Бои на Карельском перешейке

БОЕВЫЕ ПОДРУГИ

Памятная ноябрьская ночь. По всей стране, по всему миру звучит голос товарища Молотова. В этот момент каждый гражданин нашей социалистической Родины думал: чем он может быть полезен своей родной Красной Армии? Думала об этом и я. Моя подготовка — вторая ступень санитарной обороны. Кроме того, я — женорганизатор 3-го артиллерийского училища. Неужели я не смогу быть полезной там, на фронте?

Подыскала себе заместительницу, получила назначение в дивизию. И вот наступил день, когда я с двумя подругами выехала на автобусе к фронту.

До поздней ночи, жестоко страдая от мороза, искали мы дивизию, но так и не нашли. Заночевали в госпитале. Не успели заснуть, слышим знакомый голос за дверью:

— Антонова не здесь ночует?

Я выбежала. Оказывается, женорганизатор округа тов. Логинова привезла в четырех машинах подарки для бойцов. Решили ехать вместе. В госпитале нас уговаривали:

— Оставайтесь работать здесь. Ваша дивизия — на линии огня!

Но мы решили обязательно найти свою дивизию и работать там, ближе к фронту.

И вот мы попали в новую, еще более суровую обстановку. Линия фронта — в нескольких километрах. Устроились в землянке, только что вырытой, совсем не оборудованной. От усталости я заснула мертвым сном, а утром — хочу встать и не могу. Оказалось, стены землянки подсохли от тепла нашей печурки и обсыпались понемногу, так что я очутилась под песком. Где-то рядом рвутся снаряды. Страшно. Тов. Логинова поглядела на нас и спрашивает:

— Ну, что, девушки, может, обратно поедем, в госпитале поработаете?

Мы, конечно, категорически отказались.

Первые шесть дней работали при штабе дивизии. Наладили командирскую столовую: оборудовали землянку, сами готовили обеды, заботились о том, чтобы командиры всегда имели горячую пищу.

Ни от какой работы не отказывались. Когда в красноармейской столовой заболел повар, пошли туда, стряпали. Наконец, началось наступление, и нас перебросили в санитарный батальон в качестве медицинских сестер.

Я попала в сортировочную палатку. Сюда привозили раненых прямо с поля боя, иногда даже без первичной перевязки. Каждого из них надо обогреть, напоить, накормить, выяснить, какая требуется помощь, и в зависимости от ранения отправить в хирургическую палатку или в малую перевязочную.

Условия в палатке — походные. У нас нет ни коек, ни других удобств, — ведь раненые здесь долго не задерживаются. Людей привозят с мороза, все просят пить, стремятся к теплу. А палатка раскинута прямо на ледяной земле. Мы вышли из положения — набросали побольше веток на пол, а сверху постелили брезент. Печки топили все время, очень заботились о том, чтобы всегда имелись дрова. Особенно трудно было с водой — были случаи, когда белофинны отравляли колодцы. Иногда приходилось ездить за водой за несколько километров. Можно растапливать снег, но это очень невыгодно: наложишь полный котел, а растает снег — и воды-то всего четверть бака! Все же мы всегда держали наготове крепкий чай.

В первый же день я поняла, что нужно крепко держать себя в руках, вложить всю душу в то, что делаешь. Условия трудные, работа спешная, в твоих руках — жизнь людей, защитников Родины. Каждому надо быстро и умело помочь, каждого приободрить, утешить, а тут сама расплакаться готова. Помню, когда я впервые вступила на дежурство, привезли очень тяжело раненного. Он попал на мину, был весь опален, трудно разобрать — где раны, где ожоги. Я стала раздевать его, а сама еле на ногах держусь, руки трясутся, слезы застилают глаза… Врач посмотрел на меня и сказал:

— Выйдите из палатки!

Я вышла, бросилась прямо на снег и разрыдалась. Потом опомнилась: что же это я делаю? Взяла себя в руки, умылась снегом, пришла обратно. Больше такой слабости уже не допускала и постепенно выработала в себе выдержку, силу воли, решительность.

Медицинская сестра в боевой обстановке должна быть умелой, спокойной, ласковой, внимательной. Надо не только облегчить страдания, по и всегда найти нужное слово, чтобы успокоить и обласкать человека.

Однажды привезли старшего лейтенанта. Он был в тяжелом состоянии. Только я уложила его, он кричит:

— Сестра, подите сюда!

Я подхожу.

— Ну что, родной?

— Вышку взяли?

Я, не моргнув, ответила:

— Взяли!

— Не обманываешь?

— Честное слово, — говорю, — взяли полчаса назад. И твой заместитель — это прекрасный командир. Он первым взошел на вышку…

У раненого на лице мелькнула такая блаженная улыбка, что я никогда в жизни ее не забуду.

— Я в нем и не сомневался, — сказал он и руку мне пожал с благодарностью.

Потом он потерял сознание. Бредил. И в бреду командовал ротой.

Вспоминается и другой случай. Привезли тяжело раненного бойца. Он в бессознательном состоянии. Слышу — зовет:

— Катюша! Катюша!

Подошла, положила руку на его лоб и говорю:

— Я здесь, милый, я здесь.

— Ты меня любишь, Катюша? — спрашивает.

— Конечно, люблю!

— Поедем домой, Катюша?..

— Поедем… Поспи немного, отдохни и поедем…

Обложила его грелками, села рядом, глажу его волосы, тихо разговариваю, будто его Катюша рядом с ним. Согретый лаской, улыбаясь, он заснул…

Огромным уважением, доверием и любовью отвечали нам раненые на нашу заботу о них. Однажды прибыл раненый с раздробленными ногами. Надо было наложить шины на обе ноги. Раненый кричит от страшной боли. Я прошу его:

— Потерпи, милый, минутку потерпи, а то я не смогу сделать так хорошо, как надо.

