Бывший Булка и его дочь

Глава 7

Акселерация акселерацией, а всё-таки идти сюда одной было страшно. Она поднялась на высокое больничное крыльцо. Минуту постояла перед дверью — будто подышать. Впрочем, и спешить особенно не стоило: положенные пять часов начинались только через семнадцать минут. Она ушла из дому раньше, чтобы не нарываться больше ни на Севкины звонки, ни на мамины.

Снизу на крыльцо взошла женщина. Возраст Лида не очень умела определять. Но, судя по наряду, молодая. Остановилась, надела перчатку и тогда только взялась за ручку двери. Надо же! Какая!

Лида посмотрела вслед этой женщине, в её модную спину. А когда на больничном крыльце появилась старушка, Лида нарочно, назло модной, взялась за ручку голой рукой… всей душой почувствовала её неприятную какую-то маслянистость… Раскрыла перед старушкой дверь. Хотя обычно не делала этого: открывание дверей — дело мальчишек.

Старушка, однако, не вошла в дверь. Сказала, заметно дыша:

— Погоди. Спасибо…

Хотела отдохнуть после шести ступенек, на которые взобралась.

Лида удивлённо, внимательно смотрела на неё. Наконец отпустила захватанную ручку, дверь пролетела тяжёлым крылом и хлопнула. А я тоже когда-то буду такая, подумала Лида и ничего не почувствовала, не могла поверить. Старушка белоснежным комком платка промокнула пот, улыбнулась Лиде:

— Ну пойдём теперь, пора.

И сама открыла дверь. Лида, не дотрагиваясь, прошмыгнула вслед за нею.

Она шла, чувствуя на плечах невесомую тяжесть халата, слыша, как шуршит полиэтиленовый пакет с яблоками, а в нос пробирается настойчивый запах больницы. Про него не придумаешь определений, как и про запах антоновских яблок или про запах гвоздик. Он особый. Можно лишь сказать, что от него сердцу становится тоскливо и тревожно.

Коридор был широкий, с белым пластиковым, по-больничному чистым полом. По такому коридору невольно хотелось идти быстро, разгоняться. Двери палат все были раскрыты. Стоило большого труда не заглядывать в них любопытными глазами.

Она шла, невольно чувствуя гордость от того, что делает взрослое дело. А когда наконец решила проверить, не проскочила ли нужную дверь, и повернула голову, сразу увидела отца. Он брился, сидя на кровати. Из коротковатых линялых штанов вылезали голые ноги.

Вдруг Лида до грусти ясно поняла, что именно так она и трещит, отцовская бритва. Вечер, уже почти засыпаешь, а из ванны: ж-ж-ж-ж… Батянька бреется — утром-то времени нет. Тут же она поняла, как давно не слышала этот звук в их неприбранной, разом опустелой квартире. И неясная тревога от больничного запаха стала теперь понятной: не зря, нет, не зря сердце сжималось!

Лида на мгновение замерла в дверях. Уже собиралась было позвать: «Батянь!» Но тут же спохватилась: неловко перед чужими. Что это за «батянь»! Пока она раздумывала, как окликнуть его и надо ли вообще окликать или лучше пройти в палату, да и всё, а бритва продолжала жужжать, заговорил вдруг человек, лежащий к Лиде спиной. Он крутил настройку маленького приёмника:

— Сидим в Москве, в каменном доме, с закрытыми окнами — слушаем Америку!.. Нет, радио всё-таки великое изобретение.

Он так и произнёс: «изобретение». Лида невольно улыбнулась и этому его ударению, и этому удивлению. Надо же, есть ещё такие люди — на радио удивляются…

Но батянька и старик, который лежал лицом к Лиде, но не видел её, потому что читал толстую книгу в газетной обложке, продолжали заниматься своим делом будто это были не слова, сказанные человеком, а муха, пролетевшая из угла в угол.

— Радио, телевизор, Марс, Венера… — говорил человек с приёмником, словно бы его внимательнейшим образом слушали. — А простой рак лечить не умеют… Сволочи!

И неожиданно засмеялся. Лида вздрогнула.

— Слушай, Снегирёв!.. — Батянька сердито выключил бритву.

