Бой на вылет

Бег петуха

Памяти Сергея Тимофеева, эсквайра

Я ждал её на том же месте, где обычно ждал в те, иные времена.

Я ждал её уже минут двадцать, прислонившись плечом к светлокожему стволу городского тополя. В горле першило от сигарет и плотной летней пыли, щедро пропитанной бензиновой гарью, но я опять лез липкими от пота пальцами в мятую пачку, ломая спички, прикуривал; глотал с отвращением сухой и горький дым; обшаривал глазами прохожих и проезжающие мимо автомобили.

Она могла прийти пешком или приехать на такси.

Теоретически она даже могла сойти с троллейбуса.

Солнце окончательно сошло с ума и прекратило своё движение по небу, застряв навечно в высшей точке. Выпитая для успокоения нервов полчаса назад водка, искомого успокоения не принесла. Она не принесла даже банального опьянения — летом лучше пить, разумеется, херес. Впрочем, херес пить лучше всегда, как мне доходчиво однажды объяснила красавица-дегустатор в одном из винных погребков Кишинёва.

Я пропустил её, к собственному стыду.

Безнадёжно устаревший, бережно выпестованный в памяти образ юной и беспечной Артемиды в жёлтом платье, открывающем умопомрачительные колени, не захотел совместиться с оригиналом.

А может быть, меня просто подвело мимолётное воспоминание о кишинёвской красавице-дегустаторе…

Загорелая чужестранным загаром стильная женщина в короткой светлой юбке и таком же жакете поверх легкомысленной летней маечки (и никакого бюстгальтера!), остановилась, улыбаясь, напротив. В полутора метрах.

Колени остались умопомрачительными. Всё остальное — тоже.

Она медленно сняла шикарные солнцезащитные очки и глянула мне в лицо.

Оказывается, я не забыл этот взгляд, потому что сердце как будто исчезло на секунду из груди. И стало понятно, почему солнце стоит на месте, — просто оно запуталось в её волосах.

Да. Этот серый взгляд я узнаю.

Мне ничего не оставалось делать, как уронить сигарету и шагнуть ей навстречу.

Братское объятие и сестринский поцелуй.

— Ты неважно выглядишь, — заявила она со всегдашней своей бесцеремонностью и плотно взяла меня под руку.

— Должно быть, по контрасту с тобой, — я постарался улыбнуться. — Ты выглядишь на чемодан долларов. На очень большой чемодан.

Мне вряд ли нужно было произносить вслух вторую часть фразы — мелкая сучья месть. Но я сам не люблю себя, когда выгляжу плохо.

— Старалась. Для тебя, — на её чистый лоб легла чуть заметная вертикальная морщинка.

— М-м… спасибо. Я тоже, вообще-то, старался, но, как видишь, не очень преуспел. В июле человек никак не должен быть в этом городе. В июле человек должен быть на песке у моря. Или на бережку у речки. Или в лесу на травке.

— Ага, — охотно подхватила она. — И пусть рядом стоит большущий холодильник с пивом!

Мы оба посмеялись над моей пожилой мечтой. Морщинка исчезла.

— Куда мы идём?

— Вообще-то, нас ждёт Пашка. Я тебе от него звонил.

Но если ты…

— Нет, я рада. У него прохладно и по Пашке я тоже соскучилась.

Встречные прохожие мужского пола с идиотским однообразием заводных болванчиков оборачивались нам вслед.

Точнее, вслед ей.

Когда я не в форме, меня не провожают глазами даже дешёвые проститутки в парке имени Культуры. А я был явно не в форме. И давно.

В том, трижды проклятом и незабываемом феврале, нам тоже оборачивались вслед. Не только мужчины — все.

Какой был день тогда?

«Ах да, среда», — ответил бы Владимир Семёнович Высоцкий. Может быть, и среда, не знаю…

Очередная, по-моему, четвёртая с того самого вечера по счёту, истерика накрыла Ирину прямо в такси, а чёртова тачка всё никак не могла одолеть обледеневший подъем за три квартала до моего дома.

Раз за разом мы скатывались и скатывались назад.

Ирина в терцию вторила надсадному вою двигателя. Матёрый, все повидавший на своём шофёрском веку водила, ругался сквозь стиснутые зубы нехорошими словами, колеса бессильно визжали на гладком льду, и, наконец, в нас врубился сзади новенький «жигуль». Или мы в него?

Мне оставалось только поспешно расплатиться, безжалостно выпихнуть Ирку из салона и тащить её дальше буквально за шкирку сквозь прозрачный режущий февральский ветер по зеркально вылизанному этим самым ветром ледяному тротуару.

Хорошо, что я тогда был в форме. Физической, разумеется.

Ещё бы нам не оборачивались вслед! Истерика Ирины имела в диаметре не менее ста пятидесяти метров, а мы находились в самом её эпицентре.

Дважды нас останавливала милиция, и трижды Ирка пыталась меня укусить. Причём один раз у неё это получилось.

Уже почти у самого подъезда, когда стало совсем невмоготу, я сильно и больно отхлестал её по щекам, и до сих пор мои ладони горят при воспоминании об этом.

Вот и опять я стучу каблучками рядом с Ленечкой по знакомой улице. Совсем как в старое доброе время.

Та же родная улица, тот же родной город и тот же родной Ленечка. Хотя не тот, не тот, конечно. Постарел, что ли, Ленечка? Ах, какой был мальчик! Весёлый да кудрявый… Или просто повзрослел? Или не удаётся жизнь. Морщины резче, и прибавилось их числом; седина то и дело мелькает в чёрной шевелюре. Хорошо хоть не облысел… Ах, Ленечка, Ленечка! Ах, лето…

Тогда тоже стояло долгое и жаркое лето. Самая середина. Совсем, как сейчас. На мне было жёлтое платье из марлевки, и я только-только прикатила с черноморского побережья — вся из себя загорелая и гладкая, словно кегля.

