Бои на Карельском перешейке

ПЕРВЫЙ МЕСЯЦ ВОЙНЫ

Внеочередная V сессия Верховного Совета СССР, начавшая свою работу 31 октября 1939 года, в первый же день заслушала доклад председателя Совета Народных Комиссаров к Народного комиссара иностранных дел товарища В. М. Молотова о внешней политике Советского Союза.

Сессия постановила единодушно одобрить внешнюю политику Советского Союза.

И вместе с избранниками народа всей душой, всем сердцем, одобрили мудрую сталинскую политику Советского Союза в области международной 170 миллионов населения нашей Родины.

Одобрили всем сердцем, всей душой эту политику и 13 миллионов населения Западной Украины и Западной Белоруссии. Полномочные представители Народных собраний западных областей Украины и Белоруссии прибыли на сессию с декларациями о провозглашении советской власти и с просьбой принять эти области в состав Советского Союза. И в этом тоже звучала победа внешней политики социалистического государства.

В докладе товарища Молотова были с предельной ясностью освещены наши взаимоотношения с Финляндией. Шли переговоры. В условиях той международной обстановки Советский Союз не только имел право, но и обязан был принять серьезные меры для укрепления своей безопасности. Особенно в связи с тем, что Финляндия— это морской подступ к Ленинграду, а ее сухопутная граница в каких-нибудь 30 километрах нависла угрозой над городом Ленина.

Наши предложения Финляндии ограничивались тем минимумом, без которого невозможно было обеспечить безопасность СССР и наладить дружеские отношения с Финляндией. Мы начали переговоры с предложения заключить советско-финский пакт взаимопомощи, — Финляндия отказалась.

Мы готовы были идти навстречу Финляндии в тех вопросах, в которых она была особенно заинтересована. В ответ на явное миролюбие и добрососедское заявление главы советского правительства товарища Молотова, сделанное им на сессии, — министр иностранных дел Финляндии Эркко выступил по сути с призывом к войне против СССР. Он угрожал Советскому Союзу, заявляя, что знает, на какие силы может опереться Финляндия, какие силы могут обеспечить «нейтралитет и свободу Финляндии».

Естественно, взоры всего советского народа, внимание каждого советского патриота были устремлены к городу Ленина, к северо-западным границам Родины.

От финляндских провокаторов войны, действующих по указке своих заморских хозяев, мы ждали в любую минуту всякой пакости. На советско-финской границе было усилено наблюдение за тем, что затевается там, у врага.

21 ноября, за пятидневку до провокации у Майнилы, я был на границе у моста через реку Сестру, на Выборгском шоссе. Журчала под бугром студеная зимняя вода. Там, за мостом, виднелись столбы и колья проволочных заграждений. Хмуро чернели на той стороне высокие ели, раскачивались под ветром кроны двух гигантских сосен. Словно мрачное воронье, торчали на сучьях сосен финские наблюдатели. Правее сосен, на бугре просматривалось бетонированное сооружение. Дорога за мостом упиралась в противотанковый ров. И еще было ясно видно: всюду следы, всюду большое движение — укрытое, тайное, ночное.

С бугра около Майнилы видна на той стороне реки Сестры деревня Тамисспена. Возвышается большое здание школы. Оно занято солдатами. Подход к школе замаскирован, укрыт свежесрубленными елками.

С товарищами мы прошли вдоль границы по берегу Сестры десяток-другой километров. И всюду дозорные сообщали о приготовлениях врага.

Над землей торжественно шествовала серебряно-голубая ночь. Казалось, можно было разобрать каждую хвоинку на соснах и елях. Из-за дерева вдруг мерцала синяя сталь штыка. Дозор.

Хрусткая тишина. Напряженный слух вдруг поймал отдаленный стук.

Дозорный сообщает, что на той стороне каждую ночь рубят деревья — стучат топоры, с шумом падают сосны и ели. Вело-финны все больше выставляют станковых пулеметов, противотанковых пушек.

Враг готовился, затевал провокации. Население финских деревушек было выселено. Ни одного огонька.

А на нашей стороне — жизнь радостная, яркая. Приветливо светятся окна в домах сел и деревенек. Над зазубринами елового леса встает полная светлая луна. Искрится синий снег. И от этого сказочного леса, и от луны, и от звонкого мороза, от милых огней в домах моей Родины — на душе радостно и легко, как в детстве.

Под соснами собираются красноармейцы. В хрустально чистом воздухе задорно звенит молодой смех. Чеканно стучит движок. Начальник клуба с киномехаником спешат — налаживают экран между стволов.

Тут же разговаривают бойцы.

Пулеметчик Молчанов Дмитрий, рыбак с берегов Охотского моря, веско заявляет:

— Что делается за границей — это мы все понимаем. И все их гнездышки — пулеметные и другие, знаем — по ракитам да по соснам!..

В голосе его чувствуется непоколебимая сила убеждения, ясность сознания, уверенность в правоте своего дела.

Проходит над землей ночь: в угрюмо злобных действиях там, на финской стороне, в живом и чудесном сверкании огней — на нашей.

Днем словно вымирала белофинская сторона. Только наблюдатели на вышках и деревьях чернели в своих тулупах зловещими сычами.

Так шли дни, вплоть до 26 ноября.

Это был обычный наш день на границе. К утру выпал легкий снежок. И воздух был особенно свеж.

В поле, в лесу шли обычные красноармейские занятия. Группа лыжников мчалась по равнине, стремительно спускалась с бугров и косогоров, взлетала на высотки.

И этот мягкий, бодрящий день, и румяные деловые лица красноармейцев, и легкий звон синиц в лесу — все создавало светлое и легкое впечатление.

И вдруг оттуда, с угрюмой финской стороны, резко гукнула пушка. Еще и еще.

По воздуху с нарастающим воем пронеслись снаряды. Они разорвались на нашей, советской стороне. И на свежий снег брызнула кровь.

Так же внезапно, как и открыли огонь, замолкли на финской стороне пушки.

Лежали на снегу убитые наши товарищи. На лицах у них как будто навеки застыла печать недоумения.

Раненым оказывали помощь. Превозмогая боль, они рассказывали о том, как предательски подверглись обстрелу, как снаряды разрывались прямо среди бойцов, занимавшихся учебой на вершине бугра около Майнилы.

Из подразделения в подразделение и на всю страну летела страшная весть.

— Провокация! Финская буржуазия начала стрелять по нашим людям, на нашей земле.

На землю падали синие сумерки. С Балтики рванулся сырой и тревожный ветер. Гулко зашумели сосны и ели, раскачивая черными лапами.

Наступала ночь гнева и скорби. От Майнилы, от полянки, забрызганной кровью дорогих товарищей, мы шли из части в часть — говорили с красноармейцами, командирами, политработниками.

Пулеметчик Спокойчев Дмитрий — высокий и стройный, горячий страстный — громко сказал:

— Когда выстрелы были — мое сердце огнем занялось! К бою я готов. Как и все мои товарищи! Так я хочу товарища Молотова попросить: «Давайте, товарищи правительство, приказ скорее.

Время за все рассчитаться с врагами! Терпения нашего нет».

Всюду — жаркое волнение. Уже обсудили товарищи и сообщение ТАСС, и ноту советского правительства, направленную правительству Финляндии. Всюду — одно: к бою готовы, не терпится, скорее бы приказ.

В кругу бойцов поднимается командир пулеметчиков лейтенант Яковлев, и все слушают его с огромным вниманием.

— Быть готовым — это правильно… Недалек час. А сколько мы перенесли от провокаций, от злобы врага. Я девять лет на финской границе. Провокациям счет потерял. Ну, скоро и провокаторам, и тем, кто ими там управляет, будет крышка…

Скоро утро. Не спят на границе. В сумерках рассвета на бугре около Майнилы чернеют разрывы вражеских провокационных снарядов, алеет кровь наших товарищей.

Вот что случилось 26 ноября 1939 года в районе Майнилы.

Когда глядишь на ту сторону, за границу — все как будто спокойно: леса, холмы и деревья на пригорке. Но присмотришься глазами пограничника и видишь: на сосне примостился финский наблюдатель, за ветками прячется телефонист, а внизу еле заметны покрытые ветвями холмики — это брустверы окопов. Там, в земле — белофинны.

В прошлую ночь они суетились, пробирались ползком к границе и уходили обратно. Утром все стихло, но Выборгское шоссе перерезал свежий окоп, и по бокам в кустах выстроились замаскированные пулеметы.

День за днем глядят пограничники через реку Сестру, и каждый день на том берегу «новости».

Вчера у моста были видны следы свежей земли, и в гору змеей потянулся кабель. Сегодня у сараев можно разглядеть новые окопы.

Потом прогремели выстрелы провокаторов у деревни Майнила.

Никто не созывал людей. Бойцы, командиры, политработники сами собрались на поляну к землянке-клубу.

Трибуной служила автомашина. Начался митинг.

Первым говорил знатный танкист Федор Дудко.

— Нашему терпению пришел конец. Ждем от правительства боевого приказа, чтобы раз и навсегда обуздать зарвавшихся поджигателей войны!..

Младший командир Луппов пошел к трибуне. Не дойдя до нее, он в нетерпении крикнул:

— Чего много говорить? Пошлите наш экипаж первым в бой…

По-прежнему день за днем глядели пограничники через реку.

Маскируясь, возились в земле белофинны. Напряжение все возрастало.

Бойцы и командиры целыми днями ощупывали и осматривали каждую деталь своих танков, протирали и смазывали пушки и пулеметы.

День 29 ноября, с утра туманный, начался обычно. Продолжали боевую учебу, а к вечеру мылись, чистились, брились.

Наступали сумерки. Снег падал большими хлопьями на деревья, на танки…

В штабе бригады шло совещание. Командиры и политработники частей, выслушав приказ Военного Совета Ленинградского военного округа, по телефону приказали собрать коммунистов и комсомольцев, а через полчаса — весь личный состав. И вот по лесу понеслось:

— Коммунисты и комсомольцы, на собрание!

Собрались быстро, все как один. Землянка полна. Растет нетерпение.

Дверь распахнулась. В землянку вошли командир батальона капитан Ушаков, комиссар — старший политрук Бекасов и представитель политотдела. Стало тихо. Керосиновая лампа еле мерцала в темноте, освещая тусклым светом потемневшие от ветра лица.

Все внимательно слушают: перейти границу, разгромить финские войска, раз и навсегда обеспечить безопасность города Ленина — колыбели пролетарской революции, безопасность северо-западных границ нашей Родины.

— За нашу любимую Родину! — крикнул комсомолец Самойлов. — За великого Сталина! За главу советского правительства Вячеслава Михайловича Молотова! Ура!

Ура прокатилось из землянки по лесу. Все встали и запели «Интернационал». Бойцы, собравшиеся группами у землянок, еще не зная в чем дело, подхватили пролетарский гимн.

Принята короткая резолюция. Вскакивает с места комсомолец Васин. Говорит воодушевленно:

— За любимую Родину, за великого Сталина буду громить врага, не пожалею своей молодой жизни. Пошлите нашу машину первой в бой!..

— Становись! — раздалось в ротах.

В темноте батальон быстро собрался на митинг. Валил густой снег. Начало подмораживать. Тусклый свет фонаря едва освещал лица ораторов. Гремело красноармейское «ура»…

Ожидали приказа о выступлении в бой.

В 23 часа у комиссара батальона тов. Бекасова появилась в блокноте запись:

«Настроение личного состава боевое. Все рвутся в бой. 82 человека подали заявление о приеме в партию».

Приказано всем спать. Накопить силы для боя. Улеглись, но разве можно уснуть в такую великую ночь!

Кажется, все уже спят, но вот мы входим в землянку, и сразу все открывают глаза.

— Товарищ командир, встаем? Выступать?

— Да спите же, товарищи, спите спокойно, пользуйтесь отдыхом.

Снова все закрывают глаза, будто спят, и только кто-то, не выдержав, глубоко вздыхает и говорит недовольным тоном:

— Чего тянуть, и так уж выспались.

Кажется, все уже спят, но вот окрик часового и еще, еще…

Караульные окликают водителей. Водители один за другим идут к танкам.

— Зачем вы пришли сюда?

— Как зачем? Машину посмотреть.

Людей нельзя удержать в землянках. Мороз становился крепче. Всем хотелось убедиться, не застыло ли масло. Почуяв мороз, потянулись из землянок и водители колесных машин.

— Я снаряды подвожу и патроны. Мне надо все проверить, — говорит Михайлов.

— А у меня горючее, бензин в цистерне, — говорит Алексеев, — Замерзнет радиатор, что я буду делать?

Всю ночь кипела работа. Командиры не спали. Они внимательно изучали исходные позиции, боевой курс, переправу. Уточняли боевую задачу.

И всю ночь работала разведка.

Бойцы поднялись по тревоге. Зашумели моторы, люди еще и еще раз проверяли себя и свое оружие, каждый мысленно прикидывал, как будет форсировать реку, преодолевать рвы, надолбы, уничтожать вражеские противотанковые орудия и пулеметы.

Мимо танков проходили части, подтягивались резервы, шел второй эшелон.

Связисты непрерывно проверяли линию. Ночью прошла тяжелая артиллерия — туда, к самой границе. У реки в лесу, широко по фронту, рассыпалась пехота.

Танкисты ожидали сигнала. Забрезжил рассвет. Было без пяти минут восемь. Все стихло вокруг…

Без одной минуты восемь. Бледнеет восток. Ни звука. И вдруг разом в тысячах мест блеснули зарницы гаубиц, заревели тяжелые дальнобойные орудия. Непрерывно свистели и разрывались снаряды. Глухо били крепостные орудия. Это вступил в бой Кронштадт и его форты.

Небосклон стал краснеть, потом вспыхнуло яркое пламя. Горел финский кордон. Белофинны стали отвечать из пулеметов. Запели пули. Артиллерия белофиннов, едва успев сделать три выстрела, была раздавлена ураганом металла.

Стихла канонада. Двинулась вперед пехота. Зашумел, закачался лес. Это стальная лавина танков, преодолев реку, устремилась на врага. На башнях было написано: «За Родину, за Сталина!»

В казарме было весело и шумно. Время подходило к ужину. После ужина — кино.

— Товарищ отделенный командир, вас вызывают в штаб, — сообщил мне дневальный.

Я шел и раздумывал. Положение на границе напряженное. Что-то меня ожидает в штабе?

Явился к командиру батальона капитану Аксенову.

— Товарищ Кравченко, поручаю вам выполнение ответственной задачи, — сказал мне капитан Аксенов — Нам известно, что белофинны предпринимают различные военные меры против нас. Ваша задача: вести самое тщательное наблюдение за белоостровским железнодорожным мостом. Все, что увидите, записывайте и обо всем докладывайте мне. Командир роты выделит вам отделение бойцов. В случае боевых действий задача вашего отделения — захватить мост, не допустить, чтобы его взорвали. Действуйте решительно и смело. Задача ясна?

— Ясна, товарищ капитан!

Это была первая порученная мне боевая задача.

Вернувшись в казарму, я принял отделение. Мы взяли необходимые для наблюдения приборы и двинулись в путь. Перед уходом я написал записку своему товарищу: «Петя! Смотреть кинокартину сегодня не буду. Иду выполнять боевой приказ. Подробности узнаешь после. С комсомольским приветом. Константин…»

…Когда заговорила наша могучая артиллерия, я скомандовал своим окопавшимся бойцам:

— Отделение, вперед, за мной! — и мы бросились на железнодорожный мост.

Белофинны открыли по мосту пулеметный огонь. Наша артиллерия уничтожила пулеметное гнездо. Враг был сбит и стремительно отступал. Мы осмотрели мост и полотно — все было цело. Белофинны при отступлении не успели его взорвать.

Под рельсами у самого моста мы обнаружили хитро замаскированные мины. Быстро вытащили их, сложили под откосом и поставили знак.

Не теряя времени, отделение вместе с ротой направилось вперед. Сквозь лес мы разглядели белый дом финской пограничной комендатуры. Из окна застрочил пулемет. Дом был сразу окружен, и пулемет замолчал.

Командир взвода лейтенант Лехтовецкий, взяв с собой шесть человек, повел нас к комендатуре. Взломали прикладами дверь, вошли внутрь. На окне стоял станковый пулемет с лентой. Вскоре мы нашли и пулеметчика: он спрятался в шкафу под висевшей там одеждой. Это был первый шюцкоровец, взятый нами в плен…

После обеда командир роты приказал произвести разведку приморского шоссе, и если обнаружим мины, — уничтожить их.

Продвигаясь вперед по шоссе, мы внимательно осматривали дорогу и перекрестки. Один перекресток показался подозрительным. Из-под снега кое-где виднелась солома. Осторожно разгребая снег руками, я нашел мину, похожую на кастрюлю. Вспомнив порядок расстановки мин, я уже без особого труда определил, где находится вторая.

Мина была незнакомой системы. Посредине — медный стержень. Металлическая оболочка выкрашена в коричневый цвет. Тщательно осмотрев мину, я увидел, что стержень вывинчивается. Это и был взрыватель. Так мы открыли простой секрет финской (английской) мины.

Узнав, как обезвреживать эти «сюрпризы», бойцы начали расчищать минное поле. На сравнительно небольшом участке мы вынули 40 замаскированных мин, разрядили и уничтожили их.

За два дня боев с белофиннами мое отделение не только выполнило задачу по захвату моста, ознакомилось со многими видами препятствий, но и научилось быстро их преодолевать под огнем противника. Эта наука боевых дней принесла нам впоследствии громадную пользу.

Это было в первый день войны с белофиннами. Наш полк с боем пробивался через полосу заграждений возле деревни Липола.

Я со своим отделением связи выполнял задание командира батальона. Со мной было пять красноармейцев. Мы взяли полное боевое вооружение и снаряжение, какое полагается связисту: два телефонных аппарата, инструмент, на спину — красноармейский ранец, к поясу — по две гранаты. Еще винтовку, конечно, и по 30 патронов на каждого. Отправились в путь.

Как только вышли с командного пункта, сразу очутились в лесу. Утро вначале было хорошее, ясное. Солнышко пригревало, а потом погода совсем испортилась. Небо, оплыв облаками, потемнело. Пошел мокрый, тяжелый снег, подул резкий ветер, наметая сугробы по просекам.

Пробираемся мы по лесу, к каждой ветке присматриваемся, потому что финны кругом насажали своих снайперов— «кукушек» — с автоматами.

Выбрались мы на опушку, а там наша рота залегла. Дело свое сделали, ждем приказаний командира роты…

Враги сильно укрепились. Были у них проволочные заграждения, противотанковые гранитные надолбы, траншеи, а в самой деревне Липола — почти в каждом доме огневая точка.

Командир роты Медведев готовил удар по правому флангу, а из крайнего дома деревни несмолкаемо били пулеметы. Пробиваться при такой огневой завесе — значило вести бойцов на верную гибель.

Командир роты увидел меня и сказал:

— Бегите, Галахов, вон на ту высотку, там пулеметный взвод залег. Скажите, чтобы накрыли тех белофиннов, которые бьют из желтого дома.

Я побежал через лес, а кругом такая стрельба, что невольно прячешь голову и бежишь, пригибаясь. С трудом разыскал командира взвода, передал приказание. Он выкатил «Максимку», пристрелялся и несколькими очередями подавил огонь врага. Больше из этого дома не стреляли.

Слышу — командир роты Медведев кричит:

— Ура!..

Бегу обратно и вижу, что бойцы пошли в атаку на деревню. Я тоже повел своих связистов.

Финны, не выдержав натиска, отошли немного, но дальше нас не пустили. Из долговременной огневой точки (дота) они повели бешеный огонь. Медведев дал приказ залечь.

Укрылись мы за гранитными надолбами, стреляем оттуда, поджидая, пока наша артиллерия подавит дот.

— Что же, товарищ командир отделения, долго мы здесь лежать будем? — обратился ко мне с вопросом красноармеец Сверличенко.

Я знал, что замаскированная долговременная огневая точка финнов мешает продвижению пехоты. Поэтому, когда залег, все время наблюдал за стрельбой противника. Старался определить, где же этот проклятущий дот. Нельзя ли захватить его каким-нибудь обходным маневром или хитростью?

— Огонь из дота сдерживает наступление нашего батальона, — ответил я Сверличенко.

В конце деревни виднелась небольшая возвышенность, окруженная мелким кустарником. Впереди была лощинка, а позади громоздился густой хвойный лес.

Про себя я подумал: «Не дот ли это? Уж очень удобная горка… Всю деревню прикрывает».

Решил пробраться к этой возвышенности. Рассказал бойцам про свой план, поднял их, и ушли мы из-за надолб в лес. Вначале пробирались короткими перебежками, а потом, когда достигли кустарника, пришлось ползти. Все труднее и труднее становилось двигаться. Что это дот, я уже не сомневался. Заметил там каменное строение в рост человека, сложенное, как видно, из гранитных валунов и залитое цементом. С четырех сторон — узкие проходы, как незастекленные окна в новом доме, и ни одной двери!

Ползем мы все шестеро, маскируясь в кустарнике. Финны и не подозревали, что к ним так быстро могут пробраться советские бойцы. Они продолжали вести огонь из противотанковых пушек и пулеметов, стараясь задержать нашу пехоту.

Незаметно, переползая из ямы в яму, прикрываясь заснеженными кустами, подползли мы к доту. Осталось до него метров тридцать. Дальше уже ползти нельзя, — финны нас обнаружили и открыли огонь.

— Гранаты! — отдал я приказ и первым бросил гранату. Она глухо разорвалась в середине прохода, осветив пламенем падающих финнов. Вслед за ней полетели гранаты моих бойцов.

— В атаку! — командую я.

Зная, что бойцы идут за мной, поднимаюсь и бегу к доту.

Меня встречает редкий винтовочный огонь недобитых шюцкоровцев. Врываемся через узкий проход в дот, бьем прикладом и штыком…

— Ура! Дот наш! — кричу я.

Но радоваться было рано. Финны обнаружили, что их огневая точка захвачена, и бросили часть своих сил против нас.

Я расставил бойцов по проходам, и мы частым винтовочным огнем отбили первую контратаку.

— Товарищ командир, — обратился ко мне боец Павлов, — я могу стрелять из этого орудия, — показывает он на захваченную противотанковую пушку. — Снарядов здесь до черта. Может, повернуть ее да жахнуть по финнам!

— Молодец Павлов! Дельно придумано.

Оставив в проходах красноармейцев Балкова и Орлова на случай новой атаки противника, я вместе с бойцами Сверличенко, Стародубцевым и Павловым вытащил противотанковое орудие из дота. С трудом, под непрекращающимся огнем врага, развернули его, поднесли снаряды, но вдруг я заметил растерянность на лице Павлова. Он что-то напряженно искал в самом доте и вокруг него. Ползал по снегу, разрывал сугробы, не обращая внимания на то, что ему ежесекундно грозила смерть. Он был отличной мишенью.

— Что научилось, Павлов?

— Беда, товарищ командир. Белофинны замок с орудия стащили, — волнуясь, ответил боец.

— Как я раньше не заметил, что замка нет? — говорил он про себя, продолжая поиски.

— Товарищ Павлов, возвращайтесь в дот! Убьют! — крикнул я. Но он буквально взмолился:

— Товарищ командир, разрешите еще минуточку поискать. Не могли они его далеко забросить…

Боец Стародубцев стал помогать Павлову в его поисках.

Внезапно раздались выстрелы… Стреляли Орлов и Балков, заметившие группу противника в кустарнике.

— Огонь! — скомандовал я.

Все мои бойцы открыли беглый огонь по врагам, снова отступившим в лес.

Когда атака была отбита и наступила тишина я услыхал стон. Обернулся, вижу шагах в пяти от прохода ползет Павлов и стонет. Бросился к нему на помощь, а Павлов был не один. Будучи смертельно ранен, он не оставил врагу своего убитого друга Стародубцева. Теряя последние капли крови, тащил его на себе к доту.

Я перенес Павлова в укрепление. Накрыл его своей шинелью. Орлов принес туда тело Стародубцева. Новая атака белофиннов не позволила сразу сделать перевязку Павлову.

Он лежал в углу. Улыбка блуждала на его губах. Лицо заострилось, но глаза, несмотря на мучительную боль, светились тихой радостью.

— Товарищ командир… — звал он меня. — Замок… — шептал он пересохшими губами. Ему тяжело было говорить, он задыхался. — Я нашел замок… Он в кармане… Бейте этих гадов!.. Прицел…

Павлов начал бредить…

Очередная атака финнов оторвала меня от умирающего героя.

— Товарищ командир, патроны кончаются! — закричал мне с крайнего прохода боец Сверличенко, продолжая стрелять с колена.

— У меня тоже! — подал голос Орлов.

— У меня только пять штук осталось! — доложил Балков.

Положение наше становилось критическим…

Я сменил бойца Сверличенко у прохода, приказав ему:

— Ползите к своим, доложите обстановку. Пусть шлют помощь и патроны.

— Есть доложить обстановку и привести помощь, товарищ командир, — повторил приказ Сверличенко.

Вскоре он сумел незаметно выползти из дота.

