Борьба политических группировок в Аттике в VI веке до н. э.

I. Экономическое развитие Аттики

Выше мы пытались определить в общих чертах территорию трех областей Аттики VI в. до н. э. и наметить существо и особенности партий этого времени. Понятно, что сказанного по этому вопросу недостаточно, что значение политических группировок будет рисоваться не вполне отчетливо, если мы не попытаемся установить главные социальные противоречия эпохи, придающие ей специфический отпечаток, если не постараемся выяснить хотя бы некоторые основные моменты в характере экономического развития Аттики, отчасти обусловливавшие, отчасти усиливавшие эти противоречия.

Для понимания общих условий труда населения Аттики имеет значение та картина, которую набрасывает Солон в своем первом стихотворении[350]. Он проводит мысль (о ней будет сказано подробнее ниже — см. стр. 159 ch.) о стремлении людей к корысти, об их деятельности, направленной к получению прибыли, и о том, что в этих стремлениях и этой деятельности нет ни предела, ни таких результатов, которые можно было бы предвидеть. Часть произведения, предшествующая характеристике различных занятий, посвящена развитию мысли о неизбежности возмездия тем, кто творит обиды в своих усилиях приобрести богатство (1, стк. 7–32). Но это положение приводит автора к выводу, отличающемуся глубоким пессимизмом: все люди, как добрые, так и плохие, тешатся пустыми надеждами, пока не случится с ними что-либо дурное (1, стк. 33–36). Непосредственным введением к перечислению занятий служат строки о неимущем, которого угнетают «труды бедности» и которому все же кажется, что он сможет приобрести большие деньги (1, стк. 41–42). И эти мечты бедняка рассматриваются автором под тем же углом зрения, что и надежды тяжелого больного на выздоровление или представление труса о себе как о храбреце (1, стк. 37–40). Через заключительную часть стихотворения (1, стк. 63–76) проходит мысль о бессилии людей предвидеть плоды своей деятельности, об их беспредельной жажде наживы и о губительном возмездии, посылаемом им Зевсом. Таким образом, содержание произведения до некоторой степени противоречиво: с одной стороны, перед нами идея возмездия за несправедливости, за обиды, с другой — мысль о великой жестокой пагубе (ατη), которая может постигнуть каждого, как доброго, так и злого. Образ Аты, как и многие другие представления и эпитеты у Солона, тот же, что и в эпосе, где Ата — великая дочь Зевса, губительная, всех вводящая в заблуждение[351]. Интересующая нас характеристика занятий людей является иллюстрацией не первой, но второй мысли.

Каждый усердно трудится по-разному, каждый, даже бедняк, мечтает о богатстве, но человек не может знать, достигнет ли он поставленной цели, и боги иной раз посылают удачу вовсе не заслуживающему ее. Пути, на которых стараются достичь этой удачи, Солон указывает такие: морские путешествия, земледелие, мастерство обработки драгоценных металлов, ремесло поэта, профессия предсказателя и деятельность врача. Понятно, что поэт называет лишь немногие из существовавших профессий — те, на примере которых он может проиллюстрировать свою мысль[352]. Все же некоторые детали этого перечисления представляют интерес. Солон говорит об опасных странствованиях по морю, волнуемому бурными ветрами; вероятно, он имеет в виду и торговлю, когда моряк — в то же время и купец (έμπορος), но, может быть, не только этот случай, а и другие, например, перевозку клади и пр. В описании морского дела выступает момент риска и неверности прибыли, которой жаждет моряк, подвергая свою жизнь опасности. В профессии земледельца подчеркивается другое: тяжесть его труда, несмотря на обычные и для Солона эпитеты земли (πιων, πυροφόρος и др.). Как слуга (λατρεύει) должен земледелец весь год, работая кривым плугом, очищать землю[353].

Поэтически обрисованы другие специальности — «дары Афины и многоискусного Гефеста»[354], т. е. тонкое уменье работы с золотом и серебром, создающее «чудесные произведения», мастерство поэта, знающего «размер прелестного искусства», и предсказателя, способного издалека увидеть грозящее человеку зло. Но и его искусство обманчиво: никакое гадание по полету птиц, никакие жертвы не могут спасти человека от злой судьбы (1, стк. 55–56). Также и труд врача не всегда увенчивается успехом, и здесь нет ничего верного: из малого недомогания развивается великая болезнь, которую не могут исцелить никакие лекарства, и, наоборот, иногда тяжелобольной выздоравливает от простого прикосновения руки. Таким образом, все занятия, часто связанные с риском для жизни, с тяжелым физическим трудом или требующие специальных знаний и навыков, не представляют какой-то прочной опоры в жизни. И эта мысль делается понятной, если мы вспомним состояние Греции в то время. Солон писал тогда, когда традиционные, казалось бы, прочно налаженные отношения стали быстро разлагаться, когда представителям привычных профессий пришлось столкнуться с новыми условиями, когда исконные формы натурального хозяйства стали до некоторой степени изменяться в результате распространения денежного обращения и развития обмена, когда и традиционные основы мировоззрения, давно сложившиеся взгляды на человека и окружающий его мир начали подвергаться все более острой критике.

Общефилософские идеи Солона, как и других поэтов VII–VI вв. до н. э., в значительной мере формировались под впечатлением общественно-экономической и политической действительности этого времени. Зрелище стихийной игры сил, непонятных человеку; но имевших решающее значение для его благополучия и даже жизни, впечатление от быстрого накопления неслыханных богатств, делавших баловня богов вершителем судеб государства, и от внезапного сокрушительного падения людей, пользовавшихся властью и богатством и, казалось бы, обладавших всеми условиями для счастья, не могло не оказать воздействия на умонастроение современников. Последние легко могли прийти к мысли о том, что несчастье и возмездие постигают не только виновных, но и невинных, что не человеческие усилия, но Мойра определяет жизненный путь и успех человека, что она может послать удачу дурному и привести к гибели стремящегося к улучшению своей участи[355]. Общее сознание неустойчивости положения, возможности и близости крупных перемен в политической и социально-экономической области находили свое выражение не только в изображении тревожного состояния полиса, в поэтическом раздумье об его судьбах, но и в размышлениях о плодах настойчивого и разумного труда людей, об их усилиях взобраться на вершину материального благополучия и о частой неудаче этих попыток.

Социально-политическая борьба в Аттике VI в. теснейшим образом связана с переменами в сфере экономики. Это не значит, что мы можем преувеличивать масштабы этих перемен и представлять их себе по образцу экономических переворотов нового времени.

В этом отношении заслуживает внимания и в настоящее время характеристика «социальных и политических изменений, промышленности и денежного хозяйства, демоса и гражданства», которую дал Э. Мейер[356]. Знакомясь с пей, читатель замечает своеобразное сочетание верных наблюдений и выводов и привнесенных в глубокую древность понятий и противоречий, присущих обществу нового времени. Мы не будем еще раз говорить о том, о чем писали у нас неоднократно, — о модернизации экономики ранней Греции в целом (развитая индустрия, фабричный способ производства, определение местных рыночных цен конъюнктурой на мировом рынке и пр.). Для последующего изложения важно указать на некоторые более частные явления и способ их объяснения автором.

Задолженность едва ли была лишь или даже главным образом результатом развития товарного производства и денежного хозяйства[357]. Суровое долговое право существовало в Аттике и раньше, как оно существовало у народов, относительно которых не может быть и речи о «фабричном» производстве и развитом денежном хозяйстве[358]. Кредитор продавал должника на чужбину, как думает Э. Мейер, потому, что имел в распоряжении в большом количестве рабочую силу. Но источники не содержат данных о большом притоке рабов в Аттику в VI в. и их широком использовании в хозяйстве, а наличие местных рабочих из крестьян, задолжавших землевладельцу, трудно примирить с утверждением относительно развития денежного хозяйства и индустрии; оно указывает скорее на неразвитость экономики, чем на ее прогресс.

Торговля могла быть средством обогащения, но опять-таки и это обстоятельство говорит о недостаточном развитии товарного производства, так как только при большой разнице в ценах товаров на разных рынках, иногда даже не очень удаленных друг от друга, возможно было получать крупную прибыль. Э. Мейер толкует также чересчур широко слова Солона (Sol., 23, 20–21) в том смысле, что масса народа требовала раздела земли и ликвидации крупных имений[359]. В общем же цельная и яркая характеристика Э. Мейера мало содействует пониманию специфики экономического развития Греции в рассматриваемый период.

VI век или даже середина этого столетия являются, по мнению некоторых исследователей, гранью в экономической истории античного мира. Хайхельхайм, например, полагает, что после 560 г. перед нами раскрывается новая картина[360]. Большая утонченность (Verfeinerung), дифференциация и индивидуализация, заметные уже раньше в некоторых странах с особо благоприятными условиями, получают сильное распространение как фактор постепенной, хотя и непредвиденной, но решающей интенсификации хозяйственной структуры. И если автор на первое место выдвигает роль отдельных деятелей — приблизительно одновременное появление таких личностей, как Писистрат, Крез, Амасис, Аркесилай, Клисфен, Поликрат, Кир, Дарий, Эзра и Неемия, — все же из дальнейшего изложения можно понять, что VI век был, по его мнению, временем возникновения новых экономических форм эллинского полисного стиля, который в V в. получил уже только окончательное развитие.

Понятно, что принимать такую дату, как около 560 г., для всего огромного и бесконечно разнообразного грековарварского мира едва ли возможно. Думается, что для отдельных стран этого мира начало нового этапа экономического развития было различно. Вспомним, например, реорганизацию Персидского государства при Дарии в конце VI в. или судьбы Междуречья в конце VII — начале VI в. Реформы Дария знаменуют существенные изменения в экономической структуре великой Персидской державы. С другой стороны, частноправовые документы позднеассирийской, нововавилонской и персидской эпох позволяют констатировать непрерывное существование весьма сходных социально-экономических явлений на протяжении двух столетий. Также и для Египта указанную грань приходится искать раньше, уже в VII в., в связи с концом ассирийского господства и установлением власти Саисской династии.

Даже для Греции в целом 560 г. едва ли может считаться началом новой хозяйственной эпохи (ср. положение Коринфа, Эгины, Спарты и др.). Да и относительно Афин эта дата подтверждается главным образом применительно к развитию торговли, ремесла и денежного обращения. Таким образом, в определении Хайхельхаймом грани рассматриваемого им периода можно усмотреть чересчур поспешное обобщение наблюдений над некоторыми явлениями хозяйственной жизни Греции по отношению ко всему античному миру этого времени.

Слишком общей представляется и его характеристика сущности происходивших изменений как утончения, дифференциации, индивидуализации и интенсификации экономики. Мы не хотим отрицать наличие этих признаков, но их всегда, пожалуй, можно обнаружить, если дело идет о сравнении последующей, более высокой ступени развития с предшествовавшей ей в том случае, когда развитие шло по восходящей линии.

Таким образом, 60-е годы VI в. как грань в общей схеме экономической истории античности остается спорной. Что касается Аттики, то для нее первые десятилетия VI в. и период тирании Писистрата действительно оказались временем крупных изменений в хозяйственной жизни. Это было связано как с реформами Солона, так и с внешнеполитическими событиями и развитием афинской государственной организации. Как известно, гораздо легче проследить рост аттической торговли и отчасти ремесла, чем выяснить положение сельского населения. Исходным пунктом для дальнейшего изучения должен служить вопрос о степени дифференциации Аттики в экономическом отношении в VI в.

Хотя мы указывали, что обычная схема этой дифференциации в связи с делением всей страны на три области (Педиэю, Паралию и Диакрию) не соответствует действительности (см. выше, гл. 1), что каждая из этих областей не представляла чего-то цельного или однородного в экономическом отношении, это не значит, что мы должны отрицать для VI в. до н. э. всякие различия в этом отношении: природные условия отдельных местностей не могли не отразиться на занятиях населения, и, следовательно, известная дифференциация в способе добывания средств существования не могла не сказаться.

Три области VI в., которые традиция связывает с борьбой трех партий, соответствуют до некоторой степени трем естественным областям Аттики. Партии — действительно могли получить свои названия от местностей, в которых обрабатывали землю те, кто поддерживал ту или иную группировку (по крайней мере Педиэя и Паралия).

Ошибка исследователей нового времени, шедших, впрочем, в этом отношении за Аристотелем и Плутархом, заключалась в том, что население каждой из этих областей представляли если не вполне однородным, то во всяком случае уже в значительной степени специфичным по своим занятиям и характеру (крупные землевладельцы, торговцы и ремесленники, батраки или мелкие землевладельцы крестьянского типа), предполагали, что экономическое развитие было уже настолько высоко, что можно говорить об экономической дифференциации этих областей. Чтобы выяснить этот вопрос, следует рассмотреть экономические особенности каждой из этих областей.

Несомненно, что и в VI в. центральная часть Аттики (Педиэя) с городом Афинами играла в экономическом отношении первенствующую роль.

В VI в. Афины, конечно, еще не достигли таких размеров и не были таким крупным центром ремесла и торговли, как в V–IV вв. В них сохранялось многое от старины. В пределах города еще нередко производились захоронения, что было вскоре запрещено[361]. Только при Писистрате были приняты меры по улучшению снабжения населения водой (источник Έννεακροΰνος)[362]. Но все же и в VI в. это был город, в котором работали многочисленные ремесленники различных профессий. Керамическое производство, в значительной мере сосредоточенное в городе и его окрестностях, получает в VI в. поразительное развитие. Помимо гончаров, в городских домах жили художники, мастера и ремесленники других специальностей (металлурги, скульпторы и др.).

Названия некоторых демов указывают на преобладающее занятие их населения. Таковы, например, названия «ремесленных» демов Месогеи четвертой филы: Эвпириды, Кропия, Пелеки, Эталиды[363]. Первые три находились на возвышенности около Хасия, к северу от Триасийской долины; местоположение дема Эталиды не установлено.

Афины рано привлекли к себе часть населения хоры, но все же большая часть горожан, по-видимому, сохраняла связь с сельскими местностями, как показывают известия, относящиеся уже к V в. (Thuc., II, 16, 1). Выше мы говорили о том, что в ранние времена знатные роды (или их части) переселялись в город. Афины в VI в. — единственный в Аттике политический центр, в котором решались основные вопросы государственной жизни, который служил ареной политической борьбы. Гавань Фалерон занимает место Прасии, ремесленные изделия — находят более короткий и удобный путь для вывоза за пределы Аттики.

В то же время и πεδίον, и Триасийская долина были наиболее плодородными местностями Аттики, одной из самых неплодородных областей Греции. В VI в., наряду с зерновыми культурами, развивается садоводство и виноградарство как здесь, так и в сравнительно хорошо орошенных и плодородных местностях, расположенных на окраине Педиэи (Ахарны, Флия, Кефисия, Атмонон). Об этом говорят как позднейшие свидетельства, так и характер культов. Флия, например, была одним из старинных центров хтонических культов[364]: культ Великих богинь и Диониса существовал здесь раньше, чем в Элевсине, а матерью эпонима дема, Флия, была Земля.

В противоположность сведениям относительно ремесел в городе и его ближайших окрестностях, нам ничего не известно о том, что ремесло получило какое-то особенное развитие в древней Паралии. Одна из ее частей — современная Месогия — представляет собой небольшую долину в 7–8 км в поперечнике, окруженную холмами. Почва этой долины состоит из слоя красно-коричневой глины (terra rossa), покоящегося на более твердой породе. Лишь глубинные ключи составляют источники орошения Месогии. Реки отсутствуют, за исключением реки Эрасин, которая большей частью пересыхает в нижнем течении[365]. В долине ее, на выходе к морю, находится Браурои, родина Писистрата и Кимонидов. Холмы, окружающие долину Месогии более разнообразны по условиям плодородия: в разных местах они представляют собой то пастбища, то полевые участки, то даже сады и виноградники. Месогия— область небольших поселений, из которых более значительными в древности были (кроме Браурона) Пэания, Паллена, Эрхия, Сфетт. Население занималось здесь главным образом мелким скотоводством и посевом ячменя, единственного хлебного растения, для произрастания которого почвенные условия Месотии были благоприятны[366].

Другая часть Паралии — гористый юг. Здесь, в Лаврионе, скапливалось местное и пришлое население, занятое работой в рудниках. Сюда, на юг, переселили афиняне в VI — начале V в. на новое местожительство саламинцев и эгинян. В приморской полосе в VII–VI вв. важную роль в торговле играла гавань Прасии, утратившая эту роль после завоевания Саламина. Некоторые из демов Паралии по размерам были довольно значительны (Торик, Ламптры, Анафлист, Анагирунт, Кефала), с иными из них соединялись старинные исторические легенды (Анагирунт[367]), но ни об одном из них мы не имеем сведений о том, что он являлся центром ремесла и торговли в VI в. до н. э. Вероятно, как это бывало во всех приморских поселениях, население этих демов занималось морским делом, извлечением «добычи моря» в ее различных видах, но предполагать в них наличие особенно развитого слоя торгового и ремесленного населения, тем более с осознанными классовыми интересами, нет никаких оснований.

Гористая северо-восточная часть Аттики также состояла из нескольких частей. На южных склонах Пентеликона (демы Икария, Плотея, Гаргетт) и в мульде Афидны были благоприятные условия для садоводства и виноградарства. Но Парнес, не только у Декелеи, но и далее к западу, за пределами Диакрии (крепость Филы и пр.), представлял собой суровую скалистую местность со скудной растительностью, мало связанную с Центральной и Южной Аттикой. В горах Пентеликона население отчасти занималось добычен из местного местного мрамора, отчасти пастушеством. В зависимости от сезона пастухи переходили со своими стадами мелкого скота в местности, расположенные ниже, — на восточное побережье. В Диакрии еще больше, чем в других частях Аттики, чувствовался недостаток хлеба[368].

За горами вдоль берега была расположена долина Марафона и далее к югу узкая полоса по побережью до Браурона. Условия хозяйства в этой полосе были иные, чем в горах. Занятия местного населения едва ли очень отличались от занятий обитателей западного или юго-восточного побережья, а связь с центральной областью была довольно тесной. Мы имеем любопытный пример устойчивости этих занятий в течение веков: как в древности, так и в новое время Галы Арафенские (дем филы Эгеиды) был сборным пунктом рыбаков из этого дема и окрестностей и снабжал Афины рыбой[369].

В общем можно согласиться, что в Диакрии жило, вероятно, не очень многочисленное и весьма бедное население, но нет никаких указаний на то, что оно состояло преимущественно из фотов (да и в каких имениях они могли бы здесь работать?) или из мелких крестьян, охваченных особым революционным порывом и требовавших радикальных реформ. Все это является скорее домыслом позднейших авторов, логическим выводом из признания Писистрата «наиболее демократическим» среди вождей-аристократов VI в. (Άθ. π. 13,4).

Несмотря на известные различия в положении и занятиях населения отдельных частей Аттики, о чем говорилось выше в связи с критикой воззрений Э. Мейера и Хайхельхайма, общие факторы экономического развития Греции в VI в. не могли не обнаружить своего действия по отношению и к Аттике в целом, а следовательно, и по отношению к каждой из ее частей. Для понимания социально-политической борьбы имеют главное значение два момента этого развития: рост торговли и ремесла и изменения в области сельского хозяйства.

Не приходится отрицать быстрое развитие в VI в. вывоза аттических керамических изделий. Распространение этих изделий в Греции, Малой Азии, Египте, Италии, Сицилии, Северном Причерноморье[370] свидетельствует о подъеме в этой области производства. О том же говорят и многие памятники, созданные мастерами и художниками. Изображения на вазах знакомят нас не только с пышными выездами воинов-аристократов, со сценами битв или мифологическими сюжетами, но и с повседневной жизнью и условиями труда гончаров и художников[371]. Мастерские были скромных размеров. Мастер работал, как показывают первые изображения, сюжетом которых является производство керамических изделий, с помощью мальчика, вращавшего круг, и одного-двух помощников. Разделение труда еще не было особенно велико. Иногда тот же мастер изготовлял сосуд и расписывал его.

