Час цветения папоротников

* * *

Смык был специалист по крупной дичи.

Сплошной дичью была и вся его жизнь. Свой последний срок он не отсидел и был освобожден по амнистии, как больной заразной формой туберкулеза. Оба его легких сгнили наполовину, а туберкулезная палочка, которую он выделял при каждом выдохе, была устойчива ко всем существующим противотуберкулезным средствам. Для окружающих его болезнь была опаснее чумы и холеры вместе взятых, потому как, заразившись, у них не было шансов выздороветь. У хитроумных руководителей молодого, неокрепшего на голову государства «нэ було грошэй» для лечения таких больных и они не нашли ничего лучшего, как выпустить их из тюрем, чтобы они сами о себе позаботились.

После освобождения Смык не вернулся на место своего постоянного жительства в Киев, а подался на юга к Азовскому морю. Это было летом, стояла сильная жара и он перегрелся до того, что не мог вспомнить, почему его обвиняют в убийстве охранника из обменного пункта в Мариуполе. Именно охранника, с газовым пистолетом на боку, а не инкассатора с двумя сумками денег в руках.

Этим нелепым убийством он сильно осложнил свои отношения с донецкими братками, а это совсем не входило в его планы. Выйдя из тюрьмы, Смык серьезно задумывался над тем, чтобы баллотироваться в Верховную раду, как «узник совести», пострадавший от советского режима. Теперь там было много его коллег, народных избранников. Управлял ими, в недавнем прошлом уголовник-рецидивист по фамилии Янукович, а ныне премьер-министр Украины. Сам он был из Донецка и теперь, после конфликта с донецкой братвой, дорога Смыку в Верховную раду была заказана. Так Украина потеряла одного из своих избранников, очередную «надію нації»[10].

Уже год, как на Смыка был объявлен розыск. За ним охотилась не только милиция, но и бандиты из донецкой группировки. Использовав свои связи и уплатив по счетам, за былые заслуги ему могли бы все списать, но он неправильно повел себя с честной братвой, а с милицией, и того хуже.

При аресте в Мариуполе он тяжело ранил оперативника. Там же, в Мариупольском СИЗО его посадили в пресс-хату, где его изнасиловали сокамерники отморозки. При проведении следственного эксперимента он сбежал, убив конвоира, и летал над Украиной, как самолет без аэродрома. Единственное, что ему оставалось, это увеличивать обороты. Граната с сорванной чекой, по сравнению с ним, казалась чем-то совершенно безвредным.

Смык подошел к дому, где жил его старый знакомый, бывший вор, а ныне заслуженный пенсионер Панкратов. Он и раньше отсиживался у него по два-три дня, а то и по неделе. В этот раз, по их договоренности, он должен был только переночевать. Смык поднялся на шестой этаж и не воспользовался звонком, а постучал три раза в деревянную дверь с отслоившейся от времен краской, так называемым «треугольным» ударом: один длинный, два – коротких. Когда в ответ на кабсперн[11] ему не ответили таким же стуком изнутри, а начали отпирать дверь, он понял, что попал в засаду. Панкрат ошибиться не мог.

Выхватив из кобуры под мышкой пистолет, Смык выстрелил в дверь. Прислушался, и, услышав, как за дверью что-то грузно рухнуло, бросился вниз по лестнице. Снизу ему навстречу уже бежала группа захвата. Увидев перед собой открытое окно, он прыгнул вниз на козырек крыльца перед подъездом. Уже на лету он заметил белеющие на козырьке силикатные кирпичи, но отреагировать не успел, угодив на один из них. Повиснув на руках, спрыгнул на тротуар и упал на бок, стреноженный болью.

«Твою ж в три господа мать!» – прохрипел Смык, пытаясь подняться. Неимоверным усилием воли он заставил себя ступить на подвернувшуюся ногу и скрипя зубами, побежал к углу дома. Вернее, быстро заковылял, замечая, как впереди из тротуара взвиваются серые фонтанчики. То рвали перед ним асфальт пули. Каждый, кто стрелял, уж очень хотел в него попасть. Все они брали с упреждением. Их ненависть его спасла. И вдруг, в разгар погони он увидел себя со стороны: затравленного и кривого. Прав был гражданин Конфуций, который рекомендовал остановиться на бегу и посмотреть, как на дереве распускаются листья.

Свернув за угол дома, он увидел у обочины до крыши заляпанную грязью «Таврию», из которой вылезал какой-то увалень. Схватив его за волосы, Смык выдернул его из кабины и упав на сиденье, шлейфонул с дымом из-под колес. Он гнал, и гнал машину, уходя от погони, хотя никто его не преследовал. Убедившись в этом, он заставил себя сбавить скорость.

Покружив по улицам, Смык с неохотой бросил спасший его автомобиль. Взглянув напоследок в зеркало заднего обзора, он увидел в нем свой перечеркнутый морщинами лоб и туберкулезный румянец, рдеющий на скулах. Его лицо было неподвижно, оно давно уже не выражало никаких чувств, застыв посмертной маской, лишь глубоко в темных глазницах жили гранитно-серые глаза, мерцая лихорадочным жаром, сжигающим его изнутри.

На метро он добрался в нижнюю часть города – на Подол и вышел на Контрактовой площади. Здесь, в пяти минутах ходу от метро, на Костантиновской улице во дворе старого двухэтажного дома в небольшом флигеле ночевала его банда. Смык разрешал им здесь только ночевать, иначе бы от флигеля, да и от дома, давно бы ничего не осталось. Это было отребье, которому противопоказано было долго находиться вместе. Ни один честный вор никогда бы с ними дела не имел. Смык это понимал, но у него не было выбора. С холодным презрением играя своей и чужими жизнями, он планировал использовать их, как пушечное мясо в предстоящем налете.

Смык чуял, как вокруг его сжимается кольцо, будто кто-то невидимый затягивал у него на шее петлю. Но идти в отрыв без достаточной суммы наличных не имело смысла. На чужой территории организовать налет было бы намного сложнее. Он второй месяц наблюдал за супермаркетом «Фокстрот» на Петровке, торгующим бытовой электротехникой. К концу дня выручку из него в инкассаторский фургон грузили мешками. Эти серые холщовые мешки можно было взять до приезда инкассаторов.

У охранников «Фокстрота» были только газовые пистолеты. Но полной уверенности в том, что вооружены они только газовым оружием у него не было, и он выжидал. А пока, натаскивал своих подручных, через день отправляясь с ними на грабежи в разные районы Киева. Никогда раньше он с ними не ночевал, но других точек на сегодня у него не было, и пришлось довольствоваться тем, что есть.

В каждом крупном городе есть свое «дно»: в Москве, Марьина роща; в Одессе, Молдаванка, а в Киеве ‒ Подол. Старый Подол издавна был прибежищем для всевозможных отщепенцев, людей дна, так называемых, подонков. Времена изменились, но Подол остался прежним. Здесь день и ночь роится, пьет и гуляет бездомный, никогда не работающий сброд. Таков образ их жизни, его не изменить. Они не хотят, не могут, и не будут жить по-другому.

Несколько минут постояв, прислушиваясь, Смык отворил незапертую дверь во флигель. В большой пустой комнате с подранными обоями и забитыми фанерой окнами на ящиках сидело трое его подручных, подобранных им по пивным и базарам. Посреди комнаты стоял такой же перевернутый ящик, используемый в качестве стола, накрытый вместо скатерти газетой. На нем лежал хлеб и нарезанная большими кусками, будто порубленная топором колбаса. Украшением стола была трехлитровая банка с солеными помидорами. На полу стояли четыре полные бутылки водки. Пятую, один из них, по кличке Патлява, держал в руках, разливая водку по пластиковым стаканам. Судя по бутылкам, вечеря только началась.

Коротко бросив всем: «Привет», Смык сел на пододвинутый Патлявой ящик. Он снял ботинок и носок, стопа распухла, как подушка. Скрипнув зубами, он выпил протянутый Патлявой стакан. Патлява услужливо налил ему из банки рассола, поставил банку на пол и принялся чесать себе спину, озабоченно о чем-то размышляя. Все насторожено молчали, поглядывая, то на Смыка, то на его, белеющую на полу ногу. Они с трудом терпели друг друга, и ни один из них, не доверял другому, одна лишь выгода заставляла их держаться вместе. В шайке, с меньшим риском можно было грабить. Смык всегда тщательно планировал налет, поровну делил добычу и, к тому же, обеспечивал им безопасное жилье.

Напротив него над ящиком-столом горой возвышался Мачула. Это была его фамилия, звучала она, как кличка. Ему было тридцать лет, но выглядел он на все пятьдесят. Он был не очень быстрого ума, зато необычайно силен и скор на расправу. Мачула был самым крупным в их компании, да и вообще, выделялся среди толпы. Был он атлетического телосложения, ростом за метр восемьдесят с широко растопыренными руками борца. На голове у него была фетровая шляпа-котелок, одет он был в серую войлочную тужурку, наподобие тех, что носят сталевары. От этого он казался еще больше, чем был на самом деле. По сравнению с ним, Смык выглядел жалким ребенком.

В прошлом Мачула был спортсмен, занимался классической борьбой. Но это было в далеком прошлом, до двух судимостей за хулиганство и рэкет. Волосы на голове у него были какого-то неопределенного цвета и своею густотой напоминали свалявшуюся звериную шерсть, из нее торчали деформированные, сломанные уши. У него было отталкивающе, землистое лицо пропойцы и гнилостное дыхание зверя. Да и весь он смердел, как немытое животное.

Мачула никогда не смотрел прямо в глаза, а если и смотрел, то как-то неопределенно, уклончиво. Речь его была невразумительна, словарный запас ограничивался несколькими нецензурными выражениями. Когда же надо было выразиться посложнее, он использовал два десятка клише на воровском жаргоне, сопровождая свои слова жестикуляцией – новомодной «пальцовкой».

Рядом со Смыком сидел его бригадир Патлява. О себе он рассказывал, что «мотал срок» за вооруженный разбой. Но опытный сиделец Смык быстро раскусил, что в тюрьме Патлява не сидел, а если и был там, то недолго. До поры, эту тему Смык раскручивать не стал, Патлява держал в узде двух его бойцов и это его устраивало.

Как-то Смык вместе с Патлявой в пивном баре повстречал его знакомых и от них услышал, что фамилия у Патлявы Бокий. От них же, Смык узнал, что недавно Патлява отдыхал у деда Лукьяна[12]. За какие заслуги его отпустили, предстояло выяснить. Вначале Смык заподозрил в нем подсадную утку, но увидев, как Патлява, не задумываясь, прострелил ногу заерепенившемуся пассажиру, он прикинул, что подсадной так бы не поступил. Пока Смык внимательно за ним наблюдал, решив, что Патлява хоть и не утка, но не нашего пера птица, про себя понизив должность Патлявы с бригадира, до доверенной шестерки.

У Патлявы была безбровая уголовная физиономия и бегающие мутные глаза с красными веками. Вперед выступал острый нос, а по бокам обритой наголо бугристой головы, топорщились уши. Его безгубый рот, похожий на сделанный в коже разрез, все время шевелился, будто он разговаривал сам с собой. Он был хитер и жесток, и вместе с тем, труслив.

Одет Патлява был лучше остальных, на нем была черная кожаная куртка, оранжевый шарф, широкие спортивные шаровары и белые кроссовки. Типичный наряд киевского бандита, бери и сажай его без суда и следствия. Ни один путевый вор так бы не оделся. Даже когда он молчал, он доводил Смыка до тихого бешенства своей привычкой чесаться.

Третьим был Шара. В их компанию его подтянул Патлява. Они на пару шакалили, отбирая мелочь и мобильные телефоны у школьников. Шара тоже был в коже, джинсах и в грязных белых носках, которые виднелись из лакированных туфлей с открытым верхом. Он недавно их снял у заснувшего на лавке пьяного пижона. Следуя бандитской моде, он тоже был наголо обрит, из-за густых черных волос его голова казалась синей.

У него было не по годам преждевременно измятое лицо и дегтярно-черные раскосые глаза, всегда прикрытые складками масленно-оливковых век, лишь изредка из-под них поблескивал острый, как жало, не сулящий ничего хорошего взгляд. К двадцати пяти годам за его спиной было три судимости: за грабеж, распространение и сбыт наркотиков, и квартирные кражи.

Шара давно и плотно сидел на игле. Он и хотел бы, да не мог забыть ту дряхлую, похожую на смерть старуху, которая работала вольнонаемным врачом в ИТК под Винницей, где он отбывал последний срок. Она под расписку поставила его в известность, что он ВИЧ-инфицированный. Свой смертельный недуг он скрывал от всех, в том числе и от подельников.

На зоне Шара «омолодился», наркотики там были дорогим удовольствием, и ему поневоле приходилось обходиться меньшей, а то и никакой, дозой. Игла входила в «шахту» (незаживающую рану у него в паху), как сережка в дырку уха. Другие вены «не фурычили», проросли рубцовой тканью. На дозу он пока «зарабатывал», но наркотики на молекулярном уровне вошли в обмен веществ его организма. И каждая его клетка постоянно требовала увеличивать дозу. И ему ее уже не хватало, как воздуха на тонущей подводной лодке. Он больше остальных торопил Смыка провернуть крупное дело.

Ни на одного из своих подручных Смык положиться не мог, но Шара был самым ненадежный из них. За дозу, он не моргнув, продал бы мать родную. Впрочем, сделать это было бы не просто: его с детства воспитывали в цыганском таборе, и о своей матери он ничего не знал. Шара был весь на изменах, всегда готовый урвать от общей добычи неучтенный кусок. Этой осенью он упорол какой-то косяк, за который его разыскивали родные, местные цыгане и пришлые, бессарабские, и те и другие приговорили поставить его на нож. Смык постоянно ждал от него подлянок, и давно бы от него избавился, но заменить его было не кем. Шара лучше других умел отследить жирного пассажира или отыскать упакованную квартиру, а главное, ‒ ему всегда перло. Смык никогда не встречал более удачливого вора.

– Есть хорошие новости, – прервал затянувшееся молчание Смык.

