Чаткальский тигр

XXIII В СЕРДЦЕ ТИГРА ОТВАГА СОРОКА ДЖИГИТОВ

Туман был густой и липкий — хоть руками раздвигай. Караджан чувствовал, как тяжелеет, пропитываясь влагой, одежда. Мимо, почти через равные промежутки времени, медленно двигались с зажженными фарами груженные бетоном и щебенкой «БелАЗы». Можно остановить, доехать до верха плотины. Но он привык подниматься пешком. Специально выходит пораньше и идет неспешно. Поспешишь — выдохнешься. Высота в сто шестьдесят метров — тоже не пустяк.

Слегка повеяло ветром, туман поредел. И вскоре Караджан увидел солнце. Здесь, на высоте, оно светило ярко. Светило, но не грело. А дорога вела все выше… Позади клубился и сверкал, как снег, туман. Это же облако привалилось к плотине!

Новый год встречали без снега. Было сухо, тепло. Строители радовались этой благодати, поторапливались. Хотелось побольше сделать до наступления холодов. А в ночь на третье января земля покрылась тонким слоем снега, как накрахмаленной простыней. Утром, с восходом солнца, он начал было таять, но не успел — жахнули морозы, налетел порывистый ветер. Не сильный, правда, но зубастый. Цапал со злостью за щеки, за уши. Дух захватывало. Едва остановишься — и чувствуешь, как сквозь подошвы просачивается холод. По сообщению синоптиков, проникший с северо-запада циклон перевалил на восточную сторону Уральских гор и распространился над территорией Казахстана, Алтая и Средней Азии.

Караджан остановился и, приподняв край ушанки, прислушался. Ветер сметал с плотины поземку. Скат дымился, ерошился, как белая грива. Порывы ветра временами доносили гул бульдозеров. Площадка, где велись основные работы, еще была скрыта горбом плотины, а он уже понял, что там не все в порядке. В мощном рокоте машин, который он привык слышать каждый день, как бы чего-то недоставало. Так музыкант сразу замечает, если на его инструменте слабеет струна.

Караджан ускорил шаги. Один за другим катились вверх могучие «БелАЗы», обгоняя его, натужно взвывая на подъеме. На их громадных, в рост человека, колесах звякали стальные цепи, хотя дорога и посыпана песком, щебенкой.

В самом деле, на площадке один из бульдозеров стоял. Бульдозерист, молодой парень, увидев начальника участка, растерянно развел руками.

— Насос отказал. Не подает топлива, — проговорил он, еле двигая озябшими губами.

Караджан строго взглянул на него, готовый накричать за нерадивость, но, заметив, что парень и без того расстроен, сдержался. Зубами стянул рукавицы, вырвал из рук парня гаечный ключ и принялся снимать насос. Пальцы примерзали к металлу. Глаза слезились от ветра, и их приходилось то и дело утирать рукавом, жестким как терка.

Парень топтался возле него, ударяя ногу об ногу, дышал на красные, будто ошпаренные, руки. Его трясло от холода. Видать, уже немало провозился.

— Полезай в кабину, погрейся, — сказал ему Караджан.

«БелАЗы», вскидывая кузова, с грохотом ссыпали щебенку и уезжали за новым грузом. Глядя на них, Караджан почему-то всегда вспоминал про ласточек. Эти крошечные создания носят глину по капельке в клювах и лепят свои гнезда в самых отвесных местах. А для такой плотины тонны бетона, что вмещаются в кузов машины, — тоже капля.

Бульдозеры раскатывают щебенку, бетон. Трамбуют. Но порой и им бывает это не под силу — начинают буксовать. Тогда откатываются назад и вновь наваливаются всей мощью. Откатываются и — снова вперед…

Караджан отступил на шаг от заиндевелой гусеницы и махнул рукой парню, съежившемуся в кабине:

— Давай!

Двигатель заурчал, разразился кашлем и завелся.

— Двига-ай! — весело крикнул Караджан и подзадоривающе подмигнул молодому бульдозеристу. — На-ва-ли-ись!..

Из кабины подкатившего «БелАЗа» выпрыгнули Никаноренко и Шишкин. Смеются. Переговариваются о чем-то веселом и тузят друг друга по плечам. Уши и щеки красные, а края шапок и не думают опускать. Мороз и ветер им нипочем. Караджан показал замасленные ладони и направился к ведру с соляркой. Стал мыть руки. Кисти пощипывало. Тщательно вытер их, согревая, тряпкой и тогда обменялся с друзьями рукопожатием.

Втроем обошли участок. Далеко внизу виднелся поселок строителей. В долине, как и утром, было безветренно. Над трубами торчком стояли белесые дымки, словно застыли, не растворяясь в холодном воздухе. А во дворе автохозяйства жгли старую резину — покрышки автомобилей, оттуда валил черный дым и прямым столбом поднимался к небу. Странно было видеть над поселком эти зыбкие черно-белые столбы одинаковой высоты. Ветер, вылетая из-за гребня плотины, шел верхом и как ножом срезал верхушки под одну гребенку.

Несмотря на трескучий холод, какого давно в этих краях не видывали, работы ни на минуту не замирали: ни на плотине, ни у ее основания — на стройке ГЭС, ни на бетонном заводе. А на некоторых участках люди работали даже в три смены. Поверх свитеров надевали стеганые телогрейки, обматывали шеи шарфами, опускали ушки шапок — и работали…

Мингбаев, Никаноренко и Шишкин проверили плотность грунта, дали бульдозеристам новое задание и стали спускаться вниз. Ветер задиристо наскакивал то слева, то сзади, мешал разговаривать. Солнце висело над головой, заливало горы и долину ярким светом. Если бы не этот ледяной ветер, сразу бы потеплело. Чем ниже опускались, тем слабее становились холодные порывы, но зато густел туман. Опять в белой мгле потонуло солнце. Время от времени впереди раздавался гул, и навстречу выплывали парные расплывчатые круги зажженных автомобильных фар. Машины двигались осторожно и медленно.

Когда вышли из облака, Караджан с неприязнью оглянулся, подумав: «Это косматое чудовище доставляет немало хлопот шоферам. Долго ли оно будет отдыхать тут?..»

— Туговато нам придется в эту зиму, — заметил Никаноренко, как бы отвечая своим мыслям.

— Конечно, — согласился Шишкин. Он любил пофилософствовать, поэтому тут же не без пафоса добавил: — Но здесь собрались люди, которые сознательно выбрали эти трудности. Я бы сказал, о с о б е н н ы е люди. Преодоление трудностей — их стихия. Именно в этом смысл их жизни, а не в том, чтобы с утра до вечера щелкать костяшками счетов в теплом помещении или, побрившись, надушившись и приняв хвойную ванну, отправляться на службу в автомобиле, вести бесконечные дебаты в просторном кабинете, а когда надоест болтовня, листать иллюстрированные журналы…

Караджан и Никаноренко засмеялись.

— Я говорю серьезно! — воскликнул Шишкин, задетый за живое. — Ведь эти люди знали, что будут копаться в земле, глине, что барабанным перепонкам будет порой больно от гула техники, что и мерзнуть придется, и согревать ладони лишь огоньком сигареты. Знали это, но пришли. Так разве ж это не особенные люди, скажите?!

Теперь им хорошо была видна дорога. Серо-желтой лентой выползала она из-за горы, по ту сторону которой — карьер, поднималась, делая широкие зигзаги, все выше по склону, перебрасывалась на плотину и опять извивалась уже по откосу плотины и до самого ее хребта. По дороге двигалась вереница машин. Они шли на равном расстоянии друг от друга и казались отсюда не более майских жуков.

Большинство шоферов работает на стройке с первого дня. Плотина росла на их глазах. Сейчас она почти сровнялась с окружающими горами, за это время и они успели попривыкнуть и к высоте, и к дороге, за кромкой которой — бездна. На крутых поворотах они слегка притормаживали, а потом опять поддавали газу. «БелАЗы» взвывали и, извергая вонючую копоть, легко катились ввысь, в поднебесье. У молодых шоферов не раз обмирало сердце, пока они доводили машину до верхней площадки плотины. Но это только поначалу. Потом и они привыкали.

«А-а-а!..» — вдруг раздался душераздирающий крик. Разом обернулись. По откосу плотины, с грохотом, опрокидываясь, подпрыгивая, как мяч, и разбрасывая бетон, скатывалась машина. Колеса сорвались и унеслись прочь. Разлетались куски железа. Ничто не могло остановить ее. Все!.. Бесконечно долго, казалось, падает эта машина — как в замедленной съемке. И когда она рухнула к подножью плотины, оттуда донесся глухой вздох. Все произошло за несколько секунд. Караджан остолбенел. Потом сорвался с места и очертя голову бросился вниз, хотя чем он мог помочь? Но Никаноренко настиг его, схватил за рукав. Он кивнул на дорогу. По ней без шапки, в распахнутой телогрейке бежал водитель «БелАЗа». Успел выскочить! Ну, слава богу… Он мчался, не видя перед собой ничего. Караджан выскочил ему навстречу и обхватил за пояс. Встряхнул, приводя в чувство.

— Ты что наделал, подлец!

Водитель, скривив рот, всхлипывал и таращил безумные глаза.

— Отвечай! Мать твою растак!..

— Гололед… Гололед…

— Врешь! Я прошел вдоль всей дороги. Она посыпана песком и щебнем!

Приблизившаяся колонна автомобилей остановилась. Хлопали дверцы. Из кабин выбирались водители. Спешили туда, где уже собралась толпа.

— Туман… Гололед и туман… — повторял одно и то же перепуганный насмерть шофер.

Кто-то сунул в его дрожащие губы сигарету. Он трясся, как в лихорадке, и тщетно пытался застегнуть телогрейку — руки его не слушались. Кто-то помог ему. Налили из термоса чаю.

— Ты еще не доехал до того места, где туман. Растяпа! — процедил Караджан сквозь зубы, безмерно радуясь в душе, что водитель остался жив. Он махнул рукой и быстро зашагал по дороге вверх. За ним заспешили Шишкин и Никаноренко. Потом бросились догонять и двое водителей.

Остальные расселись. Кто на подножку автомобиля, кто на камень у края дороги. Стали раскуривать и обсуждать происшедшее. Как всегда в подобных случаях, нашлись такие, которые видели все в «мельчайших подробностях» и рассказывали обо всем так, что мурашки ползли по спинам слушавших. Кое-кто уже прикидывал, как бы половчее развернуться да укатить обратно, ссыпать проклятую щебенку на том месте, где загрузили, и уйти со стройки к ядреной бабушке.

Караджан вернулся нескоро. Он сказал:

— Дорога хорошая. Авария произошла по вине водителя. Комиссия установит причину. А сейчас, товарищи, по машинам!

Одни переглянулись, другие опустили головы. Никто не двинулся с места. Кто-то ехидно засмеялся:

— Гляди-ка, какой смелый. А у нас, между прочим, дети есть…

— Мы не можем прерывать работу, поймите же вы!.. — в голосе Караджана начисто исчезли начальственные нотки. Скорее, в нем звучала просьба.

— Кому охота свернуть себе шею, пусть едет…

— Случаются же аварии и на гладких широких магистралях! Так что же, из-за этого вообще прекратить автомобильное движение?.. Здесь только надо быть внимательнее, расторопнее…

— Пусть хоть туман разойдется, — сказал кто-то.

— Пока он разойдется, у нас бетон смерзнется. Затвердеет прямо в кузовах! Тонны бетона… — воскликнул Шишкин.

— Нет, парторг, тебе бетон дорог, а нам наша жизнь еще дороже. Не станет никто рисковать из-за твоего бетона.

— Почему же его? Нашего! Эх, да ну вас… — и Мингбаев отпустил такое ругательство по адресу шоферов, что те враз смолкли, заерзали на местах и уставились на него разинув рты.

А Караджан сделал знак молодому водителю и решительно зашагал к середине колонны. Парень, хотя и без особого энтузиазма, последовал за ним. Это был Саша Смирнов. Ему Мингбаев недавно дал рекомендацию в партию.

Спустя какое-то время внизу рыкнул двигатель. По самому краю обрыва, обходя стоящие впереди машины, ехал «БелАЗ». Шофера посторонились, уступая дорогу.

— Заставил-таки парня… — недовольно проворчал кто-то.

Но когда машина проезжала мимо, все увидели, что за рулем сидит не Смирнов, а сам Мингбаев. «БелАЗ» медленно, но уверенно вползал в гору. Когда он приблизился к злополучному повороту, все затаили дыхание. И облегченно вздохнули, когда автомобиль, сбавив скорость, благополучно миновал опасное место. Вспыхнули фары и словно двумя мечами рассекли туман. Вскоре автомобиль и красные огоньки стоп-сигнала растворились в молочной пелене. Водители напряженно прислушивались к ровному удаляющемуся гулу. Потом стало тихо. Никто не произнес ни слова, пока вновь не донесся звук мотора, который с каждой секундой нарастал, приближался…

Караджан резко остановил машину около группы шоферов.

— Смирнов! Принимай свою коляску! — весело крикнул он и, спрыгнув с подножки, попросил у Никаноренко сигарету.

Когда Смирнов уехал на своем «БелАЗе», Караджан взобрался в кабину машины, стоявшей впереди колонны. Взревел мотор, обдав всех сизым чадом. «БелАЗ» тронулся. И опять водители с замирающим сердцем прислушивались к отдаляющемуся гулу двигателя…

Вернувшись, Караджан, не выключая мотора, поставил машину на ручной тормоз и выпрыгнул из кабины.

— Чья? Принимай!..

Он направился к следующей машине.

Один из шоферов выплюнул сигарету и, опередив его, сам взялся за ручку дверцы.

— Довольно, товарищ Мингбаев! Все ясно! — И повел свою машину к вершине плотины. Туда, где за пеленой тумана так же ярко светило солнце.

Остальные тоже стали медленно расходиться. Резко захлопали дверцы. Водители занимали места. Вот передняя машина дернулась, плавно покатила вперед. За ней тронулась вторая. Потом третья…

Шишкин положил руку на плечо Караджана:

— Я же сказал: здесь все люди — необыкновенные…

— Неспроста тебя прозвали Чаткальским тигром, — заметил Никаноренко. — В твоем сердце отвага сорока джигитов.

— Кто не умеет ходить, и на ровной дороге спотыкается, — сказал Караджан, не спуская глаз с последней машины, медленно въезжающей в облако.

XXIV ИСТОЧНИК ВДОХНОВЕНИЯ

Теплые дни чередовались с холодными, солнечные — с пасмурными. Подтаявший снег к вечеру подмерзал, ноздрился и хрустел под ногами, а свежий снег, выпавший за ночь, ветер сметал в канавы, оголяя затвердевшую, как камень, землю. Крыши зданий, ветви деревьев, металлические перила мостов к утру покрывались инеем. Но строители Чарвака словно не чувствовали холода. На рассвете они шли на работу в расстегнутых телогрейках, сдвинув на затылок шапки и не собираясь завязывать под подбородком тесемок от болтающихся ушек. Иные и варежки не надевали, а несли их в руках. От мороза у людей шел изо рта пар, и не отличить было, кто курит, а кто разговаривает друг с другом на ходу. Настроение у всех было хорошее: план по сдаче государству хлопка республика выполнила с лихвой еще до наступления заморозков. Ошибается тот, кто думает, что строитель или человек иной профессии не причастен к этому. В Узбекистане нет человека, не имеющего отношения к хлопку. И теперь радость этой победы согревала людей, и как бы ни свирепствовала зима, как бы ни покусывал мороз, настроение у всех было приподнятое, как в большие праздники.

Уже несколько дней Амир Равнак чувствовал себя не в своей тарелке. Запирался в кабинете, чтоб поработать, часами просиживал в одиночестве, облокотившись о стол и ероша руками свою шевелюру. Но ни единой путной строки на ум не приходило. И однажды он в сердцах швырнул на стол карандаш, сел в машину и неожиданно для самого себя отправился чуть свет в Чарвак. Рябило в глазах от усталости, а в голове царила сумятица. Да, выдохся, видать, в горячую страдную пору. Во время сбора хлопка у поэтов работы не меньше, чем у колхозников. Поездки по районам, выступления в домах культуры и на полевых станах поглощали все его время в те дни. Из-за этого он уже больше месяца не виделся со своим божа — Файзуллой Ахмедовичем. А на душе накопилось ой-ой сколько всего, чем хотелось бы поделиться с близким человеком.

Амир Равнак и в молодые годы не особенно любил быструю езду; став же пожилым, неукоснительно придерживался мудрой сентенции «тише едешь — дальше будешь». Выехав на рассвете, в Чарвак он прибыл часам к двенадцати.

Музаффаров увидел в окно остановившуюся напротив белую «Волгу» со знакомым номером. С непокрытой головой выскочил из дому и в домашних тапочках зашлепал по талому снегу навстречу приятелю.