Он и говорит мне:

— Постараюсь… только для вас постараюсь… потерплю…

Все губы себе искусал, бедный, потом покрылся, но дал мне сделать все, что было нужно.

Позже я письмо от него получила — поправился человек, кости срослись хорошо. Он никогда не забудет сестру, которая помогла ему в первые трудные часы. Да и каждая из нас получала много писем от раненых бойцов. Они находили для нас искренние слова благодарности, ласки, дружбы!

После сортировочной палатки я работала в хирургической. Надо сказать, что в первые дни мы не знали, как лучше организовать дело. Сперва перевязки делали тут же, в сортировочной. Одна сестра и обрабатывала рану и готовила стерильный материал. Потом мы организовали перевязочную отдельно, а труд между сестрами разделили. Это очень облегчило и ускорило работу.

Вначале плохо было у нас с дисциплиной. Бывало, слышишь такие разговоры врача с сестрой:

— Ниночка, не сделаешь ли ты…

— Некогда мне!

Потом партийная организация провела среди нас большую воспитательную работу. Стало законом: кто бы ты ни был — военнослужащий ли, доброволец, или жена командира, — раз ты на фронте, подчиняйся воинской дисциплине! Без этого в боевой обстановке работать нельзя…

После прорыва линии Маннергейма наша часть быстро шла вперед и продвинулась уже севернее Выборга. Мы двигались вслед за частью. На дорогах — «пробки», наш медико-санитарный батальон не может пробиться со своими машинами, а впереди — раненые ждут нашей помощи. Тогда мы решили организовать передовые бригады и пойти пешком. Ночь, мороз, шагаем по пояс в снегу. На мне походная сумка, индивидуальный запас, противогаз, в руке чайник с супом, чтобы на месте сразу накормить раненых. Хирургический ящик, большой и тяжелый, сперва несли за ручки два санитара. Потом где-то раздобыли финские санки и повезли на них. Все были нагружены до предела.

Пришли в первый пункт, сразу принялись за работу. Раненые встретили нас с восторгом. Мы их осмотрели, сделали перевязки, накормили, оставили около них дежурных и в ту же ночь, не отдыхая, пошли дальше.

Снова нас встречают счастливые возгласы:

— Сестра пришла!

В одном пункте мы застали раненых в холодном, нетопленом помещении. Дров нет. Нашли два толстых бревна, но нет пилы. Кое-как раскололи бревна топором. Протопили печь, оказали помощь раненым, накормили их и дальше пошли.

Так продолжалось трое суток.

Все работали горячо, себя не жалея. Как-то зашли мы далеко, нас ждут раненые, а спирт на исходе. В нашей работе без спирта ничего не сделаешь, даже руки не помыть — разве снегом грязь отмоешь? Прямо не знали, как быть. До обоза далеко. И вдруг видим — тащится к нам по снегу наш заведующий аптекой, а на спине у него в корзине двухпудовая бутыль спирту. Сообразил он, что спирту не хватит, — и нес на себе бутыль пять километров. Тогда все думали об одном — как бы скорее и лучше оказать помощь бойцам Красной Армии.

Вернувшись с фронта 31 марта, я пошла в госпиталь Военно-медицинской академии навестить товарищей. Иду по госпиталю, а со всех сторон голоса:

— Сестра! Сестрица из санбата! Зайдите к нам… ко мне!

Я и не помню многих, не узнаю, а они меня встречают, как лучшего друга, как сестру родную. Как я была счастлива, видя их выздоравливающими, веселыми. И даже незнакомые казались мне родными, близкими…

В детстве я очень увлекалась книгами про войну. С упоением читала о героических походах Красной Армии, о легендарных наших народных героях — Чапаеве, Фрунзе, Лазо. Я мечтала: когда вырасту, обязательно буду участвовать в боях.

Годы шли. После школы я пошла учиться в медицинский техникум.

В августе 1939 года я вышла замуж за старшего политрука Александра Решетникова. Знали мы друг друга еще с детства, вместе учились в Уржуме, а потом он уехал продолжать образование в Ленинград. Шесть лет мы вели оживленную переписку. Когда я закончила техникум, мы поженились, и я переехала в Ленинград.

30 ноября радио известило о том, что войска Ленинградского военного округа, выполняя волю народа, перешли границу Финляндии. Взволнованная, я побежала к женоргу тов. Гавриловой, а от нее — в штаб округа. Просила послать меня на передовые позиции. Мне дали направление, я выехала на фронт поездом, потом пересела на автобус. В штабе мне выдали обмундирование и зачислили лекарским помощником. Неожиданно встречаю знакомого командира. Обрадованная, расспрашиваю о фронтовых делах. Он подробно мне рассказывает и сообщает, что Саша тоже здесь, в гаубичном полку. Я пошла проситься в эту часть. Начальник, увидев меня, спрашивает:

— Кто вы, мальчик или девочка?

Я — маленькая, круглолицая, стриженая, в мужском костюме— выглядела, наверно, очень смешно. Не растерявшись, отвечаю:

— Не мальчик и не девочка, а взрослая женщина; закончила медицинский техникум.

— А вы знаете, что эта часть расположена на передовых позициях?

— Знаю…

Ехала всю ночь. К 7 часам утра прибыла в часть. Темно. Кругом густой, высокий лес. Настороженная тишина. Люди разговаривают друг с другом вполголоса. Приглядываюсь, расспрашиваю. Где-то близко в лесу трещат пулеметы, изредка грохают орудия.

Я доложила о своем прибытии. Стараюсь держаться по-военному. Где-то поблизости был Саша, но я даже не подумала об этом, очень волновалась: каждую минуту могут появиться раненые. Справлюсь ли я, не растеряюсь ли?