Двинув словесного коня, Смык надолго умолк. Он понял, что напрасно поспешил осматривать при них травмированную ногу. Его бандиты начали мандражировать и не долго думая, могли разбежаться. Без них, осуществить задуманное было сложно. Поздно включать задний, теперь нужно все отрихтовать.

‒ Во́ как! И, насколько, хорошие?

Льстиво осклабился Патлява, обнажив синие десна. Верхняя губа у него задиралась выше, чем нужно. Остальные, выжидающе смотрели на Смыка, желая понять, как себя вести. Смык помолчал, чтобы смысл его слов дошел до каждого, потом внушительным тоном ответил, тщательно взвешивая каждое слово.

– Куш не меньше, чем ювелирный магазин ломануть. А главное, без никакого риска.

Он не сомневался, что Дина сказала ему правду. Но дело было не в том, что она не лгала. Воровская чуйка подсказывала ему, что впереди его ожидает самый большой в его жизни фарт. Такой фарт, который выпадает одному на миллион. К этому все шло, роковое невезение последних лет и даже сегодняшняя перестрелка, абсолютно все свидетельствовало об этом. Расклад прост, проще не придумаешь. И никакого риска. После того, как в него стреляли на поражение, у него пропало желание рисковать. Охоту на него открыли всерьез, и это золото было как нельзя кстати.

– Я сегодня получил центровую наколку, – заметив, что все заинтересованно слушают, продолжил Смык. – На скорой помощи пашет один лепила, он долечил какого-то деда до того, что тот кони двинул. Но перед этим дед подарил ему карту, на ней нарисовано, где его отец в революцию зарыл рыжье. Отец у этого деда при царе был ювелиром, причем, самым богатым в Киеве, и рыжих цацек там вал. До революции драгметаллы были в бросовой цене, не то, что теперь, – говорил Смык, используя свой, почти магнетический дар убеждения.

– На этого лепилу у меня ничего не было, мне его только показали, а он чуть не ушел. Пришлось за ним гоняться. Вот, походу ногу подвернул. Все обошлось, я его выпас, он ничего не заметил. Теперь у меня на него есть все: кто он, где работает и где живет. Надо узнать, когда он собирается доставать золото. Я выясню у него на работе, какие у него планы, не собирается ли он увольняться или уходить в отпуск. А вы, трое, будете ее пасти. Каждый из вас, по очереди, по восемь часов будет дежурить возле его дома. Сегодня пьем, есть повод, а с завтрашнего дня – ни капли, пока не найдем рыжье. Кто не согласен, пусть говорит сразу и сваливает. Дело верное, кто его завалит, того я завалю. Вопросы есть? – спросил Смык, и обвел своих подручных медленным неприязненным взглядом. Право пахана дать им высказаться, его же слово, будет последним.

Патлява замигал мутными, как грязная вода, шариками глаз, втянул голову в плечи и принялся чесать у себя под коленом. Быстрые глаза Шары двумя кривыми лезвиями сверкнули и спрятались в щелях прищуренных век. Плавно перемещаясь от одного лица с опущенными глазами, к другому, взгляд Смыка наткнулся на Мачулу. Выдвинув вперед массивный, как колено подбородок, он смотрел на Смыка тусклыми, близко посаженными глазами, в них не было и проблесков разума, ничего, кроме тупой злобы.

Но смутить Смыка было непросто, для этого требовался поистине разящий взгляд, а не тухлые гляделки этого ломом подпоясанного качка. Смык понимал, что его власть над этой шлаебенью держится на авторитете. В основе его влияния на них лежит авторитет и сила. Стая уважает только силу, а не логические аргументы. Но одной силы мало, на любую силу найдется сила покруче. Чтобы управлять этой рванью, надо иметь внутреннюю силу, – силу характера. Секрет кроется в продуманной системе устрашения.

– С чем ты не согласен? – оскалив в улыбке два ряда золотых зубов, спросил он у Мачулы.

Тон его вопроса казался благожелательным, но колючий взгляд колол острее ножа. Его неотступные глаза прожигали до затылка. Огромный Мачула под этим взглядом съежился и громко сопя, заворочался на своем ящике, а затем пробурчал:

– Чё за шняга? Магазин мы окучили, все намази. Ну, и… Типа того, заберем бабло и все пучком. Тут на тебе: «верное дело»… ‒ злобно передразнил он, скосив глаза на собутыльников. ‒ От него ж одна морока. Пока с твоей туфтой будем валандаться, то-сё… Магазин, типа того… Накроется. Где твои гарантии?! – выкинув пальцы веером и резко подавшись к Смыку, внезапно вызверился Мачула.

Пристальный взгляд Смыка не изменился, его глаза смотрели холодно и люто, они неотступно буравили Мачулу. «Потолкуем на гнутых пальцах, не впервой», ‒ подумал он.

– Ты прав, Мачула, гарантий нет, ‒ вроде бы рассуждая вслух, с невозмутимым спокойствием произнес Смык и замолчал, выдерживая паузу, чтобы придать вес своим словам.

Мачула его удивил. Он считал Мачулу наполовину дебилом, и это была лучшая его половина. «Ничего, перекантуем, а нет, так спишем. Невелика потеря, такой шкаф годится только для мебели» ‒ раздумывал между делом Смык, а сам продолжил.

– Но, если срастется, навар от этого дела будет в сто раз больше, чем от магазина, а главное, никакого риска. Ты хоть и Мачула, но в магазине тебя самого могут замочить[13]. Если на магазине спалимся, не пыль по квадрату будешь гонять, а червей кормить, – сказал Смык с расстановкой, для убедительности сжав в кулак пальцы в татуированных перстнях тюремной биографии.

– Возьмем цветняк втихую, подербаним и разойдемся. Каждому на три жизни хватит. А пулю ты всегда схлопотать успеешь. Достигаешь? – и Смык в упор посмотрел Мачуле в глаза.

Казалось, вся его воля была сосредоточена в этом «достигаешь». Тут звучало и убеждение, и повеление, приказ. Хотя Смык не был уверен, что Мачула понимает значение этого слова, ‒ тем лучше. Главное, чтобы в смысл въехал.

– И долго мы будем дежурить «по восемь часов»?.. – с издевкой спросил его в ответ Мачула, ощерив черные зубы чифириста.

Его испитое лицо с набрякшими подглазьями налилось бурачным соком, а плоские, растянутые в ухмылке губы, стали сизыми. Этот злобный нелюдим, не подчиняясь закону, не признавая понятий преступного мира, с тупым упрямством противостоял всем. Жестокий и безрассудный, он ни с кем не считался, всех презирал, потому что никто не осмеливался противостоять его грубости и физической силе. Его переполняла звериная свирепость и ненависть к любому единству, только в силу обстоятельств он терпел своих подельников.

Патологически тяготеющий к насилию, Мачула никогда не мог совладать с собой при участии в подобных организованных действиях. Его бесила сама необходимость подчиняться этому шклявому, дохляку, которого он мог убить одним ударом кулака. Из всех заседавших на этих ящиках, он был самым человеконенавистным, и в то же время, наименее опасным. Развитый, как у зверя инстинкт самосохранения, железными путами сдерживал его кровожадность, но время от времени он срывался с цепи.

– Пока не скажу: «Хватит», ‒ отрезал Смык голосом, вызывающим дрожь, вперив в Мачулу немигающие глаза. Они выражали такое превосходство воли, что выдержать его взгляд смог бы не каждый.

– А теперь, хватит быковать. Говори, ты с нами или нет? – с угрозой спросил Смык, хитро поставив вопрос так, будто остальные уже согласились. Сосредоточенная в его глазах сила придавала его взгляду ощутимо физическую тяжесть. На впалых висках у него выступили крупные капли пота.

– С вами… – покосившись на двух сидящих по бокам собутыльников, буркнул Мачула, и опустил глаза.

– Заметано. Двадцать на два[14]. И беса не гони! ‒ с еще большей угрозой, будто нож в ране провернув, процедил Смык, не спуская глаз с Мачулы. Тот сидел, потупившись, избегая его взгляда.

– Митинг закончен. Наливай! – Смык кивнул Патляве. – Выпьем, за фарт. За самый большой, за ломовый фарт!

В последние слова Смык вложил свою убежденность в удачу, и он видел, это подействовало. На его угрюмом лице появилось кривое подобие улыбки, в глазах угас стальной блеск, их заволокло пьяной поволокой. Все расслабились и заерзали на своих ящиках.

Нормальный ход, с облегчением перевел дух Смык. Если выгорит, можно считать, ‒ обул весь мир. Ему вдруг подумалось, что это его последнее дело. Так пусть моя последняя добыча будет самой лучшей из всех, что были! Опасаясь спугнуть фортуну, загадывая наперед, он незаметно для остальных, постучал по дереву ящика. Но, как заставить этих уродов качественно пасти лепилу? Без членовредительства тут не обойтись.

Глава 10

Солнце поднималось все выше.

Сергей спешил на дежурство. Он сидел на скамейке троллейбусной остановки и ждал троллейбус. В течение часа не прошел ни один. По воскресеньям троллейбусы вообще большая редкость. Хоть и вышел заранее, не вписался в маршрут. Очередная невезуха. С учетом времени в пути, он опаздывал уже на полчаса. Можно поймать такси или нанять частника, но в кармане пять гривен. За такие деньги никто не повезет. И так, и эдак, монопенисно, ‒ опоздал. Остается дожидаться троллейбус, единственный вид транспорта украинского врача.

К нему на скамейку подсела сонная муха. Было заметно, что она и минуты не может провести без компании, уже несколько раз делала недвусмысленные поползновения сблизиться с Сергеем. Бывают же такие особы. Как джентльмен, он и мысли не допускал, чтобы воспользоваться ее состоянием, и вынужден был тактично отодвигаться. Заснув на зиму, она проснулась от теплой погоды, и очумело выползла на солнце, шевеля слюдяными крыльями. Небось, думает, что настала весна, свой-то мушиный календарь наверняка профакала, без осуждения, даже с сочувствием отметил Сергей.

Отогревшись на солнце, муха лениво почесала одну о другую задние, а потом передние ноги, затем передними ногам бодро потерла над головой и причесала ими что-то там у себя на голове. Прихорошилась. Да, но, почему ногами, а не руками?.. Все просто, если руки выросли не из того места, значит, это ноги. Окончательно распоясавшись, муха стала разгуливать по скамейке. Шла она совершенно неприличной походкой, как-то боком, едва ли ни вприсядку.

Но и этого ей показалось мало, в своем недостойном поведении она превзошла все свои прежние непристойности. Зажужжав, она неожиданно взлетела, но неудачно, с позором продемонстрировав утрату летного мастерства. Ничего другого никто от нее и не ожидал, наглядный пример небрежного отношения к тренировочным полетам. Свалившись со скамейки на землю, муха, как сбитая летчица, упала на спину и принялась возмущенно жужжать, требуя, чтобы ей сейчас же помогли перевернуться.

Эк, тебя мотнуло, хотел уж было прийти ей на помощь Сергей. Но, взвесив все рro et contra[15], принял благоразумное решение с мухой не связываться, а проводить дальнейшие наблюдения за ней издали, с высоты сидения на скамейке. Да, наблюдать за проделками этой мухи занятие увлекательное. Сегодняшнее утро, вне всяких сомнений, одно из наиболее плодотворных в моей жизни, констатировал Сергей. Жизнь перед тобой богаче любого вымысла. Разуй глаза, смотри и удивляйся.

К нему подошла девочка лет семи с апельсином в руке, и остановилась, пытаясь понять, что он с таким интересом рассматривает. Устав жужжать, муха притихла, вероятно, решила отдохнуть. Ничего не увидев, девочка склонила голову к плечу и, пристально вглядываясь Сергею в глаза, спросила тонким, нежным, как флейта голосом:

– Вы любите хурму?

– Нет. Она желтая, а желтое, к разлуке. Я скучаю по зиме, скорей бы прилетали белые мухи, – мечтательно ответил Сергей.

– Так грустно, когда безветренным вечером с неба тихо падает снег, – сказала она с таким чувством, что Сергей невольно прислушался к странным интонациям ее голоса, к таинственному глаголу звука.

Из-за клочковатых облаков выглянуло солнце. Яркие лучи брызнули Сергею в глаза, он зажмурился, в носу защекотало, ему стало немного больно и смешно, и он едва не чихнул.

– Вы такой печальный и, морщитесь… Почему? – заглядывая ему в глаза, с неподдельным участием спросила она.

– Я не печальный, я веселый. Такого развеселого поискать, да не найдешь. Просто у меня такое выражение лица. Было нормальным, а сделалось вот таким. Я как-то случайно отведал чего-то горького и, то ли скривился, то ли удивился, а лицо осталось таким навсегда. Теперь из-за этого происходят недоразумения, – обстоятельно разъяснил Сергей, барахтаясь в ее васильковых глазах.

– Да?.. У меня тоже! – с восторгом и детской доверчивостью, которая слагается из невинности и неведения, отозвалась она.

Только дети, гении и сумасшедшие могут найти общий язык, подумал Сергей. Вероятно, от того, что они более человечнее, чем обычные люди.

– А у меня такое выражение лица сделалось из-за расстройства чувств… ‒ доверительно сообщила она.

‒ Отчего же они расстроились? ‒ серьезно поинтересовался Сергей.

‒ Как бы вам сказать... У меня слишком большие ноги… Нет-нет, не подумайте! Ни сами ноги, а ступни, когда я надеваю туфли, я в них, как на лыжах. Ужасно выгляжу. Я не представляю себе, как можно жить с такими ногами... – непомерное уныние, граничащее с отчаянием, послышалось в ее голосе.

– У тебя обыкновенные ноги. К тому же, их две, что особенно радует… И ступни у тебя нормальные, голеностопные суставы, тоже, я тебя в этом авторитетно удостоверяю, как специалист по ногам, – с видом профессионала осмотрев ее ноги, солидно заявил Сергей.

– Более того, у тебя красивые ноги, они мне нравятся. Я бы, например, в тебя влюбился, но я люблю другую. Ты же понимаешь, двоих любить нельзя. Хотя, знаешь, вообще-то, можно, но жениться на двух сразу нельзя, наши законы этого не одобряют.