Начав с подражания коринфской керамике, аттические мастера быстро достигают совершенства в изготовлении чернофигурных ваз, и в течение VI в. афинская керамика вытесняет на востоке и на западе коринфские изделия[372]. В конце V в. появляются первые краснофигурные сосуды, оставшиеся навсегда специальностью только афинян. Один из крупных городских демов, Керамейк, как показали раскопки, был главным центром этого производства уже задолго до времени Солона и Писистрата, Культы дема Керамейк были связаны с этим главным занятием его населения[373]. Постройки при Писистрате и Гиппии требовали многочисленных рабочих и мастеровспециалистов в разных отраслях строительного дела. Монеты позволяют проследить постепенные усовершенствования в чеканке по металлу.

Плутарх сообщает, что Солон обратил граждан к ремеслам и издал известный закон, согласно которому сын не обязан прокармливать отца, если последний не научил его какому-либо мастерству (τέχνη). Далее следуют рассуждения автора, пользующегося этим поводом, чтобы сопоставить Ликурга с Солоном и отдать предпочтение первому: Ликург установил такой порядок, при котором спартиаты знали одно лишь ремесло — военное. Солон же больше приспособлял законы к обстоятельствам, чем, наоборот, обстоятельства к законам, и в данном случае его мотивами быди соображения о неплодородии почвы и скоплении людей в Аттике, искавших здесь безопасности. Но если эти объяснения представляют домыслы позднейшего времени, то самый закон мог действительно появиться в VI в. (Plut., Sol., 22).

Вместе с развитием ремесла в это время быстро расширяется и внешняя торговля Аттики. В Египет (Навкратис) аттические керамические изделия попадают уже около 600 г. до н. э. Но даже такой исследователь, как Принц, который склонен сильно преувеличивать степень экономического развития архаической Греции, считает нужным оговорить, что перед нами в этом случае не обязательно непосредственный вывоз из Аттики: сосуды могли попадать в Навкратис на судах коринфян или эгинян[374]. Непосредственное участие в торговле с более отдаленными районами Афины принимают во второй половине VI в. Бэйли систематически (по десятилетиям) проследил рост аттического вывоза, и его выводы подтверждают значение рассматриваемого периода в развитии аттической торговли. Это обстоятельство было связано с общим подъемом производительных сил Аттики, реформами Солона, с завоеванием Саламина и занятием Сигея, с оживлением сношений Афин с островной Грецией, с Италией и Сицилией, с усилением государственной организации при Писистрате.

Торговля этого времени носила своеобразный характер. В обогащении большую роль играл внеэкономический фактор (политические связи, «гостеприимство», услуги, подарки, подкуп, пиратские набеги, война и пр.). Крупные сделки, которые приносили сразу большую сумму денег, могли в VI в. заключать преимущественно члены знатных родов. Богатых людей из демоса было, вероятно, немало, но во всяком случае они по составляли какой-то многочисленной и сплоченной группировки с одинаковыми интересами.

Геродот не раз сообщает о случаях необыкновенного и быстрого обогащения, но обычно оно связано не с торговлей. Часто богатство обусловлено наличием золотых или серебряных рудников. Могущество Писистрата основывалось на использовании сначала рудников Лавриона, а позднее — Пангея (см. ниже). Сифнос был богатейшим из островов, так как на нем находились золотые и серебряные рудники, приносившие большой доход (Her., III, 57). Золотой песок Тмола является одной из достопримечательностей богатой Лидии[375]. В обогащении нередко решающую роль играет случай, связанный с войной. Крушение персидского флота у мыса Афона, например, обогатило магнетского землевладельца Аминокла (VII, 190), а начало «великому богатству» эгинян было положено скупкой добычи после битвы при Платеях (IX, 80).

Большое значение имели в этом отношении связи с правителями других государств и услуги, оказанные им[376]. Как причину роста славы дома Алкмеонидов Геродот отмечает, помимо услуги, оказанной Алкмеоном Крезу и побед на состязаниях в Олимпии, также и их родственную связь с тираном Сикиона Клисфеном, дочь которого Агариста стала женой Мегакла, сына Алкмеона (VI, 130). Очень выгодными могли оказаться и связи с храмами, в сокровищницах которых были накоплены значительные ценности.

Вполне признавая факт быстрого развития торговых сношений Аттики в VI в., великое и многообразное воздействие технических новшеств, развивающегося денежного обращения, стремления к наживе и роскоши и т. п., содействовавших крупным переменам в традиционном укладе жизни, мы все же должны присоединиться к тем, кто возражает против объяснения этого развития переходом от натурального к вполне развитому денежному хозяйству, кто настаивает на необходимости учитывать в достаточной мере специфику экономики древней Греции, и в частности значение внеэкономического принуждения, часто оказывавшего в той или иной форме решающее влияние на экономические связи между отдельными странами античного мира. Это не значит, что можно согласиться с Хазебреком, утверждавшим, будто торговля была преимущественно занятием пролетариев, побуждаемых нуждой пускаться в это рискованное предприятие. Принимая это положение, мы отказались бы от объяснения фактов, которые в изобилии дает археология. Несомненно, что торговля в VI в. была делом не только богачей-аристократов или бедняков, вынужденных приняться за этот опасный промысел. Стремление к обогащению (κέρδος) охватило широкие круги населения.

Плутарх писал (Sol., 21), что в те времена (т. е. в эпоху архаической Греции), согласно Гесиоду, «никакой труд не являлся бесчестным, мастерство не вносило различий, торговля же давала славу, сближала с варварским миром, доставляла дружбу царей и делала опытными во многих делах». Такую торговлю, которая «доставляла дружбу царей» и пр., вели, однако, главным образом представители знати.

Нам мало что известно о состоянии сельского хозяйства в Аттике VI в. Законы Солона о внешней торговле (Plut., Sol., 24), о запрещении вывоза всех продуктов сельского хозяйства, кроме оливкового масла, указывают на развитие культуры маслин и на недостаток хлеба. В VI в. устанавливаются прочные связи Афин с областью проливов, обусловленные потребностью в хлебе, которого в Аттике часто не хватало. Городское население этой страны как тогда, так и много позднее, как знать, так и люди из демоса были тесно связаны с землей, несмотря на развитие ремесла и торговли, что видно из приведенных; ранее слов Аристотеля (Αθ. π., 13,5). Население было занято главным образом в сельском хозяйстве; от культа земли и ее творческих сил ведут свое начало многие мифы и обряды Аттики, из обихода сельской жизни, из веселого, комоса в праздник Диониса возникла аттическая комедия, с этим земледельческим праздником, с «прекрасной песней в честь басилея Диониса» связано происхождение трагедии. Однако представить конкретно аттическое крестьянство того времени (да и более позднего) трудно. И это понятно: едва ли можно говорить по отношению к Аттике о крестьянстве как сословии. Ведь это — термин по своему происхождению сословный: крестьянство образует масса сельских жителей, бывших при феодальном режиме крепостными и получивших свободу после падения этого режима. В известной мере этот термин может быть применен и к населению сельских общин в древности (в Индии, Лигурии, Малой Азии и др.). Но в Аттике VI в. не существовало ни феодального строя, ни крепостных, ни сельской общины (если даже она и была когда-то там).

Различия (мы имеем в виду время после Солона) шли по другой линии — не по линии профессии, места в производстве, занимаемого данным лицом, так как в этом отношении грань между городским жителем и сельским провести нелегко: первый нередко владел землей и занимался сельским хозяйством, а земледелец мог быть в то же время ремесленником и т. д. Социальную и политическую позицию человека определяли не столько его профессия, сколько то положение, которое он занимал по отношению к полису, представлявшему некое сложное производственное целое. Главными были различия иного рода: между свободным и рабом, гражданином и негражданином, знатным и незнатным, богатым и бедняком, собственником земли и безземельным. По сравнению с ними специфические различия между земледельцем, торговцем, ремесленником и т. д. не являлись настолько определяющими, чтобы возникли — мы говорим о VI в. — социальные группы с противоречивыми интересами, подобно тому как это было в новое время.

II. Социальные отношения

О Солоне, его личности, законодательной и поэтической деятельности существует обширная и во многом поучительная литература. Мы не претендуем здесь на то, чтобы еще раз пересматривать данные источников по этим вопросам, вновь пытаться характеризовать древнего законодателя и поэта. Но для понимания особенностей социальной и политической борьбы последующего за реформами Солона периода совершенно необходимо использовать тот исключительно ценный исторический материал, который содержится в лирике конца VII — начала V в. до н. э., и прежде всего в стихотворениях самого реформатора. Мы должны попытаться выяснить на основании этого материала главные черты общества, вовлеченного в быстрый поток развития, претерпевающего разительные изменения в своей социально-экономической и политической структуре, в своей культурной жизни.

Но поэзию Солона не приходится рассматривать изолированно, так же как нельзя изучать историю Аттики вне связи с историей других областей Греции. Поэтому в дальнейшем следует сопоставить его высказывания, характеризующие обстановку в Аттике, с размышлениями, увещаниями и призывами других поэтов-лириков, в частности Феогнида.

Трудности датировки отдельных частей сборника элегий, которые были приписаны последнему, очень велики. В наиболее значительных работах, посвященных ему, современные исследователи идут разными путями: одни[377]приходят к скептическому выводу о невозможности определить первоначальное ядро, которое относится ко времени жизни древнего поэта, другие (Якоби, Каррьер)[378] считают возможным выделить это ядро при помощи изучения истории текста в древности и использования ряда других признаков. Однако нельзя сказать, чтобы этот путь привел к желанной цели: наслоений так много, они так перемешались с элементами первоначального произведения, что вполне убедительно восстановить Ur-Theognis, с уверенностью сказать, что принадлежит Феогниду и что — позднейшим авторам, так же трудно, как решить подобную задачу по отношению к басням Эзопа, поэмам Гомера или многим произведениям древнеиндийской литературы. Это обстоятельство, конечно, затрудняет использование того ценного материала, который содержат элегии Феогнида, но оно не должно служить непреодолимой помехой для этого использования. Если даже мы далеко не всегда можем быть уверены, что данный стих действительно принадлежит мегарскому поэту, то все же (сходство в характеристике социальных и политических отношений и особенности моральных воззрений позволяет сопоставить этот не поддающийся точному разделению на разновременные части сборник с произведениями, несомненно дошедшими до пас от VII–VI вв.

От стихотворений других лириков, и прежде всего от Алкея, сохранились по большей части фрагменты, общий смысл которых часто восстанавливается с трудом и не одинаковым образом. Но и это не должно отталкивать от привлечения к сравнительному изучению их поэтических образов, их страстных откликов на кипевшую вокруг них жизнь с ее противоречиями и борьбой. Стараясь уловить сходство в произведениях различных представителей древнегреческой лирической поэзии, мы не должны упускать из виду и различия во времени, внешних условиях и умонастроении ее творцов. Впрочем, для решения задачи, поставленной в настоящей главе, — характеристики общей обстановки, сложившейся в полисе VI в., и конкретизации представления об основных факторах социального развития — сходство имеет более существенное значение, чем различия.

Первое, что замечает читатель при ознакомлении с греческой лирикой VI в., — это та громадная роль, которую играет в греческом обществе богатство: на нем сосредоточены помыслы множества людей, отношение к нему оказывается решающим моментом для определения взглядов и нравственного характера того или иного лица,

«Никогда впоследствии власть денег не выступала в такой первобытно грубой и насильственной форме, как в этот период их юности», — писал Ф. Энгельс, имея в виду интересующую нас эпоху греческой истории[379]. В этих словах Энгельса метко указана черта ранней эпохи истории Аттики. Конечно, в позднейшие периоды античности происходит дальнейшее развитие товарного производства, наблюдается еще более яркое проявление власти денег, но никогда, пожалуй, эта власть не производила такого сильного впечатления на умы людей, никогда это впечатление не было так связано с общими морально-философскими и религиозными воззрениями, как в VI в. до н. э.

Ф. Энгельс ставил своей задачей выяснить условия возникновения и сущность государства. Поэтому он намечает лишь главные моменты в социально-экономическом развитии афинского общества при переходе его от родового строя к классовому, при возникновении политической организации. Привлекая но возможности широкий круг источников, мы можем представить себе еще более конкретно эту «власть денег», ее отражение в сознании людей той эпохи. В этом отношении лирика является незаменимым, источником, и в то же время она может служить надежным критерием при оценке известий позднейших авторов.

Прежде всего, бросается в глаза обилие терминов, обозначающих богатство, жажду наживы, постоянные упоминания о стремлении людей к обладанию богатством, Όλβος, πολύς ολβος, πλούτος, άφθονος πλούτος, χρηματα, περιώσια χρήματα, κόρος, αφενός, κτέανον, φιλαργυρία, φιλοκτήμων (άνήρ), κέρδος, άβρα (παθειν) — это только в стихотворениях Солона. Остановимся на значении некоторых из них.

Значение ολβος, όλβιος подробно выяснено А. И. Доватуром[380]. В то время как в Дельфах этому выражению придавали значение прочного счастья человека, распространяющегося даже на его потомство, в эпосе (чаще, чем в этом значении), у Геродота и, что особенно существенно, в стихотворениях Солона эти слова имеют более материальный смысл. Их содержание в общем совпадает с тем, которое вкладывает в понятие ολβος автор-лексикограф Гесихий[381].

Αφενός — слово поэтической речи[382]. Περιώσιον у Гомера имеет иной смысл («безмерный», «чудовищный»), чем у лириков или у Фукидида, у которого этот термин играет большую роль[383]. Κόρος означает пресыщение, но в эпосе это — пресыщение сном, любовью, горькими рыданиями[384], у Солона же это — пресыщение богатством, порождающее наглость[385]. Κέρδος в эпосе также не имеет прямой связи с богатством или наживой[386] (за исключением прилагательного κερδαλεόφρων)[387] — и означает «польза», «совет», «хитрый замысел».

Через все творчество Солона проходит мысль о непреодолимом стремлении людей к богатству, невеселые размышления о последствиях, к которым приводит это стремление. Граждане послушны деньгам[388]. Никто ни знает, что принесут они их владельцу (Sol., 1, 65–66). Разница между людьми лишь в степени этого стремления к богатству. И сам автор признается, что он желает, чтобы боги дали ему богатство (όλβον,— 1,3), что он стремится к деньгам, но только таким, которые дают боги, которые не приобретаются несправедливым путем (1,7).

Не положено людям никакого предела в их стремлении приобретать богатства (1,71). Те из нас, кто много уже имеет в жизни, жаждут приобрести вдвое больше (1,72 сл.)[389]. Надежда на великое богатство (πολυν ολβον) побуждает к действию тех, кто еще не имеет ничего (23,14). И хотя никто не может унести с собой свое добро в Аид, все же люди пылко стремятся к большому богатству. Это богатство состоит в обладании серебром и золотом, приносящей богатый урожай пшеницы землей, конями и мулами, в возможности угождать «чреву, бокам и ногам» (14,3 сл.). Бессмертные боги ниспослали людям стремление к корысти (1,74). Поэт пишет о богатстве, которое послушно несправедливым делам (1,12; ср. 3, 11). Жажда богатства и злонравие неразрывно соединены в представлении автора. Человек, любящий богатство (φιλοκτήμων), в то же время оказывается и зломыслящим (24,21,— κακοφραδής). Богатство противопоставляется добродетели (4,11).

С этим неустанным стремлением к богатству и власти связана и тревожная обстановка взаимного недоверия, ненависти, борьбы в полисе. Из-за этой вражды горячо любимый полис (πολυήρατον άστυ) гибнет в столкновениях, любезных сердцу тех, кто творит несправедливости (3, 21–22). Люди не щадят ни храмового, ни государственного достояния, идут на воровство и грабеж (3, 12 сл.; ср. 23, 13), не хранят священных основ Дике. Там, где царит беззаконие, «господствуют несогласия, раздоры и наглость» (3,38; 1,16: ύβρεως εργα; 3,36: ύπερηφανία), а из всего содержания лирики Солона видно, что до Эвномии еще далеко. Автор горячо призывает сограждан смирить гордое сердце, обуздать в себе корыстолюбие и высокомерие, которое сопутствует ему, но читатель чувствует, что призывы эти ос таются втуне. Обогащаются дурные люди, а добрые терпят нужду (4,9 сл.). Нет ничего утешительного в том, что за нанесение обиды, по мнению автора, расплачиваются невинные дети или род обидчика (1,31). У вождей демоса и у богатых разум несправедливый, надменный, жестокий (3,7; 4,7; 8,6; 23, 15). Люди, гоняясь за деньгами, совершают наглые и дерзкие дела (1,11, — ύβρεως), а великая наглость родит множество обид (3,8)[390]. Но сама эта наглость — результат пресыщения (благами) у тех людей, которые не обладают здоровым рассудком (5,10). Высокомерие связано с корыстолюбием (4,4).

И реформы законодателя не внесли успокоения в эту общественную среду, напоминающую взбудораженный улей: по-прежнему множество недовольных, по-прежнему проявляется гнев (23, 1,5), раздражение, на реформатора бросают косые взгляды и т. д.

В этой обстановке жадной погони за деньгами и властью развертывается ожесточенная социальная борьба. Силы, которые ведут эту борьбу, выступают в лирике Солона достаточно определенно. Их две: с одной стороны, богатые и знатные, те, кто располагал властью и поразительным богатством, «великие мужи» (10,3), «более могущественные и превосходящие силой» (25,4: оσοι δέ μείζους και βίαν άμείνονες), которые губят полис; с другой — демос. Солон сравнительно редко употребляет те социальные термины, которыми пестрят элегии Феогнида (см. ниже), но характеристика борющихся сторон у него очень яркая. Именно к первым относятся слова о людях с надменным разумом. Они пресыщены множеством богатств (4,6), дающих возможность вести роскошную жизнь (14,1 сл.). В их руках сила и деньги (5, 3; ср. 14, 7).

Труднее решить вопрос о том, кого разумеет Солон под демосом. Термин δήμος, как известно, многозначен[391].

У Геродота, например, он употребляется для обозначения: 1) народа в противоположность царю; 2) простого народа в противоположность высшим классам[392]; 3) в политическом смысле — афинского народного собрания[393]; 4) демократического государственного устройства; 5) единиц местного самоуправления — аттических демов[394].

Можно ли в стихотворениях Солона отождествлять демос с теми, о ком говорит поэт, рисуя известную картину полного порабощения бедняков (3,23)? Многие из них идут на чужую сторону, проданные в рабство, влача позорные цепи (24,3 сл.). Мать — черная Земля, прежде рабыня — ныне свободна. Солон вернул в родные Афины многих проданных на чужбину, бежавших от долгового рабства (24,9 сл.) и забывших родную речь. Он освободил также в Аттике находившихся в позорном рабстве и трепетавших перед своими господами. При ближайшем рассмотрении приходится ответить отрицательно на поставленный выше вопрос.

Слово «демос» мы встречаем в произведениях Солона 9 раз, прилагательное δημόσιος — 2 раза. Присмотримся, в какой связи употребляется этот термин. В одном из фрагментов (5,1 сл.) говорится о том, что Солон предоставил демосу достаточно прав (γέρας), не отнимая у него почета, но и не давая лишнего. Демосу здесь противопоставляются те, кто владеет силой и поразительным богатством. Далее следует известное сравнение позиции автора с тем, кто своим могучим щитом прикрывает и тех и других, не давая ни той, ни другой стороне несправедливой победы (5, 5–6), кто, как столб на спорном поле, стоит на меже (25,8–9). Ту же противоположность между демосом и мужами, губящими город, мы находим и в 10, 3–4.

