня нашла? Я не видел в этом ничего постыдного, я хотел, чтобы так оно и было. Отчаянно хотел. И почему я вдруг задумался о браке? Я почти не знал её, но она была мне нужна. Прежде я никогда не задумывался о браке, это казалось чем-то далёким, что могло случиться с человеком, которым я ещё не стал, с человеком, которого я не знал. Брат женился молодым, и его опыт не вдохновлял, но вдруг, стоя в снегу и прислушиваясь к собакам, пока я медленно приближался к их сараю, я почувствовал себя взрослым.

Я слишком долго оставался в труппе в роли мальчика. Я хороший актёр, я знал это, но таких ролей, как Астинь, у меня было совсем мало. Теперь младшие мальчики играли персонажей, которых когда-то играл я, а я застрял — ни мальчик, ни мужчина, слишком поздно подстригся и отпустил бородку. И я решил, что оказался во дворе Мусорщика, именно поэтому: чтобы заставить брата относиться ко мне как к мужчине. Я стану Ромео.

Я услышал голоса. Злые голоса. Выделялся женский, и я вспомнил, что у Сэма Соломенное брюхо есть жена Мэрион, к которой он относится как к своим животным. Она была серым существом с жидкими волосами и запавшими щеками, но умела противостоять своему угрюмому мужу.

— Я накормила его, сэр! — с обидой произнесла она.

— Ты накормила его помоями, — напирал кто-то, и я узнал голос Кристофера де Валля, человека графа Лечлейда, самозванного англичанина и полного придурка. — Ты накормила его той же дрянью, что кормишь своих животных, — резко продолжил он, — а теперь накорми как следует, женщина.

Голоса затихли, и я больше ничего не слышал. Я стоял у двери в короткий проход, связывающий собачий сарай с кладовой и с логовом Вашингтона. Дом располагался за клеткой с медведем. В доме находилось по крайней мере трое: Сэм, его неряшливая жена и де Валль, но я подозревал, что есть и четвёртый. Желательно, чтобы те трое, чьи голоса я узнал, ушли, но что потом? Я не придумал. Когда мы ставим пьесу, то репетируем передвижения на сцене. Актёры двигаются по сцене, а зрители, вероятно, не уделяют этим передвижениям внимания, настолько они выглядят естественными, но, по правде говоря, они постановочные и отрепетированные. И только теперь я понял, что вообще ничего не обдумал. Я посчитал, что достаточно забраться во двор Мусорщика, а потом воспользоваться возможностью. Я стоял, дрожа от холода, и меня терзали сомнения, как я сумею одолеть трёх, а возможно, и четырёх человек.

«Заберись внутрь сарая», — сказал я себе. Внутри можно спрятаться. В заснеженной яме со скамейками спрятаться негде, а кроме того, как только де Валль уйдёт, собак выпустят.

Я нажал на задвижку, она щелкнула, и тяжелый деревянный рычаг внутри поднялся. Я затаился и прислушался, но ничего не услышал. Я открыл дверь, вздрагивая от скрежета петель и с колотящимся как пойманная птица сердцем шагнул внутрь и закрыл дверь, в нос мне ударил запах собачьего дерьма и гниющих туш.

Собаки увидели меня и тут же снова завыли. В клетке их было множество, и все рычали и пускали слюни, лаяли и выли, царапая лапами железные прутья. Это были огромные собаки с похожими на тиски челюстями, с желтыми глазами и грязными зубами, злые и голодные. Они бросались на решетку, пока я шел к кладовой, а потом потеряли меня из вида. В кладовой воняло. Именно там Сэм хранил пищу для животных. На крючьях висели мертвые кошки, две мёртвые собаки, какие-то вонючие обрезки от неизвестных животных, массивный окровавленный топор лежал на деревянном столе, а в дальнем конце кладовой − небольшая комнатка с уборной, устроенной так, что всё сливалось прямо в реку Флит. Я бросился внутрь и успел закрыть дверь до того, как Сэм ворвался в кладовую и начал орать на собак, чтобы те замолчали.

Запах из уборной свалил бы с ног и ломовую лошадь. Я задержал дыхание насколько смог, в ожидании, пока собаки не успокоятся, и наблюдал за Сэмом Соломенное брюхо через щель в деревянной двери. Он был похож на горбатого гнома, злобного, как и его мастифы. У него была заячья губа, которую не могли скрыть жалкие усы. Он ударил тяжелой дубиной по прутьям клетки, а когда мастифы успокоились, вернулся в свой дом за логовом Вашингтона.

Я подождал, пока дверь не закрылась, и последовал за ним.

Следующий сарай, рядом с домом, был самым маленьким, и большую часть его занимала огромная клетка, где лежал Вашингтон. Во мраке он выглядел как гора грязного меха, но он увидел меня или почувствовал по запаху и поднял массивную голову. Его глаза странно сверкнули красным. Он зевнул или, может, угрожающе зарычал, и я увидел его зубы, сточенные или поломанные, чтобы мощная хватка не убивала его мучителей слишком быстро. Я проскользнул мимо его клетки и остановился в маленьком проходе у дома.

И узнал, что сделал верное предположение.

— Это крысы, — сказал Сэм Соломенное брюхо, — они взбудоражили собак. Чёртовы крысы.

— Он здесь не для того, — услышал я твёрдый голос де Валля, — чтобы кормить твоих проклятых собак. Он не твой слуга, ты, мерзкий хрящ! Он твой гость. Ясно тебе?

— Да, сэр, — раздался мрачный голос Мэрион.

— Ты накормишь его, — сказал де Валль, — и накормишь как следует!

— Да, сэр.

— А твоя задача, юнец, всё скопировать, и быстро!

— Я стараюсь, сэр.

Я сдержал улыбку, потому что это был голос Саймона Уиллоби.

— Всего четыре страницы? — Де Валль усмехнулся. — Это не старание!

— Свечи плохие, — заныл Уиллоби, — и перья расщепились.

— Кто дал тебе перья?

— Я, — ответил Сэм своим невнятным голосом, — и с перьями всё в порядке, сэр! Я сам их сделал из петушиного хвоста. Хорошие перья, сэр!

— Ты умеешь писать? — потребовал ответа де Валль.

Наступило молчание, Сэм обдумывал ответ.

— Не совсем, сэр, нет, сэр, — наконец произнёс он, — не умею, нет, как вы заметили.

— Тогда что ты понимаешь в перьях? Парень прав. Перья никудышные! — проворчал де Валль. — Купишь ему подходящие перья. Сегодня же! Немедленно! И чернила.

— Сэр Годфри прислал чернила, — угрюмо заметил Сэм.

— Это жабья моча, а не чернила! Купишь новые перья, хорошие чернила и свечи. Сегодня же! Нынче утром! Сейчас!

— Есть, сэр.

Наступила пауза, потом послышался звон падающих на стол монет. За спиной рычал и метался в клетке Вашингтон. Я был готов отпрыгнуть обратно в кладовую, если услышу шаги за дверью.

— Когда обе пьесы будут готовы, парень, отправишься в дом его сиятельства, — продолжил де Валль более благосклонным тоном, — но здесь самое безопасное место, чтобы закончить переписывать.

— Да, сэр, я знаю, сэр.

Голос Саймона Уиллоби звучал жалко.

— И купи еды, — продолжил де Валль, вероятно обращаясь к Мэрион, — что-нибудь подобающее христианину.

— У меня вкусная похлёбка, сэр, — возразила она.

— Твоя похлебка — помои, которыми пёрнул дьявол, — сказал де Валль. — И испеки свежего хлеба, женщина, а не эту позеленевшую дрянь.

Я услышал шаги и отступил назад, но было очевидно, что те трое идут к дальней двери, ведущей к главным воротам двора, где ожидала лошадь де Валля.

— Я вернусь завтра, мастер Уиллоби, — услышал я слова де Валля, — и жду результата.

— Вы его получите, сэр, обещаю.

— Откроешь ворота, — приказал де Валль Сэму, — а потом пойдёшь в город и купишь перья. Первая копия нужна уже на это неделе, а не в следующем году!

— Да, сэр.

— За это тебе заплатили хорошие деньги, — напомнил он.

— Да, сэр, — снова ответил Сэм. — А ты пойди запри ворота, Мэрион, — добавил он, и я услышал скрип, удаляющиеся шаги и стук захлопнувшейся двери. Те трое ушли, и Саймон Уиллоби остался в комнате один.

Две дубинки Сэма стояли в проходе. Каждая около ярда длиной, крепкая деревянная рукоятка с ржавыми железными клещами наверху. Их использовали в яме, когда собаки вонзали зубы в бока медведю и не отпускали. Сэм Соломенное брюхо или Лютик вставляли железные клещи в пасть собаке и разжимали, заставляя отцепиться. Я поднял одну дубинку. Она оказалась тяжелой. Потом я выждал несколько мгновений. Сердце колотилось. Я услышал царапанье стула или табурета по полу и подскочил от страха. Потом, как будто собираясь выйти на сцену из артистической, я сделал глубокий вздох и открыл дверь.

Саймон Уиллоби сидел у огня. Он обернулся и увидел меня. Его глаза расширились, а рот открылся от удивления.

Не успел он поднять шум, а я уже ударил его собачьей палкой.

Я не размышлял, просто замахнулся тяжелой палкой, и железный набалдашник врезался ему в висок. Запаниковав, я размахнулся слишком сильно, потому что Саймон ахнул и рухнул с табурета, из уха закапала кровь. Он лежал без движения. Неужели я его убил? Я ошеломленно смотрел на него, вспоминая Томаса Батлера, лежащего в крови в далеком Стратфорде. Потом Саймон Уиллоби дёрнулся и застонал, я понял, что он жив, но головная боль у него будет страшная, и метнулся к столу под окном, где лежали две пьесы.

Вот так просто! Я сгрёб пачку бумаг, лишь взглянув на первую попавшуюся страницу. Я прочитал:

Этого было достаточно — я держал в руках украденные пьесы. Я затолкал толстую пачку бумаг в холщовый мешок и услышал сзади какой-то шум, обернулся и увидел, что Саймон Уиллоби пытается встать. Из-под его длинных волос сочилась кровь.

— Ричард! — прохрипел он, и я с силой пнул его по голове.

Он тяжело дышал, и чтобы заставить его замолчать, я пнул ещё раз.

— Заткнись, подонок! — прошипел я, удивлённый своим гневом.

Я услышал визг петель — это открылись наружные ворота. Настало время уходить. Я снова пнул Уиллоби, вышел через дверь, в которую ранее вошёл, и оказался в сарае Вашингтона. Там меня озарило. Я отпер клетку с медведем и ткнул зверя палкой. Он заворочался, поднялся на все четыре лапы, а я бросил палку и пробежал через кладовую к двери. Тут меня увидели собаки и завыли, я пробежал по снегу, отпер маленькие ворота и выскочил на пастбище.

Дело сделано! Пьесы у меня!

Я затих, прислушиваясь. Выли собаки.

У меня получилось!

Да будет свадьба! Сильвия!

Потом Мэрион закричала.

А я запаниковал.

Собаки! Почему я раньше о них не подумал? Стоило только Сэму спустить собак, и меня затравят на пастбище, снег покраснеет от крови, когда псы разорвут меня на части.

Спотыкаясь, я слепо бежал на запад через поле, протиснулся сквозь живую изгородь и всё бежал, прислушиваясь к вою собак, становившемуся громче. Они не появились. По-видимому, меня спас Вашингтон, потому что собак не выпустили, и я счёл, что Сэм Соломенное брюхо не смог пройти мимо медведя, чтобы добраться до собачьих клеток.

Так почему Мэрион закричала? Она увидела Саймона Уиллоби, истекающего кровью? Или злого медведя на свободе? Я всё бежал, спотыкаясь на заснеженных кочках. Небо закрывали пузатые тёмные тучи. Скоро снова пойдёт снег, подумал я, и чем раньше, тем лучше. Снег засыплет мои следы. За следующей живой изгородью находился Кожевенный переулок. Если у сумею до него добраться, то убегу на юг и затеряюсь среди переулков и таверн Холборна.

А потом я оглянулся и увидел Кристофера де Валля.

Он преследовал меня верхом на большом вороном коне. Де Валль был закутан в большой чёрный плащ, и на фоне снега всадник на лошади выглядел мрачным и мстительным дьяволом. Я видел, как де Валль пришпоривает лошадь, как из-под больших копыт летят хлопья снега, и понимал, что не успею добраться до Кожевенного переулка, а тем более до Холборна. Он поймает меня раньше.

Я остановился. Встал на колени в снег и покопался в холщовом мешке. «Боже, помоги мне», — подумал я, но пистолет лежал дулом вниз. Он по-прежнему заряжен? Я вытащил его. Тяжёлый. Держать пришлось двумя руками, а они дрожали. Чёрный дьявол приближался. Де Валль открывал рот, что-то выкрикивая, но я его не слышал. Меня переполняли страх и отчаяние.

