Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир

Результаты Переоценки в области полезных идей и их распространения проявляются во всем обществе северо-западной Европы и ее ответвлений, а не только в науке. Разговор людей резко импровизировался примерно в 1690-х годах - в кофейнях и газетах для голландской и английской буржуазии, во французских салонах для духовенства и аристократии. Предпосылкой, конечно, послужило активное применение в Европе восточное новшество - подвижный шрифт. Но уверенность в том, что можно писать то, что думаешь, даже если эта мысль, скажем, унитарианская, приходила медленно, со множеством отрубаний рук и избиений печатников. Третий граф Шафт-Эсбери в 1690-1700-х годах неоднократно уезжал в свою любимую Голландию, чтобы вести свободную дискуссию, опасную даже в Англии. Разрушение ортодоксальной религии в Новой Англии примерно в то же время (после Салема) было типичным фрагментом нового века свободной дискуссии. Джунто" Бенджамина Франклина, дискуссионный кружок для подмастерьев в Филадельфии, основанный в 1727 году, предшествовал даже Бирмингемскому лунному обществу (основанному в 1765 году), немыслимому за пару столетий до этого. Маргарет Джейкоб говорит о масонах и их новых свободных дискуссиях. Новая риторическая среда возникла в Нидерландах в 1620-х годах, несмотря на угрозу со стороны кальвинистской ортодоксии (в 1619 г. принц Мауриц и анти-риммонстранты посадили Гроция в тюрьму, а его политического учителя Ольденбарневельта казнили). Во время Английской революции она была распространена на фундаментальные политические вопросы в Путнейских дебатах 1647 г., а в 1690-х гг. в Англии вступила в свои права, способствуя зарождению современной политологии. Из этой несовершенной, но уникальной свободы слова родились инновации и современный мир.

Глава 42

Я утверждал, что промышленная революция и ее последствия не могут быть объяснены возможностями, открытыми для обычных благоразумных людей, такими как торговля или право собственности, которые лежали без дела, пока ими не воспользовались в XVIII веке. Вместо этого они зависели от буржуазной переоценки, которая дала коммерческое выражение и шести другим главным добродетелям - воздержанности, справедливости, мужеству, любви, вере и надежде. Благоразумие - это добродетель, но, как я утверждал в книге "Буржуазные добродетели", не единственная, имеющая отношение к коммерческому обществу. Обычные экономические теории, зависящие исключительно от благоразумия, такие как накопление или империализм, не могут объяснить фактор шестнадцати. Инновация была принципиально непредсказуема, она возникла из надежды, веры и т.д. нового респектабельного класса торговцев и инженеров. Если бы это было не так - если бы современный мир возник из рутины и, следовательно, из очевидных благоразумных возможностей, лежащих рядом, - то это произошло бы раньше или в другом месте. Осмотрительность, повторяю, достаточно проста и всегда была широко распространена.

Но у экономистов есть слово для обозначения закрытых возможностей, которые могут лежать неиспользованными, пока на них не наткнутся - "положительные внешние эффекты". Более прозрачное слово для обозначения этой идеи - "побочные эффекты". На жаргоне "перелив" или "внешний эффект" означает некий вред или выгоду, которые не оплачиваются деньгами на рынке. Поэтому он перетекает от одного человека к другому, не подчиняясь ни рыночной дисциплине, ни сигналам рынка о возможности. Она стоит, так сказать, вне рыночной сцены, спрятавшись в кулисах, не оплачиваемая и не учитываемая. Однако время от времени он громко произносит свои реплики, нарушая или продвигая ход пьесы. Иными словами, он оказывает реальное воздействие, хотя и не учитываются в частной финансовой осмотрительности, а потому и не принимаются во внимание.

Дым от электростанции называется "отрицательной экстерналией" (как и все мастера загадок, экономисты любят жаргон). Вред, наносимый дымом, не проявляется в виде денежных затрат ни для электростанции, ни для потребителей ее электроэнергии. Поэтому нарушение работы станции игнорируется, оно внешнее, не на сцене, не оплачивается. "К счастью, - говорит Чарльз Монтгомери Бернс, потирая руки от удовольствия, - мне не нужно платить деньги за привилегию сбрасывать радиоактивность моей электростанции в воздух, которым вы дышите. Так какое мне дело?!" Не существует рынка, на котором жертва могла бы купить радиоактивность, или дым, или шум самолетов, чтобы остановить его, выразив свое неприятие в денежных ставках.

Но не все внешние эффекты или побочные эффекты являются плохими, как, например, дым от электростанций, шум от самолетов или другие выбросы побочных продуктов. Некоторые из них хороши, эти положительные внешние эффекты. Даже некоторый дым от осенних или зимних костров - не вред, а польза, во всяком случае, для пожилых людей, вспоминающих сладкие запахи 1959 года. Некоторые из нас даже испытывают безумную ностальгию по запаху дизельных выхлопов старых лондонских автобусов. Если говорить более серьезно, то наличие большого количества образованных людей - это побочное благо и для вас, и для меня, и для многих других людей, образованных или нет. Мы не платим полностью в маркете за блага, получаемые от образованного населения. (Частично мы платим через заработную плату образованным работникам, особенно после университетского движения 1960-х годов). Некомпенсируемая часть - это экстерналии. Я бы заплатил немного, если бы можно было организовать получение сладкого, ностальгического запаха осени или зимы, или Лондона в смоге конца 1950-х годов. Вы бы заплатили много, если бы имели дело с людьми, которые умеют читать, считать и видят сквозь явные манипуляции в предвыборной рекламе. Люди регулярно платят большие деньги за миграцию, чтобы попасть из стран, где нет таких положительных внешних эффектов образования, в те, где они есть.

Пара положительных внешних эффектов, как я утверждал, не была опробована в широких масштабах до тех пор, пока на нее не наткнулись Соединенные провинции в XVII веке, а затем Великобритания, подражавшая буржуазным голландцам в XVIII веке. Внешние эффекты, проявившиеся таким образом, заключались в новом достоинстве буржуазии в ее делах и в новой свободе для нее новаторства в экономических делах. И то, и другое было необходимо для современного мира. И то, и другое, если соединить их, представляется даже вполне достаточным, если обеспечить некоторые обычные фоновые условия, уже имевшиеся во многих местах, как, например, несколько больших городов и обширная торговля, разумная безопасность собственности и дешевый, хотя и медленный речной или прибрежный транспорт в крупном государстве. Такие фоновые условия были широко распространены в мире 1700 года, и поэтому их нельзя считать шокирующей голландской и английской новинкой. Они были в Китае. Они были и в Японии, и в империи Великих Моголов, и в Османской империи, и в Северной Италии, и в Ганзе.

Но без двух необходимых и масштабных условий - достоинства и свободы инновационного класса - мы не имели бы современного мира. И то, и другое, повторяю, было необходимо. Без свободы новаторства никакой новый социальный престиж ранее презираемой буржуазии не помог бы. Неписаная английская конституция 1689 г., - писал Юм в последнем томе своей "Истории Англии" (1754-1755 гг.), - дала такой подъем народным принципам, что природа английской конституции оказалась вне всяких споров. И можно с полным основанием утверждать, без всякой опасности преувеличения, что мы, на этом острове, с тех пор наслаждаемся ... самой полной системой свободы, которая когда-либо была известна среди человечества". Возможно, он преувеличивает ситуацию - в конце концов, Голландия была лидером, а городские государства Северной Италии и Швейцарии были свободными, пока буржуазные монополии не взяли власть в свои руки, и это только те примеры, которые он мог знать. А бедняки в Британии, хотя и осознавали себя свободными английскими мужчинами и женщинами (и очень охотно в XVIII веке устраивали бунты в поддержку этого понятия), еще не были эмансипированы ни в политике, ни в богатстве. И все же такие французы, как Вольтер и Монтескье, а затем и Токвиль, были правы, когда подчеркивали особенности английских свобод -abeas corpus, первенство Парламента, и особенно достоинство торговцев и изобретателей. Токвиль писал в 1835 г., что "прежде всего дух и привычки свободы вдохновляют дух и привычки торговли". Купцы и промышленники могли бы с полным достоинством войти в британскую национальную элиту 1700 г., с лентами, звездами и прочим, но если бы они не имели свободы получать деньги или престиж от инноваций, будь то машины или способы ведения бизнеса, ничего бы не произошло. Французы XVIII в. иллюстрируют эту проблему своими государственными премиями и промышленным шпионажем, а именно тем, что они не давали полной свободы инновациям. Во Франции, как и в Японии и Османской империи, за разрешением на открытие фабрики нужно было обращаться к государству. При таком отсутствии свободы программа французской элиты (особенно если бы не раздражающие примеры соседей - голландцев, а затем и англичан) осталась бы такой, какой она была на протяжении веков, а именно: сохранение старых устоев, пирог обычаев. Так, по крайней мере, утверждал бы экономист.

Хайек сформулировал это следующим образом: "Нигде свобода не является более важной, чем там, где наше невежество наиболее велико на границах знания, ... где никто не может предсказать". И чем больше "наше" знание, тем больше невежество любого из нас, будь то центральный планировщик или великий ученый. "Чем больше люди знают, - продолжает Хайек, - тем меньше становится доля всех этих знаний, которую может усвоить один ум". Говорят, что Джон Мильтон был последним человеком в Европе, который прочитал все - ну, все на западноевропейских и некоторых мертвых языках. Со времен Мильтона прошло много времени, и теперь у "нас" гораздо больше знаний. Но чем больше социальных знаний, тем острее ощущается необходимость свободных договоренностей, чтобы опробовать ту или иную идею, поскольку ни один ум не может предсказать, чем это закончится. Никто в 1990 году не мог предположить, чем обернется Интернет. Спонтанный порядок, возникающий после изобретения какого-либо устройства или института, часто расходится с замыслом изобретателя. Сперва текстовые сообщения использовались внутри телефонных компаний, работниками на линии, и никто не предполагал, что это станет безумием подростков. Уникальный американский институт межвузовской легкой атлетики уже давно используется клиентами для идентификации племен, отнюдь не преследуя изначальную и декларируемую цель дать молодым людям (и случайному бородатому звонарю) возможность заняться полезным для здоровья спортом. Сами изобретатели, как правило, не знают, какое применение найдет их изобретение. "Предсказывать трудно, - говорил Йоги Берра, - особенно будущее". Натан Розенберг подчеркивает непредсказуемый характер инноваций, отмечая, что компания Bell Labs не хотела патентовать лазер, поскольку ее руководители не видели возможного применения такой глупой игрушки; и что приемы, использовавшиеся для изготовления швейных машин в XIX веке, нашли свое применение в автомобилях в XX. Томас Эдисон полагал, что его записывающие цилиндры будут использоваться в основном для диктовки. Когда кто-то спросил Орвилла Райта, как он думает использовать свой самолет, тот ответил: "В основном в спорте".

Но без нового достоинства купцов и изобретателей никакая свобода инноваций не разбила бы и старого пирога. Так, по крайней мере, утверждает социолог. Иностранцы были поражены тем уважением, с которым в Британии относились к торговле, но при этом отмечали сохраняющуюся у британской аристократии власть и практическую силу. Купцы в Японии и Китае в течение трех тысячелетий были причислены к людям ночного неба. В христианской Европе в течение двух тысячелетий они считались врагами Бога. Инноавиация долгое время рассматривалась как угроза занятости. Поэтому лучшие умы уходили на войну, в политику, в религию, в бюрократию, в поэзию. Некоторые из них продолжают это делать, часто на антибуржуазных основаниях, привитых им церковниками после 1848 года.

Приняв уважение к заключению сделок и нововведениям, а также свободу их совершения, которые были заложены Амстердамом и Лондоном около 1700 г., родился современный мир. Достоинство и свобода были непредсказуемы в своих последствиях, по крайней мере, если смотреть на них из начала XVIII века. Они стали главным современным примером того, что Брайан Артур и Пол Да-вид научили нас называть "зависимостью от пути". Примите достоинство и свободу для буржуазии - и процветайте, причем в удивительно большой степени. Сопротивление таким вульгарным идеям - и предсказуемый застой.5 Достоинство и свобода по-прежнему работают. Возможно, нас уже перестала шокировать их эффективность. Зона специального развития Шэньчжэнь в материковом Китае, пригород Гонконга, за два десятилетия превратилась из маленького поселка в восьмимиллионный мегаполис. Не обошлось, правда, без мерзкой рентоориентированности со стороны партийных деятелей и их друзей. Но в результате такого созидательного разрушения повышаются средние доходы, причем в конечном счете в пользу беднейших слоев населения. Для этого необходимо изменить риторику: перестать сажать миллионеров в тюрьму и начать восхищаться ими; перестать сопротивляться созидательному разрушению и начать хорошо отзываться об инновациях; перестать чрезмерно регулировать рынки и позволить людям заключать сделки, коррумпированные или нет.