– Вот так всегда, – вздохнула она, отведя наконец свой тягостный взгляд. – Кого я ни встречу, он уже кого-то любит. Только не меня… – с совсем недетской щемящей надломленностью произнесла она, зябко приподняв острые плечи.

В ее голосе значения было больше, чем в словах.

– Чепуха! ‒ запальчиво возразил Сергей, ‒ Вот я, например, люблю тебя… – быть может, ей хуже всех, подумалось ему. Кто знает? – Я влюбился в тебя с первого взгляда и полюбил тебя с нежностью дыхания мотылька. Только я не могу на тебе жениться. Я поклялся никогда не жениться. Понимаешь? Но ведь для тебя выйти замуж не главное, как для некоторых… Не так ли? Гораздо важнее, что я тебе люблю. Ты со мной согласна? Да?

– Да… Конечно же, да! Меня еще никто не любил, даже мама. А папы у меня нет…

– У нас с тобой сегодня великий день: я тебя встретил и влюбился с первого взгляда. Если тебе станет одиноко, не важно, где и когда, ты только позови и я приду. Даже если меня не будет рядом, знай, я буду с тобой всегда, ты только позови!

‒ Только позови… ‒ тихо повторила она.

Ее серьезные глаза просияли надеждой. Вот, что в ней так привлекательно ‒ ожидание прекрасного чуда!

‒ Просто хлопни в ладоши, и я буду рядом, хотя ты меня не увидишь. Увы, я не всегда бываю видимым. Такая у меня работа, быть невидимым. Но, ведь для тебя не это главное, не так ли?

– Да... – едва слышно прошептала она, мучительно раздумывая над тем, что он сказал.

– Никогда не забывай, у тебя великолепные ноги, и я тебя люблю! – крикнул Сергей, спеша к подъехавшему троллейбусу.

Она быстро закивала, моргая, а затем шагнула за ним следом.

‒ Я вас когда-нибудь еще увижу? ‒ в этом вопросе звучало столько всего (!)

‒ Как только пожелаешь, я всегда буду рядом! ‒ откликнулся Сергей на ходу.

– Но… Как вас зовут? Скажите, пожалуйста, как вас зовут?! – вскрикнула она ему вослед.

Вбегая в отходящий троллейбус, Сергей, не оборачиваясь, махнул на прощанье рукой. И тут же, повинуясь необъяснимому порыву, ему захотелось увидеть ее снова. Но окна в троллейбусе были заклеены черной пленкой с рекламой кофе «Nescafe», через нее ничего не было видно. Сергей машинально подумал, что никогда в жизни ее больше не увидит. Как она будет жить, кто ее защитит в этом враждебном мире? С нежданно захлестнувшей его тоской он попытался вспомнить ее лицо и, ‒ не смог.

Сзади его сидели двое, очевидно, сотрудники зоопарка.

– Вчера у нас была рабочая суббота, мы в нашем слоновнике двух слонов скрещивали, – с достоинством произнес один из них.

– Эксперимент ставили? – уважительно поинтересовался второй.

– Нет. Просто так, посмотреть…

Что происходило на улице, вне темной утробы троллейбуса, не было видно, остановок водитель не объявлял, припадочно дергаясь, куда-то спешил. Эта поездка чем-то напоминала Сергею его жизнь в Украине. Его «везло» в темном ящике неведомо куда невидимое рулило. Он проехал нужную остановку и безбожно опоздал на дежурство.

Дети, как и взрослые, могут испытывать сильные чувства. Недостаточный жизненный опыт не позволяет им поведать о них. Но и среди детей встречаются способные на это.

* * *

Бунимович тоже был разочарован в работе.

Но это мало сказано, он убил бы того, кто придумал работу, тем более в воскресенье. Однако в этот раз пришлось работать в воскресенье. Бомбить квартиру в воскресенье днем, – двойной риск: светло и все сидят по домам. Паршиво, но ничего не поделаешь, медлить нельзя. У Рябоштана сегодня дневное дежурство, а то, что передал ему сын ювелира, ту «белую ленту», следовало заполучить как можно быстрее. Приходилось рисковать.

Готовясь к предстоящему взлому, Бунимович занялся простой маскировкой. Между деснами и внутренней стороной щек он вложил два плотно скатанных валика ваты, отчего его лицо разительно переменилось. Затем он надел очки с простыми стеклами в массивной роговой оправе и бейсболку из камуфляжной ткани, которую одевал только когда шел на дело. Из всех головных уборов он предпочитал надвинутую на глаза фуражку. Придирчиво осмотрев себя в зеркале, он был удовлетворен переменами. Помня, что важно не переусердствовать, то есть изменить свою внешность ровно настолько, чтобы стать неузнаваемым. Золотое правило гримировки заключается в том, чтобы использовать ее как можно меньше.

Его вместительный гараж, зарегистрированный на какого-то инвалида, находился неподалеку от дома. Там стояла его машина (иногда в нем помещалось и две), неприметная серого цвета первая модель «Жигулей». Этот автомобиль имел усиленный двигатель с турбонадувом и целый арсенал прочих наворотов. Подъехав к дому, где жил Сергей, Бунимович припарковался неподалеку. Из автомата он сделал два контрольных звонка: на подстанцию скорой помощи, где узнал, что Рябоштан на вызове; и к Сергею на квартиру, там никто не поднял трубку.

Поднявшись на последний этаж пятиэтажки, он осмотрел замок квартиры Сергея, и прислушался. В квартире не слышалось никакого шевеления. Он позвонил, за дверью было тихо. Бунимович вернулся в машину и вынул все лишнее из карманов. При задержании любая мелочь могла стать изобличающей уликой. С собой он взял ключи от машины и двадцать гривен денег. В потайном отделении багажника у него хранился набор отмычек, быстро перебрав их, он выбрал одну, подходящую к накладному цилиндровому замку. В случае прокола, ее легко заныкать. Он не одел перчаток, хотя отпечатки его пальцев были в картотеке МВД. В квартире у Рябоштана брать нечего, а из-за кражи какой-то «записки», никто отпечатки снимать там не будет.

Бунимович снова поднялся на пятый этаж и быстро вскрыл замок. Заход в квартиру занял у него не более пятнадцати секунд. Ему приходилось открывать замки и посложнее. Он окинул беглым, но хватким взглядом квартиру Рябоштана. По обстановке и тому как содержится жилье, опытный взгляд может узнать многое о хозяине. Бунимович не мог не отметить убожества жилища Рябоштана, хотя ничего другого и не ожидал увидеть. Дом украинского врача состоял из прихожей, в которой с трудом разминулся бы карлик с лилипутом, крохотной кухоньки и единственной комнаты, совмещавшей в себе гостиную, кабинет, столовую и спальню. Подобный японский минимализм изрядно выматывает нервы.

В комнате у Рябоштана стоял шифоньер хрущевских времен с остатками облезшего желтого лака и пятнистым зеркалом на двери, кровать-диван, однотумбовый письменный стол с отслоившимся шпоном и три полки с книгами на стене. Все, что он нажил за свою трудовую жизнь. Знакомый интерьер: жилплощадь «книжника», начитается в одиночестве, от людей оторвется, а потом раз ‒ и в петлю. Типичный случай, подытожил Бунимович. В мутным зеркале шифоньера, будто в подтверждение тому, блеснули стекла его очков. Увидев свое отражение, Бунимович вздрогнул от неожиданности, не узнав себя. Имплантаты за щеками до неузнаваемости изменили его лицо.

В комнате не было никакого намека на беспорядок, свойственный непредсказуемости. Значит, не будет и проблем, решил Бунимович. Однако найти «белую ленту» оказалось не так-то просто. Он обыскал всю комнату и удивился, увидев разыскиваемую им свернутую в рулон полоску шелка, спокойно лежащую под настольной лампой на столе. Больше всего времени было потрачено на выход из квартиры. Бунимович долго и терпеливо прислушивался у наружной двери, выбирая подходящий момент. Затем быстро вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Замок-защелка, тихо клацнув, закрылся.

Выйдя из подъезда, Бунимович не ускоряя шаг, пошел по тротуару вдоль дома к своей машине. Он обошел группу жильцов, которые шумно обсуждали насущную проблему, устанавливать ли в их подъезде домофон. Краем уха он услышал, как один из них, вдохновенно убеждал остальных:

– Лучше всего в подъезде посадить охранника, он сам будет решать, кто жилец, а кто не жилец…

Добравшись домой, опытный конспиратор Бунимович, прежде всего, задраил за собой бронедверь. Теперь спешить было некуда, и он тщательно измерил линейкой небольшой зазор между приоткрытой дверью во вторую комнату и дверной коробкой. Когда он выходил из дому, всегда оставлял дверь полуоткрытой, измеряя ширину проема. Ровно 8 сантиметров, как и должно быть. Проверив еще несколько подобных «маяков», он удостоверился, что незваных гостей у него не побывало. Хотя полной уверенности в том, у него никогда не было. Бунимович знал, что ни замки, ни броня дверей не уберегут его от проникновения. С этим бессмысленно бороться, проще помнить об этом, чтобы всегда быть наготове.

Бунимович уселся за свой рабочий стол в специально приобретенное мультифункциональное кресло. Скромный шофер скорой помощи потратил на него свой полугодовой заработок и провел в нем ни одну сотню часов. Спинка беззвучно спружинила, как всегда, сидеть было удобно. Он включил подсветку на большой лупе, укрепленной на шарнирных кронштейнах. У него на столе, да и во всей квартире, царила чистота и порядок, каждая вещь имела свое, строго определенное место. Верный признак бездуховной жизни.

Быстро сориентировавшись в наклоне отдельных букв на шелковке, Бунимович отодвинул в сторону лупу и включил мощную настольную лампу. Вначале он удачно приложил две стороны полоски шелка на столе и прочел, получившиеся отдельные слова, а затем, разгадав, в чем секрет, под нужным углом намотал ленту на бутылку «Боржоми», прочел весь текст и разобрался в схеме. После этого, закрепив ленту на бутылке скотчем, он открыл секретер, в котором лежало четыре фотоаппарата, один из них, мог поместиться в ладони, два других, были с длиннофокусными объективами. Выбрав четвертый, «Polaroid», он сделал серию моментальных снимков, пометив их цифрами: «1, 2, 3». Затем, разложив их в той же последовательности, он точно, словно отксерокопировал, срисовал схему подземного хода.

Бунимович не стал ломать голову над тем, как ему найти вход в подземелье. Он знал, что Рябоштан сам на него выведет. Ему же следует только внимательно за ним наблюдать. Надо закрепиться за тем, кому начинает везти, и все само собой образуется. Такую технику вхождения в резонанс с объектом называют: «присоединением», она его ни разу не подвела.

При этом он не пользовался тривиальной формулой: «поставь себя на его место». Поскольку объект слежки может обладать совершенно неординарным складом ума, а соответственно, и мыслить совсем по-иному, не говоря уже о том, что он может быть намного умнее. Последнее, без малейшего самоуничижения, Бунимович всегда принимал во внимание. Зная, что в тайных схватках, как и в жизни, побеждает не интеллект, а коварство.

* * *

«А в доме нашем пахнет воровством…»

Вернувшись домой после дежурства, Сергею не давала покоя какая-то мысль: что-то попавшееся на глаза, показалось ему странным. Войдя в комнату, он мимоходом обратил на что-то внимание и тут же забыл, а теперь вспоминал. Внимательно осмотревшись, он заметил в комнате какой-то странный и на первый взгляд не заметный беспорядок, какое-то ощутимое отсутствие чего-то. Вначале он не мог понять, в чем причина и чего не хватает? Он остановился посреди комнаты и стал припоминать, что он почти подсознательно отметил сразу же, как только вошел? Что́ его насторожило? Это было нечто неуловимое, но узнаваемое, как специфический запах воровства.

Все, вроде бы, было на месте, но как-то ополовинилось что ли. Постепенно он начал замечать некоторые, не сразу заметные изменения. На полке сдвинута (не там, где лежала), стопка книг, отобранных к возврату в библиотеку. Задвинута в ряд, специально выдвинутая, намеченная им к прочтению монография. На дощатом полу с облезшей половой краской и длинными уродливыми щелями, валялся носок. Одинокий, он лежал всеми брошенный, навевая печальные мысли. Сергей вспомнил, что утром сам положил его на диван, в надежде разыскать под диваном его собрата. И вот, свершилось чудо: его собрат сам нашелся, а тот, которого он положил утром, спокойно лежит на диване.

«Эврика! ‒ Сергея осенила неожиданная догадка. ‒ Вот что следует взять на заметку кладоискателям: самые ценные находки можно найти у себя под диваном». Он тут же одернул себя, отметив, что незаметно подсел на тему поиска мифического золота. Не склонный к порядку в быту, Сергей был педант в отношении своей мини-библиотеки. Он обратил на все это внимание, но значения не придал. «Букет акцидентных несоответствий», – подвел он черту и забыл об этом. Сейчас ему не хотелось ничего, ни делать, ни думать, душевная усталость полонила его.

Даже когда на столе возле лампы с зеленым абажуром, единственной вещи, которая осталась от отца, он не увидел шелковой ленты, его это не озадачило. Сергей не стал ее искать, когда понадобится, сама найдется. Он бесцельно, обошел свои апартаменты, вернулся в комнату и не раздеваясь, лег на пронзительно заскрипевший, всегда разложенный кровать-диван. При малейшем движении его истеричные пружины издавали аппассионато возмущенного скрежета. Одна из них, хорошо ему знакомая, проткнув специально подстеленное одеяло, уколола его в самое уязвимое место, где-то пониже спины.

Изрядно повозившись, репатриируя злокозненную пружину в недра дивана и обезопасив себя от дальнейших ее происков «броней» из одеяла, он долго лежал, глядя в низко нависший потолок, размышляя о несносном характере каверзной пружины. В тесной квартире и мысли приходят какие-то никчемные, подумалось ему. Дневное дежурство совершенно его измотало, доведя до последнего предела усталости. Он лежал, не испытывая никаких чувств, у него не было, ни сил, ни желания приготовить себе что-то поесть, ни о чем-то думать, либо чем-то заняться. Но, самое отвратительное, ‒ он не мог и заснуть.