Что за компания собралась тогда в «Берёзке»? Нинка с Валеркой были, ещё кто-то… А! Этот грустный архитектор, не помню, как его звали, который, кажется, предназначался мне. И ничего ему, бедняжке, не обломилось. Ни тогда, ни потом. Ещё кто-то был, не помню уже всех.

Пили мы пиво и ели раки. Или рыбу. Нет, всё-таки, кажется, раки. Лёня тоже пил пиво за соседним столиком совсем один, и я обратила на него внимание, потому что он мне понравился. Вернее, не то, чтобы понравился, а… заинтересовал, что ли.

Вот, подумала я, сидит молодой и очень симпатичный черноглазый парень. Почему-то один. Такие редко бывают одни — не тот типаж. Сидит, потягивает пиво и явно на меня поглядывает. Ещё бы он на меня не поглядывал! А познакомиться, дурак, не подходит.

Как-то скучно веселилась наша компания.

Потом я отошла в туалет. А когда вернулась, Лёня уже свободно расположился за нашим столиком, на котором среди толстых пивных кружек изящно высились три, купленные им, бутылки хорошего сухого вина, и скука, словно побитая собака, отползла в сторону.

— Здравствуйте, — сказал он, откровенно глядя мне прямо в глаза. — Меня зовут Леонид.

— Ирина, — я улыбнулась самой соблазнительной из своих улыбок.

Переспали мы в ту же ночь.

Он просто остановил проезжающую машину и отвёз меня ко мне домой. Родителей как раз не было — уехали в отпуск.

Да, Ленечка.

Дура я, дура набитая, и так мне, дуре, и надо. Хорошо, что хоть друзьями остались, и в тот страшный февраль он оказался рядом. И Пашка тоже. И были доллары, много долларов и хорошие знакомые за границей, которые нашли клинику и помогли положить деньги в банк.

А-а, вот и остановочка трамвайная. Та самая.

Ох, ну его к чёрту! Уеду опять в Швейцарию. Тихая, спокойная, уютная страна. Денег пока хватает.

Нет.

Врач совершенно определённо сказал, что я должна сюда вернуться и снова все вспомнить. Спокойно. Спокойно все вспомнить.

Вспомнить так, как будто всё это случилось не со мной, а с совершенно посторонним мне человеком.

Я здорова.

Я здорова уже.

Я все могу вспомнить.

Заканчивался январь…

Заканчивался январь. Небывало лютая зима разгулялась, словно пьяный рэкетир на вещевом рынке. Даже солнце боялось замёрзнуть, и поэтому быстро пробегало по короткой небесной дуге свой положенный путь и пряталось на западе, — так плохо одетый прохожий выскакивает по необходимости зимой из дома и торопится нырнуть в метро, где тепло и можно доехать до нужного места.

Да, январь заканчивался, но казалось, что эта зима будет длиться бесконечно.

Поздним трамваем я возвращалась домой.

Мороз, терзавший город с упрямым ожесточением всю последнюю неделю, нехотя отодвинулся, уступая место тяжёлому липкому снегопаду.

Я устроилась на переднем сиденье и через лобовое стекло вагона отлично видела, как всё произошло.

Трамвай уже основательно замедлил ход перед остановкой, когда откуда-то слева, из ночной снежной тьмы, выскочил на рельсы парень в дорогой дублёнке, без шапки и с большим «дипломатом» в руке.

Он вполне мог успеть (вагон замедлял ход буквально на глазах), но в последнюю секунду поскользнулся на рельсах, качнулся назад, взмахнул рукой, судорожно пытаясь восстановить равновесие, и тут красная махина, добротно сработанная на заводах древней Праги, всей своей многотонной массой ударила его в голову.

Парня отшвырнуло к бровке тротуара, он упал, и вагон окончательно остановился.

— Ах ты … — с тоскливой горечью в голосе сказала вагоновожатая, открыла двери и неохотно стала выбираться со своего водительского места, чтобы по долгу службы посмотреть, жив человек или уже нет.

Я тоже поднялась и хотела было выскочить в снегопад, чтобы как-то, возможно, помочь, но тут в передних дверях вагона появился сам виновник дорожно-транспортного происшествия. Пошатываясь, он поднялся в салон и тяжело плюхнулся рядом со мной на сиденье.

Всю правую сторону его головы и воротник дублёнки обильно заливала кровь.

— О, Господи! — выглянула в салон вагоновожатая. — Ты жив, парень?

— Все нормально, поехали, — он пристроил «дипломат» между ног, поощрительно махнул рукой и зажал рану носовым платком.

— Послушайте, — опомнилась я, — вам срочно необходимо к врачу. У вас же вся голова разбита!

— Пустяки, — он повернулся ко мне, и я впервые близко увидела его глаза.

О, сколько раз потом прожигал меня насквозь этот чёрный луч вечного страдания…

И что бы мне тогда не сойти на той же или следующей остановке?

Поздно, поздно.

Трамвай тронулся, и я вся уже была в странной и страшной власти этих зимних глаз.

Слава лету!

Мы любили друг друга при первой возможности и невозможности и физически не могли разлучиться даже на несколько часов.

Родители Ирины уехали отдыхать куда-то в Курскую область, в деревню (так ты у меня, курчанка, Ирочка? Да, я курчанка, и вообще красавица), и в нашем полном распоряжении оказалась трёхкомнатная квартира в тихом и зелёном районе города. И у меня в кармане приятно шуршали хорошие — по тем временам, конечно! — деньги, вовремя полученные за вовремя же сделанную большую и трудную работу.

Мы кутили напропалую, как только могут кутить молодые здоровые, свободные и богатые.