Наступил рассвет. Вскоре загрохотала наша артиллерия. Белофинны стали отвечать. Воздух наполнился сплошным гулом. Вокруг рвались снаряды и мины. Люди укрылись в блиндажах. Я выглянула, нет ли раненых. Вдруг рядом разорвался снаряд, один командир на бегу зашатался и упал в снег. Я выбежала из блиндажа, наклонилась над ним. Его осколком ранило в голову. Осматриваю — кости не задеты, осколок только скользнул по черепу, рана неопасная. Раскрываю индивидуальный пакет, быстро перевязываю своего первого раненого. А сердце колотится, руки дрожат от волнения.

Командир спрашивает:

— Какое ранение, сестричка?.. Опасное?

Отвечаю:

— Нет, скоро поправитесь.

Помогла ему дойти до блиндажа, вызвала санитарную помощь, отправила раненого в тыл…

Вскоре встретила мужа. Смотрит на меня и не узнает. Я не выдержала и рассмеялась. Он бросился ко мне, затормошил.

— Ленка, ты ли это?

Узнав, что я приехала в часть работать, сказал:

— Вот это дело!..

Потом заболел наш военфельдшер, его отправили на самолете в госпиталь. Я осталась одна с санитарными инструкторами. Каждый вечер проводила в землянках групповые и индивидуальные беседы с бойцами. Рассказывала им, как надо поступать при различных ранениях, как уберечь раненого от заражения крови, проверяла, знают ли они, как обращаться с индивидуальным пакетом, оказать себе и товарищу первую помощь на поле боя.

В часы затишья Саша обучал меня верховой езде.

11 февраля начался штурм укрепленного района. Во время боя я была на командном пункте. То и дело вызывали к раненым. Однажды по телефону передали, что ранен старший политрук Решетников и что его отправили на медицинский пункт. Хотелось плакать, хотелось немедленно побежать туда, узнать, что же с моим Сашей. По работы было много, с поста уходить нельзя. Крепилась.

После боя направилась искать Сашу. У него оказалось тяжелое ранение — прострелено легкое. Увидев меня, он произнес одно лишь слово: «Лена!», дальше говорить не смог. Он тяжело дышал, 1130 рта шла кровь.

Я сопровождала его и других раненых на санитарной машине. Пятнадцать километров держала мужа на руках — ему вредна была тряска. Он держался стойко, не стонал. Когда его отправляли на самолете в Ленинград, я спросила:

— Саша, может быть, поехать с тобой?

Он посмотрел на меня и покачал головой:

— Я скоро поправлюсь и вернусь…

Проводила его и в тот же день возвратилась в часть.

Бои продолжались. Под сокрушительными ударами частей Красной Армии пала линия Маннергейма. Работа у нас все время была горячая. Изредка приходили успокаивающие письма от Саши. Иногда писала за него сестра, один раз он написал сам. Муж успокаивал меня, сообщал, что поправляется.

Но вот однажды вечером ко мне в землянку пришел командир и принес телеграмму. Читаю: «Состояние ухудшилось. Приезжайте».

Я смотрю на командира и вижу у него в руке еще один телеграфный бланк… У меня сжалось сердце.

Не глядя на меня, командир подает вторую телеграмму. Саша умер!..

А тут поступило сообщение: враг капитулировал, подписан мир. В 12 часов смолкла стрельба. Кругом радость. Люди поздравляют друг друга, обнимаются. А на меня взглянут и затихнут.

В тот же день я выехала в Ленинград. Приехала как раз к похоронам. Простилась навсегда со своим любимым другом и с горестным чувством снова вернулась в свою часть. Товарищи по работе понимали мое состояние — их чуткость трогала до глубины сердца.

После отвода войск меня перевели в Ленинградское краснознаменное артиллерийско-техническое училище. Правительство высоко оценило мою работу на фронте, наградив меня орденом Красного Знамени.

У меня растет маленькая дочурка Саша. Это моя радость и утешение. Я воспитываю ее и учусь без отрыва от работы — повышаю свою квалификацию. Если потребуется, снова встану в ряды защитников родной страны.

В первые же дни войны я заявила начальнику политотдела тов. Лисовскому, что хочу ехать на фронт. У меня двое детей. Он спросил, с кем я их оставлю.

— Найду с кем, — ответила я.

8 декабря получила приказ собрать группу жен начальствующего состава для поездки на фронт. Приказ выполнила. Ждем отправки. 13 декабря, наконец, вызвали в политотдел.

— Через два часа явитесь в штаб округа. Сегодня отправляетесь на фронт, пробудете там две недели…

Попрощалась с мужем, забежала домой обнять свою мать и маленького сынишку; старший в школе, повидать уже не удастся.

Ночью прибыли к месту назначения — в полевой подвижной госпиталь. Меня направили в эвакуационное отделение и тут же приказали вступить на дежурство. Явилась к начальнику отделения военврачу 3 ранга Гурбановой. Утомленное бессонными ночами, нервное лицо.

— Надолго?

— На две недели.

— А, значит, только в гости!..

Я смутилась. Стыдно стало, а ведь еще дома мне казалось, что две недели — большой срок.

Приступила к работе. Ночь. Тишина. И вдруг — гул взрывов. Тушим свет. В темноте ощупью занавешиваем окна. Где-то над нами вражеский самолет, удирая от огня зенитной артиллерии, вслепую сбрасывает бомбы. Мне жутко. Но скоро все стихает. На столе тускло светит фонарь. Вот и боевое крещение.

Я работаю по отправке раненых в тыл. Когда свободна, помогаю ухаживать за больными, читаю им газеты, беседую. Эвакуация раненых — сложное дело, я с ним еще как следует не освоилась. Стараюсь все замечать, все запоминать: как транспортируются больные с различными видами ранений, через какой срок после ранения можно эвакуировать больного, как проверяется санитарная картотека. Обязательно просматриваю первичный и последний диагноз, проверяю, все ли прививки сделаны. Особенно важна противостолбнячная прививка. При малейшем сомнении в правильности эвакуации раненого показываю его врачу.