Солон ставил себе в заслугу, что он сдержал демос, чего не сделал бы другой на его месте (24,22; 45,6). Положение демоса сильно улучшилось благодаря деятельности Солона (25,1 сл., упрек в неуместности стремлений демоса?). Демос имеет вождей, которые заслуживают, с точки зрения поэта, сурового порицания. Солон в сильных выражениях клеймит хозяйничанье этих вождей, их наглость (υβρις), ненасытную жажду богатства, несправедливые деяния, в результате чего всему государству грозит неизбежное бедствие, злое рабство, междоусобная брань, которая погубит много юных жизней. Далее автор прибавляет: «подобное зло творится в демосе». Обычный перевод этого выражения (έν δήμο>) — «в родной земле»[395]. Но противопоставление (μεν…..δέ) скорее относится не к словам έν δήμο) и γη αλλοδαπή, а к словам έν δήμω и τών δέ πενιχρών[396]. Таким образом, в состав демоса не входят эти бедняки, проданные в рабство в чужую землю или же изнывавшие под игом рабства на родине (24,14). Демос — свободные граждане, не принадлежавшие к высшему классу, — очевидно, в значительной мере городское население. Раздоры и столкновения происходят, по словам Солона, на улицах «мпоголюбимого города» (3,21–22). К этому демосу обращены и горькие упреки автора по поводу того, что неразумие граждан дало возможность тирану захватить власть (10,3–4).

Мы не должны представлять себе демос VI в. до н. э. как массу обнищавших, задавленных нуждой и произволом знати людей. Трудно думать, что эта масса бедняков, только что освободившаяся от рабства или от тяжелой зависимости, дружно и упорно требовала бы самых радикальных реформ — передела земли и уничтожения долгов, которых, кстати сказать, и тиран, якобы поддерживаемый этой массой (Plut., Sol., 13), так и не провел. Нельзя предполагать, что уже в этот ранний период имущественная дифференциация привела к наличию таких партий, как всемогущая знать, обладавшая легендарными богатствами, и неимущий πλήθος, подобный πλήθος`у IV в.

Мы не можем не прийти к мысли, что демос и в это время не стоял на самой низкой ступени в современном ему обществе, что подобно тому, как в V в., в период его господства, знатные роды продолжали находиться на исторической авансцене, а много ниже демоса, с точки зрения государственного и частного права, стояли метеки и рабы, так и в VI в., помимо демоса, вступившего в борьбу с аристократией, можно обнаружить другой слой населения, находившийся в гораздо худшем положении, чем масса афинского гражданства. В Аттике раннего периода это были зависимые люди, стоявшие на грани рабства, те бедняки (πενιχροί), жалкое положение которых так живо изобразил Солон.

Там, где Солон выходит за рамки города и говорит о положении «Черной земли» (24, 5), перед нами не борьба партий, но угнетение имущими беспомощных бедняков.

В третьей элегии Солона (Эвномия) и в фрагменте 24-ом речь идет о двоякого рода явлениях. Во-первых, говорится о том, что происходит в городе. Действующие лица — демос или «горожане», их вожди. Обстановка в городе напряженная: демосу грозит порабощение[397], междоусобная война, в которой может погибнуть много юных жизней[398]. Во-вторых, поэт касается положения бедняков, проданных в рабство «в позорных оковах» или находящихся в рабском состоянии у себя дома[399]. Различие в том, что в 3-й элегии изображается невыносимое положение в государстве и указывается выход из него — Эвномия (господство права), а в 24-ом фрагменте поэт оглядывается на то, что он совершил, и обрисовывает свою трудную позицию между борющимися сторонами (24,27: он подобен волку, окруженному многими псами).

Можно ли предполагать, что большая часть крестьянства превратилась в эту полностью экспроприированную массу должников, продававших своих детей в рабство и самих превращавшихся в рабов, что, «кроме разоряемых, порабощаемых и порабощенных крестьян, существовала все более уменьшавшаяся прослойка свободных крестьян, владевших еще своим наделом»[400]? Можно ли думать, что только сисахфия Солона создала слой средних (или мелких) землевладельцев, «становящихся с этого времени социальной опорой афинского полиса»[401]? Но ведь эти свободные крестьяне (даже и после реформ Солона) должны были быть озабочены лишь тем, как бы удержаться на своем наделе, как бы не поддаться гнетущей силе ростовщиков-землевладельцев. Где же было им думать об участии в политической жизни, о борьбе против всемогущей знати?

Положение освобожденных от рабства не могло измениться в такой мере к лучшему в течение нескольких десятилетий после выступления Солона, так как знать продолжала занимать господствующее положение, продолжала сохранять многие свои привилегии. Иначе говоря, демос состоял не столько из бедных и находившихся еще недавно в полной зависимости от знати земледельцев, вроде того, о котором говорится в «Афинской политии» (16, 6) и который, обрабатывая каменистую почву своего участка, получал от него только «горе и муки», или из батраков, но скорее преимущественно из городского населения, хотя отнюдь не из «городского пролетариата»[402], а из торговцев, ремесленников различных категорий и различного имущественного положения, составлявших заметную часть населения Афин, а также из землевладельцев хоры, не принадлежавших к знати, но и не входивших в категорию πενιχροί.

Собственно, для вывода относительно численности должников-землевладельцев у нас нет твердой основы. Правда, Солон говорит, что «Мать-Черная Земля» была рабыней прежде, ныне же свободная, что он снял с нее долговые камни, поставленные во многих местах (24,6: όρους άνεΐλον πολλαχη πεπηγότας), что он вернул на родину многих (πολλούς) проданных в рабство должников и пр., но этого, как нам кажется, недостаточно, чтобы сделать вывод о порабощении большей части сельского населения, о его чуть ли не поголовном разорении. Ведь перед нами поэтическое произведение со всеми присущими ему средствами художественной изобразительности, притом появившееся в разгар политической борьбы и проникнутое горячим убеждением в правильности позиции автора. К характеристике положения той или иной из противных сторон приходится подходить очень осторожно, не считать заранее, что она полностью соответствует действительности.

Далее. Слова πολλάχη или πολλοί еще не дают нам права рисовать ту картину беспощадного разорения крестьянства, какую мы находим в некоторых исторических работах нового времени. Можно было бы сказать, что приведенная фраза относительно долговых камней (οροι) подходила бы и к характеристике положения в IV в. (от которого до нас дошло больше 200 долговых камней, составлявших, конечно, только часть тех, которые были поставлены[403]). Однако и для этого времени у нас нет данных, чтобы говорить о полном разорении (не говоря уже о порабощении) земледельцев. Да и вообще для предположения о том, что процесс экспроприации земли у крестьян дважды происходил (с решающим результатом) в одной стране на протяжении всего только двух веков, едва ли есть достаточное основание. Это не значит, что следует отвергнуть сообщения источников относительно древнеаттического долгового рабства: они заслуживают самого тщательного рассмотрения (см. ниже).

Возвращаясь к вопросу о демосе, мы должны отметить характерную черту в изображении Солона: поэт подчеркивает активность, настойчивые стремления демоса. Он говорит, что другой не сдержал бы его (24,22; 25,6), очевидно, имея в виду возможность возникновения тирании. Солон считает, что он предоставил демосу такой почет, какой следует, что если демос получит слишком много, то это приведет к плохим последствиям (5,7 сл.), что из-за неразумия демоса (10,3–4) ему грозит рабство под властью одного человека. Но демос действует несамостоятельно: во главе его стоят вожди (3,7; 5,6), стремящиеся к личным выгодам и обогащению и, очевидно, увлекающие демос своей демагогией (3,5–6).

Таким образом, в произведениях, написанных одним из главных деятелей эпохи и восстанавливающих перед нашими глазами волнующую картину острых противоречий общества, ищущего на различных путях разрешения этих противоречий, выступают два момента: 1) демос противостоит знати, он требует улучшения своей участи; 2) демос стремится добиться этого, не выдвигая вождей из своей среды, но идя за теми вождями, несомненно из эвпатридов, которые подают ему надежду на осуществление его упований, хотя в действительности думают о достижении личной власти, об успехе в борьбе с другими вождями. Категорическое утверждение Сили, что классовая борьба не дает ключа к политической истории архаических Афин[404], противоречит данным источников: на самом деле в произведениях лирических поэтов и даже в той части рассказа Геродота, где он пишет о событиях VI в., живо чувствуется атмосфера ожесточенной классовой борьбы, результат длительной практики произвола и угнетения, накопившегося озлобления и страстного желания улучшить свое положение. Не следует только усматривать классовые противоречия там, где их в действительности не было: в соперничестве вождей родов, выходивших из той же самой, классово однородной среды. Эти противоречия были связаны не с различием между населением отдельных местностей, но определялись наличием неравенства между знатными и незнатными, богатыми и бедняками, правящей группой родов и демосом, землевладельцами-кредиторами и должниками.

У Солона, как и у других лириков, встречаются известные социальные термины κακοί, αγαθοί, έσθλοί. То широкое значение, которое они имеют в поэмах Гомера, сохраняется до известной степени и позднее[405]. Поэтому не всегда с уверенностью можно установить социальный оттенок в значении этих слов. Иногда противоположность άγαθοί —κακοί носит, по-видимому, иной (моральный) характер[406]. Но в некоторых случаях социальный смысл терминов выступает достаточно определенно. Солон свидетельствует, что он написал законы «простому с знатным наравне», установив справедливое для каждого право (24, 18–20). Если здесь τω κακίυ τε κάγαθώ — противоположность между знатными и незнатными, то едва ли есть основание видеть иное в 23, 20–21, Где говорится, что «худые» (κακοί) и «благородные» (έσθλοί) не должны иметь равную долю в «жирной земле отчизны». В общем перед нами противоположность не между землевладельцами и городской или сельской беднотой — малоимущими крестьянами, батраками пли городскими «пролетариями», — не между отдельными областями, но между знатью и демосом в целом. Солон протестует как против насилия тирании, так и против равного положения знатных и простого народа, т. е. демоса. Нигде в лирике Солона мы не находим указаний на существование какой-то третьей группировки, «умеренных», склонных к компромиссу. Все его утверждения относительно «средней» позиции относятся только лично к нему самому.

Многие стихотворения Солона (3, 4, 5, 8, 9, 10, 23, 24, 25) — плод раздумья о печальных судьбах родного города. Они проникнуты стремлением указать правильный выход из создавшегося тяжелого положения, скорбным чувством при мысли о состоянии государства, раздираемого междоусобиями, о приближении или уже установлении в результате происков и демагогии господства одного властителя (10,3: μονάρχου), о горе, которое суждено переживать согражданам. Эти мысли и чувства, навеянные суровой действительностью, переплетаются с общефилософской идеей о печальной доле смертных, о возмездии, которое постигнет как виновных, так и невинных (1,31 сл). Судьба приносит и худое и доброе, человек должен только принимать дары богов, которых избежать он не может (1,64). Никакие деньги не дадут возможности уйти от болезни, старости, смерти (14,9–10). Все смертные, которых только видит солнце, несчастны. Солон называет те же явления в жизни человека, которые когда-то в далекой Индии, согласно легенде, побудили царского сына покинуть роскошный дворец и идти искать «путь спасения», способ выйти из заколдованного круга неудовлетворенных стремлений и неизбывных страданий.

Но все же причина несчастья не только в «неотвратимых дарах» бессмертных богов, но и в свойствах и поступках самих людей. Нельзя приписывать богам страдания, вызванные собственной безнравственностью (8,1), неразумием и доверчивостью (3,5–0). Неминуемое бедствие грозит всему полису (3,17). Клонится к упадку старейшая земля Ионии (4, 2–3). Солон не раз говорит о предстоящем рабстве демоса (8,4; 10,4; 3,18; δοϋλοσύνη). Беззаконие (Дисномия) приносит множество бед государству, над отечеством нависла опасность тирании — господства сурового насилия. Честолюбец стремится к власти и богатству.

Мы видели (см. выше, стр. 148 сл.), что опорой Писистрата в период подготовки его похода в Афины были отнюдь не демократические элементы, что сам тиран был одним из вождей аттической знати и отличался, например, от Алкмеонидов главным образом в отношении источников своего богатства и политической мощи. Он восстал, согласно Аристотелю, против демоса (Αθ. π., 14, 1), а впоследствии обезоружил его. Автор «Афинской политии» приводит рассказ о том, как это произошло. Писистрат устроил смотр у Анакейона (или, может быть, у Тесейона) и начал говорить перед собравшимися, но так тихо, что расслышать его было трудно. В ответ на слова о том, что ничего не слышно, он предложил подойти поближе. Пока продолжалась его речь перед народом, назначенные заранее люди подобрали оставленное оружие, заперли его в близлежащем Тесейоне и дали знать Писистрату. Закончив свою речь, тот сказал и о судьбе оружия, предложив афинянам не удивляться и не бояться случившегося, но разойтись и заняться собственными делами (έπί τών ίδίων είναι) и добавив, что о всех общественных делах позаботится он сам (Αθ. π.,15, 4–5).

Можно считать подробности рассказа анекдотическими, но в целом в нем, как нам кажется, все же выражена основная идея политики Писистрата и его отношение к демосу: тиран готов (как будет видно из дальнейшего) помочь народу, но нет никаких указаний на то, что он стремился расширить политические права демоса, предоставить ему какую-либо свободу действий на политической арене.

Через все изложение Аристотеля в части, относящейся ко времени правления Писистрата, проходит идея необходимости ограничения деятельности граждан частной сферой. Тиран привлекал к себе знать связями с этой средой (ταΐς όμιλίαις), а людей из народа — оказанием им помощи в частных делах (ταΐς είς τα ίδια βοηθειαις, — Αθ. π., 16,9). Он делал послабления при обложении налогами, выдавал ссуды неимущим для сельскохозяйственных работ, упорядочил судопроизводство в хоре и т. д. С этим интересно сопоставить сообщение Геродота о «мудрейшей» хитрости Писистрата (Her., I, 63) после битвы при Паллене: победитель распорядился, чтобы его сторонники не брали в плен бегущих афинян, но чтобы его сыновья, посланные вперед на конях, старались ободрить бегущих и убеждали каждого из них возвратиться к себе домой.

Политика Писистрата сводилась к тому, чтобы не раздражать демоса, но охранять мир и спокойствие (Αθ. π., 16,7). Упомянутые мероприятия тирана в интересах неимущих Аристотель объясняет, между прочим, тем, что Писистрат хотел, чтобы бедняки не находились в городе, а жили рассеянно в хоре (Αθ. π., 16,3) и чтобы они, пользуясь средним достатком и будучи заняты своими частными делами (προς τοις ίδίοις οντες), не имели ни желания, ни досуга заниматься делами общественными. В этих словах видят выражение точки зрения консервативных кругов позднейшего времени[407]. Действительно, такой взгляд был распространен в этих кругах в IV в. Но отсюда не следует, что это, как и другие приведенные свидетельства о политике Писистрата, направленной на ограничение деятельности граждан их частными делами, исторически недостоверны. Упорное повторение известия о мерах к тому, чтобы население хоры не собиралось в городе (Αθ. π., 16,3; 16,5), едва ли является выражением лишь мнения Аристотеля: такая политика соответствует природе ранней тирании, возникшей в обстановке борьбы демоса и знати, но вовсе не представлявшей собою политической формы господства демоса.

Было бы, конечно, неосмотрительно видеть в политических столкновениях VI в. лишь борьбу знатных родов за преобладание. Эта борьба, связанная со старинными отношениями, со стародавними традициями, велась и ранее, в предшествующем столетии. В VI в. условия, в которых она происходила, изменились, знать не могла не считаться с демосом, который при Клисфене выступает как равноправная и даже решающая сила на политическую арену. Иначе говоря, рассмотрение вопроса о социальной опоре Писистрата не может ограничиться тем, что было сказано выше (стр. 148 сл.). Несомненно, что демос в той или иной форме уже до Клисфена оказывал сильное влияние на ход политической борьбы в Аттике и что, в частности, Писистрат в какой-то мере пользовался и его поддержкой. К нему перед решающим столкновением приходят его сторонники как из города, так и из демов (Her., I, 62). Аристотель прямо говорит, что власть тирана поддерживала большая часть как знатных (των γνωρίμων), так и людей из демоса (τωνοημοτών, — Αθ. π., 16,9). Демос принял решение дать ему стражу «дубинщиков» и т. д.

Все это делается понятным, если представить себе положение Аттики в то время. Несмотря на уничтожение долгового рабства и другие реформы Солона, распри продолжались. Хотя исход их решался главным образом в Афинах, все же они затрагивали и хору. Страна нуждалась в прекращении разорительных столкновений, в подавлении междоусобий, в росте силы и авторитета государственной власти. Тирания, хотя и не изменявшая в основном политического устройства, системы должностей и т. п., не расширявшая политических прав гражданства, была важным шагом на пути дальнейшего оформления государства и объединения Аттики. Победа Писистрата при Паллене привела к временному прекращению смут внутри страны, успехи во внешней политике (победа в войне с Мегарой, занятие Сигея и пр.) имели большое значение для развития торговли. Середина и конец VI в. явились периодом быстрого подъема афинского ремесла и торговли (см. выше, стр. 168 сл.), а также блестящего расцвета культуры.

Победа государственного начала в борьбе с могучими аристократическими кланами была в интересах широкой массы населения, которая до поры до времени поддерживала тирана не потому, что тот проводил какую-то радикальную социальную политику, а потому, что его правление означало выход из того хаоса, который создался в результате гнета и произвола со стороны знати, неустойчивого материального и социального положения значительных слоев населения, стремлений правящих групп к осуществлению своих своекорыстных интересов и их политического соперничества. Возобновление борьбы при преемниках Писистрата не могло уже возвратить государство к прежнему состоянию, но явилось толчком в переходу Афин на новую ступень политического развития.

Главные черты социально-политических отношений, которые могли быть отмечены на основании изучения источников по истории Аттики VI в., следует сопоставить с данными, охватывающими более обширную территорию и позволяющими рассмотреть соответствующие явления в более широкой исторической перспективе. Эти данные содержатся в произведениях лирической поэзии VII — начала V в. до н. э. (в особенности в сборнике элегий Феогнида) и в сообщениях Геродота, относящихся преимущественно к событиям VΙ в.

Такая же атмосфера погони за богатством, не стесняемой никакими нравственными соображениями, такое же горькое сознание страданий, приносимых нуждой, удручающей человека, такое же печальное раздумье о страждущем человечестве, какими полны фрагменты стихотворений Солона, нашли свое выражение у других поэтов Греции рассматриваемой эпохи, у каждого в соответствии с его умонастроением, талантом и особенностями литературного жанра. У мегарского поэта Феогнида основное внимание сосредоточено не на несправедливом распределении богатства, а на острой социальной борьбе, на печальной судьбе «благородных» (έσθλοί) и «добрых» (αγαθοί) и на преуспеянии «худых» (κακοί). В руки последних притекает богатство: они используют к своей выгоде народное бедствие (Theogn., 1, 49–50). Автор призывает подчиниться решению Зевса, который предопределяет одним владеть богатством, другим — ничего не иметь (1, 157 сл.), но все же считает бедность силой, разрушающей душу человека, безденежье — губительным. Нужда губит в особенности доброго мужа (1,173).

Чтобы избежать бедности, надо броситься в море, изобилующее чудовищами, или на крутые скалы. Лучше бедняку умереть, чем жить, терзаемым бедностью (1,181–182). Богатство в почете (1,189), оно побуждает заключать смешанные браки, соединяя «худых» с благородными. Нет предела богатству; те, кто теперь пользуется наибольшими благами жизни, стремятся к тому, чтобы иметь вдвойне. Множество «дурных» обогащается, а добрые беднеют.