Деньги и дни летели со скоростью чайных клиперов, бьющих свои собственные рекорды в «ревущих сороковых» (слева Африка, справа Атлантика, впереди Индия, новый товар, призовые и слава), и нам не было их жаль ничуть (то есть, жаль, конечно, что чайные клипера уже не покоряют океаны).

Август безвозвратно сгорал в наших сердцах, и ярчайшие пышные звезды заглядывали бесстыдными ночами в распахнутое настежь окно.

Мы просыпались, когда хотели — ни мне, ни Ирине не было нужды вскакивать поутру, завтракать на скорую руку и в потной тесноте общественного транспорта мчаться на работу к восьми или, там, к девяти часам. Её длинный отпуск и моё денежное безделье счастливо совпали.

Это счастье — открыть глаза поздним утром позднего лета, осторожно высвободить из-под прелестной головки любовницы затёкшую левую руку и, не вставая, нашарить на полу, возле кровати, ополовиненную с ночи бутылку хереса…

Переливается в стакане густая светлая охра хереса, тянется к потолку дымок первой — самой сладкой! — утренней сигареты, возбуждённо блестит за светлой чёлкой серый глаз Ирины.

— И я хочу, — лениво тянется она к стакану.

Сползает одеяло, открывая заинтересованному взору чудную нежную грудь с длинным и твёрдым розовым соском…

Глоток вина, пара затяжек, и мы опять полны неуёмного желания, а впереди длинный-предлинный августовский день, и полный холодильник еды.

Господи, неужели это всё происходило с нами, и проклятый угрюмый мир казался нам тогда прекрасным, свободным и полным удивительных тайн?

Да, было. Конечно же, было. Именно с нами. Именно так. Целый месяц или около того.

А затем деньги подошли к концу, лето тихо и незаметно ушло на юг, а наши отношения приобрели несвойственную им прежде сложность.

Как-то сразу, чуть ли не в один и тот же день, мы обнаружили друг в друге массу мелких, но довольно неприятных недостатков и, вместо того, чтобы плюнуть на них и забыть, наоборот, начали скрупулёзно эти самые недостатки разглядывать со всех сторон, и тыкать в них друг дружку носом. В каждый по отдельности и во все вместе разом.

Но, чёрт возьми, ведь она действительно слишком любила попусту шляться по магазинам и часами висеть на телефоне!

Почему я тогда привела его домой, до сих пор не могу понять. Сострадание к ближнему? Но, во-первых, для выполнения гуманитарного долга вполне достаточно было отвезти его в больницу, а, во-вторых, никогда я за собой особого человеколюбия не замечала.

Одиночество? Тяга к мужской ласке? Ха-ха. Полгорода друзей и знакомых. Плюс ко всему два старых любовника и один совсем новый отлично научили меня рассчитывать свои силы и возможности. И о замужестве я тогда тоже совсем не думала. То есть, на самом деле думала, конечно, как и всякая молодая и незамужняя женщина, но как-то отстраненно, абстрактно и безотносительно к себе. В общем, семью в ближайшее время я заводить не собиралась. У меня и сейчас-то её нет, семьи.

Или я просто порочна по своей натуре? И не так, как порочно большинство женщин и мужчин, а глубже, тяжелее? Ох, не знаю. На эту тему мы не раз всерьёз и подолгу беседовали с моим психоаналитиком там, в Швейцарии, но даже он — светило европейского масштаба — не смог дать ответа на этот вопрос.

Ответа, который примирил бы меня с самой собой и всем происшедшим.

Зря я, наверное, во всём этом копаюсь. Ну, пустила к себе в дом незнакомого мужчину — подумаешь! Не я первая, не я и последняя — это раз. Что сделано, то сделано (причём давно) — это два. И потом. Ведь он всё-таки был ранен! И он мне понравился. Очень понравился. Высокий, стройный. Густые пепельные волосы слиплись от крови на правом виске. Он сидел в моём любимом кресле, а я склонилась над ним, обрабатывая рану, — вот и пригодились навыки, полученные когда-то на курсах медсестёр.

Ему наверняка было больно, но он ни разу не дёрнулся, не зашипел сквозь белые свои ровные зубы. Не поморщился даже.

— Как вас хоть зовут?

— Игорь. А вас?

— Меня Ирина. Очень больно?

— Нет. Голова только немного кружится.

— Не тошнит?

— Нет.

Я вышла на кухню — поставить чайник, а когда вернулась, то обнаружила на журнальном столике бутылку армянского коньяка и два моих любимых чешских фужера, которые гость самостоятельно достал из серванта.

— Давайте выпьем, спасительница, — краем рта усмехнулся он и сразу стал похож на моего любимого американского актёра Брюса Уиллиса. — Вы действительно мне очень помогли.

Скажите, девушки, вы бы отказались выпить с Брюсом Уиллисом? Тем более что коньяк я люблю. Если он, конечно, хороший. А это был настоящий армянский коньяк.

Игорь, видимо, достал бутылку из своего объёмистого «дипломата», который стоял тут же, возле кресла.

Мы выпили.

Налил он много — по половине фужера. Я сделала один глоток, а Игорь выпил все сразу. Как воду.

— Вообще-то, после таких ударов в голову врачи употреблять спиртное категорически не рекомендуют, — заметила я.

— Чепуха, — он улыбнулся тем же краем рта. — Я отлично себя чувствую.

Его лицо утратило, пугавший меня мертвенно-бледный оттенок, в него вернулись краски. О чём-то мы говорили, говорили… Вот только о чём? Надо же, не помню совершенно.

Помню, что вёл он себя исключительно корректно. Пил и закусывал аккуратно, смеялся сдержанно, шутил уместно, вставлял, казалось бы, ничего не значащие, но какие-то весомые и нужные фразы в правильных местах.