В 1776 г. Адам Смит, который изобрел социологию в той же степени, что и экономику, назвал новую смесь "очевидной и простой системой естественной свободы".6 Но мое мнение, как и его, заключается в том, что, как ни странно, эта система не считалась "очевидной и простой" вплоть до XVIII века. В этом и состоит смысл теоретизирования ее как "экстерналии". Во многих кругах она и по сей день вызывает подозрения. До сих пор можно услышать, как люди, не претендующие на глубокие размышления по этому поводу, уверенно заявляют, что рынок, конечно, нуждается в жестком регулировании, или что торговля должна быть справедливой, или что иммиграция должна быть ограничена, или что рабочие места должны быть созданы с помощью государственных программ, или что бизнесмены постоянно обманывают, или что рынки хаотичны, или что чем сложнее экономика, тем больше она нуждается в государственном регулировании, или что банковские или финансовые спекуляции - это грабеж, или что правительственные бюро-кратии всегда справедливы и эффективны. И многие по-прежнему утверждают, что работать профессором, госслужащим или другим непрофессиональным работником гораздо достойнее, чем заключать сделки в сфере финансовых услуг или в оптовой торговле мясом. Такие антибуржуазные люди (многие из них - мои хорошие друзья) не верят в буржуазную аксиому о том, что сделка между двумя свободными взрослыми людьми имеет сильную презумпцию в свою пользу и с практической, и с этической, и с эстетической точки зрения. Они горячо отрицают, что разрешение таких сделок и уважение к их заключителям привело к современному обогащению бедных. Вместо этого, вопреки историческим данным, они считают, что это сделали правительства или профсоюзы.

Однако в конце XVII и особенно в XVIII в. достаточно большое число европейцев было обращено в ретиво-буржуазную веру. Сегодня многие люди во всем мире поверили в рыночные инновации и научились иногда отзываться о них доброжелательно. У бесконечно обновляемых схем защиты, которые пытаются заставить нас делать то, что мы всегда делали, гораздо больше противников, чем в 1600 году. Доказательства того, что дать волю инновациям - это лучший план помощи бедным, становятся все более убедительными: от обогащения бедных европейцев в 1900 году до обогащения бедных индийцев в 2000 году. Это не вопрос иррациональной веры. Мы видели, как это происходит. (Вспоминается старый анекдот: "Верю ли я в крещение младенцев?! Я это видел!"). Еще в 1641 г. некий Льюс Робертс в Англии восхвалял "благоразумного торговца, чей труд заключается в том, чтобы приносить пользу самому себе, но при этом во всех своих действиях он приносит пользу своему королю, стране и подданным", - не мог бы лучше выразиться Адам Смит. В 1675 г. анонимный английский писатель заявил, что "корыстолюбие заняло место милосердия, причем действует оно таким образом, что мы не можем не восхищаться". Обратите внимание на слово "восхищаться". Он спрашивал: "Какое милосердие побежит в Индию за лекарствами, опустится до самой жалкой работы и не откажется от самого низкого и болезненного?". Обратите внимание и на иерархию, в которой многие "работы" считаются подлыми и низменными, а не почетными. Работа в те иерархические времена была "службой", то есть "слугой". И все же, продолжал писатель, "скупость выполнит все это безропотно", к нашему общему благу. Джон Стюарт Милль не смог бы выразить это лучше. Дадли Норт, человек аристократического происхождения, обогатившийся за счет буржуазной карьеры в торговле с османами, писал в 1691 г., что "принуждение людей к ведению дел каким-либо предписанным образом может принести пользу некоторым, кто служит им; но общество не выиграет, поскольку это отнимает у одного субъекта, чтобы дать другому. Милтон Фридман не смог бы выразить это лучше. "Я не знаю, что полезнее для государства, - с тяжелым сарказмом писал Вольтер в 1733 г., - хорошо напудренный лорд, который точно знает, когда король встает утром... или великий торговец, который обогащает свою страну, посылает заказы из своего дома в Сурат или Каир и способствует благополучию всего мира".10 Вскоре акцент должен был сместиться с купцов на производителей, хотя они тоже покупают дешево и продают дорого. Но молодой Роберт Нозик не смог бы выразить это лучше. Сделки по покупке пряностей или паровых машин по низким ценам и продаже их по высоким.

Восхищение опрокинуло различные версии ан-тибуржуазной иерархии, которые так долго господствовали: что сделки грязны и нечестивы, что дилеры опасны и непорядочны, и что люди чести, такие как дворяне, священники, мандарины или Комиссия по ценным бумагам, конечно же, должны держать их на своем месте.

Выражаясь на жаргоне экономистов, историческая точка зрения такова: новая буржуазная свобода и новое восхищение буржуазной жизнью представляют собой мирообразующие внешние эффекты. Они не были опробованы в прежние времена и в других местах, потому что стояли за сценой, а господствующие силы по глупости хотели их там удержать. Власти не представляли себе, насколько богатыми станут сами власти, а заодно и их подданные, если они допустят на сцену чествование и освобождение экономических инноваций. Ни один экономист, например, не смог убедительно изложить этот аргумент. То, что экономика сама по себе является столь странным современным изобретением, придает правдоподобие аргументам в пользу уникально современного изменения риторики. Профессора Саламанки, памфлетисты Амстердама и Лондона, политэкономы Эдинбурга - все они были гуру XVI, XVII и XVIII веков, а в XVIII веке в Испании и Италии появились поразительно современные защитники свободных рынков. Ничего даже отдаленно похожего на их мысли ранее в Европе найти нельзя, а в других странах - лишь проблески. А в ранние времена, во-первых, не было потрясающих примеров успеха целых стран, когда буржуазия обретала достоинство и оставляла за собой свободу инноваций. Люди, например, из "Жемчужины Адриатики" извлекли урок, что путь к богатству - это колонии, и постоянно держали открытыми городские ворота, чтобы через них можно было ввозить богатства народов, как, например, львы Святого Марка. Они не обратили внимания на венецианское изобретение двойной бухгалтерии и другие искусства мира. Но Голландия в XVII веке, а теперь и Китай в XXI веке показывают, как это делается на самом деле.

До тех пор, пока в научных кругах Испании, в коммерческих и некоторых политических кругах Голландии, затем в Великобритании, а потом (во всех кругах) в США не изменилось мнение, достоинство и свобода буржуазии рассматривались как вопиющий абсурд. Конечно, буржуазия была презренной, в конфуцианстве - четвертым и самым низким социальным классом, в христианстве - евангельским богачом, который едва ли может попасть в рай. Конечно, рынок должен регулироваться в интересах богатых - или, по крайней мере, в интересах дальнейшего господства богатых, - путем предоставления некоторого количества избранных, привилегированных и относительно обеспеченных бедных людей (неквалифицированных работников).

Автомобильные рабочие, зарабатывающие 30 долл. в час, выпускники средней школы, администраторы больницы округа Кук (ныне "Строгер"), зарабатывающие 100 тыс. долл. в год, члены профсоюза 881 United Food and Commercial Workers Inter-national Union, зарабатывающие больше, чем те, за которые охотно работают сотрудники Wal-Mart). Конечно, люди должны быть выстроены в великую цепь бытия от Бога до раба и оставаться на своем месте, за исключением особых царских милостей, государственных экзаменов или партийной принадлежности.

Короче говоря, моя тема - истинно либеральная: братья де ла Корт, Ричард Овертон, Джон Лильберн, Уильям Уолвин, Томас Рейнсборо, Ричард Румбольд, Спиноза, Дадли Норт, Алджернон Сидни, Локк, Воль-тер, Юм, Тюрго, Монтескье, Адам Фергюсон, Смит, Томас Пейн, Дестют де Траси, Джефферсон, мадам де Сталь, Бенджамин Констан, Вильгельм фон Гумбольдт, Шарль [не Огюст] Комт, Шарль Дюнуа, Мальтус, Рикардо, Гарриет Мартино, Токвиль, Джузеппе Мадзини, Фредерик Бас-тиат, Милль, Генри Мэн, Ричард Кобден, Элизабет Кэди Стэнтон, Кавур, Йохан Август Грипенштедт, Герберт Спенсер, Лисандр Спунер, Карл фон Роттек, Йохан Рудольф Торбеке, Карл Менгер, лорд Актон, Джозефина Батлер, Кнут Викселль, Луиджи Эйнауди, H. L. Mencken, Johan Huizinga, Frank Knight, Ludwig von Mises, Willa Cather, Rose Wilder Lane, Walter Lippmann until the 1950s, Nora Zeale Hurston, Karl Popper, Isaiah Ber-lin, Michael Polanyi, Friedrich Hayek, Раймонд Арон, Генри Хэзлитт, Бер-тран де Жувенель, Рональд Коуз, Милтон, Роуз и сын Дэвид Фридман, Мюррей Ротбард, Джеймс Бьюкенен, Людвиг Лахман, Гордон Таллок, Томас Соуэлл, Джоан Кеннеди Тейлор, Рой А. Чайлдс, Джулиан Саймон, Израэль Кирцнер, Вернон Смит, Венди Макэлрой, Норман Барри, Лорен Ломаски, Тибор Мачан, Антони де Жасай, Дуглас Ден Уйл, Дуглас Расмуссен, Дипак Лал, Чандран Кукатас, Рональд Хамови, Том Палмер, Дон Лавуа, Дэвид Боаз, Ричард Эпштейн, Тайлер Коуэн, Дэвид Шмидтц, Дональд Будро, Питер Боттке, молодой Роберт Нозик. Это очевидная и простая система естественной свободы. Она противоречит аристократическому глумлению консерваторов над инновациями и буржуазией или клерикальному глумлению прогрессистов над рынками и буржуазией. Истинно либеральное утверждение состоит в том, что необычное буржуазное достоинство и личная свобода на северо-западе Европы, особенно в Голландии, а затем и в Великобритании, привели к необычному национальному богатству за счет переоценки обычной, буржуазной жизни. Современный либертарианский мыслитель Том Палмер защищает это предложение с помощью его последствий. Если бы было доказано, что соблюдение прав личности ведет не к порядку и процветанию, а к хаосу, разрушению цивилизации и голоду, то мало кто стал бы отстаивать такие мнимые права, а те, кто их отстаивает, наверняка считались бы врагами человечества. Именно таких последствий от индивидуальных прав боятся те, кто видит порядок только при наличии сознательного упорядочивающего разума - социалисты, тоталитаристы, монархические абсолютисты и им подобные. Но если удастся доказать, что множество индивидов, пользующихся [свободой, которая простирается до носа моего соседа] ... . порождает не хаос, а порядок, сотрудничество и прогрессивный рост благосостояния людей, то уважение к достоинству и автономии личности станет не только совместимым, но даже необходимым условием для достижения социальной координации, процветания и высокой цивилизации.

Негативная версия новой свободы была сформулирована в 1685 г. левеллером Ричардом Румбольдом на эшафоте: "Я уверен, что нет человека, рожденного отмеченным Богом выше другого; ибо никто не приходит в мир с седлом на спине, ни один не обут и не подстегнут, чтобы ехать на нем". Позитивная версия была столь же знаменито сформулирована в 1792 г. Вильгельмом фон Гумбольдтом: "Истинная цель человека [Mensch, а подразумевается - каждый мужчина и женщина] есть высшее и наиболее гармоничное развитие его сил до полного и последовательного целого. Свобода есть великое и непременное условие, которое предполагает возможность такого развития". Не заметим, что кантовское (и новое) уважение к достойной личности сочетается здесь с политическим требованием свободы.

Консервативный политический теоретик Тод Линдберг отмечает, что неоконсерватизм некоторое время был вдохновлен эмпирическими исследованиями того, что не сработало в стремлениях послевоенного американского либерализма - минимальной заработной платы, которая, к сожалению, нанесла ущерб бедным, расходов на образование, которые, к несчастью, обогатили профсоюзы учителей среднего класса и неправильно воспитали бедных, внешней помощи, которая, к сожалению, обогатила больших людей и не была замечена бедными, и т.д. Мы, экономисты Чикагской школы 1970-х годов, просто обожали приводить подобные аргументы. Но Линдберг приходит к выводу, что "правильным ответом на грабеж реальности является не отказ от либерализма в широком смысле слова в пользу долиберальной, антилиберальной или "консервативной" альтернативы, нео- или иной, а скорее отказ от тех элементов (широко распространенных в послевоенном либерализме), которые реальность не может принять, в пользу тех, которые реальность может принять и, более того, вынудить". Это наша нынешняя и будущая политика". Я согласен. Экономическая история даже "социалистического" Све-дена подтверждает наше мнение.

Достоинство и свобода, выражаясь экономическим языком, были величайшие внешние эффекты" и вылились в современные экономические успехи Британии и Франции, Австралии, а теперь и Индии. Как пишет исторический антрополог Алан Макфарлейн, резюмируя либеральную тему, "политическая и религиозная свобода, похоже, тесно связаны с созданием экономического богатства". Это еще мягко сказано. Понятие свободы пробовать новинки, которое изначально было "свободой", то есть особой привилегией, как в выражении "свободный житель лондонского Сити", по разным счастливым случайностям стало утверждаться все более широкими группами - средним классом, рабочим классом, колониальными народами, женщинами, черными, педиками - и характеризовать северо-западную Европу и ее ответвления. Так, аббат Сьес в 1789 г. в своем революционном памфлете "Что такое третье сословие?" писал, что "человек свободен не благодаря привилегиям, а благодаря правам, которые принадлежат всем". В то же время жизнь в торговле и производстве стала немного почетной, причем не только на местном уровне. Свобода, повторюсь для просвещения моих коллег-либертарианцев, сама по себе не является благом. Политический теоретик Джеймс Оттесон утверждает теорему, в которую верят многие либертарианцы: "Те страны, которые уважают частную собственность и эффективно отправляют правосудие, процветают, а те, которые этого не делают, - нет. Все просто". Не совсем так, я бы возразил, если только слово "уважение" не имеет большего значения, чем "соблюдение законов собственности". Одного благоразумия недостаточно. Необходимо согласие с буржуазными добродетелями.