Певец бездумного наслаждения радостями жизни в пору ее «многоцветной весны», когда человеку еще не грозят страшные черные Кэры старости и смерти, поэт, не представляющий себе жизни и радостей без «золотой Афродиты», Мимнерм не забывает упомянуть о бедности как одном из многочисленных зол, которые приносит с собой старость. Много тогда на сердце у человека дурного: у одного иногда «разрушается дом», его начинают мучить труды бедности[408], другой, лишенный детей, одинокий бредет к порогу Аида, третий страдает разрушительной болезнью. Нет никого из людей, кому Зевс не ниспослал бы много бедствий.

Бедняк Гиппонакт непрерывно жалуется на свою судьбу. «Гермес Килленский», — взывает он, — «Майи сын, Гермес, милый! Услышь поэта! Весь в дырах мой плащ — дрогну. Дай одежонку Гиппонакту, дай обувь!»[409]. «Дай плащ Гиппонакту, — читаем мы снова в другом отрывке, — очень я мерзну, стучу зубами» (24 b, 1–2). Плутос (божество) совсем слепой. Ни разу он не зашел под кров поэта (29, 1–2).

Феогниду и Гиппонакту вторит пылкий поэт Лесбоса — Алкей: «Тяжкая бедность, невыносимое бедствие вместе со своей сестрой беспомощностью страшно подавляет народ»[410]. Общеизвестно изречение того же автора о том, что «человек — это деньги», что «ни один бедняк не бывает благородным или почитаемым» (fg. 138).

Социальный фон у Феогнида и Алкея тот же, что у Солона: главные действующие лица — горожане (άστοί) с их вождями, которые ведут их по дурному пути[411].

«Благородные»[412] и «добрые» противополагаются «дурным», «безрассудному демосу».

Феогнид преисполнен недоверия к гражданам. «Не выбирай себе друга, Полипаид, из граждан» (1,61). Поэт признается, что не может понять их психологии (1,367). «Дурные» губят город. «Благородные» стали трусливыми (1,57–58); κακοί отличаются необузданностью (1,109). «Добрые» пребывают в нужде. Богатство смешивает дурных с благородными.

Тот же термин κακόπατρις, который мы находим у Феогнида (1,193) употребляет и Алкей по отношению к Питтаку[413]. В одном из излюбленных у поэтов того времени сравнений общества с кораблем, плывущим по бушующему морю, Алкей напоминает своим единомышленникам, чтобы они не забывали о состоявшейся когда-то беседе, пусть каждый теперь будет «испытанным человеком» (άνηρ δόκιμος)[414]. Хотя это знакомое нам из Геродота выражение употреблено здесь для обозначения моральных свойств, но едва ли его содержание исчерпывается этим моментом: «не постыдим трусостью наших благородных предков, покоящихся в земле»[415]. Термин «благородные» (εσλοι) несомненно имеет социальное значение, которое в какой-то мере, вероятно, сохраняет и άνήρ δόκιμος. Подобно Аттике, и на Лесбосе борьба знати и демоса переплетается с соперничеством знатных родов из-за власти в родном полисе. Некоторые строфы Алкея полны лютой ненависти к враждебным ему родам. «Вот чего я прошу у Зевса. Пусть никогда более не увидит свет солнца никто из проклятых Клеанактидов, Хиррадиев и Археанактидов (124, согласно попытке Дильса восстановить крайне фрагментарный текст).

Методы социальной борьбы в изображении Феогнида те же, о которых писал Солон: это — несправедливые поступки, обиды и прямой грабеж. Солон преимущественно упрекает в несправедливости и ненасытном стремлении к наживе богачей, правящее меньшинство; Феогнид обвиняет «дурных» (κακοί), многие из которых разбогатели, пользуясь подобными средствами. Ни одного города еще не погубили «добрые» мужи, но полис гибнет от «наглости» дурных, которые развращают демос и из собственной выгоды предоставляют возможность неправым получать удовлетворение на суде. Когда-то благородные стали трусами, обманывают один другого, смеясь друг над другом[416].

Опасности, грозящие полису, возможность его гибели, по мнению поэтов — аристократов (Алкей, Феогнид), обусловливаются не только деятельностью «дурных», но и усилиями честолюбца, стремящегося к тирании. В этом отношении они сходятся с Солоном. Полис не раз уподобляется ими кораблю, застигнутому бурей. «Хлещет сердитое море уж через оба борта». Смещен доблестный (έσθλός) кормчий, расхищают силой добро, порядок уничтожен, «подлые» одержали верх над «добрыми»[417]. Та же картина рисуется в известном стихотворении Алкея (54). «В мятежной свалке (морских валов) носимся мы с кораблем смоленым, едва противясь натиску злобных волн, уж захлестнула палубу сплошь вода, уж просвечивает парус, весь продырявленный…», «новый чернеется вал, беду суля и труд великий…». «Укрепим скорее борта судна, — читаем мы в другом фрагменте (42), — и укроемся в надежной гавани». Поражаемый ударами тяжелых волн, корабль не хочет более бороться с дождем и дикой бурей, он делается игрушкой волн (49).

В этой тревожной обстановке полису и угрожает установление единовластия (43,3: μοναρχία). «Боюсь, — говорит Феогнид, — чтобы полис не породил мужа наглого, вождя мучительного мятежа, кормчего нашей злой наглости»[418]. «Подлым» мила прибыль, приходящая вместе с народным несчастьем, мятежи, убийства сограждан, а также монарх (1,9 сл.). Этот человек, стремящийся к великой власти, говорит Алкей про такого же потенциального монарха, ниспровергнет город, который находится в критическом положении: сами граждане ставят в добром и несчастном полисе тирана (110). Поэт призывает затушить горящее дерево, пока оно еще не воспламенилось окончательно, но только дымит. Поздно будет, если пламя ярко вспыхнет (52). Тиран пожирает город, как это было при Мирсиле, пишет Алкей в другом месте (143). Положим конец бедствию, терзающему душу, и междоусобной войне, которую кто-то из олимпийцев ниспослал, чтобы ввергнуть демос в несчастье (там же). Но в условиях жизни полиса, которые так ярко изображает сам автор, этот призыв не кажется особенно действенным.

Недовольная, возмущенная аристократия жалуется и проклинает засилие «подлых», но в то же время она преисполнена ненависти к выходцу из своей или, тем более, из чуждой ей среды, который обнаруживает намерение захватить власть. Алкей проявляет совершенно необузданную радость при известии о смерти ненавистного мир-сила (55; ср. 124). За желание привести к падению тирана, пожирателя народа, думает Феогнид, не постигнет возмездие богов[419].

Таким образом, в общем характеристика вождей из знати, демоса, следующего за ними, и тирана, готовящегося захватить власть или уже достигшего своей цели, у поэтов, столь различных по своему дарованию, характеру творчества и политической направленности, как Алкей, Феогнид или Солон, оказывается во многом сходной. Это обстоятельство говорит о том, что общие условия жизни греческого полиса того времени показаны ими в соответствии с действительностью. Демос выступает еще не самостоятельно, но следуя за теми или иными вождями, причем, некоторые из них в результате столкновения противоречивых интересов и неустойчивости положения оказываются у власти и становятся в одних случаях эсимнетами, в других — тиранами.

Представление о структуре аттического (и, можно сказать, греческого) общества, которое мы составляем на основании поэтического наследия Солона и других лирических поэтов, находит свое подтверждение в сообщениях «отца истории».

Геродот обозначает высший слой общества терминами εύδαίμονες (I, 196) или, чаще, παχεΐς[420], остальную часть свободного населения — словом δήμος. В общем — это противоположность богатых и бедных, но из рассказа о последствиях победы афинян над бэотянами и халкидянами (V, 77) видно, что παχεΐς — это все же наиболее богатые люди. Геродот сообщает, что афиняне поселили 4000 клерухов на земле халкидских гиппоботов. Гиппоботами, прибавляет автор, назывались богатые (παχεΐς) из халкидян. Поэтому Мищенко по существу был прав, переводя последнюю фразу таким образом: «Гиппоботами назывались крупные халкидские землевладельцы».

Демос восставал иногда против богатых, изгонял их (V, 30), богатые жестоко расправлялись с демосом (VI, 91). Так же как и в Аттике, порою во главе демоса стоит человек, принадлежащий к высшему классу населения, действующий по личным мотивам (VI, 91: Никодром — άνήρ δόκιμος; V, 37 сл.: Аристагор, брат милетског· тирана Гистиэя, советника персидского царя). В борьбе демоса и богатой знати в греческих городах важную роль играют внешние связи (V, 30: изгнанные из Наксоса демосом богачи ищут поддержки в Милете, так как у них были отношения гостеприимства с Гистиэем). Παχεΐς, άριστοι, ανδρες δόκιμοι, δυναστεύοντες — те, которые выделяются своим богатством, происхождением или влиянием в государстве, но это не значит, что все остальное население сплошь бедняки. Неправильно было бы считать, что положение несостоятельных и порабощенных должников, о которых говорит Солон, — это положение всего населения хоры, в противном случае мы некритически восприняли бы схему структуры аттического общества, которую находим у более поздних авторов — Аристотеля и Плутарха, но которая не подтверждается более ранними источниками (лирики, Геродот).

В этой связи особенный интерес представляет рассказ Геродота о событиях в Сицилии, сопровождавших утверждение власти тирана Гелона[421]. Высшее положение в Сиракузах (и на Самосе)[422] занимала богатая и привилегированная часть гражданства (οί γάμοροι). Они-το и были изгнаны демосом и своими рабами — киллириями. Киллирии по своему положению напоминают не тех рабов, которых мы представляем себе, когда говорим об «античном» рабстве, а скорее тех бедных порабощенных людей, которые известны нам в Аттике под именами гектеморов или оказавшихся в рабстве жителей Аттики, о которых писал Солон. В Сиракузах, таким образом, перед нами ясно вырисовывается три слоя населения: гаморы, демос, киллирии. Так же, можно думать, обстояло дело и в Аттике в начале VI в. И здесь были три слоя: эвпатриды, демос и αγώγιμοι, попадавшие в это положенно в силу различных обстоятельств. В рассказе Геродота о Гелоне ясно выступает и социальная позиция самого тирана. Он милует богатых (VII, 156) и продает в рабство демос Мегары (Гиблейской), так как соседство демоса — «неприятнейшая вещь». Конечно, и в ранний период тираны приходили к власти в различных условиях и могли использовать при этом и стремления демоса. Но едва ли можно говорить о том, что тираны являлись орудиями пли вождями демоса в его борьбе против аристократии. Они боролись против других знатных родов, иногда заключая с некоторыми из них союз, иногда опираясь на демос, но нигде не проводили последовательной политики защиты интересов демоса. Наоборот, достигнув власти, они окружали себя пышностью и стремились породниться с самыми знатными и богатыми родами других полисов[423].

Мы не обладаем для VI и. до н. э. сколько-нибудь достаточными данными, которые позволяли бы раскрыть более конкретно содержание понятия δήμος, выделить его составные части, охарактеризовать материальное положение и социальный облик ряда его представителей. Лирическая поэзия лишь спорадически (как, например, в разобранном выше первом стихотворении Солона) и очень скупо освещает этот вопрос. Геродот писал все-таки уже в иной исторической обстановке, влияние которой не могло не отразиться в какой-то мере и на изображении явлений более раннего времени. Надписи сравнительно немногочисленны, а богатый археологический материал может быть истолкован не однозначным образом. Тем не менее все же можно собрать некоторые данные, характеризующие жизнь людей, не принадлежавших к тому кругу, из которого выходили влиятельные политические деятели с их родственниками и друзьями.

Одним из последствий решающего выступления демоса в конце VI в. было окончательное установление характера афинской военной организации. Уже в рассказе о реформах Солона наряду с пентакосиомедимиами и всадниками мы встречаем упоминание зевгитов и фетов. Если значение последних выявилось позднее, в связи с реформами Фемистокла и усилением политической роли «корабельной черни» (ναυτικός οχλος), то гоплитское ополчение уже в VI в. является решающей силой в военных столкновениях. Традиция о взятии Саламина афинянами, как известно, очень смутна. Мнения расходятся и по вопросу о возможности участия Солона в этом событии. Обе версии, которые мы находим у Плутарха (мы не касаемся сейчас вопроса об их достоверности, но имеем в виду лишь самый характер известий), повествуют о хитростях, с помощью которых был захвачен остров: в первом случае идет речь о переодевании афинских воинов в женское платье с целью обмануть мегарян, во втором — о военной хитрости с захваченным мегарским кораблем, на который были посажены отборные афинские воины. Но наряду с этими поздними легендарными известиями мы имеем важный эпиграфический памятник — постановление афинян о Саламине (конца VI в.), которое содержит уже вполне реальные сведения относительно саламинских клерухов, их клеров, права распоряжаться участками и обязанности нести военную службу. Мы знаем также, что часть саламинян была переселена на юг Аттики, в один из демов Паралии — Суний. И это были вовсе не бедняки.

О выводе 4000 клерухов в землю халкидян в конце VI в. сообщает Геродот (V, 77). Речь в этом случае идет не о гордых аристократах-всадниках, но о владельцах небольших участков, которые, вероятно, сами обрабатывали свои клеры[424]. Победители-афиняне десятую долю добычи посвятили Афине-Палладе и поставили изображение с надписью, которая дошла до нас в нескольких вариантах[425]. Медная квадрига, изображения которой прославляли подвиги легендарных героев и аристократов VI в., еще служит даром богине, но сражение было выиграно, очевидно, тяжеловооруженной пехотой[426].

Другие посвящения Афине VI в. говорят о мирных занятиях: многие памятники были даром мастеров и художников. Десятую часть от трудов и денег посвятил, например, Архенеид из дема Коллит[427], вероятно, известный художник VI в. Следует согласиться с издателем, что в надписи речь идет скорее о десятине от плодов его деятельности, чем от его недвижимого имущества. Из того же дема был керамист Кефал, посвящение которого относится к самому концу VI в. (около 500 г.). Его потомки продолжали заниматься той же профессией еще и в IV в.[428] Вообще посвящения, сделанные мастерами керамики, довольно многочисленны[429].

Известный керамист Неарх (вторая половина VI в.) посвятил памятник Афине[430]. Статую для памятника ему создал Антенор. Это не было исключительным случаем: исследователи по истории древнегреческого искусства отмечали, что прославленные скульпторы получали нередко заказы от крупных и преуспевающих гончаров[431]. Выдающиеся гончары, художники, скульпторы достигали подчас значительного благосостояния. Изделия знаменитых мастеров VI в., как, например, Клития и Эрготима, находили широкое распространение в разных уголках Средиземноморья, в Этрурии и Египте, Греции и Малой Азии[432]. Как говорится в одном посвящении, «благородно приобретать знания в том, что касается мастерства. Тот, кто владеет мастерством, имеет и лучшие средства существования»[433]. В одной надписи как посвящающий памятник упомянут τέκτων, плотник или художник, который, по мнению Раубичека, может быть, работал при постройке мраморного храма на Акрополе, сооруженного в правление Гиппия, в период 530–510 гг.

Но, конечно, не одни гончары или художники среди демоса бывали иногда обеспеченными людьми[434]. В одном посвящении, например, говорится о добыче (οίγρα), которую ниспослал «повелитель моря с золотым трезубцем»[435].

Раубичек очень метко замечает (со ссылкой на Her., VII, 190; ср. выше, стр. 171), что не обязательно толковать это посвящение как надпись бедного рыбака, впоследствии разбогатевшего на морской торговле. «Добыча» моря могла быть очень различной. В других надписях упоминается сукновал (κναφεύς,— № 49, 342), один раз — прачка (πλύντρια, — № 380), кораблестроитель (ναυπηγός,— № 376), кифарист (№ 84) и дубильщик (σκολόδεσφος,— № 58). Интересна надпись, к сожалению, плохо сохранившаяся, в которой некий Хэремонид посвящает продовольствие (έπισίτια) и рабов. Последних он дает с условием не продавать и не обменивать их (№ 332).

Авторы всех этих посвящений вышли из иной социальной среды, чем члены аристократических кланов. Они принадлежали к зажиточным слоям демоса, и некоторые из них располагали, как можно судить по их памятникам, значительным имуществом.

Впрочем, члены и сторонники аристократических родов оставили также ряд надписей. Таково, например, посвящение эвпатрида Алкимаха, сына Хайриона, соорудившего памятник в честь своего отца, который был казначеем богини Афины в середине VI в. (ср. № 330). Гробница этого Хайриона была открыта в Эретрии[436]. Возможно, что на Эвбее он оказался в качестве спутника Писистрата[437], а самый памятник был сооружен Алкимахом по возвращении из изгнания. Сохранилось также посвящение одного из Алкмеонидов[438] и надпись Энобия, глашатая, вероятно, из рода Кериков[439].

Приведенный материал свидетельствует, что состав демоса был разнообразен. Мы не можем видеть в нем, как это делает Хазебрек, в основном крестьян, должников и пролетаризированные элементы. Но еще и в конце VI в. главной противоположностью была противоположность между знатью и демосом. Противоречия внутри демоса еще не выступали настолько, чтобы это отразилось в политической борьбе этого времени.

IIΙ. Характеристика положения массы населения досолоновской Аттики в литературе нового времени

Источники рисуют массу населения досолоновской Аттики в печальном положении — в крайней нужде и полной зависимости от крупных землевладельцев. Такова картина в произведениях Аристотеля и Плутарха — в начале их рассказа о реформах Солона. На изложении обоих авторов и в этом случае не могло не отразиться влияние исторической обстановки и мировоззрения каждого из них (см. ниже). Но стихотворения Солона, откуда в значительной мере черпали краски для своей картины позднейшие античные историки и биографы, представляют собою свидетельство современника и активного участника событий, и не может быть сомнения в их огромном историческом значении[440]. Это свидетельство подкрепляется и общим соображением о роли сурового долгового права в жизни народов, стоящих на ранней ступени исторического развития[441]. Но так как формы этого права многообразны, то необходимо установить специфические черты отношений, существовавших в Греции в конце VII — начале VI в. до н. э.

Такая задача была поставлена более полувека тому назад Г. Свободой в его небольшой, по очень содержательной работе по истории греческого долгового права[442]. Свобода исходил из того представления, что в Аттике конца VII в. существовала частная собственность на землю и земельные участки могли быть проданы, обменены, отданы в залог[443].

Древнейшим институтом было обеспечение долга личностью должника. Долговое рабство могло принимать различные формы. В Аттике так же, как в Гортине на Кипре, одновременно существовали две такие формы: 1) долговое рабство, возникавшее в результате несостоятельности должника: должник по суду обращался в рабство (exekutorische Schuldkneçhtschaft); 2) добровольный заклад личности должника и земли, при котором должник избегал полного порабощения, отдавая себя и свое имущество в распоряжение кредитора и оказываясь в результате этого соглашения в положении полусвободного (solutorische Schuldknechtschaft). Солон отменил обе формы долгового рабства.

Свобода считает необходимым рассматривать гектеморов, о которых говорят Аристотель и Плутарх, не изолированно, а на широком фоне известий о полусвободном состоянии в Греции. Гектеморы образовывали сословие: их зависимость не основывалась на свободном договоре частного характера, но была результатом публичноправовой организации. Они были своего рода glebae adscripti[444], крепостные (Hörige). В работе Свободы наряду с интересным и тонким юридическим анализом (понятия αγώγιμοι и др.) встречаются две идеи, вызвавшие возражения с различных точек зрения: идея свободной мобилизации земельной собственности в Аттике VII–VI вв. и идея существования в это же время своеобразной формы крепостничества.

Очень обстоятельно охарактеризованы социально-экономические отношения в Аттике архаического периода в книге Вудхауза «Солон-освободитель»[445]. Основные взгляды Вудхауза развивают, дополняют и модифицируют многие авторы новейших работ о досолоновской Аттике и о сисахфни (Льюис, Файн, Лотце, Хэммонд и др.). Действительно, исследование Вудхауза отличается выдающимися достоинствами. Его автору присуще критическое отношение к существующим теориям, прекрасное знание источников, широкое и оригинальное их толкование, в котором чувствуется стремление подметить специфику эпохи, изучить ее во всем ее своеобразии.