Тут он увидел Лиду. По лицу его пробежало как бы несколько волн. Во-первых, ему хотелось вклеить этому Снегирёву. Но было неудобно перед Лидой. Во-вторых, он радовался, что увидел её. И одновременно будто старался рассмотреть кого-то, кто стоял за Лидиной спиной. Она даже чуть не оглянулась. Он же маму, маму высматривает!

Сразу собралась с силами, намеренно детскими шагами вошла в палату, громко и робко поздоровалась, что называется, «со всеми». И как ни в чём не бывало понесла:

— От мамы тебе огромный привет. У нее гриппозное состояние… сказала, что боится к тебе идти.

— Вот оно что, — батянька помотал головой. — Жалко!

Ему действительно было жалко, что мама не пришла. В то же время он всё отлично понимал… по глазам же видно! Понимал, что с мамой чего-то не того и что Лида специально «играет в ребёнка».

Они пошли обратно по широкому коридору, мимо тех же раскрытых дверей. Однако теперь Лида этого не замечала. А только чувствовала батянькину руку, которой он обнял её за плечи. И ей бы радоваться. Она не могла. Ждала, когда он про маму спросит. Ей хотелось идти как можно дольше и ни о чём не говорить. Но ведь так не бывает!

За поворотом начинался просторный, чуть низковатый холл с пятью или шестью большими цветами — вьюнами и пальмами, стоящими в кадках и ящиках с землёй. Всё это вместе называлось торжественным именем — зимний сад.

Именно здесь больные играли по целым дням в домино. Однако в часы посещений зимний сад опять становился зимним садом, то есть местом встреч и тихих разговоров.

Они уселись на полумягкий казённый диванчик у окна, уставленного горшками со всяческой цветочной порослью. Видать, люди, которые занимались здешними цветами, не относились к разряду оригиналов. Цветы были самые обычные — столетник, герани, разросшийся, своевременно не обрезанный лимон. Отец и дочь Филипповы одновременно вспомнили «цветы», стоящие на полочке у них в большой комнате. То были бородатые, молчаливые кактусы — вечно пыльные, окружённые ломкими занозистыми иголками.

«Человеческие цветы насколько красивее, — сердито подумала Лида. — И полезнее, между прочим!»

Она глянула на отца: пожалуйста, спрашивай, не буду я её защищать!.. Но что же всё-таки ему ответить?

— Значит, приболела мама? — спросил он очень-очень спокойно. (Лида кивнула.) А ты, значит, делегация родных и знакомых?

Не такой уж это был великий юмор. Однако Лида улыбнулась. А батянька не сказать что сильно изменился. Только вроде побледнел от сидения взаперти.

— Значит, Лид… Я тебя чего попрошу…

На счастье, у неё нашёлся клочок бумаги и карандаш-огрызочек. И то и другое зачем-то лежало в нагрудном кармашке батника. Каким ветром их туда занесло?..

Она записала телефоны: Успенский с работы и потом какая-то Евгения Валентиновна.

— А чего с этим делать, батянь?

— Надо им звякнуть, поняла? Что товарищ такой-то забурился в таком-то направлении…

И ни слова, что, мол, передай маме, мама знает. Только добавил:

— Ну вы там, я думаю, разберётесь.

«Вы» — то есть якобы не одна, а с мамой.

Прошло ещё несколько минут. Батянька аккуратно выспросил про школу. И поскольку Лида была здесь совершенно незапятнанной, разговор получился очень приятный.

Потом батянька вдруг её насмешил. Рассказал, как однажды этой зимой, «помнишь, ты куда-то всё переодевалась, собиралась…». Лида не помнила, о каком дне речь. Наверное, куда-нибудь с этим… Севой ходила.

Сердце неожиданно заскулило. Но быстро прошло. Так батянька спокойно и смешно стал рассказывать дальше — про мальчишку, который его преследовал в парке.

Якобы он скрылся от этого типчика через чёрный ход кафе. Придумывал, конечно!.. Что же это был за типчик? Может, Севка? Но зимой… «Ты точно помнишь, что зимой, батянь? А чего же ты мне тогда раньше не рассказывал?»

