Глава двадцать третья АРЕСТ. 1917 год, март — апрель

Двадцать второго марта в Александровский дворец приехал
генерал Корнилов.
— Ваше Величество, мне выпала тяжёлая обязанность
сообщить вам об аресте... Вы должны только осознать, —
Корнилов сбился и нервно прокашлялся, — что эта мера...
необходима... для вашего же спасения.

Лaвp Корнилов — сын простого казачьего офицера, ныне знаменитый боевой генерал, прошедший русско-японскую войну, георгиевский кавалер. Облагодетельствованный государем в прежние времена, он теперь являлся непосредственным исполнителем воли нового правительства.

Императрица сидела перед ним строгая и прямая, его бывшая государыня, и без волнения выслушивала рассказ о причинах, побудивших Временное правительство заключить под арест всю семью низложенного царя. Оказывается, лишь арестовав своих властителей, нынешние правители и бывшие царские генералы могут спасти их от бесчинств солдат революции. Аликс не свойственно было усмехаться, но на этот раз она не смогла удержаться от усмешки, которая, правда, получилась горькой.

После ухода генерала императрица сказала приближённым:

— Мы все должны подчиниться судьбе. Генерала Корнилова я знала раньше. Он — рыцарь, и я спокойна теперь за детей.

Вот только «рыцарю-генералу» не пришло в голову защитить государыню. Осознавал ли он, что совершает предательство?

Вскоре Корнилов объявил всем, кто ещё оставался в Александровском дворце в качестве свиты и прислуги, что они свободны и могут идти куда пожелают.

— Впрочем, если кто-нибудь из вас хочет разделить с Их Величествами... кх-кх... с низложенными монархами их заключение, тому не будет чиниться никаких препятствий.

В течение следующего получаса Корнилов с любопытством наблюдал, как, спешно собравшись, слуги государя покидают дворец.

— Холопы, — выплюнул генерал сквозь зубы. К себе он этого определения явно не относил.

Александра Фёдоровна не столь высокомерно отнеслась к бегству доверенных слуг: она понимала человеческие слабости. Да и стоит ли огорчаться чем-либо, когда Корнилов вместе с известием об аресте принёс и другую, чудесную весть: завтра прибывает государь. Да, пусть не как царь, но как заключённый, только какое это теперь может иметь значение, если они опять наконец-то будут вместе!

— Надо сказать детям об отречении, — решила государыня. — Пусть не только Мария знает. Пора!

«В 4 часа двери запираются, — записал Пьер Жильяр. — Мы в заключении!»

В тревожную ночь после ареста беззвучно плакали царевны, узнав наконец-то страшную весть, и юный цесаревич недоумевал: да что же теперь будет с Россией, кто же теперь будет править? Не спала и государыня.

Горел камин в красной комнате царскосельского дворца. Александра Фёдоровна сидела прямо на полу, окружённая кипами бумаг. Одетая в простое платье любимого лилового цвета, государыня казалась сейчас моложе. Густые, как у девушки, длинные поседевшие волосы заплетены в тяжёлую русскую косу. Она снова была юной Аликс с тихим светом в лице, который зажёгся, как отблеск счастливых дней былого. Жена свергнутого императора перечитывала письма невесты цесаревича... «Милый Ники...», «Мой дорогой Ники...», «Драгоценный Ники...» — так начинались все её письма. А он, отвечая, называл её «Моё дорогое сокровище...», «Родная моя, бесценная Аликс...», «Милое Солнышко...»

И не изменились обращения с тех пор, и не оскудел язык нежности, хотя влюблённому уже за пятьдесят. Так вот же они, письма уже недавних тяжких лет, и снова: «Моё родное Солнышко!»

А это что? О, эти письма много времени пролежали в шкатулке! Память о бабушке, королеве Виктории. Вот и её собственные послания к бабушке — ой, какие забавные, какой же наивной девочкой была она тогда! Эти письма уже после смерти английской королевы прислали Аликс из Виндзорского замка.