— Э-э, прошу, прошу, легки на помине! Да сопутствуют вам удача и благополучие! Жить вам сто лет! Мы только что с Мархаматхой говорили о вас! — поддерживая одной рукой наброшенный на плечи полосатый чапан, он обнял друга.

На пороге вслед за мужем появилась и Мархаматхон:

— Добро пожаловать, мулла-ака! Приятель ваш со вчерашнего дня только о вас и говорит.

— Здоровы ли вы тут?.. Прежде, бывало, если хоть разок не забегу к вам среди недели, жить спокойно не мог, а сейчас уже больше месяца… Соскучился, вот и приехал.

Файзулла Ахмедович, взяв приятеля под руку, повел его к дому.

— Мы с Мархаматой видели вас по телевизору, когда в Ташкенте отмечали праздник Урожая. Ваше величество читали стихи, поздравляя тружеников полей, собравших столько белого золота!

— Э-э, братец, поработал и я в страду в поте лица. Нет области, в которой бы я не побывал. Старался внести свою лепту в общенародную победу. Думаю, с одного поэта большого требовать и нельзя. В газете опубликовал два очерка о наших механизаторах — мастерах машинной уборки хлопка. Выступал по радио, — Амир Равнак рассмеялся, разведя руками. — Вот я и отчитался перед вами!

Они зашли в комнату. Приятели уселись на диван, а Мархаматхон поспешила на кухню.

— Будь я помоложе, может, сделал бы и больше, — продолжал Амир Равнак. — Однако меня крайне печалит, что некоторые наши молодые литераторы не написали за это время и малюсенькой информации, а на празднике Урожая так и старались выставить себя напоказ.

— Не надо печали! — улыбнулся Файзулла Ахмедович и дружески хлопнул его по колену. — Печалиться можно нам, а вам нельзя. Ибо свою печаль через ваши стихи вы посеете во всем народе. Мой дорогой, будьте оптимистом!

— Эх, божа, как же так? Сеяли — их не было, косили — их не было. А на току — они тут как тут. Когда идут торжества, то их с трибуны не сгонишь. А мы в тени остаемся. Это меня и гневит.

— Гнев усмирите. Если поддадитесь гневу, за двумя плохими людьми сотню хороших не разглядите. Перессоритесь со всеми…

— Не-ет, со всеми я не ссорюсь. А вот с такими, как тот начальник… «Зачем праздник Урожая проводить на окраине города, на ипподроме? — говорю ему. — Давайте эти торжества проведем в центре! А кто хочет посмотреть на скачки, пусть едет на ипподром. Скачки, купкари[11], кураш[12], конечно, тоже нужны. Но не пристало из-за них загонять к черту на кулички людей, прибывших из всех областей, чтобы показать нам лучшие образцы выращенного ими хлопка, дынь, свеклы, тыкв! Эти встречи надо устраивать в лучших театрах, дворцах!» Скажите сами, божа, для кого же беречь почетное место нашего дома, как не для богатырей, на лацканах пиджаков которых сверкают Золотые Звезды?

— Верно. Вы правы, дружище.

— Ну вот видите, и вы считаете меня правым. А знаете, что мне ответил тот начальник? «В центре, говорит, много туристов, им и так тесно». Вот высмею я этого начальника в стихах, пусть потом мне попадет, пусть говорят, что я «отстал от жизни»!

Файзулла Ахмедович, смеясь одними глазами, погладил Амира Равнака по плечу:

— Не следует этого делать, дорогой мой. Не надо. Ведь ваши стихи вечны. Зачем же делать достоянием потомков наши недостатки, которые будут исправлены завтра! Пусть об этом напишет какой-нибудь поэтишка, стихи которого через день забудут. А вам не к лицу. Сказанное вами — точно высечено на мраморе, не скоро сотрется. И вам надо глубоко подумать, прежде чем нанести на бумагу свое слово.

Мархаматхон поставила перед ними низенький столик, накрыла его дастарханом. Принесла большой фарфоровый чайник, вазу с конфетами и печеньем, чтобы они занялись чаем, пока она приготовит обед.

Амир Равнак положил в рот кусочек сахара и, почмокав, глубокомысленно произнес:

— Жизнь, к сожалению, не так сладка, как этот сахар. Скорее, в ней больше полынной горечи…

— Устали вы, — сказал Файзулла Ахмедович. — И я до приезда сюда, вот Мархаматой не даст соврать, очень нервным был. Да и тут в первое время кое-кто про меня говорил не без желчи: «Этот нервный наставник»… Теперь же от приступов раздражения и следа не осталось. Делом занят — не до того. Дорогой мой, вас постигла моя участь. И вам стоит полечиться уже апробированным мною методом.

— Хотите сказать, что я должен устроиться тут работать?

— Вот именно!

Поэт усмехнулся. Глядя в одну точку, молча выпил пиалушку чаю и, поставив посуду на столик, задумчиво сказал:

— Недалеко отсюда есть кишлак Хумсан. Оттуда вышел знаменитый поэт Машрик Юнус оглы Элбек. Увидел бы он сейчас эту стройку — как бы обрадовался! Стихи бы посвятил…

— Конечно! И дневал, и ночевал бы у нас на стройке!

— Я тоже не прочь тут поработать, но ведь я ничего не умею…

— Вам не придется месить цемент! — воодушевился Файзулла Ахмедович. — Будете при мне. А лучше определим вас внештатным сотрудником газеты «Огни Чарвака» — и ходите себе всюду, заглядывайте во все дыры, мотайте на ус… Жить — пожалуйста: мой дом — ваш дом!

— Если только не стесню…

— Да что вы! — воскликнул Файзулла Ахмедович, оглушительно хлопнув себя по коленям ладонями. — Мархаматой сегодня уедет в Ташкент. А мы, старички, заживем тут дружно, как говорят, «принявшись за плов, вкусный кусочек мяса будем уступать друг другу». Ба, а какой целебный воздух тут! В свободное время будем предаваться задушевным беседам, вспоминать наше прошлое, когда трудились в поте лица, не зная усталости. Зачем, право, вам спешить в Ташкент, где воздух пропитан гарью, — чтобы задыхаться, как рыба, выброшенная на берег, и хандрить?.. А тут поваритесь в рабочем котле — глядишь, и напишете что-нибудь не хуже самого Элбека! Ну, как?

— Когда вы рядом — и вдохновение рядом. Вы благотворно влияете на меня, дорогой божа. С тех пор, как вы покинули Ташкент, я словно лишился опоры. Нет, на свете нельзя жить без близкого друга.

— Нервные клетки не восстанавливаются, поэт. Помните об этом и поберегите себя. Вы призваны воспеть наш светлый мир!

— «Взявшись мир очистить, сам погряз в пороках», — сказал об одном своем современнике Абдулла Тукай. Как бы со мной не случилось то же…

— Вот видите, как мудры изречения поэтов!

— Не всех… Один мой знакомый выдал в стихах: «Брови надо гладить, а волосы причесывать». И возомнил, будто высказал глубоко философскую мысль. А я ему прямо заявил: «Если будете изрекать такие глупые афоризмы, я высмею вас!..» С тех пор он избегает меня.

— Ну вот, опять нервничаете.

— Хорошо, не буду. Налейте-ка чаю.

На кухне хозяйка постукивала ножом о разделочную доску, гремела шумовкой. В чугунном казане шипело мясо, и из приоткрытой двери доносились вкусные запахи…

После обеда Файзулла Ахмедович и Амир Равнак проводили Мархаматхон к автобусу. Она уехала в Ташкент, а друзья поспешили в управление стройки. Файзулла Ахмедович отпер свой кабинет, пропустил вперед Амира Равнака и плотно прикрыл за собой дверь. Усевшись за стол, он принялся кому-то звонить. Даже не спросив у поэта разрешения, он сказал, что из Ташкента прибыл Амир Равнак; если люди желают с ним встретиться, то по окончании смены пусть соберутся в главном корпусе ГЭС — там поэт почитает свои новые стихи.

Прижимая трубку к уху, Файзулла Ахмедович послушал, что ему ответили, потом весело проговорил:

— Я и не сомневался, что строители от души пожелают этой встречи! Благодарю. Значит, договорились.

Он положил трубку на рычажки и устремил на приятеля энергичный взгляд.

— Вот так. Что скажешь?

— Право, так неожиданно, — развел руками Амир Равнак, насупясь, и недовольно буркнул: — Мог же хотя бы посоветоваться со мной или, на худой конец, предупредить…

— А зачем? — Файзулла Ахмедович изобразил на лице искреннее изумление. — Будто привыкать тебе к таким выступлениям!

Файзулла Ахмедович знал: скажи он Амиру Равнаку заранее, тот ни за что бы не согласился, стал бы отказываться изо всех сил, ссылаясь на усталость, недомогание и черт знает на что еще. А сейчас, как говорится, тесто замешено — надо печь лепешки.

Пока приятель пыхтел, ерзая на рассохшемся стуле, и решал, как отреагировать на такой сюрприз, Файзулла Ахмедович позвонил еще Шишкину и Мингбаеву — сообщил, что в шесть часов в здании ГЭС состоится встреча с Амиром Равнаком, и просил их непременно прийти.

…Огромное помещение ГЭС, с застекленными почти от самого пола и до потолка высокими стенами, было битком набито людьми, одетыми в комбинезоны, замасленные телогрейки. Из-под ушанок, кепок, повернутых козырьками назад, торчали лихие чубы, кудрявые шевелюры. В этой толпе, пропитанной запахом масел, бетонного раствора, как цветы — девушки в спецовках и ярких платках. Скамеек не хватило. Многие устроились на автокарах, на станках, на штабелях свежепахнущих досок. Некоторые взобрались на подоконники и стояли там, чтобы лучше разглядеть знаменитого поэта. Дальние углы были погружены во тьму — и не разглядеть, как там разместились люди. Глухо доносился гул голосов и краснели огоньки сигарет.

Над столом, вынесенным на середину помещения, горела яркая лампочка; за ним сидели Садовников, Шишкин, Музаффаров и Амир Равнак.

Файзулла Ахмедович сделал короткое вступление и предоставил слово самому поэту.

Поэт читал свои стихи на родном языке, потом на русском. Приятный акцент, с которым он произносил русские слова, придавал его речи особое обаяние. Ему восторженно аплодировали. Просили прочесть некоторые произведения, написанные им еще пять-шесть лет назад. И он читал те, что удавалось припомнить, радуясь, что люди, оказывается, знают и любят его творчество.

Ему задавали много вопросов. Спрашивали о писателях, его товарищах, интересовались, над чем они сейчас работают. И Амир Равнак рассказывал, что знал: о книгах, недавно вышедших в свет, о произведениях, еще только задуманных его друзьями, о своих творческих планах.

Домой они возвратились довольно поздно. Амир Равнак был чрезвычайно доволен встречей. Он без умолку говорил. Даже за ужином, набив рот едой, не переставал восхищаться парнями и девушками, с которыми ему удалось поговорить. И, наверное, проговорил бы до утра, если бы Файзулла Ахмедович не приготовил постель и не погасил свет, сказав: «Рабочий человек должен хорошо выспаться…»

Амир Равнак ворочался, кряхтел, то взбивал подушку, то натягивал одеяло до подбородка, то отбрасывал его в сторону. Заметив, что приятель уснул и сладко посапывает, он потихоньку встал, в нижнем белье проследовал, словно призрак, по комнате, подсел к столу и включил настольную лампу.

Файзулла Ахмедович приподнял с подушки голову, посмотрел на него щурясь и, что-то недовольно проворчав, отвернулся к стене.

Когда утром Файзулла Ахмедович проснулся, в окно в упор светило яркое солнце, а его приятель все так же сидел, сгорбись, за столом и торопливо строчил что-то на бумаге. Кто знает, ложился ли он?

— Э-э, братец, так совсем не годится, — сокрушенно проговорил Файзулла Ахмедович, качая из стороны в сторону головой.

Поэт резко обернулся. Его горячие глаза сияли. И весь он светился, будто впитал с утра лучи восходящего солнца. Взмахнув в воздухе зашуршавшей бумагой, воскликнул:

— Послушай, что я написал!

XXV ЗДЕСЬ НАШ ДОМ

И впрямь шила в мешке не утаишь. Друзья прознали, что Караджан уже не холост, и в один из дней, когда к нему приехала Гулгун, неожиданно нагрянули.

— Хочешь не хочешь, а сегодня мы справим ваш той! — сказал Иван Шишкин.

— Ребята, той непременно справим. Только пусть Гулгун сначала окончит институт, — говорил Караджан, растерянно оглядывая друзей, набившихся в комнату.

— Той не помешает ей учиться, а на вашей свадьбе мы погуляем сегодня. Парни во дворе уже разделывают бычка, кровью которого окропим по обычаю ваш порог, — сказал Иван тоном, не терпящим возражений.

— Так что, дорогой, посылай-ка лучше машину за вашими родителями! — поддержал его Файзулла Ахмедович.

— Я за ними уже отправил микроавтобус, — вдруг заявил Никаноренко, пряча виноватые глаза от Караджана. — Наверно, через час-другой прибудут гости из Сиджака и Янгикургана.

— Так что, приятель, приготовься их встретить, — сказал Иван, хлопнув Караджана по плечу.

Весна уже была в разгаре. У подножий зазеленевших гор буйно цвели миндаль и урюк. Казалось, что эти вековые исполины купаются в бело-розовой, каждой весной их омолаживающей, волшебной пене. В воздухе витал легкий аромат. В палисадниках, в кронах деревьев жужжали, трудясь, пчелы.

Разровняли и полили водой площадку перед домом. Парни прошлись по всем квартирам, вынесли столы и стулья, составили их в ряд под молодыми тополями, ярко-зеленые и еще клейкие листья которых источали терпкий запах.

Затрещали поленья, охваченные огнем, в наскоро сложенной из кирпичей печи, задымилось, прокаляясь, в огромном казане хлопковое масло…

Мужчины засучили рукава и повязали передники. Каждому нашлось дело. Кто колол дрова, кто резал мясо, кто крошил морковь и лук, кто перебирал рис. А женщины накрывали столы скатертями, расставляли посуду. На подоконниках, на столах появились вазы с яркими цветами.

Все прибывали и прибывали гости. Подъехал и микроавтобус, битком набитый родичами из Сиджака и Янгикургана. Пришли музыканты. Загремела дойра, то ухая, то рассыпаясь дробью, запела зурна, зазвенели рубаб и кеманча. И разнеслась над Чарваком веселая музыка — как весть о тое, как приглашение всем, всем, всем.

Вскоре за столами сделалось тесно. Невесть откуда принесли два широких сури, накрыли их паласами. На них восседали пожилые люди.

Бабахали пробки шампанского и, взвившись, исчезали в кронах тополей, роняя на столы молодую листву. Парни, как заправские подавальщики, разносили плов, держа большие глиняные блюда на вытянутых руках.

Когда начало темнеть, над столами зажгли гирлянду электрических ламп. До поздней ночи продолжалось веселье. Караджан и Гулгун сидели за столом вместе с гостями. Так пожелали их друзья.

— Незачем красавицу невесту по старому обычаю прятать за гушангу[13], — сказал Иван Шишкин. — Сядьте рядышком на почетное место. И не расставаться вам с этой минуты всю жизнь!..

На следующий день Гулгун позвонила в институт — договорилась о недельном отпуске. Им хотелось хоть несколько дней после свадьбы побыть только вдвоем. Но разве друзья дадут насладиться одиночеством! В эти дни они, кажется, только тем и были озабочены, чтоб молодожены не заскучали. Уходили одни — приходили другие, не успевали проводить родственников из Янгикургана — приезжали из Сиджака…

И тогда Караджан увел жену в горы. Как же славно он сделал, и себя, и жену окунув с головой в весну! Хотя Гулгун и выросла в горном селении, она никогда не бывала далеко в горах. И даже не подозревала, что в их краю есть такие красивые места. Держа ее за руку, Караджан легко взбегал вверх по травянистым склонам и осторожно придерживал, когда спускались. Если замечал, что она устала, подхватывал ее на руки и скакал с камня на камень, как горный архар, пробирался краем бездонных провалов, куда Гулгун и взглянуть боялась. Зажмурившись, крепче обхватывала она мужа за шею, прятала лицо у него на груди. Когда опасные места оставались позади, Гулгун опять шла за мужем, стараясь ступать след в след. Прежде по этим местам, наверное, ходили только горные козы и барсы. Отсюда были видны нагромождения скал, реки, просторы степей с голубыми холмами. Гулгун казалось, что она находится на самой высокой точке земного шара. Вон даже на белый клин лебединой стаи, плавно летящей с юга, она смотрит сверху вниз. Не чудо ли! У нее закружилась голова, будто она ощутила вращение земли. Гулгун ухватилась за руку мужа, прижалась к его плечу.