Большое значение при эвакуации имеет одевание раненых. Им должно быть тепло, удобно, ничто не должно причинять им боли, давить на больное место. При погрузке в автомашины надо строго дифференцировать раненых по характеру ранений. В машины с рельсовыми приспособлениями нужно размещать тяжело раненных и таких, которым может повредить тряска, а в машины с качающимися креплениями — легко раненных.

Начальник эвакуационного отделения тов. Гурбанова заболела. Я заменяю ее. Эвакуацию в этот день я должна провести самостоятельно. Тщательно проверяю все мелочи, обдумываю план, подготовляю документы назначенных к отправке раненых.

В 2 часа 30 минут ночи получаю приказ: приступить к эвакуации. Ночную тишину прорезывают гудки автомобилей. Торопливо объявляю приказ по отделению и приступаю к руководству эвакуацией. Стараюсь все видеть, за всем уследить, ничего не забыть. В разгар работы вижу постороннее лицо в отделении. Говорю:

— Товарищ, оставьте отделение, посторонним здесь быть нельзя.

Приветливая, дружеская улыбка, шутливое извинение… Оказывается, это был начальник госпиталя. Он наблюдал за моей работой.

— Работаете четко. Экзамен выдержан, — заявил он.

Мне неудобно, что я в горячке работы не узнала его…

Шли дни, полные напряженной работы. По нескольку суток мы не выходили из госпиталя. Прошел месяц, а о возвращении домой и мысли нет. Решила остаться на фронте до конца войны…

Части действующей армии готовятся к решающему штурму. Все фронтовые тылы стягиваются тесным кольцом к передовым линиям. Наш передвижной госпиталь свернулся в 24 часа, и мы следуем по местам недавних боев к новому пункту.

На пути все сожжено, в лесу — мины. Враг, уничтожая все при отступлении, рассчитывал дезорганизовать снабжение и эвакуацию. Несмотря на тяжелые условия передвижения, мы взяли с собой все — и кровати с сетками, и хорошие матрацы, и белье, и медикаменты, и простыни, и одеяла с пододеяльниками. При переходе на полевые условия была обдумана каждая деталь сложной организации обслуживания раненых. В палатках было тепло, уютно. Все они были тщательно замаскированы.

Части Красной Армии победоносно продвигаются вперед. Вместе с ними движемся и мы. В новом пункте занимаем здание санатория, которое финны не успели разрушить.

Идет прорыв линии Маннергейма. Работаем много. Дни и ночи сливаются в одно. Непрерывно функционирует наша полевая кухня. Жена командира Е. Васильева, ведающая питанием, не спит уже много ночей. Руки ее огрубели и почернели от воды, огня и ожогов, но она продолжает аккуратно готовить диэтическое питание.

Эвакуационная работа усложнилась. Нам дали авиатранспорт.

Здесь нужна особая четкость в подвозе раненых к аэродрому, умение укладывать их в самолет. На сильном ветру, в мороз, надо расстелить на легкой самолетной коечке большое меховое одеяло, быстро уложить туда раненого, не побеспокоив и не простудив его, и хорошо закутать, чтобы ему было тепло и удобно в пути.

Белофинны, удирающие от нашей боевой авиации, проявляют величайшую подлость: нападают на санитарные самолеты и обстреливают их из пулеметов.

Многое было пережито в те боевые дни. Но ярче всего останутся в памяти люди. Никогда не забудешь раненых бойцов, командиров, политработников. Сколько терпения, мужества, почти нечеловеческой выдержки проявили они.

Умирает от гангрены боец-комсомолец Климов. Ему осталось жить несколько часов, но он в полном сознании. Диктует письмо: «Ухожу из жизни с сознанием, что честно выполнил свой долг. Мне бы хотелось трижды отдать жизнь за вас, дорогой товарищ Сталин. Так дороги вы сердцу…» Это письмо я отправила по самому короткому адресу в мире: «Товарищу Сталину».

Политрук Гольденберг. Он полон желания вернуться в свою часть и идти в бой. Усиленно скрывает боль, уверяет врача, что чувствует себя прекрасно.

— Выпишите в часть, мне уже хорошо.

Рентген показал, что у него смята грудная клетка и сломано ребро.

Орденоносец Г. Брагин — командир разведки. Будучи раненым, остался на боевом посту. Только второе ранение привело его в госпиталь. И здесь он заражал всех своей необычайной бодростью. При нем даже тяжело раненным как будто становилось легче.

Было ясно, что с такими людьми Красная Армия не может не победить!

Раненые прибыли днем. Когда я приехала на свое первое дежурство прямо с работы и привезла тяжелые связки книг, почти все отдыхали, наслаждаясь непривычной тишиной и теплом.

В палатах не было слышно голосов — «ходячие» и те лежали. Появление книг взбудоражило всех. Даже слабые поднимали головы, а те, кто мог двигаться, окружили стол…

И тут я получила первый урок.

— Нет ли четвертого тома Ленина?

— Дайте «Вопросы ленинизма»!

— Руководство по пулемету!

— «Краткий курс»…

— «Наполеона» Тарле…

Библиотекари старались подбирать книги для раненых самые легкие и веселые, самые занимательные.

— Чтобы раненые не утомлялись, — поясняли они.

Оказалось, что раненые хотели продолжать работу над собой: закончить изучение той или иной темы, дочитать начатую главу.

— Тут вот рядом поправляется товарищ командир, так он мне обещает помочь с пулеметом, — объяснял боец, у которого нога была в свежем гипсе. — Мне бы про «Максима» почитать.