Слеза упала на исписанный лист бумаги, другая... и чернила расплылись, размывая бабушкин почерк, — неважно. Всё равно это письмо постигнет та же участь, что и остальные: в огонь! Камин принял очередной листок, огонь подержал его, нагревая, словно раздумывал, но тут же выдал очередную ослепительную вспышку. Письмо обратилось в пепел, а Аликс, плача, целовала уже следующее послание — от любимого своего мужа, целовала, прежде чем отдать бумагу на пожирание огню.

А это? Это ведь письмо от милого Бэби; Алёша только что научился писать и вот — радует маму коротким, полным ошибками посланием. А вот уже из Ставки:

«Ангельчик мой, дорогая, обожаемая, несравненная, неоцененная, милая душка Ты, моя родная Мама. Поздравляю Тебя и Аню с Принятием Святых Христовых Таин! Сегодня опять хороший день. Вчера катался на быстроходном катере и на шлюпках. После обеда был в кинема. Были такие картины:

1) Тайны Нью-Йорка (страшно интересно).

2) Вор и свинья (шарж).

3) История с комаром (шарж).

4) Идеальный ребёнок.

Кадеты остались у меня до вечера. Потом я немного занимался и пошёл спать рано.

Храни Вас Господь Бог!

Алексей. Крепко целую».

Тут уже Александра Фёдоровна заплакала навзрыд. Так, рыдая и целуя листы, которые для неё были больше, чем бумага, арестованная императрица сжигала дорогую сердцу переписку с самыми родными. А потом наступила очередь дневников...

Это было необходимо, хотя и безумно больно. Но лучше пусть огонь примет в себя тайну нежности и любви, сердечную память родственных чувств, чем затуманенные с похмелья глаза очередного творца революции станут с насмешкой скользить по дорогим сердцу строчкам, и похабные комментарии попытаются прилипнуть к чистоте излившихся из любящих душ слов.

В том, что будет именно так, Александра Фёдоровна не сомневалась, многого успела насмотреться и наслушаться всего лишь за несколько часов! После того как сегодня днём Временное правительство поменяло стражей, Александровский дворец услышал такое, чего ещё никогда не слышал, с тех пор как его возвели. Ощущая себя хозяевами, с нецензурной бранью расхаживали по комнатам солдаты революции, опьяневшие от вседозволенности, заглядывали куда хотели, орали и пели песни, не смущаясь тем, что в доме больные.

— Эй ты, твою мать, чего ливрею надел? — кричал, перевесившись с перил, молодой солдат охраны на седого старика лакея. — Холоп, царский лизоблюд! Разуй глаза — новое время нынче!

Старик не отвечал.

Мало их осталось во дворце, очень мало тех, которые вот так — строго и прямо — проходили мимо «хозяев», не удостаивая их взглядом, будучи исполненными уверенности в своей правоте.

Но сейчас тишина — успокоились «хозяева». Только новый часовой вышагивает в коридоре взад-вперёд. И вдруг — выстрелы! Александра Фёдоровна взметнулась, оставила письма, бросилась к окну.

— Да что ж ещё такое?

А ничего страшного, доложили ей. И впрямь ничего, просто русские солдаты, потешающиеся над семьёй своего государя: спьяну перестреляли лебедей и козочек в царскосельском парке...

Какой, казалось бы, пустяк! Но очень скоро перестреляют, уморят голодом и сгноят в лагерях тысячи и тысячи людей... Человеческая кровь уже лилась рекой за пределами дворца.


* * *

Николай Саблин мёрз на Царскосельском вокзале. Начало марта — не лето, а в этот год что-то совсем уж сурово... Государев флигель-адъютант дул на руки, но почему-то не хотел надеть перчаток. Зачем... зачем он здесь? Почему? Почему всё случилось именно так, а не иначе?