Не прошло и нескольких минут, как финны снова повторили атаку. Теперь я потерял последних бойцов. Орлов и Балков были убиты. Я остался один.

— Что же теперь делать? — думал я. — Оставить дот нельзя. Если белофинны займут его снова, то батальону, пожалуй, не прорваться. А что сделаю один, без патронов?

Раздумывать было некогда… Я ходил от одного прохода к другому, ожидая новой атаки.

«Даром я им не дамся!» — решил про себя и еще настороженнее стал присматриваться к ложбинке, через которую они могли подобраться ко мне. Вскоре заметил нескольких финнов, ползущих в белых халатах. Уложил четырех, а остальные разбежались.

Патронов у меня больше не было. Посмотрел: у убитых шюцкоровцев в подсумке патроны (у своих павших бойцов я еще раньше забрал весь остаток патронов). Попробовал вставить обойму в ствольную коробку — не лезет. Стал загонять патроны по одному — пошли. Забрал я у убитых белофиннов все патроны, три пистолета, документы. Встал у центрального прохода лицом к лесу и притаился.

Спускались сумерки. Где-то близко слышался глухой звук разрывающихся снарядов, яростно выли пролетающие мины, свистели пули. Только в каменном мешке дота стояла зловещая тишина…

Опять увидел ползущих финнов. Теперь они окружали меня. В темноте их стало труднее различать. У меня от напряжения даже глаза заболели, слезиться начали. Подпустил их поближе и давай крыть… Бегу от прохода к проходу, веду частый огонь. Стремлюсь создать видимость, что нас здесь много. Заметались белофинны и снова отступили.

Вдруг недалеко разорвался снаряд, за ним — второй, почти у дота. Волной воздуха меня подхватило и ударило об стену. Не успел придти в себя, как разорвался третий снаряд — у самого прохода…

Сколько я лежал без памяти — не помню. Очнулся от боли. В доте совсем темно. Нащупал рукой больное место на бедре — чувствую мокро, торчит что-то твердое. Закусив губы, вытащил осколок, хотел перевязку себе наложить, да сразу вспомнил, где я нахожусь, и ползком добрался до прохода.

Послышалось, что сзади кто-то возится… «Теперь, — думаю, — конец! С другого прохода подошли».

Взял пистолет, прижался к стене, жду…

На небе к тому времени тучи разогнало, звезды заблестели, показалась луна.

Снова услышал шорох. Теперь совсем близко… Вижу: среди убитых шюцкоровцев поднимается один. Проползет немножко и снова ляжет, потом опять ползет, а в руках финка блестит.

«Недобитый или притворялся?..»

Еще ближе ко мне подползает. Он меня как будто не видит, а я его при луне отчетливо вижу. Только я поднял пистолет, как он кинулся на меня. Но я успел его уложить и… снова потерял сознание.

На этот раз я очнулся от грохота. Мой подвал дрожал, как будто его трясла лихорадка.

«Танки! — подумал я. — Значит, наши прорвались!»

Стало легче на сердце. А рана ноет нестерпимо. Собрал я свои пожитки. Поджидаю своих, прислушиваюсь.

Где-то рядом говорят. Узнал я голоса Зуйкова, Сидорова, Богданова из моей роты.

Взял оружие, выхожу к ним.

— Товарищи! — кричу. Они ко мне бегут. Обрадовался, что свои подошли, и они мне тоже обрадовались.

— Мы думали, Галахов, что вас и в живых нет, — говорит Богданов. — Нам Сверличенко про все рассказал… Герои вы, одно слово!

— Ничего! Все в порядке, товарищи. Мне еще жить хочется. Где командир? — спрашиваю я у них.

— А чего хромаете? Ранили, что ли? — спрашивает меня Зуйков.

Тут я почувствовал боль в ноге. Понял, что меня и в ногу ранили. Но вижу — бойцы в наступление идут. Решил их не беспокоить:

— Ногу отсидел.

— То-то, богатырь! Командир роты в той лощине. Там найдете его командный пункт.

Пошел я в лощину, чувствую, что не могу идти. Опираюсь на винтовку, зубами скриплю, а иду. Нашел командира, докладываю:

— Занял вражеский дот. Удерживал его до прибытия наших частей. Имею потери — четыре человека.

Хотел было доложить, что ранен я, да увидел его сумку и вспомнил про офицерские сумки в доте. Как же это я забыл их взять с собой? Может, там важные документы — карты я сам видел.

— Товарищ командир роты, разрешите вернуться в дот? Я там с убитых офицеров сумки снял с картами и документами. Принесу их.

— Идите, только возьмите с собой нескольких бойцов, — сказал командир.

Иду я с бойцами обратно в дот. Иду и чувствую, что сил моих нет, а вида не подаю. С бойцами шучу, стараюсь показать, что не ранен.

Забрали документы, принесли их на командный пункт, сдали командиру роты. Он меня отправил на отдых.

Кое-как добрался я до сарая. Снял обувь, перевязал ногу, а снова сапог надеть не могу. Ногу всю разнесло, да и бедро болит отчаянно. Все же кое-как обулся.

Зовут ребята ужинать. Откуда только у меня аппетит появился. Так никто из товарищей и не заметил, что я ранен. Только на другой день увидели. Не хотелось ехать в госпиталь, да врача уговорили:

— Ранение, Галахов, серьезное. Обязательно ехать надо.

Пришлось уехать, а не хотелось. Жалко было с товарищами расставаться.

И то сказать: пробыл один день на фронте и сразу же угодил в госпиталь.

Вернулся я на фронт только 24 января.

В ночь с 29 на 30 ноября был получен приказ командующего о переходе границы.

Наступило 30 ноября 1939 года. Было еще темно, но люди были в полной боевой готовности. Техники еще и еще раз осматривали самолеты, летчики проверяли вооружение. Стрелка часов подходила к восьми. Как только она стала на цифру восемь, весь горизонт сразу побагровел от вспышек орудийных выстрелов. Раздался залп многих сотен орудий. За первым залпом последовала непрерывная канонада.

Рассвело. По небу плыли низкие густые облака. Вылетать в такую погоду нельзя. А все так рвались сразиться с противником! Ждали весь день, но так и не пришлось вылететь.

Утром 1 декабря все поднялись в хорошем настроении. Погода явно улучшалась. Сидим в самолетах, ждем приказа о вылете.

Вдруг из землянки, где помещался штаб эскадрильи, выбегает командир… «Запускай моторы!» — раздалась команда. Летчики и техники только этого и ждали. Вмиг заревели моторы. Не прошло и нескольких минут, как эскадрилья была в воздухе и взяла курс на Выборг.

Подлетая к границе, мы увидели сплошное зарево. Дым от пожарищ поднимался высоко. Еле пробились через него.

Наконец, линия фронта осталась позади, мы — над территорией противника. Молчит земля, как бы притаившись и выжидая; на ней не видно ни одного живого существа, как будто все вымерло.

Все напряженно смотрят вокруг. Вдали появляется точка. Она все увеличивается и приближается к нам. По сигналу командира эскадрильи Шинкаренко, ныне Героя Советского Союза, идем навстречу. Уже вырисовываются контуры вражеского самолета, Шинкаренко со своим звеном бросился на него, и тот, не ожидавший встретить нас так далеко от линии фронта, стал падать, сбитый меткими пулями Шинкаренко и Григорьева.

Выполнив задание, мы взяли курс на свой аэродром. Линия фронта хорошо выделяется пожарищами на финской территории. Еще несколько минут — и мы дома. Так получили мы боевое крещение…

Мы прикрываем свои войска, которые форсируют реку Тайпален-йоки. За рекой находится укрепленный район противника. Звено старшего лейтенанта Ларионова, ныне Героя Советского Союза, в котором шли лейтенант Покрышев и я, получило задание прикрыть переправу, а затем сбросить листовки над укрепленным районом.

Заревели моторы — и мы в воздухе. Внизу находятся наши войска. В предутренней мгле они еле различимы. Патрулируем над рекой и видим, как наши наводят понтоны. Бьет артиллерия. Хорошо видно, как рвутся снаряды в укрепленном районе противника. Но вот по нашим самолетам стали бить зенитки, снаряды разрывались слева от нас. Мы отошли от этого места.

Когда нас сменило другое звено истребителей, мы пошли в укрепленный район противника со стороны Ладожского озера, чтобы сбросить листовки. Облачность местами доходила до 100 метров. Шли на высоте 70–80 метров. В пути попали под зенитный огонь. Ларионов и я шли рядом, а Покрышев отстал, и когда мы выскочили на пункт, противник открыл огонь из пулеметов. Мы не видели, откуда стреляют, но Покрышев, шедший сзади нас, заметил огневую точку и молниеносно атаковал ее. Ларионов также повел атаку на зенитную точку. В первый момент противник отстреливался, но, когда мы засыпали его свинцом из пулеметов, огневая точка замолчала. Это была наша первая встреча с зенитками противника. После мы часто попадали под обстрел зениток, но всегда было достаточно нескольких очередей, чтобы противник прекратил огонь.

Утро 23 декабря. Замечательная погода— «миллион высоты», как говорят летчики. Снег так и похрустывает под ногами. Среди летного состава оживление, слышны смех и шутки летчиков, рассказывающих о неожиданных столкновениях и встречах с врагом. Звонок телефона. Сразу все замолчали. Звонят из штаба. Шинкаренко получает задание на вылет. Лица у летчиков засияли, — опять есть работа, а то сидеть скучновато. Блеснули на солнце винты, и воздух вздрогнул от мощного рева моторов. Вот уже самолеты пошли на взлет, построились и двинулись к линии фронта. Техники провожают взглядом свои машины, затем идут в землянку отогреться: ведь у них будет много работы, когда вернутся самолеты.

Пролетаем линию фронта. Вот мы уже над заданным районом нашего патрулирования. Внимательно смотрим по сторонам. Недалеко прошли скоростные бомбардировщики, блестя плоскостями, промчались «чайки» (истребители), а вот в стороне компактно и грозно мчится еще девятка наших истребителей. Торопятся. Значит, где-нибудь есть работа. Вдалеке замечаем силуэты наших бомбардировщиков. Они возвращаются. Но что это? Они идут разорванным строем. Несколько самолетов отстали. Напрягаем зрение и видим, как около отставших наших самолетов кружатся маленькие силуэтики. Это истребители противника.

Шинкаренко разворачивается, и мы на полном газу летим на выручку товарищам. Подоспели вовремя. Зато сами попали в невыгодное положение, так как, идя с принижением, потеряли высоту. Противник оказался выше нас метров на четыреста. К тому же он имел численное превосходство. Идем в атаку. Сверху на нас сыплются финские истребители «Фоккер Д-21». Мы их встречаем на лобовых атаках. Атаки быстры, молниеносны: кто кому зайдет скорее в хвост. Вот уже мы поднялись выше и деремся на одной высоте. Наконец, сопротивление сломлено, и вражеские самолеты разлетаются в разные стороны — кто куда, лишь бы уйти. Но не тут-то было. Здесь уже пошла драка один на один. Противник уходит из боя с переворота. В то время когда он делает переворот и самолет на миг как бы застывает в прицеле, мы бьем его, как куропатку.

Вот Покрышев зажег одного, и тот падает к земле, разваливаясь на части. Тов. Булаев жмет противника к земле, тот старается как-нибудь увильнуть, но не таков Булаев, чтобы выпустить врага. Мгновение — и противник, блеснув хвостом, врезался в землю. Куда ни посмотришь — везде одиночные поединки. Теперь уже видно, что преимущество на нашей стороне.

Неожиданно замечаю в стороне самолет противника, разворачиваюсь и лечу к нему. Он боя не принимает. Хочет уйти от меня пикированием. Я погнался за ним. На пикировании он, стараясь уйти из прицела, все время выворачивал машину и дымил неимоверно. Даю полный газ. К земле мы падали камнем, скорость была ужасная, даже очки с лица срывало и их приходилось придерживать рукой. Уже близко земля, но противник не выводит самолета из пикирования, пикирую и я. Наконец, перед самой землей он резко выхватывает машину и идет над самыми верхушками деревьев. Противник думал, что я не успею вывести машину из лике и врежусь в землю. Враг просчитался. Я опять у него в хвосте. Он идет и виляет хвостом из стороны в сторону, не давая вести прицельный огонь. Даю по нему очередь, другую, и вдруг у меня отказывают пулеметы. Перезаряжаю, но бесполезно, пулеметы молчат. Делать нечего, приходится бросать недобитого противника и идти обратно. Но тут вижу, что я увлекся преследованием и далеко ушел от своих.

Осмотрелся. Нет никого — ни наших, ни противника. Беру курс домой. В стороне вижу: дерутся два самолета. Издали не разобрать, какой наш, какой противника. Белая полоса на плоскости наших самолетов и белый крут на плоскости противника сливаются. Очень трудно разобрать. Иду к месту поединка, хотя у меня пулеметы и не стреляют. Все же держу оба самолета в прицеле. Вдруг один из самолетов на миг замер и рухнул на землю. Другой, как видно, заметил меня и идет навстречу. Я приготовился, всматриваюсь: свой или противник? Уже можно различить красную звезду на фюзеляже. Она гордо блестит на солнце, как бы празднуя победу над врагом. Обрадованный, я узнаю самолет командира своего звена — старшего лейтенанта Ларионова.

Быть в глубине территории противника одному, скажем прямо, неприятно.

Набираем высоту. Наших уже нет. Ушли домой. Смотрю назад и вижу невдалеке группу из четырех самолетов. Показываю Ларионову. Идем к ней. Идем в лоб. Два самолета отделяются и на полном газу уходят в глубь вражеской территории. С другими двумя мы столкнулись на лобовых. Но атаки были недолгими, противник, не выдержав, бросился удирать. Горючее у нас было на исходе, преследовать не стали.

Когда подвели итог боя, было установлено, что сбито десять вражеских самолетов. На наш аэродром не вернулось два летчика.

В следующий раз получил задание идти на Лаппенранту и прощупать озера до самой Иматры, так как на некоторых из них находились вражеские самолеты. Подлетая к Выборгу, попали под обстрел зенитной артиллерии, но быстро вышли из зоны обстрела и взяли куре на Лаппенранту. Противник, как видно, заметил нас и сообщил своим истребителям о том, что мы летим в их сторону. Подлетая к одному местечку, мы увидели на белом фоне озера силуэты выруливающих и взлетающих самолетов. Мы камнем посыпались на них и пулеметными очередями уничтожили их еще на взлете. Все же некоторые из них успели подняться в воздух. И тут завязалась недолгая, но страшная схватка.

Выводя самолет из пикирования, я вдруг увидал, что к одному из наших самолетов пристроился в хвост истребитель «Фоккер Д-21» и строчит по нему из пулеметов. На раздумье времени не было. Бросился на помощь товарищу. Завязалась схватка с противником. Я удачно зашел ему в хвост. Он пробовал уйти пикированием. Но это ему не удалось. Пули настигли его вовремя, он неловко повернулся и рухнул в лес.

В это время Зуев и Муравьев гонялись за другим самолетом, но у них почему-то шасси были выпущены, и противник стал уходить. Однако уйти ему не пришлось. Его заметил летчик Сереженко. Он молниеносно налетел на противника и огнем своих пулеметов уничтожил белофинна.

Семь самолетов противника попали под пули наших летчиков и были расстреляны. Зенитная артиллерия противника открыла было огонь, но опоздала: «Фоккеры» были уничтожены. Командир девятки старший лейтенант Михайлюк подал команду: «Сбор!» Мы пришли домой в полном составе.

…Летчики сидели в самолетах и ждали, когда прилетят наши скоростные бомбардировщики. Нам было поручено их сопровождать. Из-за леса показалось звено, за ним — другое, третье. Запускаем моторы истребителей. Взлетаем и присматриваемся к бомбардировщикам. Идем по направлению к Кархуле. Не успели еще пролететь линию фронта, как зенитная артиллерия противника открыла огонь. Неожиданно у одного из бомбардировщиков задымил мотор. Самолет резко свернул в сторону и направился на свою территорию. Снаряд зенитки попал ему в мотор, зажег его. Тогда командир наших истребителей тов. Шинкаренко повел свое звено на помощь подстреленной машине.

Бомбардировщик все больше и больше дымил, вот уже показалось и пламя. Самолет шел со снижением. Наступали критические минуты. Неизбежна посадка на территории противника. Другого выхода не было. Внизу блеснуло большое озеро. Пылая, бомбардировщик удачно приземляется, немного скользит и закрывается дымом. Тут противник с берегов озера открывает по севшему самолету ружейно-пулеметный огонь. Подходить к самолету белофинны не рискуют. По самолету начинает бить артиллерия, Экипаж бомбардировщика выходит на озеро. Фигуры летчиков нам хорошо видны. Огонь противника по озеру и воздуху усиливается.

Звено под управлением тов. Булаева пошло на подавление огня артиллерии. Через несколько секунд артиллерия противника умолкла. Мы непрерывно атакуем пулеметные точки. Как только на берегу вспыхнет огонек пулемета, смотришь, уж там пикирует наш самолет и заставляет противника замолчать.

Сбросив бомбы на укрепленную полосу противника, возвращаются звеньями бомбардировщики. Вот они подошли к месту посадки своего товарища. От группы отделяется один самолет. Он идет на посадку. Белофинны, на время прекратившие огонь, усиливают его сейчас во сто крат. Но бомбардировщик смело и упрямо снижается. Лыжи его, вздымая снежную пыль, недолго скользят по озеру Вот он остановился. Подруливает. Экипаж подбитого бомбардировщика быстро вскакивает на самолет. Истребители же в это время непрерывно атакуют огневые точки врага. Погрузка закончена. Самолет пошел на взлет. Теперь он в кругу своих. Скоростные бомбардировщики, оцепив его, легли на курс и пошли домой.

Командир девятки истребителей тов. Шинкаренко решил ничего не оставлять врагу. Дает сигнал расстрелять оставшуюся на льду озера машину. Несколько очередей, и подбитый самолет загорается с утроенной силой.

Белофинны не могли скрыть свою злобу на истребителей, которые выручили свой экипаж и не дали им подбитый самолет. Они с еще большим ожесточением открывают пальбу, но безрезультатно.

В этот день среди летчиков царило веселье. Радостно и приятно было у всех на душе.

На другой день на имя командира эскадрильи тов. Шинкаренко пришла телеграмма от командира бригады скоростных бомбардировщиков тов. Никонова. Он благодарит его и всю эскадрилью за помощь, оказанную экипажу подбитого самолета.

Утром 30 ноября начался славный путь батальона капитана Угрюмова. Над черными вершинами елей в полнеба ударили грозные огневые всплески. От гула вздрогнула земля. С рокотом пронеслись в высоте снаряды на вражескую сторону.

На том берегу реки Сестры полетели обломки разбитых логовищ врага, запылали белофинские казармы.

Артдивизионы в 8.30 перенесли огонь в глубину. Над сумрачной долиной реки взметнулись ракеты. Они рассыпались зелеными пятизвездиями.

Командир батальона капитан Угрюмов не ложился ни на минуту в эту ночь, проверяя дозоры, обходя подразделения. Сейчас он был на своем наблюдательном пункте над обрывом у реки. Здесь же, над обрывом взвод станковых пулеметов вел огонь, чтобы сковать противника.

Правее — 4-я и левее-6-я роты уже прошли на ту сторону реки. Комбат, не видя из-за леса движения рот, тоже перешел на тот берег со своими посыльными и связными от рот. Штаб батальона был в землянке в лесу.

Роты стремительным броском заняли лесистые бугры за долиной реки, бойцы углубились в лес. И тут была первая неожиданность: никто не видел врага. На дороге вдоль границы громоздились завалы. Вражеские окопы были пусты.

Капитан Угрюмов, двигавшийся с 4-й ротой, приказал командирам рот усилить боевое охранение, держать роты собраннее, чтобы не прерывалась зрительная связь.

Перед батальоном стояла задача: перерезать полотно железной дороги Белоостров-Териоки и Курносовское шоссе. Дальнейшая задача — к исходу дня овладеть Териоками.

У противника, по данным разведки, были самокатная рота, кавалерийский эскадрон, бронепоезд. Это — против батальона. Но противник мог подбросить силы. И сведения разведки могли оказаться неточными, устарелыми. Какие силы белофиннов будут отходить от Белоострова?

Комбат бросил влево 6-ю роту лейтенанта Баранова с задачей прикрыть батальон от удара с фланга. 4-я рота наносила решающий удар. 5-я двигалась во втором эшелоне уступом между рот.

Вдруг откуда-то из-за сосен и берез, из-за бугорков затрещали выстрелы. 4-я рота залегла. Командир ее лейтенант Мухамедзянов вопрошающе глянул на комбата.

Капитан Угрюмов приказал:

— Вышлите взвод. Поставьте задачу: обойти справа, разведать, захватить врага.

Через мгновение взвод младшего лейтенанта Светлова исчез в болотистом лесу. Вскоре впереди загремели выстрелы. Потом раскрасневшийся, запыхавшийся связной доложил, что группа белофиннов сбита и откатилась.

Рота двинулась вперед. Капитан Угрюмов оценивал обстановку: «Противник действует мелкими группами. Он хочет нас измотать Ну, я его сильнее измотаю!»

На окраине деревушки Луцтахантя красноармейцы Чуримов и Литвиненко, заметив огонь из окопа, бросились туда с двух сторон. Но и оттуда белофинский снайпер успел сбежать. Красноармейцы увидели в окопе щегольскую офицерскую шинель, кожаную сумку с документами. Они кинулись в окоп.

Тотчас с грохотом разорвалась предательская белофинская мина. Раненым была оказана помощь. Капитан Угрюмов опять передал по телефону командирам рот приказание ускорить движение, развивая успех, и зорко смотреть под ноги, остерегаться мин.

Белофинны откатились от деревни Луцтахантя. Капитан Угрюмов любовно смотрел, как ловко, скрытно обследовали деревню бойцы взвода лейтенанта Шведова. И вот — на кирке затрепетало алое знамя.

— Молодец! — одобрил комбат, вспоминая, как лейтенант Шведов обещался первым водрузить красное знамя в этой деревне — еще там на исходном положении.

За деревней телефонная связь с полком прервалась. Роты стремительно продвигались вперед. Запорошенные снегом, еле видны были белые шнурки, куски проволоки — все это были мины, фугасы, расставленные врагом. На одну из мин попал командир пульвзвода лейтенант Спирин. Он был убит. Пулемет взорвало. Больше потерь от мин не было. Красноармейцы замечали их, обходили без вреда для себя, ставя значки — сигналы для товарищей, которые пойдут следом.

И снова — на этот раз через связных — комбат приказал командирам рот: не распылять силы, держать в руках роты, держать живую связь цепочкой — действовать приходится в лесу.

Усилить бдительность.

Комбата догнал начальник штаба батальона старший лейтенант Дорошенко. Он сообщил, что переправа через Сестру рухнула под танком, строится другая. Приданные средства усиления задерживаются. Задерживаются и батальонные тылы.

— Вперед! Развивать успех! — приказал комбат.

Оставив за себя начштаба Дорошенко и поручив ему взять в свои руки связь с подразделениями, капитан Угрюмое поскакал со взводом разведчиков вперед, по дороге. Справа и слева стояли стеной сосны. Угрюмов с командиром разведчиков скакали рядом, впереди взвода, метрах в семидесяти. Звонко били копыта. Вдруг командир разведчиков привалился к плечу Угрюмова.

— Товарищ командир, держитесь в седле! — строго крикнул Угрюмов. И, повернувшись, увидел, как падал командир, убитый двумя пулями в голову. Угрюмов в то же мгновение свалился с седла, оставив левую ногу в стремени. Он был любителем конного спорта, великолепным наездником и рубакой, и сейчас это спасло его. Притворившись убитым, он обманул врага. Взвод разведчиков уже свернул с дороги в лес. Лошадь с Угрюмовым прискакала к другим лошадям. Угрюмов бросился к разведчикам:

— Почему не стреляете?

Белофинская засада вела яростный огонь, а тут — молчали два ручных пулемета.

Разведчики по приказанию Угрюмова пустили в дело оба пулемета. Завязался бой.

Подошла 4-я рота. В обход вражеской засады выбросился взвод.

По тому, с какой взволнованной радостью и блеском в глазах встретили его бойцы и командиры, капитан Угрюмов почувствовал, как никогда ярко и глубоко: его и всех этих людей связывает огромная боевая дружба, дружба беззаветно преданных Родине, общему делу патриотов.

Через три дня в финском домике на берегу моря Угрюмов рассказывал мне про эту разведку и, добродушно посмеиваясь, признался:

— Я до первого боя, — чего только не думал про войну! Занимаешься дома, и вдруг представляется тебе картина: мой батальон идет в атаку. Сигнал. Я наблюдаю за ротами. И вижу — одна рота отстает. Я — в седло, на свою «Красотку». Шашку — вон! Рота, за мной! И — галопом туда. Первым заскакиваю в расположение врага и крошу. Крошу налево и направо. Теперь-то я вижу: так только в мечтах бывает. А в жизни — рядом со мной комвзводу две пули в голову. Какая же тут храбрость? Какое геройство? Дурь это одна — так под пули врагов подставляться!