— Я бывал в этих местах и ночью, — сказал Караджан. — Чудится: стоит протянуть руку — и сорвешь звезду. Или кажется: если посильнее оттолкнуться, можно вскочить на полную луну…

Перевалив на другую сторону горы, они спустились к альпийским лугам, сплошь покрытым цветами, от запахов которых захватывает дух и сладко кружится голова. Здесь в самых неожиданных местах били из-под земли родники и струились прозрачные, как слеза, ручьи.

Караджан показал Гулгун птицу дивного оперения, прыгающую по мокрым камешкам у ручейка.

— Это сигур, — сказал он. — Она живет только здесь, больше нигде не встречается.

— Какое чудо! Я в первый раз вижу такую красивую птичку! — воскликнула Гулгун, от восторга хлопнув в ладоши.

— Тогда загадай желание.

— Загадала.

— Что, если не секрет?

— Чтоб нам всегда было так хорошо, как сейчас.

Озоруя, они гонялись друг за дружкой, путаясь ногами в стеблях повилики и падая в траву, мягкую как ковер. И лежали, взявшись за руки, глядя, как в высоком ярко-голубом небе проплывают редкие белые облака и, распластав крылья, выписывает медленные круги орел.

— Как хорошо, что ваши друзья не дали нам сидеть дома, — сказала Гулгун, покусывая стебелек ромашки и задумчиво глядя ввысь.

Караджан обнял ее и увидел, что ее темные зрачки вмещают в себя все небо — с облаками, стаями птиц, белоснежными вершинами гор.

— Это наш дом, — сказал Караджан.

— Наш дом прекрасен, — ответила Гулгун и ласково провела рукой по его щеке, вдоль которой пролег неровный лиловый рубец. И глаза ее сделались сосредоточенно суровыми, будто она вспомнила сразу все недоброе, что пришлось перенести ее мужу на своем веку. Порывисто обвила рукой его за шею, притянула к себе, приникла горячими губами к его шраму, будто хотела вобрать в себя часть его боли.

Дул ветерок. С тихим шепотом колыхались, протягивали им свои листья и лепестки тюльпаны, маки, одуванчики, ирис. По их тонким стебелькам ползали рябые божьи коровки, муравьи. А неумолчный стрекот кузнечиков навевал покой.

Гулгун села, оправила платье на коленях и пригладила волосы. Трава почти достигала ее плеч. Вокруг, будто зазубренные края гигантской малахитовой чаши, возвышались горы. Между иными скалами, словно разрубленными фантастической саблей, курились серебристые брызги водопадов, пронизанных солнцем, и в них то появлялись, то исчезали павлиньи хвосты радуг. Из щелей этих каменных утесов бьют родниковые воды, журча устремляются вниз, сливаются в ручьи и впадают в могучий Чаткал. Буйный нрав тысяч родников передается Чаткалу, и он, пока домчит свои бурные воды от далекого Бештара до этих мест, немало творит бедовых дел — мечется от скалы к скале, хлещется с размаху об их подножья, рушит берега и несет играючи каменные глыбы, с треском ударяя их друг о друга, дробя на куски, растворяя в себе. Если вы выпьете пиалушку этой воды, насыщенной солями и минералами, то она проникнет во все клетки вашего организма и прибавит здоровья, продлит жизнь. Поэтому, если вам поднесут пиалушку кумыса и пиалушку воды из Чаткала, подумайте, какую из них выпить.

— Спасибо, что вы меня привели сюда, — восторженно сказала Гулгун, оглядываясь вокруг.

Караджан лежал на спине, заложив руки за голову и украдкой любуясь женой.

— Один час, проведенный тут, удлиняет жизнь на день, день — на год, — отозвался он. — Кто блаженствует здесь неделю, тот молодеет на семь лет.

Кто знает, на сколько им продлили жизнь два дня, проведенные в горах. Но они промелькнули как миг, как волшебный чарующий сон.

И когда Караджан проводил Гулгун к автобусу, она не выдержала и всплакнула, подумав, что их праздник кончился и опять начинается обычная жизнь с лекциями, зачетами, хлопотами о еде и приличной одежде. Она села у окна, водя по стеклу пальцем, что-то говорила Караджану, улыбалась, а глаза у самой были на мокром месте.

Автобус уехал, и Караджан вновь остался наедине со своей грустью. Вернувшись домой, он застал мать, сидевшую на скамейке у подъезда. Рядом с ней лежал пестрый узелок с гостинцами.

— Здравствуй, мать, хорошо, что приехала.

— Уж в третий раз приезжаю, сынок. Стучу, а вы не открываете. А шибко колотить в вашу дверь и неловко вроде бы. Я и уехала оба раза, чтоб не мешать вам миловаться. А сегодня думаю: нет дождусь, соскучилась по невестушке…

— Да что ты, мать, нас дома не было, — засмеялся Караджан.

— Как не было? Где ж вас носило? — удивилась мать. — После свадьбы не сидели дома?

— В горы ходили.

— В го-ры? Ты что ж это… молодую жену в горы таскать? Разве ж у вас крыши нет над головой? Уморил, наверно, бедняжку! Где моя милая невестушка?

— Уехала. Только что проводил.

— Как уехала? — ахнула Кандил-буви. — Куда?

— В Ташкент. Продолжать учебу.

Старушка умолкла, плотно сжала рот, опечалясь, отчего морщинистый подбородок ее заострился, выдался вперед.

Зашли в комнату.

Кандил-буви прошла в угол и опустилась на подстилку. Пока сын на кухне ставил чайник, ополоснул под краном пиалы, она прочитала короткую молитву. Потом сказала:

— Кое-кто из родственников нами недоволен, сынок… К тою обычно готовятся загодя, за месяц-два наметив точный срок. А ты так неожиданно справил свою свадьбу, что всех оповестить не удалось, времени не было. Кое-кого, правда, дома не оказалось. А в другие кишлаки и вовсе приглашений не послали. Вот и серчают некоторые…

— Что же теперь делать, раз так получилось, — сказал Караджан, присаживаясь рядом с матерью и кладя на дастархан кулечек с парвардой — ее любимыми конфетами.

— А ты вот что сделай, сынок. Возьми свою жену и свози ее в кишлаки, познакомь с родственниками.

Караджан заранее позвонил Гулгун и сказал, что в субботу за ней приедет.

Он подкатил к институту чуть раньше, чем было условлено. До конца последней лекции еще оставалось время. Караджан остановил машину на обочине, опустил стекло, чтобы поддувал ветерок, и стал читать газету. Но вскоре его отвлекли оживленные голоса, донесшиеся из институтского двора. Группа парней с портфелями и модно одетых девушек с сумками через плечо высыпала на тротуар. На автобусной остановке собралась толпа. Вот-вот должна была появиться Гулгун. И когда он увидел ее, у него взволнованно забилось сердце. Еще издали он узнал ее среди подруг, хотя она была в больших темных очках, светло-коричневом костюме-безрукавке, надетом на желтую блузку, в которой он ее ни разу еще не видел.

Девушки остановились у края тротуара и, весело переговариваясь, ели эскимо. Молодые долговязые парни, похожие на перья луковиц, выросших в тени, проходя мимо, оборачивались и отпускали им комплименты. Что ж, это в общем-то в порядке вещей. Ведь глаз молодого джигита не может не зацепиться за красивую девушку. И все же, несмотря на кажущуюся несерьезность, студенты — избранные люди любого общества, ибо именно среди них — будущие знаменитые ученые, конструкторы, поэты и даже президенты…

Заметив, что Гулгун ест мороженое, а сама беспокойно поглядывает по сторонам, Караджан включил мотор и подкатил поближе.

Гулгун тотчас заметила его. Быстро распрощалась с подругами и побежала к машине. Караджан открыл правую дверцу. Гулгун опустилась рядом с ним и еще раз помахала девушкам, которые вышли проводить подружку, чтобы увидеть ее мужа.

— Не заставила вас долго ждать? — спросила Гулгун, когда отъехали.

— Я специально приехал немножко раньше, чтобы со стороны полюбоваться, как ты щебечешь в своей стайке. Моя Гулгун всех красивее, всех умнее.

— Всех болтливее, — подхватила Гулгун. — Знали бы вы, о чем мы «щебетали», упали бы от смеха.

— О чем же?

— Разговорчики, не имеющие никакого отношения к медицине. Уж и не знаю, выйдут ли из нас когда-нибудь врачи! У старух, говорят, одна забота — моточки, клубочки, а у нас в голове — только тряпки, наряды.

Караджан улыбнулся.

— Женщине это не возбраняется.

— На днях должна была состояться свадьба одной девочки с нашего курса. Уже пригласила нас всех. А в последний момент раздумала… Купила себе сумочку, ждала, что жених восхитится, ее вкус похвалит, а он и говорит: «Зачем на пустяки деньги тратишь?» И сразу ей показались и уши его смешными — торчат из-под кепки, и рот слюнявым. Словом, раздумала.

— Ха-ха-ха! — зычно рассмеялся Караджан. — Молодец! Хорошо сделала!

Они свернули на Пушкинскую улицу, миновали автовокзал.

— А мы правильно едем? — спросила Гулгун.

— Да. Или тебе надо заехать…

— Нет-нет, я предупредила Мархамат-апа и Таманно, что сегодня поеду в кишлак. Они знают, почему я сегодня к ним не приду.

— Значит, все обстоит прилично и плов, так сказать, заработан честно?

— Конечно, я всегда говорю правду. Лгать — не уважать себя.

Караджан резко нажал на тормоз. Завизжали колеса. Едущая позади машина чуть не наскочила на них. Объезжая слева, водитель гневно сверкнул на Караджана белками вытаращенных глаз. Они остановились в тени тополей как раз напротив гастронома. Гулгун забеспокоилась, подумав, что, может, обидела мужа каким-нибудь словом. А он положил руку на спинку ее сиденья и сказал:

— Поцелую-ка я тебя за твои мудрые слова.

— Вы для этого остановили машину? Сумасшедший. Стыдно ведь. Вон люди ходят.

— Коль плов заработан честно, люди не осудят.

Запрокинув голову жены себе на руку, он стал целовать её и забыл обо всем на свете. У Гулгун замерло дыхание, ослабли руки. Она легонько отстранила его и смущенно опустила голову. Машина взревела, пробуксовав, сорвалась с места и помчалась по асфальту.

— Сперва заедем в Янгикурган, — сказал Караджан.

— Я сообщила родителям, что сегодня приеду. Если задержусь, будут беспокоиться.

— Я предупредил их. Сказал, что сегодня ты в Сиджак не попадешь.

— По тому принципу, о котором сказал наш знакомый поэт?

— Амир Равнак, что ли?

— Помните, как он сказал? «Я заранее скребу то место, что может почесаться!» Ха-ха-ха-а!.. — Гулгун прыснула.

— И вы так же… — она положила голову на плечо мужа. — А знаете, я волнуюсь. Вдруг не понравлюсь вашим дядьям и тетушкам…

— Понравишься.

— А сколько их у вас? Много?

— В одном только Янгикургане полкишлака.

— А это ничего, что я так одета, не по-деревенски?.. Может, мне все же стоило сначала заехать домой и переодеться?

— Ничего. Сейчас в кишлаках не хуже одеваются…

Гулгун действительно пришлась по душе всем янгикурганским родственникам Караджана. Она не смущалась общества мужчин, как большинство горянок, а вступала с ними в беседу. Предположив, что им хочется доподлинно узнать, с каким родом-племенем они породнились, она подробно поведала о своем отце, о том, как он воевал на фронте, а возвратись домой инвалидом, не стал бездельничать, как некоторые, а любимым делом занялся — сады выращивает, новые сорта фруктов выводит. Вблизи Сиджака почти каждое дерево его руками посажено.

— Самое благородное дело на земле — сажать деревья и копать колодцы, — заметил один из старцев.

Гости занимали тесную мехмонхану в доме Кандил-буви. Окна отворили настежь, но было душно. Девушки, заглянув в дверь, выманили Гулгун во двор. Показали ей ласточек, вьющих гнездо под навесом айвана, потом повели погулять по саду, сплошь заросшему цветами. Гулгун сразу подружилась с девчатами. Веселая, находчивая, она быстро завоевала их симпатии. Когда они возвратились с прогулки, Караджан заметил, что двоюродные сестры, племянницы уже подпали под обаяние его жены и пытаются подражать ее городским манерам.

Гулгун особенно понравилась одна бойкая девушка. Заливаясь звонким смехом, она рассказала ей про местную гадалку. Гулгун даже не сразу поняла, в самом деле живет здесь такая гадалка, или это просто смешной анекдот.

— Чтобы отличаться от всех, гадалка нарочно хромает и ходит с клюкой. А чтобы люди ее жалели и больше платили за ворожбу, прикрывает один глаз и притворяется слепой. Мы с девчонками однажды решили проучить ее. Ка-ак закричим все разом: «Прячьтесь! Собака! Бешеная собака!» — и сами врассыпную. Видели бы вы, как эта гадалка ноги уносила — через канавы прыгает, через камни перелетает, только лохмотья развеваются. Ни разу не споткнулась. Клюкой размахивает, будто бешеную собаку прочь отгоняет. Глазами так и стреляет по сторонам. И второй глаз открылся!.. Бежит во весь дух к дому, издалека мужа на помощь зовет…

Гулгун смеялась до слез.

— Кого же осчастливила такая красавица? Кто ее муж? — спросила она.

— Ее муж — суфи в мечети. И все время обращается к жене: «Моя прекрасная пери!» Хи-хи-хи…

— Вот видите, значит, верно, что не красивая любима, а любимая красива, — заметила Гулгун.

— Может, и так. Я еще этого не знаю.

— Узнаешь. А как тебя зовут?

— Зухра.

— Знаешь, Зухрахон, ты умница — достойна, чтобы учиться в Ташкенте.

— А вы — чтобы остаться в Янгикургане.

— Потому я и стала невесткой янгикурганских.

Девушки увели Гулгун на женскую половину.

Тем временем Караджан агитировал джигитов, заканчивающих в этом году десятый класс, идти работать на Чарвакское строительство. Подробно рассказал о специальностях, которые они могут там получить, о заработках. Но большинству парней не хотелось покидать свой кишлак.

— Недаром вошло в поговорку, что легче скалу расшатать, чем расшевелить янгикурганца, — горячился Караджан, окидывая оценивающим взглядом молодых односельчан, каждый из которых, как говорится, мог ударом гору своротить.

— Далеко-о, — скептически заметил один из них.

— Как же далеко? Стоит подняться вон на ту вершину, и вы сразу увидите строительные краны Чарвака!

Кандил-буви, воспользовавшись паузой, воцарившейся в беседе мужчин, вставила и свое слово:

— Я старая женщина, и то не раз побывала в Чарваке и не говорю, что далеко. Эй, джигиты, теперь уже отпустите подолы мам, большими стали. Пора узнать, что за пределами нашего кишлака делается. Или вы ждете, что придут добрые дядечки и сами построят вам электростанцию?

Один из седобородых старцев с голубой чалмой на голове, обмотанной вокруг черной тюбетейки, хихикнул, закрыв ладонью беззубый рот, проговорил:

— Браво, женщина! Ты права. Эти парни, прежде чем взяться за какое-то дело, сперва спросят разрешения у своих мамочек.

— Справедливые слова тут были сказаны, джигиты. Не приличествует вам в такую пору хорониться в своем кишлаке, — поддержал разговор другой аксакал.

Все понимали, что Караджан хочет собрать в Чарваке однокишлачников. Люди много раз слышали по радио, читали в газетах о том, как парни из соседних селений, став на этой стройке передовыми каменщиками, бульдозеристами, монтажниками, прославили свои кишлаки. Сколько раз повторяется в сводках имя передовика, столько раз упоминается название кишлака, откуда он родом. И родителей, воспитавших такого джигита, вспоминают. Поэтому аксакалы одобряли намерения Караджана.

— Идущий — как река: обновляется, молодеет; сидящий же — как циновка: истлевает, — сказала Кандил-буви, хотя в душе ей, сказать по правде, ну ни капельки не хотелось, чтобы сын, племянники покидали родной кров и жили вдалеке от родителей. Но знала: птице с крепкими крыльями нужно раздолье.

Аксакал с голубой чалмой подул в пиалу с горячим чаем и, отпив глоток, заметил:

— В прежние времена говорили: узбек, разбогатев, новый дом строит; казах, разбогатев, новую жену берет. Узбеки нынче очень разбогатели — строят и строят…

В этот момент в комнату вошли Гулгун с Зухрой. Присаживаясь рядом с Караджаном, Гулгун сказала, обращаясь к Кандил-буви:

— Ойиджан, давайте и вас увезем в Чарвак насовсем. Живите у нас.