Выдержка этих людей поражала меня.

— Что ж это вы, товарищ Иванов, не позвонили, когда одеяло упало на пол?

Он улыбается. Ему приятна забота, приятно, когда у него, как у ребенка, подоткнуто одеяло, когда его круглую, гладко остриженную голову повернешь поудобнее. Но он говорит:

— Пустяки… Чего беспокоить вас? Вот вы сами зашли — и хорошо. Есть ведь послабее меня.

Он не знал, что его нога внушала серьезные опасения, что ему грозила ампутация.

А потом, через месяц, с каким торжеством этот же боец принял от меня костыль и, оберегая уцелевшую ногу, пошел к парикмахеру, чтобы побриться за столом, а не в постели.

Косачева привезли днем, когда, освободившись от перевязок в отделении, я дежурила в приемном покое.

С носилок его было трудно поднять: осколки взорвавшейся мины перебили ногу, ранили другую, засели в плече, в боку, в спине. Весь забинтованный, с обострившимся, темным, обросшим лицом он был похож на старика.

— Спать… доктор, я спать буду! — настойчиво повторял он.

Мыли его на тех же носилках, на полу, передвигая таз с горячей водой, обмывая незабинтованные части измученного тела. Тут же, на корточках работал парикмахер.

Косачеву сделали операцию. Он долго спал после наркоза. Мы неотступно следили за его пульсом и дыханием.

Это происходило в день Красной Армии. Госпиталь был завален подарками из учреждений и предприятий: мандарины, яблоки, печенье, конфеты, одеколон, записные книжки, бумага, конверты, папиросы лежали на каждом столике.

Вечером Косачев пил мандариновый сок. Он все время думал о чем-то и, наконец, сказал мне:

— Это я все забуду… Боль пройдет, поправлюсь… А вот не знаю, что с товарищем стало. Мы шли в атаку и рядом со мной упал товарищ. Вместе с ним в лагерях были, потом в Белоруссии, потом здесь, на перешейке… Убит он или ранен — вот что меня беспокоит…

Он больше беспокоился о товарище, чем о самом себе. Но о нем в это время, оказывается, тоже заботились.

Пришло письмо из типографии, где работал Косачев. Друзья писали, что уже все решено и обдумано: будет более легкая работа, будет оказана помощь семье, заработок, как и прежде, — хороший. А пока — посылают гостинцы.

Большую поддержку, большую помощь в лечении оказывали такие письма. Они поднимали настроение раненых, вселяли бодрость, укрепляли силы.

Кучеров был мрачен. Он пристально рассматривал карточки жены и маленького сынишки и диктовал такие письма, от которых невольно слезы навертывались на глаза. Я понимала, как такое настроение мешает его выздоровлению, но ничего не могла сделать.

И вот пришло письмо от жены Кучерова.

— Ты не горюй, Петя, если без ног останешься, — писала эта по-настоящему умная и хорошая женщина. — Ты не на гулянке пропал, не сам себя загубил, боролся за народное дело. А что тебе горе выпало, так мы с тобой вместе его сгорюем. Просись домой, а я приеду встречать в город. Сын твой ждет не дождется, кличет не докличется своего батю, и я тебя жду…

В этот день Кучерову была назначена операция. Ампутировали не ноги, а только помороженные пальцы.

Операция прошла быстро и хорошо. И вдруг, когда мы с сестрой еще заканчивали перевязку, раздалось пение — веселая деревенская частушка. Это Кучеров: наркоз проходит, сознание уже вернулось к нему, а боль еще не возобновилась, и он поет бодрый, слегка опьяненный наркозом. И сам, когда мы везем его в палату, посмеивается:

— Ишь, развеселился, Петр Афанасьевич! Хоть плясать!..

К некоторым бойцам приезжали жены. Они приезжали, не зная никого в Ленинграде, зная лишь адрес госпиталя да номер палаты.

Надо было устроить им ночлег, встретить и подбодрить.

Я работала в госпитале по утрам. Поэтому мне и пришлось встречать и направлять приезжающих. Я сообщала членам своей бригады, что направляю приезжую, и говорила, в каком состоянии больной, чтобы жену подготовили к посещению, к тяжелой иногда встрече.

Так нам удалось добиться, что жены приходили без слез, без страха и не расстраивали, а, наоборот, ободряли наших бойцов.

Большинство членов нашей бригады не имело медицинской подготовки, многие были на службе, некоторых связывали дети. Но все свое свободное время мы решили отдать госпиталю, чтобы помочь раненым героям, чем сможем. Мы назывались «бригадой Союза писателей», но у нас были не только женщины-писательницы, но и домохозяйки, и жены писателей, и служащие литературных организаций. Быстро сдружились, нашли свое место в палатах, в перевязочной, в приемном покое.

В мирное время мы все считали себя перегруженными работой. А когда началась война, у каждой нашлось время, каждая смогла нести дежурства и забывала про усталость.

Однажды, когда бойцы спали после обеда, мы сидели в коридоре, читали свежие газеты. Пожилая домохозяйка Мазаева задремала на стуле — она дежурила вторую смену, так как у ее сменщицы заболел ребенок и та не могла придти.

— Товарищ Мазаева, тут про вашего однофамильца, — окликнула я ее.

Она встрепенулась, схватила газету, и мы вместе прочитала про подвиг ее сына-летчика, который спас товарища, сделавшего вынужденную посадку в тылу у белофиннов.

У другой был убит брат. Третья вот уже два месяца не имела известий от мужа-полярника. У четвертой тяжело болел ребенок, и она прямо из госпиталя бегала в больницу узнавать о нем. Но все это не мешало нашей работе, которая заняла в жизни каждой из нас самое важное место.