Роты продвигались вперед, сшибая засады врага. Кончились сосны. Потянулся березняк. Из-под снега торчала ржавая осока. Под ногами бойцов легко пружинило торфяное болото. В следы быстро натекала вода. Дыханье бойцов становилось все чаще и шумнее. На пылающих лицах проступил крупный и обильный пот.

Болото кончилось. Среди огромных сосен показались богатые, нарядные дачи. Где-то за ними была железная дорога. Впереди начинались улички, перерезанные окопами. Комбат сверился с картой.

— Куоккала. Надо ускорить движение и перерезать полотно.

Из-за углов в глубине уличек затрещали очереди белофинских автоматов. Пули свистящим роем неслись над залегшими бойцами. Бойцы тоже открыли огонь. Капитан Угрюмов сердито сдвинул брови, а в глазах его блеснула усмешка. Неподалеку красноармеец шпарил из винтовки, просунув ствол в щель забора. Никакого врага в той стороне и не было!

Связные побежали к командирам рот с строжайшим требованием комбата:

— Каждому бойцу — стрелять только по цели! Посади врага на мушку, тогда и стреляй! Нечего палить в божий свет, как в копеечку!

Но враг стреляет из окопов впереди. Капитан Угрюмов подозвал следовавших вместе с ним командиров — минометчиков лейтенантов Хамидова и Арянова.

Проворные минометчики с изумляющей быстротой изготовились и бросили мины в завалы и окопы впереди. Там грянули звонкие разрывы. Возникли клубы дыма. Невидимо откатывался враг.

«Умеют маскироваться! Нам бы так научиться!» — с завистью и злостью подумал Угрюмов и громко и радостно ахнул: впереди, в глубине улички виднелся блиндаж, в него прямо ударила мина, над кустом дыма взлетела земля, бревна.

— Молодцы минометчики! — восхищенно сказал Угрюмов, — Какое грозное оружие — минометы!

Связной доложил, что разведка вышла на полотно железной дороги, бронепоезда белофиннов не оказалось, враг откатился в направлении Териоки.

В дыму пожаров, стлавшихся над дачным городком Куоккала, роты вышли на линию железной дороги. Пути были взорваны, шпалы разворочены.

Комбат испытывал чувство глубокого удовлетворения и радости. Боевая задача выполнена: железная дорога от границы в глубь Финляндии перерезана.

На небе развеяло тучи, под солнцем блестел и искрился снежок. В отдалении глухо ухали орудия. Снаряды рвались далеко в стороне.

«Хорошо, что нас еще не накрыла вражеская артиллерия, собрались — прямо толпа!» — резко осуждая себя, подумал капитан Угрюмов. Взвесив обстановку, принял решение:

— Немедленно идти вперед и взять Териоки — полностью выполнить и дальнейшую задачу.

Он отдавал себе полный отчет в том, насколько ответственно это решение: средства усиления еще не подошли. Ни танков, ни артиллерии не видать. Времени уже 14 часов. Бойцы с утра еще не ели.

Но батальон уже добился серьезного успеха, и этот успех надо развивать. Бессмысленно и глупо топтаться, дожидаясь средств усиления. И капитана Угрюмова охватывает радостный жар борьбы, боя, победы.

Быстро двинул свои роты комбат Угрюмев. Теперь батальон шел между железной дорогой и Курносовским шоссе, за которым был морской залив. Угрюмов пустил вдоль берега 4-ю роту, сам пошел с 5-й ротой левее полотна, а во втором эшелоне шла 6-я рота.

Сновали связные, — 4-ю роту Угрюмов не видел в лесу и беспокоился о ней.

С правой стороны, за полотном, двигался 3-й батальон. С ним была зрительная связь.

Опять началось лесное болото. Ноги у бойцов глубоко уходили в мох, в осоку. На кочках, в следах краснели раздавленные ягоды клюквы. Лес поредел. Начались низкие кустики, кочки, елочки. За ними зловещей громадой желтел обрыв эскарпа — противотанкового сооружения, и по гребню его тянулось плетенье колючей проволоки на свежих сосновых кольях.

— А что, если там пулеметы врага?

Капитан Угрюмов выбросил свои станковые пулеметы на рубеж, с которого в любую минуту можно было обстрелять любую точку на эскарпе. Разведка уже подобралась к самому обрыву. Вместе с разведчиками шли красноармейцы с ножницами для резки проволоки. Где же противник? Что же он затеял, если не использовал такую позицию?

Слева, где шла 4-я рота, послышалась очередь, другая. Что там?

Впереди, помогая друг другу, вскарабкались на эскарп бойцы. Лязгнули ножницы, звякнув, свилась в кольца проволока. Рота быстро перевалила через эскарп. Связной, обливаясь потом, доложил, что 4-я рота лейтенанта Мухамедзянова прошла вдоль взморья уже третий эскарп.

— Вот почему и откатываются белофинны! Мухамедзянов их обходит! Вот командир! Будет так дальше действовать — дам ему рекомендацию в партию!

Роты проходили эскарп за эскарпом. На небо набежали тучи, посыпал влажный снег. До сумерек оставалось часа полтора. Кусты поредели. За кочкастой поляной на опушке леса стояли мрачные дома.

— Тут они нас и встретят! — сказал капитан Угрюмов, осматривая поляну, взвешивая обстановку.

Ручей наискосок через поляну, ложбина вдоль полотна железной дороги могли быть использованы как прикрытие. Разведка уже прошла за ручей. Взводы 5-й роты стали вытягиваться на поляну. Под ногами хлюпал талый снег. Угрюмов шел справа, пристально всматриваясь в мрачную опушку леса.

Командиру 5-й роты лейтенанту Кучкину комбат приказал выбросить взвод влево, по кустам, в обход поляны. Взвод лейтенанта Филонина скрытно ушел влево.

Впереди разведка подходила к домам. Уже 6-я рота вышла на поляну. И тут с той опушки затрещали резкие очереди автоматов «Суоми».

— Ложись! — скомандовал комбат, старательно укрылся сам за бугорком и приказал открыть огонь и взводу минометов лейтенанта Арянова.

Грянули на опушке разрывы мин. Слева ударили ручные пулеметы лейтенанта Филонина.

А здесь, на поляне, вскочил лейтенант Соловьев и метнулся вперед.

— За Родину! За Сталина! — кричал он и мчался через ручей, через кочки. Вслед бежали командиры, красноармейцы.

За предпоследним перелеском перед Териоками тоже была поляна. Только разведчики втянулись в кусты, — раздался взрыв, взметнулась земля, балки.

— Мины! — тревожно крикнул боец.

В кустарнике лежали два раненых красноармейца. Их уложили поудобнее, перевязали. Спереди, из-за елей вдруг затрещали автоматы и винтовки белофиннов. Бойцы залегли. Они лежали на минном поле.

Начальник штаба Дорошенко строго потянул за рукав Угрюмова, и они легли.

— Вы берегите себя, товарищ комбат, вас так обязательно убьют! — сердито и заботливо выговаривал он.

В сумерках мелькали, словно падающие звезды, красные трассирующие пули врага. Над вершинами деревьев полыхало тревожное зарево пожарищ.

Капитан Угрюмов послал связных в соседний батальон. И вскоре — обходом справа — белофинны были сбиты и с этого рубежа.

Что же дальше? В километре-двух была станция Териоки. Ее и надо было бы захватить. Капитан Угрюмов, приподнявшись, оглядел боевых соратников.

Мокрые, озябшие, они лежали на снегу с оружием в сторону врага. Ни одной жалобы, ни одного косого взгляда, а ведь от каждого потребовалось неимоверное напряжение всех с надвигаться вперед? — но ведь местность впереди не разведана. Темно. Минное поле. И спереди бьют уже станковые пулеметы белофиннов. Их не менее шести.

Комбат Угрюмов принял правильное, смелое решение: вывести батальон назад, влево, на восточную окраину Териок.

Угрюмов связался с соседом, и оба батальона без единой потери вышли на окраину Териок, заняли до утра круговую оборону.

Командованию полка было послано донесение.

Ночевали батальоны в домах. Вокруг было выставлено сильное боевое охранение. Еще тогда, когда батальон выходил из минного поля, нарастая, послышался гул танков. Капитан Угрюмов почувствовал на себе тревожные, вопрошающие взгляды: «чьи танки?» Но это были свои — приданная батальону рота лейтенанта Преображенского. Он пустил танки по полотну железной дороги. По Курносовскому шоссе, сплошь заминированному, его рота наверняка не прошла бы.

Капитан Угрюмов лично размещал роты по домам, заботился о раненых, проверял боевое охранение. И когда около полуночи поднялась ожесточенная стрельба, Угрюмов на мгновение представил себе перелесок, минное поле. По спине пробежала дрожь.

«Что бы с нами было там?»— Словно вторя мысли комбата, рядом, за углом дома, молодой красноармейский голос сказал:

— Вот бы побили нас, если бы комбат не вывел сюда из того минного поля! Это командир! С таким нигде не пропадешь!

Горячая волна радости и смущения плеснула в сердце капитана Угрюмова.

Первая контратака белофиннов была отбита. И еще были отбиты три их контратаки.

Всю ночь металось по всему горизонту зарево пожарищ. От бушующего пламени раскачивались ветви сосен. Хвоя казалась кованой из меди.

Капитан Угрюмов продумывал в эту ночь весь свой путь, тактику врага. На какой-то миг ему показалось, что война идет не один день, а многие-многие годы, и многое, словно, видел и переживал он когда-то. Так отозвалось сейчас в нем изученное, впитанное ранее.

Первый день войны навсегда врезался в память капитана Угрюмова. Были дальше серьезные, горячие бои, яркие эпизоды. А в памяти вновь и вновь вставали завалы, минные поля и фугасы, эскарпы, коварные опушки. Запомнились ловкие и стремительные действия командиров и бойцов, пулеметчиков и минометчиков, спаянных в железный и славный батальон.

Форсирование реки Быстрой около Хенна — это было сложное, рискованное дело. Эту задачу батальону Угрюмова поставил непосредственно представитель командования армии.

Командир полка придал батальону дивизион артиллерии, два взвода саперов, взвод полковой артиллерии.

— Строй мост! И действуй!

Капитан Угрюмов выдвинулся с командирами рот и приданных частей на опушку леса, над рекой. Внизу, в глубоком ущелье, мчалась по скалам бешеная река. Мост был взорван.

На той стороне вздымались лесистые высоты. Там были позиции врага. Щипали наш берег белофинские снайперы. У капитана Угрюмова сердито сдвинулись брови. Он спросил командира-сапера:

— Вам долго мост наводить?

— День…

— Идите к командиру полка. Мне вы не нужны. День я ждать не буду.

Было уже 12.30. День был ясный и холодный. Капитан Угрюмов поставил командиру артдивизиона капитану Коренскому задачу поддержать батальон при переходе реки. И вслед за этим отдал приказ командирам рот о переходе на ту сторону реки по дрожащим мосткам, положенным на обломки свай и на скалы.

Переправляться мелкими группами. Под обрывом на том берегу накапливаться. Дальше — двигаться по заданным направлениям.

И как в первый день, так и позднее, во все время войны капитан Угрюмов требовал от командиров и проверял, чтобы боевая задача была доведена до каждого бойца и была хорошо усвоена.

Вскоре артдивизион накрыл фугасным огнем тот берег, окопы врага — они были траншейного типа.

Став на переправе, капитан Угрюмов пропустил весь батальон, подбодряя бойцов веселым словом, шуткой.

Первой прошла 4-я рота лейтенанта Мухамедзянова и завязала перестрелку.

Капитан Угрюмов направил 6-ю роту в обход, вдоль берега. Рота лейтенанта Баранова ворвалась в окопы врага, отрытые по берегу, среди дач, в садах и во дворах. Тут и там серели бетонные точки. Белофинны отбивались ожесточенно. Они вели огонь и из дач и из домов. Капитан Угрюмов увидел мелькнувшее в окне лицо врага и метнул туда гранату.

Лейтенант Светлов с бойцами быстро вошел в дом. На полу валялся убитый офицер.

Бой кипел на небольшом клочке земли, в дачном поселке, между рекой и заливом моря. Роты смешались. Капитан Угрюмов подал команду:

— Ложись!

Батальон залег. Угрюмов приказал командирам привести роты в порядок и доложить.

Лейтенанта Шведова со взводом он послал по берегу Финского залива. И снова своевременным оказался маневр. Избегая обхода, противник откатился.

Белофинны, часто прибегая к засадам, к фланговым ударам, сами смертельно боятся засад и фланговых ударов. Но эти удары по врагу должны быть смелыми и стремительными.

Батальон двинулся вперед. На всю жизнь запечатлелось у капитана Угрюмова: надо действовать в полной увязке с артиллерией.

Вечером в этот же день капитан Угрюмов еще раз убедился в грозной силе минометов и навсегда полюбил это оружие.

Разведрота старшего лейтенанта Березина наткнулась под деревней Сарвелой на сильную засаду противника, залегла, неся потери.

Меткий огонь минометов лейтенанта Хамидова сбил белофиннов. Действия минометчиков восхитили комбата. Были уже сумерки. Шел густой, липкий снег. В десяти метрах с трудом можно было различить человека. Минометчики в темноте определяли угол прицела, ориентируясь по вспышке выстрелов врага.

— Незаменимая легкая артиллерия! — с глубоким убеждением сказал Угрюмов.

Здесь же, в этом ночном бою еще раз оценил он всю силу и станковых пулеметов.

Пулеметчик Алексеев со своим расчетом быстро обошел с фланга финскую засаду и смертоносными очередями смял то, что еще уцелело после ударов наших мин.

Позднее, 24 декабря, четыре станковых пулемета решили за полчаса успех всего угрюмовского батальона.

Накануне батальон с марша повел наступление на высоту 34,8. Капитан Угрюмов произвел в предшествующую ночь, сейчас же по прибытии, рекогносцировку с командирами рот. Утром снова разведал местность.

С опушки леса он видел искусственно заболоченную низину, прорезанную рекой. Справа и слева — густой сосновый лес. За низиной — высота 34,8, очень сильно укрепленная белофиннами.

Капитан Угрюмов приказал 6-й роте обойти низину справа густым лесом, укрыто и атаковать высоту, 5-й роте двигаться за 6-й, 4-й — обходить низину слева.

Свой наблюдательный пункт Угрюмов организовал в центре, на опушке леса. Отсюда хорошо была видна высота, поросшая густым лесом. Перед нею виднелась проволока в три ряда. За проволокой — пять рядов траншей и четыре дзота.

Артиллерия полтора часа вела огонь по высоте.

4-я рота лесом подошла к проволоке. Белофинны весь огонь сосредоточили на ней. Подоспевшие танки проломали в проволоке проходы. 4-я рота вслед за танками проскочила за проволоку и броском ворвалась в белофинские окопы. Белофинны пытались было перейти в контратаку. 6-я и 5-я роты, укрыто пройдя лесом оправа, бросились в атаку наперерез. Враги в панике бежали. Было захвачено шесть пленных. Они были пьяны. В окопах было много спирта, патронов, бутылок с горючей жидкостью.

Овладев этой безымянной высотой, капитан Угрюмов продвинул батальон к подножью высоты 34,8. Наступали сумерки. Танки не могли двигаться — здесь было болото. Роты залегли и окопались.

К ночи батальон, не поддержанный соседями, был окружен. Шел жестокий бой. Из финского дзота, в котором организовал свой командный пункт Угрюмов, он видел вокруг вспышки огня.

Посылаемые им для связи с полком разведчики не возвращались.

Утром 24 декабря связи с полком не было. Белофинны нажимали со всех сторон. В это утро погиб один из лучших бойцов — пулеметчик Бачмагин. Он был рядом с командиром пульроты лейтенантом Радченко. Расчет одного из пулеметов впереди был выбит целиком. Радченко послал Бачмагина вытащить пулемет. Тот прополз к пулемету и открыл по белофиннам огонь. Его ранило в руку. Расстреляв патроны, Бачмагин ползком вернулся, забрал пулеметные ленты и, вновь пробравшись к пулемету, открыл огонь. Тут пуля через прорезь в щитке ударила его в грудь…

Разведчик Литвинов сообщил, что в тылу батальона у круглой березовой рощи появились белофинны. Капитан Угрюмов рассмотрел через окно дзота, что верно — в его тылу движется целая рота в белых комбинезонах. Свои? Враги? Но откуда тут быть сейчас своим? Угрюмов приказал лейтенанту Радченко выкатить четыре станковых пулемета и открыть огонь. Люди в комбинезонах были метрах в ста пятидесяти. Пулеметчики еще колебались: вдруг это свои?

— Огонь! — приказал Угрюмой.

И четыре станковых пулемета заработали. В окно дзота Угрюмов хорошо видел, как заметались комбинезоны, как падали они. И как только поднималась группа, тотчас по ней хлестала свинцовая струя.

Немного их ушло, белофиннов. Они оставили шесть станковых пулеметов, шесть тысяч патронов, сотни гранат, десятки автоматов.

Ничего не вышло у врага с окружением батальона Угрюмова. Один пленный белофинн, с горем пополам говоривший по-русски, насмешил весь батальон. Когда он узнал, к кому попал в плен, он затрясся:

— Угрюмов — это черт! Наши офицеры боятся Угрюмова.

А комбат в это время приводил в порядок батальон. Посоветовавшись с неразлучным своим комиссаром старшим политруком Бариновым, Угрюмов писал рекомендации боевым соратникам, вступавшим в ряды ВКП(б). Мухамедзянов, Радченко, Арянов, Шведов, многие другие — больше двадцати товарищей были рекомендованы Угрюмовым в партию.

Дружная боевая семья вокруг Угрюмова закалялась в боях, росла политически.

И когда 18 января 1940 года Угрюмов был назначен командиром полка, и он и все его соратники на какое-то мгновение взгрустнули: столько пройдено и пережито вместе. О боевых делах батальона уже знает страна. Землянка полна подарков, идущих со всех концов Родины. Ежедневно поступают сотни писем. Мать Николая Островского прислала книги сына «Как закалялась сталь» и «Рожденные бурей».

Комбат Угрюмов оглядывал товарищей. Не хватает веселого начштаба Дорошенко — убит за Териоками. Ранены Баранов, Кучкин. Их заменили младшие лейтенанты командиры взводов Бобров и Пискунов и действуют отважно и умело.

Угрюмов мгновенно представил себе все бои, стычки, походы. Вспомнил себя мальчиком, мечтающим о подвигах. Светлокарие глаза его блеснули. Настала она — пора подвигов и больших боевых дел. Родина и партия вырастили, выпестовали. Доверие партии он, командир Угрюмов, оправдал.

Водитель танка младший командир Федор Дудко нажал на педаль и устремился на препятствие. Оно было, казалось, совершенно непреодолимо: глубочайший противотанковый ров. Как Дудко намерен выбраться из него? Зрители недоумевали…

Но тут произошло неожиданное: Дудко разогнал танк так, что машина пропала в снежном вихре, взметнувшемся за ней. И вдруг вихрь, оторвавшись от края рва, перемахнул на другую сторону. А когда рассеялась снежная пыль, из машины вышел водитель и отрапортовал: препятствие взято…

Принимая в Кремле орден «Знак Почета», Дудко поклялся, что будет действовать в бою так же, как на учебном танкодроме.

За четыре года, прошедшие после этого, младший командир превратился в воентехника 1 ранга. Круг его дел стал шире, значительнее. Славные танкисты новых призывов упорно изучали опыт бывшего водителя Дудко. Сам Дудко, воентехник 1 ранга, помощник командира роты по технической части, редко садился за рычаги.

Но когда начались военные действия, Федор Дудко обратился к командованию с настоятельной просьбой разрешить ему в бою снова занять водительское место. Ходатайство Дудко удовлетворили…

Батальон сосредоточился на исходной позиции. Командир напряженно вслушивался в тонкий писк, раздававшийся в радионаушниках. Впереди, за рвами и надолбами, притаились молчаливые пока укрепления противника. Командир чувствовал, как гнев и ненависть переполняют его. Скорей бы!

Тонкий осиный писк в наушниках заглушило властное слово команды: «Вперед!»

Грозная машина рванулась вперед, бешено скрежеща гусеницами. За ней пошли другие. С башен танков слетали маскировавшие их ветви елок.

Федор Дудко не слышал рева снарядов, которыми доты встретили их батальон. Он не слышал ничего, кроме рокота мотора да стука своего сердца.

Проход был узок. Дудко бросал машину вправо, влево, как кулачный боец, прошибая себе путь. Эскарп подался, и танк пробрался сквозь него прежде, чем противник успел пристреляться.

Сквозь триплекс Дудко увидел белофиннов. Они, как воронье, обсели деревья, швыряя оттуда гранатами, бутылками с бензином. Команда стрелкам: «Огонь!»

Дудко показалось, что стрелки медлят. Распахнувши люк, он из нагана почти в упор выстрелил в одного белофинна, другого, третьего. Раненый вражеский автоматчик, свалившись в сугроб притворился мертвым, но затем, видно, решив, что на него уже не обращают внимания, снова, как гадина, пополз к танку. Дудко видел его побелевшие от бешенства глаза.

— На тебе!

Беспощадные гусеницы накрыли врага.

Барабан нагана Дудко пуст, танк прошел уже три километра вглубь, прямым попаданием в башню убило политрука Новикова, командовавшего танком. Ненависть клокотала в сердце Дудко. Неукротимая машина неслась вперед. Замолкли орудия врага, подавленные выстрелами в упор, и вдруг Дудко снова увидел белофинских снайперов с бутылками, наполненными бензином. Враги поджидали его на деревьях. Башенные стрелки не могли их снять — им не позволял угол возвышения. Дудко с ходу остановил танк и одним прыжком через верхний люк выскочил с пулеметом. Белофинны на мгновение растерялись: один — под выстрелы всех?

Застрочил пулемет в руках Дудко, и для многих врагов мысль о советском храбреце стала последней мыслью в их жизни. Он стрелял безостановочно, быстро меняя цель. Полушубок его был прострелен, царапнуло ногу, сорвало с руки часы. Дудко выпустил два диска и перевел дух только тогда, когда увидел, что последний белофинн свалился с дерева. Один больше не поднимался, а двое других, по-заячьи петляя, удирали в лес. Дудко послал очередь вдогонку врагам.

На следующий день танк Дудко снова понесся первым. Вперед, только вперед!

Бои были упорными.

Через день Дудко опять повел машину в атаку. Это была седьмая атака за три дня…

Путь преграждали надолбы, эскарпы, огневая завеса. Но часть надолб взорвали для друзей-танкистов отважные саперы, эскарпы были повреждены артиллерией.

Командир машины Савин только и ждал, чтобы противник открыл огонь.

На плечо водителя ложилась крепкая рука, сигнализировавшая: «направо», «налево». И если расчет противника не отбегал в сторону, он взлетал в воздух вместе с орудием.

Неожиданно танк пошел резко вправо, и Дудко почувствовал, что отнялась его правая нога. Ранен?

Заметил это и Савин. Сквозь грохот мотора и снарядов он закричал:

— Товарищ Дудко, заменю!

— Ничего. Ничего!

«Хорошо, что не левую, — подумал он. — Тогда бы сцеплениями не мог двинуть». Эта мысль сразу успокоила. Как будто даже боль ослабела. Но успокоение было минутным. Сапог давил все сильнее. И когда Дудко шевельнул пальцами, они захлюпали в крови.

Дудко увидел: оглушительно хлопнув о звонкую мерзлую землю, отскочила гусеница с соседнего танка. Резко затормозил: не бросать же товарищей!

А враги, освоившись с тем, как ведет борьбу танк, круто изменили свою тактику. Заметят, что башни повернуты влево, — ползут справа. Их в это время один водитель видит. А что он сделает им?!

Дудко искусал от злости губы. Эх, пулемет бы водителю! Вот они снова лезут с зелеными бутылками. Даже серные палочки можно различить! Покрутил барабан револьвера — ничего, еще не все потеряно, все семь патронов на месте. Подпустил еще ближе и, неожиданно распахнув люк, выпустил в подползающих все семь, а потом, не давая опомниться, рванул машину на залегших.

Как будто в отместку, по танкам застрекотал из лесочка пулемет.

В то же мгновение командир левой башни доложил:

— Сбили мушку, товарищ воентехник!

В броню что-то громыхнуло.

Взрывом вражеского снаряда заклинило затвор пушки.

Руки Савина были поцарапаны, лицо черно, он с ожесточением пробовал повернуть пушку. Она не поддавалась.

Дудко крикнул товарищу:

— Что значит — мушку сбило? Бей без мушки! Бей!

Савин расклинил, наконец, пушку, и вражеский пулемет смолк.

Темнело. Противник пробовал подползать снова, но Дудко отгонял его меткими выстрелами из нагана. Соседний танк почему-то совсем не подавал признаков жизни, высунуться же из люка наружу, чтобы докричаться до экипажа, было невозможно: здесь была пристреляна каждая пядь.

Дудко вертел свою машину около соседа, как мог, — откликнитесь! Ну, хоть как-нибудь, покажите: живы?

Соседний танк безмолвствовал по-прежнему.

Придерживая окаменевшую правую ногу рукой, Дудко полез к верхнему люку.

Напрягая иссякающие силы, он открыл люк. Забарабанили пули. Выждал, пока стихнет очередь. Подтягиваясь на руках, высунул голову. Но вдруг так свело ногу, что даже вскрикнул. Соскользнул вниз.

Кто-то спросил его:

— Что с вами?

— Ничего. Ничего.

Снова подтянулся. Голову обдул свежий ветерок. Сразу стало легче. Закричал:

— Эй? друзья на соседнем! Живы?

Ударил снаряд — будто в голову, так зазвенело в ней.

Потом в памяти был провал, а затем, когда пришел в сознание, перед глазами встала внутренность танка и послышался треск пулемета. Должно быть, с соседней машины. Значит — живы.

Почувствовал, как меж лопаток ползла теплая кровь. Она щекотала. Хотел передернуть плечами, но закусил губу. Снова почувствовал, что теряет сознание. Но пересилил слабость. Сказал:

— Буксируйте соседнюю машину. Понятно?

… Дудко очнулся от ощущения тепла. Открыл глаза. Над ним было небо. Где он? Повернул голову. Его везли в тыл на люке моторного отделения танка. Танк был какой-то чужой. Откуда он взялся? И что сталось с тем, соседним?

Когда привезли на перевязочный пункт, набрался сил и встал. Врачи отделяли от спины рубашку, ставшую коркой. Дудко слышал, как один врач сказал другому:

— Не меньше, чем двадцать осколков… Не считая ранения в ногу…

После перевязки Дудко заметил, что здесь же находится бригадный комиссар Кулик.

— Вы ранены, товарищ комиссар? — воскликнул Дудко, забывая о собственной боли.

— Кто вам сказал? Пустяк, царапина. А вот вы действительно герой. Правильно. Так и должен вести себя коммунист.

Лицо Дудко неожиданно передернулось от боли.

— Вам нельзя разговаривать, — сказал комиссар. — Вам в тыл отправляться надо.

— Но я же здоров!

— Тем лучше. Счастливого пути!

— Товарищ комиссар, вы ведь тоже ранены, а остаетесь! Это же неправильно, товарищ комиссар.

— Ничего подобного, у меня раны легкие, друг дорогой. Ну, марш, марш!

— Товарищ комиссар, одно только слово: соседний танк забуксировали?

— Да его пехота выручила. Ну ладно, успокойтесь. Раненым надо молчать.

Комиссар пожал Дудко руку и вышел наружу, откуда доносился неумолчный гул нашей тяжелой артиллерии.

Наш огромный танк был на фронте с первых дней войны. За предшествующий год экипаж хорошо сработался, крепко сдружился. Нас было семеро: командир лейтенант В. Груздев, водитель Ларченко, артиллерист Луппов, пулеметчики Волк и Лобастев, техник Коваль и я — радист. Мы научились хорошо маневрировать, брать препятствия. Машина была во взводе головной.

На фронте мы сперва действовали в направлении Териоки — Райвола — Бобошино. Работы, как говорится, хватало. Могучей стальной грудью наш танк сокрушал на своем пути большие деревья, преодолевал глубокие речки, на больших скоростях брал возвышенности, перепрыгивал через рвы, преодолевал надолбы и французские сетки.

Познакомились мы с хитрой тактикой белофиннов. Часто они пропускали нас вперед, не стреляли, но как только за нами появлялась пехота, они открывали по ней огонь из пулеметов и автоматов. Не раз наш экипаж вынужден был возвращаться назад, чтобы подавить вражеские огневые точки и помочь продвижению пехоты.

В конце декабря, после нескольких дней продвижения — мы в эти дни одиннадцать раз ходили в атаку, — наш взвод получил задание произвести разведку. Прошли километров на пятнадцать вперед от пехоты и приблизились к сильно укрепленным позициям врага. Здесь местность была густо насыщена фугасами и не позволяла свободно маневрировать. Каждый метр поверхности хорошо пристрелян противником. На наше несчастье, видимость отличная— стоял ясный день при 40 градусах мороза.

И вот, как только мы вышли к берегу небольшой речки, белофинны встретили нас ураганным огнем. Мы отвечали. Вдруг машина содрогнулась: снаряд пробил броню и ранил в ногу водителя Ларченко. Управление было разбито, танк остановился. Я бросился помогать раненому, а потом снова вернулся к радио. Связи с танками нашего взвода не было. Я доложил об этом командиру.

— Ничего, мы будем держаться до последнего патрона! — сказал тов. Груздев.

Неподвижный наш танк вздыбился всей своей громадой над речкой и представлял собой прекрасную мишень для финских орудий. Вокруг кипел огонь разрывов. В эту тревожную минуту в танке раздались слова пролетарского гимна. Воодушевленные пением, мы стреляли и видели, как одна за другой прекращают стрельбу огневые точки врага. В этом неравном бою прошло минут сорок.

Неожиданно сквозь смотровую щель я заметил вдали какие-то фигуры, ползущие по снегу. Мы подумали, что это идет на выручку наша пехота, и оказались правы. Велика была наша радость! Решили помочь наступающим и стали отворачивать гайки нижнего люка, чтобы вылезти под машину. Так мы выбрались под танк, Захватив с собой два пулемета, затворы от остальных пулеметов и пушки. Раненого Ларченко положили на землю. Затем зажгли дымовые шашки и открыли пулеметный огонь.

Увы! Дымовая завеса не могла скрыть нас от врага. Лейтенант Груздев, стрелки Волк и Лобастев были убиты. Оставшиеся в живых поползли навстречу пехоте. Я тащил раненого Ларченко.

По дороге я не нашел нашего второго танка, где командиром был тов. Загорулько. Оказывается, его экипаж придумал остроумную штуку. Машина загорелась, и, не имея возможности держаться внутри, они запустили мотор на медленный ход и направили танк в сторону своих. А сами шли перед ним, прикрываясь его корпусом от огня. Но все это я узнал позже.

Продвинувшись ползком в сторону наших, я встретил двух санитаров, которым и передал раненого Ларченко. А сам, вооружившись его наганом, побежал на выручку оставшимся. Был я, как в чаду, но твердо помнил, что боец Красной Армии не может оставить товарищей в беде! Вместе со мной были товарищи Полюткин и Карпов из второго танка, и другие танкисты этого экипажа поспешили за нами. Тут мне пригодились моя физкультурная тренировка и те кроссы, в которых я участвовал в Тбилиси. Перебегая и падая на снег при особенно сильной стрельбе, мы достигли третьего танка, где командиром был тов. Котунов. Возле машины мы нашли его и бойцов Семенникова и Смурикова — всех тяжело раненными. Постепенно мы переправили их в тыл, где им сделали перевязки.

На следующий день наши части отбили у финнов поврежденные танки. Дальше я уже участвовал в боях в качестве командира танка.

Все люди нашего экипажа получили высокое звание Героев Советского Союза. Трое погибли, четверо живут и работают.

Указом Президиума Верховного Совета наш стрелковый полк награжден орденом Красного Знамени «за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с финской белогвардейщиной и проявленные при этом доблесть и мужество».

Полк действовал успешно, начиная с перехода границы. Он стремительно продвигался с боями по территории противника, удачно форсировал сложную водную преграду — реку Тайпален-йоки, занял и удержал на той стороне реки плацдарм, вплотную прилегавший к линии Маннергейма.

30 ноября, в 8 часов 15 минут, после артиллерийской подготовки полк перешел границу.

Ночью 1 декабря одна рота 2-го батальона капитана Заломкина отважным и ловким маневром прошла к местечку Метсяпиртти и заняла его.

В течение 2 декабря батальон Заломкина сломил сопротивление белофиннов и занял два дзота между рекой Виись-йоки и озером Умпи-лампи. Были захвачены 4 станковых пулемета, 10 тысяч патронов, одно противотанковое орудие и 100 снарядов к нему.

Белофинны пытались контратаковать батальоны, но были отброшены с потерями.

К исходу 3 декабря полк вышел к озеру Суванто-ярви и на берег реки Тайпален-йоки. Белофинны, понеся урон, откатились на ту сторону реки, уничтожив паромы.

Командующий армией поставил перед полком ответственную Задачу: форсировать реку Тайпален-йоки, продвинуться на ту сторону и удержать возможно больший плацдарм.

Река Тайпален-йоки представляет собою проток из озера Суванто-ярви в Ладожское озеро. Вода еще не замерзла. Ширина протока — до 180 метров, глубина — до 8 метров. На той стороне в непосредственной близости — укрепления линии Маннергейма. Подходы к реке были совершенно открыты.

Задача требовала тщательного расчета, рекогносцировки, прикрытия переправы с суши и с воздуха, четкого взаимодействия с артиллерией.

Своих средств для переправы мало. Докладываю об этом, и к вечеру 4 декабря в наше распоряжение прибывает половина парка дивизии. Мы к этому времени произвели перегруппировку батальонов. Подразделения полка приведены в порядок и отдыхают в окопах, отрытых в лесу возле местечка Метсяпиртти.

Настроение всего личного состава замечательное. Воодушевленные первыми успехами, люди рвутся в бой.

Где выбрать место для переправы? Как организовать продвижение после форсирования реки?

5 декабря вместе с комбатами и артиллерийскими командирами капитаном Ивановым и майором Турбиным произвожу тщательную рекогносцировку.

Уставные положения предписывают выбирать для переправы через водные преграды укрытые спуски и выходы. В данном случае я решил, что выгоднее выбрать открытое место. Дело в том, что здесь река Тайпален-йоки делает изгиб. Центр изгиба — хотя и открытый — находился очень близко к лесистым буграм нашей стороны, а на обратных скатах этих бугров были сосредоточены батальоны.

Затем я учел, что противник менее всего будет предполагать, что форсирование реки произойдет в этом месте. Этот элемент внезапности увеличивал шансы на успех. Так это и оказалось на деле: белофинны думали, что переправа здесь ложная.

Решено было начать переправу лишь после трехчасовой артиллерийской подготовки, состоящей из огневого налета, затем методического подавления точек и узлов обороны противника.

И все же задача представлялась исключительно сложной: предстояло за короткий срок — за 3 часа — переправить тысячи людей с огромной техникой, с артиллерией.

Кто должен начать переправу? Я решил послать вперед 1-й батальон, которым командовал вдумчивый и серьезный, тактически грамотный и храбрый капитан Смирнов.

Когда смерклось, я провел всех командиров рот к реке для ознакомления с местностью.

Назавтра было принято решение: переправлять через реку первым эшелоном 1-й батальон с полковой артиллерией, затем — 2-й батальон и, наконец, — 3-й.

Впереди 1-го батальона за час до его выступления выбрасывается разведка (накануне разведку за рекой не вели, чтобы не обнаруживать себя). У нас не имелось точных данных о системе обороны противника, но при одном взгляде за реку становилось ясно, что там должны быть серьезные сооружения. Это и было обнаружено впоследствии.

За ночь саперы приготовили резиновые лодки в укрытой маленькой речушке Виись-йоки и по воде пригнали их к намеченному месту переправы. В эту же ночь наш артиллерийский дивизион занял огневые позиции между сарайчиками на лугу для стрельбы прямой наводкой.

Командир 118-го гаубичного артиллерийского полка майор Турбин крепко помог мне во всей работе, особенно в подготовке данных, в расчетах. Отлично действовал начальник инженерной службы полка старший лейтенант Филиппенко.

6 декабря, в 8 часов, началась артиллерийская подготовка. Орудия дивизиона капитана Иванова прямой наводкой «прочесали» сараи на том берегу и опушку соснового леса. Противник пытался отвечать артиллерийским огнем со стороны крепости Тайпале.

Полк майора Турбина вел мастерский огонь по глубине расположения противника.

В 12 часов на ту сторону Тайпален-йоки на резиновых лодках перешел разведывательный взвод младшего лейтенанта Сидорова. В 13 часов начал переправу батальон капитана Смирнова.

Белофинны открыли сильный артиллерийский огонь — осколочными снарядами и шрапнелью. На том берегу нашу продвигающуюся разведку противник встретил очередями пулеметов и автоматов.

Подразделения 1-го батальона, выскакивая из лодок, развертывались и стремительно бросались вперед.

2-й батальон (капитана Заломкина) стал переправляться без промедления, невзирая на шрапнель врага. Очутившись на том берегу, 2-й батальон начал быстро наступать на лес, правее деревни Коуккиниеми, к которой продвигался 1-й батальон.

Мой командный пункт располагался на бугре, недалеко от Метсяпиртти, в развалинах сожженного белофиннами склада. Оттуда все было отлично видно: долина реки, территория противника, смелое движение батальонов.

Боевое охранение белофиннов, ошеломленное артиллерийским огнем, откатывалось. Нами были захвачены шесть пленных. Испуганные, растерянные, они дали весьма ценные сведения.

1-й батальон занял деревню Коуккиниеми. Она пылала, подожженная убегавшими финнами. Вот уже открыли огонь наши пушки на том берегу.

Переправа шла быстро и удачно. Связисты самоотверженно тянули линии вперед, связь с батальонами была бесперебойной.

Однако продвижение на той стороне реки не обошлось без ошибок. Командир 1-й роты 1-го батальона Корепанов, даже после приказа остановить движение и закрепиться на достигнутом рубеже на ночь, рвался со своей ротой вперед настолько горячо и неосмотрительно, что попал под губительный огонь белофинской засады. Рота понесла большие и ничем не оправдываемые потери. Погиб политработник тов. Куликов, такой же горячий и неосмотрительный, как и тов. Корепанов.

Саперы, перебросив на ту сторону реки и 3-й батальон, приступили к наведению моста. Нашему соседу справа противник не дал возможности организовать переправу, ведя артиллерийский огонь не только из района крепости Тайпале, но также из дотов, находившихся прямо на берегу протока — над самой водой.

Наша артиллерия била по врагу. Мои батальоны с боем продвигались вперед. В наступающих сумерках повсюду блестели огни выстрелов, разрывы снарядов. Вся долина Тайпален-йоки — от Суванто-ярви до Ладожского озера — клокотала в огненном шквале.

В 18 часов, когда наступила темнота, я перенес свой командный пункт с бугров возле местечка Метсяпиртти к деревне Коуккиниеми в расположение 3-го батальона.

1-му и 3-му батальонам я приказал остановиться, закрепиться на ночь, организовав круговую оборону. Батальоны прошли уже 2,5–3 километра от берега реки.

Первую часть боевой задачи — форсирование водной преграды — полк выполнил за 3 часа, получив отличную оценку высшего командования.

Предстояло решить вторую часть задачи — удержать занятый плацдарм.

Наступала ночь. Командиры батальонов доносили о возрастающей активности белофиннов.

— Обходят! — доносит капитан Смирнов.

— А вы сами их обойдите! — отвечаю я.

Ведь каждому из нас, командиров, была уже хорошо известна тактика белофиннов: любят они обходить, а действуют при этом небольшими группами. Чего же тут разговаривать про обход, про окружение: бить нужно…

И опыт в этом отношении уже был у полка, боевой опыт. Немного отвлекусь, чтобы рассказать о нем.

Местечко Метсяпиртти взяла ночью 1 декабря 4-я рота лейтенанта Куликова, усиленная взводом станковых пулеметов. С ней был начальник штаба батальона старший лейтенант Шабанов.

Наткнулись на проволочные заграждения, надолбы и мины. Белофинны вели сильный огонь из автоматов с церковной ограды, из домов. Кругом полыхало кровавое зарево пожаров. Создавалось впечатление, что врагов здесь много, на самом деле — ничего подобного!

Старший лейтенант Шабанов рассредоточил роту влево по кустам. Один взвод пустил в лоб, другой — в обход. Станковые пулеметы вели огонь с исходных позиций. И как только финны почувствовали нажим с фланга, — они откатились под смертоносным огнем с большими потерями.

Этот эпизод уже был известен в полку. Каждый боец хорошо понимал: надо удержаться и обеспечить переправу другим частям, идущим для развития нашего успеха.

В течение ночи на 7 декабря 1-й батальон отбил четыре контратаки белофиннов. 2-й батальон отразил шесть бешеных контратак. Ни одного метра занятой территории не было отдано.

К исходу ночи батальоны стали испытывать недостаток в патронах. Капитан Смирнов, немного волнуясь, доносил:

— Патронов не хватает…

— Приготовьте штыки, гранаты. Держитесь до последнего, — сказал я ему, одновременно приняв меры к обеспечению боеприпасами.

Капитан Заломкин сам обеспечил свой батальон патронами. Он послал бойцов к переправе, приказав им на себе поднести патроны. И храбрые патриоты, действуя глубокой ночью, с честью выполнили это поручение. Роты 2-го батальона отбивали натиск врага, подпуская его на 20–30 метров, расстреливая в упор и забрасывая ручными гранатами. Только что с остервенением оравшие свое «хелла кюон!», белофинны выли от ужаса и бессильной злобы, поражаемые метким огнем «карманной артиллерии».

К утру правее 2-го батальона продвинулись части и подразделения нашего соседа.

Через реку Тайпален-йоки по готовой переправе давно уже прошли тылы полка. Боевая задача была выполнена.

Во взводе связи 3-го батальона я был отделенным командиром. 1 декабря 1939 года наш батальон наступал на местечко Метсяпиртти. Ночью наша линия связи была перебита осколками вражеских снарядов. Мне было приказано восстановить линию. Я шел сначала лесом, кустами, потом открытым местом. Наш провод лежал на снегу. Я стал подвешивать его над тропой. И тут наткнулся на связь белофиннов, — их провод, тонкий и черный, был подвешен как раз в этом месте. Я немедленно подключил телефонный аппарат. Подслушиваю — да ведь это же белофинны болтают!

Тогда я отключил телефон от линии противника и, включившись в свой провод, доложил обо всем командиру батальона. Он приказал мне проследить, куда идет линия противника. При этом он предупредил меня, чтобы я был осторожнее и не попал в лапы белофиннам.

Я пошел по линии противника, предварительно вырезав кусок провода — метра два-три: пусть больше не болтают.

По вражескому проводу я добрался до местечка Метсяпиртти.

Тщательно маскируясь, я продолжал двигаться по местечку, не упуская из виду провод. И вот я увидел, что провод поднялся на колокольню церкви. Я стал наблюдать за колокольней и тотчас заметил, что наверху мигает огонек. Для меня стало ясно, что на колокольне — белофинский наблюдательный пункт и что наблюдатель сигнализирует светом: провод-то его я ведь обрезал!

Поспешно вернувшись, я доложил об этом командиру батальона.

По колокольне ударили наши снаряды, и она запылала…

Части Красной Армии под сильным огнем противника успешно форсировали реку Тайпален-йоки. 3-й батальон под командой капитана Василия Гавриловича Нетребы в два часа дня на лодках переплыл реку и завязал бой на противоположном берегу.

Одна из рот Нетребы попала под сильный фланкирующий пулеметный огонь.

«Вблизи, по-видимому, неприятельская бетонированная точка», — подумал Нетреба. И он не ошибся. Разведка обнаружила низко сидящую в земле квадратную амбразуру, скрытую небольшим кустарником. Нетреба приказал одной из рот захватить эту огневую точку.

11 декабря батальон капитана Нетребы овладел второй железобетонной точкой.

Продвигаясь дальше, батальон натолкнулся на проволочные заграждения. Бойцы окопались и пролежали под сильным огнем целый день.

В ночь на 12 декабря белофинны открыли сильный ружейный и пулеметный огонь с фланга. Огневые точки противника были искусно замаскированы. Разведка поползла на выстрелы. Вдруг из подземелья разведчики услышали финскую речь. Подобрав двадцать храбрецов, Нетреба решил произвести атаку. Во главе с ним бойцы ползком приблизились к вражескому укреплению.

Капитан Нетреба поднимается во весь рост, командует «Рота, вперед!», бросается к массивной стальной двери и открывает ее.

Велика была его досада, когда он убедился, что дот пуст и противник скрылся по подземному ходу в овраг.

В бетонированном каземате тикали часы.

Тотчас же по занятии дота Нетреба приказал сделать проходы в проволочных заграждениях, выставил усиленную охрану. Саперы начали тщательно обследовать захваченный дот.

Вокруг дота — окопчик, позади — ходы сообщений, ведущие к речке Карнаа-йоки. Дот двухэтажный. В нем несколько амбразур. Справа и слева лестницы. Входы на верхнюю площадку закрываются стальными дверями. В нижнем этаже расположены двухъярусные койки без матрацев. Это спальня. Кроме того, здесь склад боеприпасов. Потолки покрыты гофрированным железом. Стены железобетонные от полутора до двух метров толщиной.

Всюду еще были видны следы пребывания бывших хозяев. Валялись цинковые коробки с патронами, фляги из-под водки, ящики с запасными пулеметными частями, телефон, галеты, стояла бочка с клюквой. На одной из коек лежал журнал. Внутри журнала нашли карту. Авторы этой карты «прирезали» к Финляндии огромную северо-западную территорию СССР вместе с Ленинградом.

Бойцы по-хозяйски исследовали убежище, осматривали верхнюю площадку дота, откуда недавно вели огонь белофинны, эта площадка была с трех сторон окаймлена толстой стеной. В стену был вделан стальной щит двенадцатимиллиметровой толщины, в нем 36 отверстий для стрельбы.

При артиллерийском обстреле дота команда скрывалась в нижнем этаже.

После захвата сооружения капитан Нетреба выдвинул роты вперед.

Ночью взбешенные белофинны открыли ожесточенный артиллерийский огонь по бывшим своим дотам.

Гулкие взрывы вражеских снарядов вызывали у бойцов немало насмешек.

С одной из коек, на которых отдыхали бойцы в убежищах дота, послышался голос красноармейца:

— Э, братки, что с возу упало, то пропало.

В доте раздался веселый смех.

Батальон Нетребы в последующих боях захватил еще несколько железобетонных сооружений.

Правительство присвоило Василию Нетреба звание Героя Советского Союза.

Авангардные подразделения нашей пехоты, отбрасывая белофиннов, занимали деревню за деревней. Но вот они остановились перед высотой, опоясанной проволочными и минными заграждениями и надолбами. Надо было срочно проделать проходы в надолбах и проволоке. Задача ответственная и опасная.

— Товарищ капитан, — обратился к командиру батальона сапер Дарвин, — разрешите мне проделать проходы. Я комсомолец, и с бойцами своего отделения выполню задачу отлично.

— Хорошо. Идите. Но будьте осторожны!

Капитан показал саперу, как лучше подползти, как делать проходы.

Наступила лунная ночь. Мягкий иней опушил деревья, при свете луны он казался голубым.

Мороз крепчал.

— Кто хочет идти со мной? — спросил младший командир Дарвин у своего отделения.

Все бойцы выразили готовность принять участие в опасном деле. Но всем идти не пришлось. Дарвин взял с собой только трех человек.

Знакомя их с предстоящей задачей, он сказал:

— Путь, где мы будем продвигаться, — под наблюдением и под огнем врага, надо быть осторожным. До самого леса будем идти дорогой. Она ведет к финским укреплениям. Потом свернем с дороги и на лыжах двинемся лесом…

Командир отделения оглядел трех смельчаков.

— Приказываю, — заключил он, — каждому взять с собой лыжи, толовые шашки, ножницы. Все, что требуется для взрыва надолб, погрузить на салазки.

Перед тем как тронуться в путь, Дарвин проверил, все ли подготовлено и хорошо ли уложено. Затем подал команду:

— За мной!

Было тихо. Лишь где-то вдалеке, левее дороги, слышались отдельные ружейные выстрелы да изредка стрекотал «Максимка».

Когда саперы повернули в лес, Дарвин негромко сказал:

— Идти будем цепочкой, 3–4 метра друг от друга. Салазки с толом везти по очереди.

Бойцы надели белые халаты, встали на лыжи и двинулись лесом.

Дарвин шел впереди. Через каждые 100 метров он останавливался, вслушивался, смотрел на карту и компас и шепотом спрашивал у бойцов:

— Не устали?

— Нет, товарищ командир, — тихо отвечал красноармеец Федоров, который шел вслед за командиром.

Было видно, что Федоров устал. Он поминутно вытирал перчаткой пот с лица. Но ему не хотелось выказать хотя бы малейшую слабость, и он, преодолевая усталость, не отставал ни на шаг. Федоров, молодой слесарь одного из ленинградских заводов, в это время уже имел награду — медаль «За отвагу». Он считал своим долгом быть примером для других.

Миновали лес. Впереди расстилалась ровная местность, а за нею черной стеной снова вырисовывалась лесная опушка, где засели белофинны.

Дарвин остановился и тихо проговорил:

— Отдохнуть. Дальше будем пробираться ползком…

Небо было чистое, звездное. Когда луна стала уже цепляться за верхушки сосен, Дарвин сказал:

— Теперь пора!

И четверо отважных бойцов поползли по снежной равнине. Их белые халаты сливались со снегом.

Дарвин нащупал первый ряд проволочных заграждений и шепотом подал команду:

— Приступить к работе.

Быстро и уверенно работали ножницами саперы. Двое бойцов, лежа на спине, резали проволоку, а Дарвин и один красноармеец наблюдали за местностью.

Сделав пять проходов, бойцы поползли к гранитным надолбам, которые чернели на фоне пепельного горизонта.

В этот момент белофинны заметили саперов, открыли ружейный и пулеметный огонь, а затем стали бить из миномета. Мины рвались правее, метрах в двадцати — двадцати пяти. Один пулемет застрочил трассирующими пулями.

Дарвин скомандовал:

— Окопаться и ждать прекращения стрельбы!

Но белофинны не прекращали, а усиливали огонь. Вместо одного миномета заработали два.

Ночь была уже на исходе, и Дарвин решил переменить тактику. Он отполз назад. Бойцы последовали его примеру. А затем, выждав немного, все четверо стали подползать к надолбам значительно левее, чем прежде. Белофинны продолжали вести огонь в прежнем направлении.

Видя, что врага удалось перехитрить, Дарвин приказал подложить заряды. Бойцы, быстро передвигаясь от одной надолбы к другой, в точности выполняли приказание командира, который переползал вслед за ними и проверял их работу.

Белофинский снайпер заметил действия наших саперов и открыл стрельбу. Пули ударялись в гранитные надолбы, высекая, словно огнивом, маленькие желтые огоньки. Вслед за снайпером заработал вражеский пулемет. Но было уже поздно. Отважные саперы, прикрываясь надолбами, отползали вправо.

Рассекая предрассветную мглу, грянул взрыв, за ним другой, третий. Белофинны, словно обезумев, открыли беспорядочный ураганный огонь по тем местам, где произошли взрывы. Саперы к этому времени уже отползли гораздо правее и залегли за надолбами.

Дарвин подал команду:

— Переползать вправо, от надолбы к надолбе.

Чем дальше продвигались наши бойцы вдоль вражеских надолб, тем слабее становился огонь белофиннов. А когда саперы продвинулись вправо метров на сто, то заметили, что совсем выбрались из зоны огня. Только отдельные шальные пули, словно осы, жужжали иногда над головой.

Свернув на поляну, саперы благополучно добрались до своего батальона.

— Благодарю вас, товарищ Дарвин! — сказал комбат и, протянув руку, спросил:

— А как остальные?

— Ни одной царапины, товарищ капитан!

Через несколько минут Дарвин увидел незабываемую картину.

…На равнину вышли наши мощные танки, вслед за ними двинулась неутомимая пехота. Войска устремились в ворота, проделанные ночью руками отважных саперов. Враг, не выдержав натиска, покинул высоту, на которой развевался красный флаг.

Стрелял я и до службы в Красной Армии неплохо, а в течение последних двух лет готовился стать снайпером.

В снайперской команде я изучил оптический прицел, много тренировался на стрельбах. Мой друг Олейников тоже стрелял отлично, и у нас постоянно разгоралась страсть соревнования. Мы работали над собой упорно и настойчиво, перегоняя друг друга, радуясь каждой новой удаче. Когда началась война с белофиннами, Олейников и я попали в один батальон.

…Батальону было приказано обойти врага с левого фланга и ударить в тыл. Перед операцией все мы, бойцы, командиры и политработники, осмотрели и вычистили оружие, запаслись патронами, гранатами и продуктами.

— Ну, Щуклин, — сказал мне Олейников, — береги оптический прицел. Кажется, нам предстоит серьезная работа.

— А ты не забудь, — возразил я, подшучивая над Олейниковым, — не забудь, что расстояние между глазом и оптическим прибором во время прицеливания не должно превышать 8,5 сантиметра. А то я дам тебе сто очков вперед…

— Посмотрим…

Разведка нащупала свободный проход, и мы двинулись. Густые кроны вековых сосен закрывали от нас небо. Под ногами хрустел и поскрипывал снег. Ухо ловило каждый посторонний шорох, глаз искал в лесной чаще признаки вражеской жизни.

Мы с Олейниковым держались возле командира батальона капитана Подставкина. Снайперы обязаны в любой момент защитить своим метким огнем командира, если он подвергнется опасности.

Во второй половине дня батальон, углубившись в белофинский тыл, круто свернул направо. Где-то здесь находилась шоссейная дорога, по которой шло боевое питание. Вскоре наша разведка вернулась, обстрелянная с деревьев.

— Щуклин и Олейников, — позвал нас капитан Подставкин, — очистить путь для батальона. Пробирайтесь осторожно, не делайте переполоха раньше времени…

Мы протерли оптические прицелы, разошлись на десять шагов друг от друга и стали продвигаться вперед. Наша дружба с Олейниковым, сработанность, взаимное понимание облегчали задачу.

Кивнув Олейникову, чтобы он продолжал ползти, я тем временем тщательно обследовал в оптический прицел впереди лежащую местность, особенно деревья, густые кроны их, покрытые снегом. Затем Олейников наблюдал, я полз. Так мы, взаимодействуя и оберегая друг друга, пробрались к небольшому озеру.

Лежа в кустарнике, смотрели несколько минут на тот берег, шарили по верхушкам деревьев. Именно там должна быть «кукушка», обстрелявшая нашу разведку.

— Есть, — шепнул Олейников, не отрывая глаз от оптического прицела. — Вижу.

— Где? — спросил я также полушепотом.

— Прямо перед нами отдельное дерево… Фигура человека хорошо замаскирована, но виден черный ручной пулемет.

— Ага, — я тотчас увидел в оптический прицел шюцкоровца в белом халате на самой верхушке сосны.

Олейников, продолжая наблюдать, сказал:

— Шестьсот метров. Веди огонь.

Я поставил дистанционную шкалу на 600 метров, прицелился и выстрелил.

— Ранил в ногу, — заметил Олейников, — дернулся, как черт, схватился за пьексу…

В этот момент раненый шюцкоровец открыл из пулемета огонь по нас. Стрелял он хорошо, пули зарывались в снег рядом с моей головой.

Я быстро и незаметно переменил место. Дал знак Олейникову: «Веди огонь», и стал наблюдать.

После выстрела Олейникова шюцкоровец выронил из рук пулемет, медленно отделился от дерева и полетел вниз. С веток поднялся белый столб снежной пыли.

Мы еще раз внимательно обследовали местность и, вернувшись, доложили капитану Подставкину:

— Путь свободен.

Батальон продолжал свой путь. Впереди снова шла разведка. А мы с Олейниковым опять заняли места возле командира.

Когда солнце уходило за горизонт, разведка донесла, что обнаружен противник силой до батальона. Наш батальон развернулся в боевой порядок. Я и Олейников поместились на левом фланге, между станковыми пулеметами и капитаном Подставкиным.

Не доходя до шоссейной дороги, увидели в лесу группу белофиннов. Раздались одиночные выстрелы с нашей стороны и ответная стрельба врагов. Я стрелял, перебегая от дерева к дереву. Белофинны рассыпались и, пригнувшись, стали удирать.

Вот, наконец, показалась за елками шоссейная дорога. Огромный финский конный обоз и сотни грузовиков с боеприпасами тянулись к фронту. За дорогой стояли красный домик пункта боевого питания и длинный лабаз с плоской крышей, полный ящиков со снарядами. Белофинны метались у обозов, у домика, у лабаза, стреляли из придорожной канавы.

Наши станковые пулеметы застрочили по обозам. Началась жаркая перепалка.

— Щуклин, бейте по легковой машине! — крикнул мне командир роты старший лейтенант Шленский.

Я увидел легковую машину с офицерами, мчавшуюся к домику, и открыл огонь. Машина остановилась, шофер выскочил из нее и скрылся в лесу. Два офицера были убиты в кузове, третий открыл дверцу, пытаясь бежать, но свалился на подножку с простреленной головой.

В этот момент по нашим пулеметам стали стрелять «кукушки». Они с умыслом пропустили нас и вели огонь в спину.

Старший лейтенант Шленский скомандовал:

— Щуклин и Олейников, бейте по «кукушкам».

Я взглянул вверх, но никого не заметил. Снег плотно облегал макушки деревьев, а стрельба раздавалась повсюду, и не было возможности быстро определить, откуда бьют.

Вдруг я увидел младшего лейтенанта Колосова, подползавшего к дереву. Раненный, он продолжал стрелять из пистолета вверх. Бросившись к нему, я заметил на ветках шюцкоровца, стрелявшего из автомата. Это с ним дрался младший лейтенант Колосов.

Я быстро прицелился и нажал спуск. Шюцкоровец выронил автомат и повис на суку.

Сразу же стали стрелять и по мне. Я отполз назад и притаился за сваленным деревом. Отсюда заметил вторую «кукушку». На высокой сосне, почти у самого лабаза, стоял во весь рост шюцкоровец в серой куртке. Он стоял на мостике из досок и стрелял из ручного пулемета.

Я сбил его первым выстрелом, и он растянулся на своих досках, опустив одну ногу, точно хотел спрыгнуть на землю.

Бой разгорался. Мы продвигались вперед, занимая дорогу и окружая пункт боевого питания. Наши бойцы уже забирались на грузовики, с которых вели огонь.

Но мы с Олейниковым никак не могли еще справиться со всеми «кукушками». То там, то здесь раздавался треск автомата, и мы искали врага, стиснув зубы, сгорая от нетерпения покончить скорее с этой задержкой.

Вот на маленькой густой елке что-то шевельнулось. Я немедленно взял ее на прицел. Выстрел, другой по подозрительной точке — и на землю летит фигура в белом халате.

Я переползаю немного ближе к дороге и вижу Олейникова. Мой друг, вывалявшись в снегу до того, что и брови его стали белыми, палил из маленького окопчика по елкам.

— Смотри, Щуклин, автоматчик задерживает перебежку, — крикнул он мне, указав в сторону залегших бойцов, а сам выстрелил в другую сторону: с дерева, треща сучьями, полетел белофинн.

Я стал приближаться к залегшим в снегу бойцам, но автоматчик перенес огонь на меня. Пули запели над головой. Я быстро спрятался за толстый ствол ближайшего дерева и стал осторожно выглядывать. Да, на соседней елке ветер шевелил полу белого халата.

Этого мне было вполне достаточно. В следующую секунду грянул выстрел. С елки упал в снег автомат. Потом медленно стала валиться белая фигура. Она была привязана веревкой поперек туловища и потому повисла вниз головой. Шюцкоровская шапка слетела, по ветру растрепались длинные рыжие завитые волосы.

— Женщина?! — вскрикнул я удивленно.

— Молодец, Щуклин, — похвалил командир пулеметного взвода, видевший, как ловко была сбита шюцкоровка.

Теперь я переполз в придорожную канаву, откуда наши выбили врага. Всюду на снегу валялись трупы белофиннов, но сопротивление еще продолжалось. Несколько бойцов было ранено возле меня.

Боец Галуза закричал:

— Смотрите, с крыши бьет.

Я взглянул на крышу лабаза. Там лежал, постреливая, шюцкоровец. В тот момент, когда я дослал патрон и хотел прицелиться, пуля дзинькнула по моей каске. Враг поспешил опередить меня, но промахнулся. Я поднял сбитую каску, прицелился и выстрелил. Шюцкоровец выронил автомат и, перевернувшись на спину, остался на крыше недвижим.

— Чистая работа, — сказал Олейников, прыгая в канаву рядом со мной.

Он все время внимательно наблюдал за вражеской позицией и вдруг крикнул:

— Пулемет на чердаке. Ударим его, стервеца, вместе!

Из маленького чердачного окошка в красном домике, окруженном нашими бойцами, гремел станковый пулемет. Мы с Олейниковым выстрелили почти одновременно, и пулемет затих.

Домик тотчас был занят красноармейцами. Остатки белофиннов рассеялись в лесу. Вся дорога чернела трупами лошадей и людей.

В конце боя я заметил быстро удалявшегося по придорожной канаве белофинна. Голова его то ныряла за бугорком, то снова показывалась на другом месте. Несомненно, куда-то направлялся связной.

Я подождал, когда связной выскочит из канавы, и уложил его метким выстрелом…

Капитан Подставкин приказал запастись патронами и гранатами, а затем взорвать захваченные боеприпасы, уничтожить все, что представляло ценность для врага.

Приказ был немедленно выполнен.

В это время младший командир Микулин, наблюдавший за подступами к пункту боепитания, доложил, что с фронта движутся крупные силы противника.

Наступала морозная ночь с крепким, пронизывающим до костей ветром. Свистела поземка. Звезды изредка показывались из-за туч.

С левого фланга заработал наш пулемет навстречу шюцкоровцам.

— Не стреляй по своим, бери левее! — загорланили по-русски белогвардейцы.

Но эти голоса только помогли пулеметчику вернее нащупать цель.

Перестрелка продолжалась до глубокой ночи. А тем временем капитан Подставкин отводил назад одно подразделение за другим. Наконец, незаметно снялись с фронта последние бойцы. Батальон построился в том же порядке, как шел сюда, и двинулся обратно, в обход вражеских сил.

Белофинны скоро догадались о нашем уходе. Они послали вслед за нами лыжников. Но мы ловко сманеврировали, отвлекли их на озеро, а сами ушли лесом.

Через четыре дня с боями мы вышли к своим передовым позициям. Задача, поставленная командованием — разгром белофинского тыла, — была выполнена.

Я — парикмахер. С девятьсот тридцатого года. А до тридцатого года был беспризорником. Сбежал из детского дома и шесть лет беспризорничал. Весь СССР объехал.

В тридцатом году мне было пятнадцать лет. И задумался я над своей жизнью. Вижу, так продолжать нельзя — пропадешь. Поехал я в Малую Вишеру, а там единственный мой родственник жил, двоюродный брат, парикмахер. Встретил он меня хмуро, потом послал помыться т говорит:

— Дай честное слово, что будешь работать!

Делать нечего, дал я ему честное слово. И стал он меня учить своему ремеслу. У же через три месяца я получил кресло с клиентом. Стригу и брею, стригу и брею, — поначалу не очень хорошо, для столицы бы и не сгодилось, а для провинции ничего, сошло.

В 1936 году я был взят в армию. Повели вас, призывников, в баню, начали стричь. Гляжу — у одного из стригунов ребята морщатся, кряхтят.

— Давай-ка, — говорю, — сюда машинку.

Надел я халат, принялся за дело. Поглядел командир на мою работу и говорит:

— Вот это специалист!

Так меня и зачислили в часть парикмахером.

Служу я на военной службе, стригу и брею, стригу и брею.

В 1939 году, когда меня опять призвали в армию, — опять пришлось стричь и брить.

Стояли мы на самой финской границе. Вот брею я однажды командира разведки и давай ему жаловаться:

— Никак от бритвы не уйти. Я и в гражданской жизни брею, и на военной службе брею. Возьмите меня к себе в разведчики!

Он посмотрел на меня и говорит:

— Ну, что ж, возьму.

Стал я учиться быть разведчиком. Учился с азартом, быстро познакомился и с винтовкой, и с ручным пулеметом.

И вот — война.

Приходит командир полка, читает приказ. Наша дивизия первой переходит границу, наша разведка действует первой.

— Пойдете, — говорит, — утром вместе со взводом пограничников.

Пограничников нам дали в провожатые.

Позавтракали. Подогнали на себе снаряжение, все уложили, подтянули, чтобы не брякало. Пошли к реке Сестре.

В 8 часов началась артиллерийская подготовка. В 8.10 наша разведка стала переправляться через реку. У нас уже заранее были приготовлены срубленные деревья, по ним и перебрались на ту сторону.

Тихо. Противника не видно. Перебегаем от дерева к дереву, тянем связь, даем по телефону донесения.

Вошли в деревню Помпола. Пусто. Ни одного человека. Здесь пограничники нас оставили:

— Дальше, — говорят, — и мы дороги не знаем. Счастливого пути, товарищи.

Идем, идем, верст семь прошли — все никого. И вдруг навстречу пули. Заговорили, слышим, станковые пулеметы. Мы залегли. Ползем и видим: перегорожена дорога, нивесть что наворочено! Противотанковые рвы, надолбы, проволока, завалы из толстенных сосен. Не пройти.

Мы отползли назад, засели в лесу. Ждем, пока подойдет полк.

Ждем. Уже темнеет. Полка нет. Выставили дозоры и боковое охранение.

Наконец, подошел 1-й батальон полка.

Докладываем командиру батальона: так и так. Командир батальона подумал и говорит:

— Нужно завалы обойти.

Приказал нам поискать обход справа. Пошли мы вправо. Все лес да лес. Темно, еле видно. Через некоторое время стали забирать налево. Берем все левее и левее. Часа через два вышли на какую-то дорогу. Наш командир долго смотрел на карту, прикрыв в темноте фонарик шинелью, и сказал:

— Пожалуй, это продолжение той самой дороги, вдоль которой мы продвигались днем. Мы обошли финнов с тыла.

Присели мы немножко отдохнуть, перед тем как двигаться назад. И вдруг — стрельба. Несколько пулеметов сразу. Но полета пуль не слышно. Значит, стреляют не по нас. Стали мы осторожно шарить по лесу и увидели в ночном воздухе огненные шнурки. Трассирующие пули! Теперь картина ясна. Это с завала, который мы обошли, стреляют по нашему батальону. А мы сзади у финнов.

Но темно, ничего не разглядишь. Никак нельзя действовать! Притаились мы, решили дождаться рассвета.

Когда начало рассветать, тут мы и увидели финское укрепление. Все оно обращено туда, в другую сторону, а с нашей стороны совершенно открыто. Пулеметчики лежали к нам спиной, в бревенчатых гнездах, и мы видели их пятки.

Финны опять стали обстреливать расположение нашего батальона. Бросились мы на них. «Ура!» В деревянном гнезде лежит передо мной пулеметный расчет — три человека. Граната, взрыв — и нет ни пулеметчиков, ни гнезда. Кругом рвались гранаты. Финны в панике разбегались.

Новое «ура» — это батальон пошел в атаку. Заграждение было взято.

Вот первый бой, в котором я участвовал.

Вскоре нашу роту разведчиков распределили взводами по батальонам. Так при 1-м батальоне я и остался.

5 декабря, продолжая наступление, наш полк вышел к озеру Ахи-ярви. Заночевали. Еще перед рассветом нас, разведчиков, накормили горячим завтраком и поставили нам задачу: разведать дороги, с тем чтобы обойти озеро, которое едва покрылось льдом.

Командир взвода вывел нас на опушку леса, здесь развилка дорог. Разделились. Я пошел в головном дозоре вместе со своим товарищем Ивлевым. Только-только начинало светать. Сзади, метрах в ста пятидесяти двигались застава и боковые дозоры. Еще дальше сзади — основное ядро с командиром взвода. Все мы в белых халатах, с винтовками и гранатами. Дорога вьется. Сумерки. Ивлев осматривает правую сторону дороги, я — левую. Подходим к каким-то большим камням. И вдруг мне послышалось, будто Ивлев что-то тихонько сказал. А на нас каски, подшлемники, слышится туговато.

Шепотом его спрашиваю: «Что?» Он на меня удивленно смотрит, и я начинаю понимать, что это не его я слышал. Я мигом — за камень. Ивлев — за другой. С одной стороны камня держу винтовку, с другой стороны — гранату-«бутылку».

И вдруг вижу: в 10–15 метрах от меня со снегу поднимается какая-то фигура. Слышу резкий голос, подающий команду.

Я выстрелил. Фигура рухнула в снег. Вижу — их уже целая группа. Поднялись и по глубокому снегу идут ко мне. Я снова выстрелил. Еще один свалился. Остальные продолжают приближаться.

Я — винтовку в сторону, схватил гранату. Подождал несколько секунд, рассмотрел, где они покучнее, и бросил гранату им на головы. Взорвалась удачно. Я — рукой в сумку, за гранатой «Ф-1», которая полюбилась мне еще по первому бою: оборонительная граната огромной разрушительной силы. Швырнул ее. Еще удачнее! Финны, вижу, растерялись. Бегут.

— Ползи к командиру взвода, — шепчу я Ивлеву. — А я их здесь задержу, не выпущу на дорогу.

Ивлев пополз. Лежу один. Смотрю — финнов нет. Куда они девались, не знаю. Вдруг справа, позади слышу — длинная пулеметная очередь. Я насторожился. Это не ручной пулемет, у ручного не хватит диска на такую длинную очередь. Это станковый. А у нас в разведке станкового пулемета нет, только ручные. Значит, стреляют финны. По кому же это они бьют?

Подумал, подумал и пополз на звук пулемета. Пробираюсь болотом, кустарниками. Звук все ближе. И вот вижу: замаскированный срубленными елочками стоит в снегу пулемет и палит по дороге, по тому месту, где должны проходить наши, за которыми пополз Ивлев. А у пулемета три белофинна. Я за винтовку. Но, думаю, нет — стрелять нельзя. Убьешь одного, а другие двое на тебя!

А то разве штыком? Нет, и штык не годится, — штыком тоже с тремя не управишься. Полез я в сумку за гранатой. А граната только «Ф-1», большого радиуса поражения. И я теперь не за камнем, а только за кустом. Но делать нечего. Бросил «Ф-1», а сам поскорее бух в снег, чтобы меня поменьше задело.

Оглушительный взрыв. Однако и меня тряхнуло здорово. Щеку поцарапало, на спине шинель осколками пробило и из ватника вату повыдергивало. Но цел!

Дым рассеялся. Смотрю: от всего пулемета один каток опрокинутый, ствол в снег зарылся, три трупа лежат.

Пополз я назад, к батальону. Уже совсем рассвело. Реденький лесок кругом, и вдруг вижу — несколько финнов устанавливают какую-то треногу. Что бы это такое? Фотографы они, что ли? Нет, не то. Бак рядом пристраивают и шланг какой-то.

Я засел в кустах, выжидаю. Тут я увидел лыжи, а на лыжах стоит пулемет. Они поднимают пулемет и укрепляют его на треноге.

Ага, вот это какие фотографы! Я швырнул под треногу гранату. Взрыв. Выглядываю из снега — и следа белофиннов не осталось. Чисто сбрил!

Между тем из глубины нашего расположения стала доноситься беспорядочная стрельба. Я поспешил к батальону. Пробираюсь леском. В левой руке винтовка, в правой граната. Идя на выстрелы, вышел… к нашему обозу.

А тут полная паника. Люди под кухнями, под повозками. Стреляют слева, стреляют справа, а кто куда ведет огонь — не поймешь.

Я бросился в канаву, где залегло несколько красноармейцев.

— Что тут такое? Куда стреляете?

А мне человек показывает, зажмурившись и упрятав голову в плечи:

— Туда…

— Куда туда?

Перебегаю от одного к другому, от канавы к кухне, от кухни к повозкам, — всюду пальба, и ни от кого не добьешься никакого толку. А людей, вижу, много — сила, если их собрать!

Я и давай сколачивать обозников.

— За мной, кричу, товарищи! Давай за мной!

Не идут.

Я тогда одного поднял: «Становись!» Другого поднял: «Вставай рядом, если пропасть не хочешь!» Третьего уже легче удалось поднять, четвертого — еще легче.

Повеселели, закуривают под моим началом. Какой ни есть, а командир объявился. Все больше и больше у меня людей. Как перестали стрелять, так и вообще оказалось, что тут делать нечего.

Ни одного белофинна. Видимо, финны сделали на обоз налет, посеяли панику, а сами — дальше.

Но только перестали обозники палить, как сразу же стала слышна стрельба в другом месте, и совсем недалеко — в расположении нашей полковой батареи… Это уже дело посерьезнев.

— Вперед — кричу, — за мной!

Побежали мы лесом и вскоре так и выскочили на белофинских автоматчиков.

Они били по нашим из-за деревьев. Мы зашли с фланга— «ура!» и смяли автоматчиков. Те побросали оружие да как пошли удирать, только пятки засверкали. Я с командой — за ними, в погоню! Но на бегу попробуй-ка их взять! Как зайцы, туда, сюда увертываются финны от штыка. Да и налегке они, а мы в снаряженье.

Метров сто — двести мы их так преследовали, а потом они забежали в чащу, вскочили на лыжи, которые были там припрятаны, и сразу пропали в лесу.

А мы — тоже не лыком шиты! Обложили лес и пошли шаг за шагом его прочесывать. Теперь местность мне вся была знакома, стал я прижимать белофинских зайцев к нашему батальону. Батальон взял их огнем с одной стороны, я — с другой. Тут их и положили. Часть из них кинулась удирать по льду озера, а лед-то слабый. Эти провалились, ушли под лед.

Закончив свое дело, я распустил обозников. Отправились они приводить в порядок свои кухни и повозки.

Остался я один. Хожу туда, сюда: к кому примкнуть?

Тут встретился мне инструктор политотдела дивизии. Расспросил меня, кто я, что тут делаю, — и сразу к комиссару дивизии. Гляжу — и комиссар тут же.

— Орел! — говорит. — Да вы, — говорит, — товарищ Ульянов, своей находчивостью и отвагой боеприпасы отстояли и продовольствие, и весь обоз от налетевшего врага!

После этого еще во многих боях я был — и все разведчиком. Сначала рядовым бойцом, потом младшим командиром. Командование несколько раз предлагало мне поехать учиться — я уже был Героем Советского Союза.

Но как же, думаю, оставить своих разведчиков? У меня уже свой отряд был — из смельчаков, добровольцев. Как же я их, товарищей-то своих боевых, оставлю?

Так и не поехал учиться, пока не кончилась война. А теперь другое дело. Теперь я в военном училище…

Когда шли бои на главном рубеже обороны белофиннов, у линии Маннергейма, я попросил, чтобы мне разрешили сформировать группу разведчиков исключительно из добровольцев. Командование очень одобрило мое предложение, и вскоре я стал во главе отряда.

Тут я распорядился людьми, как подсказал боевой опыт. Отряд разбил на три группы. Сам и названия для них придумал: группа Захвата — основная, она имела обычно задачу — разведывая, достать «языка»; группа отвлекающая — она отвлекала на себя внимание противника, чтобы обеспечить успех группы захвата; группа прикрытия — она прикрывала обе первые группы огнем и для этого снабжалась двумя станковыми пулеметами.

Построив этим способом работу разведки, я сразу увидел, что тактика моя правильна: и результаты мы стали давать ценные, и потери резко снизились.

Теперь — о снаряжении бойца-разведчика. Границу мы перешли крайне перегруженными. На каждом, например, был вещевой мешок с двумя парами запасного белья, котелком, кружкой. К чему это? А в то же время гранат на каждом было одна-две. Дальнейшее показало, что гранат надо разведчику иметь при себе не меньше пяти штук. Я лично только с полудесятком гранат чувствовал себя в разведке уверенно. Значит, вещевые мешки с разведчика — долой, но прибавить в сумку ему гранат.

Винтовка, конечно, обязательно нужна, и со штыком. Патронов вначале мало давали—50–60, а надо разведчику не меньше 120–150 штук. Случалось по двое-трое суток в окружении действовать. Расстреляешь патроны, хоть зубами отгрызайся!

Наганы должны быть у разведчиков. Ножи — в обязательном порядке; мы все сами финками вооружились.

Разведчик на лыжах должен отлично ходить.

Валенки были у нас — не годятся они разведчику. Промочишь раз, после и не просушишь, пока на отдых не попадешь. И днем и ночью у тебя ноги стынут от промерзших валенок. Я лично обзавелся такой обувью: хромовый сапог, а переда и подметка — все резиновое. Наденешь две пары шерстяных носков да обвернешь еще ногу байковой портянкой — ногам всегда тепло, как на печке. И тепло, и легко, и удобно.

Скажу еще о продовольствии разведчика. Свежий хлеб зимой не годится. Замерзнет в ледяшку, его и не оттаешь: на костре только горит. И колбаса в ледяшку превращается, и консервы.

Хорошо давать галеты, шоколад и самое разлюбезное дело — ржаные сухари, — они не приедаются. Паек разведчику надо давать не суточный, а не меньше чем трехсуточный.

Вот так должен быть снаряжен разведчик.

Моя батарея была придана в помощь стрелковому батальону, занимавшему оборону в районе деревни Пасури.

Участок был трудный. Севернее Пасури находился стык, соединявший озеро Вуокси-ярви с рекой Вуоксен-вирта, который выдавался мысом выше деревни Ораваниеми. Мыс вел к переправе-дамбе, взорванной белофиннами при отступлении. По северному берегу тянулся укрепленный район противника, шедший на восток, вдоль всей водной системы: Вуоксен-вирта — Суванто-ярви — Тайпален-йоки и до самого Ладожского озера. Укрепленный район белофиннов начинался за хутором Коверлахти.

Занимаемый нами участок Муомяки — Пасури — Ораваниеми — Лавола находился под систематическим обстрелом противника. Огонь велся с трех сторон: артиллерийский — из районов Коверлахти и Хейкканен, артиллерийский и минометный — из-за Контори, выше переправы. А у самой переправы торчала наблюдательная вышка противника. Сбить ее можно было только прямой наводкой, но открытое место возле переправы не позволяло установить там орудие.

Наш весьма важный участок надо было удерживать во что бы то ни стало. И перед моей батареей стояла задача — засекать огневые точки противника и подавлять их. В этих условиях бесперебойная связь играла решающую роль.

Мыс у переправы занимали два стрелковых отделения. Здесь были прекрасные условия наблюдения, и в этом месте я организовал передовой наблюдательный пункт. Огневая позиция находилась в лощине, юго-западнее деревни Пасури. В самой деревне помещались основной наблюдательный пункт и промежуточный узел связи. Сам я обосновался на передовом наблюдательном пункте. Этого требовала обстановка.

Белофинны ночами просачивались на наш берег из района Контори — чаще всего для совершения диверсионных актов. Проникали они небольшими группками и раза два-три нарушали связь между моей батареей и стрелковым подразделением. Финны связь перережут, пошлешь связистов восстанавливать линию, — а на дороге засада. Очень жалко было терять людей. Следовало что-то придумать, чтобы связь работала бесперебойно, — перехитрить врага. И вот явилась такая идея. Я дал связистам задание — от передового наблюдательного пункта до промежуточного (в деревне Пасури) провести три линии связи: основную, которую я приказал закопать в снег, и две подвесные, контрольные: первую — по деревьям, вторую — по изгороди.

Ночь. Дежурный телефонист все время поддерживает связь с огневой позицией через контрольную линию. Оттуда отвечают. Проходит час, два, — все в порядке… Вдруг связист настойчивее начинает вызывать условным кодом огневую позицию, дует в трубку телефонного аппарата.

— Что там?

— Обрыв линии, товарищ командир, — докладывает он.

Белофинны перерезали подвесной провод. Они уверены в своем успехе. Возможно, они перережут и тот, что протянут вдоль изгороди. Но теперь я уже не волнуюсь, как день-два назад.

— Напрасно ждете, гадины! — мелькнуло у меня в голове. — Подохнете на морозе, а ни черта не дождетесь!..

Отдаю приказание связисту включить основную линию. Связист включает и вызывает огневую позицию.

— Ну, как? — спрашиваю.

— В порядке, товарищ командир! Отвечают!

Так белофинны остались в дураках.

Однажды, когда они сделали попытку захватить наш мыс, третья линия связи нам здорово помогла. Не зная о ее существовании и перерезав контрольные линии, белофинны думали нас окружить и внезапно атаковать. Они начали наступление превосходящими силами. Но, включив основную линию, я быстро связался с огневой позицией, и батарея открыла огонь прямо по наседавшему на нас врагу. Снаряды рвались метрах в ста от нас, как раз по тем местам, где залегли белофинны. Они растерялись и начали в панике отходить. Их по пятам преследовал огонь батареи, которым я управлял, а вдогонку летели меткие пулеметные очереди.

Белофинны были отбиты.

20 декабря. Получен боевой приказ. Нашему звену предстояло разрушить железнодорожную станцию Хейниоки. Маршрут давно изучен. Проверено знание сигналов: «сомкнись», «разомкнись».

Над аэродромом взвилась ракета. Эскадрилья за эскадрильей стали подниматься в воздух и ложиться на курс.

У озера Муола-ярви на звено обрушились зенитные батареи противника.

— Разомкнись!

Летчики быстро исполнили эту команду. Чтобы окончательно запутать белофиннов, я на ходу беспрерывно меняю скорость и направление. Через несколько секунд снаряды стали рваться в стороне от самолетов.

— Станция близко! — кричу я в микрофон штурману.

Самолет лег на боевой курс. Вдруг горсть снега ударила меня по очкам. Это штурман открыл бомбовые люки, и примерзший к стенкам снег рвануло вверх.

Теперь, несмотря на усиленный зенитный обстрел, необходимо 15–20 секунд строго выдерживать горизонтальный полет, чтобы бомбы попали точно в цель. Какими долгими кажутся эти немногие секунды! В ушах почему-то звучит мотив «Не спи, вставай, кудрявая…», и невольно я начинаю его напевать.

Но вот я почувствовал, что штурман сбросил бомбы и самолет стал легче.

— Сомкнись!..

Зенитный огонь врага не смог отрезать нам путь. Справа видна железнодорожная станция Хейниоки, окутанная дымом и пламенем.

Перелетаем линию фронта. Облака опять прижимают самолеты к земле. Я веду свое звено над самыми верхушками деревьев и вдруг замечаю, что левый ведомый летчик Остаев отстает. Я сбавил скорость, но ведомый отстал еще больше. С экипажем явно неблагополучно! «Если ранен летчик, — подумал я, — экипаж может погибнуть», и решил немедленно сесть на аэродром соседней части, над которым мы пролетали.

Я не ошибся. Летчик Остаев и стрелок-радист Погребняк были действительно ранены. Остаев моментами впадал в полуобморочное состояние, но быстро приходил в себя. То, что мы находились все время рядом, оказало ему большую моральную поддержку. Летчик, преодолев боль и напрягая все усилия, благополучно посадил машину.

Он сам говорил потом:

— Вижу, как все приноравливаются ко мне, берегут меня. И это прибавляет сил. Чувствуешь себя крепче, бодрее, забываешь о ране…

С утра ждем вылета, чтобы разгромить деревню, где скопилась большая группировка противника.

Погода крайне неустойчивая. По нескольку раз в день солнце скрывается за тучами, начинается метель. Во второй половине дня, когда солнце выглянуло в один из просветов, был отдан приказ лететь.

По пути мы попали в сплошную облачность. Долго и упорно пробивались, твердо уверенные в успехе. Проходили долгие минуты, а просвета все не было. Вдруг мы вырвались из белесой мглы. Над нами сияло солнце, голубело небо.

Легли на боевой курс. Ударила вражеская зенитка. Трассирующие снаряды пролетали огненным дождем между самолетами.

Неожиданно мою машину качнуло — сначала влево, а затем вправо. Эскадрилья сделала маневр, я оглянулся и увидел, что правое крыло пробито и поврежден левый элерон. Самолет сильно кренило вправо.

Я удерживал его изо всех сил, стараясь дойти до цели и сбросить бомбы. Это мне удалось, но разворот от цели стоил больших усилий. Разворачиваясь, все же успел заметить, что цель поражена.

Постепенно мой самолет начал отставать, все более кренясь на правое крыло. И тут произошло то же, что было когда-то с Остаевым. Летчик Гонтаренко, придержав свою машину, махнул мне, чтобы я выходил вперед. Когда я вышел, он и Остаев пристроились по бокам. Я оказался ведущим. Звено сбавило скорость. Заметив это, командир эскадрильи капитан Тараненко сделал то же самое. И вся эскадрилья, приноровившись к скорости моего самолета, вместе дошла до своего аэродрома.

Так наша эскадрилья воспитывалась в духе товарищества и боевой дружбы.

Побывал я на Халхин-Голе, на польском фронте, а тут война с Финляндией. Стад я просить командование отправить меня добровольцем. Мою просьбу удовлетворили. Попал я в 1-й батальон.

Начальник штаба полка тов. Москвин вызывает меня и спрашивает:

— Вы кем были?

— Был, — отвечаю, — и командиром отделения и командиром взвода.

— Ну, куда пойдете?

— Куда, — говорю, — потяжелее, туда и пойду.

— Пойдете вы в разведку!

— Есть пойти в разведку!

Разведывательной группой командовал старший лейтенант Березин. Он был опытным разведчиком и лично подбирал людей в свою группу. Собрал он нас и стал нам рассказывать, в чем заключается работа разведчика. Я сразу почувствовал, что тов. Березин любит свою опасную работу и старается нам внушить эту любовь. Когда он говорил о разведке, то не только нас увлек своим рассказом, но и сам увлекся. Глаза горят. Волнуется… Говорит со всеми, а смотрит на меня:

— Чтобы быть хорошим разведчиком, помимо личного героизма, бесстрашия и отваги, надо обладать железными нервами, волей, находчивостью, умело ориентироваться в любой обстановке. Надо иметь хорошую память, быть физически выносливым, знать компас, хорошо владеть всеми видами оружия. А самое главное — быть верным и преданным сыном Родины, не щадить своей жизни для ее блага.

Потом вдруг обращается ко мне:

— Правильно я говорю?

— Очень даже правильно, товарищ старший лейтенант.

— Пойдете моим помощником? — снова говорит он мне.

Вначале я не понял. То ли он спрашивает меня, то ли приказывает.

— Я никогда в разведке не работал, товарищ старший лейтенант. Боюсь не справиться…

— Дело за вами! Захотите — научитесь. Вот сегодня ночью в разведку пойдем… Присматривайтесь, учитесь! Наша работа опасная и нужная. Понятно? Собирайтесь! В 23 часа выступаем.

Командир дружески посмотрел на меня и ушел…

Темной ночью мы отправились в разведку, и эту ночь я буду помнить всю жизнь.

Снег отливал синевой и хрустел под ногами. Мы шли гуськом. Впереди — старший лейтенант Березин. Наши белые халаты сливались со снегом. Шли молча, настороженно. Я иду последним. Стараюсь не терять из виду впереди идущего и одновременно вглядываюсь в темноту, хочу первым заприметить врага.

На опушке молодого леса Березин дал нам знак залечь и тихо прошептал:

— Там, левее, проволочные заграждения. Нужно перерезать проволоку. Сделайте проходы для наступления пехоты. Еще требуется разведать огневые точки противника и нанести их на карте. Понятно?

— Понятно, товарищ старший лейтенант, — ответил старший дозора.

Березин отобрал трех разведчиков и под командой старшего направил их выполнять задание. Они взяли с собой ножницы и исчезли в темноте.

Лежу я на снегу и провожаю взглядом товарищей. За себя не волнуюсь: немало мне пришлось пережить на Халхин-Голе. А вот за ребят, за этих четырех, с которыми познакомился только сегодня и которые стали мне близкими и родными, очень волнуюсь, хоть и стараюсь скрыть свое волнение, потому что вижу, как командир за мной наблюдает. Прислушиваюсь. В лесу тишина такая, что в ушах от нее звенит…

Вдруг слышу выстрел… другой… третий… Заработал автомат, как будто град бьет по железной крыше.

— Обнаружили! — шепчет Березин.

Стрельба смолкла так же неожиданно, как и началась. Напряженно ждем. Прислушиваемся к каждому шороху. До боли в глазах всматриваемся в ночной мрак…

Внезапно около меня раздался шелест ветвей, шуршание снега и легкий стон. Я сначала растерялся. Дергаю за халат Березина, а он тоже услышал и делает нам знак «приготовиться». Вынули мы наганы и приникли к самому снегу.

— Свои! — шепчет Березин и поднимается, встречая разведчиков, которые несли на халате раненого бойца.

У меня от сердца отлегло, когда увидел своих товарищей.

— Товарищ старший лейтенант, задание не выполнено. У самой проволоки нас обнаружил финский секрет. Обстреляны. Ранен один боец.

— Куда ранен? — спрашивает Березин старшего разведчика.

— В плечо.

— Перевязку наложили?

— Да! Только намокла она от крови.

— Двоим отнести раненого на медицинский пункт, — приказывает Березин.

— Есть отнести раненого, — повторяет приказание старший разведчик и вместе с другим бойцом уносит раненого.

Снова ждем. А нет ничего хуже, как ждать ночью в разведке.

Березин снова отбирает троих, дает им ножницы и посылает перерезать проволоку. Они уходят. Лежу я рядом с командиром и вижу, как он волнуется, а от нас хочет скрыть свое беспокойство. Мне было обидно, что бойцы не сумели выполнить приказание старшего лейтенанта. Сам бы пошел, да боюсь просить разрешения, не пустит…

По лесу прокатился металлический звон, и сейчас же, как и раньше, застрекотал автомат.

— Опять обнаружили, — зло шепчет Березин, — не спят, черти! Теперь нам надо уходить отсюда. На этом участке ничего не выйдет!

Скоро вернулись и бойцы, высланные вперед. Березин обрадовался, что они пришли без потерь.

— Мороз сильный, товарищ старший лейтенант. Проволока под ножницами так и звенит. Финны по звону и бьют. Насилу ушли…

— Товарищ старший лейтенант, разрешите, пойду я, — обращаюсь с просьбой к командиру.

— А перережете? — пытливо спрашивает меня Березин.

— Конечно! Иначе я и не вернусь! — отвечаю я уверенно.

— А вы знаете задачу? Знаете? Ну хорошо, идите. Только поосторожней. Они теперь начеку! Вдвоем пойдете.

— Есть идти вдвоем, товарищ старший лейтенант.

Взял я ножницы и пополз вперед. Вслед за мной направился и боец, один из только что возвратившихся красноармейцев, выделенный командиром мне в помощь.

Недолго ползли мы по лесу, я я уже здорово устал с непривычки. Надо пробираться без шума, чтобы самого себя не слышать, а тут все кругом мешает: и холод, и винтовка, и ветки, что на дороге лежат.

Добрался я до опушки, вижу небольшую высотку. Вокруг нее густой кустарник. Туда нужно пробираться через заснеженную лужайку, а она открыта со всех сторон.

Я приподнялся, маскируясь ветками, осмотрел местность, а потом подполз к бойцу и шепчу ему на ухо:

— Будем опушкой до проволоки добираться. Лужайка наверное пристреляна финнами. Сколько там проволоки?

— Семь колов, — отвечает мне боец.

Думал я, думал, и пришла мысль обмануть белофиннов. Да только за товарища своего боялся — выдержит ли он? Решил его испытать. Подвинулся к нему еще ближе, обнял его и дружески спрашиваю:

— Женат?

Красноармеец смотрит на меня удивленно и отвечает:

— Нет.

— Родные есть?

— Отец, мать, сестра в школу ходит, брат в армии политруком, — шепчет он мне в ответ, но чувствую, что парень озадачен моими вопросами.

— Комсомолец?

— Да! С 1936 года.

— А ты парень рисковый? — спрашиваю его.

— Что? — переспросил он.

А я решил ему план мой выложить и в упор говорю:

— Не трус ты?

— Я в Красной Армии служу! Понятно? — обиженно шепчет он. — В разведке говорить не полагается. Что ты ко мне пристал с расспросами? Если за старшего назначен, приказывай…

Вижу — парень обижен и раздражен, но делаю вид, что ничего не замечаю.

— Вот это правильно, — говорю ему, — ты возьмешь немного вправо. Окопайся поглубже и бей лопатой по проволоке, что есть силы, делай вид, что режешь ее. Финны по тебе огонь откроют, ты пережди, а потом снова бей. Пусть они думают, что это ты режешь проволоку. Понял?

— Понял! А ты, я вижу, со смекалкой, — шепчет он мне.

«Ну, думаю, дошло до парня, понял он мою хитрость».

— Давай, двигай, — говорит он мне.

Поползли мы по опушке до проволоки. Оставил я его чуть правее, а сам дальше пополз к самым кольям. Забрался под проволоку, взял в обе руки ножницы и стал приспосабливаться, как удобнее резать. Сообразил, что если лечь на спину и резать вытянутыми руками, то это всего безопаснее: и для финнов мишенью не будешь и проволока колючками не издерет. Только для этого надо большую физическую силу иметь, а я этим похвастаться не мог, особенно после ранения на Халхин-Голе.

Все же решился испробовать. Лег на спину, вооружился ножницами и жду сигнала.

Проволока, скованная морозом, как струна, зазвенела от сильных ударов моего помощника, и тут я начал действовать. Сразу же перекусил ножницами проволоку. Она, свертываясь клубком, как змея, заныла на все лады, оглашая скрежетом и звоном воздух. Тут же застрекотал автомат. Его поддержали пулеметы. Но финны били только в направлении, где был мой товарищ, ибо моей работы они не замечали. Как только мой помощник смолкал, стрельба прекращалась, но чуть он снова начинал бить по проволоке, они открывали огонь. Я же терпеливо продолжал резать проволоку, продвигаясь на спине все дальше и дальше, перегрызая острыми ножницами, как зубами, колючую изгородь. Наконец, сделал два прохода.

Выполнив первую часть задания, я решил пойти дальше в разведку и выявить огневые точки противника. Но раньше я решил захватить с собой бойца, который продолжал дубасить по проволоке, не зная, что я уже кончил свое дело. К тому же он каждую секунду рисковал жизнью.

В момент, когда финны прекратили огонь, я дополз до него и крепко пожал ему руку.

— Спасибо, браток! Молодец! — шепчу ему. — Если бы не ты, вовек бы эту проклятую проволоку не перегрызть. Они ее тут столько намотали, что у меня руки отнялись, пока ее резал.

Боец был очень доволен моей похвалой.

— А теперь пойдем в разведку. Дорожку сделали, легко будет идти, — сказал я ему и пополз к проходу, который только что был прорезан.

Финны, уверенные, что уничтожили нас, прекратили огонь.

Мы ползли по снегу, перекатываясь с боку на бок. О нас можно было подумать, что это ветер поднимает снег и метет его перед собой.

Только переползли через проход, как мой товарищ зацепил винтовкой конец срезанной проволоки; она издала легкий звон. Финны сразу обнаружили нас и открыли огонь трассирующими пулями.

Я увидел как пуля попала в моего товарища.

«Убили!» — решил я и вмиг зарылся в снег. Вдруг услыхал шорох. Обернулся, вижу мой «убитый» ползет ко мне.

— Ранили? — тихо спрашиваю его.

— Нет! Только шинель испортили! Прожгли, сволочи!

— Тише, — предупредил я его и пополз к небольшому бугру, который заметно выделялся на снежной целине. Чуть подползли туда, боец тащит меня за халат и головой показывает в сторону. Метрах в десяти от нас пристроился финн с автоматом.

Мой товарищ вынул гранату. Я его поймал за руку, удержал.

— Нельзя, — шепнул ему. — Обнаружим себя, сведений не принесем, а уничтожить его всегда успеем.

Боец подчинился, но шепот мой выдал нас. Финн повернул автомат и открыл огонь по бугру, за которым мы прятались. Лежим без движения. Только бугорок нас и спасает, а финн строчит из автомата, не жалея патронов.

Вдруг я почувствовал удар в плечо.

«Ранили», — подумал я, но сильной боли не почувствовал и продолжал лежать, как мертвый. Вот тут-то до меня дошли слова Березина о том, что много выдержки нужно разведчику. Только у моего товарища по молодости лет ее мало было. Несмотря на стрельбу финна, он вдруг пополз от меня влево, и вскоре я увидел только его ноги.

«Что с ним? — думаю. — Ранен или пополз в яму? Надо его выручать, если ранен».

А финны, как назло, ведут такой огонь, что я сдвинуться с места не могу.

Мой товарищ пролез в канаву и пополз по ней, решив прорваться за проволоку к своим, но увидел, что по канаве к нему навстречу ползут финны, чтобы окружить нас и взять живьем. Он пополз обратно и предупредил меня.

— Мы, кажется, попадаем в плен! — шепчет он мне и рассказывает, что увидел в канаве.

— Не может быть!

— А вот смотри!

Он показал на ползущих по канаве финнов и тут же застонал. Я повернулся к нему, спрашиваю:

— Тяжело?

— Тяжело, — шепчет он со стоном, держась за бок.

— Можешь отползти назад?

— Попробую, — отвечает и ползет вниз.

— Старайся, браток, старайся отползти, а я их тем временем Задержу, — обнадеживаю я своего товарища, хотя понимаю, что дело почти табак.

Вынул гранату и лежу. Подпустил финнов поближе и бросил в самую гущу…

А финн-автоматчик заметил моего товарища и открыл по нему огонь. Я в автоматчика вторую гранату, — от него только мокрое место осталось. Отползаю назад. Финны рычат, на меня скопом лезут. Я в них гранату… они отступают. Ползу назад, а мысли— о товарище.

Отполз он до середины проволоки или нет?

— Потерпи, браток, сейчас помогу, — шепчу ему, как будто он может меня услышать.

Вдруг у меня потемнело в глазах.

«Ослеп, что ли? — думаю. — Почему же глазам не больно?»

«Каска», — догадываюсь я. Она надвинулась мне на глаза, и я ничего не вижу. Поднимаю, а она снова на глаза лезет, сдвинуть совсем не могу, ремешком под халатом у подбородка стянута. Приподняться нельзя — убьют, а проход никак не найдешь. И ползаю я у проволоки, как слепой щенок, пока проволока не зацепила меня за халат и не опутала колючками, словно паук. И вот я уже не могу вырваться.

«Ну, теперь живьем возьмут! Лучше смерть, чем плен», — думаю, а сам пытаюсь освободиться от проволоки. Но паники — никакой. Соображаю, что винтовка вылезла вверх и видна. Я ее под себя. Опасаясь, что могут быть видны черные перчатки, прячу их… Мозг работает, как часы. Маскируюсь халатом, стараясь слиться со снегом. Лежу, не дышу. Чувствую, как финны проходят мимо, ищут меня и не могут найти… Проходят во второй раз — совсем близко. Слышу, как бьется мое сердце. Крепко сжимаю в руке наган…

«Дорого, гады, я продам вам мою жизнь!» — думаю про себя, а биение сердца остановить не могу. Мне кажется, что оно бьется слишком громко, и его услышат.

Финны отходят все дальше и дальше. Они уже метрах в двадцати. Напрягаю последние усилия и вырываюсь из проволоки, оставляя на ее прожорливых зубьях клочья белого халата и тела своего с кровью. Вскоре нахожу проход, посредине которого лежит мой боец. Подползаю к нему, прикладываю ухо к сердцу… Убили, гады! Такая меня злость взяла! Какого пария ухлопали.

Финны снова по мне огонь открыли. Взвалил я на себя мертвого товарища и пополз к нашим.

В это время меня одна пуля ударила в бок, другая в руку. Сжал зубы и ползу, — убитого не выпускаю. Не оставлять же мне его на растерзание этим волкам. Погиб комсомолец смертью храбрых. Я и решил, что мой долг — спасти его тело, чтобы хоть после смерти отдать ему должное за мужество и героизм.

Еще два ранения получил я… Чувствую, что истекаю кровью, а товарища не бросаю. Отдохнул и дальше ползу, а главное— стараюсь не потерять сознания, чтобы донести старшему лейтенанту об огневых точках, которые я разведал.

Березин, как услыхал стрельбу, прибежал на помощь и нашел меня уже в лесу. Я ему все доложил и тут же сознание потерял — больно много крови ушло из меня.

Пролежал я несколько дней в госпитале и вернулся в разведывательную группу… Теперь я знал, что такое разведка, понял, как нужна моя служба Родине.

Бурно течет полноводная красавица Вуоксен-вирта. Стремительно низвергаясь через гранитную преграду, она образует водопад Кивиниемен-коски. Зажатая скалами, река вливается в продолговатое озеро Суванто-ярви.

Над рекой не смолкают громоподобные раскаты артиллерийской канонады. Над противоположным берегом вспыхивают молнии шрапнелей. Высоко вздымаются черные фонтаны земли, с треском валятся на снег стволы столетних деревьев. За лесной завесой раздаются одиночные ружейные выстрелы. Перебивая их, вторят нестройным хором пулеметные очереди… Вдоль обрывистых берегов Вуоксен-вирта тянется линия фронта.

В глубине леса бело-зеленой вереницей выстроились танки. У машин энергично хлопотали танкисты — весельчак командир роты, любимец части, воентехник 2 ранга Григорий Руфов, совсем юный лейтенант Иван Прошин, широкоплечий водитель Никита Русин. Танкисты ползали по снегу, заглядывая под машины, проверяли механизмы.

Головная командирская машина ушла вперед к бревенчатой финской избушке, затерянной в лесу. Из люка танка ловко, по-кавалерийски выпрыгнул полковник Дмитрий Данилович Лелюшенко— командир бригады.

Он вышел на опушку леса у реки, пригнулся, лег и пополз к наблюдательному пункту.

Смельчаки-пехотинцы уже делали попытку на лодках прорваться на тот берег, но сильный вражеский огонь возвращал их обратно. Познакомившись с обстановкой, Лелюшенко пополз обратно к своему танку. Противник, следивший за ним, уже успел его засечь. В минуту, когда он садился в машину, снаряды и мины рвались впереди. Один из них рикошетом ударил в башню. Раздался стальной звон. Снаряд упал вблизи, не разорвавшись.

Полковник приказал водителю дать задний.

Три снаряда разорвались впереди — перелет.

— Попали в вилку, — предупредил полковник водителя. — Полный вперед!

Белофинны продолжали вести ураганный огонь по пустому месту.

Полковник прильнул к смотровой щели. От него не ускользнул подозрительный дымок над лесом. Впоследствии разведка обнаружила курсирующий за лесом белофинский бронепоезд.

Двадцать машин вели огонь осколочными через реку. Они метко посылали снаряды в домики на опушке леса, вызывали огонь врага, засекали появляющиеся огневые точки. Данные немедленно передавались артиллеристам.

В грохоте канонады танкисты уловили гулкие звуки тяжелых орудий. Это вел огонь тот самый вражеский бронепоезд, который был обнаружен полковником. Скоро дуэль танков с бронепоездом прекратилась. Бронепоезд, как донесли разведчики, ушел в направлении Кивиниеми.

Два дня танкисты действовали на берегу, как подвижная, надежно закованная в броню артиллерия. Они подавляли огневые точки, и под прикрытием их огня смелые пехотинцы форсировали Вуоксен-вирту.

Целые сутки Лелюшенко с капитаном Двиняниновым находится на наблюдательном пункте в районе Тайпален-йоки. На карте появляются цифры, обозначающие цели.

Район высоты 13,2 является загадкой. Но данные подтверждают, что здесь — передний край укрепленного района. Высота 13,2 — ключ, огневая ось района.

Против высоты стояли пехотные подразделения капитанов Нетребы и Фролова, старшего лейтенанта Михеева, лейтенанта Луценко; в стыках действовали танкисты.

Капитан Нетреба к этому времени уже врезался в расположение противника и занял первые железобетонные точки. На участке шли кровопролитные бои.

Вечером в командирской землянке, при свете вздрагивавшей от артиллерийских выстрелов керосиновой лампы, собрались танкисты. Мигающий свет блуждал по черным кожанкам и шлемам с белыми от изморози очками.

Прямо перед Лелюшенко сидел Руфов. Прислонившись к стене, лейтенант Гудзенко старательно вносил очередную запись в маленькую книжечку, с которой никогда не расставался. Рядом с ним сидел лейтенант Прошин. Капитан Волков, политрук Шарендо, заместитель политрука Константинов и другие, которых нельзя было рассмотреть в полумраке, стояли у входа в землянку, завешенного плащ-палаткой.

Капитан Двинянинов кратко изложил итоги наблюдений за прошедшую ночь и указал по карте танкопроходимые места.

Полковник сообщил о своем решении завтра, в 10 часов, начать глубокую разведку боем высоты 13,2. Он подробно объяснил Руфову, Волкову и Моисееву поставленные им задачи.

— Вот рвы, противотанковые эскарпы, ряды колючей проволоки… минные поля… И где-то здесь, — полковник показывал пальцем, — предполагаются доты…

Прошин с волнением следил, как пальцы Руфова скользили по зеленому полю карты. Ему было не по себе. «Неужели, — думал он, — для меня не найдется задачи?!»

— Лейтенант Прошин…

У Прошина екнуло сердце. Насколько позволял низкий потолок землянки, он привстал перед полковником.

— Вы будете действовать с Луценко. Понятно?

— Понятно, товарищ полковник, — сказал просиявший лейтенант.

С озера Суванто-ярви на поляну, где укрытые хвоей и брезентом стояли танки, потянул туман. Он шел волнами, затягивая сырой, белой, почти ощутимой завесой и небо, и лес, и притаившиеся стальные громады танков…

Измазанный сажей Никита Русин ходил вокруг машины, как бы сожалея, что делать больше нечего, — все подготовлено и проверено. Он направился к соседней машине — помочь товарищу. Но в его помощи не было надобности. Тогда Русин набрал горсть снега и с остервенением начал тереть закопченные руки и лицо.

В утренней дали зарокотали моторы. Вздрогнул лес от гула. Полковник вышел из землянки. Он, как всегда, был свеж, подтянут, хотя этой ночью не сомкнул глаз. Быстро обошел он строй машин.

Руфов стоял на танке. Перед собой он видел родные лица товарищей, плотно обступивших машину, чувствовал, что его слова горячо отзываются в их сердцах.

— Поклянемся, товарищи танкисты, идти только вперед, — закончил он свою речь. — За Родину! За нашего Сталина!

В тумане не шелохнутся стройные ели. Вот проплыли грозные боевые машины. Танкисты пошли в бой.

По лесной опушке, подминая молодые деревья, мчалась командирская машина. У открытого люка сидел полковник.

Гудзенко при появлении полковника почему-то быстро спрятался за танк. В руке лейтенанта болтался окровавленный кончик размотанного бинта.

— Вы ранены?

Лейтенант, не появляясь из-за машины, громко ответил:

— Пустяки, товарищ полковник, прищемило люком.

Едва машина ушла, Гудзенко юркнул в свой танк и захлопнул крышку люка. Стрелок Моторин сделал ему перевязку.

Раненый Гудзенко остался в строю.

Руфов со своей ротой вырвался вперед. Его танк уже вблизи белофинской точки. Прорваны три ряда проволочных заграждений. Он влетает в ров, в самую гущу белофиннов, давит их тяжестью танка. Башня машины вращается то вправо, то влево. Град осколков осыпает врагов. Вслед за танком Руфова — десятки таких же грозных машин.

Первая огневая точка подавлена. За ней вторая, третья.

Руфов мчится вперед.

Вражеские снаряды рвутся рядом. В ушах надоедливый звон от ударов пуль и осколков о броню. Руфов видит впереди белофинское противотанковое орудие. На огромной скорости летит туда грозная машина.

— Огонь! — кричит Руфов стрелку.

Но огня не последовало… Вышли боеприпасы…

Руфову остается одно — телом танка раздавить орудие.

Машина уже у цели…

В это мгновение танк вздрогнул. Бронебойный снаряд ударил прямо в башню. Гул разрыва потряс машину. Поникла голова Руфова. Ручьи крови залили одежду. Навсегда закрылись глаза. Вместе с командиром погиб стрелок Швалов.

Под танком, вмятое в мерзлую землю, валялось белофинское орудие, раздавленное вместе с прислугой.

Водитель уцелел чудом. Он был тяжело контужен. В голове шумело. Невероятным усилием воли он приподнялся, открыл люк. В танк ворвалась струя чистого воздуха. Водитель выбросился из горящего танка. «Еще несколько мгновений и взорвутся баки», — промелькнула мысль. Пригоршнями снега водитель стал забрасывать огонь. Пламя зашипело и погасло.

— Ни машины, ни товарищей врагу не оставлю.

Водитель снова садится в танк. Машина ожила. Медленно отошла назад, к своим.

А в это время на врагов стаей налетели танкисты — товарищи Руфова — Ширяев, Гудзенко… За ними, со штыками наперевес, устремились пехотинцы.

Красноармейцы уже хозяйничали в белофинских траншеях.

Только тогда Гудзенко почувствовал, как по лицу медленно ползли теплые капли. Он был ранен вторично…

Лелюшенко лежал на опушке леса. Белый маскировочный халат полковника казался продолжением небольшого холмика.

Полковник следил, как из укрытия, вздымая бешеные снежные вихри, в атаку помчались танки.

Он узнал машину Прошина. Она была впереди. Танк лейтенанта плыл, как ледокол, то взлетая, то исчезая в глубоких оврагах и ямах. Послушная воле водителя, машина преодолела глубокий ров, занесенный снегом, и поднялась по крутому скату вверх, прямо на обезумевших от неожиданности врагов.

Справа — обгоревший домик. Пулеметчик-белофинн обстрелял машину Прошина из-за уцелевшей печной трубы.

Будто невзначай повернулась башня прошинской машины. Раздался выстрел. Труба рухнула на пулеметчика. Взвился столб пыли.

Прошин мчался по следам бегущих врагов.

Он направил свой танк на ряды колючей проволоки и прорвал заграждения.

Невдалеке шел танк Пальченко, другие машины еще находились во рву. Прикрываясь их огнем, подтягивалась рота Луценко.

Прошин обнаружил долговременную огневую точку.

Подвижная бронированная крепость вступила в единоборство с хорошо замаскированной подземной крепостью врага, защищенной прочной толщей железобетонных стен.

На танке, ведомом мастером-водителем Русиным, Прошин подошел к доту. Противник наглухо задвинул амбразуры.

Спасая осажденную точку, белофинны открыли сильный орудийный огонь из глубины.

«Надо быстро рассредоточить танки и подтянуть пехоту вперед», — решил Прошин.

Он отбрасывает люк. Наполовину высовывается из танка.

— Немедленно занять ров! — приказывает он пехотинцам.

Прошинская машина рванулась вперед. Вслед за ней остальные танки на стремительном ходу лавиной проскочили в тыл белофиннов. Но вдруг командирский танк передней частью свесился над отвесной стеной оврага.

— Ловушка?

Русин был достойным учеником своего командира. Он резко затормозил. Танк покачнулся, отполз назад, затем рванулся вперед вдоль оврага, осыпая белофиннов дождем осколков. За ним шли остальные машины.

Но где Луценко?

Прошин с нетерпением ждал появления пехотинцев.

— По какой причине они остались позади?!

Где-то сбоку трещали пулеметы. Прошин понял: фланговым пулеметным огнем финны отсекали пехоту от танков; Луценко со своей ротой остался в первом овраге. Тогда Прошин принял необычное решение. В канаве между двух рвов он стенкой выстроил все танки. Башни, ведущие беспрерывный огонь, направлены в сторону противника.

Прикрываясь стальным забором, Прошин лично вывел пехотинцев вперед.

Во втором овраге завязался рукопашный бой. Слева открыл огонь фланкирующий пулемет врага. Одним прыжком Прошин подскочил к ближайшему танку.

— По пулемету слева — огонь!

Прошин следил за разрывами и корректировал стрельбу.

Тем временем стрелки в овраге приканчивали остатки неприятельской пехоты.

Надвигался вечер. Под прикрытием темноты белофинны снова стали накапливаться у оврага. Загорелся ночной бой.

Пехотинцы нуждались в срочной помощи танкистов. Путь через овраг был рискован. Танк Янушкина, сорвав гусеницы, чинился, загородив единственный путь.

Прошин приказывает водителю идти напрямик через овраг. Русин дает газ. Машина «клюнула». Не останавливаясь, уверенно взобралась по противоположной крутой стенке. Едва она выползла наверх, по броне дробно застучали пули невидимого во мгле, изготовившегося к броску в атаку врага.

— Ночь темна, но побеждает тот, кто лучше видит.

Прошин приказывает водителю Русину включить фары.

Декабрьскую ночь на мгновение разорвали лучи яркого света.

Прошин увидел ползущих белофиннов и повел по ним прицельный огонь. Несколько раз машина разворачивалась, снова вспыхивали фары и снова град пуль обрушивался из танка на врагов…

Контратака финнов захлебнулась.

На рассвете Прошин проверял свои машины.

— В порядке! — сказал он, сосчитав все до единой.

Командирская машина находилась на соседнем участке, где действовало другое подразделение танков. Из-за гребня сюда доносились яростные звуки ожесточенной схватки, а пехотинцы медлили.

Дорога каждая минута! Около пехотинцев на полном ходу остановился танк. Из него выпрыгнул Лелюшенко. Полковник скомандовал:

— За Сталина! Вперед!

Батальон дружно поднялся.

Со штыками наперевес вперед устремились пехотинцы. Они завершили атаку танкистов.

До конца боя вместе с пехотинцами с револьвером в руке шел полковник-танкист.

На рассвете вернулось подразделение старшего лейтенанта Волкова, вслед за ним — подразделение Моисеева.

Подошел танк Баскакова, обезображенный, как оспой, следами сотен пуль и глубокими вмятинами от осколков снарядов. Баскаков славно поработал. Он разгромил две белофинские огневые точки и уничтожил множество врагов в захваченных траншеях.

Весь под впечатлением боя возвратился лейтенант Прошин.

Привел целиком свой взвод дважды раненый лейтенант Гудзенко.

— Все, нет только Руфова…

Но вот появилась машина Руфова. В башне зияло отверстие.

У всех еще теплилась надежда.

— Жив?

Но недвижим Руфов, погиб Швалов. Тела погибших товарищей бережно вынесли танкисты. На темносинем комбинезоне Руфова алели следы замерзшей крови.

Вырвался вздох:

— Прощай, Руфов…

— Прощай, Швалов…

Потом из танка, поддерживаемый товарищами, качаясь, вышел водитель. Ноги его подкосились. Он упал в объятия друзей…

…В этот день район высоты 13,2 перестал быть загадкой. Танкисты и пехотинцы боем выяснили расположение дотов и огневую систему противника.

Каждый раз, когда машины уходили в бой, писарь Косетченко волновался больше всех. Всегда он первым выскакивал из землянки навстречу прибывающим машинам и близорукими глазами искал полковника Лелюшенко.

— Какой я писарь, товарищ полковник? Ведь я же башенный стрелок.

И он вытаскивал замусоленную старую мишень с продырявленным насквозь яблоком.

— Вот она, моя работа.

Но Лелюшенко отклонял его просьбы о переводе на танк: Косетченко не мог быть там по близорукости.

Тогда писарь стал обращаться к Прошину.

— Возьмите, товарищ лейтенант, хоть раз в бой.

Прошин отвечал:

— Занимайтесь своим делом, товарищ Косетченко.

Случилось, что заболел башенный стрелок на одной машине. Прошин потребовал замену. Начальник штаба капитан Ситников прислал ему нового стрелка. Быстрой походкой танкист подошел к Прошину.

— Товарищ командир роты, башенный стрелок Косетченко прибыл в ваше распоряжение…

— А… писарь, — разочарованно бросил Прошин. — Стрелять-то хоть умеете?

— Отлично умею, товарищ лейтенант.

Прошин недоверчиво посмотрел на Косетченко. Они приблизились к машине.

— Ставьте придел… угол возвышения… — скомандовал Прошип.

Проворные руки писаря быстро установили нужный придел.

— Противник слева… огонь…

Башня, повинуясь стрелку, послушно развернулась. Орудие грозно нацелилось влево.

— Справа пулемет.

Косетченко виртуозно развернул башню вправо.

— Ну ладно, — примирился Прошин. — Будете следовать за мной неотступно. Ведите наблюдение за моим танком…

Полчаса спустя рота Прошина вновь пошла в бой. Прошин зорко следил за машиной необстрелянного еще писаря. Машины проскочили первый ров. У деревушки начался подъем. Прошин насторожился: где-то здесь неприятельская бетонированная точка, которую нужно разведать. Прошин приказал уклониться влево. Грохот вражеских снарядов усиливался. Резкий удар в башню. Бронебойный снаряд пробил лобовой щит, повредив подъемный механизм.

— Полный вперед! — приказал Прошин и выпустил два снаряда по противотанковому орудию.

Теперь, чтобы вести огонь, танкисту приходилось плечом поднимать и опускать орудие, набирая нужный угол склонения пушки.

На полном ходу танк врезался в опушку леса. У окопов противника остановился. Почему же противник умолк? Прошин обратил внимание на то, что писарь с места куда-то посылает снаряд за снарядом. Догадался: писарь бьет по амбразуре точки, вот почему она прекратила огонь. Прошин смотрит в щель.

— Троньте вперед, — приказывает он Русину.

Приоткрыв люк, Прошин метнул гранату в кучу ползущих на танк врагов, затем вторую, третью.

Тем временем рядом с прошинской машиной остановилась машина писаря. Оба танка бросились на вражеские блиндажи, давили пехоту в ходах сообщения.

Поддерживая друг друга, истребляя врагов, они продвигаются вперед. Надо проскочить на виду у вражеской точки. Прошин открывает огонь по амбразуре. Косетченко, сразу поняв замысел командира, продолжая стрелять, идет вперед. Затем писарь, замаскировавшись за деревьями, в свою очередь начинает класть снаряды в амбразуры. Этим пользуется Прошин и присоединяется к Косетченко.

Отсутствие снарядов вынуждает их возвратиться обратно.

Впереди взорванный мост. Из глубокого оврага торчат лишь сваи, на которых лежат толстые перекладины.

— Русин, проведете? — спрашивает Прошин водителя.

Путь по перекладинам рискован. Русин смерил ширину моста. И машина понеслась над пропастью по двум перекладинам, как по рельсам. Гусеницы наполовину повисли в воздухе. Ошибись водитель на несколько сантиметров, и машина ринулась бы вниз.

За Русиным успешно прошла вторая машина…

На сборном пункте Прошин обнял писаря.

— Вы настоящий танкист, — похвалил его лейтенант.

Дни и ночи героические танкисты вместе с пехотинцами, артиллеристами и летчиками штурмовали вражеские укрепления.

В железобетонном поясе танкисты пробивают широкую брешь для. стремительного марша в глубокий тыл врага…

Два месяца непрерывных боевых действий в глубоких снегах, при лютых морозах, борьба в укреплениях, построенных по последнему слову военной техники, — позади…

Об этих героических днях напоминает сейчас боевое знамя бригады с приколотым кинему орденом Ленина — наградой правительства. На груди генерал-майора Лелюшенко, капитана Прошина, водителя Русина — горят золотые звезды Героев Советского Союза.

Такой же высокой наградой правительство отметило водителя моисеевского танка — участника двадцати двух танковых атак — младшего командира Серебрякова. Так Родина отблагодарила своих верных сынов — героев Карельского перешейка.

Сначала мы ехали колонной за машиной нашего командира взвода. На опушке леса он высунул из башни желтый флажок и помахал им направо и налево. Это была команда развернуться. Мы приняли боевой порядок углом вперед. Вырвались на открытое место и пошли в атаку. У нас была задача — поддержать пехоту, помочь ей выбить белофиннов, которые засели в укреплениях в лесу, за рекой Тайпален-йоки.

Едва мы вышли из леса, как сразу же застучали по броне пулеметные очереди.

Я был совсем еще молодой водитель и в бой шел в первый раз. Было непривычно вести машину с закрытым люком. Через узкую смотровую щель все, что проходило мимо, было видно какими-то кусочками. Далеко впереди за оврагом темнел лес и перед ним какие-то сараи. Это и была первая цель нашей атаки. Говорили, что там прячутся финские пулеметчики.

Так дошли мы до проволочного заграждения и легко поломали его. Машина даже не тряхнулась. Прошли поляну, заваленную камнями… Наконец, подошли к овражку. Здесь машины развернулись — кто вправо, кто влево, чтобы найти проход. Командир приказывает взять влево. Конечно, он не говорит: в танке трудно докричаться, чтобы тебя услышали, а просто толкает в левое плечо. Это и значит — поворачивай.

Когда мы пошли вдоль оврага, я увидел впереди покосившийся сгоревший танк, подбитый белофиннами еще накануне. Я нет-нет, да и поглядывал на него. А лучше было не глядеть. Был он весь искореженный, черный. Катки сгорели, гусеницы рассыпались, а пулеметный ствол торчал перекрученный, как простая железка.

Наконец, я нашел проход через овраг. И только сунулся в него, командир застучал по спине часто и быстро. Это значит — проезжай скорей, место опасное. Может быть, белофинны нарочно оставили этот проход, а где-нибудь неподалеку поставили противотанковое орудие. Я вспомнил сгоревший танк, и понеслась моя машина, как шальная, подскакивая на кочках.

Попали на открытое место. Здесь бой был в самом разгаре. Откуда-то справа появились наши танки. На опушке лежали красноармейцы в маскировочных халатах. Очень сильный огонь был на этой полянке, и пули стали стучать по броне, как дождь по стеклу. И увидел я, как один боец приподнялся, крикнул что-то, оглянувшись на наш танк, и показал рукой вперед. А впереди, метров за четыреста, стояла еще какая-то большая постройка. Я понял, что оттуда белофинны ведут огонь и что надо эту постройку уничтожить. И хоть плюхая была местность, попадались камни, бугры и воронки от снарядов, но дал я машине третью скорость и понесся вперед.

Метров сто оставалось до сарая, и уже примечал я, как бы удобнее к нему подойти, когда вдруг нестерпимый гул раздался в ушах, и танк загремел так, как будто его броню вспарывали по швам. Я успел только выключить мотор, нажать тормоз… И вдруг увидел у себя под ногами маленький раскаленный предмет… Дрожь прохватила меня, когда я понял, что это бронебойный снаряд. «Вот, значит, и конец, — подумал я, — сейчас он разорвется, тут и смерть моя будет…»

Но снаряд не рвался. И я сидел, не двигаясь, и смотрел на него, пока не пришел в себя. Затем откинул его носком в сторону. Снаряд опять подкатился ко мне. Тогда я осмелел — прижал его ногой, и от сырого валенка пошел пар.

Обернулся назад, хотел посмотреть на командира, узнать, что с ним, и показать, какой со мной случай произошел. Повернулся к башенному:

— Где командир?

— Контужен. Нам башню снарядом пробило.

— Да снаряд вот он, в ногах у меня валяется.

И вдруг снова удар. Второй снаряд. Машина заглохла, и башенный закричал:

— Ранили…

Посмотрел назад — в танке огонь. Снаряд пробил резервуар, башенного обрызгало, и огонь по ватнику змейками ползет. Вытащили командира, вывалились сами из горящего танка…

Много раз я слушал рассказы о том, какие бывают на войне страшные случаи. Только недавно смотрел я на сожженный танк, и было мне не по себе. А когда случилась такая же беда со мной, как будто и страху не стало. Очень много сразу забот появилось, и огонь надо на ватнике загасить, и за командиром уследить — где он, жив ли, и товарищу плечо перевязать — его осколком немного ранило. А когда сделал все это да увидел, что командира соседний танк забрал, новая забота появилась: жалко стало пулемет оставлять в танке. Да и плохо среди боя без оружия оставаться. Подполз я к переднему люку, попробовал сунуться в машину, но ничего не вышло. Успел только взять наган, который за сиденье зацепился, а сам едва не задохнулся. В машине горело все — краска, резина, одежда, масло, бензин… Залез я снова под танк, но чувствую, что долго там не усидеть. Жарко становится, и снег начинает таять. Башенный толкает меня:

— Давай побежим к своим…

— Обожди. Не торопись. Давай оглядимся.