Я оттянул курок с кремнем. Он был тугим и держался на стальной пружине, толкающей его вперёд. Наверняка де Валль увидел пистолет, но это его не остановило. Я видел, как его сапоги со шпорами впились в бока лошади, видел, как он вытащил рапиру. Меня затрясло от паники и страха, я прищурился из-за слепящего снега и направил пистолет на лошадь, увидел, как дрожит дуло, и нажал на спусковой крючок.

Он не нажимался — слишком тугой. Я опять нажал, чуть не взвыв от ужаса, и на этот раз курок дернулся, кремень щёлкнул, крышка откинулась назад, зубчатое колесо прокрутилось, высекая искры... и ничего не произошло. Я попытался увернуться от лошади.

И тут пистолет выстрелил.

С жутким грохотом.

Из ствола курился вонючий дым. На снегу догорал пыж.

Раздался крик.

Сначала я решил, что это кричу я, но потом понял, что встала на дыбы лошадь. Я упал в снег, меня отбросила паника и удивительно сильная отдача пистолета. Я беспомощно растянулся и увидел сверкнувшие высоко над головой подковы. Думаю, тогда и вправду закричал, боясь, что те сверкающие копыта меня раздавят, но потом жеребец упал набок.

Де Валль выронил рапиру и схватился за гриву лошади, падающей боком в снег. Он закричал от боли, когда упавшая на него лошадь снова встала. Кровь стекала у неё по голове, ещё больше по морде. Несколько красных капель упало на снег, жеребец постоял, заржал и унёсся вдаль. По-видимому, рана оказалась несерьёзной. Де Валль выругался. Правая нога у него изогнулась под неестественным углом. Его шляпа с двумя длинными чёрными перьями лежала в десяти футах.

— Ах ты, мерзавец! — сказал он и рванулся к своей рапире, но я отшвырнул её ногой, а он зашипел от боли, когда ступил на сломанную ногу.

Я подумал взять его лошадь, но как только я приблизился, та унеслась прочь. Я забрал шляпу де Валля и увидел в ней дыру. Я вытряхнул из неё снег и побрёл к живой изгороди. Де Валль попытался встать на ноги, но застонал, нога подогнулась под его весом.

— Ты поплатишься за это жизнью! — выкрикнул он.

Потом я пролез через живую изгородь, порвав в колючках плащ. Я оглянулся и увидел, что де Валль ползёт к лошади. Я дрожал, но не от холода. Потом я побежал по Кожевенному переулку.

Я буду играть Ромео!

Глава девятая

Я добрался до Блэкфрайерса, когда колокола пробили одиннадцать. Снег медленно засыпал городские колокольни и шпили, делая крыши белыми и превращаясь в сероватую слякоть на улицах.

Я постоянно оглядывался, опасаясь преследования, но никто не появился. Как такое возможно? У де Валля сломана нога, у лошади головная боль, а Сэм Соломенное брюхо несомненно слишком занят, загоняя медведя. Я торопился, дрожа не из-за холода, а потому что вновь переживал это утро, вспоминая зловоние моего укрытия и ужас, когда лошадь встала надо мной на дыбы.

Я вошёл в особняк через ворота на Уотер-лейн, сторож приветственно мне кивнул.

— Холодно, — сказал он, притопывая ногами. — Красивая шляпа, Ричард!

На мне была колоритная шляпа де Валля с двумя длинными перьями.

— В ней дырка, — сказал я.

— Вот всегда так с хорошими вещами!

Я пересёк конный двор, где из огромного фургона разгружали бочки.

— Ещё вино для свадьбы, — сказал мне слуга.

— Если они выпьют всё это, то заснут во время спектакля, — сказал я.

— Скорее, ещё во время церемонии!

Когда я зашёл в дом, служанка одарила меня заговорщической улыбкой.

— Я скажу ей, что ты здесь!

Я благодарно улыбнулся и прошёл в большой зал через буфетный коридор, хотя эта дверь теперь вела в тёмное пространство нашей артистической. Три коротких пролёта временной лестницы вели к занавешенным входам на сцену, где репетировала труппа. Я с минуту постоял наверху, всматриваясь сквозь ткань. Ричард Бёрбедж, Генри Конделл, Александр Кук и Кристофер Сандерс неловко топтались на сцене, а мой брат говорил с Аланом Растом.

Из разговора стало понятно, что они закончили репетировать всю пьесу и теперь обсуждали, какие сцены нужно ещё доработать.

— Может, ты переместишься на правую часть сцены? — предложил Раст Ричарду Бёрбеджу.

— Но Гермия слева.

— Может, она переместится пораньше? — спросил брат.

— Попробуем, — ответил Бёрбедж. — А что, если... — потом он замолк, потому что я высунулся из-за занавеса.

— Что если... — начал Раст.

— Не имеет значения, — отрывисто произнёс мой брат.

Он смотрел на меня, явно разозлившись, что я так поздно пришёл на репетицию. Впервые труппа играла всю пьесу целиком, и им пришлось пройти мои сцены без меня, что всех раздражало. Остальные актёры собрались в зале, и, как и мой брат, сердито уставились на меня.

Не обращая внимания на их гнев, я пересёк сцену, спрыгнул на пол в зале и пошёл прямо к огню. Присев на корточки, я почувствовал, как тепло проникает в промёрзшие кости.

— Как хорошо, что ты появился, — язвительно обратился ко мне Алан Раст.

Исайя Хамбл не вернулся, а Томас Поуп, очевидно, выступал в качестве суфлёра, на столе были разбросаны актёрские роли, потому что единственный полный экземпляр пьесы лежал в моей сумке. Уилл Кемп хихикнул, плюхнувшись в большое кресло у камина, а другие актёры держались от меня подальше, как будто опасаясь заразиться.

Все на секунду умолкли, как будто труппа ждала, что брат набросится на меня за опоздание, но когда он ничего не сказал, Ричард Бёрбедж повернулся к Алану Расту.

— Откуда ты хочешь начать? — спросил он

— Начни с «Но Гермия страшна бывает в гневе», — предложил Раст.

— Какая реплика перед этим? — спросил Генри Конделл.

Томас Поуп пролистал страницы.

— О да, хотя б и ты ей помогал.

— Нет, не эта, — перебил я его.

Все посмотрели на меня. Я чувствовал их гнев, нужна была лишь искра, чтобы разгорелся скандал. Алан Раст пытался всех успокоить.

— Начни с «О да, хотя б и ты ей помогал...».

Я вынул из холщовой сумки растрепанную кипу бумаг. Я стоял и ждал, когда Генри скажет свою реплику, затем прервал его и громко продекламировал:

— Отдай мне! — брат двинулся в мою сторону, но остановился в испуге, потому что с его приближением я поднёс толстую пачку ближе к пылающему огню.

Когда он остановился, я убрал пьесу от огня и продолжил чтение:

Я остановился, улыбаясь.

— Хочешь, чтобы я это сжёг?

— Ричард! — взмолился он.

— Кто играет Ромео? — спросил я, поднося страницы к ненасытному огню.

— Нет, — умолял он, не отводя взгляда от страниц, — нет! Прошу тебя, не надо!

— Кто играет Ромео? — снова спросил я, на этот раз громче.

— Что это? — Ричард Бёрбедж спрыгнул со сцены, но брат протянул руку, чтобы его остановить.

— Как у тебя это вышло? — тихо спросил брат.

— Я тебе расскажу, — сказал я громко и медленно, чтобы меня слышали все собравшиеся в зале. — Я проломил голову Саймону Уиллоби. Выстрелил из пистолета в одного всадника. Сыграл в классики с медведем и принёс тебе это.

Я протянул ему страницы.

— Он играет Ромео? — сердито потребовал ответа Ричард Бёрбедж.

Мой брат проигнорировал вопрос. Он также проигнорировал и рукопись, и я увидел, к своему удивлению, что в его глазах выступили слёзы. Он подошёл и неуклюже обнял меня за пояс.

— Спасибо, — прошептал он, — спасибо.

Он отошёл и взял страницы так, будто это самая большая ценность в мире.

— Он играет Ромео? — снова спросил Ричард Бёрбедж.

— Нет, нет, — рассеянно сказал брат, — конечно нет.

— Он не может играть... — начал Бёрбедж.

— Он и не играет! — проворчал мой брат.

— Почему же? — ехидно спросил Уилл Кемп.

— Тише! — вмешался Алан Раст, и этот диктаторский королевский голос успокоил весь зал. Он смотрел, как мой брат осторожно кладет пьесы на стол. — У кого были пьесы? — спросил меня Раст.

— У сэра Годфри, — ответил я.

— Куда это положить? — выкрикнул голос со сцены, и я увидел, что слуга принёс рулоны зелёной ткани.

Сильвия стояла позади него, тоже с ношей в руках.

— Куда угодно, — нетерпеливо ответил Алан Раст, — просто брось их! — Он обернулся ко мне. — Пьесы были у сэра Годфри?

— Он организует звериные представления для нового театра, — объяснил я.

— О боже, — пробормотал брат, — ну конечно же!

— И он спрятал Саймона Уиллоби во дворе Мусорщика, — добавил я.

— Это там держат собак? — с ужасом спросил Джон Хемингс.

— Там держат собак, — сказал я, — бойцовых петухов и огромного медведя.

— Так что случилось? — спросил Хемингс.

Мы актёры и любим зрителей. Порой, когда спектакль не удался, о зрителях легко думать как о врагах, но на самом деле они часть спектакля, потому что публика меняет нашу игру. Можно репетировать пьесу неделями, как это было со «Сном в летнюю ночь», но как только театр наполняется людьми, пьеса меняется. В ней, естественно, появляется новое напряжение, но также и энергия. Часто на репетиции мы играем всю пьесу в «Театре» вообще без публики, и получается уныло и тоскливо, пьеса утрачивает новизну из-за большого количества репетиций, а на следующий день при двух тысячах с изумлением взирающих на сцену зрителях пьеса вдруг оживает. Сейчас у меня были свои зрители, хотя я притворился, что не замечаю присутствия Сильвии.

Слуга схватил её за локоть, явно желая увести, но она осталась, и слуга остался с ней, и они оба сейчас слушали, как я описываю вторжение во двор Мусорщика. Джон Хемингс, благослови его Бог, скормил мне недостающие реплики.

— Разве ты не беспокоился по поводу собак? — спросил он.

— Я испугался, — признал я, — поэтому взял вот это, — я вытащил из холщовой сумки кинжал. — Решил, что мне, возможно, придётся убить пару человек, прежде чем я доберусь к двери сарая.

Это было неправдой. Мастифы искромсали бы меня в фарш задолго до того, как я поцарапал хотя бы одного из них. Я считал, что если собаки на воле, мне хватит времени добраться до сарая, прежде чем они меня настигнут, а потом я выберусь, отвлекая их мясом из кладовой. Мне повезло, что всё сложилось, как сложилось.

— Но мне повезло, — сказал я Джону.

— Повезло? Как?

— К ним приехал человек графа Лечлейда.

— Ты знаешь, что это был человек графа? — внезапно спросил брат.

— Я узнал его, — сказал я, — и подслушал их разговор. — Я положил кинжал обратно в сумку. — Его лошадь стояла во дворе, так что все собаки были заперты.

— Тебе повезло, — пылко сказал Джон.

— Продолжай! — потребовал мой брат.

— Я прошмыгнул внутрь, — сказал я, — и собаки начали выть, но я спрятался, пока их утихомиривал Сэм Соломенное брюхо. Потом я подошёл к двери в дом и услышал их разговор. Саймон Уиллоби, — я посмотрел на Джона Хемингса, — должен был переписать пьесы, но ему выдали плохие перья.

— Ха! — отреагировал мой брат.

— Когда Сэм и его жена провожали де Валля до лошади...

— Де Валля? — переспросил брат.

— Это управляющий графа, — объяснил я. — Они оставили Саймона в доме, тогда я вошёл внутрь и ударил его, пока он не успел позвать на помощь.

— Ты ударил его? — взволнованно поглядел Джон Хемингс.

— Очнувшись, он не мог сообразить, Рождество сейчас или Пасха, — сказал я. — У него текла кровь. Я ударил его слишком сильно.

— Хорошо, — твёрдо сказал брат.

— Я взял пьесы, — продолжил я, — и ушёл. Да, и выпустил медведя.

— Вашингтона? — спросил Уилл Кемп. — Мне нравится Вашингтон. Старый мерзавец. Я видел, как он однажды прикончил десяток собак.

— Ты его выпустил? — переспросил Джон Хемингс. — Зачем?

— Потому что они наверняка бросились бы вдогонку, — пояснил я, — а медведь может их задержать. — Все уставилась на меня. — Так и вышло.

— Что вышло? — спросил Хемингс.

— Он их задержал.

— Разве это не опасно?

— Я бежал быстрее медведя, — сказал я, как будто это объяснение было очевидным.— Я вылетел со двора и продолжал бежать, но де Валль последовал за мной, верхом. Я бежал в Кожевенный переулок, и он преследовал меня со шпагой в руке.