Старая аристократическая и крестьянско-христианская риторика добродетелей, в которой люди действительно приходили в мир с седлом на спине, стала подвергаться сомнению, если не была полностью отброшена. Когда буржуазная риторика, родившаяся в Венеции или Антверпене в средние века, в XVII веке стала возвышаться до идеологии, имеющей свою литературу, свою историю и свою символическую жизнь, уже не заимствуя их полностью у двора или церкви, и когда общественное мнение стало способно "убеждать, в самом глубоком смысле этого слова, "убедить своих сограждан в порочности старого порядка и легитимности нового" (так недавно историк Леора Аусландер назвала риторическую работу прогрессивной политики в ранней современной Европе), и когда эта риторика обрела, как это произошло сначала в Голландии, а затем в армии нового образца, мушкеты, пушки и военные учения, чтобы противостоять вызову со стороны реакционеров, буржуазная эпоха была по праву начата.18 Ричард Стил вместе с Джозефом Аддисоном в газете "Зритель" в 1711-1712 гг. проводил еженедельную дискуссию о достоинствах буржуа против дворянско-аристократических. (Десять лет спустя, в своей пьесе 1722 года "Сознательные любовники", Стил предлагает мистеру Силанду (в котором речь идет о купечестве от моря до суши) заявляют: "Мы, купцы, - это род дворянства [здесь имеется в виду любой знатный народ, стоящий чуть ниже аристократии, а не, как позже, только сельские землевладельцы и их приближенные], который вырос в мире в прошлом веке, и мы так же благородны и почти так же полезны, как вы, сухопутные люди, которые всегда считали себя намного выше нас. Ведь ваша торговля, как известно, простирается не дальше, чем груз сена или жирный бык". Смущающе слащавая пьеса Джорджа Лилло "Лондонский купец", написанная десять лет спустя, в 1731 г., может служить эмблемой перемен - хотя эти перемены всегда оспаривались аристократией, духовенством и крестьянством/пролетариатом. Честный купец, о котором идет речь в пьесе (нелепо названный "Торогудом"), в первой сцене заявляет, что "как название "купец" никогда не унижает джентльмена (вспомните фактора в Алеппо), так ни в коем случае не исключает его". Пьеса ставилась по крайней мере ежегодно до 1818 г. для подмастерьев города Лон-дона. И вежливость, некогда присущая буквально придворным, распространилась на средний класс. В конце века в зале "Октагон" в Бате дочери лучших купцов ("a species of gentry") танцевали с сыновьями настоящих сельских дворян. Столетие спустя наследницы американских промышленников и королей Уолл-стрит, такие как мать Черчилля, освежали судьбы британских герцогских семей. А еще через столетие британская палата лордов и аристократия Швеции были лишены своих конституционных позиций.

Инициирующие изменения, как я уже подчеркивал, были социологическими и риторическими, т.е. касались привычек губ, того, что люди думали и говорили друг о друге. Но социологические изменения, несомненно, повлекли за собой и психологические. И социология, и психология с экономической точки зрения являются внешними эффектами. Честный автомеханик в Айова-Сити, которому и в голову не придет брать больше, чем положено, или нарушать чувство собственного достоинства, не выполнив взятую на себя работу, - это реальный, существующий персонаж в нормальном буржуазном обществе. А вот его брат-механик в Чикаго под влиянием со-циологии большого города имеет другую психологию, которая рассматривает очередного клиента как очередного лоха. Человек становится таким.

Двойное этическое изменение достоинства и свободы обычной буржуазной жизни привело к господству здравого смысла и чувствительности, от которых мы до сих пор получаем пользу. Его добродетели - коммерческое благоразумие и семейная любовь, сочетающиеся в самоограниченном среднем классе с почти безумной изобретательской смелостью, подпитываемой надеждой, защищенная в своей политике верой и воздержанностью, а также справедливым, хотя часто и непреднамеренным улучшением положения других, трудящихся классов - предков всех остальных, если не сказать больше, - которые сами, наконец, в результате конкуренции между инновационной буржуазией и купленными ею политиками обрели гражданское, буржуазное достоинство голоса, дома, машины, образования и стали сами "джентльменским" средним классом.

Так, норвежские иммигранты на верхнем Среднем Западе с 1919 по 1935 г. читали в газете Decorah-Posten комиксы Питера Розендаля о приключениях Хан Ола и Хан Пера ("Хан" означает "Он", а также "Мистер", возможно, с намеком на сарказм, как в ирландском английском "himself" по отношению к мужу). Одна из постоянных шуток - навязчивая изобретательность Хана Пера, иногда безумное повторное использование старых технологий. За время существования полосы Пер опробовал с катастрофическим эффектом около шестидесяти новых машин. Как отмечает редактор сборника карикатур, "Розендаль представляет его как неугасающего оптимиста, всячески пытающегося механизировать не только работу фермера на открытом воздухе, но и работу его жены в помещении". Все это очень по-американски, о чем постоянно говорят герои. Люди буржуазной эпохи могли свободно мечтать о новшествах и находили попытки достойными внимания. Даже дураки могли мечтать. В славных или комических попытках новаторства они находили и свое достоинство, и свое возмездие, и подъем всех лодок. Риторическое объяснение такого исторически уникального безумия, кажется, когерентно внутри себя и соответствует фактам лучше, чем материалистические альтернативы слева или справа. К тому же оно имеет то дополнительное достоинство, что является условным и характерно именно для Северо-Западной Европы. Голландский историк Питер Ритберген пишет, что "в ситуации, многие в остальном ничем не примечательные черты [Европы] замечательно сочетались друг с другом". Имело значение, что Ньютон думал так, как думал, или что Вольтер писал так, как писал. Имело значение и то, как голландцы, а затем и англичане говорили о буржуазном диг-нетизме и свободе в конце XVII - начале XVIII века.

Глава 43

Аргументация может быть кратко изложена в виде схемы. Принимайте или не принимайте ее в соответствии с вашими интеллектуальными предпочтениями. На схеме наглядно представлены некоторые положения. (В свою очередь, они могут быть переведены в набор уравнений с временными подстрочными знаками, дифференциальными условиями и т.д.). К такой формальной экономической модели я приступлю через некоторое время. Но стрелочная диаграмма более доступна и не требует от нас, как это делает обычная функциональная математика, говорить только об одном виде причин - о причинности бильярдного шара Юма)1.

Чтобы избежать безнадежно запутанной массы причинной спагетти, можно как бы вычесть два вида предполагаемых причинных факторов (нитей спагетти), которые не внесли или внесли незначительный вклад в Великий Факт. Представьте себе самую полную диаграмму спагетти, в которую включены все основные события Европы с 1500 г. по настоящее время, даже если они не внесли практически никакого вклада в объяснение Великого факта - например, иностранная торговля, которая столетиями ранее процветала в Индийском океане, или европейский империализм, в основном обеспечивавший занятость дрессировщиков и раскрашивавший карты мира в красный цвет. Поэтому опустим те спагетти, которые не имели значения в качестве исторических причин великого экономического роста.

Один из видов, правда, имеет значение, но не в Европе, а в Азии. Это фоновые условия, такие как рост городов или прочные права собственности. Многие главы выше были посвящены тому, чтобы показать, что такие факторы не очень хорошо подходят для объяснения современного мира, поскольку они присутствовали и в Китае, и в Индии, и в арабских, а затем османских землях, и даже в некоторых африканских и новосветских королевствах, иногда гораздо раньше или в большей степени, чем в северо-западной Европе. Другой вид опущенных спагетти - это инциденты, то есть действительные или предполагаемые события.

Если вы хотите доказать, что, скажем, внешняя торговля имела большое значение, а не была просто "фоновым условием", характерным для большей части мира, вы должны провести экономическую экспертизу, чтобы определить, какие доказательства, по вашему мнению, будут иметь значение. Вы не можете просто сказать: "Все неэкономические историки, которые согласны со мной в политическом плане, считают, что империализм или торговля были важны".

Вопрос научный, а не политический (хотя ответ на него, безусловно, имеет политические последствия). Да и не в том дело, чтобы после легкого исторического чтения, которое "соотносится" с историей, предложить модель накопления образования или "Черной смерти" (замечу коллегам-экономистам). Это такая же шестидюймовая преграда, как и статистическая "значимость". Существует буквально несметное количество моделей, которые примерно "предсказывают" (точнее, постпредствуют) ход европейской истории в том или ином ракурсе. Аргументация должна выдерживать противостояние со всеми фактами, количественными и качественными. Он должен иметь вполне человеческий, научный смысл.

Молодого и условно подготовленного экономиста эта модель несколько озадачит, поскольку он решит, что только модель с ограниченной максимизацией является "моделью". Он философски заблуждается, и это недостаток его образования, что он не знает, что это так.

Но суть дела (повторю для своих коллег-экономистов) заключается в том, что модель Max U, как бы я ни любил эту самуэльсоно-беккеровскую идею, написал множество книг и десятки статей в ее поддержку, не может объяснить реальные инновации. В этом, в конце концов, и состоит главная мысль - рутинная максимизация, например, за счет расширения внешней торговли или инвестиций в рутинные проекты по осушению болот или рытью каналов, не объясняет современный мир. То, что объясняет его, как сказали бы австрийские экономисты, - это открытие. И, как верно утверждают они (например, Кирцнер), настоящее открытие, "макроизобретение" Мокира, никогда не является результатом ме-тодических инвестиций, а всегда случайность в подготовленном уме и в открытой беседе. Если речь идет о настоящем открытии, в отличие от рутинной разведки, скажем, нефти, то нет никаких ограничений, которым нужно подчиняться. Что касается нефти, то поразительным макрооткрытием стало то, что ее можно добывать в больших количествах из земли и затем использовать для производства керосина, а затем и бензина. В отличие от этого, вложение оптимальной суммы в бурение на дополнительную нефть после открытия этой идеи - это проект рационального поиска. Разница (я снова обращаюсь к экономистам) такая же, как между рыцарским риском (который можно просчитать, а значит, часто застраховать и, следовательно, частично избежать Max U) и неопределенность (которой нет). Никто бы не поставил на Европу в 1500 году, или на Англию в 1600 году, или на коэффициент шестнадцать в 1800 году. Это было неопределенно - как бы "поразительно".

Но я могу немного удовлетворить жажду моих коллег-экономистов получить что-то более близкое к тому, что они считают "моделью". Функция для национального продукта может быть такой:

Q = I(D, B, R) ⋅ F(K, sL)

в которой I - инновационная функция, зависящая от D - достоинства, которым наделяются новаторы, B - либерти новаторов (буква L означает "ла-бор") и R - рента или доход от инноваций. Функция инноваций умножает обычную неоклассическую производственную функцию F, зависящую от обычного физического капитала и земли, K, и от сырого труда, L, умноженного на коэффициент образования и квалификации, s.

Разумеется, в этом способе изложения нет ничего глубоко математического. Математика" - это всего лишь метафорический язык, понятный экономистам, который позволяет мне без лишней путаницы обсуждать с ними экономические и социальные идеи. Причина выделения функции I(.) заключается в том, чтобы подчеркнуть, как я это уже делал, что эколого-номический рост зависит в основном от шумпетерианских/австрийских инноваций, а не от классического/марксистского/самуэльсоновского накопления, как до сих пор считают некоторые экономисты и историки. Когда-то экономисты считали, что рост зависит от физического капитала (здесь K), а теперь некоторые полагают, что он зависит от различных версий человеческого капитала (sL). Помимо доказательств против такого капитального фундаментализма экономистов, которые я уже приводил из истории, экономист Питер Хоуитт сообщил о недавно опубликованных в литературе современных межстрановых сопоставлениях, в которых делается вывод, что "более 60% межстрановых колебаний ВВП на одного работника объясняется производительностью, а не накоплением физического и человеческого капитала", и более 90% темпов его роста2. "Таким образом, - утверждает он, - почти все, что можно объяснить с помощью теории, лежит в остатке Солоу" - термин А в классической работе Солоу 1957 г., здесь - функция I(.). "Это часть доказательств, - продолжает Хауитт, - которые склоняют меня к теории роста на основе инноваций". Этот вывод представляется вполне разумным. Оно было предвосхищено Смитом, чья "Теория нравственных чувств" (1759 г.)

[Смит считал, что очевидная и простая система естественной свободы (B, но связанная с D) была необходима и достаточна для того (скромного) роста, который он себе представлял.

Даже при таком расплывчатом описании, как неконкретная функциональная форма Q = I(.) ⋅ F(.), можно выделить некоторые качественные моменты, хотя без фактического подтверждения наши знания скудны и неудовлетворительны. В функции инноваций I(.) член R - это то, что экономисты называют рентой, а все остальные - проктом. Отчасти он представляет собой рутинный стимул к инновациям - сбор 100-долларовых купюр. Рутинный или нет, он имеет два аспекта, в зависимости от того, когда вы его рассматриваете - до или после инноваций, "ex ante" или "ex post", как говорят экономисты после Гуннара Мюрдаля, "от начала" или "от конца", т.е. с точки зрения начала или с точки зрения конца. Я говорю, что R - это иногда "рутина" (полезная мнемоника для запоминания контраста с неэкономическими и нерутинными переменными для Dignity и liBerty). Но в той мере, в какой она зависит от бдительности и способности формировать образ будущего, она явно не является рутинной. Ex ante - это именно "возможная жизнь, которую они представляют себе для себя и своих детей" в формулировке Роберта Лукаса, выраженная в деньгах (то есть выраженная в профанных терминах, без упоминания священных вещей, животных духов, таких как духовная ценность заботы о своих детях - что является ограничением для мышления экономиста). Такой R, рассматриваемый ex ante, - это отчасти обычная выгода, витающая перед глазами предпринимателя из Мадраса, представляющего, как он может стать очень богатым, если внедрит кондиционер в стандарте Атланты. Но в формулировке Израэля Кирцнера это и совсем не рутинная выгода, например, то, что, по мнению Джона Эриксона, можно получить от внедрения винтовых движителей на кораблях. Какие инновации можно себе представить, зависит от того, какие новые устройства или институты будут использоваться. Иногда говорят, что нововведения зависят от относительных цен на факторы производства, но мы уже видели слабость такого аргумента. С другой стороны, когда паровые машины с отдельными конденсаторами получили широкое распространение, многим пришло в голову, что их можно сделать более компактными при той же мощности при высоких давлениях. Это понял и сам Уатт, но не захотел реализовать, опасаясь, что такие двигатели будут подвержены страшным взрывам. Так и произошло, например, на железных дорогах и пароходах.

Если R рассеивается слишком быстро - если оно слишком легко имитируется или является непатентуемым знанием, - то стимул к инновациям ослабевает. Но не существует формулы для институтов или параметров, которые оптимизируют R. После того как это было обнаружено, предельные затраты на то, чтобы другой человек научился, скажем, исчислению, близки к нулю: Ньютон и Лейб-ниц (они не согласны, кто из них) должны были получить денежный кредит, говорит экономист, чтобы вызвать оптимальное количество математических инноваций (этот пример, кстати, еще раз показывает, почему макроизобретения, возможно, не лучше анализировать как рутинные вопросы денежных затрат и выгод). Но как только дело изобретения сделано (говорит экономист, меняя сторону), оптимальная цена копирования должна быть равна нулю, и поэтому общество должно немедленно прекратить выдачу чеков, только что выданных Ньютону и Лейбницу. Это парадокс, не имеющий общего разрешения; все зависит от ситуации. Ситуация напоминает ситуацию с мостом. Строительство Бруклинского моста было дорогостоящим, и его нужно было как-то финансировать, но социальные альтернативные издержки людей, проезжающих по нему, с 24 мая 1884 года равнялись нулю, и поэтому взимание платы за проезд и погашение долга с социальной точки зрения экономиста является нерациональным. Эпоха инноваций была эпохой безвозмездного интеллектуального строительства мостов в огромных масштабах.

Другие аргументы в I(.) - D в пользу достоинства и B в пользу свободы - являются неоплачиваемыми внешними эффектами. R тоже не оплачивается после того, как его частные выгоды рассеиваются. Но до этого времени он оплачивается сверхнормативными доходами, полученными сверх альтернативной стоимости рутинных затрат K и sL. При выплате R нарушаются правила распределения по предельной производительности, которые зависят только от рутинности функции F(.). Менеджер знает, сколько платить работникам или инвесторам, если он знает, что произведет их наем; его ожидание нарушается, если присутствует неравновесное R. Нарушение равновесия дает один из способов измерения R, позволяющий увидеть, какая финансовая отдача не объясняется обычными предельными производительностями K и sL. Возврат R ex-post разбрасывается по социальным классам, иными словами, нарушает рутинное распределение по предельному продукту: вначале он достается Карнеги, затем, в результате конкуренции сталелитейных компаний в стране и за рубежом, он достается hoi polloi. Если бы не было диссипации и конечной выгоды для населения, инновации не имели бы оправдания на эгалитарных основаниях, как это, несомненно, произошло в исторических событиях. Именно поэтому со времен Рикардо земельная рента ex-post подвергается постоянным этическим нападкам даже со стороны экономистов. Социология заключается в том, что большая рента от простого владения землей - та половина национального дохода, которая в Средние века доставалась податным сословиям, - характерна для аристократического или священнического общества. Большая (и в конечном счете рассеивающаяся) рента от инноваций, напротив, тяготеет к буржуазному обществу. Разумеется, честь следует за деньгами, а деньги - за честью.

Различие между оплачиваемым и неоплачиваемым является причиной того, что I(.) и F(.) должны рассматриваться отдельно, и оно оправдывает, по крайней мере, с точки зрения простой логики, мой предыдущий разговор о том, что Великий Факт является результатом больших внешних эффектов. Функция F(.) является рутинной, и о том, признает ли экономист роль нерутинного в экономической жизни, можно судить по тому, как он относится к R. Австрийские экономисты относятся к R как к непреднамеренному открытию; самуэльсонианцы хотят вернуть R в рутину предельной выгоды и предельных издержек, то есть заставить ее вернуться в эко-номику рутинной F(.). (Обе школы, кстати, являются "неоклассическими": одна - по Менгеру, другая - по Маршаллу, что показывает, почему "неоклас-сическая" - неудачное название для обычных самуэльсонианцев). Хауитт, ссылаясь на новаторскую историческую работу Мокира по этому вопросу, отмечает, что "страны, переживающие наиболее быстрый рост, - это не обязательно те, в которых люди имеют самые сильные стимулы к развитию новых технологий [в моих терминах - высокий самуэльсоновский Rs], но те, которые выработали наибольшую терпимость и способность приспосабливаться ко многим негативным побочным эффектам экономического роста [а именно, к высоким D и B, сопровождающим подписание буржуазного соглашения]. Эти негативные побочные эффекты почти всегда являются результатом ... деструктивной стороны созидательного разрушения". Высокие D и B в Нидерландах (до того как в XVIII веке регенты превратились в виртуальную аристократию и начали закрывать доступ к инновациям), Великобритании и новых Соединенных Штатах не вызывали такой реакции, как континентальный антисемитизм или французский дирижизм, защищающий ту или иную отрасль, представляющую интерес для государства.

Переменные достоинства, D, и свободы, B, имеют свою собственную динамику. Достоинство, выраженное как добродетель, опирается на веру и справедливость, на то, кто ты есть и кого ты должен уважать. Свобода, напротив, опирается на надежду и мужество, смелость быть (по выражению богослова Пауля Тиллиха) и надежду решиться. (Надежда и смелость - не главное, еще раз говорю я либертарианцам). Рента в перспективе или в достижении, R, опирается на воздержанность (сбережения для инвестиций) и благоразумие (рациональность, отбирающая 100-долларовые купюры на виду). Седьмая из главных добродетелей, любовь к людям или к трансцендентному (науке, Богу, семье), влияет на остальные переменные неосознанно и, конечно, неоплачиваема.

Огромная любовь Эриксона к формовщику железа Корнелиусу Х. ДеЛаматеру сыграла важную роль в жизни и творчестве изобретателя.

Несбалансированные добродетели, однако, являются пороками. Достоинство, например, склонно к коррупции, в результате чего оно иногда становится скорее отрицательным, чем положительным фактором, влияющим на рост I(.). Коррупция происходит, если купцы превращаются в гордую аристократию, как это было, например, во Флоренции и как, по мнению левых, сделала властная элита США. Свобода, в том числе и словесная, тоже может быть опасной. Свобода, например, может превратиться в негативное влияние, в политически выраженную зависть, если беднякам, обладающим теперь голосом и голосами, покажется правдоподобным, что кража у богатых - это, в конце концов, самый прямой путь к излечению их бедности. (На одной из карикатур в журнале New Yorker в 1960-е годы был изображен подъехавший к обочине банковский грузовик с охранниками, раздающими деньги из мешков людям на улице, один из которых восклицает: "Ну вот, наконец-то война с бедностью началась!").

Со временем переменные I(.) D, B и R запутываются (так же, как K и L в обычной функции F(.), как в случае взаимозаменяемости, взаимодополняемости, специфического человеческого капитала, убывающей отдачи). Общество, как и рутинное производство, зависает. Например, достоинство инноваций в 1900 г. зависело от более ранних свобод и более ранней ренты от инноваций. Dt = g (Bt-1, Rt-1). Освобожденные люди, как правило, через некоторое время обретают достоинство, особенно если их свобода приводит к высоким доходам для них самих или, как признанных благодетелей мира, для остальных. Возможна и обратная причинно-следственная связь - от достоинства к свободе через некоторое время, или (что менее приятно) от достоинства к высокой ренте, когда пэры и баронеты становятся почетными председателями новых корпораций.

Аналогичным образом переменные в функции инноваций I(.) могут со временем оказывать влияние на рутинные переменные в производственной функции F(.). Один из традиционных способов рассуждения - представить себе кривые спроса (кривые предельного дохода-продукта), получаемые из всего выражения Q = I(.) ⋅ F(.). Функция I(.) в таком выводе будет представлять собой мультипликативный член, повышающий предельный продукт капитала и более или менее образованного труда. Высказанное ранее мнение о неинициирующем характере капитала можно выразить и здесь, сказав, что K и sL в долгосрочном периоде эластично сменяют друг друга. Поэтому накопление, будь то физический или человеческий капитал, будет зависеть от оценки его плодов, изменяющейся в соответствии с I(.). По мере роста I(.) в эпоху инноваций сбережения будут использоваться для соответствующих инвестиций, поскольку более высокая производительность делает R очевидным. Точно так же образование по техническим дисциплинам в долгосрочной перспективе будет эластично реагировать на спрос на них - хотя то, что является "техническим", меняется в зависимости от времени, будь то знание латыни в XVI веке (чтобы, скажем, лучше служить дипломатом), или знание дифференциальных уравнений в XX веке, или знание электронного моделирования в XXI веке.

Важен международный контекст, в котором происходит инновационная деятельность. С точки зрения стагнирующей экономики, какой была Россия в 1850 году, воображаемый R становится все больше и больше по мере развития XIX века, преодолевая в некоторых странах низкие значения D и B - это точка Гершенкрона-Полларда. Место с низким достоинством буржуазии, например, предреволюционная Франция, может компенсировать высокой свободой для презираемого класса, высоким уровнем B (хотя на самом деле это не так). И в любом случае она постепенно втягивается в современный мир, если находится по соседству с успешной в военном и экономическом отношении Голландией, а затем с успешной в военном и экономическом отношении Британией, что делает очевидным великое значение ex-ante R. Позор войны за испанское наследство 1701-1714 годов, в которой крошечная Голландия объединилась с появившейся Британией (и аристократической Австрией на южном фронте), чтобы смирить великого и могучего Людовика XIV, научил Францию кое-чему из того, что ей нужно.

Преимущество алгебры, однако, в том, что можно выйти за рамки таких теоретико-бытийных, качественных, чисто философских утверждений и контрутверждений, которые, в конце концов, могут обосновать любую схему предполагаемых фактов. Можно стать немного научнее и сосредоточиться на относительной важности того или иного эффекта. Например, предположим, что функции I(.) и F(.) являются функциями Кобба-Дугласа, т.е. имеют постоянные экспоненты по каждой переменной (вы спросите почему: потому что это математически удобно, и потому что начинать с постоянных величин - разумный первый шаг, если у вас нет априорных знаний о том, как они будут меняться, и нет особых причин предполагать, что они меняются эндогенно). Затем берем скорости изменения каждой переменной (используя звездочку * для обозначения скорости изменения переменной, предшествующей *, и соответствующие греческие буквы для обозначения эластичности - экспоненциальных коэффициентов переменной, следующей за ней), и получаем, очевидно, следующее:

Q* = [ δD* + βB* + ρR*] + [κK* + λs* + λL*]

Если вы любите мыслить логарифмами, то это же выражение можно преобразовать в логарифмически-линейное. В любом случае оно справедливо без условий взаимодействия только для малых изменений переменных, но может быть легко (хотя и долго) переписана с учетом условий взаимодействия. Так следует написать, если вас интересует конкретное взаимодействие, например, между K* и D*, процентным изменением накопления физического капитала и достоинством господина Денежного Мешка.

Уравнение можно выразить в расчете на душу населения, вычтя из обеих сторон L*:

(Q/L)* = [ δD* + βB* + ρR*] + [κK* + λs* + (λ - 1)L*]

С помощью такого уравнения можно сделать сколько угодно "лисьих" выводов. (Повторюсь: это всего лишь переформулировка ранее высказанных соображений, а не новые захватывающие идеи). Если переменная квалификации измеряется, например, в годах образования, то наклон s относительно лет образования будет весьма мал, относительно огромного изменения, которое должно быть объяснено в Великом факте, во всяком случае, если судить по кросс-секционным исследованиям отдачи от образования. Выпускник колледжа не в десять раз лучше по вкладу в Q, чем выпускник средней школы (оскорбительная гипотеза, на первый взгляд, и глупая, если вы действительно знакомы с выпускниками не колледжа). Это могло бы сработать, если бы колледж точно отбирал крошечную элиту гениев. Но на самом деле такой отбор не может быть точным, как показала история британского экзамена Eleven Plus или как показала неспособность Эйнштейна в первый момент получить академическую работу. Таким образом, уравнение наглядно показывает, почему можно сомневаться в силе образования.

С другой стороны, инновационные переменные D, B и даже R могут сами по себе улучшаться за счет образования. Вы можете увидеть причины для этого: более высокий уровень квалификации, s, приводит к более высокому достоинству, D, из-за восхищения квалифицированными буржуа, или из-за лучшего понимания технических вопросов, необходимых для инноваций; или, действительно, потому что обучение экономике (мой собственный скромный вклад в s) может привести людей к восхищению свободой в экономических вопросах, и таким образом достичь более высокого B. Однако я еще раз говорю, что эффект "s" может быть и часто был порочным, развращая хороших буржуазных мальчиков, воспитывая их в убеждении, что буржуазия вообще не имеет достоинства, или развращая хороших буржуазных девочек, которые становятся государственными бюрократами, преданными вере в то, что буржуазная свобода должна быть уничтожена. В 1841 г. Маркс получил степень доктора философии в Йене. Лидер марксистов "Сияющего пути" в Перу был профессором философии. Значительная часть гитлеровских офицеров СС имела высшее гуманитарное образование. Немецкие инженеры строили газовые камеры. Отличные компьютерные инженеры обеспечивают китайскую цензуру в Интернете.

Точно так же, если не предполагать или (что маловероятно) фактически не измерять экономию от масштаба, которая сделала бы эластичность κ большой, даже большое процентное изменение K не может объяснить то, что должно быть объяснено ростом дохода на человека. Экономия от масштаба могла бы объяснить современный мир, если бы она действительно присутствовала и в другие времена и в других местах. Но, по-видимому, их не было в другие времена и в других местах, что заставляет задуматься, почему их не было, если предполагается, что они внезапно появились в Англии в 1700 году. А в реальном измерении (с доски теорем существования) экономия от масштаба оказывается скромной, увеличивая сумму коэффициентов в переменных F(.) с 1,0 по Коббу-Дугласу до, возможно, 1,1. По соображениям конкуренции и теории распределения предельной производительности, доля капитала в вознаграждении факторов производства является рассматриваемой эластичностью, здесь κ (строго в отсутствие эффекта масштаба: а если экономия мала, то приблизительно). В современных экономиках эта эластичность невелика (порядка 0,10 или 0,20), хотя при больших земельных массивах она больше.

Если говорить о том, что земли много: когда этого нет, а доля L, соответственно, велика, то член λ - 1 (который, конечно, отрицателен и отражает простую убывающую отдачу от труда, применяемую к fixed земле) мал, поскольку λ тогда близок к 1,0. (Действительно, экономия от масштаба может перевести λ - 1 на скромную положительную территорию, что означает, что мы немного обогащаемся, имея большее количество людей, даже без учета экономии от масштаба в другой функции I(.)). В современной экономике, где труд, усиленный человеческим капиталом, получает большую часть национального дохода, влияние мальтузианской убывающей отдачи значительно ослабляется. Другими словами, когда вознаграждение за труд составляет большую долю национального дохода, другой член, связанный с трудом, λs*, измеряющий эффект квалификации, становится выше. Математика показывает, что человеческие ресурсы становятся более важными, чем природные ресурсы - земля здесь похоронена в K, но вызывает убывающую отдачу только в том случае, если λ - 1 велико. Этот показатель был велик в Средние века, когда только половина национального дохода приходилась на труд, а остальная часть - на землю. Переход к современности снизил λ - 1, а значит, и угрозу убывающей отдачи, с 0,5 до 0,1. Прислушайтесь, защитники окружающей среды.

В действительности нет никаких причин для того, чтобы коэффицент другой функции I(.) был равен 1,0. Напротив, удвоение достоинства может привести к гораздо большему, чем удвоение, росту производства, поскольку стимулирует массовые инновации. Вы будете сомневаться, что "достоинство" можно измерить, но подождите ( . . . до следующего тома, в котором я попытаюсь это сделать!): его можно измерить, возможно, общественным мнением. Свободу проще измерить, и это уже было, в традиционных сейчас опросах о количестве дней на открытие бизнеса или легкости увольнения работников. Она также не обязательно должна иметь коэффицент, ограниченный постоянными возвратами к масштабу: коэффицент β может сам по себе значительно превышать 1,0, например, это означает, что 50-процентное увеличение свободы, измеряемое, скажем, количеством книжных страниц на душу населения на вульгарных языках, продаваемых без цензуры, может легко привести к более чем 50-процентному увеличению национального дохода на душу населения.

Экономисты рассматривают такие социологические/политические вопросы, как те, которые суммируются в I(.), как относительно постоянные (или, во всяком случае, экзогенные для экономических вопросов), и поэтому они фокусируются на F(.). Но более важный урок формализации состоит в том, что F(.) - это хорошо, и это то, о чем в основном говорят экономисты. Но I(.) был создателем современного мира. F(.) - это береговая линия; I(.) - это прилив.

Глава 44

Некоторые интеллектуалы, правда, с подозрением смотрят на буржуазную эпоху, называя ее "глобализацией", которую, как им кажется, они ненавидят вместе с "Макдональдсом", буржуазией и капитализмом. Это подозрение выражалось с 1848 года в неоднократных нападках клерикалов на буржуазию, как правило, их отцов, причем каждое новое нападение представлялось как смелое высказывание правды власти, новое дерзкое озарение, хотя и выраженное в одинаковой форме от Флобера и Г.Б. Шоу до Синклера Льюиса и Дэвида Мамета. Антиглобализационная клика концентрируется на проигравших от глобализации, таких как Йонсон, шведский конкурент шведского лесопромышленного короля Свенсона, или Райтман, английский конкурент шведского лесопромышленника, и особенно на обедневших работниках, занятых на рабочих местах проигравшей стороны, а не на "выигрыше-выигрыше-выигрыше". Его вывод заключается в том, что экономический рост имеет неоправданные издержки. Марксистский литературовед Иглтон заявил в 2006 году, что "глобальный капитализм... порождает ненависть, тревогу, неуверенность и чувство униженности, которые порождают фундаментализм". Выдающийся левый исторический социолог Иммануил Валлерстайн заявил в 1983 году, что "просто неправда, что капитализм как историческая система представляет собой прогресс по сравнению с различными предыдущими историческими системами, которые он разрушил или преобразовал ".

Об этом пишут историки Кеннет Померанц и Стивен Топик в своем блестящем экономико-историческом коллаже "Мир, который создала торговля" (2006 г.; новое издание книги 1999 г.). Они горячо приветствуют, наряду с другими многочисленными противниками инноваций, "деревенских старейшин [в Китае ХХ века], которые запретили более эффективный серп на том основании, что его преимущества не стоят новой борьбы, которую он вызовет между людьми".

Это звучит неплохо, хотя и довольно старорусски и по-крестьянски. Вспомним Оуэна Латтимора о цинском консерватизме: "Китай изменился таким образом, что создал централизованную имперскую бюрократию, персонал которой из поколения в поколение набирался из помещиков, а сочетание помещичьих интересов и административных интересов сдерживало инновации и почти полностью препятствовало промышленному развитию".

Но это некрасиво, хотя старорусский и крестьянский, или старокитайский и мандаринский. Если местная зависть и защита, интересы и сохранение мира между пользователями старых и новых технологий будут иметь решающее значение, то инновации и современный мир будут заблокированы. Джонсон накладывает вето на Свенсона. Инквизиция заставляет Галилея замолчать. Джоэл Мокир приводит множество примеров такого "выстрела себе в ногу": В 1299 году закон запретил банкирам Флоренции переходить на арабские цифры. В конце XIV в. парижские писцы на двадцать лет задержали внедрение печатного станка (там же). В 1397 году корыстные интересы Кельна запретили изготавливать булавки не вручную, а на прессах. В 1561 г. городской совет Нюрнбурга принял постановление о заключении в тюрьму тех, кто будет изготавливать и продавать новый токарный станок, изобретенный местным жителем. В 1579 г. городской совет Данцига тайно приказал утопить изобретателя ленточного ткацкого станка.5 И так далее, вплоть до современности, поскольку в основе подобных антиинновационных действий лежит благоразумие, корысть, а не глупость, свойственная только первобытным временам. В конце 1770-х гг. совет Страсбурга запретил местной хлопчатобумажной фабрике продавать свои изделия в городе, поскольку это помешало бы купцам, специализирующимся на импорте тканей: "Это нарушило бы весь порядок в торговле, если бы производитель стал одновременно и купцом".6 В 1865 г. компания Wiggin's Ferry Company из Сент-Луиса остановила первую попытку построить мост Идс через Миссисипи. Белые члены городского совета Чикаго при поддержке левых интеллектуалов на этот раз останавливают открытие компанией WalMart продуктовых магазинов в продовольственных пустынях Южной стороны.

Если буржуазное достоинство и свобода не будут в целом приняты общественным мнением, несмотря на насмешки клерикалов и махинации специальных интересов, то обогащения бедных не произойдет, потому что не произойдет иннотации. С помощью доктрины принудительной благотворительности при налогообложении и перераспределении достигается "освящение зависти", как выразился христианский экономист покойный Пол Хейн. Старые поставщики выигрывают. Все остальные проигрывают. Вы просите Бога вырвать два глаза у вашего соседа или убить соседскую козу. Вы работаете на дедушкиной работе в поле или на заводе, вместо того чтобы поступать в университет. Вы придерживаетесь старых идей и старой паромной компании. Вы продолжаете довольствоваться, или не очень довольствоваться, 3 долларами в день, используя серп старой конструкции. Вы продолжаете покупать еду для своих детей в винном магазине на углу Cottage Grove и 79-й улицы. И большинство из нас остаются невыразимо бедными и невежественными.

Померанц и Топик не ошибаются, отмечая эксплуатацию, когда, скажем, возросший спрос на шпагат для прессования американской пшеничной соломы привел к тому, что индейцев майя и яки заставили в Юкатане собирать кактус для изготовления шпагата.7 Однако они часто ошибаются, приписывая эксплуатацию (обычно без аргументов) самой инновации, а не докапиталистическим структурам власти, которые позволили тиранам использовать во зло возможность торговать шпагатом, кофе, сахаром или каучуком. Подобное зло, существовавшее ранее (эксплуатировавшееся другими способами до появления злой рыночной возможности), достаточно часто сводилось на нет в таких странах самим капитализмом - если не чем иным, как стремительным ростом мировых реальных доходов на душу населения и той политической властью, которую он приносил простым людям в своем всплеске. И именно британская либеральная буржуазия рано и однозначно поддержала отказ от рабства. Именно американская буржуазия поддержала защиту свободы слова и религии в виде Первой поправки 1789 г., а французская буржуазия - другие свободы, отменяющие на заре старого режима.

К 1800 г. в северо-западной Европе впервые в истории экономики значительная часть общественного мнения, особенно элиты, отказалась от местной зависти и "Как мы всегда это делали" и стала воспринимать творческое накопление и разрушение в экономике так, как это происходило в параллельном мире неэкономических идей. Просвещенные провозгласили: "Долой старые идеи, вводим новые", вопреки интересам носителей старых идей. Всплеск создания школ, а затем и университетов в XVI-XVII веках демократизировал обучение до такой степени, которая не была превзойдена вплоть до XIX века. В то же время предприниматели северо-западной и северной Европы с одинаковой любовью относились к изобретениям и рыночным сделкам. Прочь старые машины, вперед новые. Старые законы ограничивали инновации, новые - разрешали. Историк Питер Ритберген отмечает, что новая культура печатных инструкций, исходящая из элитарной и грамотной культуры, заменила систему "приказов, которые на протяжении веков отдавались устно властями, сохранявшими ту или иную форму". Этот "свод общих правил" стал оффицием (от оффицио - грамотное собрание клерков), стандартизированным для всех частей Франции, на оффициальном языке канцелярии. Произошедшие этические изменения, безусловно, представляли собой прогресс по сравнению с различными предшествующими историческими системами, которые они разрушили или трансформировали, поскольку они привнесли в повседневную жизнь новый утилитаризм правил или новую конституционную политическую экономию. Люди были готовы сменить работу и позволить технологиям развиваться, или, по крайней мере, они считали, что сопротивляться бесполезно. Машиностроение не процветало. Люди перестали завидовать, приписывая богатство того или иного мужчины или бедность той или иной женщины политике или колдовству. Они пришли к тому, что писатель Филип Рот называет "терпимым непониманием цивилизованным человеком загадки неравенства и несчастья". Или, по крайней мере, они перешли от веры в сугубо личную политику - такую, которая в начале XVII века вызвала сожжение тысяч ведьм на границе Германии и Франции - к разочарованной вере в безличное, в правление "Их", "Бюро", "Правительства", "Невидимой руки" или "Так уж заведено". Как сказал Александр Поуп в 1733-1734 годах, к тому времени это уже стало общим местом: "Так Бог и природа связали общий каркас, / И велели самолюбию и обществу быть одним и тем же".