Да, он знал, что людей, верных поверженному императору, арестуют. И понимал, что он, самый близкий друг семьи, окажется первым. И... о нет! Он же читал в детстве все эти наивные романы о рыцарях... И понял теперь, что не был рыцарем для царской семьи — они ошиблись в нём. Все! И в первую очередь — эта прекрасная светловолосая девочка с чудесными, такими умными и внимательными глазами...

— Нет, Ольга Николаевна, я не рыцарь! — произнёс он вслух. — Вы ошиблись. Я всего лишь...

Краем глаза Николай наблюдал, как трусливо скрываются с перрона ближайшие лица к государю, те самые, кому больше всех доверял император... как и ему самому... Нет, не так! Ему Николай Александрович доверял больше всех! Флигель-адъютант Саблин, одинокий, неженатый, почти член царской семьи — он много раз приходил на зов императора, желавшего, как выражался про себя Николай Павлович, «поболтать по душам», и им обоим очень нравились эти беседы... Царь, царица, их дети, они рады были бы назвать его своим, даже родственником. Но почему? Разве он достоин, разве он настолько был силён, чтобы выдержать эту страшную ношу, называемую «царским доверием»?

— Почему? — это Саблин произнёс сейчас вслух, и едва голова не закружилась от многозначности этого «почему?» Почему ОН позволил «им» одержать верх — почему отрёкся? Почему, в конце концов, любимый флигель-адъютант императора мёрзнет здесь на вокзале, вместо того чтобы последовать за своим царём, другом и покровителем?

Да, он приехал сюда вместе с НИМ, в одном и том же поезде — доверенное лицо. Но он же, едва поезд остановился у царскосельского вокзала, прорвался чрез охранников и первым выскочил на платформу. Ему казалось, над ним смеялись — неважно. Он последовал вечному зову природы, которая зовёт нас лишь к одному — к свободе. У моряка, любившего бескрайность моря и вольность солёного ветра, чувство свободы было развито особенно сильно. Да ведь чувство свободы и во всех нас сильно настолько, что лишь чувство долга может ему противостоять. И, конечно же, любовь.

Так, значит, не было ни любви, ни чувства долга, если всему этому идеальному и возвышенному Николай Саблин предпочёл иное — выпрыгнуть из вагона, растолкав конвоиров, и вдохнуть морозный воздух? И слышать смех этих конвоиров у себя за спиной... Или ему только почудилось? Может, и не было никакого смеха? А он, издевательский, зловещий, всё ещё звучит в ушах...

— Хватит, нечего строить из себя героя Шекспира, — сказал сам себе Саблин. — Как получилось, так получилось.

Но получилось — не так!

Свергнутого императора уже давно конвоировали в Царское Село. Уже разбежались все господа, пользовавшиеся доверием Николая, и только князь Василий Долгоруков не покинул царя.

А Саблин всё стоял и стоял. На него никто не обращал внимания, никто не собирался его арестовывать, так же как и других сбежавших «преданных всей душой». И теперь Николай Павлович благодарил Бога лишь за одно — что государь, которого провели по перрону к автомобилю думские комиссары, не заметил его, стоявшего в стороне.

Из холода, из метели возник взгляд чистых светлых глаз царевны Ольги... взгляд одновременно и робкий, и влюблённый... Что-то взыграло вновь в душе, повеяло прежним — дорогим и радостным. Он рванулся было — куда? К ним, в царскосельский дворец, остаться с ними, разделить их участь! Но вновь обдало холодом и метелью... и ничего не осталось. Только тревожный месяц март. Тоска в воздухе, отчаяние в душе и полная необозримость будущего. Саблин почувствовал себя девяностолетним стариком. Ноги наливались тяжестью, а душа — усталостью. Флигель-адъютант знал совершенно точно, что ничего из того, что было когда-то, уже не повторится. Россия погибла, потому что предала себя, предав своего царя. И он тоже предал... Николай поднял воротник, защищаясь от ветра, повернулся и, презирая себя, медленно отправился куда глаза глядят. Но — не к НИМ.