— Господи Иисусе, — тихо произнёс Джон Хемингс.

— Но я взял и это, — я вытащил из сумки пистолет.

— Господи Иисусе, — эхом повторил брат за Джоном Хемингсом, — только не говори, что ты застрелил человека графа Лечлейда!

— Я выстрелил в его лошадь, — сказал я. — Всё вышло неплохо, она испугалась и сбросила де Валля, а сама упала на снег и сломала ему ногу.

— Ты взял его шляпу? — в изумлении спросил Джон Хемингс.

— Красивая шляпа, — объяснил я, — только с дыркой от пули.

Все замолчали. Мы любим, когда публика молчит, когда никто не кашляет, не ёрзает, не щёлкает орехи и с неожиданным шипением не открывает бутылки эля. Молчание означает, что спектакль удался и публика в нашей власти. Для актёра мёртвая тишина лучше, чем аплодисменты, и тем утром в большом зале публика сидела тихо.

Моя история в целом, конечно, была точна, но я очень многое опустил. Как-то раз, когда брат беспечно забыл о своей недоброжелательности ко мне, он сказал, что искусство рассказа состоит в том, чтобы выкинуть лишнее, и осмелюсь сказать, он прав, но пока я заучивал роли его пьес, мне часто хотелось выкинуть в двадцать раз больше.

Я переборол страх, из-за которого чуть не обмочился. Переборол дикое сердцебиение, панику, когда надо мной нависла лошадь де Валля, и вслепую нажал на спусковой крючок, а пистолет запоздало выстрелил. Я не признался, что выстрелом меня отшвырнуло назад, что я закричал от страха и беспомощно растянулся в снегу. Вместо этого я невозмутимо описал этот момент, как будто я прицелился, хотя на самом деле закрыл глаза, и выстрел только чудом попал в цель. Я всхлипывал, дрожал, испугался чуть ли не до смерти, но зная, что слушает Сильвия, изобразил себя героем.

И я стал героем! Брат смотрел на меня так, что можно было даже счесть это за восхищение и уж точно за благодарность, Джон Хемингс сиял, мальчики уставились на меня как на полубога, и даже Уилл Кемп впечатлился. Он со скрипом отодвинул стул, встал и крепко хлопнул меня по спине.

— Молодец, парень, — прогудел он, — молодец!

Только Ричард Бёрбедж не радовался. Он отвёл моего брата под руку к эркерному окну, и они стали переговариваться, а Ричард Бёрбедж поглядел на меня, чему-то обрадовался и вернулся к новой сцене. Мой брат забрался на подоконник и подозвал меня.

— Ты не можешь играть Ромео, — заявил он.

— Ты... — начал я.

— Не можешь, — сказал он удивительно мягко. — Садись.

Я сел. Он посмотрел в окно. От тепла в зале морозные узоры таяли, капли воды стекали снаружи по стеклу, искажая вид замёрзшей реки.

— Всё ещё идёт снег, — сказал он. — Ну и холодина!

— Ты сказал... — снова начал я.

— Я знаю, что сказал, — прервал меня он, — и это было сказано легкомысленно. — Ромео — большая роль, слишком большая, а Ричард сыграет ее красиво. Но я обещаю тебе серьезную мужскую роль, хорошую роль.

— Серьезную, — повторил я.

— Роль пайщика, обещаю.

— Мужскую роль? Не такую, как Фрэнсис Дудка?

Он благосклонно улыбнулся.

— Не такую, как Фрэнсис Дудка. Тебе она понравится. Настоящая мужская роль. Можешь отрастить бороду, и тебе хорошо заплатят, обещаю. — Он подождал ответа, но я молчал. — Это хорошая роль, даже очень хорошая, и мы можем начать репетиции, как только её перепишут. Его милость сказал, что её величество просила нас выступить, а теперь у нас есть две пьесы, чтобы сыграть при дворе. И ты участвуешь в обеих. — Он встал. — И наступит весна! Как только погода прояснится, будем играть обе пьесы в «Театре». Ты будешь играть, Ричард, и тебе заплатят. А теперь нужно закончить репетицию. — Он мельком взглянул на подоконник. — Спасибо, — сказал он и спустился по ступенькам.

Я проследил за его взглядом и увидел, что он оставил монеты на гобеленовой подушке. Шесть шиллингов!

— Как его зовут? — крикнул я ему.

Он повернулся и посмотрел на меня.

— Его имя? Роль, которую я буду играть.

— Для этой роли тебе понадобится рапира, так что тренируйся!

— Его имя? — снова спросил я.

Он притворился, что не слышит, и просто пошёл дальше, а я раздумывал, можно ли верить его обещанию. Что сказал преподобный Венейблс? Что обещания в театре — как поцелуи в майский день. Меня только что поцеловали.

А за окном всё сильнее падал снег.

Настало время спокойно репетировать другие сцены, и они получились отлично, возможно потому, что все пребывали в хорошем настроении, кроме Джона Хемингса, горюющего из-за предательства ученика. Даже Бобби Гаф умудрился запомнить все свои реплики, хотя он по-прежнему беспокоился, возможно потому, что был на год моложе, чем требовалось для Титании.

Из актёров меня удивил Алан Раст. Он был высоким человеком крепкого телосложения и обычно играл роли серьёзных персонажей среднего возраста. Он обладал низким голосом, и одно его присутствие на сцене производило впечатление. И выбор его на роль Пака, вредного слуги Оберона, чьи ошибки и шутки в основном и задавали тон, выглядел удивительным. Когда я переписывал пьесу, Пак виделся мне феей, эльфом, весёлым гоблином, который скорее танцевал, а не ходил, пел или говорил.

Он был обманщиком, духом глубоких лесов, интриганом, и мне казалось, что эту роль прекрасно мог сыграть один из мальчиков, а пайщики отдали её человеку, обычно игравшему королей, лордов или тиранов. Раст изменил роль и в качестве комика соревновался с Уиллом Кемпом. Он не пытался уменьшить свой рост, хотя и заговорил более высоким голосом, а все его движения стали подчёркнуто легкими. Замирая, он был само достоинство, но достоинство исчезало, когда он двигался. Он танцевал, дрожал, был нетерпеливым, был забавным.

— Мой милый Пак, поди сюда! — звал Оберон, и милый Пак слишком ретиво понёсся по сцене и застыл в готовности снова умчаться.

— Ты помнишь, — продолжил Оберон, — как слушал я у моря песнь сирены, взобравшейся к дельфину на хребет?

И Пак кивнул слишком быстро и с нетерпением. Он дрожал, как будто жаждал улететь, исполняя поручение. Он явно не слушал хозяина. Оберон хотел, чтобы он вспомнил, как пела русалка пела и успокоилось бурное море, а звезды опустились, чтобы услышать её музыку.

— Ты помнишь?

— Я помню! — быстро ответил Пак, и стало ясно, что он не помнит, но что бы ни произошло, в конечном итоге получится не так, уж слишком в нём много энергии и мало здравого смысла. Зелье из волшебных цветов выльется на веки не того любовника, и результатом будут несчастные пары и замешательство.

— Найди цветок, — приказал Оберон, показывая на левую часть сцены, — и возвратись скорее, чем милю проплывет Левиафан.

— Весь шар земной готов я облететь за полчаса! — произнёс Пак и убежал через правую дверь, словно за ним гнался медведь.

Все засмеялись.

Сильвия тоже засмеялась. Она покинула большой зал, когда принесла ткани, но вскоре вернулась с Джин, нашей швеёй, в руках обеих женщин громоздилось ещё больше ткани. Леди Энн Хансдон, бабушка невесты, осмотрела некоторые законченные костюмы и настаивала, что их нужно ещё больше украсить.

— Вот деньги, мастер Шекспир, — сказала она моему брату, — потратьте их!

Он поклонился.

— Ваша милость, — пораженно ответил.

— И не скупитесь! — властно сказала она.

В «Театре» имелся большой склад одежды, который я считал своим гардеробом, но мы не особо беспокоились о костюмах – достаточно замаскировать мальчиков под женщин и одеть благородных героев в шелка и атлас, а простого человека в бумазею. Играя Тита Андроника, Ричард Бёрбедж надевал штаны, сорочку, ниспадающий воротник и ботинки, а поверх искусно драпировали белую простыню, изображающую тогу. Его воины в исполнении нанятых актеёов носили побитые шлемы и дырявые нагрудники, прошедшие службу в Ирландии или Нидерландах. Публика никогда этого не замечала, но леди Энн хотела всё самое лучшее.

— Я хочу, чтобы пьеса напомнила маскарад, — твердила она.

Я никогда не видел маскарад, но знал, что это расточительное развлечение, которое устраивают в загородных особняках и городских дворцах для королевы и аристократии. Брат сказал, что это не столько пьесы, сколько показуха, изобилующая богами и богинями, хорами и музыкантами, с самыми замысловатыми эффектами и костюмами, которые только могли создать изобретательность, деньги и рукодельницы. Боги летали, русалки как будто скользили по озерам, фонтаны извергали цветную воду, траву красили в золотой цвет, херувимы мило щебетали, и что самое удивительное, женщины играли женщин.

— И некоторые делают на редкость хорошо, — сказал мой брат.

— Тогда почему мы не...

— Потому что пуритане уже достаточно нас ненавидят! Выведи женщин на сцену, и пуритане сожгут театры дотла. Если пуританин чего и боится, так это — женщин. Кроме того, они ненастоящие актёры.

— Ненастоящие?

— Театры масок — простые благочестивые декламации, — зло сказал он, — созданные, чтобы заставить публику поддаться бесконечным речам о целомудрии, благородстве, храбрости и другой подобной ерунде. На них приятно смотреть, но тоскливо слушать.

«Сон в летнюю ночь» будет приятно смотреть. Джин с Сильвией принесли много ярдов белого шёлка, кремового атласа и тонкого кружева, чтобы одеть фей. У группы самых юных мальчиков-учеников были роли фей со словами, но их сопровождали полдюжины детей из прислуги лорда-камергера, для которых мой брат написал три песни, а Фил положил на музыку. Дети были сыновьями домашних слуг, а один, по имени Робин, оказался племянником Сильвии.

— Поздоровайся с Фрэнсисом Дудкой, — приказала она ему.

— Привет, — произнёс мальчуган лет шести-семи.

— Привет, — ответил я неловко.

— Он маленький негодник, — произнесла Сильвия, наклоняясь, чтобы укутать Робина. — Стой спокойно, или я тебя шлёпну.

Последние слова адресовались ребёнку, который смотрел на меня широко открытыми глазами.

— Он старший сын моего брата, — объяснила Сильвия.

Её брат Нед работал в конюшнях. Кажется, вся её семья имела связи с хозяйством лорда Хансдона. Отец Сильвии работал гребцом его милости, пока не купил собственную лодку, а её мать, как и Сильвия, работала служанкой.

— Думаю, Робин тоже будет служить семье, когда вырастет, — продолжила она.

— Я хочу стать солдатом, — сказал Робин.

— Ты не хочешь стать солдатом, — сказала она, — потому что солдат рубят на кусочки. Ты хочешь работать на конюшне, как твой папа. И перестань ковыряться в носу. — Она шлёпнула Робина по руке и накинула шёлк ему на плечи, а после подвернула, пришпилила ткань и добавила шёлковую ленту. — Смотри, ты прямо настоящая милая фея!

— Не хочу быть феей.

— Но ты фея. И ты поёшь. Ты поющая фея. — Она завязала ленту и взглянула на меня. — У него приятный голос. У Робина. Он поёт как птичка, правда? Как маленькая красногрудая малиновка.

Робин ничего не сказал, просто глядел на меня, словно призывая на помощь в борьбе с этим чудовищным женским злоупотреблением властью.

— Так ты застрелил лошадь? — спросила Сильвия.

— Вряд ли.

— Значит, ты её не убил?

— Нет, просто напугал.

Она усмехнулась и хотела сказать что-то ещё, но тут Джин окликнула моего брата:

— Мы кладём ковры на сцену?

— Да!

— Так что, феям не нужна обувь?

— Конечно, им не нужна обувь.

— Ты слышал? — сказала Сильвия Робину. — Тебе не нужна обувь, так что не забудь помыть ноги.

— Зачем?

— Потому что я так сказала. — Она чуть отпрянула, чтобы посмотреть на результат своих трудов. — Прелестная маленькая фея! Разве он не прелестный, Ричард?

— Ещё как, — сказал я.

— И не грызи ногти! — Сильвия шлёпнула Робина по руке.

Мальчик нахмурился.

— Тётя Сильвия собирается выйти замуж за Тома, — сказал он ни с того ни с сего.

Мой мир остановился. Я понятия не имел, что сказать, потому что сказать было нечего. Сильвия покраснела и отвернулась. Она разрезала ножницами кисею, и лезвия на мгновение дрогнули, а потом снова решительно начали резать.

— Ты выходишь замуж? — беспечно спросила Джин, стоя на коленях перед другим ребёнком.