Немного погодя, выждав, когда Сергей расслабится, его незаметно с четырех сторон обступили стены его жалкой обители, навалились и начали душить. Медицинской наукой доказано, чем меньше площадь жилища, тем сильнее в нем происходит деградация личности. В хрущевках она достигает максимума, человек в них быстро тупеет.

Глава 11

Мало кто любит понедельники.

Любить их вообще-то не за что. Гораздо больше тех, кто их не любит, кому по душе воскресенье, а еще лучше, пятница. К последним, относился и Алексей, но в этот раз он никак не мог дождаться понедельника. Что довольно таки странно, даже благовоспитанные англичане называют понедельник не иначе как Monday, а ведь хороший день «Monday» не назовут.

В понедельник утром Алексей зашел в отдел депозитарного обслуживания, где сидя за столом, делал вид, что усердно работает Геннадий Иванович Напрасный. Геннадий Иванович ненавидел понедельники и все, что было связано с началом трудовой недели. Но в банке надлежало постоянно и неустанно демонстрировать занятость. Это была одна из основополагающих условностей, при помощи которой, сотрудники создавали видимость бурной деятельности. Алексею, который не страдал от офисного рабства, этого было не понять.

Гена тактично не стал спрашивать у Алексея, зачем ему это понадобилось, а сразу обозначил плату за вход: «Сто баксов, и я тебе его покажу в любое время дня и ночи». Ударив по рукам, они договорились, что сегодня после работы Гена покажет вход в катакомбы. Однако по дороге к станции метро «Днепр» Гена ненавязчиво, ‒ или, точнее сказать, со всей навязчивостью, на которую он был способен, присосался к Алексею, как пиявка, и высосал из него все силы своими расспросами, зачем, да для чего, ему понадобился этот вход?

Алексей на ходу придумал отговорку, что, дескать, хочет показать подземелье своим приезжим друзьям. В ответ на это Гена скептически ухмыльнулся и со свойственной ему наглостью громко изрек Алексею на ухо:

‒ Рыба ищет, где глубже, а человек, что плохо лежит…

Когда Гена чуял запах выгоды, он становился липучим, как муха с помойки. Его назойливое любопытство остудило только предложение Алексея сказать ему правду, если Гена согласится показать вход не за сто, а за пятьдесят долларов. Эта возмутительно бестактная пропозиция оскорбила Гену до глубины души. Разыгрывая уязвленную добродетель, он надулся, как мышь на крупу и ненадолго умолк.

Стоя в раскачивающемся вагоне метро над сидящим перед ним Геной, Алексей с неприязнью разглядывал его сверху. У Гены были выцветшие щетиноподобные брови и морщинистое, оплывшее книзу лицо, как у спившегося актера с вылупленными водянисто голубыми глазами. Ничего примечательного, типично русская наружность, все бесцветно тусклое, а землистого цвета кожа наводила на мысль, что он всю жизнь просидел в погребе.

Разительный контраст представляла сидящая рядом с Геной девушка лет двадцати. Ее волосы, выкрашенные в неправдоподобно черный цвет, торчали во все стороны копной, напоминающей кляксу. Мочки ушей оттягивали ободья зеленых пластмассовых серег, а в сами уши были вставлены наушники плеера. На крыльях носа, бровях и нижней губе поблескивали пирсинговые украшения в виде металлических шариков, пуговиц и гвоздиков. Она с упоением читала картинки в пестром журнале, жевала жвачку, слушала плеер, вертелась, ерзала и раскачивалась, подпевая звучащей в голове музыке, и вдобавок ко всему, дрыгала ногами, обутыми в ядовито-красные ботики.

Выйдя из метро, Алексей и Гена пошли по узкому тротуару вдоль Набережного шоссе вниз по течению Днепра. Они миновали склад стройматериалов и приземистый двухэтажный дом с замурованными окнами. В нем было что-то угрюмо-немое, враждебное, не исключено, что в нем долго и больно пытали людей. Затем они шли вдоль длинного забора из металлической сетки, ограждавшего стоянку машин. Когда забор кончился, Алексей заметил, что Гена незаметно что-то высматривает на обочине дороги. Алексей не стал его спрашивать, что он ищет. Почему? Алексей не смог бы на это внятно ответить. Скорее всего потому, что Гена никогда не вызывал у него симпатии, теперь же он испытывал к нему острую антипатию.

Так и есть! На узком гранитном бордюре Гена искал белую царапину в виде стрелы, острием она указывала направо в сторону крутого склона. Склон весь порос жухлой травой, усыпанной сухими листьями, из которой торчали одинокие стебли лебеды. Когда-то это был правый берег Днепра, он поднимался перед ними почти отвесным обрывом. Они начали взбираться вверх по склону, пока Гена не остановился перед воткнутой в землю веткой. Он легко вытащил ее из земли и стал осторожно разгребать ею опавшие листья вперемешку с хворостом и рыхлой землей.

– Вот он, вход! – Гена обрадовано показал на небольшую ямку под ногами.

Быстро темнело, и в сгущающихся сумерках Алексей ничего не видел. Наклонившись едва ли ни до земли, он светил перед собой дисплеем мобильного телефона. Много света эта штуковина не давала, и ничего похожего на вход он не нашел.

– Давай сто баксов! – протянув руку, затребовал Гена, вперив в Алексея выпученные глаза мороженого окуня. Его ультимативный тон задел Алексея.

– Я тебе их дам, если покажешь вход. А пока, могу дать только в морду, – пересилив в себе желание, сделать это сейчас же, ответил Алексей.

– Да ты, что́... Ослеп?! – заподозрив неладное, не своим голосом вскрикнул Гена, –Это тот самый вход, или я тебе в него заползти должен?! – всполошено заголосил Гена, брызгая слюной.

– Ты мне пока ничего не должен, гной поганый, – веско сказал Алексей, представив, как выбьет тырсу из этой паскудной гниды. – Но деньги ты получишь после того, как покажешь вход.

Гена ногами в модных остроносых штиблетах принялся разъяренно разгребать листья, и Алексей увидел полукруглую дыру около полуметра, открывшуюся прямо перед ним. Расщедрившись, Гена достал спички и осветил ее, это действительно был вход в подземелье. После этого они вместе забросали вход ветками и листьями, и Алексей отдал Гене честно заработанные сто долларов.

Но Гене этого показалось мало, он уже раскатал губу и не мог угомониться. Он относился к тем халявщикам, которые подобно африканским гиенам, за десятки километров нюхом чуют запах поживы и профессионально падают на хвост. Из всех «хвостовых» Гена был самый хвостовой и по пещерам он рыскал с одной целью, хоть чем-нибудь да поживиться. Тайной мечтой его было найти клад. Вот так, ни с того, ни с сего, взять и найти кучу золота! Но кроме куч дерьма, пока ничего не находил. Его знали и на дух не выносили киевские спелеологи.

– Ты что-то задумал? – проглотив обиду, вкрадчиво спросил Гена, искательно заглядывая Алексею в глаза. Он на все был готов, чтобы так или иначе, но уж хоть как-нибудь что-то урвать.

– Да, но пока не до конца... Надо кое-что уточнить, – совладав с собой, ответил Алексей.

Он воткнул в заваленный вход большую ветку. Было уже совсем темно, и никаких надежных ориентиров Алексей не нашел. Глубоко воткнутая ветка была единственной меткой, указывающей на вход в катакомбы.

– Ну, ладно, у меня дела. Ты, это… Ну… Та не жалей ты о деньгах! Подумаешь, какая-то сотня баксов. Чего там мелочиться, и все такое… – не зная, что бы еще сказать, Гена умолк. – Быть добру! – присовокупил он.

Но, по той неестественности, с которой он это сказал, чувствовалось, что желает он противоположного. Гена и сам это заметил, и расплылся в приторной улыбке. Его лицо стало похожим на резиновую маску с разъехавшейся, как в почтовом ящике, прорезью вместо рта.

– Захочешь туда полезть, знаешь, где меня найти, – махнув рукой в сторону лаза, расстроено вздохнул Гена.

На том и расстались. Спросив у Гены, куда он намерен ехать, Алексей сказал, что ему в противоположную сторону и поехал по направлению к станции метро «Гидропарк», хотя ему надо было совсем не туда. Алексей решил для себя держаться от Гены как можно дальше. А Гена пришел к выводу, что у этого хитрожопого Алика явно что-то наклевывается и отпускать его нельзя ни на шаг. Надо не спускать с него глаз и наверняка что-то обломится. Гена и в самом деле был одним из лучших хвостовых.

Легко полученные сто долларов Гену не радовали. Он сильно огорчился из-за того, что зря истратил пятьдесят копеек, чтобы вместе с Алексеем зайти в метро. Гена рассчитывал по дороге хоть что-то у него выспросить, а теперь приходилось выходить из метро без «контрамарки».

Убедившись, что Алексей уехал, Гена вышел из метро, вернулся и более тщательно замаскировал лаз, бормоча себе под нос: «Тиха украинская ночь, но сало лучше перепрятать…» После этого он вынул из земли и далеко отбросил, воткнутую Алексеем ветку и пошел в сторону метро. Но не дошел, а снова вернулся, и еще раз с величайшим усердием забросал все вокруг входа опавшими листьями, старательно разровняв их в природном беспорядке. Затем нашел выброшенную ветку и унес ее с собой.

* * *

Вот и вход!

Сам нашелся. Обрадовано думал по дороге домой Алексей. Его мало волновало гипотетическое золото, и у него не было желания, во что бы то ни стало, его заполучить. Ему хватало зарплаты в банке. Он не отказался бы найти сокровища, хотя и не задумывался над тем, что с ними будет делать. Сколько может стоить их находка: миллион, тысячу или ничего, ‒ не важно, все будет зависеть от удачи. Его увлекал сам поиск клада, а если удастся его найти, отлично, все поделим по-джентельменски. С Сергеем проблем не будет, он в этом не сомневался. Честность Сергея в денежных делах доходила до щепетильности.

Сначала у Алексея не было уверенности в успехе, и он полушутя, полусерьезно думал: «Попробую, почему бы и нет?» По свойственной всем людям слабости к вещам несбыточным, он незаметно для себя впал в искушение: «Чем черт не шутит, а вдруг, получится?» Это обычное «а вдруг», всегда подбадривает при поисках, питает надежду, утраивает силы.

Теперь, когда все начало вытанцовываться, он задал себе вопрос, зачем он за это взялся? Ответ он сформулировал, но не очень убедительный и опять-таки, какой-то несерьезный. В жизни не имеет значения, чем ты занимаешься, главное найти интересное дело и делать его с полной отдачей, тогда твоя жизнь обретет смысл, и ты изведаешь скоротечное состояние счастья. При этом он понимал, сколь велика вероятность того, что у них ничего не получится, однако его не грыз червь сомнения, что он никогда не получит то, что хочет, как бы ему того ни хотелось. Но, действительно ли, все это было так несерьезно?

– Серёга, готовь мешки, есть вход! – выйдя из метро и набрав по мобильному телефону номер домашнего телефона Сергея, со смехом крикнул ему Алексей.

Алексей считал, что теперь у них все получится. У них есть план и кураж. Эти две составляющие верный залог успеха. Но, возможно ли это? Если хочешь проверить, как минимум, надо сделать попытку. Чтобы достичь невозможного, надо делать все на грани возможного. Внутренняя неуверенность – препятствие всех побед. Успех приходит к тому, кто бросает ему вызов. Алексей захмелел от этих мыслей, представив себе, насколько увлекательными будут поиски клада.

– За вход, рубль, а за выход, десять… – выслушав радостную новость, без воодушевления ответил Сергей, подумав при этом, ‒ «Хватай мешки, вокзал отходит! К чему такая спешка?» – Приезжай, обсудим, как будем действовать, – вяло предложил он.

Сегодня Сергей пребывал в том угнетенном настроении, которое временами охватывало его. Он знал приметы этого состояния и знал, когда оно наступало. Тогда он запирался у себя в квартире, наглухо закрывал и занавешивал окна, и целыми днями лежал на продавленном диване. Сосредоточиваясь на самом себе, он представлял себя неотъемлемой частью этого дивана, чем-то наподобие его истертого баракана.

Он лежал, боясь пошевелиться, прислушиваясь, не вернулась ли его душевная боль. Нынешней зимой она особенно сильна. Она не похожа ни на одну из известных ему болей, ни на головную боль, ни на сердечную или зубную, она объединяла их все, вызывая отчаяние. «Когда у меня нет настроения, я днями пластом лежу на диване, ‒ борясь с отчаянием, рассуждал Сергей. ‒ А когда и меня есть настроение, то я лежу там же, зато с настроением».

Сергей лежал на спине, обхватив ладонями затылок, и так пристально вглядывался в потолок, словно читал на нем мелко написанный текст. Нет, сегодня он не размышлял о «превратностях мира сего», его одолевали неясные предчувствия и мрачные мысли о поисках клада. О кладах он знал достаточно и кое-что, сверх того, как говорится, из первых рук. Его однокурсник Славик Зинченко бросил медицину и занялся поиском, как ему казалось, легкодоступного клада. Только клад этот ему почему-то все время не давался.

Началось все во время летних каникул после пятого курса мединститута. Славик подвизался на археологические раскопки кургана Гайманова могила возле села Балки Запорожской области. Там он блеснул своим невероятным везением. Славик собственноручно нашел несколько золотых поделок, имеющих относительную научную ценность. В экспедиции его даже прозвали Найдохой, так в старину называли искусников поиска, счастливых на находку.

Но самой ценной его находкой была чудной работы золотая чеканная оправа горита, украшавшая футляр для лука и стрел древнего воина из мужского скифского погребения. Эта пластина из низкопробного золота по весу не представляла собой особой ценности. Однако уникальный сюжет ее рисунка, повествующий об исторических событиях, случившихся многие тысячелетия назад, был равен открытию.

Спустя несколько дней оправа бесследно исчезла из сейфа экспедиции. Как назло, ее не успели даже сфотографировать. Проведенное расследование силами спившегося следователя из поселка Днепрорудное результатов не дало, и все с облегчением вздохнули, когда дело закрыли. Вернее, не все. Больше всех огорчался Славик, он переживал эту бессовестную кражу тяжелее остальных.