Вот на эту его корректность, нормальность его абсолютную, что ли, я и клюнула. Или, как сейчас принято говорить, повелась.

С одной стороны мне до тошноты надоели мои недоделанные любовники из художническо-поэтической среды: вечно нищие, амбициозные, малоталантливые и закомплексованные, а с другой… С другой стороны, видимое отсутствие его сексуального интереса ко мне (а я ведь не без оснований считаю себя девушкой вполне сексуальной) подхлестнуло моё женское начало лучше всякого коньяка (прав, ох, прав был Александр Сергеевич Пушкин — великий поэт и мужчина земли русской). Я завелась и во что бы то ни стало решила затащить этого Брюса Уиллиса в постель.

Что мне, разумеется, удалось.

О-о… Он был неутомим. В ту, первую ночь, я уснула, изнемогая, лишь под утро, получив от него все, чего желала и даже сверх того.

Совершенно невероятная его мужская сила в сочетании с изысканностью и разнообразием ласк покорила меня окончательно и бесповоротно.

Я уже не принадлежала себе, не контролировала себя и почти утратила способность адекватно воспринимать окружающий мир на ближайшие три недели.

Длятся долго и скучно не лучшие времена жизни нашей.

Так бывает всегда: счастливые дни исчезают быстро, словно в детстве стаканчик мороженного, а плохие… плохие тянутся и тянутся, как медленный товарняк на железнодорожном переезде.

Нехорошая осень и мерзкая зима.

Даже Новый год — единственный мною почитаемый и любимый праздник был совершенно испорчен в какой-то полузнакомой компании, где все очень быстро надрались и разошлись парами по многочисленным комнатам громадной квартиры тешить пьяную плоть.

Меня, помнится, активно домогалась некая худосочная брюнетка неопределённого возраста по имени Римма и совсем, было, преуспела в своём начинании, но тут я отчего-то неожиданно протрезвел и, до донышка души потрясённый её внешним, а равно и внутренним обликом, поспешно и трусливо ретировался домой.

С Ириной в ту осень и зиму мы виделись редко. Да и зачем, собственно? Любовь наша разноцветная растворилась в серых буднях бытия почти бесследно. Вот разве что воспоминания об августе… Э, да что там говорить! Они и по сю пору сладко терзают моё бедное сердце.

Но всё же иногда мы встречались.

В основном, как ни странно, по её инициативе. Из любовника я постепенно превратился в некоего душеприказчика. Советчика, мелкого порученца и хранителя секретов и тайн. Кроме этого, Ирина частенько звонила мне по телефону, чтобы в многоминутной болтовне просто излить душу. Видимо, её многочисленные подружки для этой цели не очень подходили. Мне зачастую трудновато было — просто в силу принадлежности к мужскому полу — полностью вникнуть в суть её проблем, но я всегда терпеливо выслушивал все и не загружал её в ответ своими трудностями. Чем, вероятно, и представлял определённую ценность.

Временами у неё возникало желание меня увидеть, и тогда мы встречались и шли в гости к Пашке. Или в какой-нибудь бар, когда Пашки не оказывалось дома или он не мог нас принять.

В самом начале января она сообщила, что ей удалось, наконец, получить однокомнатную квартиру со всеми удобствами (уж не знаю как, но удалось), но это, казалось бы, радостное событие — она вечно жаловалась на невозможность жить вместе с родителями — не принесло ей счастья, потому что наступил тот самый февраль.

Где-то в середине этого короткого и злого на погоду месяца Ирина позвонила и попросила о встрече.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала она. — С тобой и с Пашей.

— А что случилось?

— Сама не знаю ещё. Вроде бы ничего особенного, но мне как-то не по себе. Видишь ли, я встретила одного человека.

— Ну и?

— Слушай, Лёнечка, это совсем-совсем не телефонный разговор. Давай встретимся у Пашки?

— Когда?

— Завтра вечером в семь часов сможешь?

— Я-то смогу. А Паша об этом знает?

— Знает, я ему звонила. Он завтра весь вечер дома и один.

Паша Горностаев трудился в одной из больниц города. Молодой и бешено талантливый хирург, а также старый-престарый друг ещё с детства. Я познакомил их в том сумасшедшем августе и, по-моему, старый друг тут же не замедлил влюбиться в Ирину. Может быть, не с такой силой и страстью, как я, но всё же. Мне даже иногда кажется, что после бесславной кончины нашей с Иркой любви, друг Паша пытался занять моё место. Не знаю уж, получилось у него что-нибудь или нет, не спрашивал. В конечном счёте, и у меня ведь ничего не получилось.

…уютная Пашина квартира в центре города надёжно и непоколебимо плыла сквозь невозможный февраль.

Мы расположились вокруг низкого столика в порядком потёртых, но чертовски удобных креслах, согревая в ладонях широкие бокалы с коньяком.

Аккуратно нарезанный лимон дразнил слюнные железы.

Ароматный парок поднимался из тонких фарфоровых чашек с кофе, — друг мой Паша любит, чтобы всё было правильно за столом и в жизни. И правильно делает, что любит. Я, вот, например, тоже люблю, но он, в отличие от меня, не только любит, но ещё и стремится к этому.

— Ну, рассказывай, — не выдержал я.

— Чего уж там, — поддержал Пашка. — Все свои.

Ирина глотнула коньяка, неуверенным движением поставила бокал на столик.

— Понимаете, мальчики, познакомилась я недавно с одним парнем. Зовут его Игорь. И не только познакомилась, а… как бы это…

— Трахнулась, — несколько прямолинейно, на мой взгляд, подсказал Пашка.

— Да не… то есть, да, но… понимаете… Он у меня сейчас живёт.

Мы переглянулись.

На Ирину это было не похоже. Во-первых, она практически никак не среагировала на Пашины слова, а во-вторых, то, что у неё поселился мужчина — это, знаете ли… Свою недавно обретённую территорию Ирка охраняла с исключительной бдительностью.

— Живёт уже почти месяц. Понимаете, он мне нравится. То есть, нет, вернее, меня к нему тянет… Трудно объяснить. Никогда раньше со мною такого не случалось. Это не любовь, понимаете? Это что-то другое, но такое же сильное. Даже сильнее. Не могу разобраться. Он… он странный какой-то, а я… а я всё равно… Даже жутко иногда делается. Не знаю. Не знаю, что со мной и с ним, — она судорожно схватила свой бокал и, залпом выпила коньяк.

— Так отчего жутко-то? — простодушно осведомился я.

— Погоди, — Пашка, не торопясь, долил в наши бокалы, — погоди. Давай по порядку. Во-первых, в чём конкретно проявляется его, как ты говоришь, странность?

— Ну, он совсем не рассказывает о себе. Я даже, представьте, фамилии его не знаю. Не знаю, где и кем он работает и работает ли вообще.

— Подумаешь, — заметил я, — невидаль. Если мы вспомним фильм «Москва слезам не верит», то там тоже главная героиня не знала фамилии Гоши. Это как раз нормально. Особенно в наше время свободы, как слабо осознанной воли. А насчёт работы… Мало ли чем нынче люди себе на хлеб зарабатывают! Он может целыми днями дома сидеть, а ему денежка на счёт капает за оказанные, например, прежде услуги. Или ещё за что-нибудь, не знаю. Так что, извини, но пока я ничего странного в твоём новом знакомом не вижу. Если судить с твоих слов, конечно.

— Это не все, — улыбнулась губами Ирина. — Это, Лёнечка, только начало. Я понимаю, что тебе неприятно слышать о том, что я с кем-то там живу…

— …да ради бога!

— … но, если ты будешь меня постоянно перебивать, то, значит, я ошиблась и попала не к тем людям, которые мне необходимы. Усёк?

Я только дух перевёл.

— Ты, Ирина, давай, не лезь в бутылку, а рассказывай, — посоветовал ей Паша. — Лёня больше не будет. Правда, Лёня?

— Могу вообще молчать.

— Вообще не надо. Мы нуждаемся в твоём авторитетном мнении. Правда, Ириша?

— Правда, — Ирка улыбнулась уже почти нормальной своей улыбкой (Боже, как я любил её улыбку!). — Ладно, проехали. Так вот, на нём только та одежда, в которой он ко мне пришёл. Шмотки хорошие, фирменные и дорогие. Но это всё! Мне пришлось ему покупать, извините, трусы, майки и носки. А также зубную щётку и бритву.

— Постой, не удержался я. — Покупала за свои деньги?

— Нет. Денег у него как раз много. Очень много. И это тоже странно и… страшно. Однажды, каюсь, в его отсутствие, я заглянула в «дипломат», с которым он… ну… который у него был, когда он ко мне пришёл. Большой такой «дипломат», стильный, а там…

— Золото-бриллианты? — на этот раз не удержался Пашка.

— Вам смешно, но, думаю, когда я вам все расскажу, то станет не до смеха, — зловеще пообещала Ирина. — Нет, Пашенька, нет, миленький. Не золото-бриллианты, а самые настоящие полноценные американские доллары. Зелёненькие такие, знаешь? В количестве двухсот пятидесяти восьми тысяч штук.

— Штук чего? — обалдело спросил я.

— Штук долларов, — любезно пояснила Ирка.

— Так, — Пашка сделал глоток коньяка и потянулся к пачке сигарет. — Собственно, это ещё ничего не значит. Ну заработал человек солидную сумму в валюте, — с кем не бывает?

— Двести пятьдесят восемь тысяч долларов? — засомневался я. — Ты лично знаешь в нашей стране хотя бы одного человека, который заработал такие деньги, а не украл? Я — нет. Но меня сейчас не это интересует. Ты, вот, Ириша, постоянно говоришь «он ко мне пришёл», «мне пришлось ему покупать»… Как и где ты с ним познакомилась? И почему он не мог сам купить себе всё необходимое, тем более с таким количеством денег?

— Это ещё одна странность. Он не может ходить по магазинам. Он там в какой-то ступор впадает. Не может сообразить, что сколько стоит, не может посчитать сдачу. Он так и говорит: «У меня низкая покупательная способность. Возьми деньги и купи всё, что нужно». А как мы познакомились… Я ехала в трамвае, а он переходил через рельсы. Поскользнулся. Трамвай уже тормозил, а то бы его точно убило. А так только голову расшиб. До крови. В общем, я ему помогла. Привела домой, обработала рану. Ну и так получилось, что он стал у меня жить.

— Он днём уходит или дома сидит? — неожиданно спросил Пашка

— Уходит.

— Проследить пробовала? — спросил я.

— Пробовала. Там и следить нечего. Он каждый день в ресторане сидит. «У Федора», знаете?

Мы, разумеется, знали. Ресторан «У Федора» славился отменной кухней и сногсшибательными ценами.

— Каждый божий день, понимаете? — эмоционально продолжала Ирина. — У меня там знакомый официант есть. Я его спрашивала. Каждый день, говорит, приходит и выпивает не меньше трёх бутылок армянского коньяка. Настоящего. Представляете?! Домой же возвращается абсолютно трезвым. Трезвым, понимаете?! От него и спиртным даже почти и не пахнет… Ох, Пашенька, налей мне ещё.

Пашенька, разумеется, тут же налил.

— Ну, допустим, — сказал он, чуть подумав. — Три бутылки коньяка ежедневно — это, конечно, многовато для нормального человека. Но исключения бывают. С точки зрения медицины и физиологии, такое вполне возможно. Знавал я одного… Кстати, сколько весит этот твой знакомый, сколько ему лет и как его зовут?

— Килограммов восемьдесят, а лет… что-то около тридцати, наверное. Зовут Игорь.

— Слушай, Ириша, а документы у него какие-нибудь есть? — осенило меня.

— Нет ничего, — помотала она светловолосой головой, и от запаха её духов рука моя задрожала так, что пришлось поспешно вернуть бокал на стол. — В «дипломате» только доллары, а в карманах в основном рубли.

— Н-да, — сказал я. — По-моему, родная, гнать нужно тебе его в три шеи, пока серьёзных неприятностей не нажила.

— Не могу, — с какой-то глухой и безысходной тоской выдохнула Ирка. — В том-то и дело, что не могу. Он меня, наверное, загипнотизировал.

— Как? — заинтересовался Пашка.

— Взгляд у него такой, знаешь… прозрачный-прозрачный. Втягивающий взгляд. И зрачки… — Ирина задрожала крупной дрожью. — Зрачки на свет не реагируют!

— Объясни, — спокойно попросил Пашка.

— Ну, ты же врач, должен знать, что зрачки у человека на свету сужаются, а в темноте наоборот. Так?

— Так.

— А у него не так! Всегда сужены.

— Интере-есно.

— А в зеркале он отражается? Тень отбрасывает? — не удержался я.

— Дурак… — Ирка всхлипнула и полезла за носовым платком.

— Извини.

Я закурил. Ирка сидела перед нами такая же красивая, как и всегда и совсем-совсем несчастная. Сердце моё сжалось, словно резиновый мячик в руке ребёнка.

— Так, — в очередной раз подытожил Пашка. — Что ещё из физиологии?

— Он… он, кажется, не чувствует боли.

— М-м?

— Да, я замечала. Понимаешь, у него какая-то странная координация движений. Не то чтобы плохая… а как будто препятствие на пути он замечает в последний момент.

— Ещё бы, — пробормотал я, — столько коньяка ежедневно выдувать.

— И что? — спросил Паша.

— Поэтому он частенько ударяется о различные предметы. О стол, там, или стул.

— Уличный фонарь, — подсказал я.

Ирка свирепо покосилась в мою сторону и продолжала:

— Иногда довольно сильно ударяется. Так вот, я ни разу не слышала, чтобы он при этом чертыхнулся или зашипел от боли, или хотя бы потёр то место, которым ударился. Ни разу. И синяки не остаются! Однажды он ошпарился очень горячим чаем. Кипятком практически. И — ничего! Даже кожа на руке почти не покраснела.

— Хм-м… — Пашка яростно потёр хорошо выбритый подбородок. — Ладно. Такое тоже встречается. Ещё?

— Ещё он не спит.

— Совсем?

— По-моему, совсем. Когда я ночью просыпаюсь, что вижу, что он лежит рядом с открытыми глазами.

— Некоторые люди спят с открытыми глазами, — сказал Пашка.

— Я знаю. Но он именно не спит. Я спрашивала. Он говорит, что спать ему не хочется.

— И такое случается, — вздохнул Пашка, — Скажи, а он… твой этот Игорь… он хороший любовник? Я имею в виду каков он в постели? Спрашиваю как врач.

— Великолепный, — не смутившись ни на йоту, выпалила Ирина. — Неутомимый. Только… только он никогда не кончает. То есть, как это будет по научному… а! Не испытывает оргазма, вот.

— Ну, оргазм-то он может испытывать и без эякуляции. То есть, без семяизвержения, — задумчиво проговорил Пашка. — Но вообще-то…

— Ирка, — спросил я, чтобы уйти от неприятной для меня темы, — что он читает?

— Он совсем не читает. Даже газеты. Иногда смотрит телевизор. Спортивные соревнования в основном.

— То есть, в интеллектуальном смысле он что, совсем никакой?

— Да я бы не сказала… но он, понимаешь, как-то обходит эти темы… Ох, мальчики, перестаньте вы меня мучить!

— Хорошо, — сказал Пашка. — Подведём итог. Всё, что ты тут нам рассказала, крайне интересно с медицинской и вообще научной точки зрения. Подобные свойства организма встречаются у некоторых людей. Редко, но встречаются. А вот то, что они, свойства эти, сконцентрировались в одном человеке… Это, знаете ли, действительно феноменально! Знаешь что, Иринка, неплохо было бы познакомиться нам с твоим Игорем.

— Да я уже об этом думала. Но он совсем не может или не хочет ходить в гости.

— Подумаешь, беда, — ухмыльнулся я. — Пригласи нас к себе. У тебя, насколько я помню, на следующей неделе день рождения? Вот и пригласи. Меня и Пашку.

— Правильно! — лицо Ирины посветлело. — Ой, мальчики, приходите в следующую субботу часикам к пяти, ладно?

— Ещё бы не ладно, — мрачно согласился Пашке. — И не сомневайся. Обязательно придём.

Мальчики пришли вовремя, а я, как это ни удивительно, успела всё приготовить.

Накануне я сообщила Игорю, что у меня день рождения. И будут гости. Он — странное дело — не возражал.

Вообще за последние три-четыре дня поведение Игоря сильно изменилось. Он уже не выходил из дома и не просиживал часами в ресторане «У Федора». И раньше не очень-то разговорчивый, он стал ещё молчаливей. При этом его обуяла какая-то лихорадочная хозяйственная деятельность. Починил кресло в комнате и шкаф на кухне. Поменял все прокладки во всех кранах, после чего те (о, чудо!) перестали течь и в прямом смысле слова капать на мозги. Повесил на стену книжные полки, которые до этого громоздились у меня на полу. Привинтил к дверям ручки, смазал дверные петли, сделал ещё что-то по мелочи.

Мужчина и должен всем этим заниматься, и я была, конечно, рада, но все равно ждала. Как избавления ждала субботы, когда все, как мне казалось, встанет на свои места и благополучно разрешится.

Оно и разрешилось.

Мне исполнялось двадцать пять.

Рано утром, когда я собиралась на рынок за продуктами, Игорь подошёл ко мне со своим роскошным «дипломатом» в руке и совершенно обыденным и даже каким-то скучным голосом сказал:

— Ирина, у тебя сегодня день рождения, и я тебя поздравляю. Прими, пожалуйста, подарок.

И он протянул мне «дипломат».

Я прекрасно была осведомлена о том, что лежало внутри, и поэтому в первое мгновение отпрянула.

— Возьми и открой, — сказал Игорь.

Пришлось открыть. И разыграть изумление пополам с восхищением. Вернее, изумление-то почти и не пришлось разыгрывать, — я и в самом деле была изумлена, если не сказать больше. Всё-таки двести пятьдесят с лишним тысяч долларов — это, девушки, двести пятьдесят тысяч с лишним долларов. Сумма.

— Игорь, — сказала я, — ты с ума сошёл. Откуда это?

— Неважно. Я хочу подарить их тебе. Мне не нужно.

— Я… я не могу принять такого подарка, — жалко пролепетала я (дура!).

— Как хочешь, — он повернул голову и равнодушно посмотрел в окно. — Пусть просто тогда стоит здесь, у тебя.

В голосе его — или мне показалось? — прозвучала едва заметная печаль.

Я пожала плечами, сунула «дипломат» в шкаф и помчалась на рынок.

День пролетел в хлопотливой суете (терпеть её ненавижу!), а в самом начале шестого пришли мальчики.

Поначалу всё шло нормально. Я познакомила их с Игорем, и мы сели за стол.

Тосты за именинницу, закуска — я уж постаралась! — то да сё, обычный, ничего не значащий застольный трёп.

Игорь почти ничем не отличался от образцового хозяина. Он вовремя наполнял рюмки и бокалы, уносил грязные и приносил чистые тарелки, следил за переменой блюд.

Он даже пытался улыбаться.

По мере выпитого мальчики старались расшевелить Игоря. Там вопросик зададут, здесь, вроде как, за советом обратятся, разговаривая друг с другом или со мной — всё напрасно. Он отвечал короткими общими фразами типа: «может быть», «не знаю», «да», «нет», «возможно, не уверен», «скорее всего» и т. п.

И не пьянел.

И улыбался.

Господи, лучше бы он плакал!

Что-то висело в атмосфере, и мне становилось всё больше не по себе. Теперь-то я понимаю, что чуяла, всем своим женским нутром чуяла приближение развязки.

Мальчики несколько раз недоуменно переглядывались между собой и — спасибо им! — не налегали особо на спиртное. А я пила. И чем больше пила, тем больше трезвела. Вернее не трезвела, а… настораживалась, что ли.

— Кстати! — в какой-то момент воскликнул Лёнечка. — Игорь, ты бы рассказал нам, старым друзьям Ирины, как вы познакомились (он мне незаметно подмигнул). А то она скрывает. Или это тайна?

— Я не помню, — просто, как «налей», сказал Игорь.

— Не помнишь, как познакомился с Ириной? — делано рассмеялся Паша.

— Не помню, — механическим каким-то голосом повторил Игорь и неловким прерывистым (я вспомнила это слово — дискретным) движением подцепил на вилку кусок тушёного мяса.

— Э-э, может быть, ты, Ирочка, всё-таки раскроешь нам тайну сию? — опять подмигнул мне Лёня.

Я снова рассказала им про поздний вечер, снегопад и удар трамваем в голову.

Ребята слушали с показным интересом.

— Романтическая история, — усмехнулся Лёнечка. — И как теперь голова? Не беспокоит?

— Все нормально, спасибо, — Игорь повернулся на стуле и включил телевизор.

И тут я заметила неестественную мертвенную бледность растёкшуюся по его лицу. Ту самую бледность, которую я уже видела однажды в день нашего знакомства.

— Игорь, — сказала я, — ты… ты хорошо себя чувствуешь?

Он обернулся и посмотрел на меня угасшими пустыми глазами.

— Всё нормально. Спасибо, — повторил он и снова повернулся к телевизору.

— Пошли, Лёня, на кухню. Покурим, — Паша поднялся с дивана. — Игорь, ты не куришь?

Игорь не ответил. Даже головы не повернул.

— Не курит он, — сказала я, испуганно глядя на мальчиков.

Лёня явно растерян, Паша хмуро озабочен.

Ладно, мальчики, подумала я, идите, посовещайтесь.

Мальчики удалились на кухню, Игорь замер перед включённым телевизором, а я, прихватив пустой тонкостенный стакан, незаметно скользнула в ванную.

Есть такой старый, веками опробованный способ подслушивания, о котором, кстати, мне в своё время поведал Лёнечка.

Нужно взять пустой стакан и приложить его донышком к стене, за которой идёт интересующая вас беседа, а открытым концом — к уху, которым вы желаете данную беседу услышать. Я никогда раньше не пробовала, но способ действительно оказался вполне хорош. Особенно для панельного дома.

Я слышала все. Вернее, почти все. Голоса мальчишек на фоне какого-то равномерного шума (похожий шум живёт в обычной морской раковине-рапане) звучали далеко-далеко, но, тем не менее, довольно отчётливо.

— Ну, — сказал Паша, — какие будут соображения?

— Не пойму, — забубнил Лёнечка, — Странный он. Очень странный. Ирка права, — есть в нём что-то жутковатое. Не преступное, нет. Что-то другое. А вот что — не пойму никак.