На мгновение наступила тишина. Сильвия сжимала губами две булавки, но вынула их.

— Мой отец так хочет, — попросту заявила она.

— Кто этот Том? — спросила Джин.

— Лодочник. — Сильвия так и не взглянула на меня. — Он помогает моему отцу.

— Хороший парень?

— Обошьём этот край атласом?

— На детских жилетах будем использовать синий цвет. — Джин, всё ещё стоявшая на коленях, заёрзала по полу, чтобы посмотреть на Робина. — Какая красота! До чего же хорошо выглядит этот высокий! А может быть, сделать то же самое для Титании? Но в золоте? Мы принесли золотой?

Сильвия зажала губами две булавки и покачала головой.

— Я принесу, — сказал Джин, вставая.

Сильвия выплюнула булавки.

— Нет, я схожу!

Она пробежала по залу и исчезла за большими дверями. Робин, обмотанный марлей и атласом, принялся ковырять в носу.

— Прекрасная девушка, — сказала Джин, когда Сильвия ушла. — Этому Тому повезло.

— Да, повезло, — невесело подтвердил я.

— И шить она умеет! — Джин начала подшивать край безрукавки Робина. — Она мастерски управляется с иглой. С ней хорошо работать вместе.

— Да, — сказал я.

Джин откинулась на каблуках и посмотрела на меня.

— Силы небесные, Ричард, не понимаю я вас, Шекспиров. Витаете в облаках. Стой спокойно, паршивец. — Она шлепнула Робина по руке. — Не ковыряйся в носу! Хочешь, чтобы все мозги вытекли? Как ты думаешь, почему твоя Сильвия не замужем?

— Моя Сильвия? — спросил я.

— Ради бога, ей шестнадцать! Жена Джона Хемингса в шестнадцать уже овдовела. Сильвия должна была выйти замуж два года назад.

— Должна?

— Нечего тебе это слушать, — сказала Джин Робину, — и не грызи ногти или всё закончится двумя обрубками, как у Скользкого Даниэля. Будешь есть как собака, с такими-то обрубками. Она не хочет выходить за этого Тома, так? А её отец слишком мягкий, чтобы заставить.

— Кто этот Скользкий Даниэль? — спросил Робин.

— Ты его не знаешь, дорогой, но он устраивает ужасный беспорядок, когда ест. Не может даже зад подтереть, так что от него ужасно воняет.

Робин рассмеялся, а я смотрел за двери зала, но Сильвия не появилась. Снег падал всё сильнее, окно эркера облепило белым, и пайщики решили объявить перерыв и отпустить всех домой.

— Встретимся завтра, — объявил мой брат.

И я пошёл домой.

Поднялась метель. Почти весь день казалось, что мы потонем под большими мягкими хлопьями, но когда я добрался до дома, снег прекратился. Я заплатил вдове Моррисон за комнату три шиллинга, и она уставилась на монеты, как будто прежде никогда не видела ничего подобного.

— Февральское чудо! — произнесла она и поцеловала меня в щёку. — Возьми овсяную лепёшку, милый. Возьми две.

— Как отец Лоуренс? — спросил я.

— Он занят, дорогой. — Она подмигнула мне. Как я подозревал, это значило, что старый священник выслушивает исповеди.

— Тебя здесь спрашивал один тип.

— Меня?

— Мерзкий тип, — сказала она, и вид у меня, видимо, стал встревоженным. — Всё в порядке, дорогой, — продолжила она, — я сказала, что ты не заплатил за жильё и тебя вышвырнули на улицу. Это ведь почти правда, верно?

Я пошёл на чердак, там было темно и холодно. Я ударил кресалом о кремень, поджёг обрывок обугленного льна в коробке с трутом и поднёс пламя к лучине. Я чувствовал себя несчастным. Отец Лоуренс занят, а у меня нет настроения болтаться на чердаке в одиночестве. Сильвия! Мне хотелось верить словам Джин, но разум всегда представляет худшее. И свадьба с Томом имела смысл. Он лодочник, он молод, у него есть занятие, он зарабатывает деньги. И с чего бы родителям Сильвии хотеть, чтобы она вышла замуж за нищего актёра? Возможно, Джин была права, возможно, Сильвия не хотела замуж за Тома, но здравый смысл диктовал, что она должна за него выйти.

Я подумал о словах, которые Основа сказал Титании, когда она объявила ему о своей страсти, пылкой страсти, несмотря на его ослиную голову. Под влиянием волшебного зелья Оберона она поклялась в бессмертной любви, на что Основа ответил: «По правде говоря, любовь и разум редко ладят в наше время», и я надеялся, что это правда! Тем не менее, я боялся, что разум и любовь поладят. В пьесе всё может случиться. Королева фей может влюбиться в чудовище, а родители Сильвии хотели, чтобы их дочь благополучно вышла замуж за человека, который станет ей опорой и будет содержать в старости.

Я не хотел сидеть в одиночестве и на холоде, но не хотел и оставаться в одежде мастерового, которую носил весь день, и потому переоделся в красивую одежду, украденную в «Театре». Я разозлился и сказал себе, что Сильвия меня обманула, а когда я обнаружил обман, убежала от меня. Поэтому нынче же вечером я найду другую женщину и растрачу всё, что у меня осталось от подарка брата.

Я выбрал камзол, скроенный из наимягчайшей чёрной испанской кожи со вставками из тёмно-синего бархата. Когда-то он стоил целое состояние, но какая-то великодушная душа, устав от него, пожертвовала его театру. Рукава крепились к плечам серебряными шнурами, продетыми сквозь небольшие серебряные отверстия, и дополнялись белым шелком, пропущенным через прорези на предплечьях. Манжеты были из французского кружева, короче говоря, прекрасный камзол. Этот наряд я выбрал как жест против злой судьбы, против попранной любви. Я повесил у пояса кинжал в ножнах, завернулся в плотный тёмный плащ и затем с монетами в кошельке вернулся в холодную ночь.

— Идёшь в таверну? — спросила вдова.

— Ненадолго.

— Тебе стоит беречь деньги, Ричард.

Несомненно, это был мудрый совет, но тем не менее, я пошёл в «Дельфин», надеясь, что Алиса пока одна, но когда я толкнул дверь в переполненный, дымный зал, то увидел брата, сидящего за большим столом около очага. Он был с четырьмя незнакомцами. Я остался в тени, наблюдая за ним. Он выглядел оживлённым, явно рассказывал какую-то историю, а его спутники смеялись. Он выглядел счастливым. И почему это меня не удивило? Может быть, потому, что со мной он вечно хмурился?

Я сомневался, что он обрадуется моему приходу, несмотря на возвращение своих драгоценных пьес, и не хотел оказаться в его обществе, поэтому снова отступил в тень, а затем увидел, как Алиса спустилась по лестнице и пересекла переполненную комнату. Она выглядела такой худой и бледной, светлые волосы растрепаны, но при виде моего брата её лицо просветлело, а тот жестом пригласил её к столу. Она подошла, села на скамью и прижалась к плечу моего брата. Давно наступил комендантский час, а это значило, что городские ворота уже закрыты. Ясно, что мой брат не собирался идти домой. Он проведёт ночь здесь. Он что-то прошептал на ухо Алисе, и та засмеялась. Он наклонился и поцеловал её в лоб. Она начала оживленно говорить, а мой брат и его спутники слушали. Они были счастливы.

Я не хотел здесь оставаться, но не хотел и домой, так что в тоске побрел в «Сокол», где, как обычно, Мари сидела у огня, Дик хмурился, а Маргарет с мужем ссорились.

— Выглядишь как испанский гранд! — поприветствовала меня Маргарет. — Разве Ричард не выглядит грандом?

— Обвяжи ленту вокруг собачьей шеи, — проворчал Жирный Хэрольд, её муж.

— Жалкий старый мерзавец.

Я купил пряного эля и уселся у камина, где размышлял о Сильвии, а затем вспомнил «противного типа», который наводил справки у вдовы. Я подозревал, что его послал де Валль. Каким-то образом за весь день волнений и разочарований я не подумал о мести де Валля, но он точно захочет отомстить. Он человек гордый, а я сломал ему ногу и украл шляпу. Я вздрогнул, внезапно осознав опасность.

— Возможно, сегодня я переночую здесь, — сообщил я Маргарет.

— Снег уже прекратился, Ричард, но конечно, добро пожаловать.

— Если заплатишь, — вставил Жирный Хэрольд, — можешь остаться, если заплатишь. Мы не богадельня.

— Разве нет? Вот это новость, — сказала Маргарет. — Конечно, можешь остаться, Ричард, не переживай.

— Ему понадобится кровать, — проворчал Джон.

— Кровать! Кому сегодня может понадобиться кровать?

— Кому-нибудь.

— Тому, кто пропустил комендантский час, — услужливо вставила Мари.

— Сегодня ни одного путешественника! — насмешливо сказала Маргарет.

И в этот момент мы услышали стук копыт.

— Разве? — возликовал Хэрольд. — Значит, ни одного?

Поздно вечером в Шордиче не услышишь стук копыт, а это была не одна лошадь, а грохот множества копыт, едва заглушаемый снегом. Всадники приближались, и мы ждали, что они проедут мимо, но они остановились, и наступила тишина. Лошади означают деньги, а деньги означают власть. А власть — значит проблемы, и все в «Вонючем цыплёнке» это знали. Мы уставились на дверь.

— Это не к нам, — прервала Маргарет напряжённое молчание.

Молчание затянулось.

— Они ушли, — неуверенно сказал Хэрольд.

— Мне нужно отлить, — объявил я, оставил монетку на столе, схватил плащ и направился к двери кладовки.

— Не здесь, мерзавец! — заорал Хэрольд. — Выйди в переулок, как истинный христианин!

Я протиснулся в дверь. Под бочками скрылась парочка, и я толкнул дверь в конюшню и увидел поджидающего там человека. Вернее, увидел длинную тусклую полоску клинка. И стоило мне появиться, как его направили на меня. Владелец клинка молчал. Он был в чёрном, и я увидел его только потому, что в задней комнате дома Нелли Коттон горел фонарь, освещая двор. Нелли никогда не спала. Она не покладая рук шила в дальней комнате одежду для своих детей, лежащих на кладбище Святого Леонарда. Она была безумной.

Мужчина двинулся ко мне, свет фонаря Нелли мерцал на его клинке. Я быстро свернул налево, через ворота в смрад переулка, но там ждал ещё один тип, тоже в чёрном и тоже с клинком, на этот раз — коротким ножом с широким лезвием.

— Тебя хочет видеть мистер Прайс, — сказал он, и тот тип, что стоял во дворе «Сокола», прошёл через ворота и острием шпаги коснулся моей спины между лопатками.

— Что за мистер Прайс? — спросил я, прикидывая, что сумею подпрыгнуть, уцепиться за стену и перемахнуть через неё в задний двор Дэви Локета, но меня подтолкнули клинком в спину. Я не успел бы перепрыгнуть.

— Мистер Прайс, — сказал второй тип, — это джентльмен, который хочет тебя увидеть.

— Вы ошиблись, — сказал я и на мгновение даже поверил в это. Я знал единственного мистера Прайса, продавца рыбы, и он не мог заработать и двух пенни, не говоря уже о слугах в чёрных одеяниях и с обнажёнными мечами.

— Нет, Ричард, — сказал позади меня владелец клинка, — мы не ошиблись.

— Иди и не дергайся, парень, — сказал человек с ножом, — и сохранишь яйца.

— Или одно яйцо, — сказал владелец шпаги и сдвинул клинок так, что он пронзил плащ и скользнул между бедер. А потом он надавил. — Но лучше хотя бы одно, правда, парень?

Он был прав. Так что я смиренно пошёл.

Их было шестеро, и семь лошадей. Седьмая — для меня. Это была заморенная кляча с седлом, но без стремян, и даже если бы я мог послать её в галоп, всё равно никогда бы не удрал от шестерых всадников на холёных жеребцах. Это были перси. Персиванты. Они мне этого не сказали, но в этом не было необходимости, потому что ими верховодили лобастые близнецы, над которыми издевался Алан Раст в «Театре». Один ехал слева, а другой справа, и они обсуждали меня.

— А он симпатичный.

— Да, брат. Пока что.

— У него красивая шляпа.

— Точно!

— Он не очень-то разговорчив, да? — Правый близнец толкнул меня. — Проглотил язык?

— Скорее всего, он лишится языка, — сказал второй близнец, — если мистер Прайс решит его вырвать.

— С корнем.

— Кулдык-кулдык, — произнёс второй близнец со смехом. — Так ты будешь говорить, когда он с тобой разделается.

— Нет, — возразил первый, — обычно больше похоже на буль-буль, но только после того, как они перестают кричать.

— Значит, будет кулдыкать и булькать.

Близнецы были молоды. Лет двадцать с небольшим. Молодые и уверенные. А те двое, что ехали впереди, и двое позади, были крупнее, старше и молчали. Пара впереди слушала болтовню близнецов, даже не оборачиваясь, и я чуял, что они презирают близнецов.