Анализируя данные Аристотеля и Плутарха о гектеморах, Вудхауз отвергает обычные взгляды, согласно которым гектеморы были арендаторами или наемными работниками. Он хорошо показывает при этом непреодолимые трудности, которые возникают, если мы попытаемся конкретно представить себе их положение в условиях натурального хозяйства[446]. Одни чисто экономические причины — смена натурального хозяйства денежным — не могут, по мнению автора, объяснить их тяжелое положение[447]. Гектеморы — это класс населения, для которого характерно то, что он подвергается не чисто экономическому, но и юридическому принуждению. Этот класс образовался в VII в. в результате практики продажи земли с правом выкупа (πρασις επί λύσει) и применения древнего долгового права. Крестьянин не мог продать землю — земля была традиционным неотчуждаемым семейным владением, — но мог продать свое право владения ею на условии уплаты покупщику одной шестой части урожая как процентов за полученную натурой ссуду. Однако выкупить это право он был не в состоянии, так как его долг с течением времени все более и более возрастал, и он должен был в конце концов отдавать кредитору уже пять шестых урожая. Стремясь выпутаться из затруднений, крестьянин мог рискнуть собой и своей семьей и попадал, таким образом, в безысходную кабалу к своему кредитору — покупателю, который мог продать его на чужбину.

Переход от натурального хозяйства к денежному до крайности ухудшил положение гектеморов. Аристократы переходят к сознательной и беспощадной эксплуатации сервов-гектеморов и к присвоению их земли. Мелкие свободные крестьяне превращаются в своего рода вилланов. Солон, уничтожив ссуды под обеспечение личности должника и сняв с полей камин, свидетельствовавшие о задолженности землевладельцев (οροι), явился освободителем аттического крестьянства.

Вудхауз, несомненно, прав, настаивая на необходимости учитывать условия натурального хозяйства в VII в. Его изображение результатов перехода к денежному хозяйству во многом убедительно. Однако в его изложении, как нам кажется, можно обнаружить существенные противоречия.

Автор отмечает отрывочный и бессвязный характер сообщений Аристотеля, недостаточность и преувеличенность его данных[448]. Перспектива Аристотеля, по мнению Вудхауза, ложна, обобщения неряшливы и опрометчивы[449]; известие о гектеморах в «Афинской политии» представляет мешанину и служит для маскировки собственных затруднений автора. Аристотель допускает явные заблуждения, у него встречается пассаж немногим лучше, чем бессмыслица. Он не имел представления о состоянии Аттики и о положении тех элементов населения, которые описывал. Он не дает, наконец, объяснения термину «гектеморы».

Прочитав подобную характеристику, которая, казалось бы, не оставляет камня на камне от известия «Афинской политии», читатель оказывается неподготовленным к выводу Вудхауза, что все же перед нами верное и наиболее ценное свидетельство о гектеморах.

Критические замечания Вудхауза по адресу автора «Афинской политии» могут скорее укрепить нас в мысли о том, что при попытке понять отношения в Аттике конца VII — начала VI в. до н. э. мы должны исходить из свидетельств Солона, а не из известий позднейших авторов — Аристотеля и Плутарха, многочисленные недостатки которых так хорошо видел и Вудхауз.

Мы не можем отрицать возможность возникновения различных своеобразных форм зависимости в Аттике архаического периода, но едва ли продажа с правом выкупа была единственной формой передачи земли кредитору, применение которой привело к закрепощению свободного крестьянина. Трудно понять, почему эта продажа с правом выкупа должна была вести к полному закабалению личности должника, а не к потере им права владения землей, и зачем аристократам надо было продавать своих сервов на чужбину: ведь они должны были нуждаться в рабочей силе для обработки своих имений. У нас нет данных, чтобы предполагать существование уже в досолоновской Аттике практики продажи земли с правом выкупа, по существу ничем не отличающейся от подобной практики IV в., и считать, что она имела такое всеобъемлющее значение и могла привести к полному разорению и обезземелению крестьянства.

Концепция Вудхауза навеяна, по-видимому, впечатлениями от процессов общественного развития, происходивших в иной исторической обстановке. Теория образования серважа путем задолженности мелких землевладельцев напоминает некоторые теории возникновения средневекового вилланства, а «аристократы-капиталисты» в изображении Вудхауза заставляют вспомнить об эксплуатации помещиками крепостного крестьянства при переходе к денежному хозяйству в средневековой Европе. Но в Аттике мы находим иные условия — условия перехода от родового строя к классовому обществу, что не могло не сказаться на развитии отношений зависимости. Между тем Вудхауз совершенно недостаточно пишет о засилье знатных родов, об их социальном влиянии и пр., упоминая лишь о роли пристрастного суда, находившегося в руках аристократов.

Положение о значении экономического переворота, начавшегося за два-три поколения до Солона, находится в некотором противоречии с тем утверждением, что горе гектеморов не было прямо связано с чисто экономическими фактами, что причины зла были более глубокими и древними. Однако из главы о «причинах недовольства, в Аттике» явствует, что зло создали новые экономические условия.

В советской исторической литературе в 30-х годах появились важные исследования об эпохе Солона, и в частности о положении мелких землевладельцев[450]. Статьи К. М. Колобовой отличаются широтой постановки вопроса и оригинальным (хотя и не бесспорным) истолкованием источников. Во второй, более обширной статье ставилась задача дать общую характеристику реформ Солона, изучив их в аспекте истории формирования афинского общества. Автор стремился выяснить отношения в Аттике VII–VI вв., исходя главным образом из сообщений Аристотеля и Плутарха и из анализа отработочной ренты и издольщины, данного В. И. Лениным в связи с исследованием положения русских крестьян после падения крепостного права и негров-арендаторов в Соединенных Штатах в начале XX в.

Уже в досолоновскую эпоху, по мнению Колобовой, земля Аттики была в движении; наряду с ипотекой существовала ограниченная возможность продажи земли. Концентрация земли началась давно. Еще у Гомера мы находим упоминание о владельцах многих клеров (πολύκληρος) и о тех, кто не имеет клеров (άκληρος)[451]. Развитие земельных отношений шло по пути к установлению режима частной собственности, которая нашла фиксацию в законах Солона. Неверно думать, настаивает автор, что порабощению массы сельского населения в Аттике предшествовала свободная парцеллярная собственность. В действительности частная собственность на землю не предшествует захвату земли частными лицами, но рождается в ходе этого процесса, в результате разрушения общинного землепользования. Развитие происходило путем апроприации не земли, по личности. Все долговое право развивалось в плоскости отношений к человеку, а не к земле. Захват земли был обусловлен захватом личности.

Период характеризуется борьбой и компромиссом отмирающих старых сил и нарождающихся новых. Перед нами «хаос переходных форм», обусловленных этим процессом.

К. М. Колобова представляет себе сущность социальных столкновений этого времени как борьбу «богатых» и «бедных». Она настаивает на том, что этих богатых нельзя отождествлять со знатью, эвпатридами. Помимо аристократов, необходимо учитывать появление богачей, вышедших не из знатных кругов, в результате разложения общинных порядков. Доказательством этого служит толкование термина γνώριμοι, охватывающего, по мнению автора, как эвпатридов, так и «новых богачей». В соответствии с таким пониманием термина истолковывается и известная формулировка Аристотеля — η δε πασα γη δι’ολίγων ήν (Αθ. π., 2, 2): Аристотель говорил не о «немногих» во всей Аттике, но о «немногих» в пределах отдельных ее общин: «немногие» прибрали к рукам земли обедневших соседей.

Отношения богачей и соседей складывались по-разному, принимали различную форму. Часть крестьян сохраняла свою землю, но не могла справиться с экономическими затруднениями и оказывалась в задолженности у богатых. Другие, не имея земли пли бросая ее, за невозможностью прокормиться, поступали работать батраками к богатому соседу. Наконец, третьим не оставалось ничего другого, как стать мелкими арендаторами земли знатных и «кулаков». Это и были гектеморы, положение которых в некоторых отношениях было хуже положения рабов. Хотя у них сохранялся их земельный участок («карликовый»), но они попадали в тяжелую зависимость от богача: не могли уйти с арендуемого участка, должны были платить 5/6 урожая владельцу поля и пр.; в такой же зависимости были и их семьи.

Против засилья богатых направлено движение низов, бедноты, выдвинувшей лозунги уничтожения долговых обязательств и передела земли. Автор полагает, что последний лозунг надо понимать не как требование восстановления старинных периодических переделов (γης αναδασμοί), но как единственный передел (γης αναδασμός), который установил бы парцеллярную земельную собственность.

Тремя партиями были следующие: реакционная партия эвпатридов, крестьянская беднота, наконец, новые богачи и обедневшие аристократы, стремившиеся к некоторым реформам, чтобы укрепить свое положение, но являвшиеся противниками радикальной перестройки существующих отношений.

Реформы Солона носили двойственный характер. Принцип апроприации личности удержался, но стал применяться не внутри гражданства, а вне его, по отношению к рабам, метэкам, позднее к союзникам. Афинское гражданство стало представлять объединенный и сплоченный коллектив рабовладельцев, действительно владевших рабами пли потенциальных. Реформы Солона носили компромиссный характер. Тирания Писистрата, за которым стояли свободные ремесленники и мелкие землевладельцы, была неизбежна. Писистрат прибегнул к конфискации земли. Реформы Клисфена отметают обломки родовой знати.

Из того, что было сказано, видно, как широко ставится в разбираемых работах проблема реформ Солона, как глубоко проникает автор, стремясь нащупать и установить запутанные реальные отношения этого времени. Нельзя не признать значения общих взглядов, с которых рассматривается материал источников: понимания сложной диалектики процесса развития, сочетания и борьбы противоречивых слагаемых этого процесса, наличия благодаря этому многочисленных форм: аренда в то же время и наем, батрак — не свободный наемный рабочий нового времени, а скорее временно порабощенный и т. п. Новое нарождается и прокладывает себе дорогу не путем законодательных актов, но применением принуждения, захвата, насилия, сначала de facto, а потом уже de jure. Частная собственность не создается государством, но лишь признается им.

Автор предвосхитил многое из того, что было развито приблизительно в те же годы (1938) Вудхаузом и позднее его новейшими последователями. Продажа с правом выкупа была, по мнению К. М. Колобовой, древнейшей формой, посредством которой происходило присвоение земли. Мысль о «хитроумных видоизменениях» родового права[452] — это та же идея «обхода» принципа неотчуждаемости земли, которую мы находим у некоторых современных исследователей. Колобова очень верно отмечает связь свободы завещания по закону Солона с усыновлением[453]. Автору присуща склонность к несколько общим формулировкам социологического характера — дань духу исторического исследования того времени, когда появились статьи, — и в то же время интерес к конкретным отношениям, к специфике изучаемой эпохи.

Статьи К. М. Колобовой много дают для понимания реформ Солона и вообще его времени, по с некоторыми основными выводами автора согласиться все же нельзя.

В работе, к сожалению, отсутствует критика источников. Свидетельства и даже самая терминология Аристотеля принимается за нечто такое, что может быть без дальнейшего анализа отнесено ко времени Солона. Ведь если Аристотель считал, например, возможной продажу земли в начале VI в.[454], то это еще вовсе не доказательство, что такая продажа действительно существовала в эпоху Солона.

Определение содержания понятия γνοριμοι, как оно дано и обосновывается в статьях, покоится на словоупотреблении позднейшего времени (Аристотель, Демосфен) и потому не может быть доказательным для VII–VI вв. до н. э. Поэтому неубедительным остается тезис о засилье «кулаков» в аттическом обществе в предсолоновскую эпоху, не говоря о том, что самый термин представляется неподходящим: он заимствован из языка эпохи, когда община разлагалась в процессе изживания феодальных отношений и развития капиталистического строя, между тем как в Аттике в VII–VI вв. совершался переход от родового строя к рабовладельческому. Истолкование фразы автора «Афинской политии»: «Вообще же вся земля была в руках немногих» — является натяжкой. Стремление все принять у Аристотеля приводит К. М. Колобову к выводу о том, что «немногие» в этой фразе на самом деле обозначают «многих» («немногих» в пределах отдельной общины, но многих по отношению ко всей стране в целом)[455], хотя, как нам кажется, смысл фразы совершенно ясен: «Вся земля Аттики (а вовсе не земля отдельной общины) находилась в руках немногих».

Революционное движение бедноты под лозунгами аннулирования долгов и передела земли характерно для более поздних отношений времени упадка полисной Греции, но не выражает существа социального движения времени возникновения частной собственности на землю. Мы увидим в дальнейшем, что нет основания толковать известные стихи Солона как выражение идеи передела земли ни в единственном, ни во множественном числе.

В изображении трех «партий» автор следует традиционному их пониманию как партий крупных землевладельцев, крестьянской бедноты и горожан (вместе с обедневшими аристократами). Они отождествляются с теми группировками, о которых говорится в «Афинской политии» в связи с рассказом о годах анархии после отъезда Солона (Αθ. π., 13, 2). Но все эти положения не подкрепляются анализом относящихся сюда данных источников.

О конфискации земель Писистратом нам ничего не известно. Характеристика социальной опоры тирании (свободные ремесленники и земледельцы) основана лишь на общих соображениях. Едва ли можно также утверждать, что клисфеновский этап революции «отметает обломки родовой знати»: политическая практика V в., общественные нравы афинян этого времени вовсе не свидетельствуют о том, что даже «обломки родовой знати» были сметены уже в конце VI в. О рабах, занятых в крупных хозяйствах досолоновской эпохи, нет данных в источниках, и вообще о значении внешнего рабства можно говорить лишь для конца этого столетия.

Мы отмечали в статьях К. М. Колобовой интересный и часто глубокий анализ отношений между бедняками-зависимыми земледельцами и богачами. Заметим, однако, что при этом важно было показать, как эти социальные отношения отразились в праве, в частности в обязательственном праве того времени. Мы согласны с автором в том, что, несмотря на принцип неотчуждаемости земли, она была в движении в период до Солона, но говорить уже для этого времени о купле-продаже земли, о продаже земли с правом выкупа и т. д. было бы несколько преждевременно. Смешанные формы существовали не только в социальных отношениях, но и в праве, являясь лишь прообразом будущих отчетливых юридических понятий и договоров.

В целом рассмотренные статьи остаются чрезвычайно поучительными и но настоящее время, ставя перед читателем интересные исторические проблемы и намечая пути их разрешения.

Одновременно со статьей К. М. Колобовой «Революция Солона» появилась (в том же сборнике ЛГУ) и работа С. Я. Лурье «К вопросу о роли Солона в революционном движении начала VI века». Исходным пунктом для автора служит вопрос о том, насколько деятельность Солона можно назвать революционной. Статья уже по содержанию, чем исследование Колобовой, хотя в ее проблематике много сходного с последним. Ряд соображений и выводов автора представляют большой интерес.

С. Я. Лурье метко замечает по поводу horoi, что «где столб, там еще нет собственности земли». Он полагает, что рабов из граждан в самой Аттике, вероятно, не было, так как их продавали за пределы родины, и это предположение действительно соответствует обычной практике долгового права в античности. Автор также хорошо выявляет роль аристократии в Аттике VI в., и нельзя не согласиться с его полемическими замечаниями по поводу толкования термина γνώριμοι. Интересно объяснение происхождения богатства знати в результате захвата общественных угодий и расчистки неудобной для обработки земли, хотя это объяснение, как признает и сам автор[456], отличается гипотетическим характером.

Наряду с этим, другие положения в статье не могут не возбуждать сомнений, так как для читателя остается неясной их обоснованность. Нет никаких данных о том, что Солон уничтожил различие между двумя видами земли (стр. 76), что Писистрат провел конфискацию и передел земли (стр. 75). Трудно согласиться с тем, что упомянутую выше фразу в «Афинской политии» о земле в руках немногих следует понимать как управление олигархов: «незначительное число олигархов управляло всей страной» (стр. 82). Судя по контексту, автор трактата скорее имел в виду владение землей. Представление о партиях в статье модернизировано («партия аграриев», «революционное крестьянство» и т. д.). В общем работа С. Я. Лурье ставит ряд существенных вопросов, дает оригинальное решение некоторых из них, но носит слишком беглый характер, чтобы можно было эти решения считать полностью обоснованными.

Из работ новейшего времени мы остановимся на статьях Фрица, Лотце и Хэммонда.

Критику понятия «гектеморы» в работе Вудхауза дал К. Фриц[457], но и в основе его собственной концепции лежит убеждение, что «ни одно из положений Аристотеля не является ошибочным»[458]. Для подтверждения этого взгляда на Аристотеля Фриц постулирует «зависимость» должника от кредитора, не позволявшую первому покинуть землю даже при условии уплаты одной шестой урожая; когда крестьянин продавал свою землю с правом выкупа, он и его семья оказывались в зависимости[459] и должны были оставаться на этой земле до тех пор, пока он не был в состоянии возвратить долг или же, будучи неспособным выполнить обязательство (т. е. уплатить одну шестую), не попадал в рабство. Но практика продажи с правом выкупа в позднейшее время не влекла за собой подобной зависимости, наличие которой в досолоновский период основывается лишь на словах Аристотеля. Таким образом, вывод автора о непреложности положений Аристотеля доказывается теми данными, которые содержатся в этом же трактате Аристотеля.

Д. Лотце, автор книги об особых формах зависимости в древней Греции, о тех, кто находился «между свободными и рабами»[460], в статье, посвященной гектеморам и досолоновскому долговому праву[461], несколько иначе намечает решение вопроса о гектеморах, чем Вудхауз. Исходя, как и последний, из идеи о неотчуждаемости земли, Лотце очень ясно формулирует самое существо проблемы[462].

Власть над личностью должника в Аттике VII в. кредитор мог приобрести посредством экзекутивного или солюторного долгового рабства. Но как он мог заполучить землю? Существование ипотеки и залога земли с правом выкупа при неотчуждаемости земли приходится отвергнуть.

Решение проблемы, по мнению Лотце, заключается в следующем. В связи с распространением оливководства и виноградарства интересы аттической аристократии были направлены не только (и не столько) на приобретение рабочей силы, по и земли. При существовавших условиях было предпочтительнее не применять рабочую силу несостоятельного должника, переводя его на владения аристократа, а получить через посредство личности должника власть над его землей. Несостоятельный должник оставался на своем участке, продолжал работать в прежних бытовых условиях, но должен был обрабатывать этот участок уже в интересах кредитора, отдавая ему шестую часть урожая в качестве процентов. Обеспечением капитальной суммы долга служила личность должника как и при других формах долгового рабства. Но кредитор, как полагает Лотце, и не был заинтересован в скором возвращении долга, который играл второстепенную роль по сравнению с жаждой завладеть землей должника описанным способом.

Статья Лотце интересна, поскольку автор сделал логический вывод из предпосылки неотчуждаемости земли, следуя Вудхаузу, но упростив теорию последнего[463]. Однако она представляет, как об этом говорит и сам автор, лишь опыт решения проблемы, а сопровождающие развитие основного тезиса рассуждения автора возбуждают сомнения в том, что этот опыт вполне соответствует действительности.