— Ах ты, доченька моя, можно ли старое дерево пересаживать с места на место? — ответила ей свекровь. — Мудрецы в древности говаривали: «Для святых меж земным миром и загробным — один шаг: где хотят, там и могут пребывать». А нынешняя молодежь и святых превзошла: для нее теперь от Ташкента до Москвы — один шаг. Не-ет, пусть молодежь обживает новые места. А мы уж где состарились, там и помрем.

— Было бы здоровье, ойиджан, ездить не вредно, — сказала Гулгун.

— А я и езжу. В Чарвак в автобусе несколько раз ездила. Много диковинного повидала. В прежние времена через Чирчик был всего один мост, Эшак-куприк прозывался. Помню, с какими превеликими трудностями его строили. А теперь людям и железные мосты построить ничего не стоит. Пусть вечно живет наша Советская власть, очень могуча она в строительных делах.

Незаметно речь зашла о природе Чаткальской долины, и Гулгун с восторгом сказала о том, как красиво вокруг Янгикургана в эту весеннюю пору, на что аксакал с голубой чалмой ответил, что эти места не только весной, но и в любое время года прекрасны. Посмеиваясь, он говорил о том, что, когда здешние ребятишки идут в школу, их сумки и зимой оттопыриваются больше от сложенных в них груш, яблок, винограда, чем от книжек. И степенно, со знанием дела стал рассказывать, какие редкостные животные и певчие птицы здесь водятся, как целебны здешние травы, многие из которых еще не известны науке.

Обращаясь к Зухре, старик посоветовал ей утром повести Гулгун погулять по окрестностям, показать ей скалы причудливых форм. Тысячелетия находились они под воздействием ветра, дождя, солнца, снега. Рассыпались, выветрились, и одни стали похожи на страшных чудищ, другие — на отдыхающих овец. И опирающегося на посох чабана можно там увидеть, и льва, перед прыжком припавшего к земле. Да мало ли что еще можно в тех камнях разглядеть, если у вас богатое воображение!.. Ветер и птицы заносят в щели неприступных скал семена различных растений, и они пускают корни, разрастаются. Так и камни в этом благословенном краю обрастают травами, лесами.

— Неподалеку от нашего кишлака есть около двадцати пещер, — продолжал аксакал, видя, с каким вниманием его слушают. — Туда из Ташкента и из самой Москвы приезжали ученые и, поговаривают, нашли там каменные ножи, скребки, наконечники стрел, которыми пользовались наши далекие-далекие предки, пращуры янгикурганцев… На стенах пещер много всяких рисунков. Я как услышал про них, не поленился — пошел взглянуть. А сначала не поверил. Ведь столько раз был там — и мальчишкой, и когда джигитом стал и пас в тех местах овец, — а никаких рисунков не примечал. А нынче гляжу на них и удивляюсь. Ведь по ним, как по фотографиям, можно судить, как жили наши достославные предки, когда еще ни про железо не ведали, ни про порох и, стало быть, таких страшных войн не знали… На рисунках тех овцы, горные козлы — ну, поверите ли — точь-в-точь как наши, домашние. И люди — в точности как мы с вами. Охотники, видать. Только в руках у них не ружья, а луки да стрелы… И душа во мне затрепетала от волнения, словно не в пещере я, а в святое место вошел. Гляжу на каменные стены — и что же вижу? Одна овца недорисована. Что-то помешало первобытному охотнику дорисовать ей передние ноги. Стою, как чарами опутанный, и гадаю, что же могло помешать ему, тому талантливому янгикурганцу? И кем он мне доводился?

— Может, он увидел подкрадывающегося саблезубого тигра, — предположила Гулгун.

— Или незаметно подобравшийся враг выпустил в него отравленную стрелу, — сказала Зухра.

— Вы сейчас навыдумываете, хоть книжку с ваших слов пиши, — с улыбкой сказала Кандил-буви. — Принеси-ка лучше, дочка, нам еще чаю!

— Благодарствуем, хозяюшка, — сказал аксакал, жестом веля девушке оставаться на месте. — Уже время позднее. Если позволите, я прочту молитву и разойдемся с богом.

И все только сейчас заметили, что за окном уже ночь, а горы залиты серебристым лунным светом.

По просьбе старца, присутствующие подняли перед собой ладони, будто держали книгу, и по завершении молитвы провели ими по лицам, после чего все разом поднялись и стали прощаться.

Гулгун тихонечко шепнула на ухо мужу, когда они остались одни:

— Вы оказались правы, в Сиджак так и не попали.

— Весь завтрашний день проведем в Сиджаке, — пообещал Караджан.

XXVI ХАЙРУШКА

Гулгун еще не совсем проснулась. Сквозь полусомкнутые ресницы увидела какой-то маленький предмет, излучающий свет, и открыла глаза. На тумбочке стоял флакончик духов. Гулгун выпростала руку из-под щеки и взяла флакон. «Зю-зю». Французские. Точно такие она видела в комнате невесты, когда была на тое. Тогда ей очень понравился хрустальный флакон. Больше, чем сами духи. Сейчас она держала такой же в собственных руках и опять любовалась. Неяркий утренний свет переливался, играл в полированных гранях. А приятный нежный запах что-то напомнил ей: может, родной кишлак, склоны гор, когда они по весне сплошь покрываются цветами. В эту пору ветерок, прилетающий с вершин, пахнет так же нежно и вкусно.

Таманно еще спала, вытянув поверх одеяла руки, разметав по подушке смолисто-черные волосы. «Наверное, ее духи», — решила Гулгун, чуточку завидуя подруге. Она подносила флакон к лицу, вдыхала полной грудью аромат и никак не могла насладиться. Когда жадно вбирала в себя воздух, ее упругие груди оттопыривали тонкую ночную рубашку, словно требуя свободы. Высокая шея и руки, оголенные до плеч, всегда скрытые от солнца и посторонних глаз, были нежны и шелковисто белы.

Она заметила, что Таманно уже не спит. Просто лежит не двигаясь и наблюдает за нею. И улыбается чему-то. Гулгун смутилась, запахнула на груди рубашку.

Таманно с наслаждением потянулась, разведя в стороны руки, зевнула и спросила глуховатым спросонья голосом:

— Что это у тебя?

— «Зю-зю»!

— Вижу. Откуда?

— Стояли на тумбочке. Разве не твои?

— Опять проделки моего братца. Как же, станет он из-за меня тратиться…

Гулгун села и мгновенно поставила духи, будто держала не флакон, а нечто такое, что могло ужалить.

— Тогда почему стоят тут?..

Таманно поднялась. Запрокинув руки, поправила волосы, заколола их на затылке шпильками.

— Тебе, наверное. Если дарят, бери… — с притворным равнодушием бросила Таманно, вдевая ноги в расшитые бархатные тапочки.

— Мне-е?.. С какой стати? Странно…

— Выходит, есть за что. Не рассуждай. Торгаши свое дело знают. Они из копейки рубль умеют делать. Думаю, моему братцу не так уж дорого обошлись эти духи. Он любит говорить: «Даже в самом захудалом магазине — дно золотое».

— Зря он…

Таманно села на пуфик перед трюмо, выжала на ладонь крем из тюбика и стала похлопывать себя по щекам, вызывая румянец. Потом взяла флакон, поглядела сквозь него на свет.

— Будем вместе пользоваться. Не возражаешь?

Гулгун дотянулась до халата, висевшего на спинке кровати, набросила на плечи.

— Таков уж мой братец Хайрушка!.. — посмеиваясь, продолжала Таманно. — Ого-о, с ним ухо держи востро!.. Отец с матерью в нем души не чают, балуют с малых лет. Они и не представляют всего того, что я о нем знаю. А я помалкиваю, чтоб их не расстраивать… Он и дружки его такое творят, что взяла бы наган и шлепнула каждого, не пожалела бы…

Гулгун задумалась, дивясь тому, что подруга говорит о брате такие слова. А что сама Гулгун знает о Хайрулле? Ему около тридцати. Высок, широкоплеч. Разговаривает складно, красиво: видать, начитан. В компании умеет привлечь к себе внимание девушек. А едва почувствует их интерес, напускает на себя солидность, «умные» мысли высказывает. Делает вид, что человек он знающий, постигший все тайны жизни. И до поры до времени нарочно не замечает девушку, не сводящую с него глаз и восторженно внимающую его речам. Всякий раз подчеркивает свою причастность к «высшему обществу» — к кругу ученых, кинематографистов, писателей, он с ними-де на дружеской ноге. Нередко, чтобы одолеть в споре, ссылается на их компетентное мнение, высказанное якобы тет-а-тет, «по секрету». Новые собеседники Хайруллы едва ли замечают, что он пускает пыль в глаза. А те, кто знает его давно, лишь усмехаются и помалкивают.

Вначале верила ему и Гулгун…

Махаллинцы как привыкли с малых лет называть его Хайрушкой, так и теперь зовут. Говорят, он когда-то недурно бренчал на дутаре, пел. Думали, артист выйдет. А что получилось? Отец вон какой известный, всеми уважаемый человек. А сын… Посмотришь со стороны — видный мужчина, а есть ли для него что-нибудь важнее бабьей юбки?..

По мнению Хайрушки, недоступных женщин нет. Недаром же говорят: если найдешь способ, и снег загорится. У Хайрушки таких способов масса. Перво-наперво он кружит женщине голову, откровенно хвастаясь и превознося себя до небес. «А еще у женщин загораются глаза, когда они видят, что твои карманы набиты вот этим», — делится Хайрушка опытом и с таинственным видом потирает большой и указательный пальцы. И, видимо, немало старается, чтобы его карманы были всегда оттопырены…

Два года назад он до того напугал свою матушку, что она чуть не слегла. Проворовался один из близких дружков Хайрушки — заведующий базой, из которой привозили товар в магазин, где он работает. Вызвали на допрос в качестве свидетеля и Хайруллу Музаффарова. И пока он отсутствовал, родители чуть с ума не сошли.

Мать ходила из комнаты в комнату, ломая руки, и с ужасом поглядывала на свой перстень с крупным бриллиантовым глазком — подарок сына в день рождения. Блеск его жег ей глаза и самое сердце. А камешек с горошинку казался тяжелым, как мельничный жернов. Она швырнула перстень на пол и хотела растоптать, но он закатился бог весть куда. И золотые серьги с гранатами казались ей повисшими на мочках скорпионами с блестящими глазами. Ей страшно было даже прикоснуться к ним… Она закричала, призывая на помощь мужа, упала, на диван и зарыдала, не помня себя…

Слава богу, Хайрушка вскоре вернулся. Он был не причастен к этому грязному делу. А не то… Трудно себе представить, что было бы тогда в доме Музаффаровых…

Один из бывших однокашников, Шокасим, однажды пригласил Хайрушку на банкет, устраиваемый в честь защиты диссертации. Домой Хайрушка вернулся не в себе: ему тоже очень захотелось получить научную степень. Понравилось, как уважительно все называют теперь Шокасима — «кандидат исторических наук». А почему бы и ему не стать кандидатом каких-нибудь наук?.. Многие знакомые давным-давно удостоились этого звания. А он разве хуже? Или у него изъян какой? Или котелок варит меньше? Ничуть не меньше. Тогда за чем же дело стало!.. Получение научных степеней нынче модно, как и костюм, сшитый по моде «чарльстон».

И стал Хайрушка сперва полушутливо, а потом все серьезнее намекать отцу о своем желании. А потом рассердился и сказал напрямик, чтобы Файзулла Ахмедович поговорил со своим приятелем профессором, заведующим кафедрой. Но Файзулла Ахмедович, лучше других знающий способности сына, вначале посмеялся, а потом сказал: «Брось, сынок! Кто-нибудь услышит, стыда не оберешься! Разве непременно всем надо становиться кандидатами?..»

Хайрушка с детства не отличался усидчивостью, не проявлял особого рвения к учению. А тут вдруг его одолело упрямство. Он заведовал секцией мужских костюмов в магазине «Одежда», а в свободное от работы время начал «строчить диссертацию». На отца он крепко обиделся тогда. Несколько дней ходил хмурый, ни с кем не разговаривал.

Мархамат-ая, подавая на стол чучвару, спросила, что же произошло между ними. Файзулла Ахмедович, посмеиваясь, рассказал ей о намерениях сына.

«Если хочет, пусть станет кандидатом! Вам-то что», — сказала Мархамат-ая и тоже обиделась за своего Хайрушку…

А Хайрулле хотелось во что бы то ни стало восстановить свой авторитет, который — он считал — пошатнулся после того, как выпроводил из дому жену с ребенком. А что может возвеличить больше, чем звание «кандидата наук»? Ничто! И Хайрушка решил действовать на свой страх и риск.

В один из дней узнал, что знакомый профессор, приятель отца, только что вернулся домой из больницы после операции аппендицита. Как не проведать уважаемого человека после болезни! Такой благоприятный момент вряд ли еще подвернется! Благо, и профессора иногда болеют…

Подговорив двоих дружков, Хайрушка купил на базаре упитанного барашка. И погнали они упирающееся изо всех сил животное к дому почтенного домуллы. Хайрушка тянул за веревку, а приятели подталкивали барашка в курдюк коленями. Баран и есть баран: никаких тебе «чух!..», «пошел!..» и понимать не хочет! А жены приятелей идут следом и покатываются со смеху, прикрывая рот ладонями.

С горем пополам притащили барашка к калитке профессора. Женщины первыми вступили во двор, направились к дому, чтобы сказать хозяину: мол, ученики — шагирды пришли проведать вас и ждут во дворе. За ними втолкнули в калитку и животное, будь оно неладно! Остановились на цементной дорожке около самых ступенек веранды, едва удерживая барашка, и ждали появления домуллы. Вскоре дверь отворилась и на веранде объявился сам хозяин. Он был в просторной пижаме, облегающей округлый живот. Казалось, будто здоровенный арбуз спрятан под одеждой.

Хайрушка мигом снял с шеи барашка веревку, опутал ноги животного и, свалив его прямо на ступеньки, полоснул по горлу ножом. Кровь хлестнула и, пузырясь, потекла по цементной дорожке. И Хайрушка, довольный содеянным — принесением жертвы в честь выздоровления домуллы, — ослабил руки. Барашек вдруг взбрыкнул ногами, вскочил, ударил Хайрушку головой и, истошно блея, кинулся через калитку на улицу, окропив и голубые резные створки, и дувал алыми пятнами. Хайрушка и его незадачливые приятели, обгоняя друг друга, спотыкаясь и оскальзываясь, бросились вслед за животным.

Около чайханы на травянистом берегу арыка паслись две привязанные овцы. К ним и подбежал бедный барашек, словно ища защиты. А следом с топотом мчались, тяжело дыша и вспотев, почитатели домуллы.

— Что за представление? — с негодованием спросил один из аксакалов, сидящих в чайхане.

— Домулла вернулся из больницы, а эти рохли пришли его поздравить с возвращением. Барашка решили зарезать у его ног, да не справились, видать… — сказал молодой чайханщик.

— Недотепы!.. Бывает ли позор хуже этого…

— Барашек мучается, бедолага…

— Поговаривают, этот Хайрушка и веревку завязать как следует не умеет.

— Видать, и мясник из него никудышный, — проговорил чайханщик и обратился к аксакалу: — Отахон, может, мне пойти зарезать им барашка?

— Сиди. Наверно, и барашек этот чем-то прогневил аллаха, если угодил в руки этих вахлаков. Иначе разве б выпало ему такое мучение… Сиди, не подходи к таким близко…

…Об этом случае, посмеиваясь и припоминая подробности, рассказывали соседи. А Гулгун и верила, и не верила, что Хайрушка такое мог отчебучить… Попадись людям на язык — они и не такое выдумают, из мухи слона сделают. Лишь бы потешиться в удовольствие и посмеяться всласть.

Гулгун сидела на мягком пуфике перед трюмо и причесывалась. Она считала, что Хайрулло Файзуллаевич совсем не рохля. Скорее наоборот: столь проворен, что многим завидно. Только одно беспокоит Гулгун: как-то странно он поглядывает на нее в последнее время. Уставится, глаз не отводит. Она не оборачивается, делая вид, что не замечает, а самой чудится, будто по спине мухи ползают. А обернется — он ухмыльнется и уходит прочь. А сердце ее будто кипятком обдали — долго еще успокоиться не может, пылает и жжет…

Может, придумать причину да найти для житья другое место? Так бы и поступила, если б не боялась обидеть Файзуллу Ахмедовича, друга отца. Ее поступок он примет как оскорбление. А они ведь ничего худого ей не сделали, добра хотят.