Мы двигались медленно. Нельзя торопить лошадь в темноте, если не хочешь, чтобы она сломала ногу, особенно когда едешь по ненадёжной дороге и недавно выпавшему снегу. Мы направились на северо-запад вокруг города, следуя по Хог-лейн между укрытыми снегом живыми изгородями. На юге темнела полосой городская стена с зубцами, слабо освещенными лондонскими фонарями. Ночной ветер дул с юга, принося в город вонь сточных вод и дыма. Лунного света едва хватало, чтобы рассмотреть гладкие и белые поля.

Лошади ускорили шаг, когда мы достигли домов к северу от Криплгейта. У дверей горели фонари, из окон таверны лился тусклый свет. Улицы стали узкими, пришлось нырять под выступающие балконы или свисающие вывески. Мы миновали «Утку и селезня», где я когда-то выиграл шестнадцать шиллингов в карты у портного с севера. Карты были мечеными. На мгновение я испугался, что перси отведут меня обратно во двор Мусорщика, но потом мы повернули на юг, к Смитфилду. Сторожа ныряли в дверные проёмы, и несколько человек, которые ещё не спали, нырнули в переулки, чтобы не попадаться на глаза одетым в чёрное мужчинам на крепких лошадях.

— Может, у симпатяги есть подружка, брат, — сказал близнец слева от меня, когда мы въехали на большую площадь Смитфилдского рынка.

Близнец выдохнул облачко пара.

— Нам же нравятся сёстры, братишка.

— Ох, нравятся.

— Или все-таки подружка?

— Нам и подружки нравятся.

— У него должна быть подружка. Он же симпатяга.

— А мы ненавидим симпатяг, да, братишка?

— Мы ненавидим симпатяг.

Я ничего не ответил, и моё молчание так их расстроило, что они тоже замолчали. Мы доехали до Вестминстера и оказались у тяжёлых ворот под охраной двух слуг в алых ливреях. Ворота освещались парой пылающих факелов, которые мигали от ночного лёгкого ветерка. Стражники ничего не сказали, очевидно, узнав всадников, просто подняли алебарды, а один толкнул правую створку ворот. Я понял, где мы. Это был дворец, где Саймон Уиллоби целовал лорда-коротышку под дождём.

— Спрыгивай, симпатяга, — приказал мне один из близнецов, как только мы оказались за воротами, и я повиновался.

Близнецы тоже спешились, один дёрнул меня за локоть и повёл через низкую дверь в освещённый фонарём двор.

Дворцы похожи на театры. Снаружи всё безвкусное и яркое, разрисовано звёздами и сияет ненастоящим мрамором, но стоит уйти со сцены, как откроется грязь, беспорядок, голое дерево и треснувшая штукатурка. Мы были за кулисами дворца, глубоко в недрах, где вечно бодрствуют слуги. По одну сторону от прохода лежали дрова, а из двери, где прачка толкала шестом бельё в висящем над огнём котле, валил пар. Она увидела близнецов и перекрестилась. Все может произойти прямо во дворце, без констеблей. По слухам, во внутренних покоях королева держала распятие, большой крест с распятым Христом, смотрящим на неё сверху. Возможно, это правда. А совсем рядом людям вырывали кишки и сжигали, предварительно лишив глаз.

— Он трудится допоздна, — сказал мне один из близнецов.

— Мистер Прайс, — пояснил другой.

— Трудится допоздна.

Они произнесли это со странным уважением, но не ко мне, а к допоздна работающему мистеру Прайсу. Моя ненависть к близнецам переросла в отвращение. Они были на голову ниже меня, но всё вокруг них казалось слишком большим; большие зады, большие носы, большие подбородки, густые чёрные волосы под чёрными бархатными беретами, объёмные мускулы, вздувшиеся под чёрными рукавами. Грубые неуклюжие парни, которые вели меня через маленький двор, заваленный бочками, а потом в коридор, где один из близнецов постучал в дверь.

— Войдите, — послышался голос.

— Иди, — близнец протолкнул меня в дверь.

— Сними шляпу, — сказал второй близнец и сорвал с моей головы широкополую шляпу Кристофера де Валля. Они зашли за мной в комнату, и за ними ещё два персиванта. Все почтительно кивнули сидящему за столом человеку.

— Мы его привели, мистер Прайс, — произнёс один из близнецов.

Ответа не последовало.

Комната была небольшая, но достаточно просторная. На полу сено, а стены обшиты панелями из тёмной древесины. На потолке изображено ночное небо, корабли с раздутыми ветром парусами плыли меж звёзд. Я понял, что рисунок заказывал не мистер Прайс, потому что он выглядел слишком несерьёзным по сравнению с остальной комнатой, а мистер Прайс не походил на человека, у которого корабли плывут в небесах. Он явно любил порядок — у одной стены на полках аккуратно лежали бумаги. Хотя ещё больше бумаг было на большом столе, занимавшем половину комнаты.

На столе горело тридцать больших свечей. Они освещали комнату и днём, и ночью, потому что окон в ней не было. Позади стола половину дальней стены, занимал широкий каменный камин, в котором потрескивал огонь. Дрова лежали слева от очага, а морской уголь справа. Жар был сильный, но одетый в чёрное мистер Прайс придвинулся поближе к огню.

Мистер Прайс. Он сидел за столом и писал. Перо скрипело по бумаге. Он продолжал писать, не поднимая головы, царапал пером бумагу и окунал его в оловянную чернильницу, потом тщательно стряхивал избыток чернил и снова царапал по бумаге. Я видел лишь макушку с похожей на монашескую тонзуру лысиной. Скрип-скрип. Насколько я мог судить, он был одет во всё чёрное и не носил воротник. Пуританин? Даже близнецы носили воротники, но грязные и плохо накрахмаленные, которые болтались под слишком крупными подбородками.

Наконец, мистер Прайс прервал молчание:

— Где, мы приобрели перья?

— В лавке миссис Хамильтон на Грасс-стрит, мистер Прайс, — ответил один из близнецов.

— Правильное название Грейсчёрч-стрит, кажется?

— Ну да, Грейсчёрч-стрит, мистер Прайс, прошу прощения.

— Передайте миссис Хамильтон, что её перья недостаточно мягкие. Спросите её — я что, должен слюнявить перо?

— Я уверен, что миссис Хамильтон сама послюнявит ваше перо, мистер Прайс.

За этим последовало молчание. Перо замерло, а мистер Прайс притих. Близнецы не шевелились.

— Я... — сказал один, но запнулся, — в смысле, я мог бы...

Снова зашуршало перо, и близнецы расслабились. В огне хрустнули угли, и в комнату потянулась струйка дыма.

— Подложи-ка угля, — сказал мистер Прайс, и один из близнецов обошёл вокруг стола, чтобы подложить в камин побольше угля, хотя там и без того уже бушевало адское пламя.

Мистер Прайс взял обрывок тряпки и тщательно вытер остриё пера. Потом аккуратно сложил тряпицу, положил её рядом с бумагой, макнул перо в чернильницу и посмотрел на меня.

«Вот свинья», — сразу подумал я, вспомнив слова лорда Хансдона о Поросёнке Прайсе. И он был прав, потому что Джордж Прайс был свиньёй в человеческом обличье. Маленький, пухлый человек с тяжёлыми челюстями, приплюснутым носом и крохотными глазками, жидкой бородёнкой и плотно стиснутыми губами. Возраст? Лет сорок или больше. У него был вялый подбородок и раздражённое выражение лица. «Уродливая свинья, — подумалось мне, — но злобная и опасная».

— Меня зовут Джордж Прайс. Джордж. Прайс, — чётко повторил он, разделив имя и фамилию долгой паузой.

Он помолчал, ожидая, что я заговорю, но я ничего не ответил. Он постучал пальцами по столу. Ногти у него были обкусаны, кожа вокруг разодрана в кровь, но никаких чернил на пальцах. Я никогда не видел писателя, поэта, клерка или нотариуса, у которого на пальцах не было бы чернильных пятен. Но только не у свиноподобного мистера Прайса. Привередливый поросёнок. За его спиной ревел огонь, пламя освещало комнату не хуже свечей.

— Он неразговорчив, мистер Прайс, — сказал стоящий у очага близнец.

— Тише, — произнёс мистер Прайс. Затем посмотрел на меня, закрыл глаза и сложил искусанные пальцы. — Давайте помолимся, — сказал он.

— Закрой свои паршивые глаза, — рявкнул близнец, стоящий рядом со мной.

— О Господь, — произнёс Прайс, — в твоей власти защитить это королевство. Благослови нас, Боже, мы молимся, чтобы наши труды в эту ночь восславили тебя и ускорили пришествие царствия твоего. Мы молимся об этом во имя Господа нашего Иисуса Христа. Аминь.

— Аминь, — одновременно пробормотали близнецы.

Джордж Прайс открыл глаза и посмотрел на персиванта у закрытой двери.

— Приведите парня, — велел он.

Персивант ушёл, а мы остались ждать. Потрескивал огонь. На дощатый пол с башмаков натекли лужи талого снега.

Я услышал шаги. Дверь открылась, и зашёл персивант, держащий парнишку за воротник камзола.

Это был Саймон Уиллоби.

— Теперь можем начать, — сказал мистер Прайс.

Глава десятая

Саймон Уиллоби выглядел испуганным, а от красоты, которой он когда-то мог похвастаться, не осталось и следов. Правая сторона лица превратилась в один огромный фиолетовый синяк с коркой запёкшейся крови. Похоже, я сломал ему скулу. Его правый глаз заплыл, верхняя губа опухла, длинные волосы обвисли, и он дрожал. Он посмотрел на меня и захныкал, как будто ожидая ещё больших неприятностей.

— Пусть парень сядет, — велел мистер Прайс.

Персивант, сходивший за Уиллоби, придвинул к нему стул.

— Спасибо, сэр, — жалобно промычал Саймон Уиллоби.

— Вы двое — подождите снаружи, — нахмурился Прайс, глядя на двух типов, стоящих прямо в дверях. Он подождал, пока они уйдут. В жаркой комнате остались только я, Поросёнок Прайс, Саймон Уиллоби и близнецы. Один из близнецов стоял рядом со мной, а другой ждал у огня.

— Вам удобно, молодой человек? — спросил Прайс Саймона Уиллоби, когда закрылась дверь.

— Да, сэр, спасибо, сэр.

— Ты узнал этого человека? — Прайс указал на меня.

— Да, сэр, — подтвердил Уиллоби, — это Ричард Шекспир, сэр.

Он говорил нечленораздельно, возможно потому, что я выбил ему зуб дубинкой, или из-за распухшей щеки, но всё же его слова сочились ядом.

— И это он напал на тебя и украл доверенное тебе имущество?

— Да, сэр, это он.

— Лжёшь, мелкий ублю... — начал я, но стоящий рядом близнец вмазал мне по губам.

— Помолчи, пока тебя не спрашивают, — сказал Прайс. Он привёл в порядок бумаги на столе, суетливо выровняв их края. Оставшись довольным, он взглянул на меня.

— Ты актёр? — спросил он, так, будто это слово измазано дерьмом.

Я не ответил. Он и так знал, кто я и что я, зачем сотрясать воздух.

— Я могу заставить его визжать, мистер Прайс.

Мистер Прайс проигнорировал энтузиазм близнеца, забарабанил пальцами по столу и посмотрел на меня.

— Её величеству, — сказал он, — нравятся маскарады, интерлюдии и пьесы. — Он явно не одобрял подобного, но она его королева, а он её подданный, поэтому он произнёс эти слова почтительно. — Думаешь, это даёт тебе привилегии?

— Нет.

— Нет, сэр, — поправил меня близнец, стоящий у камина.

Я и бровью не повёл.

— Она тебе не поможет, — сказал мистер Прайс, — и знаешь, почему?

Я промолчал.

— Он не знает почему, мистер Прайс, — сказал другой близнец.

Я почуял в его дыхании запах табака, рыбы и эля.

— Потому что ты актёр и вор, лжец и мошенник, — сказал мистер Прайс с внезапной злостью. — А кто ж ещё?

— Христианин, — сказал я, зная, что это его разозлит.

— Богохульник! — прошипел Прайс. — Ты папист?

— Нет, — ответил я.

— Нет, сэр, — поправил меня Рыбоед. — Прояви уважение к мистеру Прайсу.

Он засадил мне локтём прямо по ребрам, выделив слово «мистер». Его брат фыркнул от сдавленного смеха. Он подбросил в огонь ещё угля и энергично поворошил кочергой, его тупое лицо теперь лоснилось от пота.

— Он научится уважению, — спокойно произнёс Прайс. — Мастер Уиллоби?

— Сэр? — нетерпеливо отозвался Саймон Уиллоби.

— Мистер Шекспир папист?

— Да, сэр, думаю, да, сэр!

— Ах ты, мелкий поганец... — начал я, и Рыбоед вновь ударил меня по губам.