В ней вдруг вспыхнула надежда, что это всё-таки Севка. И не зимой, а вот сейчас, в последние дни. «Ну и какой он был, батянь? Такой высокий или низкий?»

Он улыбнулся:

— Да я как-то со своего роста не разобрал.

— Ну выше меня или не выше?

— Это… понимаешь, Лид…

Такое лицо у него стало, словно он карточки «спортлото» заполняет и старается угадать номер. Батянька тоже сейчас старался угадать: высокий нужно сказать или что не очень.

От этой его доброй неуверенности, оттого, что он старался заботиться о ней даже в таких странных положениях, Лиде неожиданно стало хорошо-хорошо, как в самом раннем детстве, воспоминания о котором появлялись в памяти лишь отдельными кусками картин, словно в глазок калейдоскопа. Там вспоминался ей он, батянька — большой, всемогущий и почему-то обязательно в белой рубахе с распахнутым воротом.

— Ну скажи, батянь, не бойся: высокий или низкий?

— А ты давно с ним… знакома? — Так и не ответил, высоким ему Севка показался или низким!

Ещё вовсю светило весеннее солнце, кругом, на соседних диванчиках, сидел народ. И всё же Лида завела тот разговор, который обычно (или, по крайней мере, так утверждают художественные произведения) бывает возможен только в наступающих сумерках, в тишине и уединении.

Она стала рассказывать о Севе. Сперва следила за собой и не называла его по имени, но потом само вырвалось. Батянька внимательно слушал её, и Лида не заметила, что его рука давно лежит на её плече.

Лиде казалось, рассказывает она слишком много, потому что много всего громоздилось в её душе. Однако наружу вырывалось мало. Таковы уж девчонки: в самых откровенных разговорах они остаются скрытными. Пусть и нечаянно почти, а всё же скрытными! Только голос её мог бы подсказать, какие там рифы спрятаны «под водой умолчания».

Бывший Булка удивлённо, и встревоженно, и обрадованно смотрел на дочь. Елки-палки, говорил он себе, ведь Лидка-то влюбилась! Лидочка ты моя дорогая…

По дороге домой, в метро, когда она сидела, уткнув нос в воротник пальто, к ней пришло то редчайшее счастливое неустойчивое равновесие, как при зубной боли: всё болит-болит-болит, — и вдруг перестало! И сидишь, блаженный, затаившись душой. И боишься даже на цыпочках мимо этой боли прокрасться. Потому что идти-то некуда: лучше тебе нигде не будет!

Она знала, что поссорилась с Севкой. Но хорошие воспоминания как бы помирили их.

Она вспоминала, вспоминала. И ни в одной мысли её не было ни Нади, ни матери.

И ни разу не подумала о том, как дела у её отца, каково лечение, скоро ли операция.

Дома, однако, настроение сбилось в привычную колею. Вошла, чуть громче нужного хлопнула дверью. С вешалочной полки свалился ей на плечо кое-как лежавший платок.

И тотчас вновь увидела Лида небрежную сиротливость их пустынного дома. Но чтобы не думать по пятому разу одно и то же, она сразу отправилась к себе в комнату. «Когда вам нечего делать, делайте уроки!» — гласит стенгазетная юмористическая мудрость.

На столе её как раз ждал раскрытый задачник. Всё как было. Только солнце, которое тогда, в три часа, лежало большим квадратом на краю стола, теперь исчезло — не только из комнаты, вообще из мира: ушло под землю, за горизонт.

Но и свет включать было ещё рано. Или уже пора? Лида с сомнением глянула на светлое небо, потом на тетрадный листок. И поняла, что дело не в свете, а просто в том, что человек не может в одну секунду с одних мыслей перепрыгнуть на другие. Необходимо время, говоря по-школьному, для раскачки. Человек ведь не транзисторный приёмник: щёлкнул колесиком — сразу запело!

Подумав так и оставшись собою довольна, Лида, уже и не без интереса даже, стала читать задачку под номером…

Тут её за ухо дёрнул телефонный звонок. Она повернула голову. Телефон брякнул второй раз.

И она вдруг догадалась, кто это звонил! Сердце заспешило, перепрыгивая, как мячик, само через себя. Вспомнила зачем-то: «Такие состояния называются стресс…»

— Это ты, Лид. А я тебя не узнал.