Впрочем, что это она себя заводит? Выдумала черт те что! Все это ей, наверное, только кажется. И Гулгун гнала прочь нелепые мысли. Ведь прошел слух, что Хайрушка заприметил какую-то девушку по-соседству. Мархамат-ая с таинственным видом шепталась об этом с дочерьми. Они расхваливали ее на все лады. Молили бога, чтобы у Хайрушки все обошлось благополучно… Да и вообще, есть ли мужчины, которые не засматриваются на интересных женщин и не делают им комплиментов. А Гулгун хороша, у нее этого не отнимешь. И что плохого, если на нее поглядывает молодой джигит.

Этими переживаниями она как-то поделилась с Назми. Славная девушка эта Назми. Она тоже из Сиджака. На текстильном комбинате работает. Гулгун и не знала, что она в Ташкенте. Неожиданно встретила ее во Дворце текстильщиков, где медики проводили свой студенческий вечер. Обрадовались друг дружке, как могут радоваться только сестры, долго прожившие врозь. Так до конца вечера и держались за руки, будто кто-то мог их опять разлучить. Пучук — это прозвище ее — сказала, что в махалле Кашгар она снимает комнату… После той встречи нет-нет и проведает Пучук подругу. Иногда вместе в парк, в кино ходят. Вот Гулгун и рассказала как-то Пучук и о Хайрушке, и о своей тревоге, а та хлопнула в ладоши и как рассмеется: «Разве лучше, если джигиты станут от тебя отворачиваться, морща нос? Пусть лучше любуются! Моя радость до небес бы взвилась, если бы на меня кто засмотрелся!.. Льстить женщине, делать подарки — разве это грех?.. И что это за мужчина, если прямолинеен как столб, и холоден как лед, не умеет ни шутки понять, ни комплимент сказать, если в ответ на улыбку женщины мрачнеет! Да это же чудовище, а не человек!.. Обходительность, чуткость в отношении к девушкам — лучшие качества мужчины».

Припомнила Гулгун слова подруги и успокоилась. Пора поторапливаться, чтобы не опоздать в институт. Она зашла на кухню и поставила на газовую плиту чайник. Застелила стол чистой скатертью и нарезала хлеба. Вынула из холодильника сыр, масло, казы. Расставила вокруг стола стулья, оставленные с вечера в беспорядке. Потом повязала фартук и помыла пиалы над мойкой. Тем временем и чайник вскипел. Заварила крепкий зеленый чай — по способу, которому отец научил. Гулгун не любила возиться подолгу, как Таманно, делала все быстро, ловко. В один миг приготовила завтрак, сделала бутерброды с казы — для себя и Таманно.

Порой, когда она спозаранок хлопотала на кухне, за ней исподтишка, чуть приоткрыв дверь, наблюдал Хайрушка. То ли любовался ее стройной фигурой, стянутой тесемками фартука, то ли с упоением слушал песню, которую она иногда пела вполголоса. А может, и то, и другое, кто знает…

Гулгун по-хозяйски придирчиво оглядела стол и пошла звать подругу.

Все еще спали, когда Гулгун и Таманно, позавтракав, встали рядышком перед трюмо, чтобы еще раз поглядеться перед уходом. Гулгун, открыв сумку, проверила, не забыла ли конспекты. Таманно вертела в руках хрустальный флакон «Зю-зю». Решившись, отвинтила пробку. Надушила ворот платья Гулгун, надушилась и сама.

— Вот так! — сказала она смеясь и закрыла флакон.

— Удивительный запах, — проговорила Гулгун, — французы знают толк в парфюмерии! Я слышала, что какой-то президент послал в Париж специальный самолет, чтобы его жене в день рождения оттуда доставили духи.

— Я тоже об этом слышала, — заметила Таманно. — Учти, мой братец — «президент» в этом доме. Ему здесь все дозволено! Разве президент не может потешить себя таким пустячным подношением?..

— В данном случае президент послал свой подарок не по адресу.

— Об-бо, подружка! Дареному коню в зубы не смотрят. — Таманно провела ладонью по плечам Гулгун и поставила флакон на место. — Бежим, а то опоздаем!

Они выскочили из комнаты и, стуча каблуками, сбежали по деревянным ступенькам веранды.

Занятия в институте порой пролетают — и не заметишь, а порой тянутся мучительно долго. Бывают лекции настолько интересные, что захватывают, и тогда не замечаешь, как бежит время. Такие лекции хватаешь на лету, усваиваешь, не давая особой работы мозгу. И тогда тебе легко, как бывает, когда слушаешь музыку… Но иногда то и дело поглядываешь на часы, ждешь не дождешься звонка. Нет, нельзя сказать, что Гулгун одним предметам отдает предпочтение перед другими. Она знает: все, чему здесь учат, — важно. Пригодится в практике. Но в большинстве случаев прослушивание лекций — труд тяжкий и мудреный. От твоего усердия зависит, не придется ли тебе краснеть на практических занятиях и зачетах. И когда становится почти невмоготу сидеть в аудитории, Гулгун вспоминает, как отец напоминал ей в назидание слова Суворова: «Тяжело в ученье — легко в бою…» И мысли о том, что впоследствии, когда она станет врачом, ей будет легче, чем теперь, утешали ее…

Из института подруги вышли вконец усталые. У обеих болела голова. А тут еще не менее получаса простояли на остановке. С трудом влезли в душный, битком набитый автобус. Ехали, стиснутые со всех сторон потными жаркими телами. Вышли, не доехав двух остановок — больше не было мочи, — и вздохнули свободно. Воздух был прохладен и чист, пах прелыми листьями, устлавшими тротуар шуршащим золотистым ковром. Трепетали на ветру и тревожно перешептывались последние листья на старых платанах, по одному, по два срывались и, кружась в воздухе, плавно опускались вниз. Подруги шли медленно, прислушиваясь к грустному шелесту под ногами. Бодрящий ветерок овевал их разгоряченные лица.

Перед калиткой стоял голубой «Москвич» Хайрушки. Таманно удивилась, что брат в этот час не на работе. Она отперла своим ключом калитку и пропустила Гулгун вперед.

Едва вошли в комнату, Хайрушка, отбросив журнал, вскочил с кресла и осыпал обеих упреками, что битый час ожидает их, а они прогуливаются невесть где. Велев поскорее занимать места в машине, он выскочил из комнаты. И спросить его ни о чем не успели. С улицы донесся шум включенного двигателя. Таманно удивленно выгнула брови и пожала плечами. Потом махнула рукой и улыбнулась: зачем дознаваться, когда и так видишь, что брат в прекрасном расположении духа, и знаешь, что на работе у него в последнее время лады, магазин перевыполняет план, и, по его же словам, фортуна повернулась к нему лицом. Отчего бы и не подчиниться брату, если это сулит что-то неожиданное и приятное.

Велев Гулгун поторапливаться, Таманно скоренько переодела платье и взяла импортную белую сумку. Она, конечно, догадалась, что братец приглашает ее из-за Гулгун. Как говорится, благодаря рису, и сорный курмак утоляет жажду. В другое время у Хайрушки и копейки не выпросишь. А сейчас… не поклянчить ли у него югославский костюм?..

— А куда? — спросила Гулгун, доставая из шифоньера выходное платье.

— Аллах его знает. Пусть везет куда хочет. Не вянуть же нам средь этих монастырских стен!

— А к семинару готовиться когда?

— Вечером успеешь.

Через некоторое время подруги вышли на улицу. Хайрушка выскочил из машины и, обежав ее, открыл перед Гулгун переднюю дверцу. Она поблагодарила и села на заднем сиденье рядом с Таманно. Та лукаво подмигнула ей, хлопнула по колену, и они весело рассмеялись.

— И куда вы нас повезете, братец?

— Приедем — увидишь! — важно проговорил Хайрушка и тронул машину.

А привез он их прямо к магазину, в котором работал. Выключил мотор и велел выходить. Открыв дверь, по-хозяйски пропустил их вперед и привел в отдел женской обуви. Высоко поднял руку и щелкнул пальцами — подал знак продавцу. Девушки с недоумением переглянулись. А Хайрушка почти насильно усадил их на скамьи и обеим дал в руки по картонной коробке.

— Примерьте-ка.

В коробках оказались белые чехословацкие туфли.

— Какая прелесть! — воскликнула Таманно. Она в один момент скинула свои еще новые желтые туфли и надела белые. — Как раз по мне!

А Гулгун медлила, растерянно поглядывая то на туфли, то на подругу.

— Не нравятся, что ли? — спросила Таманно.

Она вспомнила: Гулгун только вчера говорила, что сроду не носила белых модельных туфель, что белые, на высоком каблуке — ее мечта. И Хайрушка при этом присутствовал. Ну, хитрец! Не случайно, значит, отложил две пары и предупредил продавца, что съездит за покупательницами. Конечно, спасибо. Но не чересчур ли, братец, ты увлекся, а?..

Гулгун надела туфли и встала. Она казалась себе выше ростом, а ноги стали еще стройнее, красивее.

— И мне подходят… — проговорила еле слышно.

— Нравятся? — спросил Хайрушка.

— Еще бы! Конечно, нравятся! — ответила за нее Таманно, волнуясь как бы Гулгун не отказалась от туфель. А тогда и ей их не видать.

— Почем они? — спросила Гулгун.

— Об этом не спрашивайте. Нельзя спрашивать мужчину о цене, — покровительственно сказал Хайрушка и расплылся в улыбке.

— Сейчас у меня… Стипендия семнадцатого…

— Стипендия? Ха-ха-ха! — засмеялся Хайрушка. — Оставьте стипендию себе на конфетки, детка. Ладно, идемте. Можете не снимать.

Подозвав продавца, молодого парня с усиками, он распорядился, чтобы тот упаковал старые туфли девушек, и подмигнул: дескать, при случае рассчитаемся. Тот махнул рукой, что означало: «О чем речь! Стоит ли мелочиться!»

Когда Хайрушка вышел из магазина, девушки сидели в машине с сияющими от восторга лицами и обсуждали подвалившее счастье: попробуй-ка достань без связей такие туфли!

Хайрушка знал через сестру, что Гулгун любит бывать в музеях, осматривать памятники старины. Но, как говорится, голодный медведь не спляшет. Прикинув, что девушки не успели пообедать, он повез их в недавно открывшийся ресторан с экзотическим названием «Голубые купола». Восточные блюда там готовили отменно. Плова, кебаба, самсы вкуснее, чем там, он нигде не едал.

Ресторан напоминал старинные постройки с лазурными куполами. Зал оказался не очень просторным. Зато здесь было уютно и прохладно. Для пожилых людей подле стен стояли сури, застланные паласом, куда можно взобраться с ногами и удобно расположиться, скрестив ноги, или полулежа, подложив под локоть подушку. По другую сторону стояли столы. Они облюбовали место в углу. Таманно захотелось поесть кебаб. Брат вопросительно посмотрел на Гулгун. Она тоже кивнула…

Похоже, у Хайрушки и здесь дружки-приятели. Он кому-то подмигнул, кому-то подал знак рукой. Не прошло и двух минут, как на широкой тарелке принесли десяток шипящих на шампурах кебабов, присыпанных зеленым луком. Рядом положили горячие лепешки с маком, только что вынутые из тандыра, и поставили бутылку с уксусом.

— Вот это да! — проговорила Таманно, потирая ладони. — Берите скорее, пока не остыли.

Хайрушка жестом показал Гулгун на блюдо. Последовав примеру подруги, она взяла шампур; только после этого Хайрушка оделил и себя.

На подносе принесли маленькие фарфоровые чайники и синие пиалушки с изображением коробочек хлопка.

— Взял бы шампанского, да все равно не будете пить. Вам сегодня заниматься, — озабоченно сказал Хайрушка. Держался он с достоинством, важно поглядывал по сторонам, кому-то степенно кивал, кому-то, не глядя, делал знак рукой. Ему хотелось, чтобы его гостьи заметили, что он здесь — свой человек, со всеми накоротке, и вообще во всем городе нет таких, кто его не знает.

— Почему же, выпьем! Даешь шампанского! — смеясь сказала Таманно и пристукнула кулаком о стол.

— Нет, вам надо готовиться к семинарским занятиям. Ведите себя прилично, сестрица! Не компрометируйте меня перед авторитетными людьми. Вон, видите, сидит заместитель министра. А вон за тем столом — начальник главка. Все крупные руководящие работники любят обедать здесь, под сенью голубых куполов. Не пристало мне выпивать на виду у них. Завтра же по городу пойдет молва: вон, дескать, Хайрулло Файзуллаевич в рабочее время катает по городу красавиц и распивает с ними вино… Скажи спасибо, что выбрал часок для тебя, милая. Сегодня я добрый, вот и захотелось немножко поразвлечь вас. Ведь учеба, должно быть, так утомляет, ой-ей-ей… Нужно и развлекаться иногда…

— Спасибо, акаджон, — с плутоватой улыбкой, льстиво сказала Таманно. И тут же отвернулась: легко обидеть самолюбивого Хайрушку своей усмешкой — тогда и прогулке конец.

— Сейчас принесут мороженое, — сказал он, цедя в свою пиалу остаток чая, густо-зеленого и крепкого.

— Пломбиру, если можно, — попросила сестра.

— Да будет так! — Хайрушка, полуобернувшись, поднял вверх два пальца и бросил кому-то: — Пломбир!.. Два!..

Гулгун освоилась и незаметно поглядывала по сторонам. Ей нравилось тут. Но она чувствовала себя стесненно. Правда, не столько из-за покровительственных действий Хайрушки, сколько из-за того, что где-то в зале сидели заместитель министра и начальник главка. Она почему-то всегда робела перед учителями и большими начальниками.

Услужливый и верткий паренек принес мороженое.

— Ой, как бы не объесться! — Таманно похлопала себя по животу и рассмеялась.

Хайрушка посмотрел на сестру, округлив глаза, всем своим видом давая понять, что она позволила себе вопиющую бестактность. Потом глянул на Гулгун и, закатив глаза, пожал плечами, показывая, как ему неловко за Таманно.

На некоторое время воцарилось молчание.

Хайрушка, вытянув шею, обернулся к окну, кого-то там высматривая. Сказал, что в виноградной беседке, кажется, сидел знакомый ему поэт. Жаль — ушел. А то бы девчат познакомил с ним. Интереснейшая личность, сколько раз они здесь сидели с ним вдвоем!

Гулгун, конечно, много раз слышала имя этого поэта. И книги его читала.

Хайрушка, знаком велев им придвинуться поближе, шепотом рассказал несколько пикантных случаев из жизни этого знаменитого человека и, откидываясь на спинку стула, раскатисто захохотал.

А Гулгун было совсем не смешно. Наоборот, начало портиться настроение.

Таманно знала, что братец услышал эти притчи от кого-то или сам придумал, но помалкивала, не перебивала. Подарок обязывал ее относиться к нему с уважением. Она смеялась, делая удивленную мину, то и дело восклицала: «Надо же!.. Ну и ну!..» — хотя уже не раз слышала от Хайрушки эти сплетни.

Веселые и отдохнувшие вышли они из «Голубых куполов». Хайрушка предложил посетить музей искусств. Гулгун вопросительно посмотрела на Таманно. Та, смеясь, ткнула ее в бок:

— Похоже, нам все равно сегодня будет не до учебников. Давай уж повеселимся вволю! Разве у нас убавится знаний, если мы единственный разочек не откроем учебников?.. А завтра, так и быть, позанимаемся до полуночи. Ага?.. Когда еще повезет, как сегодня! Мой брат не часто бывает таким великодушным.

— Правильно, сестричка, — поддержал ее Хайрушка, посмеиваясь, и открыл дверцу автомобиля. — Вот я, к примеру, в школе не больно старался, а чем хуже других? Министры со мной за руку здороваются. Заведую ответственным отделом в огромном универмаге, и тригонометрия мне еще ни разу не понадобилась! Фи… Знал бы об этом, совсем бы не учился. Выучился бы на счетах костяшки перебрасывать — и довольно… Эх, девочки, была бы голова на плечах — жить можно!

Философствуя, Хайрушка то и дело оборачивался назад и чуть не выехал на красный свет. Резко тормознул, так, что девчат бросило на спинки передних сидений, и подал машину назад. Из боковых улиц с шумом неслись навстречу друг другу автомобили.

Гулгун, наверное, так и не научится понимать, когда Хайрушка шутит, а когда говорит серьезно. Иногда о вещах значимых он разглагольствует с усмешечкой, а о пустяках — говорит на полном серьезе. Но сейчас, похоже, он выкладывает то, что думает. Тогда почему же еще совсем недавно ему хотелось стать кандидатом?..

Таманно с недовольством посмотрела на брата. И ей его рассуждения пришлись не по душе. Но по другой причине. «Зачем так унижать себя перед девицей, если даже она тебе нравится? Уж лучше бы по своему обыкновению хвастался!» — думала она и хмурила брови. Гулгун смеялась, и ей казалось, что Гулгун смеется над ее братом. А кому это понравится?