Когда закрывался госпиталь и в опустевших палатах уже не было ни одного бойца, комиссар произнес речь. Говорил очень просто. Он сказал, что у нас была тесная сплоченность. И это было так. Наша сплоченность, сплоченность советского парода, страшна врагам нашей Родины. Это великая, непобедимая сила!

Когда мы добрались до границы, было уже совсем темно. В машине нас было 13 человек. Молча всматривались в темноту. Огни автомобильных фар освещали по краям дороги трупы лошадей, сваленные телеграфные столбы, обгорелые трубы разрушенных домов. За нами, впереди нас, рядом с нами двигались войска, грохотали танки и орудия, шумели моторы грузовых машин, везущих на фронт людей, боеприпасы, продукты, медикаменты.

Машина остановилась, свернув в сторону от дороги. Нас провели по каким-то тропинкам, неразличимым в темноте, к уцелевшему финскому домику, где расположились женщины, приехавшие раньше нас.

В комнате с наглухо занавешенными окнами горела свеча, едва освещавшая скудную обстановку. Мы устроились на ночлег — кто на полу, кто на стульях, но спать не могли и еще до рассвета были готовы приступить к работе.

Меня назначили сестрой-хозяйкой в 3-е отделение полевого госпиталя. Отделение помещалось в бывшей финской школе. Здесь, в четырех больших комнатах с низкими потолками и маленькими окнами мы разместили 250 раненых. Я должна была заботиться о питании и белье.

В больших шкафах мы хранили разнообразные продукты и вещи: какао, сгущенное молоко, сахар, масло, консервированные ягоды, ящики с мандаринами и лимонами, шоколад, конверты, бумагу, мыло, одеколон. Раненые прибывали круглые сутки. Надо было всегда иметь наготове бутерброды с сыром и повидлом, горячий крепкий чай, чтобы немедленно по прибытии санитарной машины, не ожидая обеда или ужина, накормить бойцов. Когда прибывали раненые, мы их мыли, стригли, одевали в чистое белье. Жена командира Аня Иванова кормила их и укладывала в постели.

В моем распоряжении было много белья, которое надо было точно учитывать и держать в полном порядке, чтобы нужная вещь была всегда под рукой. Ежедневно собирались целые груды грязного белья, мы сдавали его на склад в обмен на чистое.

Всех бойцов сестры обтирали раствором Сальвента, лицо и руки мыли водой. Мы все тщательно следили за чистотой, благодаря чему у нас не было ни одного случая инфекционных заболеваний.

Бойцы были довольны нашим госпиталем, говорили, что мы их кормим, как на курорте, но все же рвались обратно в строй. Награжденный впоследствии орденом Красного Знамени разведчик-лейтенант Брагин только и просил врачей, чтобы его поскорей вылечили, и все говорил:

— Хочу туда, где товарищи, хочу бить врага до последней капли крови.

Он вскоре вернулся в строй, и я получала от него письма, в которых он сообщал, что надеется еще немало сделать для Родины, и благодарил за то, что мы его быстро поставили на ноги.

Фронт продвигался вперед, и через два месяца наш госпиталь был переведен в другое место.

Госпиталь расположился в 11 километрах от фронта, в одиноком пустом домике. С одной стороны было открытое поле, с другой — густой лес.

Сразу же мы принялись расчищать снег и ставить палатки. Вскоре вокруг нашего домика вырос целый лагерь. В палатках мы затопили чугунные печки, на них закипели чайники. И хлеб, и консервы, и повидло — все надо было отогревать на чугунках, все было сковано сорокаградусным морозом.

Меня назначили поваром по диэтическому питанию. Я умею хорошо готовить, но дома я это делала на двух человек, а здесь с первого же дня мне надо было накормить 35 бойцов. Надо было не только получать на складе продукты и приготовлять пищу, но и заготовлять дрова и воду. Помогала мне в этой работе моя неразлучная боевая подруга Аня Иванова.

Спустя некоторое время нас перевели в Кирка Халила. Здесь была большая кухня с паровыми котлами, но грязи было так много, что мы — диэтические повара — два дня, засучив рукава, мыли стены, полы и котлы. Окна были разбиты, и ветер гулял над плитой.

Когда Аня Иванова заболела, я осталась одна. А госпиталь в это время развертывался на новом месте. Пришлось готовить на 75 человек, потом на 100, на 200 и, наконец, на 350 человек. Если бы мне сказали до войны, что я сумею готовить завтрак, обед и ужин на 350 человек, и не один раз, а каждый день, я бы ни за что не поверила. Однако я это делала.

Я получала ежедневно 800 штук яиц. Яйца были мерзлые. Чтобы они не лопались, их надо было сначала опустить в холодную воду, и только потом, когда они оттают, сложить в наволочку и опустить в кипяток. Куры, основной продукт диэтического стола, были тоже насквозь промерзшие, и с ними было нелегко работать. Макароны, крупы, вермишель надо было тщательно перебирать.

Подготовляли продукты ночью, а готовить я начинала в 5 часов утра. Полтора месяца я не выходила из кухни, почти не снимала сапог; днем готовила пищу, ночью подготовляла продукты и кипятила воду для питья и операционной, ежедневно мыла пол и котлы. Спала я в большом ящике со стружками от яиц.

Я добивалась, чтобы питание раненых было вкусным и разнообразным. Например, на завтрак бойцы получали какао, пару яиц и бутерброд с маслом, сыром или повидлом; на обед — куриный бульон, отварную курицу с рисом и компот или кисель; на ужин — кашу на сгущенном молоке или омлет.

Тяжело раненным мы готовили отдельные блюда. Так, одному бойцу, потерявшему ногу и болевшему воспалением легких, я по его заказу готовила вареники со сметаной, молочную манную кашу, картофельное пюре. Пюре я делала из сухого картофеля: мочила картофель, варила, пропускала через мясорубку и добавляла яйцо и масло. Получалось и питательно и вкусно, и раненый, к удивлению врачей, стал быстро поправляться. Я не помню фамилии этого бойца, но его я никогда не забуду, да и он меня, наверно, будет долго помнить.