Разве она уже что-нибудь говорила? Или это просто хохмочка, обычная его хохмочка? Сейчас она ничего не испытывала, кроме волнения борьбы.

— А ты, Лид, как считаешь?

Всё-таки он хохмит.

Ну чего ты молчишь-то?

— Слушай, милый, иди гуляй!

И положила трубку. Было противно от этой чужой фразы. Лида хорошо помнила ту девицу. Она лезла в троллейбус, а разговором и поворотом головы была ещё на остановке: «Слушай, милый…» У неё была удивительно аккуратная причёска — крупный такой химический локон.

Да, противно это получилось. И голос какой-то дешёвый, как у той… А не всё ли равно!

Она вернулась к своей физике. Но было почему-то не всё равно. Оказывается, даже ругаться, даже рвать с человеком надо по-человечески, тратя ум и волнение.

Так. Значит, задачка номер… Но Севка больше не звонил. Даже не думал!

Небось звонит сейчас Наде — такой умный, нога на ногу. Ну и кадр, говорит, ну и подруга, ну и барахло!.. А Надя в ответ, конечно…

Они ведь, между прочим, из-за Севки и поругались!

Эх вы, братики-сестрички! Да вот назло вам не буду о вас думать. А тем более плохо!.. «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хозарам… С дружиной своей в цареградской броне…»

Ни в чём не повинная задачка, а так же и другие уроки оказались полными сиротами. Однако когда пришла мама, вид у Лиды был вполне деловой.

Мама что-то долговато возилась с пальто и сапогами. Лида, конечно, смотрела в книжку, но такие вещи можно увидеть и самым краешком глаза. Наконец мама разделась. Сейчас она сидела на стуле в прихожей.

— Добрый вечер.

Лида подняла голову, но в глаза ей смотреть не стала.

— Ужинать будем?

Лида пожала плечами.

— Ясно… Работай. А я тогда крикну тебя.

Были у неё в запасе такие особые словечки. Все, например, говорят: «крикну тебе», а мама: «крикну тебя». Лиде они нравились, и мама знала об этом.

Но сейчас Лида кивнула со всем нашедшимся у неё равнодушием. Словно фраза была самая простая, а не с секретом.

Ужин был готов минут через пять — десять. У них в доме не водилось моды «устраивать всяческие марципаны» (мамино выражение). Отварные сосиски, банку горошка на сковороду… Батяньке вообще-то требовалось есть поплотнее. Мама эту плотность устраивала ему не за счёт особых блюд, а за счёт количества. Лиде, например, две сосиски, а ему пять.

Сейчас они сидели за столом друг против друга — нож, вилка, спина прямая, локти прижаты к бокам. «Умение красиво есть откроет тебе многие двери» — естественно, мамины слова… Итак, они обе ели красиво, сидели прямо и всё тому подобное, словно бы находились не в крохотной кухоньке, а на приёме в посольстве и ели не сосиски с горошком, а нечто «вы меня извините»!

Молчание, однако, не может быть слишком длинным, и глаза тоже куда-то надо девать.

— Ну, Лида… что отец? Даже ничего не скажешь!

Лида наконец подняла на неё глаза, пожала плечами.

— Как он себя чувствует?

— Нормально…

— Так… А что доктор говорит?

Тут у неё по сердцу впервые пробежала тревога. До этого момента она всё была права, а тут…

— Ты спрашивала у него, Лида?.. Спрашивала о докторе?

— Нет…

— Хм… А ты узнала, что ему надо? Что ему принести?

Лида почти испуганно глядела на неё.

— Да ты что?.. Ты была у него?.. А когда операция? Как же ты догадалась не спросить о таких вещах?

Всё её здание справедливой обиды развалилось, грохнулось наземь, подняв клубы пыли. Она глотнула воздуху. Мама размышляла в это время, чуть хмуря красивые брови.

И всё-таки здесь было что-то не то. Потому что когда она уходила от батяньки, то… то что?

Тут её мысль больно прострочил телефонный звонок. Чтоб тебе! Всегда с этими телефонами…

— Але!

— Я хочу, чтоб ты меня выслушала!