А Гулгун действительно рассмешили откровения Хайрушки. Он в общем-то способный, но какой-то никудышный человек. Скоро тридцать, а семьи нет; вот и старается играть роль бравого джигита, так называемого первого парня в махалле, и не только в махалле, но и в городе. Хотя далеко уже не парень. Интересно все же, почему у него распалась семья?.. Таманно рассказывала как-то, что брат учился в Москве, а жена его в это время завела шашни с другим. Потому, дескать, Хайрушка и развелся. А недавно Гулгун узнала, что нигде Хайрушка не учился, ни в Москве, ни в Ташкенте. Поступал в один, в другой институт, но месяц-два спустя бросал учебу. Не нравилось. Никак не мог выбрать специальность по душе…

Соседка, близкая к семейству Музаффаровых, третьего дня разоткровенничалась с Гулгун и сказала, что у жены Хайрушки просто-напросто лопнуло терпение. Он часто приходил поздно, подшофе. А иногда и вовсе не ночевал дома. Потом узнала, бедняжка, что Хайрушка завел себе другую женщину, взяла ребенка и ушла…

Кто знает, так ли это. Люди всякое наплести могут. Хайрушка казался Гулгун каким-то непонятным. Порой и Таманно, когда не в настроении, отзывается о нем совсем непочтительно, хотя он может быть и внимательным, и обходительным. Правда, хвастлив больно. Но это вполне простительно. Идеальных людей вообще нет. Не может человек быть только плохим или только хорошим. Ему свойственно и ошибаться. Люди не ангелы и не дьяволы. Отец рассказывал, что во время войны был в их роте тихий и щуплый паренек, на вид даже трусоватый. Многие любили над ним подтрунить. Другого их остроты, может, и обидели бы, а этот паренек помалкивал и лишь снисходительно улыбался. Потому, видимо, и считали его тихим и несмелым. А в критический момент, когда фашисты в наши окопы прорвались, этот парень совершил подвиг. Погиб, а товарищей спас. «Не будь того парня, не беседовал бы я сейчас с вами… Нет, нельзя разделять людей на ангелов и дьяволов…» — говаривал отец и, вздохнув, надолго умолкал…

…Часа два ходили они по залам музея. Подолгу простаивали у картин. Рассматривали скульптуры. За большими высокими окнами уже начало смеркаться, в залах включили свет. К некоторым картинам Гулгун вновь возвращалась и рассматривала их то издали, то подходила вплотную. Вглядывалась в сочетание красок, цветов, пыталась понять, как могут живописцы сотворить такое чудо: передать зной летнего дня, прозрачность воздуха, шелковистость травы.

А вот исторический зал. Здесь представлены вещи, созданные еще до нашей эры. На стендах стоят амфоры, чаши, кувшины, собранные и склеенные из больших и малых кусочков. Археологи откопали их на месте древнего Самарканда — Афросиаба. Вся эта утварь украшена затейливым орнаментом, подобным кружеву. А краски какие! Пролежав в земле много веков, они сохранили и яркость, и свежесть. И тайна их изготовления до сих пор не найдена. Можно ли не восхититься уменьем древних мастеров!

Гулгун долго не могла отвести взгляда от ная, сделанного из слоновой кости. Пять тысяч лет назад неведомый мастер создал этот музыкальный инструмент, украсил его сказочно прекрасным узором. Прошли века, а он по-прежнему радует людей. А какой, должно быть, дивный звук у этого ная! Вот бы взять в руки и разочек дунуть в него!..

В большом зале Хайрушка стоял, оцепенев, перед картиной «Купальщица». Обнаженная, неописуемой красоты девушка, присев на камень и держась за него одной рукой, протянула к воде ногу — пробует, не холодна ли. Густые заросли, полные своей таинственной жизни, закрывают ее от всего мира. И только кувшинкам, плавающим у ее ног, и тому, кто перед картиной, доверчиво открыта ее целомудренная красота…

Поглощенный созерцанием, Хайрушка не заметил, как приблизились девушки. Смутился, отошел к другой картине, делая вид, что «Купальщицей» заинтересован ничуть не более, чем другими полотнами.

Таманно поведала Гулгун занятную историю «Купальщицы». Когда в Ташкенте утвердилась Советская власть, князь и его приближенные улепетнули из города. Видимо, из того, что имелось во дворце, князь более всего дорожил этой картиной. Вывезти ее не смог и решил спрятать, надеясь возвратиться. Картину вставили в огромную нишу, заложили кирпичами и замуровали…

Нашли ее случайно, уже в конце двадцатых годов.

Таманно отошла к другой картине. А Гулгун все стояла и стояла перед «Купальщицей». Хайрушка украдкой наблюдал за нею. «Одна красавица любуется другой, — подумал он. — Наверно, и ты столь же прекрасна. А может, и лучше…»

Этот день остался в памяти Таманно и Гулгун как один из самых счастливых. Они не раз напоминали друг дружке: «А помнишь, как в тот счастливый день…» Или: «Это было незадолго до того счастливого дня…»

Спустя неделю Хайрушка постучался к девушкам, зашел к ним в комнату и попросил напоить чаем. Гулгун сидела за журнальным столиком и читала конспекты. Она с готовностью вскочила с кресла, опередив Таманно, которая возлежала на кровати и, слюнявя палец, переворачивала страницы журнала мод.

— Сейчас! — сказала Гулгун и поспешила на кухню.

Хайрушке за его внимание и доброту, за то, что не отделяет ее от своих сестер, она готова не только заварить и подать чай, но и туфли чистить, и гладить брюки, стирать…

Когда Гулгун вышла из комнаты, на кровать рядом с Таманно упал увесистый сверток.

— Что это? — спросила Таманно, отрываясь от журнала.

— Хонатлас.

— И… кому же?

— Обеим.

— Эй, акаджон, опомнитесь. Что это значит? — сощурилась Таманно.

— Тебя не касается. Покажи, пусть выберет. Второй отрез — тебе. Только, чур, матери ни слова. Поняла? А то смотри мне.

— Гулгун же замужем, вы забыли? Она чужая жена, чужая невестка. Ее муж, Караджан-ака, на Чарваке вместе с нашим отцом работает. И верит нам, потому и согласился, чтобы жена у нас пожила… Подарили духи, туфли — и на том спасибо. Делать дорогие подарки чужой жене — неприлично. Я расскажу маме!

— Тогда отдавай обратно, — он приблизился к сестре и протянул руку.

Но Таманно с ловкостью кошки схватила сверток и спрятала за спину. Бумага распалась, и ей на колени, на пол хлынул золотистый, переливающийся всеми цветами шелковый поток.

— Коль принесли, назад уже не получите! — сказала Таманно, поспешно сворачивая оба отреза.

— Ты же собираешься продать меня!

— Ладно уж, не скажу. Рано или поздно сама узнает.

— Вот как? Сама?.. — усмехнулся Хайрушка. — В таком случае отдавай! Подарю тому, кто оценит.

— Фигушки! Вот еще!..

— Значит, отдашь отрез… ей? — Хайрушка показал глазами на дверь.

— Отдам, — буркнула Таманно, любуясь материей.

— Знаешь, сестрица… Намекни, что она мне очень нравится.

— И не думайте! Выбросьте из башки! Да она, если догадается, тотчас уйдет от нас, уж поверьте! Она не из таких, с какими вы привыкли иметь дело. Гулгун и ее муж любят друг друга! Вам это ясно? И не усмехайтесь. Может, вам этого не понять. Но не встревайте между ними. А станете приставать — уйдет! Мы окажемся в неловком положении…

— Куда она уйдет?.. — осклабился Хайрушка. — Не будет же из своего Сиджака ездить в институт…

За дверью послышались торопливые шаги, и разговор оборвался.

— Я все приготовила в столовой, — входя, сказала Гулгун. — Заварила свежий чай.

— Благодарю, — буркнул Хайрушка и вышел из комнаты.

Глаза Гулгун блеснули, задержавшись на Таманно, потонувшей до пояса в золотистых волнах хонатласа.

— Брат принес? Красотища-то какая!

— Он… Смотри, как переливается. Нам обеим по отрезу, — с деланным равнодушием проговорила Таманно, не поднимая глаз.

— Мне-то зачем? — смутилась Гулгун. Ее улыбка померкла. — Я и так вам задолжала.

— Мое дело маленькое. Поручено вот этот отрез тебе передать. Президент повелел — я исполняю. Для него ты и я — равны. Вот и решил порадовать обеих.

— Нет, что ты. Ты — сестра…

— А ты, видать, приворожила его. Он же у нас чокнутый малость. Если понравится кто, ради него готов в доску разбиться, лишь бы угодить. Да что там кривить душой… — Таманно отвела бегающий взгляд в сторону. — Ты ему, оказывается, нравишься…

— Как это понять? — Гулгун покраснела и в упор взглянула на Таманно. — Тебе не кажется, что ты меня ставишь в неловкое положение? Что будет, если о том, что ты сказала, узнает Караджан-ака? Про туфли я ему скажу, мы заплатим. А об этом…

— Об этом лучше помалкивать, подружка! У Хайрушки сегодня одно в голове, завтра другое. Во всяком случае, этот атлас мне, а этот — тебе. Я беру. А ты — как хочешь.

— Мне не нужно.

Давая понять, что говорить об этом больше не хочет, Гулгун села в кресло и открыла конспекты.

Таманно аккуратно сложила оба отреза, положила их на тумбочку и тоже взяла тетрадь с записями лекций. Некоторое время в комнате царила тишина. Таманно ерзала, вздыхала — ей никак не удавалось сосредоточиться. Уже в который раз перечитывает одну и ту же страницу! Взгляд скользит по строчкам, а в памяти не остается ни словечка. Старается вдуматься, но опять и опять видит себя в новом хонатласном платье свободного покроя. Улыбается, представив, как будут восторгаться ее новым нарядом подруги, а модницы их курса — поглядывать с завистью…

Вскоре она заметила, что и Гулгун давно не переворачивает страницу. Гулгун почувствовала на себе ее взгляд и обернулась. Они громко и весело рассмеялись…

…В среду Мархаматхон-ая с дочерьми поехала к родственникам. Они построили солидный дом в новом массиве, а Мархаматхон-ая все еще не была у них: не усладила их душу своими восторгами, не поздравила с новосельем. Она заранее приготовила подарки, да все было недосуг отлучиться из дому. Наконец Хайрушка согласился отвезти их на своей машине. Отправляя его обратно, Мархаматхон-ая наказала передать Гулгун, что ужин для нее оставлен в касе, а каса стоит в казане, накрытом крышкой. Гулгун после занятий пойдет в библиотеку и, видимо, припозднится. Мархаматхон-ая позаботилась, чтобы ужин ее не остыл.

Хайрушка кивал после каждого ее слова, обещая передать все в точности. Сказал, что приедет за ними, как только ему позвонят…

Дома Хайрушка некоторое время слонялся, не зная, чем заняться. В душе росло какое-то смутное беспокойство. Потом зашел в свою комнату, вытянулся на диване, закрыл глаза, стараясь расслабиться и успокоиться. Он, кажется, начал задремывать, когда в прихожей раздались легкие шаги. Ее шаги. Часы в столовой пробили семь…

Гулгун шуршала в прихожей плащом. Хайрушка приоткрыл дверь. Она была в хонатласном платье. Сегодня первый раз надела в институт свой лучший наряд и привела однокурсниц в неописуемый восторг. Откинув рукой локон со лба, она обернулась на скрип двери. Хайрушка сказал, где стоит каса с ужином.

— Спасибо. А где ая? — спросила Гулгун.

— В гостях.

— И Таманно?

— Все.

Гулгун зашла в ванную, умылась. Перекусила на кухне и, прихватив чайник с крепким чаем и пиалушку, ушла в свою комнату. До завтра надо успеть проштудировать «Гистологию». Прилегла с книгой на койку и подложила под локоть подушку. Налила чаю. Он все еще был горячий, над пиалушкой поднимался парок. Отыскала нужную главу и стала читать, временами отхлебывая крепкий чай. И все же сон сморил ее: слишком устала сегодня. Книга упала на пол. Так, в обнимку с подушкой, она и уснула.

В комнату тихо вошел Хайрушка. Он проходил по коридору и увидел просачивающийся из-под двери свет. Решил спросить, почему она так поздно не спит. Но Гулгун сладко спала. Ворот ее просторного халата расстегнулся. В комнате царил полумрак. И свет настольной лампы как бы приглашал полюбоваться девушкой. Не в силах противиться этому зову, Хайрушка неслышно прошел по ковру. Его сердце сильно колотилось. На нежной девичьей шее еле приметно билась жилка. Взгляд задержался на мраморно-белой груди, ярко освещенной лампой, скользнул вниз, к высоко оголившимся ногам. Опять промелькнула мысль: «Да, она прекраснее той купальщицы… Блажен, кто увидит эту красоту!..» От волнения закружилась голова и пол качнулся под ногами, как палуба. Еще несколько минут он владел собой, склоняясь над кроватью все ниже и тщетно пытаясь сглотнуть сухой ком, подступивший к горлу. Потом силы покинули его. Потихоньку, стараясь не разбудить, он прилег рядом. Но пружина прогнулась и скрипнула. Гулгун открыла глаза. Увидев на подушке рядом с собой лицо Хайрушки, испуганно вскрикнула, вскочила и резко оттолкнула его. Хайрушка скатился на пол и с глухим стуком ударился головой о тумбу. Но тут же встал. Гулгун сидела, все еще не понимая, сон ли это или явь, и дрожащими руками застегивала халат. Он протянул к ней руки, искривив рот в жалкой гримасе, похожей на улыбку, а глаза были мутны, как у хмельного. И тогда Гулгун размахнулась и изо всей силы ударила его по лицу.

Этим, кажется, привела его в чувство. С минуту он еще стоял, как лунатик, тараща на нее глаза. Трогал нос и подносил ладонь к глазам, размазывая по верхней губе кровь. Гулгун, напружинясь, как тигрица перед прыжком, не сводила с него злых, яростных глаз. И он понял: малейшее движение к ней — и она исцарапает ему лицо.

— Дикарка… — еле слышно пробормотал он и пошатываясь вышел из комнаты.

Гулгун упала ничком на кровать. Закусила губу, чтоб не издать ни звука. Тело ее сотрясали рыдания…

XXVII ФОРТУНА НЕРАЗБОРЧИВА

Киемходжа Хазратов, всю неделю пропадавший в Чарваке, вернулся домой под вечер. Гульбадан, ожидавшая мужа еще вчера, обняла его в прихожей, обдав удушливым запахом арабских духов. А он отметил про себя, что жена за последнее время еще больше раздобрела, тело ее потеряло былую упругость, сделалось рыхлым. Он осторожно освободился из ее объятий и стал разуваться, боясь наследить. Из боковой комнаты выскочили сынишка и дочка, навалились сзади, едва не свалив отца на пол. Он шутя шлепнул обоих по мягкому месту, потом обнял, сидя на корточках, и вручил по плитке шоколада.

— Теперь ступайте, ступайте, не до вас, — сказал он, отпихивая детей.

— Вы чем-то расстроены? — спросила Гульбадан, почувствовав неладное.

— Нет, устал я, — ответил муж и хотел было сказать свою любимую, к месту и не к месту повторяемую пословицу: «Смерть осла — пир для собак», — но махнул с досадой рукой и крякнул.

— Ну и ладно, и слава богу, — сказала Гульбадан, просияв, хотя уже не сомневалась, что муж не в духе. Она прошла в ванну, пустила сильную струю воды и пригласила: — Пожалуйста, освежитесь — и усталость ваша развеется.

— Конечно. На этой проклятой стройке я весь пропитался пылью, — сказал Киемходжа.

Гульбадан расстегнула пуговицы, помогла раздеться. Шутками и ласковыми взглядами пыталась рассеять его грусть. А он будто не замечал этого. Легонько подталкивая жену в пышное плечо, выставил ее из ванной, сияющей кафелем, никелем и зеркалами.

Знала б она, чем расстроен ее муж!.. Настроение его испортилось уже у въезда в Ташкент.

В своей «Волге», управляемой молодым шофером, он проезжал мимо автовокзала. На площади стояло несколько красных, желтых, голубых автобусов, которые ходят в Андижан, Фергану, Наманган. Хазратов ленивым взглядом окинул толпу, стоявшую возле одного из автобусов. И вдруг промелькнуло красивое знакомое лицо. Сердце встрепенулось.

— Стой! — крикнул он шоферу.

Киемходжа представил, какой вечер, полный удовольствий, он может провести сегодня. Сладко засосало под ложечкой, даже слегка закружилась голова. И, как бывало в прежние, не столь уж и далекие времена, он велел шоферу:

— Вон там стоит Кимсанхон. Пригласи ее в машину.

Парень послушно направился к женщине. А Киемходжа одернул пиджак, поправил галстук, напустил побольше солидности. Шофер вскоре вернулся.