Огляделся. До нашей пехоты метров триста-четыреста. Место открытое, все под огнем. А неподалеку от танка бугор и густой кустарник. До него метров двадцать. Пополз я туда и башенному скомандовал:

— За мной!

Легли мы в кустах и смотрим, что дальше будет. Над нашим танком целая туча поднялась. И дом видим, до которого не доехали. Так мы лежим за бугром и посматриваем, а в кустарник все время пули залетают. Как будто кто-то невидимкой пробегает мимо и ножиком прутья скашивает. И опять башенный толкает меня:

— Пошли к своим. Поймают здесь нас…

— Обожди, — говорю. — Куда ты торопишься? У нас еще наган есть. Даром не дадимся.

А к нам еще танкист подползает, из той машины, которая обстреливала дом.

— Ты кто такой? — спрашиваю.

— Водитель Назаренко.

— Ну, здравствуй. Я тоже водитель. А командир твой где?

— Убили. И танк загорелся.

— Ну, — говорю, — ложись с нами. А башенного не слушай. Сейчас пойдешь дальше — зря убьют. Надо подождать до ночи.

А башенный все-таки пополз дальше, и больше мы его не встречали. И остались мы вдвоем — водители с подбитых машин. Забрались с ним в кусты поглубже и вдруг увидели небольшой колодец. На дне его было еще немного воды, она даже не успела замерзнуть.

— Вот нам и квартира. Сырая немного, обидно валенки мочить, а все лучше, чем под пулями.

Так и засели мы с ним в эту яму. Нет-нет, да высунемся и поглядим на танки. Мой танк горит до конца, и патроны в дисках уже рвутся. А его только дымится, как трубка. И интересно мне поглядеть, что же с ним такое…

Долго сидели мы в колодце. Я даже прикорнул немного, дремота меня взяла. И почудилось мне, будто я у себя в колхозе взял лошадь, чтобы ехать куда-то, а обратно хватился — лошадь увели. И никак мне нельзя без нее возвращаться… Это все танк у меня в голове вертелся. Очнулся я — сосед меня в бок толкает:

— Ну, вот и темно стало. Стреляют меньше. Пошли.

— Обожди, — говорю. — Приехали мы сюда на машинах, а обратно что ж — пешком?

— Мне самому обидно пешком. А что же, по-твоему, делать?

— Давай посмотрим. Моя машина пропащая. А твою надо поглядеть. Может еще и живая.

— А вдруг подстрелят нас, когда шуметь начнем. Ночь-то светлая, заметят…

— Чего же бояться. Начнут стрелять — снова в кусты спрячемся.

Мы, согнувшись, подбежали к машине и обошли ее кругом.

Как будто все в порядке.

— Ну, — говорю, — залезай. Посмотри, отчего там дым идет.

Он сунул голову в люк — и тут же обратно, а в руках обгоревшая куртка. Снова сунулся и вытащил ватники, которые еще дымились. Мы открыли все люки, выпустили дым, закидали снегом остатки огня. Оказалось, что снаряд пробил в машине маленький бензобак. Бензин вспыхнул, загорелись ватники, а дальше огонь не пошел… Ну, значит, машина в порядке, теперь надо заводить.

Он к стартеру — стартер отказал. Я взялся за рукоятку, стал крутить, а машина захолодела, масло остыло и не расшевелишь. До того крутил — мочи больше нет! А тут стрелять начали. То и дело свистят пули, щелкают по танку. Залез я под машину отдохнуть, и даже слезу у меня прошибло от досады. Отдохнул, вылез и говорю:

— Давай сначала.

И стали крутить сначала. И вдруг пошел мотор! Заработал! Застучал! Сначала на двух свечах, потом на трех…

— Ну, — говорю, — залезай в башню. Будь за командира. А машину я сам поведу. До того она мне дорога стала — никому не отдам…

Включил сцепление. Загрохотала машина, качнулась и пошла. А когда отъехали мы немного, стали нам попадаться раненые— и танкисты и пехотинцы. Мы их брали на заднюю броню, потому что она над мотором: лежать там тепло и удобно. А потом стали брать и на переднюю. Одного раненого взяли с собой, был он сильно контужен и идти не мог. И вел я машину между камнями и кочками осторожно, чтобы раненых не потревожить. А когда вышли на дорогу, — перевел на третью скорость, а потом и на четвертую, и понеслась она во всю мочь, как живая.

— Ну, думаю, прощайте пока, белофинны. Только мы к вам еще вернемся и посчитаемся за этот день.

И возвращался я к ним еще много раз. Много раз наши танки ходили в атаку на белофинские доты. И научились мы распознавать повадки врагов, уходить от их пушек. Научились налетать на доты, корпусом закрывать амбразуры и выбивать врагов из укрытий.

А машину, которую увел я у белофиннов, отремонтировали и снова пустили в бой. И хотя ходил я на других танках, но не раз еще встречался с этой машиной и узнавал ее по маленькой заплатке, которую наши ремонтники поставили на ее броне так чисто и аккуратно, как будто привесили ей боевую медаль.

Нам предстояло обстреливать маннергеймовские укрепления и подавлять огневые точки противника.

Батарея завяла огневую позицию примерно в десяти километрах севернее станции Пэрк-ярви.

Связь батареи с внешним миром держалась на телефонном проводе. Не было живой связи и с расположенной в 2–2,5 километра передовой линией наших войск. В случае непосредственного нападения противника надо было рассчитывать только на свои силы.

Лютая зима. Глухая лесная поляна, редкий ельник кругом. Для маскировки позиции от наблюдения из леса мы натыкали елочек вокруг орудий. Неплохо были укрыты орудия и от воздушного наблюдения. Над ними были поставлены на столбах жердевые навесы, которые припорошил сверху снег, а мы еще по снегу разбросали ветки.

Слева и справа от орудий были устроены блиндажи с амбразурами для двух легких пулеметов. Позади фронта батареи, против каждого орудия, мы выкопали щели в рост человека, это на случай внезапной атаки танков противника.

Расчеты находились тут же, в землянках. От землянок к орудиям вырыли ходы сообщения.

Так была оборудована позиция батареи.

Между нашими землянками и землянками взвода управления, на снегу, в ящиках находился запас снарядов. С каждым днем штабели ящиков раздавались вширь: нам все добавляли снарядов, и к моменту нападения белофиннов на батарею этот запас достиг 1500 выстрелов.

Нападение на батарею произошло так.

23 декабря на рассвете командир батареи получил по телефону сообщение из штаба артиллерийской группы:

— Будьте готовы. Через наше расположение просочился отряд белофинских лыжников. Человек тридцать…

В этот момент телефон перестал работать. Связь была прервана, — как после оказалось, линию перерезали белофинны.

Командир батареи вызвал расчеты к орудиям.

Я был наводчиком третьего орудия. Командир приказал мне проверить, все ли у меня наготове (снаряды, заряды), исправны ли механизмы. Проверив все, я опустил ствол орудия к горизонту, чтобы встретить врага прямой наводкой.

Командир усилил караулы вокруг батареи подчасками за счет бойцов из взвода управления. Бойцов орудийных расчетов он предупредил, чтобы они были готовы идти в контратаку.

Приготовились. Ждем. Мороз за 30 градусов, снег, метет поземка. Выбрали белофинны погодку!

Ждать гостей пришлось недолго. Сразу же после полудня раздался винтовочный выстрел: правофланговый дозор дал сигнал о замеченных им белофиннах.

Старший лейтенант Маргулис тотчас вывел на батарею человек пятнадцать красноармейцев, рассчитывая одним ударом ликвидировать диверсантов. Мы полагали, что их всего три десятка.

Но белофиннов оказалось не 30, а, как выяснилось уже в самом бою, свыше 300, к тому же отлично вооруженных автоматами и пулеметами.

Противник сразу начал окружать батарею.

Мы все отстреливались из винтовок. Непрерывно били оба наши легких пулемета, но огонь врага был неизмеримо сильнее. И если бы не самообладание командира и отвага бойцов, — не знаю, чем бы кончилась эта схватка.

Финны с криками пошли на батарею. Мы встретили их дружным огнем пулеметов, винтовок и револьверов. Финны отступили.

— Батарея, огонь! — скомандовал старший лейтенант.

Все наши четыре орудия ударили с короткой дистанции.

Земля дрогнула, и на опушке леса взлетели, кувыркаясь в воздухе, огромные деревья. Огненный шквал смел группу подбиравшихся к нам белофиннов.

Финны на мгновение притихли. Но вслед за этим снова еще яростнее пошли на нас в атаку, только уже не в лоб, а со стороны, где их не могли достать наши орудия.

Кричу:

— Товарищ старший лейтенант, финны слева!

А командир старший лейтенант Маргулис лежит раненый.

— Лаптев, дайте мне винтовку! — слышу его голос.

Я раздобываю винтовку, но подползти к командиру не могу— сплошной ливень пуль.

Заряжаю винтовку и перебрасываю ее командиру. Он снова начинает стрелять. Метким огнем укладывает одного белофинна за другим.

Глянул я, — а белофинны пробрались уже к нашему складу снарядов. Они швыряют бутылки с горючим. Уже вспыхнули и горят несколько ящиков.

Что делать? Вот-вот взлетим на воздух. Ведь на складе 1500 снарядов…

Кричу не своим голосом:

— Товарищ старший лейтенант, горят снаряды!

А он спокойно в ответ:

— Прямой наводкой, огонь! Снаряды без нас потушат.

И действительно, младший лейтенант Сидоров с несколькими бойцами разбросал горящие ящики по снегу и потушил начинавшийся пожар.

— Есть бить прямой наводкой!

И тут-то мне пришлось поработать.

Один я остался у своего орудия. Часть людей выведена из строя, остальные обороняют батарею справа, слева, сзади, действуя винтовками.

А у меня орудие. И тоже надо бить из него одному, как из винтовки. Огромная 122-миллиметровая пушка превратилась в мое личное оружие…

Финны на поляне перед орудием. Финны у опушки. Стреляют, собираются группами, перебегают с места на место. Вражеские пулеметы и автоматы, сея пули, не дают мне возможности голову поднять.

Я свернулся клубочком между железными станинами орудия, раздвинутыми на снегу в форме ласточкиного хвоста.

К панораме подойти — и думать нечего. Да и лишне. Стреляю прямой наводкой. Поднимаю над головой руку, открываю затвор. Поднимаю снаряд и закладываю. Таким же порядком посылаю заряд. Затем, действуя одновременно поворотным и подъемным механизмами, ловлю белофиннов «на мушку», а попросту сказать, прикидываю на глаз, куда, в какую группу выгоднее ударить.

Финны — ни минуты на месте. Все время перебегают. Я это учитываю. Навожу не в бегущих, а перед ними.

Навел. Раз! — дергаю за шнур, конец которого тут же, у меня на коленях.

Выстрел.

Осторожно бросаю взгляд вперед, проверяю исполнение.

Разнесло белофиннов в прах…

Опять тянусь рукой вверх, открываю замок. Вываливается на меня стреляная гильза.

Опять заряжаю орудие. Опять, улучив момент, стреляю по скоплению противника.

Кончаются снаряды, а раскупоривать новый ящик долго, канительно. Схвачу целый ящик, подниму — да ребром о станину орудия. Хрясь! — снаряды вылетают из ящика.

Я закладывал снаряд в орудие, даже и не глядя — свернут колпачок или не свернут. Где уж тут колпачки сворачивать, — станешь разбираться, так самого свернут.

Финны то тут, то там. Работаю, а сам только и оглядываюсь по сторонам. То и дело приходилось пускать в ход винтовку или револьвер. Тут у меня на станине, как на полочке, — и ружейные патроны и револьверные. Полный арсенал наготове.

Идет бой. Жарко.

Командир дивизиона капитан Хоменко, собрав позади с десяток бойцов, прибежал с возгласом:

— Товарищ Маргулис! Иду на помощь.

Раненый командир тотчас скомандовал:

— В атаку! За Родину! За Сталина!..

И бросился, возглавляя горстку бойцов, вперед.

Но и после этой атаки финнов оставалось еще немало, и они продолжали свои попытки захватить батарею, действуя против нас группами по 15–20 человек.

Гляжу — одна такая группа с криками бросилась прямо к моему орудию.

Я успел выстрелить из орудия, и от наскочивших финнов ничего не осталось, но своим же снарядом я едва не вывел из строя пушку, — так близко разорвался снаряд. Осколки перекорежили щит.

Вдруг слышу сзади шорох. Я обернулся с наганом в руке.

— Кто?

— Не стреляй, Лаптев. Это я, Пулькин, кузнец.

Вижу — верно, Пулькин. Удивился я: как же это он прополз сюда, когда над снегом головы не поднять. Весь снег кругом так и вихрится от белофинских пуль.

Но расспрашивать некогда.

Приполз, оказывается, Пулькин мне помогать.

Я обрадовался:

— Давай, — говорю, — давай, подноси снаряды.

Облегчил мне Пулькин работу, хотя сам он был кузнецом — к орудию, к снарядам никогда не прикасался. Здорово облегчил. А то я уже насквозь промок, словно в бане побывал. Шутка сказать — за восьмерых один работал. Тут и 30 градусов мороза— не в прохладу…

Стали работать с Пулькиным. И у орудия он мне облегчил работу и отбиваться по сторонам помог.

Подал, помню, мне Пулькин снаряд. И сразу у меня над ухом— хлоп! — винтовочный выстрел.

Оглянулся я и вижу — падает в снег белофинский офицер и граната в руке. Это его Пулькин стукнул.

Поработал со мной парень, поработал. Вдруг я оглядываюсь, — где Пулькин?.. А он уже пошел в атаку.

…Бой с белофиннами продолжался несколько часов. Враги были отброшены от батареи. Только ушло их очень немного.

Двадцатое декабря, канун дня рождения товарища Сталина, мы провели у самолетов. Вылета опять не было. Лишь к вечеру погода стала улучшаться, и мы впервые за двадцать дней увидели розоватую полоску заката. Каждый радовался улучшению погоды, каждому хотелось отметить день шестидесятилетия великого Сталина боевым вылетом. Метеоролог Мельниченко высказывал сомнения, говорил о «соединении двух облачных фронтов» в районе Луги, о возможных осадках, а между тем стояла тихая морозная ночь, небо было усеяно звездами.

Стенная газета и боевой листок вышли, как всегда, любовно оформленные. В них было множество заметок летчиков, радистов, штурманов, техников и авиамехаников с самыми сердечными пожеланиями дорогому товарищу Сталину в день его шестидесятилетия. В каждой строчке чувствовалась безграничная преданность наших людей Родине, делу Ленина-Сталина. В этот день машины были готовы к вылету еще до рассвета. Стоял 25-градусный мороз. Чистое небо радовало всех. Но с рассветом стали появляться разорванные облака на весьма подозрительной высоте — метров сто пятьдесят-двести. И к восходу солнца все небо закрылось облачками, сильно ухудшилась горизонтальная видимость.

Настроение, как говорил мой штурман Шведовский, опустилось ниже нуля. Неужели не будет вылета? Эта мысль томила всех нас.

Но вот снова появились разрывы облачков, видимость увеличилась. На аэродроме началось оживление. Через 15 минут командир полка сообщил летному составу боевой приказ: «Вылетаем в 10.30 в составе 9 экипажей. Цель: головной склад противника, что южнее Выборга 18 километров, в 2 километрах восточнее железнодорожной станции. Маршрут на карту наносить, курсы, расстояние и время даст штурман при подходе к заливу, записи уничтожить. В случае посадки на вражеской территории в плен не сдаваться. В тылу противника сделать все, что можно, для облегчения действий нашей пехоты».

Штурман эскадрильи коротко рассказал о признаках цели, дал курс, расстояния, а также указания на случай отрыва кого-либо от строя.

Нашей эскадрилье разрешили вылететь первой. Когда после взлета легли на курс, погода не радовала. Облачность была до 200 метров, видимость стала ухудшаться. Пролетев минут тридцать, неожиданно вышли из-под облаков, и над нами открылось голубое небо. Лучи декабрьского солнца весело играли на серебристых машинах. Но впереди лежала черная гряда облаков, видно было, что она несет с собой снегопад.

Командир эскадрильи принял решение идти над облаками. Полет над ними продолжался не больше часа. Показался край облачности, а за ним и вражеская земля.

Трудно описать нашу радость, но забыть ее нельзя. Вот под нами северный берег Финского залива. Высота 5 тысяч метров. Хорошо виден Выборг. По земле стелется дым пожарищ. Больше с такой высоты ничего нельзя разглядеть.

— Скоро цель, — сказал мне штурман Шведовский по телефону.

Все девять самолетов идут в плотном строю, как это не раз бывало, когда мы летали на парад.

Вот у ведущего открылись люки. Нервы напряглись; кажется, будто секунды идут гораздо медленнее, чем обычно. Но вот от ведущего самолета оторвалась первая бомба. Все самолеты сбросили свой грозный груз. Сразу стало легче, веселее.

Все девять самолетов плавно развернулись. В это время Шведовский подскочил к соединяющему нас окошку и с такой заразительной улыбкой показал мне два больших пальца, что я тоже заулыбался, глядя на него.

Обратный маршрут был гораздо сложнее. Погода окончательно испортилась. Последние 70 километров шли в снегопаде, высота не больше 100 метров. Чувство радости, что цель уничтожена, покрывало все трудности. Вот и аэродром. Мы дома.

Этот первый боевой вылет, совпавший со днем шестидесятилетия товарища Сталина, мне никогда не забыть.

Я четырнадцать раз летал в глубокий тыл противника, мы с Шведовским были под ураганным огнем зенитной артиллерии, не раз встречались с вражескими истребителями, но первый вылет навсегда останется в памяти.

После занятия селения Бобошино части 123-й дивизии 10 декабря получили приказ двигаться правее Выборгского шоссе, по дороге, соединяющей Бобошино со станцией Кямяря. Эта дорога имела для противника важнейшее значение: по ней финны питали огневыми средствами центральный узел своей обороны. Понятно, почему финны обороняли с таким ожесточением каждый километр дороги, по которой следовала дивизия. Завалы, минные поля, фугасы, «кукушки» на деревьях по сторонам дороги — вот с чем мы столкнулись, как только двинулись из Бобошина.

Утром 12 декабря передовой полк дивизии вышел на северную опушку рощи «Зуб». Дальше, не разведав местности, двигаться было нельзя. Впереди лежала широкая, километра на полтора, голая лощина, замыкаемая с севера высотой, помеченной на карте 65,5. За высотой виднелся лес: роща «Фигурная», так мы ее назвали потом. Справа от дороги к лощине подходила вторая роща, обозначенная на карте в форме молотка, роща «Молоток» (под таким названием она вошла в историю боев). Слева от высоты, по направлению к Сумме, тянулось низкое, покрытое мелким и чахлым кустарником, болото, замыкаемое с севера возвышенностями (высота «Язык»), правда, невысокими, но весьма удобными для обстрела местности.

На высоте 65,5, на возвышенности «Язык» и слева от нее, а также в рощах «Молоток» и «Фигурная» враг возвел сильные укрепления. Высота 65,5 имела два железобетонных дота, соединенных между собой подземной бетонированной траншеей-тоннелем, где размещался батальон солдат. В глубине, по направлению к роще «Фигурная», стояло мощное железобетонное укрытие. На возвышенности «Язык» — укрепление, тоже из железа и бетона, с артиллерийскими и пулеметными установками. В роще «Молоток» железобетонный дот поддерживало множество дзотов.

Огневые позиции минометов были устроены повсюду. Артиллерию скрывал сосняк рощи «Фигурная». Все пространство между дотами было изрезано хорошо замаскированными траншеями, по которым финны, оставаясь незамеченными, могли перебрасывать силы на любой участок оборонительной полосы. Траншеи проходили через укрепленные землянки, рассчитанные на размещение до 100 солдат в каждой. Огневые точки всей укрепленной полосы, скрещиваясь, поражали каждый метр лощины и в то же время взаимно обороняли одна другую. А ко всему этому следует добавить целую систему заграждений: надолбы, противотанковые рвы, колючая проволока и минированные участки. Лощину перехватывал широкий пояс надолб, дотов, а за ним лежал глубокий ров, и по ту сторону рва подступ к дотам замыкали пять рядов проволочного заграждения.

Таков был характер укрепленного района, через который лежал наш путь к Кямяря. Выйдя к лощине 12 декабря, мы не знали еще, что именно здесь, вот на этом участке нашего пути, начинаются укрепления линии Маннергейма. Ни дотов, ни дзотов, ни железобетонных артиллерийских сооружений, ни землянок, ни траншей — ничего не было видно. Доты гнездились глубоко в земле, торчали над ними сосенки, пеньки, а то и могучие сосны.

Ничто не указывало на наличие вражеских укреплений на высоте 65,5. Однако перед нами лежала лощина, замыкаемая высотой и двумя рощами («Фигурная» и «Молоток»), и этого было достаточно, чтобы мы не сделали ложного шага.

Батальоны выделили разведчиков. Десятка три крепких мужественных бойцов, надев белые халаты, поползли по снегу. Зарываясь в снег, как кроты, все дальше и дальше углублялись они в лощину. И вот остановились: путь им преградили малозаметные препятствия — сплошная паутина колючей проволоки. Сунешься в нее — так не скоро вырвешься.

Весь следующий день мы уничтожали малозаметные препятствия в лощине. Враг не выдержал: открыл из-за надолб огонь из пулеметов и автоматов. Отлично! Это был уже большой результат: значит, финны защищают лощину, не оставили ее.

С утра 14 декабря 2-я рота 1-го батальона провела разведку боем. Роте были приданы два танка. Задача — обнаружить огневые точки врага в надолбах. Рота рассыпалась по лощине, поползла. Из-за надолб застрекотали пулеметы и автоматы. Рванулись вперед наши танки, но откуда-то из-за высоты по танкам стали бить минометы.

Пояс разрывов мин все шире и шире охватывал местность перед надолбами. Бойцы залегли. Танки отошли, лавируя между разрывами. Минометы врага стали охотиться за танками, и вот тут-то наши бойцы рванулись вперед, к надолбам. Впереди — отделение младшего командира Бурмагина. Враг стреляет, а опытный и сметливый Бурмагин засекает его огневые точки. Потом отделение отползло, прикрываясь огнем станковых пулеметов, а через полчаса танки, снова лавируя среди разрывов мин, уничтожили огневые точки, обнаруженные отделением Бурмагина.

Высота 65,5 в эти дни молчала. Молчали и железобетонные логовища на возвышенности «Язык» и в роще «Молоток», не подавала голоса артиллерия, скрытая в роще «Фигурная». И выходило: перед нами только надолбы, противотанковый ров, проволока, пулеметы в надолбах да минометы за высотой.

На 17 декабря было назначено общее наступление. Наш 1-й батальон наступал на возвышенности несколько левее высоты 65,5.

Утро выдалось мягкое. Покрытое облаками небо низко висело над землей. На елках и березах за высотой — кружевные узоры инея.

Наши артиллеристы прошлись по надолбам беглым огнем. Потом в воздух, взвились ракеты, и первым ринулся к высоте саперный взвод младшего лейтенанта Баранова. Килограммы взрывчатки — и надолбы полетели в воздух. Один пролом, второй, третий. Отважные саперы прорезали и проволочные заграждения. А высота молчит, словно никаких укреплений на ней нет. Молчит роща «Молоток». Враг стреляет лишь с задних позиций, от рощи «Фигурная», да еще из-за высоты ведут огонь минометы.

В воздух взвилась вторая ракета, и в лощину вышли танки, а за танками — пехота. Танки быстро проскочили по лощине, прошли через проломы в надолбах, на мгновение спрятались в противотанковом рву, а через минуту были уже на высоте 65,5, не зная, что под ними в земле железобетонные логовища врага. Вскоре на высоту ворвалась и пехота — бойцы 2-го батальона. Наш 1-й батальон занял возвышенность слева от высоты 65,5. 3-й батальон идет в атаку справа. И вот тут-то враг и привел в действие всю систему огневых точек укрепленного района, все пулеметы, минометы, артиллерию. Пули повизгивают, с грохотом рвутся мины и снаряды. По приказу бойцы откатываются с высоты в ров, оттуда — в надолбы.

Мы — в блиндированном укреплении. Выходы из него закрыты перекрестным огнем врага. Ловушка! Укрепление пристреляно, из него не выйдешь. Приказываю выставить станковые пулеметы у входов на случай атаки. Наблюдаю из узкой щели под крепкими накатами бревен: враг отчаянно бьет, но ни одной огневой точки обнаружить невозможно. Все укрыто, замаскировано. Огонь чертовский! Полк откатывается через лощину, в рощу «Зуб», на свое исходное положение. Мы — примерно полторы роты 1-го батальона— остаемся в блиндаже. Темнеет. Едва делаем попытку вырваться из блиндажа, — убийственный перекрестный огонь из невидимых точек снова заграждает выход.

Только через пять дней мне удалось вывести бойцов из этой ловушки. Полк окапывался, рыл землянки. Предстояла стоянка. Стало ясно: за этой заснеженной лощиной на высоте 65,5, и на возвышенностях слева от нее, и в роще «Молоток», что справа, и в глубине рощи «Фигурная» — укрепленный район врага.