И вот настал незабываемый день, когда мы получили известие об окончании войны. С утра ревели моторы самолетов, гремели орудийные залпы, и казалось, что ни земля, ни небо не выдержат такого гула и грохота. А в 12 часов все стихло. В этот день я варила обед и, впервые за три с половиной месяца, пела; пела песню о боевой казачке:

Как только радио сообщило о начале военных действии, мы с мужем обсудили, с кем оставить детей: наше место, считали мы, на фронте. Но комиссар Военно-медицинской академии, к которому я пошла утром, сказал, что моя работа будет нужней здесь, в клиниках.

— Организуйте здесь других женщин и на работу в клинике и на фронт, — сказала мне женорганизатор тов. Логинова в штабе округа. И тут же дала задание: утром прислать пять женщин для отправки на фронт.

На другой день я пошла по общежитиям, поговорила с женами командиров и слушателей. Девять боевых подруг сразу же выехали в Териоки. Через несколько дней собрались в путь еще пять патриоток.

3 декабря мне позвонили из политотдела академии:

— Сегодня же пришлите 70 женщин на работу в клиники.

Вместе с тт. Бегоулевой и Самойлович пошли по квартирам, а через три часа мы уже имели список на 120 патриоток, желающих ухаживать за ранеными.

В этот день моя комната стала своеобразным штабом. Приходили и уходили женщины, сколачивались бригады, выбирались бригадиры.

К 18 часам, точно в назначенное время, мы явились к начальнику госпиталя, который прикрепил нас к клиникам. Бригадиры получили пропуска и направились на свое первое дежурство.

В нашей бригаде было сначала всего шесть человек. Но мы видели, что работы много, что некоторых больных нельзя оставить ни на одну минуту, и решили не уходить из клиники до тех пор, пока бригада не увеличится настолько, чтобы обеспечить непрерывное круглосуточное дежурство. Недостатка в желающих не было, и наша бригада клиники военно-полевой хирургии скоро выросла до 113 человек.

Чтобы правильно использовать силы, я составила график. В него прежде всего включили тех женщин, которые могли уделять госпиталю только определенные часы, один-два раза в шестидневку. Остальные дни и часы распределили между домохозяйками, которые могли дежурить в любое время дня и ночи.

Большинство из нас окончило кружки ГСО I ступени, а некоторые и II ступени. Но 32 женщины не имели никакой подготовки, и для них мы организовали занятия, которые проводили врачи Веселовский и Баренбаум.

Наша работа была очень разнообразна. Иногда, по указанию врача или дежурной сестры, мы давали лекарства, измеряли температуру, делали перевязки. Затем взялись следить за чистотой больных, мыли их, подстригали ногти и т. п. Кроме того, помогая санитарам, мы убирали палаты. У тяжело раненных были установлены индивидуальные дежурства.

Когда ухаживаешь за раненым, делаешь все, чтобы как можно больше помочь ему, поддержать его силы. Тут и самая черная, иногда физически тяжелая работа, тут и моральная поддержка, и душевный разговор о семье, о будущей жизни и работе, и письма домой, и чтение газет… Всего нельзя предусмотреть инструкцией. Главное — заботиться о людях, любить их, угадывать их желания, стараться, как старается мать для сына, доставить им хоть маленькую радость.

Помню, мы достали для столовой тюлевые занавески, вышили салфетки. Одну такую салфеточку подарили раненому красноармейцу-финну. У него не было родных, он был угрюм, и все думал, что он здесь чужой. Но мы особенно ласково ухаживали за ним, и он повеселел, стал разговорчивей и бодрей.

Один легко раненый туркмен все говорил о том, как ему хочется учиться. Я стала понемногу заниматься с ним, и он ушел из госпиталя, узнав здесь простые дроби.

Мы заботились не только об уходе, но и о культурном обслуживании бойцов. На каждый месяц разрабатывался план культурной работы. Тов. Колесникова, которой поручили организовать все это, очень многое сделала. Ежедневно устраивались читки газет и журналов. Иногда дежурные рассказывали раненым народные сказки.

С декабря по май мы провели 48 лекций и докладов и 86 концертов. Лекции часто сопровождались показом диапозитивов.

Для лежачих больных устраивали художественное чтение в палатах силами артистов Выборгского дома культуры. Иногда здесь выступали участники рабочей самодеятельности с песнями, музыкой.

Один боец, у которого болели глаза, просил ежедневно читать ему газету от «корки до корки», да не одну газету, а две или три. Я читаю, а он приговаривает.

— Читай, сестра, читай… Мне легче, когда ты читаешь…

После читки пил чай с конфетами и засыпал крепко и спокойно.

Бывали тяжело раненные, спасти которых почти не надеялись. Но вот и Пономарев с тяжелым черепным ранением, вот и Кустов, от которых мы несколько дней ни на минуту не отходили, стали поправляться. Приходишь в палату утром сменять дежурного, а они наперебой рассказывают: меньше боль, двигаются пальцы, легче поворачиваться…

В эти минуты мы чувствовали себя счастливыми.

Не только бойцы и командиры, лежавшие в нашей клинике, но и командование округа и командование Военно-медицинской академии высоко ценили нашу работу.

Во всех клиниках работало 300 жен военнослужащих и около 600 других женщин. Мы получили 5 ценных подарков и 9 почетных грамот от округа, 150 грамот от академии, 500 грамот от командования госпиталя; около 300 женщин получили благодарность в приказе.

А Герой Советского Союза Кашуба захотел с нами сфотографироваться и написал на карточке: «Благодарю вас сердечно, тов. Иванова, за Ваши заботы, которые я не забуду никогда».