Найденное золото, точнее процесс его поиска, увлек Славика настолько, что он занялся розыском большого клада, сведения о котором случайно попали ему в руки. Ничего необычного, один и тот же, предначертанный искусителем рода человеческого путь. Тот, кто принимается за поиски клада, начинает жить иной жизнью, словно в другом измерении. Не проработав и двух лет врачом после института, Славик бросил медицину, развелся с женой, их бывшей однокурсницей и всецело посвятил себя поиску клада.

При случайной их встрече в Киеве, за «рюмкой чая» в кафе на Крещатике, Славик признался Сергею, что в охоте за этими несметными сокровищами, он нашел два небольших, но достаточно богатых клада, с которыми теперь не в силах расстаться, хоть и нуждается в деньгах, потому как находится в постоянном прогаре. В этом прослеживалась повторяющаяся связь жизненных явлений. Если рассмотреть то, что случилось в ретроспективе, можно отметить, что наша жизнь полна совпадений, обусловленных влиянием многих, на первый взгляд, незначительных факторов, суть которых непостижима.

Так, не случайно Славик попал в археологическую экспедицию и нашел золотую оправу горита. То была наживка, на которую он попался. Не случайно к нему попала и информация о кладе, будто кто-то, невидимо наблюдающий за ним, ему ее подбросил. А потом все пошло своим чередом: «Тот, кто однажды увидел блеск золота клада, никогда его не забудет», сказал Мэл Фишер, известный искатель кладов. Охота за кладом затягивает, начав однажды, не остановишься. Отныне жизнь Славика принадлежала не ему, а кладу. Но, разыскав заветный клад, с ним бывает невозможно расстаться. Некоторые кладоискатели настолько вожделенно жаждут найти золото, что отыскав клад, в бо́льшей степени принадлежат ему, чем он им.

Клад всегда представляет опасность для того, кто его ищет. Взяв клад, человек всегда оставляет взамен что-то свое. Чаще всего он платит за него своим здоровьем, либо за его находку расплачиваются родные и близкие. Того, кто занимается поисками клада ради наживы, неминуемо настигает кара. Недаром говорят, у клада двое родителей: отец, достаток, а мать, беда. Тот, кто прячет клад, оставляет на нем свое охранное заклятие и духи земли ревностно хранят, доверенный им заговоренный клад. Обычно хозяин клада произносит над ним свое заклинание ‒ зарок, в котором говорится о том, кто и когда сможет овладеть кладом.

Бывает, кладут зарок «на счастливого» либо «на первого встречного», но клад может быть заговорен и на человеческую голову, а то и на сорок голов, и только сорок первому искателю клада он достанется. Чтобы заполучить такой клад, нужно на месте, где он зарыт, произвести столько убийств, на сколько голов он заговорен. Только после этого он дастся в руки. Но чаще всего заговор касается всех подряд, и только хозяин клада может получить его обратно. Хорошо известны заклятия пиратов над своими кладами: «Пусть тот, кто нашел этот клад, знает, что его путь назад будет не длиннее лезвия ножа».

В старину часто нахаживали клады, а ныне, почти не находят, об этом писал еще Даль. Раньше кладоискательство было весьма распространенным явлением в крестьянской среде. Поиск клада порой охватывал целые деревни. Вместо того чтобы пахать или сеять, мужики собирались в артели (случалось до двухсот человек и более) и уходили на поиски клада. По полгода они бродили по лесам, копая землю денно и нощно. Как правило, затея заканчивалась неудачей.

Если же вдруг что-то и находилось, то мужики не могли разделить находку и хватались за топоры. Как гласит старая поговорка: «Клад найдешь, да домой не придешь». К тому же, как сообщают старинные сыскные дела, крестьяне, нашедшие клад и утаившие его, были «у пытки и у огня». Так что найденный клад редко кого делает счастливым и почти всегда приносит несчастья и пагубу. Ибо золото клада не дается бесплатно. У него есть своя цена. Всему есть своя цена, и лучшее приобретается не находкой, а ценою великих усилий.

Сергей это знал. Знал он и причину, почему люди всю свою жизнь посвящают поискам сокровищ. В основе страсти к кладоискательству лежит извечное стремление человека к легкому обогащению. Но, не у всех. Немало среди них и тех, кто ищет свою мечту. Действительность отвратительна. Что́ она ‒ против мечты? Но, отыскав заветный клад, и потеряв дорогих для себя людей, они становятся беднее, чем были.

Отчего-то ему вспомнился Крысолов и то, как чудовищно он проучил жителей Гамельна за их глупость и алчность. Тех, средневековых жлобов, не украинских, конечно, а немецких. Впрочем, жлобы интернациональны, ‒ одинаковы везде. А ведь Крысолов нашел, чем пронять их черствые сердца, раз слух о том дошел до нас чрез века. Откуда они берутся? Вспомнилась соответствующая притча. Рылась в земле свинья и вырыла ямку. Бежала курица, увидела ямку и снесла в ней яичко. Шел черт, смотрит, что такое? Свинячья ямка, а в ней куриное яйцо. Черт сел и высидел жлоба. И получился жлоб, глупый, как курица, хитрый, как черт и подлый, как свинья.

Сергей заскрипел пружинами дивана, собираясь сесть, но передумал, обвел взглядом темные углы комнаты, вздохнул и остался лежать в том же положении. Все-то он знал, но в последнее время он все чаще замечал, что воля его покрывается инеем бессилия. Воля?.. Чтобы иметь волю, надо желать. А были у него какие-то желания? Было ль у него хоть что-то в жизни, что бы заставило его действовать? Нет. Все, что он ни делал до сих пор, кончилось ничем. Все его усилия потрачены впустую, ушли, как вода в песок. И ему во всей своей горькой правде открылось, что в отличие от библейского Лота, ‒ в дверь к нему никогда не постучатся два странника в белых одеждах, и не выведут его из беззаконного Города. Он обречен пожизненно влачить жалкое существование в Киеве, здесь же, ему суждено умереть.

Теперь он никуда не стремился и смирился с тем, что он константная посредственность. В нем словно выгорел внутренний свет. Каждый день он просыпался с одной и той же мыслью, что ждать ему от жизни больше нечего. Так повторялось изо дня в день, и он заживо умирал от запустения в сердце и голове. В свои неполные тридцать три года, он считал свою жизнь завершенной, и не видел в ней дальнейшего смысла. Все свободное время он лежал на диване, почесывая разбитое сердце. Впадая в духовное одеревенение, он не мог, да и не хотел двигаться или вообще что-либо делать. Отсюда и ранняя старость, следствие бессилия души.

Да и откуда взяться силам, если все они уходят на борьбу за пропитание, за презренный кусок хлеба. Он, дипломированный врач, специалист своего дела, жил не то что в бедности, а в вопиющей нищете, едва сводя концы с концами, без надежды на лучшее. Денег нет, и не предвидится возможность их заработать, ни сегодня или завтра, а вообще, ‒ никогда. «Да, в карманах пусто, но и с деньгами я счастливей не стану, все равно когда-нибудь помру», ‒ утешал себя Сергей.

Но деньги вряд ли могут что-либо изменить. Сергей понимал, что ему в жизни не хватает ни денег, а любви. На свете нет ничего важнее любви, оттого мы такие бедные, что нам не хватает любви. Многие думают, что испытали любовь, но им это только кажется. Есть немало тех, кто от природы обделен способностью любить, это чувство им недоступно, как недоступно дальтоникам цветное зрение: они все о нем знают, но бессильны его ощутить. А способен ли я на любовь? Этого он не знал.

Так может, хватит наслаждаться прелестью одиночества и вкушать сладкую отраву мечтаний? Не пора ли подняться с дивана и отправиться на поиски клада? Быть может, это придаст хоть какой-то смысл моей бессмысленной жизни.

Глава 12

Сергей и Алексей решили осмотреть вход в пещеры.

На станции метро «Днепр» они вышла на открытую платформу моста Метро. Глядя с моста, вокруг, во всю ширь, простерлась река. Было затишье, ни одного дуновения ветерка, в недвижимом зеркале водной глади отражалась бездонная синева неба и белые облака.

Вверху, на высоком правом берегу, поднимались террасы киевских гор в густых зарослях деревьев, а над ними в благословенном величии над необъятным простором возвышалась белая с золотом Великая лаврская колокольня, ‒ твердыня Православной веры. Чуть поодаль, за нею застыл железный идол с занесенным ножом в руке. Этот истукан, прозванный киевлянами «кованой бабой», в воспаленном мозгу выдумавшего его, должен был представлять собой родину-мать.

Они спустились с моста, и пошли вдоль Набережного шоссе в сторону Выдубицкого монастыря. Слева через реку был виден луговой и отлогий берег пляжа «Гидропарк», за ним темнели далекие черниговские дали. Справа, высокими приднепровскими кручами вздымался гористый киевский берег.

Алексей привел Сергея к тому месту, где должен был быть вход. Но как они, ни старались его найти, ничего у них не получилось. Единственная примета – злополучная ветка, которую Алексей воткнул прямо в засыпанный вход, бесследно исчезла. Все это было довольно странно, они оба высказывали разные предположения наподобие того, что Алексей забыл, где (и куда…) воткнул ту ветку или, что здесь не обошлось без происков Гены Сифилитика.

Безрезультатно пробродив по крутым склонам около часа, они собрались уходить, чтобы прийти сюда в следующий раз вместе с Геной. Алексей уже смирился с тем, что ему придется еще раз платить. Но тут он вспомнил о белой царапине на бордюре. Отыскав ее, они, как от исходной точки начали подниматься вверх по склону, вдруг под ногой у Сергея просела земля. Это был тщательно замаскированный лаз. Они расчистили его от листьев, вперемешку с ветками и землей, и оказались перед входом в подземелье.

– Вот он, наш портал! – обрадовано сказал Алексей, – Через него будем забрасываться.

Сергей промолчал в ответ. Он не разделял восторгов Алексея, даже слегка обиделся. Найденный «залаз» не произвел на него впечатления, он представлял его совсем другим, гораздо бо́льшим и удобным, что-то наподобие эдакой аккуратной дверцы в каморке у папы Карло. А этот, с позволения сказать «портал», был настоящий ракоход, как через него можно будет забраться под землю, оставалось загадкой.

Но сегодня лезть в пещеры они не собирались. Надо было подготовиться, взять фонари (хотя бы два) и, конечно же, лопаты. Алексей помнил слова Гены, что при спуске под землю надо иметь при себе не менее двух источников света. Ведь именно из-за того, что Гена сэкономил, и не купил новые батарейки, он оказался без света под землей и заблудился.

Алексей решил не торопиться, и обдумать намеченный поход в катакомбы во всех подробностях, чтобы ничего не забыть. Он понимал, что в их поисках, как и во всяком деле, чтобы оно удалось, надо соблюдать простые, проверенные практикой правила. Одно из них первостепенной важности, оно гласит: «Прежде чем куда-либо проникнуть, надо подумать, как оттуда выбраться».

Его все больше захватывала предстоящая экспедиция. В тот раз, во время их совместной выпивки, Гена много рассказывал о диггерах – людях, которые в свободное время занимаются исследованием подземелий. Вообще-то, «digger» переводится с английского, как «копатель», но они ничего не копают, а только лазят по подземельям. Алексей и сам о них когда-то читал, но думал, что в Киеве им негде лазить, кроме как по канализационным стокам. Теперь он понимал, что ошибался.

С ростом любого большого города закладывается его отражение, как бы проекция внутрь, – не упорядоченный и вечно растущий, не подчиняющийся никаким общепринятым нормам, гигантский клубок подземных лабиринтов. Что же касается диггеров, то они народ неординарный. Некоторые из них считают диггерство экстремальным видом спорта или чем-то наподобие этого. Но Алексей не думал, что спортсмены-экстремалы смогли бы понять диггера. Да и не каждый, кто бегает по темным подземельям и называет себя диггером, в действительности, таковым является. В одном популярном журнале он прочел, что диггерство, это не хобби и не способ времяпрепровождения, диггер – это состояние души.

Алексей с этим был согласен, но с небольшой поправкой, что это несколько болезненное состояние... А как, если не душевно больным, можно назвать человека, который всегда внимательно осматривает ливнестоки на улице, канализационные люки и прочие дыры в земле, через которые можно забраться в скрытые под землей подземные пустоты. Эти самые, подземные, малосодержательные вакуума и вызывают нездоровый интерес у диггеров.

При каждой удобной возможности диггер вскрывает ломиком ближайший люк и, вооружившись фонарем, а также кучей разных, совершенно необходимых под землей предметов, мгновенно пропадает во тьме Нижнего мира. Иногда навсегда… Ведь там, внизу, его подстерегают много опасностей. Но обычно он все-таки появляется на свет божий, возвращается передохнуть, чтобы опять уйти туда, куда уже не может не уходить, снова и снова.

Алексей не боялся подвергать свою жизнь риску, всплески адреналина его бодрили. Он понимал, что под землей ему предстоит постоянно находиться в состоянии контролируемой тревоги, быть собранным и бдительным, готовым к любым камуфлетам. Нижний мир беспощаднее Верхнего, расплатой за ошибку может быть смерть.

Ежеминутная угроза обвалов и каменных дождей; бездонные подземные пропасти и убийственный газ, способный незаметно задушить или вызвать взрыв; сужающиеся щели «шкуродёры», в которые можно вклиниться намертво, застрять, как в горлышке бутылки и остаться там заживо погребенным, без права шевеления… И множество других неожиданностей, подстерегающих во мраке пещер, все это требует хорошей подготовки и придает спуску под землю тот особый, ни с чем не сравнимый азарт.

Его уже манила, влекла к себе Бездна. Ему хотелось побывать в неподвластном человеку таинственном подземном царстве. Он хотел своими глазами увидеть неземные красоты бурных подземных рек и шумных водопадов, и почти незримую, неколебимо хрустальную влагу пещерных озер в обрамлении перламутрового сияния известняковых натеков на темных каменных стенах. Ему хотелось войти в величественные гроты, искрящиеся мириадами сверкающих кристаллов; услышать, как изумрудные капли воды падают с полупрозрачных музыкальных сталактитов, мелодично звенящих от легчайшего прикосновения. И в абсолютно полной тишине послушать капающие беседы пещерных сталактитов со сталагмитами. Кап, кап: «Как там у вас на работе?» ‒ Кап, кап: «Густой отстой!» Да, красота пещер неописуема.

Подземные пейзажи, открывающиеся человеческому взору, тем и потрясают, что им нет подобных на земле. Они прекрасны в своей неповторимости. Надо хотя бы раз самому испытать ощущение, возникающее при открытии новой пещеры, чтобы понять ту несказанную радость, которая переполняет подземного путешественника, рядом с которой все испытания и перенесенные трудности кажутся пустяками.

Романтика странствий и открытий, интересное, загадочное, трудное, – все это увлекало Алексея. Спокойный и рассудительный на вид, он был совсем не таким, каким казался. В крови у него кипела отвага, его переполняла решимость измерить предел своих сил настоящим, опасным делом. Как и всякий настоящий спортсмен, чтобы не терять форму, он продолжал тренировки. Но особых нагрузок не давал и тренировался без интереса, будто выполнял унылую поденщину. Он стал ленив ленью усталости. Благополучие и достаток его не радовали, успешная карьера и широкие перспективы, не окрыляли. «Taedium vitae»[16], такой бы диагноз поставил ему Сергей, если б узнал о его недуге.

С каждым днем Алексей все чаще замечал, что его сердце заплывает жиром. Тот жир нельзя было согнать ни сбалансированным питанием, ни упражнениями на дорогих тренажерах, ‒ то был раковый жир бесцельной жизни. Что будет, когда он доверху переполнится этим жиром, Алексей догадывался. Куда и подевалась его уверенность в правильности когда-то сделанного выбора. Теперь он понимал, что работа в банке перестала его интересовать, ему не нравились его сослуживцы, а еще больше, бездушное банковское начальство. Но он знал, что не оставит хорошо оплачиваемую работу, и будет терпеть и тех и других. Деньги и достаток засасывают быстрее трясины болота. Опять, все замыкалось на деньги.

Сергей же к поиску клада отнесся с холодком. Вместе с тем, он полагал, что если жизнь дает тебе шанс, глупо им не воспользоваться, и не выкопать кучу золота. Тем более что все так удачно складывалось. «Ищите и обрящете», ‒ чем не наставление к действию? Что он будет делать с золотом, если удастся его найти, он не знал. И не хотел строить относительно этого никаких проектов, чтобы не застревать на них, и не огорчаться, если ничего не получится. А получится, тогда будет видно. По любому, лучше быть богатым, чем бедным, хотя бы в финансовом отношении…

О том, что пропала шелковка с планом, Сергей решил пока Алексею не говорить. Не хотелось выглядеть перед другом бестолочью. Глядишь, она сама и отыщется. Куда ж ей, собаке, деться?.. Точно скопированный план был при нем, да он и помнил его наизусть.

* * *

За ними следил Бунимович.

Он вел Сергея от подъезда его дома. Когда Сергей у «пушки» возле метро «Арсенальная» встретился с Алексеем, Бунимович сделал вывод, что сегодня будет удачный день. Выйдя вместе с ними из метро на станции «Днепр», он издалека наблюдал за их поисками в бинокль. С наступлением сумерек, он подкрался поближе. Когда они ушли, Бунимович по заранее намеченным ориентирам быстро нашел и расчистил, замаскированный ими лаз.

Он стоял над ним, раздумывая об удаче. Это не просто случай и не слепое везение, нет, здесь что-то другое, мистического свойства, возможно милость каких-то высших сил, преподнесших ему нечто вещественное. Но, если «оно» окажется слишком большим, то это может кончится гробовой доской, ‒ слишком оно велико. В любом случае, к этому следует относиться с уважением, лучше не называя прямо и не давая объяснений, чтобы не спугнуть.

Торжествуя, Бунимович смотрел вниз, где по шоссе в свете фар неслись машины. Вот и он так же, всю жизнь, день и ночь носился в одной из них, зарабатывая не более чем на кусок хлеба, чтобы не сдохнуть с голоду, а кодло ворья при власти жирело на его крови. Теперь с этим будет покончено. Пришел его час. Вообще-то, такому «трудолюбцу», как Бунимович, вряд ли когда грозило бы пострадать от голода… Но в одном он был прав: бандитами, захватившими власть на Украине, люди были обречены на существование в нищете.

Наскоро замаскировав вход, Бунимович на метро вернулся обратно к дому Сергея, где были припаркованы его «Жигули». Он заехал в гараж, где взял все необходимое и снова возвратился на набережную Днепра. Бунимович захватил с собой лопату и большой аккумуляторный фонарь. В карман куртки он не забыл сунуть, сложенную до размеров конверта, прочную и вместительную капроновую сумку. В нее мог бы поместиться сундук, Бунимович называл ее поэтически: «Мечта оккупанта». Шел уже десятый час вечера, когда он опять стоял перед расчищенным, чернеющим перед ним в свете фонаря входом в подземелье. Внизу по автостраде в мелькании фар с шумом неслась бесконечная череда машин. Вокруг было темно и ни души, небо заволокло тучами.

Подходящее время для спуска, решил Бунимович. Выставив перед собой штык лопаты, он полез в кромешную тьму. На четвереньках преодолев узкий лаз, он оказался в полной темноте и неподвижно застыл, не включая фонарь. Упираясь затылком в низкий потолок, он несколько минут стоял в темноте, адаптируясь к новой обстановке, давая глазам привыкнуть к темноте. Казалось, они никогда к ней не привыкнут, потому что темнота впереди была непроглядно темна. Не услышав никаких подозрительных звуков, он включил фонарь и быстро пошел по тоннелю.

В луч фонаря под ногами попало какое-то быстро перемещающееся серое существо и исчезло во тьме. Не отвлекаясь на встречавшиеся по сторонам боковые ниши и ответвления, Бунимович быстро шагал подземным ходом, который он мысленно назвал штреком, к конечной цели своего пути. Он уверенно продвигался в нужном направлении, отлично помня схему маршрута этого участка катакомб, не опасаясь заблудиться в путанице подземных ходов с бесчисленными коридорами, тупиками и переходами, лишенными какой бы то ни было логической стройности или симметрии.

Никто бы не сказал, наверное, боялся ли он темноты и одиночества? Его глаза ничего не выражали, кроме угрюмой подозрительности. С настороженным вниманием он зорко смотрел вперед, двигаясь, как сильный, опасный хищник, вот и все. О чем он думал? Никто об этом не узнает. Никогда. Темнота была средой его обитания, а кроме одиночества, он ничего не знал. Клейменный неуемной ненавистью к людям и всему живому на земле, он денно и нощно варился в наплыве своих свирепых мыслей. Теперь же, его цель была близка, и он шел к ней с одержимостью фанатика.

Войдя в просторную квадратную пещеру с несколькими, отходящими от нее ходами, он остановился, как на распутье, воткнул в землю лопату и стал сравнивать свой путь с копированной схемой. Сосредоточено рассматривая ее, Бунимович не заметил, как из темноты безмолвно показались дети и окружили его со всех сторон. Они стояли, молча, не шевелясь, как привидения, в ожидании эффекта от своего появления. Увидев их, Бунимович вздрогнул, но тут же взял себя в руки.

Это были беспризорники от восьми до двенадцати лет, их было около десяти. Они первыми увидели свет его фонаря и выключили свои. Что они здесь делали, искали что-нибудь на пропитание или спустились, чтобы переночевать, было не понятно. Сбежавшие от жестоких родителей, из интернатов и детских домов, вечно голодные, они сбиваются в злобные стаи, которые рыщут всюду в поисках добычи. Как одичавшие собаки, они сворой набрасываются на женщин и стариков, пьяных и бомжей, на всех, кто слабее. Видя вокруг одну лишь несправедливость, они ненавидят всех и сеют вокруг только зло. Безжалостно мстя за себя обществу, они готовы бить и убивать всех подряд, за что попало и просто так. Выносливые и дерзкие, привычные к голоду и лишениям, они никого не боятся, своей звериной кровожадностью превосходя даже отпетых головорезов.

Не желая хоть в чем-то быть похожими на отринувшее их общество, они в то же время старательно подражают друг другу. Подчиняясь новой трущобной моде, они носят полуспущенные штаны, волочащиеся по земле с мотней по колено. Этот стиль возник в детских домах и исправительных колониях, где вся одежда воспитанникам приобретается на вырост и всегда бо́льшего, чем нужно, размера. Они были разного возраста и роста, и одеты по-разному, но было в них что-то одинаковое. Это были круглые, стриженые «под ноль» головы, последняя молодежная мода, пришедшая из тюрем и лагерей. Особенно отвратны были несколько из них, в куртках с надвинутыми на глаза капюшонами.

Бунимович ненавидел всё и вся, даже неодушевленные предметы. Некоторые животные, насекомые и вид вязкой глины вызывали у него приступы бешенства. Список особо ненавидимых им возглавляли люди, собаки и осы (с учетом ранговых мест). Этот список был бесконечен, но детей в нем не было. Он просто о них забыл… Глядя на молча окруживших его детей, хладнокровного Бунимовича бросило в пот. Хоть он и не подал виду, что испугался, испарина на лбу его выдала. Дети, которые в его понимании были никчемными зверьками, сразу заметили его страх.

– Ты чё тут шаришься, козел? – спросил самый старший и высокий бродяжка, который ростом был Бунимовичу на уровне груди.

Он громко шмыгнул и утер рукавом нос, откуда вылезли две грязные сопли. На безымянном пальце у него был вытатуирован перстень в виде четырех шахматных клеток. В двух не затушеванных клетках были наколоты буквы «С» и «Ш», обозначавшие, что владелец перстня, свой первый срок отбывал в спецшколе.

– Что за парад клопов? – в ответ спросил Бунимович. Его голос прозвучал замогильно глухо, будто шел откуда-то из живота.

– Доставай все из карманов, козлина!

Пискляво выкрикнул, стоящий сбоку ребенок лет восьми, чья стриженая макушка была чуть выше пояса Бунимовича. Его маленький слюнявый рот с большими безобразными заедами по углам злобно выплевывал слова.

– Ах, ты ж, пигмоид, тля жидконогая! – презрительно скривившись, процедил сквозь зубы Бунимович. Его лицо в свете фонаря потемнело, наливаясь синей венозной кровью.

– Отдавай все, что есть, или кровью сейчас умоешься! – не испугавшись, а выпятив воробьиную грудь и твердо глядя Бунимовичу в глаза маленькими острыми глазками, пропищал грязный заморыш.

Бунимович никогда не терял самообладания, он привык действовать быстро и решительно в любых обстоятельствах, всеми средствами.

– А ну, кыш отсюда, шантрапа! – зарычал он, ища глазами воткнутую в землю лопату и не находя ее, – А то!..

Бунимович не успел досказать, что он сделает в случае «а то», как ему в глаза попала неизвестно кем пущенная струя слезоточивого газа из баллончика и кто-то пырнул его ножом, сбоку под ребра. Ослепнув, он с яростным рычанием бросался из стороны в сторону, спотыкаясь о какие-то бревна, ловя треклятых детей, но его руки, которыми он мог разорвать каждого из них, как цыпленка, задевали лишь края их одежд, сам же он, получал удары ножами со всех сторон. Почувствовав, что истекает кровью и слабеет, ничего не видя перед собой, он рванулся бежать, но сослепу, натыкался на стены, получая удары ножами в спину.

Его рычание переросло в страшный, пронзительный рев до смерти напуганного, попавшего в капкан зверя, который после мучительных попыток освободиться, чувствует, что наступает последний час его жизни. Но крик его терялся в темноте и затихал, как в вате и не было на него, ни ответа, ни гулкого пещерного эха.

Ему, наконец, повезло нащупать руками спасительный выход, и он метнулся по нему в надежде убежать. Но кто-то сзади вонзил ему в шею финку. Он на бегу почувствовал, как горячая кровь из раны, пульсируя, бьет ключом. Он зажал ее рукой, но ноги его уже не держали. Сделав по инерции еще несколько шагов, он упал на колени. И вся визжащая детскими голосами стая набросилась на него.

Глава 13

Смык решил прощупать Сергея.

Прежде, чем добыть карту, где зарыт клад, ему надо было получить о Рябоштане побольше исходной информации. Карту у него можно было бы просто отнять, никто бы и пальцем не пошевелил, чтобы прейти ему на помощь. Но если бы ее у него не было или Рябоштан оказался бы крепким орешком, заупрямился бы и не сказал, где она спрятана, тогда все могло бы сорваться.

Смык не хотел рисковать, слишком много он поставил на карту. На кону стояла его жизнь. В последнее время он стал просчитывать все, что могло и даже не могло случиться. По-другому было нельзя. Для начала, он поручил своему давнему знакомому Паше по кличке Директор поговорить с заведующим подстанцией скорой помощи, где работал Сергей. А варианты с обыском, захватом и раскалыванием клиента, оставались в запасе.

Паша Директор всю жизнь занимался разного рода мошенничеством, в последнее время он специализировался на квартирных аферах. Учитывая повсеместный дефицит жилья, Паша вносил свою посильную лепту в решение квартирного вопроса в Киеве, продавая одну и ту же квартиру нескольким желающим.

Мир тесен, оказалось, тетка Паши раньше работала медсестрой на подстанции Сергея, и знала его заведующего, как облупленного. Фамилия его была Маленко. Раньше это был заурядный врач, выходец из комсомольских активистов. Правда, он был хитрее остальных, умел услужливо подольститься к начальству и всюду пролазил без мыла. Когда путем долгих и упорных интриг, его назначили заведующим, он потребовал, чтобы подчиненные его фамилию произносили не Маленко́, как раньше, а Ма́ленко, по его представлению, так она звучит аристократически.

Врачи, как и все остальные люди, бывают разные. Хотя, по идее, плохих среди них быть не должно. Но, что в наше время «быть или не быть?..», если все каноны отечественной медицины попраны и всем заправляют невежественные временщики. Маленко был лакейски угодлив с начальством и по-скотски груб с подчиненными, подл, увертлив и льстив. В общем, прохиндей, какие редко встречаются во врачебной среде. Был он низкого роста, поперек себя толще, казалось, весь рост у него ушел в живот. С подчиненными он говорил пронзительно писклявым голосом, и находились те, кто ему сочувствовал, утверждая, что у него такой голос из-за того, что горло у него заплыло жиром.