Принятие творческого накопления и разрушения, как выяснилось, давало почти гарантию того, что почти все лодки поднимутся на волне инноваций. Для этого даже не нужна была лодка. Люди получали новые профессии, например, продавали компьютеры, и отказывались от старых, таких как кузнечное дело. Результат оказался совершенно непредвиденным, творческим открытием в мировой истории. Я хочу сказать, что решающим фактором этого творческого открытия и связанного с ним творческого разрушения старых идей и старых способов ведения дел было принятие его результатов. В противном случае мы получим реакцию, как это отчасти произошло слева и справа. Слева - это "двойное движение" Карла Поланьи, дезавуирующее заработную плату как рабство. Справа - ностальгия по тому, как это было раньше, когда женщины работали на кухне, а рабочие донашивали свои фуражки за респектабельными классами. То есть и левые, и правые объявляют новые конструкции серпов ужасными. И те, и другие жалуются на процветание буржуазии, поставляющей серпы. И те и другие останавливают прогресс для буржуазии, а вскоре и для бедных.

Рассмотрим антибуржуазную риторику левых. Сочувствовать бедным - это мило и хорошо, что левые, безусловно, и делают. Мы все должны это делать, хотя бы на том основании, что все наши предки когда-то были бедными, и не сочувствовать таким, как твои предки, - это безрассудство. Если правые идеологи предпочитают богатых к бедным и утверждать, что бедные такие, потому что они этого заслуживают, им должно быть стыдно. Согласен. Но даже сладкие и самоудовлетворяющие идеи прогрессистов имеют свои последствия. Для бедных эти последствия не всегда были хорошими. Например, горячая вера левого крыла в понятие "зарплатное рабство" наносит огромный ущерб бедным, что совершенно противоречит его благородным намерениям. Левые вводят минимальную заработную плату и законодательно запрещают потогонные предприятия, а в результате бедные остаются бедными.

Ведь, если следовать догме левых (правые, подчеркиваю, ничуть не лучше), выбор работать за зарплату на ужасной работе вместо того, чтобы, скажем, голодать, - это совсем не то же самое, что "рабство". Рабство, погромы, государственное принуждение, осуществляемое полицией и армией, ухудшают положение людей, во всяком случае, по их собственным меркам. Напротив, заработная плата делает людей лучше, чем еще более ужасные альтернативы, такие как попрошайничество на улице. Рабочие выстраиваются в очередь, чтобы получить работу в обувной компании Nike в Камбодже. В отличие от этого, никто не выбирает, чтобы его принуждали к службе в армии или полиции (гоббсовские фантазии о свободно избранном Левиафане в сторону). Никто добровольно не выстраивается в очередь для того, чтобы ЦРУ подвергло его водному облучению. Но люди выстраиваются в очередь, чтобы работать. Остановка людей от ужасной работы посредством запретов, защиты или минимума, оправдываемая теплым, хотя и ошибочным чувством, что за вторым капучино человек тем самым проявляет щедрость по отношению к бедным, отнимает у бедных то, что сами бедные считают лучшим вариантом. Это кража сделок у бедных. Например, потогонные цеха в нью-йоркской швейной промышленности, в которых работали родители экономиста свободного рынка Милтона Фридмана, через некоторое время приводят к появлению детей и внуков, получивших образование в колледже. И в краткосрочной перспективе потогонные цеха Нью-Йорка были лучше, чем родители, копающиеся в поисках еды на городской свалке или сидящие в России в ожидании очередного погрома. Вот почему люди выстраивались в очередь, чтобы получить работу в потогонном цехе.

И левый Маркс, и правый Карлайл, как и многие другие подозрительные представители современного мира, называли оплачиваемый труд рабством. Это было частью аргументации Карлайла, нашедшей отклик на американском Юге, что рабство в Британской империи было благом, темнокожие играли на банджо в счастливом рабстве, по сравнению с ужасами наемного труда в Северной Америке и Северной Британии. Это употребление дошло до наших дней, как, например, в "Кратком оксфордском словаре" 1999 г., где "наемный раб" холодно определяется как "человек, полностью зависящий от дохода от работы по найму", с пометкой "неформальный", но не "ироничный" или "шутливый", как говорит Джуди Пирсолл, редактор "Краткого оксфорда", которая живет, возможно, в милом полуквартирном доме и ездит на новом Volvo, является "рабом". Вы сами, вероятно, раб. Я, конечно, раб. Мы все - рабы. Оскар Уайльд в 1891 году заявляет, что "социализм [о котором он знал только содержание лекции Шоу] избавит нас от этой гнусной необходимости жить для других", под которой он подразумевает благотворительность, но также и оплачиваемую работу: "Человек, вынужденный делать вещи для использования другими людьми, с учетом их желаний, не работает с интересом и, следовательно, не может вкладывать в свою работу то, что в нем есть лучшего". Даже владелец собственности не освобождается от этого, поскольку собственность "предполагает бесконечные претензии к человеку, бесконечное внимание к делам, бесконечные хлопоты". Рабочий или капиталист - оба являются рабами, делающими вещи для других. Свободен только художник. Такая прогрессивная или консервативная терминология - все равно что обмен грубыми словами назвать "словесным изнасилованием". Нам нужны термины, обозначающие физическое насилие, связанное с реальным рабством и реальным изнасилованием, и не следует удешевлять их, применяя к нашим проблемам среднего класса в NW6 или округе Марин.

И в долгосрочной перспективе принятие созидательного разрушения облегчило положение. Это было, по сути, единственное эффективное облегчение. Регулирование заработной платы, защитное и прочее прогрессивное законодательство, вопреки их сладким (и самодовлеющим) мотивам, лишь сохранили бедность, сохранив старые рабочие места. Инновации, а не профсоюзы или нормативные акты, позволили создать новые рабочие места, профинансировали выпускников колледжей и подняли уровень бедности. Профсоюзы или нормативные акты достигали своей цели только в том случае, если они работали на инновации (как это часто бывает, скажем, в Швеции или иногда в США - президент Объединенной шахтерской организации США Джон Л. Льюис заявил, что, повысив зарплату, он планирует уничтожить подземную добычу угля, которую он так презирал. Он молодец. Он поставил рабочих на сторону прогресса в горнодобывающей промышленности, в данном случае [задержите дыхание], на сторону вскрышных работ).

То есть антиглобализаторы, такие как Померанц и Топик (среди которых немало моих левых друзей), меньше, чем следовало бы, интересуются гигантскими достижениями буржуазного достоинства и свободы. Они страстно заботились о бедных. Как и Адам Смит, Джон Стюарт Милль, Милтон Фридман и я, все эти годы. Поэтому мой совет левым (без дополнительной платы) - прекратить нападки на единственное эффективное средство улучшения положения бедных в мире - инновации. В книге "Доктрина шока" Наоми Кляйн нападает на экономическую либерализацию типа Милтона Фридмана, не понимая, что она обогатила бедных всего мира с тех пор, как впервые стала значимой в 1973 г. (а в более отдаленной перспективе - с 1776 г.). Политический плакат, актуальный в 2009 г. гласил: "Милтон Фридман, гордый отец глобального несчастья". Немного о несчастье: доход на душу населения в мире и бедных странах мира вырос в реальном выражении с 1973 г. (когда Фридману был 61 год и три года до получения Нобелевской премии) по 1998 г. (когда Фридману было 86 лет) на 40%.14 В странах, которые следовали его философии более точно, чем весь мир, этот рост был гораздо больше, даже чем в среднем по миру, составив 40%. Например, в Китае, на который идеи Фридмана оказали большое влияние после 1978 г. (его книга 1962 г. "Капитализм и свобода" была широко прочитана китайскими реформаторами), этот рост составил 3,7 раза, или 270%. В Ирландии, которая резко либерализовалась по Фридману, этот показатель составил 3,2, или 220%.15 Моих бедных ирландских шестых кузенов спасла фридмановская преданность рынку и инновациям.

Нигде в своей книге Померанц и Топик, типично левые в этом вопросе, не признают обогащающих результатов свободных рынков, таких как скачок с 1800 г. по настоящее время ежедневного реального дохода в Норвегии с 3 до 137 долл. или более распространенный скачок среднего дохода в мире с 3 до 30 долл. Историки мира, который создала торговля, не признают в середине своего повествования крупнейшего экономического события в мировой истории со времен одомашнивания растений и животных. В комнате сидит слон, но Померанц и Топик говорят только о мебели.

Иначе говоря, антиглобализационные и антимодернизационные авторы меньше, чем следовало бы, интересуются страданиями традиционных обществ с оплатой 3 долл. в день, в которых деревенские старейшины решают вопросы, касающиеся конструкции серпов, браков и законов. В 1983 г. Валлерстайн заявил, что он не стремился "нарисовать идиллию мира до исторического капитализма", но далее отрицал (в аргументации, которую он признал "дерзкой") очевидный прогресс в материальном и духовном состоянии простых людей во всем мире с 1800 г.Померанц и Топик не отмечают в своей книге, написанной в то время, когда прогресс был еще более очевиден, что когда-то мы все были бедными, а сейчас очень многие из нас (например, профессора) уже богаты по историческим и международным стандартам, или что четыре-шесть миллиардов лучших находятся на пути к богатству, или что сейчас, в прошлом и недавнем прошлом, есть даже значительная надежда для нижнего миллиарда. Те, кто изучал мировую историю последних нескольких столетий по Валлерстайну, Померанцу и Топику или последние несколько десятилетий по Наоми Кляйн, даже не подозревали, что в мире произошло такое сокращение масштабов бедности.

Подобное отрицание материального прогресса, артикулируемое левыми (и отрицание духовного прогресса, сформулированные правыми) опровергаются при помощи так называемого в теории риторики "косвенного ad hominem". Подобно адвокату сигаретных компаний, который падает замертво в суде от рака, вызванного сигаретами, обстоятельства, в которых выступает против глобализации и современного экономического роста, опровергают его собственные аргументы. Процветание Валлерстайна и Кляйна, Померанца и Топика, которое по сравнению с их обедневшими предками обеспечило им компьютеры, издательства и образование, чтобы возмущенно и ошибочно утверждать, что такие бедные, как их предки, на самом деле стали беднее в материальном и духовном плане, опровергает само это утверждение. Предки Померанца и Топика были такими же людьми с зарплатой в 3 доллара в день, как ваша и моя. Ненавистный капитализм позволил их потомкам - Померанцу, Топику, Макклоски, например, - специализироваться на аркании китайской, латиноамериканской или британской экономической истории, вместо того чтобы варить картошку или чинить сабо.

Мы все - и мои милые нежные левые друзья, и мои суровые правые друзья, и я - хотим, чтобы бедным было хорошо. Никого из здравомыслящих людей не волнует, как прекрасно живут в своих особняках добропорядочные жители острова Фишер, штат Флорида. Правда, правое крыло часто проявляет глупое нетерпение по отношению к бедным ("Найди работу, бездельник, желательно в качестве высокопоставленного финансового консультанта, как я!") и не желает признавать, что консервативные институты, которыми оно восхищается с таким аффектированным благочестием, иногда являются инструментами классового, расового или гендерного господства. Гарвардский колледж дискриминировал евреев с начала 1920-х гг. и до недавнего времени продолжал это делать, правда, в меньшей степени. Больницы на Юге были сегрегированы, в результате чего джазовая певица Бесси Смит умерла в 1937 г. по дороге в отдаленную больницу, предназначенную только для негров; и расизм по-прежнему царит, правда, в меньшей степени. Но левое крыло, в свою очередь представленное здесь Валлерстайном и Померанцем, Топиком и Кляйном, не желает признавать, что именно буржуазные инновации, а не государственная защита или профсоюзная организация, сделали большинство бедных людей с 1800 г. по настоящее время столь значительно лучше. Так и произошло. Если мы займемся правильным трудом и создадим правильные инновации, говорили либералы XIX века, это будет выигрыш-выигрыш-выигрыш-выигрыш. Так оно и вышло, причем, что удивительно, даже больше, чем они ожидали.

Мы не должны позволить, чтобы трепет по миру, который мы потеряли, заглушил в нас радостную эпифанию по миру, который мы обрели". В 1848 году Милль жаловался на правую версию антииндустриальной треноды, сформировавшуюся в то время в трудах Бенджамина Дизраэли и друга Милля Томаса Карлайла (в этом и многих других аспектах недавние крайне левые возродили аргументы старые ультраправые): в "теории зависимости и защиты ... участь бедных ... должна регулироваться для них, а не ими самими. . . . Таков идеал будущего в сознании тех, чья неудовлетворенность настоящим принимает форму привязанности и сожаления о прошлом". Пусть правят лорды и эксперты. Сейчас это можно увидеть в подталкивании (и подталкивании), за которое выступают даже милые статисты Талер и Санстайн и Роберт Франк.19 Или, как говорил Бастиат примерно в то же время, что и Милль, против идеи, что "правительство должно все знать и все предвидеть, чтобы управлять жизнью людей, а люди должны только позволять заботиться о себе. . . . Нет ничего более бессмысленного, чем возлагать на государство столько надежд, т.е. предполагать существование коллективной мудрости и прозорливости, считая само собой разумеющимся существование индивидуальной неразумности и импровизации". "Консерваторы и прогрессисты полагают, что деревенские старейшины, члены французской ассамблеи, экономисты из Корнелла или профессора права Чикагского университета - в общем, люди нашего сорта - лучше подходят для принятия решений об инновациях, чем простые крестьяне, отмечающие преимущество лучшего серпа, или простые железнодорожники, отмечающие преимущество сквозного маршрута из Парижа в Мадрид. Как писал в 1950 г. великий либерал Лайонел Триллинг, опасность заключается в том, что "мы, либералы и прогрессисты, знаем, что бедные - наши равные во всех смыслах, кроме того, что они равны нам". А в другом эссе, процитированном профессором английского языка Джеймсом Ситоном в его книге 1996 года, Триллинг писал, что "мы должны осознавать опасности, которые таятся в наших самых великодушных желаниях", потому что "сделав однажды наших ближних объектом нашего просвещенного интереса, [мы] делаем их объектами нашей жалости, затем нашей мудрости, в конечном итоге нашего принуждения". Каждая няня или мать знает об этой опасности, и когда влюбленный ради самого возлюбленного борется с ней.