Лида ничего не ответила, просто не сумела. Разве легко перелетать из одного разговора в другой? Да ещё чтоб получилось толково, строго… А Севка за две-три секунды её молчания, видно, завёлся уже до последнего предела:

— Лид! Ну что ж ты такая бесчувственная? Может, я болел, может, я умирал!

«Умирал»! Сильно ты умираешь!.. Надо было давным-давно это всё кончить.

Кончить так кончить! Она без всяких слов положила трубку… Господи! Какой вечер сегодня нехороший. Пошла к себе в комнату, села на диван.

— Лид, ну что такое там? Мы ведь ужинаем, кажется!

А голос был у неё такой уверенный, старший!.. Лида продолжала сидеть у себя на диване.

Главная обида, что она в своей правоте была не очень уверена. Пришла к батяньке, расселась, стала про Севку трепаться. А чтобы по делу человека спросить, так нет. Причём уж такие, кажется, вопросы элементарные, каждый дурак догадался бы!

Но тут она вспомнила его лицо, когда они расставались у стеклянных больничных дверей. Лида шла вниз по лестнице, на волю, а ему надо было идти в палату. И вот лицо у батяньки… он нисколько не обижался! Он просто радовался, что приходила Лида. Ему неважно — спросила, не спросила…

Она ему принесла облегчение, потому что она его дочь, его необыкновенная драгоценность.

Но про это Лида не сумела, конечно, подумать словами, а только почувствовала где-то глубоко-глубоко в душе…

Мама сидела над своей тарелкой. Она немножечко поела в Лидино отсутствие, а немножечко оставила, чтобы продолжать этот торжественный ритуал совместного поедания сосисок.

Лида села к столу, но есть не могла. Она вообще не была объедалой и обпивалой. А уж когда начинала психовать, когда её обижали или там перед контрольными — её буквально с души воротило от всякого съестного запаха.

Мама знала эту её манеру.

— Ну ешь, ешь. Я же тебя ни в чём не обвиняю…

А я тебя обвиняю! Но Лида, конечно, не сказала этих слов.

Их легко крикнуть в душе, а не на самом деле. Она молчала, глядя в стол.

— Ну хватит, — с улыбкой в голосе сказала мама, — хватит, распаяешься.

Это было батянькино слово. В старину пили чай из самоваров. И когда из них нечаянно выкипала вода, они распаивались: отваливался кран, ручки, ножки, ещё там чего-то.

Но дело не в том. Сейчас мама специально сказала это слово, чтобы объединиться… будто бы объединиться с батянькой. А Лида, мол, ребёнок, ну и тому подобное.

— Лида… Посмотри-ка на меня… Успокоилась?

— Нет, не успокоилась. Ты неправильно говоришь, мама. И… и я презираю тебя за это!

Всё. Сказано. Мама встала, отвернулась к окну. Лида испуганно смотрела ей в спину.

— Ты произнесла ужасное слово, Лида. И я не знаю, как мне тебя простить.

— Можешь не прощать!

— Не дерзи. Это уже пустое.

Потом долго тянулось молчание. Просто невероятно долго. Лида не отрываясь смотрела в спину матери. Наконец она провела рукою по лицу — то ли хотела стереть высыхающие слёзы, то ли на что-то решилась.

— Я не знаю, сможешь ли ты меня понять в таком состоянии… — Эти слова она произнесла тихо и как-то совсем слабо. — Лида, я тебе скажу, как я чувствую. А ты уж суди сама! Тебе кажется, я жестока, равнодушна, да? Это неверно!.. И ты же знаешь, я люблю его! — Они на мгновение встретились взглядами, и Лида сейчас же отвела глаза. — Что мне было бы жить с ним эти пятнадцать лет? Ох! Но ты должна меня понять… Отец сильный, волевой… А я, понимаешь… мне трудно, я боюсь, я не готова! У меня на себя одну-то… ну и на тебя, конечно… и то едва хватает сил… — Она остановилась как бы подумать, в глазах её опять были слёзы. — Отец лежит в хорошей клинике… я узнавала. — Вдруг она отчаянно посмотрела на Лиду: — Я не могу, понимаешь! Я боюсь. Я умру… Единственное моё спасение: я себе твержу, что ничего не случится…

Опять зазвонил телефон. Мама и Лида невольно переглянулись, мама пожала плечами: конечно, подойди. Лида пошла в прихожую: в конце концов может же позвонить кто-нибудь ещё!

Услышала Надин голос! Спокойный. Впервые услышанный за последние две недели… Подосланный.

— Да неужели же вы не понимаете, что я не буду с вами разговаривать! — и сейчас же разъединилась. Трубка осталась у неё в руках. Из крохотного динамика выползал длинный гудок, растекался по полу клейкой лужей.

В прихожую заглянула мама:

— Что-то случилось? — И потом, словно бы и правда ничего не случилось: — Ох, я устала сегодня безмерно…

Такая обычная её фраза! Ну и уставай, пожалуйста. Батяньки нету — жалеть тебя некому!

Опустила наконец гудящую трубку, вошла в свою комнату. Даже непонятно, как это ей пришло в голову!.. Взяла бамбуковую палку для штор, вставила в дверную ручку. Заперлась, короче говоря!

Минута прошла в тишине. Лида стояла перед дверью и ждала. Сердце отдавалось в голове, в животе, где-то в коленках. Наконец мама сказала:

— Можно, Лида?

— Нельзя! — Разговаривать через дверь было намного легче — как по телефону.

— Это ещё что такое? — Она дёрнула дверь, но бамбуковая палка её не пустила. — Ну-ка не дури! Ты думаешь, что? Без отца…

— Это ты думаешь, что без отца! А я-то с отцом! Я-то его не предавала. Уходи отсюда. Не буду с тобой разговаривать!

Выкрикнув это, она села на диван, закрыла лицо руками.

— Лида! Перестань сейчас же! — Она ударила ладонью в дверь. Удар получился звонкий, но слабый — палка едва шевельнулась. Потом Лида услышала, что она плачет. — Лида!.. Лида! Ну я не могу сейчас одна.

— Ты всю жизнь одна!

— Какая ты жестокая!

— А я тебя больше не люблю!

Эти слова предназначались не ей, а Севке. Вернее, они и Севке не предназначались. Потому что Лида и Севка никогда о таких вещах не говорили.

«Я тебя больше не люблю!» — они вырвались из Лиды как самое грозное оружие. Но, вырвавшись, открыли такую рану, такая безутешная боль разлилась по душе. Она уткнулась в диван, закрыла ладонями уши и заплакала. Тихо, шёпотом, чтоб не услышала плачущая по ту сторону двери мать.

Долго ли, коротко ли, а всё же она успокоилась, вытерла глаза, нос посморкала. Хорошо бы ещё сходить умыться, да путь в ванную лежал по нейтральной чужой территории.

А здесь была её территория. Собственная… Вдруг с удивлением она обвела глазами свою комнату, эту свою территорию: стол для работы, шкаф с одеждой, диван — спать, будильник, маленький транзистор. Книжки, чтоб не скучно. Словно в каком-то батискафе, словно в космическом корабле, всё здесь оказалось устроенным для самостоятельного житья.

После всего тяжёлого, что случилось за этот день, Лида почувствовала облегчение.

Она взяла в руки транзистор, но не для того чтоб включать. Если отщёлкнуть кнопочки кожаного чехла, там будет надпись аккуратным чертёжным почерком: «Лидочке в день её первой круглой даты от мамы и папы». На самом деле это батянька придумал. И будильник тоже он: «Привыкай сама вставать, школьница!» И шкаф тоже он: «Нет, Марин. Её вещи, её и порядок. А неряхой будет, пусть краснеет перед мальчишками».

Сейчас-то Лида понимает: он её просто-напросто воспитывал. А тогда — ух ты, действовало.

И вот воспитал…

Ты не бойся, батянечка. Я-то тебя не брошу… Подумаешь, не узнала про больничные дела. Это же просто, ну… как бы неопытная. Вот и всё.

Тут она увидела под ярким снопом настольной лампы сиротливую «Физику». Так… Сколько у нас времени? Восемь двадцать? Ладно… Девять двадцать, десять двадцать. За два часа я уроки успею. Потом сразу спать. С этого дня, нет, с этой минуты режим до сантиметра… И никто мне не нужен, кроме батяньки!