Передвигался Маленко на коротких толстых ногах. Голова, шея и живот срослись у него в один конгломерат, где самым замечательным был живот, куда была ввинчена голова с подбородками без малейших признаков шеи. Между двух полушарий щек, которые у Сергея всегда ассоциировались с ягодицами, торчал острый треугольный нос. Глаза у него тоже имелись ‒ и только. Относительно странной, похожей на седалище физиономии Маленко высказывались оригинальные суждения. Один из шоферов подстанции утверждал, что Маленко смахивает на отпрыска Никиты Хрущева и рожа у него наследственно родительская.

Издали махнув красным удостоверением перед секретаршей, Паша Директор прошмыгнул в кабинет Маленко. В кабинете, Паша величаво оттопырил зад, покрутил фальшивым удостоверением сотрудника СБУ[17] перед носом у Маленко, и коротко представился:

‒ Майор СБУ Воропаев.

В ответ на это, Маленко вскочил и в недоумении развел руки в стороны, всем своим видом изображая угнетенную невинность. Как цирковой исполнитель пантомимы, он продемонстрировал, что решительно не понимает, в чем его обвиняют. При этом он дальновидно не произнес ни слова, чтобы в последующем его нельзя было ни в чем уличить.

Паша Директор был представительный мужчина сорока пяти лет, с густой черной шевелюрой лихо зачесанной назад и седеющими висками, которые он крупным гребнем фатовато укладывал за уши в виде серебряных крыльев по бокам. На первый взгляд, Паша был воплощением респектабельности, вся его наружность говорила о том, что он знает себе цену не ниже настоящей. Но в его физиономии присутствовала какая-то избыточная значительность, которая нередко его подводила. Да и прочие мелкие проявления тщеславия указывали на его стремление казаться величиной, которой, как знал сам Паша, ему никогда не стать.

Он уделял большое внимание своему внешнему виду, был всегда богато и щегольски одет, никогда не забывая, что встречают по одежке. А, провожают?.. Провожать Пашу не надо было, он всегда давал деру в нужный момент. Отец у Паши был украинец, мать – татарка, а сосед и ближайший друг семьи Лев Наумович Пельцер был еврей. О себе Паша говорил, что он наполовину украинец, наполовину татарин и наполовину – еврей. В зависимости от обстоятельств, он выдавал каждую из этих половин за целое, с неизменной выгодой для себя. В целом, это был редкий тип, состоящий из трех половин.

– Нам необходима информация о некоторых ваших сотрудниках, – развалившись на стуле, как следователь, который не раз его допрашивал, сказал Паша, с пренебрежением разглядывая Маленко. – У вас работает врач Рябоштан, какое ваше мнение о нем? – сразу перейдя к делу, спросил он, внимательно наблюдая за Маленко.

Пятидесятилетний Маленко неожиданно подбежал к мнимому майору с резвостью юного пионера и, склонившись к его уху, сугубо доверительно сообщил:

– Неблагонадежен…

– В чем это выражается? И подробно об этом, ‒ сурово задал вопрос майор Паша.

Маленко подозрительно оглянулся на дверь, как бы желая удостовериться, что его никто не подслушивает и приняв вид человека, который собирается сообщить нечто чрезвычайно важное, совершенно конфиденциально доложил:

– Он плохой украинец. Хоть фамилия у него и Рябоштан, а как бы ни выяснилось, что по-национальности он из тех, кто бога на кресте распинал…

До скорой помощи Маленко работал в Черниговском медицинском училище и там прослыл воинствующим атеистом. Увидев у одной из будущих фельдшериц на шее крестик, он потребовал ее отчисления и добился этого. После провозглашения самостийности Маленко флюгерно учуял, куда ветер дует и стал не менее ревностным поборником христианской веры. Демонстрируя свою набожность, в один из бесчисленных церковных праздников он пригласил на подстанцию священника, чтобы тот побрызгал по углам святой водой. Присутствуя на этой важной церемонии, столь необходимой для отечественной медицины, Маленко имел торжественный и более обыкновенного глупый вид. При этом он истово крестился правой и левой рукой, не понимая, почему над ним смеются.

– В чем вы его подозреваете? Конкретно, – с некоторой заинтересованностью задал уточняющий вопрос майор Воропаев.

– Мову державную не любит, – шепотом проинформировал Маленко, заглядывая в глаза майору и стараясь предугадать его реакцию.

Когда он сам пытался что-то сказать по-украински, у него получался чудовищный суржик. Тем не мене, при каждом удобном случае Маленко подчеркивал свое знание «мовы», не упуская возможности похвастаться, что в Чернигове профессора филологи из пединститута обращались к нему за советом, когда не знали в каком месте поставить апостроф.

– Приведите факты, – холодно, «аки премудрый змий», потребовал майор Паша. Да какой там змий, ‒ форменный аспид!

– Я ему говорю на державний мове: «Доброго дня», а он мне отвечает: «Здрасьте»… – с величайшим значением сообщил изобличающий факт Маленко.

На это заявление, которое смахивало на донос, майор никак не отреагировал и погрузился в молчание, которое не торопился прерывать. У мошенников свои степени дворянства, Паша Директор находился на верхних ступенях их иерархии. Любое свое дело, даже чепуховое, как это, Паша организовывал с должным профессионализмом. Поэтому всего однажды сидел в тюрьме и то по малолетке, когда он с друзьями забил ногами насмерть случайного прохожего. Сам виноват, зачем ночью выходить на улицу.

Прежде, чем явится к Маленко, Паша навестил свою тетку и подробно расспросил ее о нем. Его тетка, еще не старая бабенция, имела острый глаз и не менее острый язык. При общении с ней, у Паши не оставалось и тени его царственной значительности, с нею он был натурален. Тетка причислила Маленко к распространенным на Украине особям, которые ради своих шкурных интересов норовят утопить своего ближнего. «Этот полуподлец всегда готов на пакости и доносы лишь бы выслужиться, ‒ охарактеризовала она Маленко. ‒ Одним словом, файдасыз»[18].

– А мы планировали выдвинуть его кандидатуру на звание «Заслуженный врач Украины», – сухо произнес майор-директор, взглянув на Маленко требовательно и строго.

– Вот и я говорю, он хороший врач, – скосив глаза к длинному носу, тут же нашелся Маленко. – И мову державную понимает. «Здрасьте», оно и есть «доброго дня». Вполне достоин звания «Заслуженный врач». Мой лучший работник, – поддакивая, затряс головогрудью Маленко.

– Как бы вы с ним не ошиблись. Что-то с ним все-таки не так… – с сомнением в голосе покачал головой майор Воропаев, в упор разглядывая Маленко.

– Вот именно. Я и говорю, к нему надо хорошенько присмотреться, – следуя своему инстинкту доносчика, тотчас согласился Маленко, предано поедая глазами майора.

– Мы в ваших советах не нуждаемся, – резко оборвал его Паша, который только теперь по-настоящему начал входить в роль сотрудника «компетентных органов».

– В другой, более высокой инстанции, – и майор Воропаев значительно показал глазами на потолок, – Решается вопрос о присвоении ему звания Герой Украины, – в этом месте майор взял свою дежурную паузу, презрительно поджал губы и окинул Маленко высокомерным взглядом.

– Мы сейчас же подготовим на него соответствующее ходатайство! – воспылав рвением, незамедлительно протарахтел Маленко. Далеко прогнувшись над столом, он глядел на майора так, будто хотел посмотреть, нет ли у него в горле дифтерийных налетов.

– Подготовьте-подготовьте, но не сейчас, а позже. Сейчас у нас с вами есть более важные дела… – со значением сказал майор Воропаев и снова принялся уедать Маленко ястребиным взглядом, ‒ воплощенный ястреб из ястребов.

Паша выдержал паузу, чтобы убедиться, что скрытая угроза, содержащаяся в его словах, проняла Маленко до самого его ливера, и неспешно продолжил.

– Вы так диаметрально меняете свое мнение о Рябоштане, что у нас возникает подозрение, что вы с ним в сговоре.

– КТО?.. Я?! – возопил Маленко, прижав руки к животу, там, где по его представлению, у него должно было располагаться сердце.

Выразительность этого вопля, вырвавшегося из глубин утробы Маленко, просто требует передачи его прописными буквами.

‒ Все только и ждут, чтобы у меня случился какой-нибудь разрыв сердца…

Плаксиво скривив губы, пожаловался Маленко и воровато оглянулся на стену за спиной, где висел портрет президента Ющенко, будто ища у того защиты, всем своим видом показывая, что президент бы уж точно за него вступился, если бы только мог заговорить. На самом деле он острым глазом прошелся по лицу гаранта, усеянному многоточиями оппозиционно настроенных мух. Сколько раз собирался дать распоряжение вымыть ему физиономию, горько посетовал Маленко, а теперь, ничего не стоит обвинить меня в грязных инсинуациях. При этой мысли кишки у Маленко свело спазмой и он громко икнул. Паша, не ожидавший от него такой дерзкой выходки, аж подпрыгнул на стуле.

– Да, вы! – взъярился майор, выговаривая себе за излишнюю нервозность.

– Я?..

Маленко не смог больше ничего сказать и только беззвучно ловил ртом воздух. Его, напоминающее ягодицы лицо, позеленело, и весь он вспотел липким цыганским потом.

– Я, нет! Я-то его знаю, но поручиться за него не могу! ‒ потревоженным холодцом заколыхался телесами Маленко. ‒ Мало ли что он там замышляет. Просто я в нем сомневаюсь. Вы же не можете запретить мне сомневаться? – попытался ощетиниться Маленко.

– Мы дышать вам запретим, если будет нужно, – внушительно перебил его Паша, свысока окинув взглядом Маленко, в точности воспроизведя слова и ухватки эсбэушника Тхоровского, вербовавшего его на днях.

– Понимаю, понимаю… Я все понимаю! Только что-то будет «не так», я сразу же вам просигнализирую! – согласно тряся всеми своими подбородками, простонал Маленко.

– Это само собой, – небрежно обронил майор. – Но прежде, давайте спустимся на глубину вопроса. Подготовьте мне справку, с кем Рябоштан контактирует и какие у него планы на ближайшее время. Дайте задание своему доверенному лицу конфиденциально выяснить, не собирается ли он в отпуск или увольняться? Сделать это надо осторожно, так, чтобы он ничего не заподозрил. Эту информацию предоставите мне через три дня. Я за ней приеду лично. Надеюсь, вы понимаете, что о нашем разговоре следует молчать?

– Да-да! Само собой разумеется! – обрадовавшись, что все наконец закончилось, скороговоркой выпалил Маленко. Кланяясь всем туловищем, он выскочил из-за стола и быстро подбежал, словно подкатился на коротких ногах к Паше, в надежде поскорее выпроводить незваного гостя из кабинета.

– Приветствую ваш патриотизм, – не двинувшись с места, обронил майор.

«Пассажир поджарен с одной стороны, пора перевернуть его на другой бок», ‒ ухмыляясь про себя, подумал Паша.

– Я вижу вы гражданин преданный, молчать умеете, но расписку о неразглашении вы мне напишите. Такой порядок. Сядьте на место и не подбегайте больше ко мне! – неожиданно прикрикнул майор Паша.

– Провалить меня хотите?! Я привык работать со шпионами, а не со всякой швалью… Подскочите ко мне, а я случайно выстрелю, нервы у меня не железные. Отписывайся после перед начальством за непреднамеренное убийство. Пишите: «Расписка. Я, ФИО, добровольно, без принуждения обязуюсь сохранять доверенную мне оперативную тайну. В случае ее разглашения предупрежден об ответственности. Число, год, подпись».

– Я знаю, кто вам может посодействовать! – солнцем просияв, вскочил Маленко, но под строгим взглядом майора осел в свое кресло.

Сгорая от нетерпения, Маленко просился в глаза, порывался вскочить, но остерегаясь недовольства майора, сдерживал свой пыл. Бедняжка, он весь исстрадался от этой вынужденной заминки, подыскав наконец, кого подставить вместо себя. Среди коллег Маленко заслужено слыл непревзойденным специалистом сваливать ответственность на других.

– Сейчас на смене есть фельдшер, который… ‒ исходя восторгом, дождался разрешающего взгляда Маленко. ‒ Точнее, которая, работает с Рябоштаном в одной бригаде. Она сейчас вместе со старшей медсестрой готовит годовой отчет. Давайте, я ее вызову, вы ее допросите и узнаете у нее все, что вам нужно, – предложил Маленко, глядя на майора с умилением влюбленного.

Как таракан не может не шевелить усами, так и Маленко, не мог не делать подлости. Глядя на него, казалось, вот человек, который обречен на беспрерывную еду. Действительно, Маленко любил упитывать свое тело. Ел он часто, много и вкусно и, наевшись до отвала, как бы на десерт, начинал делать большие и мелкие пакости.

– Вызывайте, – милостиво позволил Паша.

Эти слова прозвучали для Маленко волшебной музыкой, он даже зажмурился от удовольствия. Распластав желеобразное брюхо на столе, он стал похож на выброшенную на берег медузу. Набрав побольше воздуха, Маленко на мгновение замер, и пронзительно запищал в селектор:

– Зейгермахер, ко мне! Срочно!

Не прошло и минуты, как в кабинет впорхнула запыхавшаяся Мирра Самойловна.

– Майор Воропаев из СБУ, – почтительно встав и двумя руками указывая на Пашу отрекомендовал Пашу Маленко.

– Вы и правда майор? – внимательно осмотрев Пашу, с сомнением в голосе поинтересовалась Мирра Самойловна.

– Естественно, – надувшись, важно ответил майор Паша и заелозил на стуле, как на раскаленной сковороде.

– Предъявите, пожалуйста, свое удостоверение личности, – сухо потребовала Мирра Самойловна, с подозрением разглядывая майора.

Паша непроизвольно дернулся, как будто хотел пуститься наутек. Но совладал с собой, и даже более того, собравшись с духом, сдавленно выкрикнул:

– Вот мое удостоверение! – махнув пред глазами Мирры Самойловны своей поддельной корочкой и, как пойманный вор, стал оглядываться по сторонам.

Опереточная импозантность слетела с него, как с «яблонь белый дым».

– А теперь садитесь и напишите мне расписку о неразглашении государственной тайны! – нашел, как поддеть строптивицу майор Воропаев.

– Хорошо, я сейчас же сделаю все, что от меня требуется по закону, – покладисто согласилась Мирра Самойловна, пристально рассматривая Пашу. – Но сначала, предъявите мне свое удостоверение личности, скажите, в каком отделе вы работаете и кто ваш начальник. Как только я проверю, кто вы на самом деле и поговорю с вашим начальством, вы сразу же получите исчерпывающую информацию обо всем, о чем только пожелаете. Но я должна вас сразу предупредить, что я ничего не знаю и не буду ничего писать, тем более, подписывать.

– Да это… Это же черт знает что! – поперхнувшись от негодования, вскричал майор Воропаев, – Сейчас же удалите ее из кабинета!

– Зейгермахер, сейчас же выйдите из кабинета! Я вам приказываю! – с готовностью взвизгнул Маленко, для надежности указав Мирре Самойловне правильное направление к двери.

– Ой, не надо меня уговаривать, я и так согласна!.. ‒ пропела в ответ Мирра Самойловна, лебедем выплывая из кабинета.

Это не фигура речи, а констатация факта, ‒ именно выплывая, иначе не скажешь. Маленко проводил ее негодующим взглядом, втайне завидуя ей.

Глава 14

Когда делать нечего, время растягивается резиной и час тянется, как два.

Сергей бесцельно слонялся по коридорам подстанции скорой помощи и рассматривал знакомые картинки на стендах. Вызовов не было, и он не знал, чем себя занять. В очередной раз, перечитал стих про грипп, который по-свински подл и коварен, и чреватый (а вот, чем чреватый, не указано, по-видимому, просто «чреватый»), от которого одно спасенье, ‒ прививка. Потом что, за всем наблюдает Сальмонелла!..

Телевизор смотреть не хотелось, однообразие программ убивало. По всем каналам одни воры выступали с разоблачением других, а затем, и те и другие, с пеной у рта, доказывали, что они-де не воры, а воры те, кто их называет ворами. И те, и другие, грозились подать друг на друга в Европейский суд по правам человека за распространение заведомо ложных слухов, порочащих их честь и достоинство. Какой канал ни включи, кто-то на кого-то восставал, поносил, изобличал. Глядя на этот балаган, создавалось впечатление, что на Украине остались одни только воры и проходимцы, и все они при власти.

Проходя по коридору вдоль холла, где у включенного телевизора спал в кресле шофер, Сергей мимоходом увидел отрывок очередного ток-шоу. Один народный депутат с воинственным видом осведомился у другого:

– Чем это вы у нас недовольны? – «у нас», подразумевалось, на Украине.

– Это не я у вас, а вы у нас!.. – с едким сарказмом возразил его визави, такой же народный депутат.

– Ну, и убирайся из нашей страны! – не растерявшись, выкрикнул первый народный избранник.

– А вот на тебе, выкуси! – находчиво ответил второй избранник народа и проиллюстрировал свою реплику в высшей степени непристойным жестом.

Ведущий с радостным оживлением потирал руки в предвкушении скандала полезного для рейтинга телевизионного канала. Вот оно, подлинное facies Hippocratica[19] украинского общества. Не понятно, из-за чего идет эта годами не прекращающаяся распря. Из-за непримиримой ненависти? Нет, сильные чувства им недоступны. Может, всему виной политика – великая цель, к которой стремятся их непреклонные умы, искушенные глубоким познанием жизни? Но, это вообще не про них. Нет, это грызня животных у корыта, пожирающих все без разбора, даже собственные экскременты. Глядя на эту, заполонившую все вокруг мразь, как не усомниться в постоянстве человеческих ценностей. Как?.. Все дело в людях. Все зависит от них. До какого же скотства только не опускается человек.

В кабинете у диспетчера вовсю вещал громкоговоритель. По радио «Культура» шла передача «Моя любимая игрушка». В прямой эфир передавали ответы дозвонившихся радиослушателей.

– Я росла после войны, игрушек у нас было мало. В детстве у меня была самодельная лялька-мотанка, я назвала ее Оксанка. Мы с детьми куклами играли в войну, брали их в плен, допрашивали, а потом выносили приговор и вешали кукол за шею на деревьях.

– Когда я был маленьким, я любил играть с живыми игрушками. Мы с друзьями ходили на речку и ловили там ящериц и лягушек. Лягушкам мы вставляли в зад соломинки, надували их и бросали в воду, а ящерицам отрывали хвосты. Было интересно смотреть, как плавают надутые лягушки или, как хвост ящерицы шевелится сам по себе. А из котят мы делали парашютистов. У меня было интересное детство, живые игрушки очень познавательные, а сейчас я работаю советником президента по вопросам гуманитарного развития.

– А в мэнэ играшкою була простая палка. Колы я був щэ малэнькый, то йиздыв на ний, як на конячци. А колы пидрис, то бигав з нэю по селу та быв нэю дитэй. Потим я йии спалыв…

– Скажите, пожалуйста, почему наша промышленность не выпускает такие игрушки, которые бы дети могли грызть? Дети это любят… А еще, попутно хочу у вас спросить, не вредно ли есть фрукты с кладбища?

Игрушки. Мы играем с ними всю жизнь, только игрушки наши меняются. Подумал Сергей, но ответ на последний вопрос и комментарии к сообщениям радиослушателей, он не дослушал. К нему подошла старшая медсестра подстанции Таня. Сергей знал, что она его ровесница, но выглядела она моложе своего возраста, и ее все по-прежнему звали Таней без отчества.

Сегодня у нее усталый вид, грустные глаза на бледном лице, в руках список. У Тани изящные руки, тонкие с утончающимися к кончикам музыкальными пальцами. Серебристый лак на ногтях облупился, неряшливо выглядит, отметил про себя Сергей. И указательный палец заклеен пластырем. На фоне белого пластыря пальцы кажутся темными. Так темнеют пальцы, когда почистишь ведро картошки. Таня приветливо улыбнулась, взглянув Сергею в глаза, они симпатизировали друг другу.

– Сергей Федорович, с вас три гривны.

Он дал три гривны, не спросив, для чего их собирают. Известно для чего: на именины или на похороны, а может, на свадьбу, либо чей-то юбилей. Оказалось, в этот раз деньги собирали для того, чтобы отослать их в Кабинет Министров. Материальную помощь отсылали с соответствующим письмом премьер-министру Януковичу, где указывалась цель помощи: «Для поддержания штанов Кабмина». Янукович был невежественный уголовник, враг умственного труда и любого человеческого знания. Экс-президент Кучма привез его из Донецка и, как социально близкого, сделал своим приемником.

А этой складчиной, по три гривны, медики их подстанции решили выразить свое отношение к повышению заработной платы врачам высшей категории, но позабыли, перед кем мечут бисер. Обещаний было много, и вот свершилось, повышение оклада составило фантастическую сумму, аж три гривны. По нынешнему курсу, доллар соответствует пяти гривнам, три, чуть больше его половины.

Сергей был равнодушен к тому, что людей, населявших территорию Украины, постоянно обманывают. Судя по всему, им это нравится, полагал он, не отождествляя себя с ними. Он обитал на этой территории, именно обитал, отнюдь не жил, поскольку это жалкое существование нельзя было назвать жизнью. Он не хотел иметь ничего общего ни с карикатурной страной, которую называют Украина, ни с рабски покорным народом, прозябавшим в этом краю, где депутатство стало прибыльным ремеслом хама. Кучка проходимцев, в очередной раз обманув свой электорат, пролезла к власти и стрижет народ, как овец.

Вся подлость, которая с момента провозглашения самостийности творилась вокруг, казалась ему чем-то вроде сумбурной неразберихи неудачного воровского налета. Но он не хотел об этом думать. Сергей вообще старался ни о чем не думать, а жить так, как-нибудь, просто чтобы жить. Но, как он ни старался, у него не получалось не думать, и эти мысли съедали его живьем. Тогда он успокаивал себя тем, что глупо сетовать на этих людей, ведь медицинской наукой доказано, что люди крайне аморфны, их организм главным образом состоит из «влаги и воды». Что можно ожидать от такой жидкостной натуры?

Таня не уходила и неожиданно спросила:

– Сергей Федорович, вы не собираетесь в отпуск или увольняться?

‒ Н-нет, ‒ растерявшись, ответил Сергей, почему-то, покраснев.

Таня смутилась и тоже, полыхнув румянцем, поспешно ушла.

Вокруг врача Шереметы собрались врачи и фельдшера, которые были на смене. Сергей подошел и услышал обращенный к ним риторический вопрос Шереметы.

– Стоило шесть лет учиться?

Шеремета был среднего роста, кучерявый и быстрый, с отросшей седой щетиной на щеках. Все не хватало времени побриться. В последнее время он начал сильно выпивать, но на смене пьяным его никто не видел. Он долго смеялся, когда кто-то ему рассказал о пожилых американских футболистах, которые бреются по два раза на день, чтобы тренер или репортеры не заметили у них седой щетины и не выгнали из команды. При этом он сказал: «А я бреюсь раз в два дня. Зачем впустую тратить время? Дальше «скорой» не выгонят».

– А потом каждые пять лет в обязательном порядке повышать квалификацию на курсах, проходить бесконечные аттестации, чтобы в итоге тебе повысили зарплату на три гривны. Это насмешка над нами! – с наболевшей болью говорил Шеремета.

Он был великолепный диагност и не раз изумлял коллег своими «трамвайными» диагнозами, которые ставил с первого взгляда, без расспроса. «У вас, мадемуазель, гепатит. Собирайтесь в инфекционную больницу», сообщал он на вызове старшекласснице. «В какую больницу? Зачем?! Меня только тошнит, ну, и… один раз вырвала». Заметить желтушность склер в полутемной комнате умел только он.

Наблюдательность и опыт позволяли ему с порога спрашивать у пожилого пациента: «Давно у вас камни в почках?» Секрет был прост, еще в прихожей он уловил запах цистенала[20] и, увидев характерное пастозное лицо почечного больного, с ходу ставил диагноз. Не было случая, чтобы его диагнозы не подтверждались. Хотя, в предпосылках их обоснования, зачастую было что-то от ловкого фокуса. Что же касается проведения интенсивной терапии, здесь ему не было равных. Назначенное им, предельно выверенное лечение, спасло жизнь ни одной сотне больных.

– Обидно за такое неуважение к нашему труду. Мы, как спасатели, работаем в экстремальных условиях, всегда на колесах, – горячился Шеремета, – Риск и стресс у нас на каждом шагу, в итоге повысили зарплату на три гривны. Это же особого рода издевательство! Личное оскорбление каждому из нас. И это при таком росте цен, абсолютно на все. Теперь ясно, как Янукович беспокоится о медиках. Неуважение! Такая теперь у нас власть. Нам по закону даже бастовать запрещено и встретиться с этими зажравшимися скотами наверху нет возможности, они ж обычной «скорой» не пользуются. Нам только и остается, переслать «беднякам», управляющими нами, материальную помощь.

В зимой 2004-2005 Шеремета принимал участие в Оранжевой революции, на майдане Незалежности добивался, чтобы «бандиты сидели в тюрьме», а не в Верховной раде. Революция победила, но пламенные вожди революции перегрызлись у государственного корыта, и к власти пролезли те, кто по их обещаниям должен был сидеть в тюрьме, а народ как всегда оказался у разбитого корыта. Сергея все это не интересовало, он был врачом по призванию, и был он совершенно аполитичен, чем гордились старые отечественные доктора.

Шеремете до пенсии осталось несколько недель. «Мог бы еще работать, и силы есть и желание, но не имею права. Доработаю до Нового года, и будем пить отходную», ‒ на днях объявил он. Никто не сомневался в том, что так и будет. Прошлой зимой после тяжелой простуды у него резко ухудшился слух, и он из последних сил тянул до пенсии. Что не услышит от больного, то догадается, или фельдшер на ухо подскажет. А недавно случился казус. Какой-то пациент, спросил у него относительно своей болезни: «Доктор, а я могу от этого умереть?» Недослышав, Шеремета решил, что тот у него спрашивает о наступлении эффекта от сделанной инъекции, и убежденно ответил: «Конечно! Не пройдет и пяти минут». Реакция больного на этот оптимистический прогноз была соответствующей.

Как-то на дежурстве Шеремета совершенно серьезно сказал Сергею:

– Больше всего в жизни я жалею, что три года назад бросил пить. Я потерял столько друзей, столько лучших дней потратил напрасно. Их уже не прожить…

Сергею стало неловко от этой нежданной откровенности, и он замял напряг, сказав:

– Понимаю. Сидишь тут, как прибитый гвоздь, поговорить не с кем. А поговорить с тем, кто тебя понимает, праздник почище именин. Теперь никто не понимает друг друга, каждый говорит на своем языке. Муж не понимает жену, дети, родителей. Человек приходит в магазин и просит спичек, а ему дают водку. Когда он начинает объяснять, что ему нужна не водка, а спички, ему дают в морду.

Врач Петренко стоял рядом, внимательно слушал зажигательную речь Шереметы и согласно кивал головой. Он был толст собою, с большими боками, мясистым квадратным лицом и глубоко посаженными маленькими бдительными глазами. На работу он приезжал на собственном «Москвиче», но ехал настолько медленно и осторожно, что быстрее можно было дойти пешком. Несмотря на свою, доходящую до абсурда предусмотрительность, он все равно попал в аварию.

Припарковав машину возле Куриневского рынка, он дремал за рулем, поджидая с покупками жену. О том, чтобы помочь ей донести купленное, не могло быть и речи, Петренко занимался охраной своего «Москвича», и в него врезался какой-то пьяный на «Тойоте». Виновник аварии предлагал ему купить новую машину, но Петренко так любил свой «Москвич», что через суд истребовал его отремонтировать. Машину отремонтировали, но настолько скверно, что Петренко от расстройства едва не заболел.