Лотце, так же как и Вудхауз, видит неясность и малую достоверность наших источников, сообщающих о гектеморах, но все же делает из данных этих источников очень определенный вывод, оказывающийся поэтому недостаточно обоснованным. По его словам, словоупотребление Плутарха в известии о гектеморах неустойчиво: античный автор охватывает термином ΰπόγρεως как гектеморов, так и должников, причем значение этого слова нельзя определить: означает ли оно «задолжавший», или же (в более широком значении) «обязанный, зависимый»[464]. Нельзя также решить, был ли вообще закон Солона, в котором упоминались гектеморы, или, может быть, это слово выпало позднее из существовавшего все же закона. Вероятность, что список архонтов, опубликованный в 425 г. до н. э., мог дать что-либо по вопросу о гектеморах, ничтожна[465]. У аттидографов, из произведений которых широко черпал Аристотель, не было никаких достоверных документальных источников. Мысль об устной традиции о гектеморах нельзя принимать всерьез, да и едва ли эта традиция существовала. Позднее не могли уже восстановить правильную связь явлений. Изображение в «Афинской политии» гектеморов как арендаторов было, вероятно, попыткой объяснения, принадлежащей автору трактата, так же как отождествление бедняков, пелатов и гектеморов. Плутарх же не определяет юридического отношения гектеморов к богатым[466]. Единственным аутентичным источником, таким образом, являются лишь стихотворения Солона, но в них ничего нет о гектеморах (курсив мой. — К. З.).

Казалось бы, из всего этого можно было бы сделать тот вывод, что опоры в традиции для представления о гектеморах как о массе (πλήθος) населения, как о всей бедноте, находившейся в порабощении у богатых, нет, но Лотце рассуждает иначе: если сословие гектеморов действительно играло приписываемую ему Аристотелем роль, то должно ожидать, что Солон в своем поэтическом отчете не умолчал о них, а следовательно, приводимые Лотце строки из стихотворения Солона (Sol., 24) касаются также и гектеморов[467]. Их следует видеть в одном из разрядов несостоятельных должников, о которых говорит Солон.

Таким образом, Лотце в своем рассуждении идет не от элегий Солона, которые он же признал единственным достоверным источником, к позднейшей традиции, а наоборот, от этой традиции, признанной им же самим недостоверной, к первоисточнику, считая, что последний должен был сказать о том, о чем сообщает эта традиция, хотя у Солона нет ни слова о гектеморах.

Мы считали бы правильным обратный ход изучения: от единственного подлинного источника к позднейшей традиции с целью проверки более поздних и менее достоверных известий данными, идущими от рассматриваемом эпохи, а не искать в этом источнике (притом без особенного успеха) указании на позднейшие построения.

Задача заключается не в том, чтобы во что бы то ни стало «реконструировать возникновение гектоморов», а в том, чтобы в позднейших известиях обнаружить то достоверное, что они содержат. Исходным пунктом и в то же время критерием при этом, очевидно, и должно быть содержание стихотворений Солона.

Гипотеза Лотце, в основном базирующаяся на поздних малодостоверных данных, не вполне согласуется и с ними. Ведь μίσθωσις, о которой пишет Аристотель, — это вовсе не проценты с долга, но арендная плата. Общая картина положения с земельной собственностью у Лотце также получается несколько иная, чем в «Афинской политии»: согласно Лотце, земельные участки сохранялись во владении должников, поскольку земля была неотчуждаема, тогда как Аристотель говорит, что вся земля была в руках немногих.

Остается также совершенно неясным вопрос о том, как сложились земельные богатства аристократии, если земля была неотчуждаема, и какую роль играли отношения, связанные с родовым строем. Кабальными должниками (αγώγιμοι) бедняки становились в том случае, если они не отдавали шестой части урожая. Но непонятно, как это могло иметь место, если аристократ распоряжался и личностью должника, и его землей, контролировал всю систему хозяйства и, вероятно, мог без труда получить причитавшуюся ему шестую часть.

Аристотель и Плутарх в своих известиях о гектеморах значительно расходятся друг с другом. У Плутарха (как это заметил Лотце) не определяется точнее зависимость гектеморов от богатых. Он пишет о них: «одни обрабатывали землю (έγεώργουν), платя богатым шестую часть урожая». Это могли быть и арендаторы, и наемные рабочие, Должники составляют особую категорию у Плутарха. И, наконец, самое существенное: у Аристотеля большая часть народа (οί πολλοί) находилась в порабощении у богатых, тогда как у Плутарха весь демос был в долгу у богатых, но его большая часть (οί πλεΐστοι), и притом люди наиболее сильные, образует особую часть населения, которая и выступает на борьбу с богатыми и выбирает себе простата (Plut., Sol., 13,0).

Такое сопоставление показывает, что отношения рисовались уже в IV в., а тем более позднее, очень смутно, что у авторов того времени не было твердой опоры для изображения земельных отношений в досолоновской Аттике, кроме того, что говорит сам Солон в своих произведениях.

Критику положения о мобилизации земельной собственности в конце VII в. до н. э. и исследование о формах землевладения в Аттике этого времени дал в последнее время Хэммонд[468]. Сисахфия Солона в работе Хэммонда рассматривается[469], как следствие организации общества в ранней Аттике[470] и форм земельного владения[471]. И дальнейшем автор дает анализ состояния традиции о реформе Солона в IV в.[472], объясняя, таким образом, расхождение этой традиции с теми выводами, к которым он пришел на основании разбора данных источников по первым двум проблемам (I и II), и выделяя ту струю в этой традиции, которая, по его мнению, одна лишь сохранила верный подход к пониманию сисахфии. Взгляды Хэммонда сводятся в общем к следующему.

Древняя система четырех фил, фратрий и родов включала все свободное население Аттики. Сакральными делами ведали эвпатриды,[473] которые выходили из сравнительно немногих ведущих семей. Но в Аттике, помимо исконных членов родов (геннетов), рано начало увеличиваться пришлое население. Для инкорпорирования этих чужаков было два способа: 1) посредством участия в общей трапезе они приобщались к роду и становились «родичами» (ομογάλακτοι) или же 2) они образовывали особые религиозные гильдии, и их приобщение к аттическому гражданству происходило уже на более широком уровне: как группа оргеонов (οογεώνες) они включались в систему фратрий. Источники, говоря о выборе на должности «по знатности» (άριστινδην), и имеют в виду, согласно Хэммонду, различие между исконными афинскими гражданами, а также принятыми в род (и те и другие назывались геннетами), с одной стороны, и оргеонами, с другой.

Этому делению соответствовали различные формы земельного владения. У геннетов, обитавших в долине, собственность на землю принадлежала роду, а фактически ею владела семья (до двоюродных братьев включительно). Земля эта была неотчуждаема и оставалась таковой до Пелопоннесской войны. Лишь потрясения конца V в. привели к тому, что эту землю стали продавать, отдавать в залог и пр.

Недвижимость оргеонов, живших в возвышенной части Аттики (hill land), на менее плодородной земле, находилась в частной собственности, могла быть отчуждаема. Этой землей владели и ее обрабатывали агройки, по гипотезе Хэммонда, — младшие сыновья геннетов, вынужденные покинуть более плодородные участки, и оргеоны — люди из пришлого населения. Занимались они преимущественно ремеслом и торговлей. Различие между знатными и незнатными, согласно Хэммонду, и было различием между геннетами и оргеонами. Оно совпадает с различием между έσθλοί и κακοί у Солона, γεωργοί и αγροίκοι, педиэями и паралиями.

Особенностями в формах землевладения Хэммонд объясняет и ситуацию перед реформами Солона. Владельцы неотчуждаемых участков, оказавшиеся в тяжелом материальном положении, не могли продать или отдать в залог землю. Они могли только обеспечить долг своей личностью или отдавать кредитору определенную долю урожая. Известие о гектеморах и относится к геоморам, оказавшимся в подобном положении. Владельцы же отчуждаемой земли (агройки) могли ее лишиться; самих их обращали в рабство и либо оставляли на родине как рабов, либо продавали на чужбину.

Сисахфия состояла в аннулировании долгов, в возвращении на родину рабов, проданных за ее пределы, в освобождении рабов, находившихся в Аттике, и в освобождении гектеморов от их обязательств по отношению к кредиторам и восстановлении их полного права на пользование урожаем со своих участков.

Статья Хэммонда отличается двумя особенностями: 1) убедительной критикой данных источников в тех случаях, когда дело идет об отдельных известиях, не соответствующих авторской схеме, и в то же время 2) чрезвычайным произволом в обращении с этими источниками, обусловленным стремлением найти в них то, что подтвердило бы концепцию автора статьи, но чего в действительности в них не содержится.

Хэммонд дает интересный анализ трех видов античной традиции об отношениях в предсолоновской Аттике[474] и ряд ценных критических замечаний источниковедческого характера. Убедительно, как нам кажется, его возражение Вудхаузу. Приводя характеристику положения в Аттике в конце VII в. в книге Вудхауза, Хэммонд пишет, что эта характеристика правильна, если ее отнести не к концу VII, а к концу V в. Одна из основных идей автора — что в Аттике существовало землевладение разного рода — заслуживает внимания, хотя Хэммонд и не дал полного и беспристрастного исследования различных категорий земли, увлеченный желанием свести к противоположности этих категорий всю аграрную историю Аттики до периода Пелопоннесской войны. Это увлечение собственной надуманной концепцией и мешает автору прийти к более прочно обоснованным выводам и правильно понять главные противоречия эпохи. Приведем некоторые примеры.

Хэммонд справедливо критикует[475] сообщение Плутарха в биографии Тесея, как романтическое и анахронистическое, но в дальнейшем сам опирается на это сообщение[476].

Он хорошо показывает, что Аристотель не понял традиции об отношениях в Аттике конца VII в. и неправильно свел эти отношения к аренде, что нелепо думать о концентрации всей земли в руках немногих в это время[477] и т. д. Но это критическое отношение к Аристотелю не мешает ему ссылаться на 4-ю главу «Афинской политии», относительно которой едва ли может быть сомнение в том, что она рисует отношения позднейшего времени.

Привлекая более поздние сообщения, как, например, «Афинскую политик» Псевдо-Ксенофонта, Хэммонд старается и в них найти подтверждение мысли о тождестве богатых и знатных с владельцами плодородных земель, хотя самое выражение автора этой политии — γεωργοί και πλούσιοι — и контекст показывают, что эти понятия не совпадают. Известие в «Политике» Аристотеля об ограничении Солоном размера землевладения Хэммонд совершенно произвольно толкует как относящееся к земле только одной категории — земле гектеморов, — хотя в тексте «Политики» нет ни малейшего указания на такое понимание.

Особенно большую роль в аргументации Хэммонда играет ссылка на главы из 2-й книги Фукидида (II, 13–16). В них он видит непреложное доказательство неотчуждаемости земли в Аттике до времени Пелопоннесской войны. Однако, внимательно вчитываясь в текст Фукидида, мы находим в нем лишь указания на привычку афинян к жизни в сельских местностях, на любовь их к своим имениям, но в них ничего не говорится о неотчуждаемости земли. Так же произвольно в целях подтверждения предлагаемого автором понимания аграрной истории древней Аттики освещается фрагмент стихотворения Солона (3,23), который почему-то мы должны относить, по мнению Хэммонда, лишь к земле геннетов: Солон якобы противостоял разделу черной земли между геннетами и оргеонами. Ни о тех, ни о других, ни даже о разделе земли (см. ниже) у Солона нет ни слова. Έσθλοί и κακοί произвольно отождествляются с геннетами и оргеонами, а относительно долговых камней говорится, что их ставили будто бы лишь на земле геннетов.

Выражение δουλοσύνη у Солона, как справедливо отмечает и Хэммонд, все три раза, когда оно встречается, имеет метафорический смысл (Солон имеет в виду порабощение народа тираном). Но в другом месте своего изложения Хэммонд толкует его иначе: оно обозначает, по его мнению, положение геннетов, на землях которых были поставлены долговые камни. С этим утверждением согласиться нельзя. Солон, говоря о «рабстве» (δουλοσύνη), всякий раз имеет в виду лишь политическую угрозу — возможность установления тирании, политического рабства как следствия жестокой борьбы демоса со знатью и своекорыстного поведения «вождей» демоса. Поэтому мы не имеем никакого основания вкладывать в этот термин иной смысл, предполагать, что он является обозначением конкретных отношений зависимости, которая могла возникнуть в результате неуплаты долга.

Увлеченный идеей «дискриминации» геннетов и оргеонов, Хэммонд не уделяет никакого внимания главному: обострению социальной борьбы в предсолоновский период, анализу основных социальных сил, выступающих на исторической сцене в этот период, — знати и демоса. Этот неисторический подход автора приводит к тому, что для читателя остаются совершенно непонятными общие условия эпохи, остаются невыясненными причины того, что владельцы плодородной (черной) земли оказались затянуты в сети долговых обязательств и лишены права распоряжаться своей землей, и кто были их угнетатели.

Автор совершенно игнорирует классовый характер борьбы, заявляя, что «единственным различием среди афинян было различие в религиозной активности». Между тем если судить на основании археологических раскопок (некрополи), то уже в VIII–VII вв. существовало резкое различие между богатыми и знатными и остальной массой населения Аттики[478]. Да и сам Хэммонд замечает, что эвпатриды выходили из сравнительно немногих ведущих семей (курсив мой. — К. З.), но, к сожалению, не останавливается на вопросе о том, чем определялась ведущая роль этих семей. Вынужденный признать, что в более поздних источниках (например в сколиях) термин «эвпатриды» обозначает аттические роды, Хэммонд полагает, что он имел два значения — более узкое и более широкое, — но не объясняет, откуда возникло это более широкое значение.

Говоря об избрании трехсот судей «из благородных родов» (άριστίνδην)[479], которые принесли присягу над жертвенными животными, Хэммонд пишет, что он не видит никакого другого объяснения, кроме своего собственного: по его мнению, это были геннеты в противоположность оргеонам, не имевшим права быть избранным в судьи. Аргументом при этом служит соображение, что если бы избирали знатных из «афинян чистого происхождения», то необходим был бы де Бретт, чтобы оценить их претензии, на что, мол, нет никакого указания в античной традиции.

Подобное возражение несерьезно, так как если в обществе существует родовая знать, то и без помощи де Бретта решается вопрос о том, знатен человек или нет. Ссылки при этом на «Политику» Аристотеля производят странное впечатление, так как Аристотель говорит об аристократах вовсе не в смысле Хэммонда: автор «Политики» понимает под аристократическими формами государственного строя такие, при которых «избрание на должности обусловливается не только богатством, но и высокими нравственными качествами».

При наличии тех многочисленных и необыкновенно ярких свидетельств о борьбе демоса и знати, которые мы находим у лириков VII–V вв., у Геродота и Аристотеля, представляется неубедительным сведение этой противоположности к противоположности «исконных афинян» и чужаков, принятых во фратрии (оргеонов), как это делает Хэммонд. Поэтому никак нельзя признать успешной его попытку рассмотреть всю социальную историю Аттики в аспекте отношений геннетов и оргеонов[480].

IV. Методические соображения в связи с проблемой гектеморов и разбор сообщений Аристотеля и Плутарха

Аргументы, выдвинутые защитниками положения о неотчуждаемости земли в Аттике VII–V вв. до н. э., очень сильны и заслуживают самого серьезного внимания. Раннюю Грецию представляли себе нередко областью развитого обмена, денежного хозяйства, страной, в которой происходит энергичная мобилизация земельной собственности, областью, где получили широкое распространение формы договорных отношений (в частности и связанных с переходом земли из рук в руки). В этом отношении реакция против модернизации социально-экономического строя, стремление подчеркнуть его сравнительную примитивность, устойчивость отношений, восходивших к глубокой старине, вполне оправданы.

Однако соображение об общей убедительности многих аргументов сторонников положения о существовании неотчуждаемости земли в ранней Аттике не означает того, что это положение может быть принято без оговорок, что оно вполне прочно обосновано. Попробуем представить себе прежде всего состояние источников и их характер по интересующему нас вопросу о земельных отношениях в предсолоновскую эпоху.

Это состояние таково, что найти какую-то опору для того или иного понимания аттического рода (γένος) и его значения едва ли возможно. Мы не знаем, входили ли все афиняне в VII–VI вв. в родовую организацию или только знать, как многие думали. Если даже и все гражданство было охвачено этой организацией, то неизвестно, сохранялся ли принцип неотчуждаемости земли у всех родов в одинаковой мере. Если допустить, что в Аттике существовала неотчуждаемость земли до конца

V в. (до 415 г.), то это допущение основано главным образом на argumentum ex silentio, на том факте, что до нас не дошло ни одно вполне достоверное свидетельство о продаже или залоге земли в период до Пелопоннесской войны[481], что мы ничего не знаем для этого периода о существовании таких договоров, связанных с землей, как ипотека или продажа недвижимости с правом выкупа.

Этот аргумент, конечно, очень важен, но он не является вполне убедительным. Ведь источники по периоду Пятидесятилетия вообще очень скудны. Первый образец аттической прозы представляет собою Псевдоксенофонтова «Афинская полития», датировка которой спорна. Эпиграфические памятники не содержат указаний на переход земли из рук в руки. С другой стороны, если учесть развитие торговли и ремесла в Афинах V в., наплыв чужеземцев и передвижение аттического населения, которое в какой-то мере происходило, то мысль о сохранении неотчуждаемости земли в полной мере до 415 г. внушает некоторые сомнения.

Законодательная отмена неотчуждаемости земли в конце V в. едва ли не была бы отмечена в богатой литературе времени Пелопоннесской войны. Можно предположить также, что такой отмены юридического принципа не происходило, но что земля все же могла переходить из рук в руки. Однако и это остается только предположением.

Если же земельные участки лишь фактически сохранялись от поколения к поколению в руках одной и той же семьи, то это нечто иное, чем неотчуждаемость земли по закону. Недаром и Хэммонд, говоря о неотчуждаемости земли, считает нужным дважды прибавить слова «на практике»[482].

Только о таком фактическом положении дел, а не о юридическом принципе, не о запрещении отчуждения земли свидетельствуют и главы труда Фукидида, на которые ссылается Хэммонд (II, 13–16). Также и тот факт, на который указывает Хэммонд, что демос Самоса конфисковал в 412 г. землю и дома у местных богачей (геоморов), еще не означает того, что земля на острове Самосе была неотчуждаемой[483].

С другой стороны, если принять вслед за Вудхаузом и Льюисом, что после сисахфии происходит мобилизация земельной собственности в связи с дальнейшим развитием обмена и денежного хозяйства, то остается непонятным, почему же от двух веков этого развития (VI — конец V в.) до нас не дошло известий о залоге или продаже земли, не сохранилось ни стел, ни надписей, свидетельствующих о такого рода сделках, как ипотека или продажа с правом выкупа.

Другое доказательство неотчуждаемости земли видят в юридических ограничениях, которые были установлены в тех случаях, когда в семье отсутствовали мужские представители рода, и в законе Солона о завещаниях, на который не раз ссылаются ораторы конца V–IV в. Конечно, в этих ограничениях следует видеть свидетельство о господствовавшей когда-то коллективной (родовой) собственности на землю[484], но можно ли считать обязательным тот вывод, что раз такие ограничения существовали в V в., то, следовательно, была и неотчуждаемость земли? Ведь эти ограничения, это «выработанное регулирование», по выражению Файна[485], оставались и в IV в., когда несомненно происходила мобилизация недвижимой собственности, когда о неотчуждаемости земли говорить не приходится. Вообще юридические нормы могут держаться еще очень долго после того, как исторические условия, вызвавшие их, изменились, после того, как и сами эти нормы утратили в какой-то мере свое прежнее значение. Правила наследования свидетельствуют о генезисе земельных отношений, о первоначальных их формах, но не о тех, какие существуют в позднейшее время[486]. Конечно, следует допустить, что в конце VII — начале VI в. коллективное начало в сфере земельных отношений имело другое значение, чем два столетия спустя, но то, что нас особенно интересует — грань в развитии распоряжения землею, остается невыясненной.

Файн опровергал взгляд Свободы на хозяйственную жизнь Аттики в VII–VI вв. тем соображением, что Свобода приводил в подтверждение своих положений известия, относящиеся не к Афинам, но к другим государствам (например стих Гесиода или законы Гортины на Крите). Но ведь и некоторые сторонники идеи существования неотчуждаемости земли в Аттике VII в. пользуются таким же методом, как, например, Хэммонд, когда он ссылается на закон на острове Левкада или на земельные порядки у локров[487]. Конечно, из отношений, существовавших в других областях Греции, еще нельзя делать вывод о наличии таких же отношений в Аттике, но понятно, почему к таким сопоставлениям прибегают сторонники обеих противоположных точек зрения: относящихся к Аттике сведений, как о неотчуждаемости земли, так и о ее мобилизации уже в VI в., к сожалению, не сохранилось.