— Почему ты так считаешь? — спросил Прайс у Уиллоби.

— Потому что перед каждым спектаклем, сэр, его брат крестится. Я часто это видел, сэр. Часто!

— А если один брат папист, — сказал мистер Прайс, глядя на меня, — значит, скорее всего, и другой тоже.

— Да, сэр, — подтвердил Саймон.

— А ты ссышь перед каждым представлением... — начал я и резко дёрнул головой, когда Рыбоеда нанес мне удар сбоку. — Лжёшь, мелкий ссыкун, — проревел я.

— Крёстное знамение, — Прайс говорил медленно, наслаждаясь каждым словом. — Твой брат не стыдится своих грязных верований, а ты живёшь в доме с известным католическим священником. Тебе недостаточно быть актёром, грязный подонок, ты к тому же еще и зловонный кусок дерьма из задницы Вавилонской блудницы! Отец Лоуренс исповедует?

Он задал этот вопрос быстро и чуть не застал меня врасплох.

— Нет! — справился я с ответом.

На поросячьей физиономии лице отразилось недоверие, но напирать он не стал.

— Подготовь всё необходимое, — обратился он к Потному, по-прежнему сидевшему на корточках у огня. Мистер Прайс встал, продемонстрировав торчащий живот, как у борова, отодвинул стул как можно дальше и обогнул Потного, чтобы обойти стол и сунуть свою морду мне в лицо. — Ты веруешь, — спросил он, выдыхая запах тухлого яблока, — в спасительную благодать нашего Господа Иисуса Христа?

Есть только один способ ответить на этот вопрос.

— Да, — сказал я.

— Да, сэр! — сказал Рыбоед.

— Готово, мистер Прайс, — произнёс Потный.

Огонь разгорелся ещё ярче, на плавающих среди нарисованных звёзд кораблях замерцали размытые тени.

Прайс не обратил на него внимания, с негодованием уставившись на меня.

— Скажи мне, — потребовал он, — чем занимаются актёры?

— В каком смысле?

— Чем занимаются актёры в притоне беззакония, который вы называете театром?

— Мы притворяемся, — сказал я.

— Значит, вы лжёте?

— Мы воплощаем в жизнь истории, — объяснил я.

Мне приходилось смотреть на него сверху вниз, потому что он был на голову ниже меня.

— Нельзя сотворить правду из вранья,— сказал он,— это как готовить заварной крем, помешивая дерьмо.

— Отлично сказано, мистер Прайс, — сказал Рыбоед, посмеиваясь, — очень точно.

Мистер Прайс его проигнорировал.

— Ты носишь женскую одежду, верно?

— Как и Саймон Уиллоби, — ответил я.

— Но священное писание это запрещает! — Мой комментарий о Саймоне Прайс будто и не заметил. Он посмотрел на меня, поморщившись от отвращения, и громко и гневно продекламировал: — «На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье, ибо мерзок пред Господом, Богом твоим, всякий, делающий сие». Это Божья заповедь, Его святое слово! Слышишь, что говорит Бог? Что ты мерзость! Ты обманываешь, лжёшь, притворяешься, носишь женскую одежду! — Он и впрямь рассердился. — Отец Лоуренс выслушивает исповеди?

— Нет!

Он плюнул мне в лицо и с отвращением отвернулся.

— Расскажите нам, мастер Уиллоби.

Саймон вздрогнул.

— В новой пьесе, — прошептал он — губы у него были сплошь в синяках и кровоточили, и он не мог чётко произносить слова, — есть герой, монах Лоуренс, сэр. Он говорит об исповеди, сэр.

— Положительный герой, как ты считаешь?

— О да, сэр.

— Действие новой пьесы, — сказал я, — происходит в Италии. Там нет протестантов...

— Разве я давал тебе слово? — Прайс повернулся ко мне. — Так что помолчи. — Он снова посмотрел на Уиллоби. — А эту пьесу написал Уильям Шекспир?

— Да, сэр.

— Который крестится?

— Перед каждым представлением, сэр.

— Тогда как у тебя оказалась эта пьеса?

Саймон Уиллоби избегал моего взгляда, а его единственный открытый глаз блестел от слёз.

— Сэр Годфри, сэр, испугался, что пьеса будет еретической.

— А разве это дело распорядителя увеселений?

— Нет, если пьеса играется частным образом, сэр, — сказал Саймон.

Я подозревал, что они отрепетировали эту сцену, и Саймон, несмотря на все неудобства, играл хорошо.

— Понятно! — Прайс притворился, что удивлен. — Так значит, вы утверждаете, мастер Уиллоби, что труппа лорда-камергера — гнездо тайных папистов?

— О да, сэр! — выпалил говнюк.

— Лорд-камергер — протестант! — сказал я.

— Ты... — начал Прайс, но в кои-то веки я его прервал.

— Его мать носила фамилию Болейн! Невозможно быть большим протестантом, чем... — мне присшлось остановиться из-за удара Рыбоеда.

— Кто знает, какие грязные тайны таятся в людских сердцах? — заявил Прайс. — Говоришь, сэр Годфри боялся ереси?

— И он попросил меня добыть пьесу, сэр, — сказал Саймон и тихо добавил: — Что я с удовольствием исполнил, сэр.

— Ты сделал Божье дело, парень, — набожно сказал Прайс, — как и сэр Годфри.

Поросёнок Прайс не был актёром и плохо лгал. Он, как и я, знал, что сэр Годфри — мерзкий подонок, но сейчас мерзкий подонок был его союзником. И мне пришла в голову интересная мысль. Свинка Джордж Прайс не делает Божье дело, он трудится на благо графа Лечлейда.

— Сколько тебе платит граф? — успел спросить я, прежде чем Рыбоед снова влепил мне пощечину.

— Платит? — Прайс в ярости повернулся ко мне. — Платит? Ах ты, сатанинское отродье! Ты знаешь, чем мы занимаемся? Наша задача — уничтожать ересь, искоренять папистов и отдавать под суд тех предателей, что хотят убить нашу королеву и посадить на английский трон Вавилонскую шлюху! Когда осведомитель сообщает, что в театре процветает ересь, я не прошу плату! Даже если бы эта борьба ввергала меня в нищету, я бы боролся с этой гнусью! Это мой долг перед Богом и королевой.

Он говорил неистово, сердито, и я понял, что он не врёт. Кто-то, явно граф Лечлейд, использовал стремление Джорджа Прайса разделаться с ересью в качестве инструмента для уничтожения нашей труппы. И как охотно он принялся за эту задачу! В его лихорадочном, одурманенном религией воображении открылась возможность разворошить гнездо папистов и одновременно с этим закрыть одно из ненавистных прибежищ беззакония, театр.

— Думаешь, лорд-камергер оградит тебя от папизма? — прогремел он. — От измены? От мятежа? От ереси?

Десна кровоточила. Я сглотнул кровь.

— А если ваш осведомитель солгал? — спросил я.

Прайс поднял руку, останавливая удар Рыбоеда.

— Если он солгал, я раскрою его обман. То есть, скорее ты.

— Я?

— Ты же вор. Разве не так?

— Ничего подобного, — возмутился я. — Я просто взял то, что принадлежало нам.

— Ты увиливаешь! — резко ответил Прайс. — Ты вор! Расскажите нам, мастер Уиллоби.

— Рассказать вам, сэр? — переспросил Саймон Уиллоби, метнув на меня испуганный взгляд.

— Мастер Шекспир вор?

— Да, сэр, — тихо подтвердил Уиллоби.

— Не бойтесь, мастер Уиллоби, — подбодрил его Прайс, — вы под моей защитой, вас больше никто не обидит. Расскажите нам, что знаете.

И Уиллоби начал рассказывать, как мы с ним отвели пьяного дворянина через Финсбери-филдс в таверну «Испанская дама» в Мургейте, забрали у него кошелёк и разделили деньги. Каждый выручил по восемь шиллингов, но Саймон Уиллоби утверждал, будто мы получили восемнадцать шиллингов на каждого, а выглядел он полным раскаяния, что участвовал в краже. Он хорошо играл роль.

— Я знал, что поступил неправильно, сэр, — сказал он Поросёнку Прайсу, — и меня замучила совесть.

— Ха, — усмехнулся я и получил удар.

— Продолжайте, — подбодрил Саймона Поросёнок Прайс.

— Я нарушил заповеди Божьи, сэр, и знаю, что отправлюсь в ад. Единственным священником, которого я знал, был сэр Годфри, поэтому я пошёл к нему, и он помолился со мной. Он сказал, что я должен искать Божье прощение, сэр. Так я и сделал.

Боже правый! Конечно, это была по большей части ложь, но основанная на капле правды и в исполнении хорошего актёра, а потому убедительная. Саймон Уиллоби продолжал говорить, что я пытался уговорить его на новую кражу, а завершил речь, бросив на меня злой взгляд здоровым глазом.

— Он вор, сэр, вор!

— Как и вы, мастер Уиллоби! — твердо произнёс Поросёнок Прайс.

— Да, сэр, — уныло ответил Уиллоби, — я был вором, сэр.

— Но вы пришли к спасению, познав Господа нашего, Иисуса Христа?

— Пришёл, сэр.

— Тогда, как и у вора на Голгофе, ваши грехи прощены, и вы очистились от скверны.

Я бы рассмеялся, если бы мог вынести ещё один удар Рыбоеда. Прайс повернулся ко мне.

— Ты отрицаешь обвинения мастера Уиллоби?

— Конечно, отрицаю, — сказал я. — Он лжец, жалкий ссыкливый лгунишка.

— А ты вор, — сказал Прайс, — и теперь будешь использовать свои греховные навыки в моих интересах. Правда ли, — он глянул на Саймона Уиллоби, — что пьесы труппы спрятаны в доме лорда-камергера?

— Да, сэр.

— Тогда ты, — поросячья физиономия повернулась ко мне, — принесёшь нам греховные пьесы. Принесёшь римскую пьесу и экземпляр «Конференции» твоего брата.

Я совсем забыл про крамольную книгу, призывающую сделать католическую принцессу Испании следующей королевой Англии, одного обладания этой книгой было достаточно, чтобы засадить человека в кошмарную лондонскую тюрьму. Я посмотрел на Прайса.

— Вы же персиванты, — сказал я, — так почему бы вам самим не обыскать дом лорда-камергера?

Он поморщился, зная ответ так же хорошо, как и я: он не осмелится обыскивать собственность лорда Хансдона. Его милость был двоюродным братом, возможно, даже сводным братом королевы и слишком влиятельным человеком, чтобы Поросёнок Прайс мог атаковать в лоб, но труппа актёров для него — аппетитная добыча. Он проигнорировал мой вопрос.

— Принесёшь нам рукописи и книгу завтра.

— Завтра! — удивился я.

— Это будет просто. Ты знаешь, где спрятана пьеса?

— Он знает, мистер Прайс, — вставил Саймон Уиллоби.

— А если я откажусь? — спросил я.

— Не откажешься, — ответил Прайс, — потому что если вернёшься из дома лорда-камергера без нужных бумаг, тебя арестуют и обвинят в грабеже и разбойном нападении, будут судить и, уверяю, вынесут приговор. А приговором, — добавил он с наслаждением, — будет смерть через повешение.

Рыбоед ухмыльнулся и сдавленно захрипел, изображая висельника.

Джордж Прайс хмуро посмотрел на Рыбоеда, очевидно не впечатлившись его проделкой.

— Вы с братом, — приказал он близнецам, — будете ждать в церкви Святого Бенета, куда мастер Шекспир принесёт вам бумаги. Завтра!

Последнее слово буквально обрушилось на меня.

— Что если я не смогу принести бумаги завтра? — спросил я. Я не волновался, просто пытался найти выход со сцены, который, похоже, отсутствовал.

— Завтра! — рявкнул Прайс.

— Завтра мы не репетируем, — солгал я.

— Возможно, это правда, сэр, — пробормотал Саймон Уиллоби.

— Тогда послезавтра, — сказал Прайс, — или через три дня. Но не дольше! Три дня! И если обманешь, тебя точно повесят. — Он отпрянул. — Принеси, что нужно, — приказал он Потному и посмотрел на Рыбоеда. — Оторви-ка у него левый рукав, — приказал он.

Рыбоед стянул с меня плащ и ахнул, что неудивительно, потому что такой камзол из испанской кожи мог носить и герцог, если не король. Сообразив, что испортит камзол, он хихикнул.

— Дай сюда рукав, — пробубнил он и вытащил короткий нож, чтобы разрезать рукав от запястья до плеча.

На поясе у меня по-прежнему висел кинжал, спрятанный под красивыми фалдами камзола, а Рыбоед с мистером Прайсом стояли слишком близко ко мне и не видели мою правую руку.

Рыбоед схватил манжету моего левого рукава с изящной оборкой из белого французского кружева. Но тут же взвизгнул и убрал нож.

— Что за... — начал мистер Прайс, и я ткнул кинжалом в пах Рыбоеду. Тот издал невнятное мычание.

— В чём дело? — раздраженно спросил мистер Прайс.

— Собираюсь отрезать ему яйца, — объяснил я.

— Он отрежет мне яйца, — эхом повторил Рыбоед таким тоненьким голоском, что сошёл бы за героиню в любом театре.

Мистер Прайс меня удивил. Пусть он и был толстяком с брюхом борова, поросячьими глазками и свиными челюстями, но двигался стремительно. Он схватил Рыбоеда за воротник камзола и отдернул от моего клинка, так что ноющий дурак чуть не рухнул, ударившись о стену.

— Рутгерс! Карсон! — проревел мистер Прайс.

Дверь открылась, и вошли двое персивантов, видимо, ждавшие снаружи. Они увидели кинжал в моей руке и вытащили мечи.

— Брось кинжал! — проревел мне один.

Я сомневался, что они воспользуются мечами, ведь мистер Прайс нуждался в человеке, способном ответить на его вопросы и украсть пьесу, а не в проткнутом мечом калеке, и потому я не выпустил из рук кинжал. Я молчал, потому что не знал, что сказать. Эти двое оставили дверь открытой, и я чуть было не решил рвануть к ней, но, конечно, далеко бы всё равно не убежал. Они преградили мне путь.

— Я убью его, — провизжал Рыбоед.

Клинок приблизился к моему горлу. Что мне оставалось делать? Перерезать горло Рыбоеду, чтобы взамен мне выпустили кишки? Я опустил кинжал.

— Ты его не убьешь, — спокойно сказал мистер Прайс Рыбоеду, — просто оторви ему рукав.

Мой старший брат вечно наставлял меня не испытывать судьбу, и я считаю это дельным советом. Но зачастую все дельные советы игнорируются. И всё же тем вечером, столкнувшись лицом к лицу с двумя мечами и ножом Рыбоеда, я решил, что хватит сомневаться. Пришло время действовать. Я оттолкнул Рыбоеда, прежде чем он перехватил мою руку.

— Хотите, оторвать мне рукав? — спросил я.

— Хочу, — ответил мистер Прайс.

— Тогда я его сниму, — сказал я, вложил кинжал в ножны и расшнуровал рукав. Я любил одежду и не имел никакого желания, каким бы неприятным ни случился вечер, наблюдать, как глупец портит прекрасный камзол из бархата, испанской кожи, французского кружева и белого шёлка. Узлы были старыми, и чтобы их развязать, требовалось некоторое время. Но никто не вмешивался, и наконец, рукав отделился от плеча и я стянул его через запястье.

— Теперь сорочка, — сказал мистер Прайс, жестом указывая на мою левую руку.

— Соткана эльфами, — сказал я, — из льна, отбелённого феями.

— Обнажи руку, придурок, — рявкнул он и посмотрел на Потного. — Неси, Томас, — сказал он, — и побыстрее.

Я актёр, и актёр хороший. Я играл для публики семь лет и изучил актёрские хитрости, и признаюсь, сплошное удовольствие наблюдать за молчащей толпой, когда публика смотрит, затаив дыхание, становясь свидетелем убийства или поцелуя. Удовольствие слышать бурные аплодисменты, приветственные возгласы, получать подарки, видеть молчаливое восхищение. Неприятно, когда зрители рассержены, простолюдины свистят, а по сцене с брызгами разлетаются гнилые фрукты, но это редкость. Мы, актёры, можем играть с публикой, как музыкант играет на лютне. Возможно, вы видели нас, платили пенсы, чтобы стоять внизу или сидеть повыше, в галереях, и если мы выполняли свою работу хорошо, то вам показалось, что это проще простого.

Но это нелегко. Чудовищно трудно. Я помню сэра Годфри, который злился, как дьявол, наставляя нас, мальчишек.

«То, что вы делаете — неестественно, — говорил он, рассекая воздух массивным берёзовым прутом, которым любил прогуляться по нашим голым задницам, — и я говорю не о ваших отвратительных репетициях, а о представлении. Быть на сцене — это неестественно, но теперь вы научитесь выглядеть естественно». И мы научились.

«Это обман, — говорил сэр Годфри, иногда стоя за спиной одного из нас и расстёгивая штаны, — столь же фальшивый, как сиськи у продажного содомита, но публика хочет быть обманутой, а вы — волшебники. И первый шаг для убеждения дурака — поверить самому! Вы должны верить, потому что, если не верите вы, то и они не поверят. Во имя Отца и Сына, мальчик, нагнись».

Обман — тяжёлая работа. Может показаться, что это легко. Но стоит только понаблюдать за ряжеными на какой-нибудь деревенской ярмарке, чтобы понять разницу между людьми, которых вы видите на сценах лондонских театров, и неловкими дурачками, кривляющимися на своих повозках. Страшно проходить через дверь артистической на суд двух тысяч зрителей, стоять лицом к лицу перед лондонцами, смотрящими с галерей, и видеть море внимающих лиц во дворе. Некоторых актёров, играющих всю жизнь, рвёт перед ведром у выхода на сцену, другие бледнеют как смерть и не могут унять беспокойство или крестятся украдкой. Но когда пора выходить на сцену, они открывают дверь и уверенно шагают в круг света. Они улыбаются, их плащи изящно кружатся, и простолюдины приветствуют их изумлением и аплодисментами, а всё почему? Потому что они притворяются.

Именно это я и сделал в ту ночь в жаркой комнате мистера Прайса. Я притворился. Я был напуган, это правда, потому что знал — ничего хорошего ждать не приходится, но я актёр, и хотя мое сердце билось как пойманная птица, а мышцы на правой ноге дрожали, я притворился смелым. Потом я увидел, что находится в руке у Потного, и страх превозмог притворство.

Это было клеймо. Он держал длинный железный прут, обёрнутый в толстую ткань, и на его конце было раскалённое железо. Этот наконечник пылал красным жаром, мерцая в уже перегретом воздухе.

— Неси, — опять сказал мистер Прайс, и Потный обогнул стол. — Держи его, — приказал мистер Прайс, и Рыбоед схватил меня. Он держал меня крепко, повернув левой обнажённой рукой к Потному.

— Ты хочешь сбежать, а не принести мне то, что я требую, — сказал Джордж Прайс, подняв руку, чтобы остановить раскалённое железо, — и потому я помечу тебя клеймом с буквой «П». Оно может означать «Прайс», но нет. Может означать «протестант», но нет. Оно могло бы даже означать «притворщик». Но это значит «папист».

— Я не папист, — произнёс я, больше не притворяясь. Страх уничтожил притворство, и голос не пронесся над головами простолюдинов, которые наваливаются на край сцены и щелкают орехи у наших ног. Я с испугом всхлипывал.

— «П» значит «папист», —повторил мистер Прайс. — Римская нечисть — враги нашей страны и прячутся в тени, а я помечаю их, выводя на чистую воду.

— Я не папист, — повторил я почти шёпотом.

— Возможно, и нет, — сказал мистер Прайс, — но я поставлю тебе клеймо паписта, и если ты обманешь меня, мастер Шекспир, каждый констебль и каждый судья в Англии узнает клеймо и отыщет тебя. Каждый шериф в каждом городе получит твоё описание. Ты будешь человеком с клеймом, и ты станешь моим! — Он кивнул Потному. — Давай.

Потный покосился на меня и ткнул клеймом мне в предплечье.

И я завопил.

Боль была ужасной. Я закричал и дернул руку, чтобы избавиться от боли, но Рыбоед удерживал меня слишком крепко. А затем вмешался Саймон Уиллоби.

Он с криком бросился через комнату.

— Я сам! Он сделал мне больно, разрешите мне ему отомстить!

Он оттолкнул Потного, случайно убрав клеймо с пузырящейся кожи на моей руке, а потом схватил железный стержень, желая снова воткнуть его в мою плоть.

Только он забыл, что всё клеймо — и буква П на конце, и служивший ручкой длинный железный стержень — раскалены. У него не было тряпки, как у Потного, и как только он схватился правой рукой за стержень, Саймон снова закричал. Он завопил как ребёнок, бросил клеймо, сунул обожженную руку между ног и присел, всхлипывая.

— Как больно, о Боже, помоги мне! Как больно!

Тростник на полу загорелся. Он был сухим, его следовало заменить несколько недель назад, и как только докрасна раскалённое клеймо упало, тростник охватило пламя, которое быстро распространилось. Рыбоед и его спутник отпустили мои руки и начали тушить огонь, Саймон Уиллоби визжал, а Поросёнок Прайс завопил Потному, чтобы тот поднял железный прут. Что он и сделал, но когда Саймон Уиллоби вырвал клеймо, Потный выронил ткань, и теперь, схватившись голой рукой, заорал от внезапной боли и снова уронил раскалённое железо. Сено вновь вспыхнуло.

— Рутгерс! — закричал Прайс. — Воды!

Персивант выбежал из комнаты, оставив дверь открытой. Прайс помогал тушить пламя, Уиллоби сидел на корточках, плакал и ныл, Потному удалось найти тряпку, поднять клеймо и, не зная, что с ним делать, он отнёс прут обратно к очагу, а тем временем дым от обугленного тростника устремился к волшебным кораблям на разрисованном потолке.

— Вы что, хотите поджечь дворец её величества? — раздался голос в дверях.

Там с удивленным выражением лица стоял высокий и мрачный тип.

— Недоразумение, сэр Леонард, — резко ответил Прайс, — недоразумение.

— Её величество будет недовольна вашим недоразумением, мистер Прайс. Дворцы немало стоят!

— Это было недоразумение! — смущенно выпалил Прайс.

Просто, но элегантно одетый незнакомец с цепью на шее вошёл в комнату и махнул рукой, разгоняя дым.

— Какие же вы, персиванты, неловкие. Это вы так очищаетесь от грехов?

— Огонь потушен, сэр Леонард, — сказал Прайс.

— О, я вижу, у вас гость, — сказал сэр Леонард, нахмурившись при виде раны на моей руке. — Почему мне не сообщили?

— Наша работа, — сказал Прайс, призвав своё достоинство, — защищать её королевское величество от мятежа.

— Сжигая её дворец? Её королевское величество, мистер Прайс, будет под защитой, если сообщить стражникам, что вы приютили во дворце незнакомцев на ночь. Ведь уже наступил комендантский, верно?

Рутгерс бросился мимо сэра Леонарда с ведром воды, но огонь уже потушили, хотя почерневший тростник ещё дымился. Моя рука пульсировала от боли. Кожа почернела и покраснела, кровь запеклась. Прайса и его людей явно смутило прибытие сэра Леонарда, поэтому я рискнул подойти к стулу, куда бросил свой плащ. Я вздрогнул от боли, накидывая его на плечи.

— Стой! — проворчал Прайс.

— Что у вас за дела с этим человеком? — спросил сэр Леонард.

— Наши дела закончены, — угрюмо сказал Прайс. Горящий тростник и презрение сэра Леонарда испортили ему вечер. — Через три дня! — проревел он. — Принесёшь мне книгу и бумаги через три дня. Иначе тебя повесят!

— Нет, сначала я его убью! — заскулил Саймон Уиллоби, по-прежнему держа обожженную руку между ног. — Я хочу убить его прежде, чем его повесят!

Прайс пропустил это заявление мимо ушей.

— Рутгерс, Карсон! Ведите мерзавца на улицу.

Я схватил шляпу де Валля и пошёл к двери, которую сэр Леонард — очевидно, работающий во дворце, учтиво для меня открыл. Было заметно, что ему не нравится Джордж Прайс, а Поросёнок Прайс боится сэра Леонарда, холодно кивнувшего в ответ на мой поклон. Рутгерс схватил мою раненую руку, и я чуть не задохнулся от боли. Потом он проводил меня во двор.

— Три дня, — буркнул он.

— Я слышал, — ответил я и осмелился задать вопрос: — Кто эти близнецы?

Я думал, что никто не ответит, а потом Карсон хрипло рассмеялся.

— Его племянники.

— И редкостные сволочи, — пробурчал Рутгерс себе под нос.

Они проводили меня тем же путём, что мы пришли, открыли дверцу в огромных воротах и вытолкнули меня на улицу.

— Три дня! — прокричал вслед Карсон.

Через три дня меня повесят.

Подморозило. Стояла тихая ночь, подёрнутая инеем. Снег искрился в свете фонаря, изо рта шёл пар. Плащ был толстым, но буквально через мгновение я уже продрог. Лишь рана на руке горела, жгла и пульсировала. Я наклонился, подхватил горстку снега и приложил к ожогу, и это помогло, боль притупилась.

Я побрёл прочь от ворот, подумывая вернуться домой, но умер бы от холода, так и не добравшись до Шордича. Я нуждался в убежище, но ночью в такой час таверны в Уайтхолле накрепко закрыты, не мерцало ни одного фонаря. Я прошёл по Чаринг-Кросс, снег скрипел под башмаками, когда я двинулся на восток в направлении Стрэнда. Я готов был зарыдать от боли и холода. Я подумал, что смогу найти паперть, где в холодные ночи укрываются нищие. Потом я увидел отсвет костра в переулке с правой стороны. Проулок между высокими каменными стенами привёл к реке и к лестнице Йорка, а свет исходил от жаровни сторожа.

В конце переулка я увидел заледеневшую реку и длинный деревянный причал. К нему были пришвартованы несколько вмёрзших в лёд лодок, а на берегу, наверху лестницы, стояла небольшая деревянная хижина, одной стороной обращённая к Темзе. Там сидели два человека, греясь от горящих углей в железной корзине. Таких людей нанимали лодочники на Темзе для охраны лодок по ночам, и выйдя из переулка, я услышал щелчок взводимого пистолета.

— Хочешь попортить мордашку, сынок? — спросил кто-то.

— Бога ради, пощадите! — отозвался я.

— Отвали, сынок.

Я увидел, направленный на меня пистолет.

— Я друг Джо Лестера, — произнёс я в приступе внезапного вдохновения.

— Джо?

— Который живёт вон там, — сказал я, указывая на южный берег реки.

— Кто у него гребец? — с подозрением спросил второй сторож.

— Том,— ответил я, — и у него есть сын Нед и дочь Сильвия. Во имя Господа, я окоченел.

Пистолет опустился.

— Бери стул, — нехотя сказал первый сторож. — Откуда ты знаешь Джо?

Я подвинул стул поближе к жаровне и почувствовал благословенное тепло.

— Я человек лорда Хансдона, — объяснил я, хотя произнёс это так, будто я, скорее, родственник лорда-камергера, а не один из его актёров.

— Поэтому я знаю Сильвию и Неда.

— Сильвия симпатичная, — сказал первый сторож и положил пистолет рядом с собой на скамейку. Он смотрел, как я дрожу. — Так чем ты промышляешь в эту богом забытую ночь?

Я не хотел упоминать про персивантов, потому что это могло вызвать подозрения, а эти люди должны мне доверять. — Я проводил кое с кем время, — сказал я, стуча зубами, и указал на Вестминстер. — А потом вернулся её муж.

Они засмеялись.

— Это будет тебе хорошим уроком, сынок. Не забавляйся с чужими жёнами морозными ночами.

— А теперь её греет муж, — сказал второй, — а не ты!

— Милостивый Боже, — произнёс я с облегчением, потому что тепло наконец начало проникать в мои косточки. Я нашёл в кошельке шиллинг и положил его на скамейку рядом с пистолетом. — В благодарность за вашу доброту, — объяснил я. Это был экстравагантный жест, и я вряд ли мог себе такое позволить, но заплатил бы и в двадцать раз больше за возможность избежать этого жуткого холода.

— Располагайся сынок, располагайся.

Так я и поступил.

***

— Масло, — сказала Сильвия.

— Ой!

— Не будь таким ребёнком, не опускай руку. — Она осмотрела покрытую коркой рану на моём предплечье. — Почему он поставил на твоей руке букву «д»?

— Это П.

— Нет, это Д. Д — Дудка. Смотри!

Я взглянул, и она оказалась права. То ли Потный нажал недостаточно сильно, то ли Саймон Уиллоби выхватил клеймо до того, как тот закончил работу, но я увидел перекладину у буквы внизу.

— Д — дурак, — сказал я.

— Ты не дурак, не больше, чем любой молодой человек. Держи ровно. Масло. — Она нанесла пригоршню масла на мою руку. — Оно поможет. Масло помогает от ожогов.

— Матушка всегда полагалась на листья щавеля.

— Она из Стратфорда. Что они там понимают в Стратфорде? Не дергай рукой. — Она взяла полоску льна, чтобы перевязать мою руку. — Так что же произошло?

Убежище на берегу Темзы я покинул когда колокола возвестили о конце комендантского часа. По-прежнему было холодно, но когда я шёл по Стрэнду, встающее солнце создавало иллюзию тепла. Я вошёл в город через Людгейт и повернул к особняку лорда-камергера. На сей раз стражники меня узнали и кивнули в знак приветствия. К моему облегчению в большом зале ещё горел камин, и я подбросил в него дров, присел в тепле и стал ждать, пока прекратится дрожь. Никто из труппы ещё не пришел, и не придёт ещё по меньшей мере час. Я ждал, и пока я ждал, меня нашла Сильвия.

— Щебень сообщил, что ты пришёл, — объяснила она.

— Щебень?

— Тощий стражник. Который с бородавками на носу. Боже всемогущий, что у тебя с рукой?

Десять минут спустя она завязывала повязку.

— Так расскажешь мне, что случилось?

— Расскажи мне про Тома.

Она посмотрела мне в глаза.

— Господь всемогущий, вот что тебя беспокоит?

— Ты собираешься за него замуж?

— Когда небо зазеленеет. Мама хочет, чтобы я за него вышла.

— И твой отец тоже, — печально сказал я.

— Мой отец хочет того, что говорит ему мама.

— А что Том? — спросил я. — Он хочет?

— Чего?

— Он хочет на тебе жениться?

— Надеюсь, что да, я же не уродина! Но всегда молчит.

— Он будет тебе хорошим мужем, — грустно сказал я.

— Почему это, Ричард Шекспир?

— Потому что он надёжный. Он лодочник, для него всегда найдётся работа. У него постоянный заработок.

— Да, — сказала она, — по крайней мере, пока река не замёрзла.

— Так что он будет хорошим мужем.

— Ты прав!

— Я знаю, — сказал я ужасно несчастным тоном.

— Ты неправ насчёт Тома, — сказала она. — Но прав, что «д» означает дурак. Я не собираюсь замуж за Тома.

— Не собираешься?

— Конечно, нет. У него слишком большой нос.

— А за меня ты выйдешь? — выпалил я, хотя не собирался говорить подобных глупостей.

— Возможно, — сказала она, — я думала об этом. А теперь расскажи уже наконец, что случилось!

И я рассказал ей всё, а она сидела рядом со мной перед камином в большом зале и слушала. Она нахмурилась.

— Похожи на гусениц, — сказал я.

— Что-что?

— Твои брови, — сказал я, прикоснувшись к ее лбу, — они похожи на гусениц.

Она отпрянула и кинула на меня сердито-гусеничный взгляд.

— Возможно, мне всё же лучше выйти замуж за Тома.

— У него слишком большой нос.

— Все говорят, что и у меня тоже!

— Немаленький, — сказал я.

— Боже всемогущийй! Большой нос и брови-гусеницы! — Она опять нахмурилась. — Так тебя поджидают перси, да?

— Да.

— Тогда оставайся здесь. Они не посмеют вторгнуться в дом его милости. Да он выкинет их головы в канаву. Когда ему перечат, он тот ещё старый кровожадный мерзавец.

Я посмотрел ей в глаза. Она сидела рядом со мной на корточках у очага, на её лице играли языки пламени. Она выглядела такой серьёзной.

— То есть остаться здесь, в особняке? — спросил я.

— Конечно! Ты ведь не отдашь этому борову то, что он хочет, так?

— Да, — ответил я.

— И если ты не отдашь им пьесу, перси захотят тебя арестовать. Но они не посмеют явиться сюда. Ты будешь ночевать здесь.

— А что если меня найдут?

— Боже всемогущий, да здесь полный кавардак! Туда-сюда ходит больше народу, чем по Лондонскому мосту!

— Но где... — начал я.

— Сюда, — сказала она. Она встала, взяла меня за руку и повела к сцене. — Мистер Харрисон, — сказала она, имея в виду дворецкого, — всегда проверяет дом, прежде чем лечь в постель, но не заглядывает сюда. — Она взобралась по временной лестнице, ведущей на сцену, и попыталась открыть люк, через который несколько раз появляется Пак. — Боже, — сказала она, — да он тяжёлый. Как его открывает этот проклятый эльф?

— С помощью волшебства, — сказал я, потянул и открыл люк.

Она заглянула вниз, в темноту.

— Надеюсь, там нет пауков. Ненавижу пауков.

— Ты хочешь поселить меня внизу?

— Ты не можешь остаться у меня, — сказала она, — я живу с четырьмя другими девушками. Она нахмурилась, сдвинув брови-гусеницы. — Внизу есть одежда, которой мы не пользуемся. Она станет хорошей постелью. И здесь тепло, — она имела в виду большой зал, — теплее, чем на моём чердаке.

— Ты спишь на чердаке?

— За исключением случаев, когда я нужна леди Элизабет, что бывает нечасто. — Она хмуро посмотрела на меня. — После свадьбы, она сразу переедет, верно?

— Переедет?

— Конечно, переедет! Ей же придётся жить с мужем. Возможно, в Глостершире. У них есть ещё дом в Лондоне, на Стрэнде. Ну, а раз так, она захочет, чтобы я переехала с ней.

— Не получится, — сказал я.

— Не получится? Почему это, Ричард Шекспир?

— Потому что мы поженимся.

— Ах, я и забыла! — Она хихикнлуа, села на край люка и спрыгнула вниз. — Ты не должен зажигать свечи, — воскликнула она из мрака, — иначе тебя найдут, но всё не так уж плохо!

Я последовал за ней через люк. Задняя часть сцены вела во временную артистическую, но под сценой хватало места, чтобы спрятаться, потому что это пространство использовалось для хранения досок, пустых бочек, ящиков и ткани.

— Сюда, — позвала Сильвия из темноты, — можешь спать здесь. Никто тебя не найдёт. Только не храпи.

Я нашел её в передней части сцены, между рамой с натянутой зелёной тканью и кучей досок. Сильвия могла выпрямиться почти во весь рост, мне же пришлось пригнуться.

— Никто тебя не увидит, — прошептала она, как будто опасаясь, что меня уже ищут. — Здесь как в маленькой пещере, тебе будет уютно.

— И одиноко, — сказал я, прикидывая, что придётся скрываться в этом тёмном пространстве от сумерек до рассвета.

— Не будь таким плаксой, — сказала она. — Лучше быть одиноким, чем болтаться на виселице.

— И куда мне деваться после свадьбы? — спросил я.

— Об этом мы позаботимся позже.

— Мы?

— Мы, — твердо сказала она, и я вспомнил слова матери, что девушки охотятся за вероятными мужьями. Меня поймали.

— Перси будут меня искать, — напомнил я. — Они хотят меня повесить.

— Лорд Хансдон этого не допустит! — твёрдо сказала она.

Я покачал головой.

— Мой брат не хотел его впутывать.

— Не будь дураком! Он ваш покровитель. Только сейчас не лучшее время говорить с его милостью на эту тему, он сердится из-за потраченных денег. Но я ему нравлюсь. Я расскажу ему, когда попрошу разрешения выйти замуж.

— Тебе нужно его разрешение?

— Конечно, нужно! Но он согласится. А последней девушке, которая выходила замуж, он дал пятьдесят шиллингов!

— Я люблю тебя, — произнёс я.

— Конечно, любишь, — она уселась на пол, — наверное, раз в пятьдесят раз больше, чем минуту назад. У меня есть идея?

— Идея?

— Мы с Джин всё обсудили. Она замечательная швея. Такая аккуратная! Клянусь, она могла бы зашить анус дьявола, и он даже не догадался бы. А богачи хорошо платят за красивые вещи. Чепцы, воротники, маски, сорочки, ремни, рукава, повязки, корсажи, вуали, отделка платья, кошельки, вставки, подвязки. Мы всё это умеем!

— Ты с Джин?

— Вряд ли с тобой, — сказала она. — Ты умеешь шить?

— Нет.

— Конечно, не умеешь. Так что да, мы с Джин, и на пятьдесят шиллингов мы купим много прекрасных тканей.

— И Джин покинет театр?

— Ей нравится работать в театре, и я буду ей помогать. Мы можем работать вдвоём. Джин начала бы шить уже сейчас, если бы знала, где продать одежду, но я знаю множество горничных. Её милость будет у меня покупать, она меня любит, и другие тоже будут покупать.

— Я люблю тебя, — сказал я.

— Но ты не должен больше воровать, — внезапно сказала она. Я пытался ответить, но понятия не имел, что сказать, и Сильвия протянула руку и коснулась моей щеки. — Ничего страшного, — сказала она, — я многое про тебя знаю. Например, что ты делал кое-какие глупости, но все мы делаем глупости в молодости. Ты просто должен это прекратить. Я не хочу, чтобы ты болтался на виселице.

— А ты делала глупости? — спросил я.

— Пока что нет, но собираюсь.

— И какую же глупость?

— Выйду за тебя замуж. — Она наклонилась ко мне и поцеловала. И тут мы услышали, как открылась главная дверь зала и по каменным плитам застучали громкие шаги.

— Кто-то уже зажёг камин, — произнёс слуга.

— Не иначе феи из пьесы, — ответил Уолтер Харрисон, управляющий. — В особняке полно привидений. Пойди лучше набери воду.

— Дом проснулся, — прошептала Сильвия, — мне пора.

Она направилась к задней части сцены.

Любовь и разум в наше время редко ладят. Благодарение Господу.