— Вот что, Лёнька, — голос Пашки зазвучал решительно и жёстко, — его каким-то образом обязательно нужно определить к нам в больницу. На всестороннее обследование. Не нравится он мне. С медицинской точки зрения не нравится, понимаешь? Этот удар трамваем в голову…

— Пока не понимаю, — сказал Лёнечка. — И потом, как ты его положишь в больницу, если он, например, сам не захочет, и у него нет документов?

— Это не важно. И класть вовсе не обязательно. Я мог бы договориться с коллегами, чтобы они в приватном, так сказать, порядке… А Ирина со своей стороны постаралась бы его тоже уговорить. За ручку бы отвела. Понимаешь, я уже почти догадался. Но это предположение настолько невероятно, что… — он умолк.

— Да ладно. Колись уж до конца, раз начал, — сказал Лёнечка.

— Понимаешь, — голос Паши стремительно стал падать до шёпота, — мне кажется, что он…

Дальше мне, как я ни старалась, не удалось ничего расслышать, — шёпот мой примитивный «звукоуловитель» не улавливал.

— Не может этого быть! — воскликнул за стеной Ленечка.

И тут из комнаты послышался звон и грохот…

Я сидел и обалдело глядел на Пашку, безуспешно стараясь переварить услышанное. Всем своим видом Паша демонстрировал, что он отнюдь не шутит, но услышанное перевариваться всё равно не хотело. Горящая спичка, которую я перед этим зажёг с целью прикурить сигарету, обожгла пальцы. Я швырнул её в пепельницу и воскликнул:

— Не может этого быть!

И тут из комнаты послышался звон и грохот…

…в коридор я выскочил первым, так как сидел ближе к кухонной двери, и там, в коридоре, немедленно столкнулся с Иркой, которая как раз вылетела из ванной комнаты. В правой руке она почему-то держала пустой стакан…

В комнате, привалясь головой к опрокинутому столу, среди остатков салата и битой посуды лежал Игорь.

Нет, вру. Не просто лежал. Он делал попытки встать. Его ноги загребали по полу, руки совершали какие-то совершенно невообразимые, абсолютно раскоординированные движения. Помню, левой он слепо шарил по воздуху перед собой, словно пытался найти невидимую опору, а правой быстро-быстро елозил среди осколков, как будто ловил какое-то шустрое насекомое… Его голова дёргалась вперёд и назад, ударяясь при этом о столешницу, а мимика лицевых мышц…

О, Господи!

Не дай мне ещё когда-нибудь увидеть подобное.

Словно пьяный дьявол управлял его лицом. Оно, это лицо, одновременно хохотало и гневно хмурилось, ласково улыбалось и печалилось неизбывной печалью. Великое горе омрачало одну его половину, а хитрость и кокетливое лукавство корёжили вторую.

— Что это, Лёнечка?! — Ирину затрясло, и она больно вцепилась мне в плечо. — Помогите ему!

— Бесполезно, — сказал Паша, с профессиональным интересом наблюдая за происходящим. — Ему может помочь только пистолет. Да и то — неизвестно.

— К-какой пистолет?! — взвизгнула Ирина.

— Точнее не пистолет, — поправился друг Паша. — А выстрел из пистолета. Желательно в голову.

— Что… ты… говоришь… — хриплый шёпот Ирины был страшнее любого крика.

— Ты гляди, гляди…

Тем временем то, что ещё недавно называлась Игорем, поднялось на ноги. Оно сделало три быстрых и широких шага и ударилось в стену. От удара его качнуло назад, развернуло лицом к балконной двери…

Медленно и неуклонно тело Игоря двинулось вперёд.

Звон выбитых стёкол сотряс комнату.

Мы и рта раскрыть не успели, как тело, продравшись буквально сквозь дверь, очутилось на балконе, перевалилось через перила и молча кануло в февральской ночи.

«Третий этаж», — подумал я отрешённо.

Первым опомнился Пашка. Он прыгнул вперёд, распахнул балконную дверь, выскочил на балкон и закричал, тыча рукой куда-то вниз:

— Смотри!

Я уже стоял рядом и смотрел.

Там, внизу, по замёрзшей, ярко освещённой фонарями и окнами улице, бежал, нелепо и странно вскидывая ноги, Игорь. Или то, что когда-то им было.

Впрочем, бегом в прямом смысле слова это можно было назвать с большой натяжкой. Скорее, некое, отдалённо напоминающее бег, яростное топтание на месте.

Шаг вперёд. Три назад. Четыре вперёд. Два назад. Снова шаг вперёд…

— Что я тебе говорил!! — возбуждённо кричал Пашка. — Этот человек мёртв, понимаешь?! Он фактически мёртв с той самой секунды, когда его ударил трамвай! Он умер тогда, на рельсах! Вся его последующая жизнь — это только бег петуха, которому отрубили голову и отпустили! Видел когда-нибудь, как бежит петух с отрубленной говой?! Гляди, все, сейчас он упадёт! Это агония!

Я глядел вниз на яростно бегущее, но не движущееся с места тело Игоря, и волосы шевелились на моей голове. Впрочем, февраль, как всегда, выдался ветреным.

Его движения все больше замедлялись и, наконец, он остановился, зашатался, рухнул на тротуар вниз лицом, дёрнулся и навсегда затих — бедная сломанная заводная кукла.

И тут рядом жутко и дико завыла Ирина.

Пять с половиной лет прошло с тех пор. Вот мы опять идём с Ириной по улице, и мужчины по-прежнему оборачиваются ей вслед… а я всё думаю. Все эти пять с половиной лет я мучительно думаю о беге петуха. О нашем беге.

Потому что вовсе не обязательно столкнуться с трамваем, чтобы умереть, но продолжать движение. Столкновение с жизнью бывает куда страшней.