Ситон, который восхваляет Триллинга, критикуя покойного Ричарда Рорти (философа, чьей изощренной эпистемологией я восхищался, но чью наивную экономику я так и не смог убедить изменить), отмечает, что "несмотря на торжество иронии Рорти, его определение либералов [в своеобразном американском употреблении этого слова] как людей, ненавидящих жестокость, поощряет соблазнительное (для либералов) представление о том, что [простое] выражение либеральных взглядов гарантирует личную невиновность в жестоком мире." Вы садитесь за чашку темного кофе с круассаном и читаете "Нью-Йорк Таймс", ежедневно выражая свою ненависть к жестокостям, о которых там пишут, и в результате спасаетесь, независимо от того, насколько политика "защиты", пропагандируемая на ее страницах, соответствует действительности. Вы лично свидетельствуете о воскресшем Христе и получаете спасение, независимо от того, приносит ли проповедь ненависти к проклятым через мегафон на углу Стейт-стрит и Вашингтон реальную пользу проходящим мимо людям. Неслучайно, что американский прогрессивизм имел свои корни в детях служителей Слова. Этот факт во многом объясняет контраст с марксистскими левыми Европы и странный морализаторский характер американской "либеральной" политики (Рорти, например, внук баптистского тео-лога и лидера "Социального Евангелия" Вальтера Раушенбуша).

Глава 45

Экономист Брайан Каплан утверждает, что экономист не согласен с обывателем по четырем пунктам. Экономист говорит, что рынки хорошо работают сами по себе благодаря протекциям, что иностранцы заслуживают такого же этического веса, как и мы, что производство для потребления (а не "рабочие места") - это главное, и что все становится лучше и лучше. Среднестатистический гражданин, напротив, считает, что рынок, скажем, продуктов питания нуждается в жестком регулировании (т.е. что дисциплина "за" хороший хлеб и "за" плохой - не страдает), что защита нынешних работников от "flood" китайских товаров этически оправдана, что новый футбольный стадион, "генерирующий рабочие места", тоже должен быть хорошей идеей, и что небо всегда падает.

Я бы добавил еще одно несогласие. Среднестатистический гражданин не очень верит в то, что его оплачиваемая работа приносит пользу другим. Это просто работа, думает она. Я делаю вид, что работаю, а они делают вид, что платят мне. Поэтому она считает, что только благотворительная или волонтерская деятельность "дает что-то обществу". Экономист, который смотрит на экономику с восьмой ступени, напротив, считает рынки и инновации огромными двигателями (часто непреднамеренного) альтруизма. Мы делаем добро, делая добро. Профессионалы, будь то на наших собственных рабочих местах или на крупных промышленных предприятиях, выполняют функцию вытягивания из нас стремления помочь клиентам, придумывая новые способы ведения дел. Как знаменито сказал Смит в 1776 г.: "Так как каждый индивид, следовательно, старается по мере своих сил и возможностей использовать свой капитал... чтобы его продукция имела наибольшую ценность, то каждый индивид обязательно трудится, чтобы сделать ежегодный доход общества как можно большим. Как правило, он не имеет намерения содействовать общественным интересам и не знает, насколько он содействует им.

["Я делаю вид, что работаю"]. ... . . Он намеревается получить только свою выгоду, и в этом, как и во многих других случаях, невидимая рука ведет его к достижению цели, которая не входила в его намерения. Но и для общества не всегда хуже, что это не входило в его планы. Преследуя свои собственные интересы, он часто содействует интересам общества более эффективно, чем когда он действительно намеревается содействовать ему. Я никогда не знал, чтобы те, кто занимался торговлей ради общественного блага, делали много хорошего".

Каплан утверждает, что экономика, управляемая на принципах гражданства, приведет к обнищанию граждан. Он, как и многие, начиная с Бьюкенена и Хайека, Бастиа, Токвиля и Милля, опасается, что демократическая политика может привести к катастрофическим протекционистским и перераспределительным мерам, как это было в Аргентине времен Перона. Он прав. К сожалению, демократическая политика, не защищенная риторикой о свободной торговле, созидательном разрушении и буржуазных добродетелях, может погубить экономику, если она убивает инновации. (Таким образом, демократия - это худшая система, за исключением всех остальных, которые время от времени пытались применить). Все сельскохозяйственные экономики до Голландии, Британии и Британской Америки управлялись на основе столь же саморазрушительной теории (хотя даже голландцам, британцам и американцам потребовалось много времени, чтобы стать хоть сколько-нибудь похожими на демократическое управление). В течение многих веков правящей теорией был аристократический принцип, согласно которому бедные люди существуют для удобства небольшой группы лордов, священников и королей. Как ни странно, политика аристократов и политика граждан очень похожи друг на друга в том, что они рекомендуют. Против теории положительной суммы буржуазии они рекомендуют экспроприацию буржуазной собственности и жесткое регулирование рынков, с ксенофобией, иррациональными проектами славных общественных работ, комфортом для небольшой группы (в случае "Гражданина": учителей государственных школ, профсоюзных работников и преподавателей государственных университетов), протекционизм, сводящийся к тому, чтобы вечно оставаться на одной и той же работе, и мрачная вера в нулевую сумму, согласно которой выигрыш одного человека или одной страны должен быть проигрышем другой, и что только благотворительное перераспределение может помочь бедным.

Дело в том, что недолгое господство совершенно новых, более ге-ниальных принципов буржуазного экономиста привело к современному миру и его Великому факту поразительного и расширяющего масштабы экономического роста. Однако во многих странах, а в некоторых группах и во всех странах, гражданская религия, рекомендуемая церковью, остается версией Гражданской или Аристократической политики - протекционистской, патерналистской, антитехнологической, горделиво антикапиталистической слева или справа, а в Европе - антиамериканистской.

Мыслители 1960-х годов, например, писали сложные книги об экономике, не читая ни одной книги по немарксистской экономике (и мало читая Маркса). Жиль Делез, Жан Бодрийяр, Жорж Батай и другие мыслители говорили об экономике, не имея представления о том, что о ней думали и писали, за исключением "Коммунистического манифеста" и нескольких страниц "Тюремных тетрадей". Эта практика сохраняется на гуманитарных факультетах университетов по всему миру, превращаясь в рутину, разъедающую критическую мысль.

И поэтому она сохраняется во многих учебных заведениях мира. Например, в трехтомнике "История XX века" (2005 г.), который является обязательным учебником для французских школьников по общественным наукам, утверждается, что "экономический рост навязывает суматошную форму жизни, порождающую переутомление, стрессы, нервные депрессии, сердечно-сосудистые заболевания и, по мнению некоторых, даже развитие рака". "Подобное утверждение противоречит опыту сотен миллионов буржуа и представителей рабочего класса Запада, а теперь и Востока, чья жизнь проходит в учебе до двадцати лет, а на пенсию они выходят к досугу (на двадцать лет дольше, чем продолжительность жизни их бабушек и дедушек) к шестидесяти годам - или уже в шестидесятилетнем возрасте, если они работают машинистами на французских железных дорогах; и в возрасте fifty-five, если они являются менеджерами железных дорог, а также аналогичное соглашение для работников общественной безопасности, работающих по профсоюзному договору в США). В 1910 году работа в течение шестидесяти часов в неделю на фабрике по прядению хлопка в Лилле, возможно, была более стрессовой, чем работа в настоящее время в течение тридцати-пяти часов в неделю продавцом компьютеров в Париже или даже машинистом поезда. А до этого, в 1810 г., работа на фабрике в Лилле, возможно, представлялась менее опасной с точки зрения переутомления и нервной депрессии, чем работа на ферме к западу от Пюи-де-Дома в Оверни, где в конце зимы вообще не было работы, где собирали суматошный урожай и бесконечно молотили, а дети голодали в апреле. Во всяком случае, люди с готовностью переезжали с фермы в Оверни на текстильную фабрику в Лилле, а затем на меньшее расстояние с остальных ферм на шинный завод Michelin. А затем они с удовольствием переходили с фабрик на продажу компьютеров в Париже или на вождение поезда с большой скоростью.

Последние десятилетия, признается во французском школьном учебнике, стали свидетелями "удвоения богатства", но также и "удвоения безработицы, бедности и отчуждения, плохие последствия которых составляют основу глубокого социального недомогания". Однако безработица во Франции и недопущение, например, французских мусульман к богатству, возможно, вызваны не "американскими" инновациями.

Исключительно элитарное образование во Франции, обесценивающее университетское образование за пределами высших школ, и сегрегация мусульман в высотных концентрационных лагерях, созданных Ле Корбюзье в Париже вдали от заводов, и жесткое регулирование условий трудоустройства - например, практически невозможность выписать человека во Франции после того, как он чудом получил работу. По данным Всемирного банка, в 2006 году Франция занимала 144-е место из 178 стран по легкости трудоустройства. Германия, также имевшая в то время высокий уровень безработицы, занимала 137-е место, а ЮАР с ужасающим уровнем безработицы (из-за законов о занятости, заимствованных из Германии) - 91-е. И это на фоне таких стран с низким уровнем безработицы, как Великобритания (21) и США (1)4.

Капитализм, по мнению французских наставников молодежи, - "жестокий", "дикий" и, что самое страшное, "американский". Считается, что глобализированный капитализм гораздо хуже, например, чем те прекрасные образцы крутого социализма, охватившие в 1970 г. четверть земного шара - от Кубы до Северного Вьетнама. Многие американские левые согласны со своими заокеанскими товарищами и выступают, как выражаются французские школьные учителя, за "регулирование капитализма в глобальном масштабе" - за повторение славного эксперимента централизованного планирования с гулагами в 1917-1989 годах. Подобные взгляды имеют глубокие корни в среде клерикалов. В 1966 г., на пике западного оптимизма по поводу будущего социализма, ООН выпустила Международный пакт об экономических, социальных и культурных правах, в котором не было даже упоминания о праве на собственность. Истинные либеральные герои - от Локка до Джефферсона, от Милля до Уиллы Кэтер - яростно ворочались в своих могилах.

Новой альтернативой централизованному плановому социализму является экологизм. В американских школах (и с еще более пылкой риторикой в Германии, Нидерландах и особенно в Швеции) он преподается как гражданская религия, как антикоммунизм в американских школах 1950-х годов, национализм во французских школах 1890-х годов или великая цепь бытия в английских школах 1590-х годов. Физик Фримен Дайсон, не правый чудак, написал в New York Review of Books, не правой тряпке, что "существует всемирная светская религия, которую мы можем назвать экологизмом, утверждающая, что мы - хозяева Земли, [что] опустошение планеты ... является грехом, и что путь праведности - жить как можно более экономно". Этика экологизма преподается детям во всем мире. Экологизм заменил социализм в качестве ведущей светской религии". Экономист и теолог Роберт Нельсон утверждает, что американская гражданская религия когда-то была буржуазной экономикой, но стала прогрессивным экологизмом.6 Религия окружающей среды наиболее близка к старым формам в Швеции. Поклонение начинается дома и в детских садах с рассказов о благодетельном тролле Мулле и продолжается в школе, занимая значительную часть учебного плана по типу религиозного обучения. К зрелому возрасту каждая шведка становится страстной поклонницей природы и проводит воскресные дни, собирая ягоды в лесу. Человеку необходим такой контакт с трансцендентным (хотя богословы отмечают, что поклонение чему-либо, кроме Бога, имеет проблему идолопоклонства перед тем, что пройдет). Сегодня Швеция - не более светская страна, чем во времена норвежских богов или лютеранства. Шведы презирают Аллаха, но страстно поклоняются трансцендентности Мулле и Лаксе, Фьялля и Новы.

В настоящее время левые экологи поклоняются Мальтусу, опираясь не на свежие научные данные, а на математическую "логику", согласно которой "ресурсы" "должны" быть ограничены. (Такая бездоказательная логика, не требующая утомительного изучения социальных наук и социальных фактов, может объяснить, почему механический экологизм привлекает так много ученых-физиков и особенно биологов). Забудьте о Марксе, говорят новые левые 2010 года. Ура Мальтусу.

Однако с 1798 г. факты оказались не более благосклонными к умному священнику-экономисту Мальтусу, чем к умному философу-журналисту-экономисту Марксу. Экономический историк Эрик Джонс отмечает, что "экономическая история дает противоядие предположению о существовании статичной и легко исчерпаемой ресурсной базы". Однако "страхи такого рода являются гидрами и поразительно устойчивы к противоположным доказательствам" . Новые экологические левые игнорируют подавляющее число доказательств того, что доходы зависят от творческого потенциала человека, а не от природных ресурсов, что инновации высвободили творческий потенциал в бедных ресурсами местах, таких как Япония или Гонконг, и что в результате высокие доходы порождают предложение и спрос на улучшение окружающей среды. В соответствии с законом Сэя ("предложение создает свой собственный спрос"), креативность инноваций порождает предложение по улучшению окружающей среды, а обогащение от инноваций - спрос на это улучшение со стороны новых буржуазных граждан. Это начинает происходить даже в Китае, где в настоящее время существует небольшая, но энергичная и обязательно смелое экологическое движение. Это уже произошло в Европе и Восточной Азии, в США и других странах с высоким уровнем доходов. Например, качество воздуха в богатых городах радикально улучшилось с 1950 года.

Но гидра продолжает отращивать новые головы, вопреки имеющимся данным. Один из ведущих представителей левых экологических сил Пол Эрлих в 1968 г. в книге "Бомба народонаселения" писал: "Битва за пропитание всего человечества закончена. В 1970-х и 1980-х годах сотни миллионов людей умрут от голода, несмотря ни на какие программы по сокращению производства, начатые сейчас. В настоящее время ничто не может предотвратить существенного повышения уровня смертности в мире". После того как в 1968 г. Эрлих сделал научное предсказание, уровень смертности (а вскоре и рождаемости) в мире резко снизился. Покойный экономист Джулиан Саймон, который с 1950-х по 1990-е годы формулировал экономические выводы против демографических бомбардировщиков и знаменито выиграл пари с Эрлихом против идеи, что у нас заканчиваются минеральные "ресурсы", написал в 1996 г., что бомбардировщики "сводятся к утверждению, что все исторические свидетельства [о том, что рост населения в современных условиях полезен для экономического роста, и что экономический рост приводит к снижению, а не увеличению роста населения] являются лишь "временными" и должны "когда-нибудь" измениться на противоположные, что является заявлением, выходящим за рамки канонов обычной науки".

Однако бомбардировщиков трудно смутить научными доказательствами, и они продолжают выступать против материнства. Многие из них - настоящие ученые в своих областях. Однако они становятся неустойчивыми, когда бросаются в экономику, не потрудившись прочитать ни одной статьи. Например, палеонтолог Найлс Элдридж в 1995 г. с одобрением цитирует геолога из Колумбийского университета, который в 1960-х гг. на основании "простых измерений объемов больших осадочных бассейнов" предсказал, что запасы извлекаемого пе-тролеума в мире закончатся в середине 1990-х гг.10. На самом деле после 1960-х годов "доказанные запасы нефти" росли по всему миру (чудо, если не понимать, что "доказательство" само по себе является эколого-номической деятельностью), о чем к 1995 году Элдридж должен был знать, а цена на нефть, скорректированная на индексацию, не росла. Однако он не извлек должного урока для экономики из своей ошибки, а также из аналогичных ошибок Эрлиха и Римского клуба в 1960-е годы, которые он также с одобрением цитировал. Он не увидел, что в мире, где люди реагируют на экономические стимулы, а также на экологические проблемы, механическая экстраполяция экономических или экологических переменных не будет работать очень хорошо. Так, например, не получилось с 1960-х по 1990-е годы. Нефть временно подорожала, и нефтяные компании стали тратить больше денег на обнаружение ранее неизвестных запасов.

Младенческая смертность снизилась, средства контрацепции подешевели, женщины стали работать по найму, и поэтому у матерей стало меньше детей. Открылся путь к полноценной жизни через образование, и молодежь им воспользовалась, а у родителей стало меньше детей, что позволило вложить значительные средства в образование каждого ребенка, когда труд на заднем дворе стал менее востребованным по сравнению с трудом умственным.

В 1830 г. Маколей спрашивал: "По какому принципу, когда мы не видим ничего, кроме улучшения, позади себя, мы должны ожидать ничего, кроме дете-ризации перед собой? "Действительно, по какому принципу? Книга Эрлиха, вышедшая в 1968 г., была продана с большим успехом, и в новом тысячелетии он продолжал отстаивать тезис о том, что "зеленая революция", снижение рождаемости, увеличение продолжительности жизни и такие триумфы экологического возрождения, как оживление озера Эри, запрет на использование каменного угля, загрязняющего города, или запрет на использование аэрозольных баллончиков, разрушающих озоновый слой, являются временными и должны когда-нибудь измениться, и что мы пережили свои лучшие времена и впереди нас ждет только ухудшение.

Однако, несмотря на грубые научные провалы, экологические левые победили в риторике. К настоящему времени, например, без доказательств и особых аргументов закрыта дискуссия о такой туманной и сомнительной с точки зрения этики идее, как "устойчивость" (которая подразумевает возложение бремени на нынешних бедных людей в помощь далекому будущему поколению, которое, скорее всего, будет намного богаче). Точно так же в 1950-е годы без доказательств и аргументов была закрыта дискуссия о такой туманной и сомнительной идее, как "прогрессивное налогообложение", или в 1910-е годы - о такой туманной и сомнительной идее, как "расовое вырождение".

Экономисты долгое время пытались предоставить аргументы и доказательства - до такой степени, что убежденные экологи с досады перестали их слушать, настолько болезненным был этот опыт, и перестали пытаться показать, что экономисты не правы с научной или этической точки зрения. Эллин Янг, экономист, вдохновивший новое поколение сторонников теории роста в конце XX века, написал в 1928 г. следующее (он умер преждевременно, и его влияние было весьма слабым до недавнего возрождения):

Никакой анализ сил, обеспечивающих экономическое равновесие, сил, которые, можно сказать, в каждый момент времени действуют по касательной, не поможет осветить это поле, поскольку для него характерны движения в сторону от равновесия, отход от прежних тенденций. Увеличение отдачи проявляется в издержках отдельных предприятий и в ценах, по которым они предлагают свою продукцию. . . . Силы противодействия, которые постоянно побеждают силы, обеспечивающие экономическое равновесие, более распространены и более глубоко укоренились в структуре современной экономической системы, чем мы обычно думаем.

Остается только согласиться и признать, что такие модели агломерации и масштабирования правдоподобны, во всяком случае, в той мере, в какой они компенсируют экономию от масштаба. Мои коллеги-экономисты (и особенно мои будущие аспиранты-экономисты) очень, очень умны. Их модели корректно опровергают, например, мальтузианскую идею экологов о том, что рост численности населения приводит к столь сильной убывающей отдаче от затрат труда, что люди в результате демографической бомбардировки вернутся к $3 в день. Напротив, говорят экономисты вслед за Эллином Янгом (и я с ними согласен: иначе я потеряю профсоюзный билет), природные ресурсы, на которых зацикливаются экологи, являются несущественными ограничениями в современном мире. Главный ресурс", по выражению Джулиана Саймона, - это умственные способности. Если мы достаточно умны, то можем производить дешевую пищу, а также хранить углерод в атмосфере. И поэтому, когда мир станет образованным и свободным, а популистская враждебность к буржуазным инновациям угаснет, успех породит еще больший успех. Возникает, по выражению экономистов, "эффект масштаба". Виртуозные спирали.

Таким образом, увеличение количества людей и их скопление в городах становится не плохим, а хорошим делом, если у людей есть не только крепкие спины и способность к воспроизводству. Голдстоун отмечает, что "к концу ХХ века каждые 20 лет [в течение одного поколения, т.е.] рождалось больше людей, чем все население Земли за 200 лет до этого". Но в условиях Эпохи инноваций это стало не плохо, а хорошо. В каждом поколении у нас больше шансов на появление Сократа, Ибн-Халдуна, адмирала Чжэн Хэ, Исаака Ньютона, Джеймса Уатта, чем во всех поколениях до 1800 года. Генетическое разнообразие Африки - все остальные произошли всего лишь от тысячи или около того африканцев, что объясняется "эффектом основателя", как популяционные генетики называют исчезновение линий возраста в небольших популяциях, - предполагает, что когда в ближайшие 150 лет или около того Африка достигнет европейского уровня жизни, она будет доминировать в мировой культуре, производя десять Моцартов и двадцать Эйнштейнов.

-

Но обратите внимание: без двойных идей - достоинства и свободы для обычной жизни и экстраординарных инноваций - никаких инноваций не будет, никто не возвращается в мир бедных, мерзких, жестоких и коротких (хотя отнюдь не одиноких) жизней - в мальтузианский мир бомбардировщика, в котором экономия на трудозатратах преобладает над экономией на масштабе. Короче говоря, изменение социальных представлений объясняет промышленную революцию. Материально-экономические факторы, такие как торговля, инвестиции, эксплуатация, рост населения, неизбежный рост классов, защита частной собственности, - нет. Это неизменные предпосылки, или они уже произошли задолго до этого, или они не произошли в то время, когда должны были произойти, или они были слабыми, или они не имели значения, или они были последствиями изменения риторики, или они требовали достоинства и свободы простых людей, чтобы оказать должный эффект. И, похоже, что такие материальные события не были, в свою очередь, главными причинами самого этико-риторического изменения. Напротив, в силу во многом неэко-номических причин около 1700 г. поднялся престиж буржуазного благоразумия в манере общения жителей северо-запада Европы, в рамках экономического разговора, в котором все еще соблюдался баланс добродетелей. Экономическое благоразумие постепенно стало считаться добродетелью, хотя и всего лишь одной из добродетелей хорошего горожанина.

Глава 46

Если проинновационные идеи элиты вызвали Промышленную революцию и если художественная и интеллектуальная элита после 1848 г. повернулась против инноваций, как это произошло сначала в национализме, затем в социализме, потом в национал-социализме и, наконец, в радикальном экологизме, то почему такие повороты не привели к остановке Промышленной революции?

Один из ответов заключается в том, что произошел раскол между элитой и общественным мнением, в новом мире, где общественное мнение стало иметь такое же или большее значение, чем мнение элиты. К настоящему времени клерикальная элита презирает рекламу, выступает за централизованное планирование, считает, что мы обречены на демографические бомбы и уничтожение окружающей среды. Другие люди так не считают. Многие художники после 1848 года, а впоследствии и профессора, перешли на левые позиции, развили социалистическую, а впоследствии и экологическую риторику. Другие в это время перешли вправо и развили элитарную, а то и фашистскую риторику, направленную против свободного общественного мнения как такового. Но свободное общественное мнение вне элиты тем временем становилось благоприятным для инноваций, и все больше и больше оно управляло политическим шоу, к отвращению консерваторов и прогрессистов.

В экономической науке символом презрения элиты к буржуазным добродетелям является отношение к Фридриху Хайеку, великому либертарианскому экономисту из Австрии, натурализованному британцу. Упоминание о Хайеке и по сей день может вызвать невежественные насмешки как слева, так и в центре экономической науки. Еще будучи студентом Лондонской школы экономики, всемирно известным ученым-экономистом, равным по научной репутации Дж.М. Кейнсу, он написал книгу "Дорога к крепостному праву" (1944 г.) - атаку на социализм, в то время очень модный. В Европе никто не возражал против такой популярной книги.

Когда книга появилась в США, она вызвала фурор, в том числе и потому, что ее пространное предисловие было опубликовано в популярном и круто наклоненном вправо журнале "Ридерз Дайджест". Из-за "Дороги" Хайеку, который до 1944 г. в профессиональном мнении был равен великому Кейнсу, в 1950 г. было отказано в приеме на экономический факультет Чикагского университета, и он провел свои годы в Чикаго, с 1950 по 1962 г., в Комитете по социальной мысли - без особых трудностей, конечно; но отказ от четвертого этажа здания социальных наук был странным.

Однако юристы и отчасти образованные бизнесмены придерживались рыночных ценностей, которыми восхищался Хайек, вопреки как левым, так и правым. В США администрация Эйзенхауэра стала еще одной эмблемой раскола. Элитарное мнение высмеивало Айка и его экономическую политику - кабинет Эйзенхауэра называли "восемь миллионеров и водопроводчик" (министр труда Мартин П. Дуркин был президентом профсоюза водопроводчиков). Но буржуазная политика осталась и работала довольно успешно.

А некоторые институты и страны хранили идею буржуазной диг-ностичности и свободы, которая могла возродиться после того, как прошел пессимизм левых и правых в отношении рыночных обществ в десятилетия после 1930-х годов. Жесткие политические повороты вправо могли остановить и останавливали промышленные революции. Националистическое централизованное планирование во имя неоримской славы, войны, Lebensraum и корпоративного государства было столь же разрушительным, как и социалистическое централизованное планирование во имя войны, стали и сельскохозяйственных тракторов. И все же, возможно, потому, что после Второй мировой войны фашизм был в таком почете, наиболее очевидная угроза либерализму стала рассматриваться как исходящая от левых. Сама экономика прошла через "завязывание" с социализмом с 1933 по 1981 год, но затем решительно вернулась к своим истинно либеральным корням. Неэлитарное мнение в США (см. "Ридерз Дайджест") и, в меньшей степени, даже в Великобритании с государством всеобщего благосостояния всегда было резервуаром антисоциалистических настроений. Мир без Соединенных Штатов мог бы после 1945 года окончательно отвернуться от промышленной революции, так же как мир без Великобритании и Голландии не смог бы с самого начала развить буржуазное достоинство и свободу.