Все же аргументы Вудхауза и его последователей, не будучи строго доказательными, более соответствуют нашим общим представлениям о ходе развития древней Аттики, чем взгляды Свободы, Э. Мейера и других на быстрый рост денежного хозяйства и полную свободу в распоряжении землей.

Однако, если и допустить существование ограничений в распоряжении недвижимостью или даже вообще отсутствие свободы распоряжения ею, то ведь придется считаться с тем, что формы и степень неотчуждаемости земли, а также виды недвижимости могут быть очень различны.

Бартон дал в свое время обстоятельное описание жизни и обычаев жителей Ифугао в северной части о-ва Лусон (Филиппины)[488]. Здесь родственная билатеральная группа (до третьей степени родства с отцовской и материнской стороны) контролировала распоряжение основными хозяйственными благами. Коллективное семенное владение важнейшими видами недвижимости и движимости является характерной чертой правовых отношений в Ифугао. Но в случае необходимости, например для покупки жертвенных животных, посвящаемых духу предка, или для лечения больного члена семьи, можно было продать те или иные объекты. Было два вида собственности… Продажа рисового поля, ритуального семейного наследия (золотых шейных украшений, сосудов для вина и пр.) и лесного участка могла быть произведена их владельцем только при условии полного согласия родственников и совершения особой церемонии ибуи-ритуального празднества в доме покупателя[489].

Но наряду с этим существовал и другой вид владения, которым отдельное лицо свободно распоряжалось, причем грань проходила не между недвижимостью и движимостью, так как в состав второго вида владений входило и недвижимое имущество (кофейные деревья, пальмы арека и др.). Для отчуждения объектов второго рода не требовалось согласия родственников.

Помимо продажи широко практиковался и другой способ передачи имущества в другие руки, а именно залог для обеспечения долга (это называлось balai). Кредитор ссужал сумму, не превышавшую половины стоимости участка, отдаваемого под обеспечение. Долг в случае неуплаты его переходил и на наследников должника[490].

Использование кредитором земли и служило процентами по займу. При залоге не требовалось совершения церемонии ибуи; нужно было, чтобы сделку засвидетельствовал особый агент по такого рода соглашениям (monbaga).

В позднейшей своей работе[491] о населении Калинга на о-ве Лусон Бартон снова затрагивает вопрос о перенесении права владения полем как обеспечения долга и пользовании этим нолем в качестве компенсации процентов. Это является, по его мнению, самой древней формой залога. Отсюда видно, что даже при определяющей роли во владельческих отношениях кровнородственной группы возможны были и продажа, и залог недвижимости. Следует также отметить, что и заем, и залог земли как обеспечение долга получили уже на этой ступени развития широкое применение[492].

Это вовсе не значит, что обязательства, относящиеся к передаче земли, в этот ранний период облекаются в форму письменного договора или даже вообще носят характер соглашения. Первоначально передача земли во временное или постоянное пользование бывала чаще результатом не договора, добровольного соглашения, а применения силы со стороны кредитора, результатом внеэкономического принуждения, выражением оккупации, кулачного права. При слабости государственной власти ее представители едва ли часто вмешивались в отношения между кредитором и должником. При господстве права сильного и слабости еще не вполне оформившегося государства трудно ожидать, чтобы кредитор не посягнул на собственность должника, так же как и на его личность[493].

Поэтому при решении вопроса о том, каким образом долговые обязательства могли распространяться не только на личность должника, но и па его землю, необходимо учитывать два момента: 1) разнообразие форм реализации того или иного юридического принципа и 2) фактическое нарушение, обход права, который в эту беспокойную эпоху не мог свестись лишь к какому-нибудь одному приему (например к практике продажи земли, в принципе неотчуждаемой, как думают Вудхауз и Льюис)[494]. Значение имеет вопрос не только о существовании того или иного юридического принципа, но и о реальных отношениях, о том, как они складывались, каковы были формы владения землей, при наличии неотчуждаемости земли и даже несмотря на ее неотчуждаемость.

Пример отношений на о-ве Лусон был приведен из с той целью, чтобы показать сходные явления или отношения. Он свидетельствует, что неотчуждаемость земли еще вовсе не исключает прав на недвижимость, и в частности залога земли.

Общие условия развития в древней Аттике и приводили к тому, что оба отмеченных выше момента приобрели решающее значение в области земельных отношений.

К Аттике в эту переходную эпоху ее истории вполне приложимо то, что сформулировал в свое время М. М. Ковалевский, изучая право осетин: в такие переходные эпохи договорное право «необходимо должно было отразить на себе следы как первоначальной общности имущества, так и развивающейся только обособленности их, должно одновременно отрицать и утверждать свободу имущественных сделок в применении к разным только видам свободы»[495].

Мы не можем исходить лишь из абстрактного принципа неотчуждаемости земли и логическим путем делать из него соответствующие юридические выводы. Именно такие выводы представляют собою как следствия из принципа неотчуждаемости земли у Вудхауза и его последователей, так и одно из возражений Принсхайма Файну: если земля остается в собственности семьи, то каким же образом кредитор мог основывать свое право (на эту землю)?[496]. Но, как сказал однажды И. Эренбург, «история никогда не посещала класс логики». Социальные отношения, особенно в переходные эпохи, развиваются далеко не так логично, как мы иногда думаем, многое противоречиво, мышление движется разными путями. Все, с одной стороны, сложнее, запутаннее, чем мы предполагаем, и в то же время примитивнее. Было бы неправильно не только выводить интересующие нас отношения из одного какого-либо института, но и объяснять их действием одного какого-либо фактора.

Вопрос о гектеморах как у Вудхауза, так и у его последователей (Лотце, Файн, Льюис) решается (и это, конечно, так и следует делать) в связи с их общим представлением об экономике Афин в конце VII в. до н. э. Они предполагают, что распространение монеты и расширение торговли оказали решающее действие на сельскохозяйственные цены и способствовали разорению независимого мелкого землевладельца. Новые культуры, ставшие единственно доходными, — посадки маслин и разведение виноградников, — требовали «капитала», и освоение их было не под силу крестьянину. Перед читателем рисуется картина действия чисто социально-экономических факторов: аристократы, жаждущие вложить свой «праздный капитал» в сельское хозяйство с целью производства вина и оливкового масла для экспорта, мелкие фермеры, которые не имеют капитала и потому попадают в кабалу к крупным землевладельцам, ведущим хозяйство на широкую ногу, и которые образуют класс «наследственных вилланов» (Вудхауз)[497]. Задача для капиталистов, жадно стремившихся к приобретению земли, согласно господствующим взглядам, заключалась только в том, чтобы «обойти» существовавшее тогда право — неотчуждаемость земли.

Мы не хотим при рассмотрении такого объяснения лишь указать на неправильное словоупотребление: категория «капитал» мало подходит к неразвитой в экономическом отношении Аттике, в которой еще существовала, согласно взглядам этих же авторов, коллективная собственность на землю. Важнее другое: стремление при такого рода концепции объяснить кризис аттического мелкого фермерства чисто экономическими факторами, оставляя совершенно в стороне действие внеэкономических. Трудно предполагать, чтобы разрушительное действие «капитала» могло охватить так широко и глубоко всю страну уже в этот ранний период. Притом если так крепко держался один из устоев прежней жизни (неотчуждаемость земли, сохранявшаяся еще в течение двух веков), то необходимо допустить, что и в других отношениях многое удерживалось от старины, что, в частности, господство сильной аристократии, о котором говорят некрополи VIII–VI вв.[498], не могло не оказывать непосредственного влияния на положение мелкого землевладельца.

У Вудхауза, Файна и Льюиса, несмотря на противоположность их взглядов концепции Свободы (и вообще сторонников господствовавшего в конце XIX — начале XX в. модернизаторского направления) в вопросе о неотчуждаемости земли, общая характеристика экономической жизни Аттики VII в. и самый способ объяснения тяжелого положения «мелкого фермера» непосредственно экономическими причинами остаются прежними.

Между тем все, что нам известно о знати этого времени, нисколько не свидетельствует о ее стремлении использовать для своего обогащения сельское хозяйство, вложить в него свой «капитал». Эта знать, несомненно, жаждала богатства и власти, но не столько путем выгодного использования земли, сколько другими средствами. Алкмеониды, Писистрат и другие добывали или увеличивали это богатство, как мы уже говорили, путем эксплуатации рудников, прибыльных подрядов, услуг восточным владыкам и пр. Конечно, у них были и обширные земельные владения, которые, вероятно, служили источником доходов. Но, к сожалению, не сохранилось сведений об экономической эксплуатации этих владений.

На ранней стадии развития, когда еще существует в той или иной форме коллективная собственность, договорное право очень не развито. И это понятно. Лишь много позднее, в связи с развитием обмена и свободного распоряжения движимым и недвижимым имуществом, образуются более определенные и точные юридические понятия. То, что было первоначально не расчленено и содержало в себе элементы различных договоров, позднее дифференцируется, и в обязательственном праве появляется ряд договоров различного содержания и характера, ясно отличающихся друг от друга[499]. То, что кажется противоречивым на первый взгляд в древнейшем праве, объясняется либо своеобразием юридических представлений того времени, либо сосуществованием и борьбой различных обычаев и законов: тех, что покоятся на основе древнейших общественных институтов, и тех, которые им приходят на смену, по еще не успели вполне оформиться и упразднить прежние порядки[500], иначе говоря, объясняются диалектикой исторического развития.

Льюис был прав, заметив, что вполне развитой договор о залоге земли (mortgage), согласно которому кредитор в случае неуплаты долга становился полным собственником недвижимости, предоставленной ему в качестве обеспечения, мог существовать лишь тогда, когда недвижимость была уже отчуждаемой[501]. Но это не значит, что не могли существовать формы договоров не «вполне развитые», смешанного характера. Подобные формы все же приводили к тем же результатам, что и «вполне развитой» договор.

Главные черты древнего права хорошо охарактеризованы в поучительном исследовании М. М. Ковалевского. Автор прекрасно видел, что явления слабо развитого юридического строя, «в котором отдельные виды сделок не успели еще вполне обособиться, с трудом могут быть переданы терминами, заимствованными из римской юриспруденции»[502]. Поэтому едва ли был прав, например, Свобода, когда, ссылаясь на исследование, посвященное издольщине в современной Италии, применял к древней Аттике главный вывод этого исследования, а именно, что издольщина была не арендным договором, но договором о найме. В действительности для древнейшего периода издольщина там, где она существовала, была договором, о характере которого мы не можем высказаться так определенно: она была соединением договора об аренде, о найме и о займе.

Изучая древнее право, мы постоянно встречаем в нем такие смешанные формы, в частности и в применении к недвижимости. Первоначальная продажа с правом выкупа (πρασις επί λύσει), представление о которой занимает такое большое место в концепции Вудхауза, выступает с иными чертами, чем в IV в., и отнюдь не является единственной формой в обязательственном праве того времени. В архаическую эпоху она представляла соединение займа и залога. Это не ипотека, так как последняя не включала права использования кредитором земли, но это и не продажа с правом выкупа IV в. Свободного распоряжения землей в древнейшей Аттике не было. Мы не знаем, происходила ли продажа участка, хотя она и могла иметь место, несмотря на неотчуждаемость земли, как об этом свидетельствуют многочисленные сравнительно-исторические параллели.

Другие формы получались, если должник, передавая свою землю, обязывался работать на ней на кредитора. Это было соединение займа и найма. Тогда становится понятным и смешение в терминологии у позднейших авторов, как, например, у Плутарха, который говорит о гектемориях, называвшихся также фетами (Sol., 13, 4).

Возможно было и соединение аренды и найма, если безземельный или должник получал участок земли от землевладельца-кредитора и должен был обрабатывать его. Наконец, могло быть и сочетание указанных (смешанных) форм друг с другом. На все обязательства этого рода налагает особый отпечаток то обстоятельство — и в этом также существенное их отличие от юридической практики IV в., — что, если верить Аристотелю, все долговые обязательства обеспечивались в конечном счете еще — и даже прежде всего — и личностью должника (Αθ. π., 2,2). Методически неправильно применять позднейшие развитые юридические понятия к архаической эпохе. Это все равно как если бы мы стали искать в раннем рабовладельческом обществе идеальный тип «античного рабства» и удивляться, если бы его там не обнаружили.

Учитывая эти основные черты древнейшего обязательственного права, мы должны теперь возвратиться к тем способам разрешения вопроса о земельных отношениях и о гектеморах, которые были предложены исследователями новейшего времени. Вудхауз и его последователи объясняли положение гектеморов, исходя из предположения о договоре займа-найма, прообразе позднейшей продажи с правом выкупа, но с обязательством продавца отдавать часть урожая кредитору взамен процентов по займу. Такие соглашения были возможны и, вероятно, нередко имели место в действительности. Но ни Вудхауз, ни его последователи не разъяснили в достаточной мере смешанный характер подобного соглашения и отличия его от продажи с правом выкупа в IV в. до н. э., что и. вызвало возражения Принсхайма.

Можно сказать, что и Вудхауз, и Принсхайм в какой-то мере и правы, и не правы. Первый правильно указал на одну из форм договора, позволявших кредитору присваивать землю должника, но напрасно считал ее единственной формой обязательств, которая вела к зависимости гектеморов от их кредиторов. Принсхайм, задавая вопрос Файну, в чем же было отличие «фикции» VII в. от практики IV в., и считая, что это было прямым нарушением принципа неотчуждаемости земли, подходит к отношениям в древнейшей Аттике с понятиями, выработанными в значительно более позднее время. Поэтому для него остается неясной разница между недифференцированным юридическим мышлением ранней эпохи и этими понятиями.

К. М. Колобова объясняла положение гектеморов как положение арендаторов-издолыциков. И действительно, нет основания отрицать возможность издольщины в ранней Аттике. Но если она и практиковалась, то следует допустить, что эта форма отношений не была исключительной и что арендный договор также носил смешанный характер, т. е. являлся одновременно и договором найма.

В настоящее время некоторые исследователи признают, что изображение в «Афинской политии» гектеморов как арендаторов неправдоподобно, что это изображение представляет собою попытку автора объяснить положение народа в досолоновской Аттике[503], что неверно также его отождествление гектеморов-арендаторов с пелатами. Плутарху же ставят в упрек, что он не дает юридического определения отношения гектеморов к богачам (πλούσιοι). Однако оба способа изображения гектеморов (несомненно, различные) у Аристотеля и у Плутарха становятся понятными в связи с тем, что было сказано о характере древнейшего обязательственного права. Если оно соединяло в себе элементы различных договоров, выделившихся и оформившихся позднее, то авторы IV в. и тем более гораздо более позднего времени, естественно, могли или отождествить эти ранние отношения с одним из видов отношений, знакомых им (Аристотель: аренда), или, не пытаясь давать им точное определение, использовать все же термины, хорошо знакомые из современной им жизни (Плутарх: έγεώργουν — общее выражение, θ ήτες — батраки-наемники).

Таким образом, рассмотрение специфических особенностей древнейшего обязательственного права в какой-то мере выясняет и состояние нашей традиции.

До сих пор мы останавливались на первом моменте, характеризующем положение в Аттике VII–VI вв. до н. э.: на существовании разнообразных и смешанных форм соглашений, на невозможности путем чисто логических выводов из определенного юридического принципа прийти к живой исторической действительности, к пониманию конкретных отношений, складывавшихся под воздействием ряда исторических факторов.

Теперь следует перейти к изучению другого момента, связанного с общим характером интересующего нас исторического периода: ведь именно историческая обстановка определяет, в какой мере и каким образом реализуется та или иная юридическая норма. Борьба между старым и новым происходит не только в самом праве, как столкновение различных правовых начал, но и за его пределами: новые тенденции исторического развития если и не сразу, то все же с течением времени модифицируют применение старинных, но еще действующих юридических норм. Наряду с правом выступает и дает себя сильно чувствовать другой фактор: нарушение этого права, насилие, обусловленное интересами определенных социальных групп.

В области долгового права самая реализация обязательства несостоятельного должника связана с насилием, принуждением к уплате долга, присвоением личности или имущества должника. Это принуждение — акт самоуправства со стороны кредитора. Еще Пост отмечал, что «взятие залога — первоначально постоянно внесудебный акт кредитора»[504].

Об этом же свидетельствуют такие обычаи, как римская pignoris capio, барантование у осетин, «грабеж» на Украине[505]. Их различие заключалось главным образом в том, кто подвергался захвату. При «грабеже» этим лицом был нарушитель договора. При барантовании «барантой», т. е. лицом, которое задерживали родственники кредитора, был не обязательно должник, но и кто-либо из его родственников. Наконец, в Ашанти на Золотом берегу раньше существовал такой обычай: кредитор и его родственники захватывали человека, так или иначе связанного с должником или даже просто постороннего, не имеющего никакого отношения ни к кредитору, ни к должнику. Тогда вступались родственники захваченного, принуждали должника уплатить долг и, кроме того, некоторую сумму в виде компенсации захваченному, чтобы тот мог «омыть свою душу»[506]. Все это указывает на широкое применение насилия в области обязательственного права даже там, где существовали суд и центральная власть.

Но, помимо такого организованного и признаваемого обычаем принуждения, в период перехода от коллективной к индивидуальной собственности постоянно применяется насилие, не освященное обычаем, но диктуемое интересами самых могущественных и богатых людей. Едва ли можно предполагать, что действия людей определялись лишь логическими выводами из положений действующего права, что они всегда поступали лишь в рамках законности. Мы уже не говорим об использовании вождями своей власти для увеличения своих богатств, как, например, в Меланезии, где они часто сгоняли владельцев насаждении с их земли, чтобы присвоить себе эти насаждения[507].

Даже там, где сохранялся общинный строй (а для Аттики VII–VI вв. нам об этом уже ничего не известно), общинная собственность на землю не мешала развитию частного землевладения, причем одним из факторов, способствовавших этому развитию, было долговое право. Хотя коллективная собственность и неотчуждаемость земли продолжали существовать, тем не менее земля должника нередко оказывалась в руках кредитора и не в результате того, что был придуман какой-то искусный с юридической точки зрения «обход» действующей общей нормы, а просто в результате акта присвоения, проявления со стороны кредитора того самоуправства, которое характеризует эту стадию в развитии долгового права.

Подобные явления мы встречаем у разных народов. Мы ничего не знаем об общинных порядках в Аттике архаического периода. Но даже там, где община была сильна, где сохранялись основные присущие ей институты, она не могла воспрепятствовать присвоению земли частными лицами. Члены общины подвергались нередко полному разорению, попадали в личную пли поземельную зависимость от разбогатевших членов марки, теряли свою землю и свою свободу. Несмотря на категорическое запрещение, например, отнимать аллод и свободу у свободного баварца, многие члены общины разорялись и даже продавались в рабство в результате практики прямого насилия[508]. Этот процесс мог происходить в различных формах, начиная от частичного лишения некоторых общинников свободы до актов прямого насилия над ними, до захвата их земельных участков[509].

Подобные же явления мы наблюдаем и в древней Греции, где также, помимо источников рабства, обусловливавшихся правом того времени, возникала рабская зависимость в результате применения не права, но произвола сильного. Напомним слова Анахарсиса в биографии Солона у Плутарха. Эти слова, очевидно, плод позднейших размышлений над проблемой природы (φύσις) и закона (νόμος)[510] и в то же время результат наблюдений над фактами. Анахарсис сравнивает писаные законы с паутиной: «Как паутина, так и законы, когда попадаются слабые и бедные, их удержат, а сильные и богатые вырвутся» (Plut., Sol., 5, 4).