— Она не желает, — сказал он.

— Как… не желает? — удивился Хазратов. — Ты сказал, что тебя послал я?

— Сказал.

— А она?..

Парень замялся, не решаясь передать того, что услышал из прекрасных уст этой женщины.

— Что же она тебе сказала?

— Она сказала…

— Ну?.. — вскричал готовый взорваться Хазратов.

— Сказала: «Пошел он туда, откуда на свет появился!»

— Да как ты смеешь такое говорить, остолоп! — вытаращился Хазратов.

— Сами же велели.

— Она не может так сказать!

— Подойдите к ней сами, если хотите своими ушами услышать.

— Что ж, подойду! И не быть мне Хазратовым, если не приведу ее сюда, держа за руку!

И он решительно зашагал. Увидев его, Кимсанхон скривила рот в усмешке и отвернулась.

— Здравствуй, — проворковал Киемходжа, осторожно беря ее за локоть.

Но женщина резко вырвала руку и, гневно сверкнув глазами, сказала:

— Что вам надо? Не приставайте ко мне! А то сейчас позову милицию!

— Да ты что? — смутился Киемходжа и изобразил на лице сахарную улыбку. — Это же я. Не узнала, что ли?

— Я вас не знала и знать не хочу!

— Дорогушечка… Обакихон… Я все это время только о тебе и думал…

— Граждане! — обратилась вдруг Кимсанхон к стоящим вокруг людям. — Уберите от меня этого пьяного мужчину! Есть тут благородные джигиты, которые способны проучить нахала, который пристает к женщине?

Двое или трое здоровенных парней, которым хотелось в глазах очаровательной женщины выглядеть благородными, стали медленно подступать. Свирепое выражение их лиц не сулило Киемходже ничего хорошего. Опасливо оглянувшись по сторонам, он попятился и быстро зашагал к машине. Отворяя дверцу, заметил, что шофер с трудом сдерживает смех.

— Какого черта?! — процедил он сквозь зубы, плюхаясь на сиденье. — Гони!..

В пути Киемходжа вздыхал, пыхтел, ударял кулаком о колено, скрипел зубами — все никак не мог успокоиться. Он не мог взять в толк, как случилось, что какая-то Обакихон, которая еще недавно млела от его прикосновений, шептала, что любит, и умоляла не уходить, не оставлять ее одну, вдруг опозорила его перед незнакомыми людьми, да и перед собственным шофером!

Гульбадан несколько раз подходила к двери ванной, из-за которой доносились шум воды и покряхтывание ее мужа.

Она усадила детей обедать на кухне, а сама отправилась переодеться. Когда муж раз или два в неделю приезжал домой, она всегда надевала свое лучшее платье. Зачем наряды, если муж будет видеть ее в одном и том же… Так и надоесть недолго.

Хазратов появился в гостиной румяный и причесанный. Он был в зеленом махровом халате. Ступая босиком по бордовому ковру, подошел к раскрытому окну. Напротив рос пирамидальный тополь. Хазратов прежде всегда восхищался им, его быстрым ростом, стремлением возвыситься над другими деревьями. Что-то сродни себе находил в нем Киемходжа. А теперь от этого дерева осталось одно название. Над ним проходила линия электропередачи, которой Хазратов прежде и не замечал. Когда ветви дерева почти достигли проводов, вдруг появились электрики и обрубили его макушку. И стройный красавец превратился в уродца, растопырившего в стороны искривленные ветви. И сейчас Киемходжа почему-то сравнил его с собой…

Как и этот тополь, он пустил крепкие корни на стройке, быстро пошел в рост и вдруг — словно голова уперлась во что-то. Ему бы строительством плотины руководить! Вот тогда бы он был в ореоле славы! За первую плотину ему орден дали, за вторую могут и Золотой Звездой пожаловать. Но как вот эта электропередача для тополя, так для него этот выскочка Мингбаев. Другого бы Хазратов давно смел с пути. А этот стоит крепко. Такого в открытом кураше не свалишь. Тут хитрость нужна.

Связи у Киемходжи, конечно, еще те. Несколько раз Садовникову звонили из весьма высоких инстанций — то намеками, то прямо говорили об огромном опыте Хазратова по строительству плотин. Но Мингбаева поддерживают некоторые инженеры. Особенно Иван Иванович Шишкин и Файзулла Ахмедович Музаффаров. Вот бы лишить Мингбаева этой опоры!..

Где он, этот Мингбаев, был, спрашивается, когда Хазратов уже Чартакскую плотину возводил? Да в горах овец пас! Потом в совхозе простым мирабом работал. Так разве справедливо, что сейчас он — начальник такого участка, а Хазратов, с его опытом и авторитетом, сидит в стенах управления и чувствует себя на побегушках у начальника…

А вообще-то дела у Хазратова идут неплохо. Ему везет. И высокому начальству он нравится. Иначе разве б стали звонить Садовникову из Ташкента и говорить о деловитости Хазратова и прочих его достоинствах. Так неужели Садовников не понимает, что пора использовать его по назначению? В Чарваке нет другого такого специалиста, как Хазратов!..

Покручивая кисточку пояса, Киемходжа приблизился к трюмо. Повернувшись к зеркалу левым боком и приподняв округлый подбородок, принял горделивую осанку, покачался на носках. Внешностью своей он доволен. Правда, несколько усталый вид и веки припухли, но это ничего, даже хорошо. Так и должен выглядеть занятой человек, имеющий вес и положение в обществе. Да разве сравнишь с ним Мингбаева! И еще осмеливается дерзить ему, Киемходже Хазратову, заслуженному гидростроителю. Разве такое простишь?..

Полмесяца назад у Садовникова состоялось расширенное совещание, на котором присутствовали все ответственные специалисты Чарвакской стройки. Были представители из Ташкента и даже из Москвы. Выступали все, кто хотел. Говорили о текущих делах, вносили предложения, спорили. Но все были озабочены только одним — скорейшим завершением строительства плотины и электростанции. Взял слово и Хазратов. Кому и выступать на таких авторитетных собраниях, как не ему, человеку среди гидростроителей известному. Он говорил об использовании скрытых резервов, об экономии стройматериалов и государственных средств. И как бы между прочим упомянул о некоторых просчетах, допущенных при строительстве плотины. Пусть об этом узнают специалисты из Москвы!

— В нашем деле, товарищи, и маленькие ошибки могут привести к большим последствиям, — сказал он. — Если у некоторых инженеров не хватает практики — обращайтесь к нам. Всегда охотно поможем. Хотя плотину строят другие, не мы, пожалуйста, пользуйтесь нашим уменьем, нашим опытом, приобретенным на строительстве такой же плотины — Чартакской, за что мы удостоены высоких наград. Пора-пора, товарищи, кой-кому из наших специалистов научиться работать четче, без ошибок…

Мингбаев, конечно, понял, в чей огород летят камешки. Тем более что кое-кто поглядывал в его сторону, желая определить, как он реагирует. А он сидел, подперев щеку рукой, что-то выводил карандашом на бумаге, словно разговор этот его вовсе и не касается. И вдруг, не поднимая головы, бросил:

— Не ошибается тот, кто ничего не делает!

Киемходжа поперхнулся от неожиданности. До глубины души возмутила его эта реплика. Нетрудно понять, что Мингбаев хотел ею сказать. Но не на такого напал. Хазратов умеет парировать подобные наскоки и повернуть недобрые слова против того, кто их произнес. Он налил в граненый стакан воды из графина, медленными глотками выпил, чтоб оттянуть время и продумать ответ, потом с укоризной сказал:

— Ай-яй-яй, товарищ Мингбаев, не ожидал от вас такого. Это что же, по-вашему, выходит — если Иван Иванович Шишкин, Игорь Ильич Каминский, Георгий Исаевич Садовников не допускают в своей работе ни единой ошибки, то они ничего не делают?

Караджан поднял голову. Его глаза метали молнии.

— Вам сейчас ответить или потом, когда я возьму слово? — спросил он.

— Как хотите, — усмехнулся Хазратов, сверкнув золотыми зубами.

По залу пронесся гул голосов. Каминский, председательствующий на собрании, постучал о графин карандашом и обратился к Хазратову:

— Вы закончили?

Хазратов попросил еще три минуты, желая похвалить работу других инженеров, чтобы не выглядеть рассерженным дядей, который только и может ругать всех подряд. Кажется, у присутствующих не осталось впечатления, будто он необъективен, относится к Мингбаеву предвзято. Это-то ему и надо…

А Мингбаев, взяв слово, сразу начал с дерзости:

— Я считаю одним из самых опытных специалистов на стройке инженера Музаффарова. Нам всем хорошо известны и сложные объекты, которые этот человек построил за свою жизнь, и его труды по теории гидростроительства. Мы доверяем его опыту и постоянно с ним консультируемся… А вас, товарищ Хазратов, мне хотелось бы спросить: что конкретно сделано вами на нашем строительстве? Я повторяю — на нашем строительстве. Поэтому не ссылайтесь, пожалуйста, опять на Чартакскую плотину. Скажем прямо, ничего вами тут не сделано. Так почему же вы считаете себя вправе поучать других?

— Как вы смеете! Я заслуженный инженер! — шаркнув стулом, взвился Хазратов. — И потом…

— Я вас слушал с большим терпением. Наберитесь выдержки и вы, — сказал Мингбаев.

Озираясь по сторонам, словно ища у сидящих поддержки, Хазратов грузно опустился на место.

— Говорите по существу, товарищ Мингбаев. Здесь не место для споров, — заметил Каминский, водрузив на нос пенсне.

— Почему же? В спорах рождается истина, — возразил ему Мингбаев. — Кто умеет критиковать, тот должен и уметь выслушивать критику в свой адрес.

— Я не называл вашего имени, но вы меня прекрасно поняли, и это говорит о справедливости моих слов! — бросил с места Хазратов.

— Вы занимались самохвальством, — сказал Мингбаев. — У меня не возникает необходимости консультироваться с вами, ибо я не вижу вашего опыта. Даже наоборот, бросаются в глаза ваши заблуждения. Ведь вы не станете отрицать, что выступали против целого ряда рацпредложений, которые в конечном счете — после долгих хлопот, правда, — были приняты и принесли нам огромную выгоду. Ту самую экономию, за которую вы только что так ратовали… на словах.

— Товарищ Мингбаев, поменьше эмоций. Переходите к сути, — хмуро проговорил Садовников.

И Хазратов не без удовольствия отметил, что начальник стройки, видимо, недоволен Мингбаевым. В присутствии москвичей — и такие разговоры! Какому хозяину приятно, когда выносят сор из избы… Так-то, почтенный начальник участка, ты опять просчитался!

Мингбаев подробно рассказал о том, как были устранены упомянутые Хазратовым дефекты на плотине и за счет какой экономии были перекрыты непроизводительные расходы. Отчитался о том, что сделано на плотине за последний месяц. Перечислил имена передовиков и рационализаторов. Назвал сумму, сэкономленную в результате использования рацпредложений.

Но Хазратов уже не слушал его. Внутри у него все клокотало. В душе он последними словами ругал Мингбаева, после которого, кажется, выступал Музаффаров, говорил что-то о строительстве плотины и, конечно, хвалил начальника участка. Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку! Ха-ха!..

Хазратов предполагал, что вслед за стариком возьмет слово и Шишкин. Но тот помалкивал, сидел, опустив голову, словно не желая встречаться взглядом с Мингбаевым. Так и не выступил. «Отрадно, отрадно, — думал Хазратов, потирая ладони. — Хороший признак. Похоже, Сапчабашев сделал свое дело. Молодец! Если так, то вряд ли Шишкин еще когда-нибудь станет вступаться за дружка… Придется Сапчабашева пригласить в ходжакентскую чайхану и задать в его честь пир».

Музаффаров все ораторствовал, а Мингбаев делал торопливые записи в блокноте.

…«Между ними бы еще вбить колышек! Тогда бы я развернулся», — подумал Хазратов, глядя в зеркало.

Он крепко сжал кулак и пригрозил им:

— Я еще тебе покажу!

Отражение в зеркале повторило жест. Хазратов притопнул босой ногой. Полы халата мотнулись, обнажая голые волосатые икры.

— Ты кусаешься словно блоха, забравшаяся мне под рубашку. Я раздавлю тебя ногтем!

— С кем это вы беседуете, господин мой? — расхохоталась Гульбадан, появившись в дверях с подносом и увидев, как муж бранится со своим отражением. — Что с вами? Или репетируете какую-то роль для сцены?

— Наш мир — огромная сцена. А мы — актеры. Каждый играет какую-то роль, — сказал муж, принимая из ее рук поднос с чайником, вазами с вареньем и печеньем.

Он осторожно поставил поднос на стол, заметив, что жена заварила чай в его любимом чайнике. Затем она достала из серванта миниатюрную японскую пиалу, на донышке которой, если посмотреть на свет, появлялась обнаженная красавица. Чтобы напиток стал душистее и гуще, Гульбадан несколько раз перелила чай из одного чайника в другой и только потом протянула мужу пиалушку с чаем:

— Выпейте, мой повелитель. Пропадет усталость.

— Благодарю.

— Может, опрокинете стопочку коньяку?

Хазратов поморщился: после вчерашней гулянки у него еще до сих пор побаливала голова.

— Не стоит. В моем возрасте уже следует беречь себя, дорогая.

Гульбадан пошла на кухню за уже отцеженной чучварой, начиненной мясом и душистыми травами, — любимым блюдом мужа. И когда она вернулась, Хазратов вскочил из-за стола и предупредительно взял из ее рук глубокий ляган, исходящий паром.

— Ну, как ты тут живешь? — спросил Киемходжа, когда они сели друг против друга и наложили себе в тарелки чучвары, приправленной простоквашей и перцем.

— По вас скучаю, повелитель. Если б вы разрешили, я бы через день приезжала к вам в Чарвак.

— Там ничего интересного. Только измучаешься в дороге. Какие тут новости?

— Никаких… Говорят, жена вашего Мингбаева ушла от Музаффаровых.

— Как ушла? — Хазратов так резко опустил вилку, что едва не отбил край импортной тарелки.

— Так и ушла. Перешла жить на другую квартиру.

— Что же ты молчала до сих пор!

— Не думала, что это для вас так важно.

— А почему она ушла, не знаешь?

Гульбадан пожала округлыми плечами.

— Впрочем, нетрудно догадаться, — Хазратов засмеялся. — Такой жеребчик в доме — любую привязь порвет, если кобылку увидит.

Гульбадан залилась звонким смехом. Потом сказала:

— Соседи часто видели, как Хайрушка катал ее в своей машине…

Хазратов встал, пружинящей походкой подошел к столику с телефоном и стал названивать в Чарвак Сапчабашеву.

— Так что, Ишларбек, остальное за тобой! — посмеиваясь сказал он после того, как сообщил новость.

Положив трубку на рычажки аппарата, обернулся к жене:

— Доставай коньяк, гульнем!

Гульбадан, просияв, исполнила повеление.

Оглаживая свои белые пухлые руки, Хазратов подошел к столу; стоя, налил коньяк себе, жене и, высоко подняв хрустальную рюмку, провозгласил:

— Да служит н а м фортуна!..

XXVIII ОШИБЛАСЬ, КАК УШИБЛАСЬ…

В тот злосчастный день Гулгун долго лежала неподвижно, уткнувшись лицом в подушку. Чтоб не разрыдаться в голос, закусила до боли ладонь. Веки ее покраснели и вспухли от слез, волосы растрепались. Она слышала, как Хайрушка ходил из комнаты в комнату. Потом прошел по коридору, хлопнула наружная дверь. Гулгун вздрогнула, как от выстрела. Со двора донесся звук мотора. Машина, зафыркав, выехала за ворота. Видимо, Хайрушка отправился за матерью и сестрами…

Гулгун ясно сознавала, что ей нужно сейчас же встать, собрать вещи и уйти. Неважно куда — лишь бы поскорее покинуть этот дом. Но она никак не могла заставить себя шевельнуться, — будто тяжкая скала придавила.

Наконец успокоившись, вышла во двор, умылась под краном, попила воды из ладони. И сразу полегчало.

Вернувшись в комнату, вынула из шифоньера свои вещи. Все ее платья и книги уместились в небольшой потертый чемодан. Подхватила его и, словно боясь раздумать, решительно направилась из дому. Чуть ли не бегом пересекла двор! Но как раз в тот момент, когда она вышла из калитки, к воротам подкатил голубой «Москвич». Отворились сразу все дверцы, высыпали Мархаматхон, Таманно, Тасанно. Окружили ее, преградив путь. Перебивая друг друга, что-то возбужденно говорили, успокаивая, гладили Гулгун по плечу. Значит, Хайрушка им обо всем рассказал. Сам он потупясь стоял возле машины и водил пальцем по полировке капота.