* * *

Ворота были закрыты. Государь Николай Александрович спокойно ждал в автомобиле, пока из дворца выйдет дежурный офицер и спросит:

— Кто там?

— Николай Романов! — доложил часовой.

— Открыть ворота бывшему царю!

Николай, сопровождаемый верным Долгоруковым, прошёл во дворец мимо офицеров в красных бантах. Никто не отдал честь свергнутому императору. В вестибюле толпились солдаты и пялились на государя, большей частью насмешливо. Николай, не обращая внимания на их усмешки, за руку поздоровался с графом Бенкендорфом и ушёл к себе.

— Вернулся!

Ставшая вновь юной, Аликс бежала так, словно никогда ничем не болела, бежала лёгкая, как девочка, навстречу любимому. Ворвалась в его покои, кинулась на грудь и замерла в объятиях супруга, бесконечно счастливая. Теперь всё можно вытерпеть! Теперь — вместе...

— Аликс... Ты должна понять...

Она нежно приложила свою бледную, совсем истончившуюся руку к его губам.

— Не говори ничего. Ты поступил так, как должен был поступить. На всё воля Божия. Неужели ты думаешь, Ники, что был мне дороже, будучи царём, нежели сейчас — просто мой муж и отец моих детей? Нет, ты не можешь так думать!

И тогда Николай сделал то, чего долго не мог себе позволить: уронив голову на грудь супруги, он разрыдался...

Потом стосковавшийся отец нежно здоровался с детьми. Долго стоял у кровати Марии, всё-таки заболевшей корью и чувствовавшей себя ещё хуже сестёр, когда те были больны, потому что у неё к кори прибавилось ещё и воспаление лёгких — сказался обход солдат в ночной мороз! Николай ласково гладил дочь по голове, и огромные «Машкины блюдца» — воспалённые и нездорово горящие тёмно-серые глаза — наполнялись дочерней любовью.

Ольга уже вставала с постели. Крепко сжав свою любимицу в объятиях, Николай ощутил, как сильно она похудела. Потом они долго и грустно смотрели друг на друга — им не нужно было слов. Ольга была очень бледна, словно обескровлена, её некогда роскошные волосы заметно поредели, под глазами залегли синие круги — сейчас её нельзя было назвать красивой. Дочь видела, что отец смотрит на неё с состраданием, но и сама смотрела на него так же; бывший царь тоже был смертельно бледен, на висках появилась седина, которой не было раньше, очень заметными стали морщины...

Но вот что-то дрогнуло в Ольгином лице, и Николай Александрович понял, что дочь вспомнила о чём-то очень важном для себя.

— Папа... кто приехал с тобой?

— Князь Василий Долгоруков.

— И... всё?

— Всё, — сострадание совсем другого рода отразилось теперь в лице отца, он знал уже невысказанный вопрос дочери.

— А... остальные?

Николай помолчал.

— Покинули меня на вокзале, — наконец произнёс он, хотя явно не желал этого говорить.

— А...— старшая царевна долго не решалась, но потом всё-таки спросила: — А Николай Павлович?

Отец вздохнул. Что-то измышлять не было смысла, умница дочь уже наверняка прочитала ответ в его глазах.

— Оленька... он скрылся первым.

Да, она предчувствовала именно это, но сейчас ощутила, что по её сердцу словно ударили ножом. «Нельзя, нельзя! — быстро принялась уговаривать Ольга себя саму. — Нельзя осуждать человека лишь за то, что он не пошёл на жертву. Ни в коем случае!»

Но... Девушка, задерживая дыхание, чтобы подавить слёзы, поскорее вышла, вернее, выбежала из комнаты... Никогда ей ещё не было так плохо!

Загрузка...