Ведь и Солон писал о тех, кого продали на чужбину, одних — по праву, других — несправедливо, т. е., очевидно, с нарушением права, применяя насилие (24,9). Да и вся картина жестокой борьбы в погоне за властью и богатством предполагает применение отнюдь не только легальных методов со стороны людей, нрав которых не знает меры, в руках которых оказались большие средства (5,9–10), которые богатеют, «злым предаваясь делам», «грабят откуда придется, не щадят ничего, ни из сокровищ святых, ни из народных богатств» (3,11–13). Плутарх писал о законе Солона, позволявшем каждому гражданину выступить в защиту того, кого били, к кому применяли насилие или кому наносили ущерб. Солон, по словам его биографа, издал этот закон, «считая нужным… еще более помочь бессилию большинства»[511]. Но если этот мотив помощи массе народа считать в какой-то мере реальным, то можно заключить, что обидчики скорее принадлежали не к бедному большинству, а к богатому меньшинству, если пользоваться терминологией Плутарха.

Для несколько более раннего времени мы можем найти яркое свидетельство о засилье басилеев у Гесиода. Думается, что едва ли по поводу использования материала его произведения можно повторить то возражение, которое выдвинул Файн против Свободы, ссылавшегося на Гесиода в связи с изучением процесса мобилизации земли, а именно, что как бы ни обстояли дела в Бэотии, это не показательно для Аттики. Законы и обычаи в различных областях могли быть разными, но нравы и общая линия поведения знати, ее отношение к слабым членам общества, вероятно, были приблизительно одинаковы.

«Разума тот не имеет, кто меряться хочет с сильнейшим»[512], говорит ястреб соловью в известной басне у Гесиода. Ужасный железный век, о котором писал поэт, когда и земля и море полны бедствий, когда «скорей наглецу и злодею станет почет воздаваться», когда «где сила, там будет и право»[513], действительно наступил не только для Бэотии, но и для Аттики, Мегар и других областей Эллады. Поэтому было бы односторонне выдвигать воздействие только экономических факторов, оставляя без особого внимания формы внеэкономического принуждения.

В связи со всем тем, что было сказано о долговом праве и общих условиях, в которых оно применялось, находят свое объяснение и horoi в стихотворениях Солона (Sol., 24,6). Если думать, что в конце VII в. в Аттике уже происходила свободная мобилизация земли, существовали продажа и залог земли по договору, то упоминание horoi в стихотворении Солона (24,6) представляется понятным. Труднее объяснить эти horoi тем, кто исходит из предпосылки о неотчуждаемости земли: если собственником земли был род или большая семья, то отдельное лицо, как думают, не могло продавать или закладывать землю. Надо сказать, что сторонниками этого взгляда и не дано по ка удовлетворительного решения загадки солоновских «долговых камней».

Для позднейшего времени различают четыре вида horoi[514]: 1) пограничные стелы, 2) horoi при аренде земли. 3) horoi при ее залоге в тех или иных формах (ипотека, продажа с правом выкупа) и 4) horoi при продаже земли. Из того, что было сказано о характере древнейшего долгового права, однако, явствует, что камни, о которых говорит Солон, не могли принадлежать ни к одной из перечисленных категорий horoi. По-видимому, приходится предположить пятую их категорию, связанную с обеспечением долга личностью должника и впоследствии исчезнувшую: эти камни были тем же, чем были пометки на деревьях в долговой практике у одного из племен Океании[515]. Когда должник не возвращал своего долга, кредитор приходил к нему в его сад и там ставил знак на деревьях, урожай с которых мог компенсировать ему невозвращенный долг. Horoi в эпоху Солона не были свидетельством договора подобно стелам IV в., они были знаком, поставленным кредитором и указывавшим, что урожай с земли, на которой были поставлены камни, принадлежит ему, свидетельствовали о зависимости этой земли («порабощенной») от кредитора.

К такому решению проблемы солоновских horoi близко подходит Файн, когда он пишет, что эти horoi могли быть камнями, которые «благородные» ставили, когда они расширяли свои владения, вторгаясь на землю беспомощного крестьянина[516]. Файн считал, что такое предположение имеет некоторое основание, но отвергал все же его потому, что тогда, как он думает, основной идеей (очевидно, при постановке камней) был бы скорее «своевольный грабеж» (highhand robbery), чем порабощение.

Однако мы видели, что на той стадии развития, на которой находилась Аттика, играло постоянную и решающую роль именно это «своевольное насилие», нередко узаконенное обычаем. Отвергать толкование horoi, исходя из предпосылки, что все действия кредитора носили строго юридический характер и согласовывались с основными принципами действующего права, не приходится.

Возвратимся теперь к тем источникам, на основании которых давались решения проблемы досолоновских гектеморов — к «Афинской политии» и биографии Солона у Плутарха.

В первой главе настоящей работы уже приводились соображения относительно влияния на изложение автора «Афинской политии» как самой задачи, которую он ставил перед собою, так и его приемов исследования, а также впечатлений от современной ему общественной и политической действительности. Эти соображения должны нам помочь и при анализе вопроса о досолоновских «издольщиках».

В начале 2-й главы «Афинской политии» говорится о междоусобной борьбе (2,1: συνέβη στασιάσαι) знатных и демоса. Причины этой борьбы автор усматривает в государственном строе древнейшего времени, описанию которого и посвящены главы 1-я, 3-я и 4-я. Эта связь (между характером государственного строя и междоусобной борьбой) еще раз формулируется в начале 5-й главы: «Ввиду того, что существовал такой государственный порядок и большинство народа было в порабощении у немногих, народ восстал против знатных». Описание положения массы, порабощения бедных богатыми и составляет часть — и притом самую существенную (Αθ. π., 2,3) — характеристики формы государственного строя (η τάξις της αρχαίας πολιτείας — 3,1; ср. 5, 1). В конце 2-й главы есть указание и на другой момент — на неучастие большей части населения (οί πολλοί) в каких-либо делах в государстве, т. е. на отсутствие у нее политических прав. Таким образом, 2-я глава (как и следующие) входит органической частью в изложение истории форм государственного строя 168. Понятие «порабощения» раскрывается следующим образом. Бедные и их дети и жены были в порабощении у богатых. Вся земля была в руках немногих. Бедняки назывались пелатами и гектеморами, так как обрабатывали землю богатых на условиях такой арендной платы (т. е. уплаты одной шестой урожая). Если они не могли, внести эту плату, их уводили в кабалу, т. е. они попадали в полную зависимость от собственника земли, так как ссуды обеспечивались личной кабалой.

В этой картине социальных отношений в досолоновской Аттике много неясного. В ней можно отметить три различных элемента: 1) идею концентрации земли, 2) данные об аренде и 3) известие о долговой практике (личной кабале). Совершенно невероятно, что земля была в руках немногих и что все земледельцы были лишь арендаторами и должниками богачей. Такой концентрации земли мы не наблюдаем и в IV в. Признание ее наличия уже в VII — начале VI в. делает необъяснимой всю последующую историю Аттики. Если для сравнения обратиться к произведениям Солона, то в них мы найдем лишь указание на долговые камни, поставленные во многих местах, свидетельствующие о том, что первоначально самостоятельные земельные владения отдавались в залог, но отсюда еще далеко до вывода о концентрации всей земли в руках немногих.

Об аренде у Солона нет пи слова, зато в «Афинской политии» она играет решающую роль. Термины, служащие для обозначения арендаторов, — это пелаты и гектеморы. Пелатами впоследствии называли батраков, работающих за плату в чужом хозяйстве[517], или зависимых людей, клиентов[518]. Таких людей было, вероятно, немало в период господства аристократии; можно даже, предполагать, что первоначально большая часть населения хоры принадлежала к ним, но трудно согласиться с тем, будто все они обязательно были арендаторами и именно арендаторами на условии уплаты одной шестой урожая. В этом отношении Аристотель расходится с Солоном, у которого упоминание о долговых камнях скорее указывает на мелких землевладельцев, попадавших в нужду. Аристотель же говорит об арендаторах, которые не могли внести вовремя арендную плату и в результате этого оказывались в неволе вместе со своими семьями. Объяснение Вудхауза и его последователей представляется, как мы стремились показать, односторонним; его предпосылка — убеждение в полной достоверности сообщения Аристотеля. Если допустить, что в основе отношений, так ярко изображенных в «Афинской политии», была позднейшая «покупка с правом выкупа» (πρασις έπι λύσει), то эта практика могла привести к утрате должником земли, но не личной свободы. Залог участка представлял уже шаг к смягчению долгового права. Можно понять также, что крестьянин, очутившись в великой нужде, продавал детей (как, например, в Китае, в правление династии Хань), но неясно, каким образом дети попадали в кабалу, если отец отдавал в залог свой участок. В общем в известии Аристотеля следует, как нам кажется, видеть результат некоторого обобщения и упрощения реальных отношений, вследствие чего одна из возможных категорий должников оказалась единственной.

Проследим ход изложения в «Афинской политии», где рассказ о реформах Солона мы находим в главах 6–12-й, — от того момента, когда Солон взял власть в свои руки[519] и до его отъезда в Египет. Главные моменты этого изложения, прерываемого цитатами из стихотворений Солона, таковы: 1) сисахфия — освобождение демоса в настоящем и на будущее время путем запрещения займов под обеспечение личности должника и отмена долговых обязательств, как частных, так и государственных. Далее следует экскурс по поводу несправедливых, как думает автор, обвинений Солона; 2) описание новой политии и законы Солона (Αθ. π., 6,1–8,5), из которых первым и наиболее важным было запрещение долговой кабалы; рассуждение автора о демократических элементах в политии Солона и о затруднениях, возникавших вследствие неясности формулировок в законах (9,1–10); 3) вторичное упоминание об аннулировании долгов (χρεών αποκοπή) и о реформе денежной системы (10,1–2); 4) рассказ о перемене отношения партий к Солону и его решении уехать из Афин (11,1–2); 5) подтверждение всего сказанного цитатами из стихотворений Солона (12,1–5). Эти цитаты вместе с замечаниями к ним автора трактата касаются следующего: а) промежуточной позиции Солона между партиями[520]; б) отношения Солона к демосу[521]; в) отношения Солона к проекту раздела земли[522]; г) нужды должников и освобожденных от рабства сисахфией[523]; д) снова позиции Солона между двумя партиями[524] и возможности тирании[525].

Из этого обзора видно, что в рассматриваемых главах о реформах Солона выдвигаются следующие три момента: 1) сисахфия, т. е. освобождение от личной кабалы, 2) новая полития Солона и 3) положение реформатора между двумя борющимися силами — демосом и знатью. Если оставить пока в стороне два последних пункта, то в области социальных реформ Аристотель говорит только о сисахфии, представляющей нечто единое — изменение прежнего жестокого долгового права.

Некоторым отходом от этого единства представляется лишь известие о стремлении к разделу земли, поскольку оно как будто свидетельствует о том, что дело шло не только об отмене долгов. При таком понимании мы имели бы для требований радикальной партии (согласно обычному взгляду — диакриев) формулу, совпадающую с радикальными демократическими лозунгами IV в. и эллинистической эпохи: аннулирование долгов и передел земли (γρεών αποκοπή καί γης αναδασμός). Но как раз этот пункт в истолковании Аристотеля и внушает серьезные сомнения.

В конце 28-го фрагмента Солон говорит: «Я не напрасно трудился, мне не нравится как совершать что-либо силой тирании, так и то, чтобы «худые» имели равную долю с благородными в тучной родной земле» (23, 19–21). В толковании этих стихов обычно следовали Аристотелю. Солон выражал, согласно этому распространенному мнению свое неодобрение равному разделу земли. Мы не находим подтверждения такому пониманию в самом стихотворении. Вспомним содержание той его части, которая дошла до нас.

В начале стихотворения— саркастическое введение, слова, вложенные в уста одного из противников реформатора. Солон — не глубокомысленный, не мудрый человек: он не принял счастливого жребия, который давало ему само божество. Можно ведь дать содрать с себя шкуру и погубить весь свой род за один день власти над Афинами, который должен принести изобилие и богатство (23, 5–6). После лакуны Солон говорит уже от своего лица, что он пощадил родину и не запятнал себя тиранией и насилием. Но наиболее важной для социальной истории VI в. является последняя часть, где поэт говорит о тех, кто пришел пограбить с надеждой найти великое богатство, с мыслью о том, что законодатель проявит суровый нрав и осуществит их надежды. Они ошиблись и теперь бросают на него косые взгляды, как на врага.

В этой части он продолжает развивать ту же мысль о борьбе двух сил, что и в некоторых других фрагментах[526]. Естественно ожидать, что в конце стихотворения поэт коснется обеих крайностей, противником которых он выступает, а не одной только. Это мы действительно и находим. Солон отвергает принцип равной доли (ίσομοιρία), а с другой стороны, он противник тирании. Следовательно, в части стихотворения, не приведенной ни Аристотелем, ни Плутархом, ни Аристидом, там, где стояло οι μεν, речь, вероятно, шла о тех, кто побуждал Солона к тирании; ср. начало стихотворения, стк. 5–6: тот, кто это говорит, не является человеком из демоса, ведь претендовать на власть мог один из вождей, а не рядовой афинский гражданин. Тогда становится понятным и противопоставление в конце фрагмента: насильственная власть тирана и равное положение в отечестве благородных и «худых».

Каково значение термина ισομοιρίа? Едва ли его можно истолковать как лозунг передела земли, как призыв к использованию ее в равной доле знатью и демосом. Если в VI в. или даже позднее происходили демократические движения, сопровождавшиеся переворотом в имущественных отношениях, то результатом их никогда не был равный раздел земли, но всегда изгнание знати и захват ее земель победившим демосом. Никакой программы уравнительного раздела мы не встречаем.

Когда афиняне, например, одержали победу над халкидянами на о-ве Эвбее, они захватили землю гиппоботов и поселили на ней 4000 клерухов. Сиракузские гаморы были изгнаны демосом и киллириями. Богачи на о-ве Наксосе также подверглись изгнанию[527]. Поэтому нельзя думать, чтобы при Солоне даже радикальные группировки могли выдвинуть лозунг уравнения во владении землей. Слова Солона лишь еще раз говорят о его промежуточной позиции: он выступал противником как жадных стремлений к власти со стороны «вождей», так и уравнения в политическом отношении «благородных» и «худых».

Думать, что Солон, говоря о «равной доле», мог иметь в виду требования радикальных кругов, стремившихся к земельному уравнению, подобному тому, которое якобы когда-то в Лаконике провел Ликург, нет оснований. Для Аттики единственным и весьма сомнительным известием по вопросу о разделе земли, как мы видели, является рассматриваемый стих Солона. Что касается легенды о Ликурге, то представление о нем как о преобразователе аграрных отношений возникло значительно позднее, когда действительно происходил процесс быстрой концентрации земли в немногих руках, когда родились проекты радикальной земельной реформы, а далекий образ великого спартанского законодателя приобрел новые черты: его стали представлять как реформатора, установившего имущественное равенство, призвавшего «искать превосходства в доблести»[528].

Именно под таким углом зрения Плутарх сопоставляет Солона и Ликурга[529] и пишет о стремлениях демоса, оставшегося недовольным, по его мнению, тем, что Солон не произвел раздела земли и не «установил полного равенства жизненных условий». Но очевидно, что такая точка зрения может характеризовать скорее радикальную программу времени упадка Греции, чем архаическую Аттику. Хотя Плутарх еще до рассказа о реформах Солона говорит о трех партиях — диакриев, педиэев и паралов[530],— основную движущую силу борьбы у него составляет противоположность «богатых» и «бедных». И у него мы находим категорическое утверждение, относящееся, однако, не к земле (как у Аристотеля), а к людям: «Весь демос оказался в долговой кабале у богатых». Эта фраза напоминает характеристику положения римского плебса у Ливия (Liv., II, 29, 8): totam plebem aere alieno demersam esse.

Впрочем, изображение массы населения отличается у Плутарха некоторой двойственностью. С одной стороны, он пишет о зависимости всего народа от богатых, о «бессилии толпы», с другой, этот народ (бедные) выступает у него как волнующаяся и осознающая уже свою силу масса, легко поддающаяся подстрекательству демагога, нуждающаяся в сдерживании, так как иначе она может привести в смятение государство.

Плутарх перечисляет отдельные разряды демоса, оказавшиеся в тяжелом положении: 1) гектеморы, которые у него тождественны с фетами, т. е. батраками, работавшими за плату; 2) несостоятельные должники, порабощенные кредиторами (αγώγιμοι), оставленные в Аттике или проданные на чужбину; 3) должники, сами продавшие своих детей; 4) бежавшие из-за долгов за пределы государства; 5) «наиболее многочисленные и наиболее сильные», решившиеся действовать заодно и освободить несостоятельных должников. Таким образом, в сообщении Плутарха гектеморы — не арендаторы (как у Аристотеля), они отличаются от должников и не составляют всей массы демоса, как в «Афинской политии».

В рассматриваемой нами биографии Солона мы находим 25 выдержек из стихотворений Солона. Эти цитаты приводятся Плутархом по разным поводам и имеют неодинаковое значение. Одни из них должны характеризовать Солона как человека: его отношение к богатству, к «мудрости» (σοφία), к поэзии[531]. Плутарх отмечает известный примитивизм натурфилософских воззрений Солона, как, впрочем, и всех других «мудрецов» того времени, за исключением Фалеса[532]. Другие выдержки даются в связи с биографией Солона (выступление по поводу Саламина, путешествия в Египет и на Кипр, Солон в старости)[533]. Две краткие выдержки характеризуют сисахфию[534]. Остальные отрывки из стихотворений Солона, в том числе и не очень к месту приведенная цитата из пятого фрагмента, приуроченная почему-то к вопросу об участии народа в судах[535], привлекаются для выяснения двух вопросов: отношения Солона к борющимся сторонам и к тирании[536].

Для Плутарха на первом плане социальная борьба, непримиримая противоположность между богатыми и бедными, картина печального положения государства, в котором эта борьба дошла «до высшей точки» и привела в конечном счете к тирании. Автор сосредоточивает главное внимание на том, что являлось основной проблемой социальной истории Греции с IV в. до н. э. и до времени Плутарха.

Разбирая известия «Афинской политии» и биографии Солона и отмечая их субъективизм и односторонность, их тесную зависимость от взглядов авторов и состояния общества, в котором они жили, мы не хотим, конечно, сказать, что в основе этих известий о печальном положении малоимущих земледельцев нет ничего достоверного. Рассмотрев долговое право архаической Аттики, мы можем прийти к заключению, что в поздней традиции отразились отдельные стороны этого права, воспринимавшиеся, правда, под углом зрения уже современной юридической практики. В какой-то мере эта традиция соответствовала действительности VII–VI вв., когда по соседству с имениями богатых аристократов находились участки часто бедствовавших и оказывавшихся в зависимости (вероятно, различного характера) от них «соседей» (πελάται). Но уже в историографии IV в. и тем более позднее эта традиция подверглась переработке и обобщению: теперь уже оказалось, что вся земля находилась в руках немногих, что весь демос был на положении арендаторов (Аристотель), что весь демос находился в личной кабале (Плутарх), что он требовал передела земли и т. д.

Сисахфия ликвидировала личную кабалу и улучшила положение освобожденных кабальных, но едва ли можно думать, что она совершенно изменила направление развития и превратила большую часть населения страны, состоявшую из массы неоплатных должников, лишившихся права распоряжения своей землей или даже самой земли, в сильное крестьянство. Пахари, виноградари, садоводы и огородники, умевшие использовать каждый клочок малоплодородной земли, по-прежнему должны были тяжелым трудом добывать себе средства к существованию. После Солона и это население хоры постепенно приобщается к политической жизни и образует составную часть афинского демоса.