В дни войны с белофиннами все будничное, личное, само собой отходило на второй план. Захватывала одна мысль: хоть чем-нибудь помочь действующей армии.

У меня полуторамесячный ребенок. Я вначале думала: ну, какую пользу я могу сейчас принести? Но потом решила работать по отправке подарков нашим доблестным бойцам. Эта работа так сильно увлекла меня, что я отрывалась от нее только для кормления ребенка.

Вначале комиссия работала в одной комнате, но уже через несколько дней и в нескольких комнатах стало тесно, — так велик был приток подарков.

Со мной работали жены военнослужащих и домохозяйки. Руководила нами жена военнослужащего депутат Дзержинского райсовета Э. Галкина, проявлявшая исключительную энергию. Хочется также отметить 86-летнюю старушку Боброву, которая деятельно помогала нам, работая по упаковке подарков.

Подарками мы были буквально завалены. Их приносили ленинградцы, присылали по почте со всех концов Советского Союза. Особенно много их поступило к новому году и к годовщине Красной Армии.

В эти памятные дни мы наблюдали ряд волнующих сцен, свидетельствующих об огромной любви советского народа — от мала до велика — к своей армии.

Как-то маленькая девочка принесли свою копилку и попросила вскрыть ее при ней и взять деньги для подарков бойцам Красной Армии. Когда копилку вскрыли, там оказалось более 100 рублей.

Часто нас посещала старушка, приносившая каждый раз по нескольку пар сшитых ею теплых рукавиц.

68-летняя женщина купила на свои сбережения и принесла для отправки бойцам 30 банок варенья. Как она была огорчена, когда обнаружила, что одна банка разбилась!

Одна девочка прислала с Кавказа банку варенья, ветку мимозы и витамин «С» с просьбой «передать эту посылку раненому бойцу и пожелать ему скорейшего выздоровления».

К нам приносили много вязаных вещей: носков, перчаток, шарфов, любовно изготовленных женщинами. Колхозницы Украины присылали печенье своего изготовления.

А сколько заботы, любви, ласки содержали письма, вложенные в посылки! Мать, у которой сын погиб на фронте, писала: «Погиб мой сын, но остались тысячи. Им я шлю свой привет и желаю успеха в их борьбе».

Много писем присылали дети, причем большинство детских писем было адресовано летчикам или танкистам.

С первых же дней был налажен точный и строгий учет подарков. Мы были тесно связаны с частями. Отправляя посылки, старались учитывать запросы бойцов. Все прибывавшие подарки вскрывали, сортировали и затем составляли индивидуальные и коллективные пакеты.

Ассортимент посылок зависел от того, куда они направлялись, — в действующую армию или к раненым. На фронт мы направляли преимущественно папиросы, конфеты, печенье, ценные подарки; в госпитали — фрукты, вино, шоколад, музыкальные инструменты.

По госпиталям обычно развозили подарки лично, а иногда ездили с машинами и на фронт. Самим приходилось также распаковывать, упаковывать и переносить ящики, так как рабочей силы не было. Каждая из нас делала от 100 до 150 посылок в день.

Подарки не задерживались, а отправлялись по назначению или в тот же день, или в крайнем случае на следующий.

Гражданка Смирнова С. из Нового Петергофа отправила, например, посылку в адрес полевой почтовой станции 123-й стрелковой дивизии с надписью: «Бойцу». Начальник почтовой станции усомнился в адресе и запросил Смирнову, не забыла ли она указать фамилию бойца, которому адресована посылка. В ответ она послала письмо следующего содержания: «Пожалуйста, передайте мою посылку любому бойцу. Желаю всего хорошего. Передайте бойцам от нас, домохозяек, привет. А мы, если понадобится, оставим своих ребятишек в яслях и очагах и будем также защищать нашу великую советскую Родину. Жму руку. Смирнова».

Эта посылка была вручена в день XXII годовщины Красной Армии бойцу-герою, водрузившему знамя на захваченном доте.

Мы получали большое количество ответных писем от бойцов, командования частей и парторганизаций. Непередаваемую радость доставляли эти письма.

Вот, например, что писал нам с фронта боец Скляров: «Вряд ли, делая свое большое, благородное дело, вы подозреваете о том, сколько счастливых, волнующих минут вызывает в сердце каждого бойца ваша товарищеская забота… Вашу записку — самую ценную часть подарка — я сохраню как, свидетельство народной любви к Красной Армии».

Раненый боец Садковый писал из госпиталя: «Полученные подарки являются не столько материальной, сколько моральной поддержкой. В них выражены любовь, близкие, дружеские отношения к нашей Красной Армии. Это такая сила, перед которой ничто не устоит».

По окончании войны мы продолжали свою работу вплоть до 25 июня, так как приток посылок не ослабевал. В это время мы переключились на обслуживание раненых бойцов.

В дни боевых испытаний советский народ и его Красная Армия показали на деле свое единство, свою горячую любовь и беззаветную преданность Родине и великой партии Ленина-Сталина.

Приятно и радостно сознавать, что и я в эти дни не стояла безучастно в стороне, а делала хоть и скромное, но полезное для Родины дело.

ЗА ОБРАЗЦОВОЕ ВЫПОЛНЕНИЕ БОЕВЫХ ЗАДАНИЙ КОМАНДОВАНИЯ НА ФРОНТЕ БОРЬБЫ С ФИНСКОЙ БЕЛОГВАРДЕЙЩИНОЙ И ПРОЯВЛЕННЫЕ ПРИ ЭТОМ ДОБЛЕСТЬ И МУЖЕСТВО УКАЗАМИ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СОЮЗА ССР НАГРАЖДЕНЫ СЛЕДУЮЩИЕ ВОИНСКИЕ ЧАСТИ: