Бьющий на взлете

Глава 4 Чужая свадьба

Когда женщине перестает нравиться отражение в зеркале, она спешно пробует что-то сделать с оригиналом. Когда мужчине перестает нравиться отражение в зеркале, мужчина перестает смотреться в зеркало. Зеркалом Грушецкого был весь господень мир. И он видел сам себя, стоящего, опершись на перила моста, он парил сам у себя над головой — этот спецэффект доставлял легкое головокружение, неприятное чувство слежки за самим собой изнутри себя же — в позе разлита расслабленность и усталость одновременно, летняя рубашка распахнута в вороте, шейный платок вместо галстука, легкая шляпа, ноги заядлого велосипедиста скрещены в лодыжках, и немецкие туристки в проскальзывающих под мостом гондолах перешептываются, случайно поймав его взгляд. Достаточно просто собирать крохи, он уже научился жить на минималках — в этом плане. Но ни в каком другом. Можно было бы сдать себя в наем, собирая те самые даром дающиеся крохи восхищения, поработав возрастной моделью, благо такой опыт по молодости имелся, однако ленился. Вдобавок фоточки в соцсетях прибавляли ктырю калорий. Посредственный фотограф, годный тележурналист, он хорошо знал, как войти в кадр — уверенно, развесисто и вальяжно, поигрывая сухими мускулами, как сытый кот, — как там остаться, как встать, чтоб отпечататься на сетчатке даже случайной зрительницы. Ракурс чуть сверху, легкая улыбка, летний свет в глаза, наклон по направлению к объективу, иллюзия стремления, движения, рывка — и вот оплывающий было овал лица снова подтянут, привлекает к себе внимание ширина плеч, а не проработка пресса. Фоточки в соцсетях сбавляли возраст, и так трещащий на нем по швам, на нем настоящем. Он хорошо понял, почувствовал на себе, почему пани Криста первым делом спросила тогда: «Как она выглядит?» — потому что теперь выглядел сам.

Все-таки корень проблем современной цивилизации — в развитой медицине. Раньше помер бы в сорок два, и счастлив, а теперь что делать после пятидесяти? Когда у тебя все уже было в первый раз, а то и в десятый… Бесконечно запускать репродуктивный цикл выращивания потомства? Что ж, попробовал, не сложилось. Да и партнерши неизбежно молодели, а, кроме секса, о чем с ними разговаривать? А именно разговаривать он любил и умел, даже о сексе, даже в сексе, даже вместо него. Возбуждает не женщина, возбуждает мечта. Ты никогда и ни с кем не сможешь трахаться столь упоительно, как с собственным воображением. Люди искусства на самом деле в большинстве своем восхитительные любовники, одна беда, собственно, до тела они уже и не доходят, любя себя или партнера в мозг. Потому когда-то он и не избрал эту сомнительную стезю. Уж лучше быть менее продвинутым, но телесным. И ему удавалось, долгое время ему удавалось, пока не случилась та, которая на словах умела, как две Камасутры и три Каджурахо. Лучше всех в брейнальном соитии была она, та, которой уже нет в живых. Лучше всех в этом смысле, взятых вместе. Из того, о чем они говорили тогда, он во многом состоит сейчас. Собственно, она и вылепила его слог двадцать лет назад, она отточила.

Эльжбета Батори.

На кампо Сан-Сальватор уселся прямо на ступени скованной лесами церкви, расчехлил ноут, но писать начал не прежде, чем сунул нос в агрегатор авиабилетов — порочная привычка, guilty pleasure. Движение — это жизнь, смерть — прекращение такового. Покуда стоит на крыле, он жив. Быть живым, не замирать, вот основное. Агрегаторы авиабилетов доставляли теперь куда больше эмоций, чем порносайты — и возбуждения, в том числе. В любой непонятной ситуации — лети, в повелительном наклонении. Те крылья, что были внутри, чесались, но он не смел их показывать. Имаго живут недолго, не говоря о прочем — он слишком хорошо знал Кафку. Ему не хотелось бы видеть в близких еду, уже став чудовищем. Ему не хотелось цепляться за них, умирая. И с этим наблюдалась основная проблема, с нехваткой эмоций: в любовь он больше не верил, и в новые отношения заходил с четким расчетом — здесь мне будет удобно, а я за это сделаю ей приятно. Злым никогда не был, был обходительным, милым, а теперь все больше засыхал изнутри. Трава там, внутри него, теперь была желтая, старая, ничто не цвело, ливень обрушивался только при виде нового пейзажа, при пересечении новой границы, хотя бы границы мира — эта осталась в недосягаемости последней. Но какие наши годы, всего полтинник, успеем.

Удобные билеты нашлись только на конец октября. Аккурат на Самайн он будет между землей и небом. Конечно, придется задержаться в Венеции, но что уж тут, увидеть в ночном рейсе горящую рыбу сверху стоит потраченного времени. Иногда можно и отдохнуть.

Шум, толпа, людское многоязыкое говорение, шарканье ног, зигзаги чаек в кромешной лазури неба никак не смущали. Писал он в любой кондиции — хоть вывалившись из самолета, хоть ночь не спав, хоть в служебной каюте сухогруза в шторм. Вновь распахнул файл, начатый у Врат Лидо. Заглавие бы сюда, но пока не давалось в руки. И нужен ли псевдоним? При его деятельности светить собственной фамилией на подобном было бы неаккуратно, но где наша не пропадала. Пропадала почти везде. А еще впервые он ощутил стеснение от многолетнего амплуа. Пора бы определиться с подлинностью, мечась меж ипостасей всю жизнь. Вычеркнул «Гонза», внезапно поставил «Ян».

Потому что хотелось поговорить о подлинности и уязвимости.

То, что просилось наружу, никак не должно было быть записанным — именно это возбуждало в нем равно текстовика и приключенца. В конце концов, кто скажет, что это не беллетристика, пусть первым бросит в него камень. Вы пробовали когда-нибудь попасть камнем в ктыря? Вот и не пробуйте.

Заглавие соскользнуло с неба само — «Королева летних стрекоз».

И, ощутив, как вывалился из мира вечности обратно в мир живых, закрыл ноут.

Санта-Мария-деи-Мираколи

В Венеции все дороги ведут к Сан-Марко или от Сан-Марко, разумеется, речь о площади, поэтому не заблудишься. А пока (и если) заблуждаешься, тебе еще, кроме направления, что-нибудь навялят в довесок. Между телесным и духовным в Венеции расстояния — на ширину улицы, на ширину раскинутых рук, определяющую расстояние от стены церкви до стены модной лавки. И так на протяжении веков. Шмоточки Грушецкий любил вдохновенно, и знал в них толк, даже когда денег у него по юности водилось только на аренду жилья и еду, а то и на последнее хватало с трудом. Раз уж день выделен на неторопливость, следует поддаться таковой, продавать глаза в каждом бутике, позволяя продавщицам бесполезно очаровывать себя. Синьор фланировал, глазел, но не покупал, иногда отмечая себе — вернуться сюда с синьоритой. Мерчерии по направлению к Сан-Марко кишели людьми, в которых он привычно старался развидеть насекомых, туда он не пошел. Среди готового платья, впрочем, встречал только человеческие лица. Лавки плевались в праздных туристов цветным стеклом. Попадалось и вполне приличное, но стекло — слишком хрупкая вещь, чтоб отмечать ею памятные места — при его-то жизни. Бумага ручной работы, блокноты для скетчинга с позолоченным обрезом — купил Анельке один, не вникая, только проведя пальцами по шероховатой изнанке обложки, чистое счастье кинестетика. Разве что витрины со слепками лиц, воплощенными в папье-маше, заставляли его залипнуть на рассматривание, особенно если в лавочке находился мастер или мастерица, при посетителе возящиеся с клеем и красками. Подлинное здесь стоило куда дороже подделки, и оно понятно, ведь речь идет о лице. О личине, которая не просто символ Венеции, но суть ее. Над своим рабочим столом — технически ведь есть у него даже рабочий стол, где-то в маленькой пустой клетушке, в Варшаве — он повесит когда-нибудь моретту и бауту, черную и белую, без прикрас. Не портреты, но образы. Он и она. Она всегда в черном, поскольку он не знает ее лица.

Собственно, всю жизнь Гонза Грушецкий носил маску перед самим собой. Она так и называлась — «Гонза Грушецкий». Самая надежная маска та, что самая простая.

Что остается в финале, после любви? Пустота. И что остается от человека после смерти? У некоторых живая память, не позволяющая им двигаться дальше, они застревают, как муха в янтаре, но он, Гонза, не таков. Он предпочитал забывать, иначе короткая память переполнялась, как мочевой пузырь, и требовала облегчиться. Облегчение чаще всего настигало в словах, а поскольку ему всегда форма была интересней содержания, то сочиненный текст нес мало связи с реальностью, зато его всегда можно было использовать для того, чтоб в отражении общего себя явно увидела какая-то частная — и увлеклась. Прекрасное применение памяти о тех, кого уже нет — уловление тех, кто есть. Он и пользовался. Но нет, не помнил по-настоящему. Нахрена помнить по-настоящему, это чтобы раны не зарастали? Он не подписывался на такое.

Но жизнь однажды подписала его на Прагу, перепрошила память нестираемым.

Бродил бесцельно, отказываясь вспоминать. Ибо зачем? Сделать уже ничего не сможешь. Только складывать многослойный текст о пустоте внутри и снаружи, проводя время до точки в эпилоге. Только лететь, быть в движении, не прерываться, не останавливаться.

Ноги сами принесли на поле Чудес. Ну и какую мечту ты готов зарыть здесь под апельсиновым деревцем, какое золотце? Близ ателье проката костюмов у дверей сиротливо притулился женский манекен в маске, треуголке, амазонке, в полутемной пыльной витринке гроздьями свисало местное серебро — кулоны, браслеты, серьги, длинные гирлянды ажурных цветов, легчайше соединенные между собой, им предлагалось парить от мочки уха вплоть до женской ключицы, охватывать запястье, ласкать горло… жаль, больше некому подарить. Анеля фыркнет и не наденет. В Санта-Мария-деи-Мираколи, похожей на изысканную резную шкатулку из мрамора теплейшего сливочного оттенка, внезапно свадьба, хоть и в будни — двери распахнулись, и человеческая итальянская лава бурно вылилась на ступеньки. Размахивающая букетом невеста столь явно превосходила бюстом и кормой чаяния любого здорового мужчины, что Гонза тепло подумал об ее избраннике — повезло чуваку, лишь бы справился, не надорвался. Гонза знал, что на встреченную свадьбу тут полагается загадать желание, в каждом городе сотни мест, где полагается его загадать, но давно оставил эту традицию — на каждую памятную намоленную точку не хватит мечт, да и вовсе их не было, тех желаний, уже давно. Он бывал ведь в таких местах, где исполняется вообще все — включая Стену Плача и резиденцию Далай-Ламы, — но бывал там не ради суеверий, а полноты жизни для. Невеста, хищно оскалясь, бросила в толпу свадебный букет, и все это было совершенно наивно, так несбыточно, трогательно и нелепо, что… хорошо, ладно, пускай, все равно не исполнится.

Он хотел бы повидаться. Еще раз повидаться с той, что под белым камнем.

Но что говорить об этом. Глупо даже думать.

Флердоранж прилетел, чуть не хлестнув по лицу. Подумал и отдал ближайшей взвизгнувшей от удивления синьорите. Чужая свадьба — лучший способ ощутить и себя чужим на празднике жизни. И удивился, когда, протискиваясь в толпе гостей, мигом охватившей, обтекающей его, ощутил руку обукеченной им синьориты не где-нибудь, а у себя ниже пояса — притерлась, затем сделала невинные глаза. Девчонка была очень юной и человеческой, ничего лишнего он в ней не ощутил. Не, ну конечно, внимание всегда приятно, однако, несмотря на известную открытость экспериментам, Гонза любил проявлять инициативу сам, выбирать тоже сам и немного изумлялся, когда бойкое молодое поколение успешно его объективировало. Девчушка подержалась за ширинку весьма уверенно, а теперь улыбалась как ни в чем не бывало. Хитиновый друг внутри аж возрадовался: еда, сама пришла! Отыметь и съесть! Но был вновь осажен. Момент… они посмотрели друг на друга, поняли друг друга, а после она утекла с толпой, а он не сделал и движения вслед.

Что-то явно происходило вокруг, и Гонза не понимал, что именно.

Но оно начинало ему не нравиться.

В этот раз многовато секса было разлито в воздухе. Да, много даже для него.

Липкая, сладкая ловушка для насекомых.