Таманно все пыталась взять из рук Гулгун чемодан. Гулгун с минуту молчала, боясь, что, едва откроет рот, разревется. Наконец проговорила:

— Не сердитесь, пожалуйста, но я должна от вас уйти… — Ей даже удалось изобразить нечто подобное улыбке.

— Вай, доченька, не делайте этого! Очень прошу вас, не уходите никуда! — уговаривала Мархаматхон. — Идемте в дом. Не навлекайте позора на нашу голову.

— Нет, аяджан, за все благодарю вас…

Мархаматхон обернулась к сыну и крикнула ему сиплым от волнения голосом:

— Проси прощения, негодный! Уговори остаться!..

— А что я ей сделал? Подумаешь, недотрога! Уж и пошутить нельзя… — огрызнулся Хайрушка.

— Вай, умереть мне! Вай, что же я буду делать! — стенала Мархаматхон, то царапая себе лицо, то ударяя себя по плечам. — Дорогая моя, умоляю вас, идемте в дом. Вай, умру-у-у я! Сейчас со мной случится сердечный приступ и я рухну наземь! Вай, мне плохо!.. Эй, Хайрушка, сдохнуть тебе!.. Если б на меня не нашло помутнение, разве бы я отправилась в гости, оставив вас тут одних! И вы, дочки, тоже хороши. Кому-нибудь из вас, проклятых, следовало остаться дома! Вай, вай…

Решив, что этому конца, пожалуй, не будет, Гулгун молча протиснулась между Таманно и Тасанно и быстро зашагала по тротуару.

Обливаясь слезами и причитая, Мархаматхон принялась проклинать своего непутевого сына, который отбился от рук и извел ее. Из калиток стали выглядывать соседи. Таманно с Тасанно начали успокаивать теперь уже мать и с трудом ввели ее в дом. Мархаматхон без сил свалилась в кресло. Дочери заметались, не зная, что делать. Таманно дала ей выпить валерьянки. Зубы Мархаматхон стучали. Тасанно с трудом смогла дать ей валидол.

Перепуганный Хайрушка топтался возле двери, не смея подойти. Мать выставила руку и с отвращением отвернулась:

— Уйди!.. Уйди, чтоб глаза мои тебя не видели!..

— Я пошутил. Нужна мне она больно, — пробубнил тот.

— Вай, пропади ты, мерзкий! Не человека я, оказывается, вырастила, а тварь! Вай, что я теперь скажу Санобархон? Какими глазами смотреть буду на нее? И все ты, ты, негодный! Все, опозорены мы перед ее родителями. Посеял ты раздор между своим отцом и Милтикбаем-ака. Ух, бессовестный, сгинь с моих глаз!

Дом Музаффаровых точно погрузился в траур…

А Гулгун доехала в трамвае до Урды. Выйдя на незнакомой остановке, спросила у людей, как пройти к махалле Кашгар. Там жила подружка ее, Назми, которую девчонки в кишлаке ласково прозвали Пучук (мячик) — за малый росток и пышнотелость. Но, несмотря на полноту, Назми была скорой, ловкой и очень веселой. Ни одна игра не обходилась без нее. Если не было слышно звонкого голоска и веселого смеха Назми, игра угасала быстро и кто-нибудь говорил, спохватясь: «А где же наша Пучук? Без нее нам, видно, не обойтись…»

Назми приехала из Сиджака в прошлом году. Поступала в институт, но провалилась на первом же экзамене. А потом, стыдясь своей неудачи, не захотела вернуться в кишлак. Растерялась сначала, но, как говорится, свет не без добрых людей — кто-то надоумил ее пойти работать на текстильный комбинат. С тех пор Назми и работает там мотальщицей. Ей даже обещают в скором времени комнату дать. Она с радостью сообщила об этом Гулгун, когда побывала у нее в последний раз.

Гулгун свернула в один из узких переулков. На столбах тускло сияли лампочки, но их свет едва достигал земли. Если бы в небе не светила полная луна, тут в темноте недолго и ноги сломать. Наконец Гулгун отыскала маленькую невзрачную калитку и постучала. Увидев Гулгун, бледную, с неприбранной головой, лихорадочным блеском в глазах, Назми испугалась, не заболела ли подруга.

— Что с тобой? — Она схватила Гулгун за руку и втащила во двор, взяла у нее чемодан. Гулгун обняла подругу, и тут нервы ее сдали — слезы так и полились из глаз.

— Что случилось? Ну, что?.. Что? — вскричала Назми.

— Сын их… — только и смогла промолвить Гулгун, глотая слезы.

— Ах, бесчестный! — хлопнула себя по бедру Назми. — Когда я была у тебя, видела, как он в твою сторону поглядывал, будто кот на сало! Чтоб пусто ему было!.. Не плачь. Не стоит из-за пустяков расстраиваться. Идем в дом, идем.

Назми, обняв подругу за плечи, ввела ее в комнату, усадила на табуретку, налила крепкого чаю. Заговорила о своей недавней поездке в Сиджак, о тех, кого видела. Нарочито смеясь, рассказала несколько смешных историй. И Гулгун постепенно успокоилась. Даже улыбнулась, узнав, что их кишлачный поэт Талиб, посвящавший ей когда-то стихи про любовь, теперь пишет записки другой девушке и, по-видимому, скоро у них свадьба.

Гулгун попросила у подруги конверт и листок бумаги, чтобы написать домой письмо и сообщить об изменении своего местожительства.

— Письмо будет идти целых два дня, — здраво рассудила Назми. — Лучше пойдем сейчас на главпочтамт и позвоним Караджану-ака.

— Ой, его же нет в Чарваке. Поехал на Урал за новым оборудованием.

— Тогда давай свяжемся с Сиджаком. — Назми уже сбросила старенькое платье и надевала новое. — Пошли!

Гулгун упавшим голосом сказала:

— У нас дома который день не работает телефон…

— Позвоним в сельсовет моему дяде. Он все передаст Милтикбаю-ака.

— И правда! — просияла Гулгун.

Они пришли на главпочтамт и заказали телефонный разговор. Не прошло и пятнадцати минут, как их пригласили в кабину. Дядя Назми был председателем сельсовета и часто задерживался на работе чуть ли не до полуночи. К счастью, и в этот вечер он оказался на месте. Девушка сразу узнала его голос. Расспросив о житье-бытье и здоровье своих родных и всех близких и дальних родственников, Назми попросила дядю пойти сразу же после их разговора к Милтикбаю-ака Койбакарову и передать ему, что дочка его сейчас живет у нее — пусть они не беспокоятся.

В Сиджаке все знали, что Гулгун живет у очень почитаемых людей. Поэтому председатель сельсовета поинтересовался, почему она вдруг перебралась к его племяннице.

— Да так, скучно ей там, — сказала Назми, взглянув на Гулгун. — Повздорила немножко с дочками Музаффарова.

— Когда живешь у людей, нужно быть немножечко скромнее, — заметил ее дядя.

Назми скоренько с ним попрощалась и положила трубку.

Уже на следующий день, около полудня, на квартиру Назми заявились запыхавшиеся и взволнованные Милтикбай-ака и Санобархон.

Назми чуть свет ушла на работу, и Гулгун была одна. Сама стала хозяйничать, чтобы чем-то угостить родителей с дороги. Но ни мать, ни отец даже не присели, пока не узнали, что случилось. А она, посмеиваясь, сказала:

— С такими ультрасовременными девушками, как Таманно и Тасанно, разве может ужиться какая-то кишлачная…

— Уфф, — облегченно вздохнула Санобархон, опускаясь на табуретку. — А я бог знает что подумала…

Милтикбай-ака сел на край кушетки и прислонил к стене костыль и палку. Испытующе посмотрев на дочь, спросил:

— Что же теперь?

— Ничего, — улыбнулась беззаботно Гулгун. — Поживу пока у Назми. А потом перейду в общежитие.

— Мы заехали в Чарвак, а твоего мужа дома нет. Куда-то уехал. Ему сообщить надо бы, — проговорила мать.

— Вернется из командировки — сообщу.

Родители пробыли с Гулгун до вечера. Дождались прихода Назми, передали ей поклон и подарки от родителей. Затем девушки проводили их до автобусной остановки.

XXIX ПСУ НЕ ОПОГАНИТЬ МОРЯ

Более двух недель пробыл Караджан на Урале, в большом промышленном городе, где крупный машиностроительный завод выпускал оборудование для их стройки. В Чарвак он прибыл под вечер. Ему не терпелось поскорее отчитаться о поездке, и, зная, что Шишкин с Садовниковым обычно задерживаются в управлении допоздна, он хотел направиться прямо к ним. Но как только вышел из автобуса, передумал. Очень устал. Да и к чему пороть горячку? Сейчас он придет домой, приведет себя в порядок, отдохнет, а утром явится на работу и отчитается письменно. И уместно ли идти в управление с этим тяжелым саквояжем, набитым подарками для Гулгун… Как она тут? Караджан несколько раз звонил ей оттуда, но телефон Музаффаровых не отвечает.

Караджан поздоровался с сидящими на лавке старушками и вошел в тускло освещенный подъезд. Перекинул через плечо плащ, чтобы освободить руку, и, нашарив в кармане ключ, отпер почтовый ящик. В кипе газет лежало одно-единственное письмо. От Гулгун? У нее началась сессия. В эти дни в Чарвак она приезжать не будет. Нет, письмо не от нее. Почерк незнакомый, неряшливый. Нет ни обратного адреса, ни марок, ни штемпелей. Странно. Наверное, кто-то приходил и, не застав Караджана дома, опустил в ящик.

Караджан вошел в квартиру, включил свет и, стоя посреди комнаты, распечатал конверт. С трудом разобрал строчки, коряво выведенные карандашом. Их смысл дошел до него не сразу.

Караджан отшвырнул листок, будто не бумагу держал, а скорпиона. Без сил опустился на стул. Нелепость. Вранье!.. И сразу в голову, как гвоздь: «Без ветра листья на деревьях не шевелятся…» Все плывет перед глазами, по вискам словно молотками колотят. Острая боль в груди — не продохнуть. Не предполагал Караджан, что клочок какой-то дрянной бумаги может ранить, как кинжал.

Если его жена бесчестна — кто дает ему знать об этом? Друг? Враг?.. Нет, друг не воспользуется таким мерзким способом. Не станет таиться, скажет прямо, без обиняков. А в записке каждое слово пышет злорадством. Неужели Гулгун дала повод радоваться моим врагам?.. Жена Цезаря должна быть выше подозрений!.. В прежние времена муж, заподозривший жену в неверности, заставлял ее выпить яд. Сейчас Караджан сам был готов принять отраву.

Он открыл холодильник, вынул бутылку водки, банку рыбных консервов. Взял из шкафа стакан…

Вспомнились слова одного случайного знакомого: «Дурак, кто доверяет жене. Нет ни одной честной женщины. Все они похотливы, как мартовские кошки!..» Караджан решил тогда, что этому человеку не повезло в жизни — он ни разу не влюбился, и его не любила ни одна женщина. А ведь они с Гулгун любили друг друга! Так неужто… Караджан опустил на стол тяжелый кулак.

В бутылке осталось на донышке. Караджан плеснул в стакан, но пить не стал, а резко отодвинул от себя посуду. Стакан опрокинулся и покатился по столу. Караджан без всякой охоты поковырял вилкой в банке с консервами. И вдруг, швырнув вилку, схватился за голову: «Как же так? Я думал, в доме у Файзуллы Ахмедовича, такого благородного человека, Гулгун ничто не грозит. Я обманулся! Недаром говорят: «Полностью не доверяй даже близкому другу». Эх-х!..»

Караджан встал и, неловко переставляя отяжелевшие, ватные ноги, подошел к висящему на стене календарю. Сегодня пятница. Файзулла Ахмедович скорее всего тут. Правда, иногда в пятницу вечером он уезжает в Ташкент. Но это бывает редко — если освободится пораньше…

Караджан вышел из дому и медленно направился в темноту. В голове назойливо звучала бесстыдная песенка, которую пела как-то Таманно, а он невзначай подслушал. Караджан приехал без предупреждения к Гулгун. Таманно не видела, как он вошел во двор, и пела не стесняясь. Окна были открыты, и Караджан все слышал. Гулгун с Таманно смеялись где-то в глубине комнаты. Наверное, им тоже нравилась эта пошловатая песня, придуманная кем-то беспутным:

Увидев Караджана, поднимающегося по ступенькам на айван, Таманно смутилась и убежала из комнаты.

Эх, глупец, почему же ты сразу не увел жену из этого дома? Более того — сделал вид, что ничего не слышал. А ведь каждому известно, что от слов до поступка один шаг. И вот чем все обернулось. Недаром Караджан с самого начала испытывал неприязнь к этому Хайрушке. А когда признавался в этом Гулгун, она словно бы обижалась за него: «Ах, оставьте, Караджан-ака. Вы к нему несправедливы. Парень как парень. Очень обходительный к тому же…» Вон чего он своей обходительностью добивался!

Караджан шел по тротуару, удивляясь и досадуя, что к нему то вплотную подступает стена и торчит перед глазами, пока он не оттолкнет ее рукой, то выступают навстречу деревья, растущие вдоль арыка. Прохожих было мало. Но в таких городках, как Чарвак, все друг друга знают в лицо. Кое-кто здоровался с Караджаном. Некоторые останавливались и глядели ему вслед, словно не веря своим глазам. Наплевать! Пусть думают что хотят! Караджану не до них. Он идет, чтобы потолковать с Файзуллой Ахмедовичем. Сейчас выскажет ему все, что в душе накипело. А иначе… Иначе взорвется, как паровой котел, — и не попадайся ему никто под горячую руку!..

Было поздно. Но в окне Музаффарова горел свет.

Файзулле Ахмедовичу час назад позвонила из Ташкента Мархаматхон. Едва она произнесла дрожащим голосом первые слова, он сразу понял, что дома стряслось что-то неладное.

— Что же вы, отец, не приехали сегодня? — спросила жена. — А мы ждем, ждем…

— Поздно освободился. Утром приеду… — начал было Файзулла Ахмедович, но Мархаматхон всхлипнула и перебила:

— Вай, отец, приезжайте сегодня. У нас несчастье!

У Музаффарова захолонуло сердце. Но он спросил как можно спокойнее:

— Что случилось?

— Нашего сыночка в милицию забрали!.. — Рыданья мешали Мархаматхон говорить.

— Что он натворил, непутевый?

— Не знаю. Приезжайте скорее!

— Не могли же они забрать твоего сына, ничего не объяснив!..

— Говорят, растрата в магазине…

— Ай, негодный… ай, поганец, — проговорил Музаффаров, держась рукой за сердце.

— Ну как, отец? — умоляюще спросила жена.

— Хорошо, сегодня приеду…

Время было позднее, автобус уже не ходил. Музаффаров позвонил в гараж и попросил прислать машину. В левой стороне груди все не отпускало, и он выпил валокордин. Стараясь успокоиться, сел на старый кожаный диван, но тут же вскочил и опять заходил по комнате.

В дверь позвонили. «Неужели так быстро подъехала машина?» — удивился Файзулла Ахмедович и поспешил в прихожую. Но пришел Хазратов и с ним еще двое — инженер с третьего гидроузла и заведующий столовой.

— Разрешите? — с располагающей улыбкой сказал Хазратов; во рту у него переливались золотые коронки.

— Заходите, заходите, — пригласил их Файзулла Ахмедович, открывая дверь. — Только прошу прощения — с минуты на минуту ожидаю машину. Жена позвонила, просит срочно приехать.

— Потому мы и пожаловали к вам, домулло. Моя «Волга» испортилась. Звоню в гараж, а мне говорят, что вы собираетесь в Ташкент. Не прихватите ли и нас с собой?

— Почему бы и нет. Вместе веселее будет. Присаживайтесь, угощу вас чаем, — сказал Файзулла Ахмедович и пошел на кухню зажигать газ.

В этот момент в прихожей опять раздался звонок.

— Не беспокойтесь, я открою, — сказал Хазратов, вскакивая с места.

Поставив чайник, Файзулла Ахмедович вернулся в комнату и увидел пятящегося из прихожей Хазратова, а в проеме двери, держась за косяк, стоял Караджан. Его взлохмаченный чуб упал на лоб, а взгляд был тяжелый, мутный. Музаффаров с минуту растерянно обозревал его, более чем холодно, видимо недовольный, что Караджан явился к нему, пожилому человеку, в таком виде, но потом произнес:

— Прошу. — И отступил, чтоб пропустить гостя.

— Не зайду, — пробубнил Караджан, и углы его рта изогнулись в презрительной улыбке. Его брови то приподнимались, то опускались. Он набычился и замотал головой, мыча что-то невнятное, будто не мог выговорить фразу: — Я пришел сказать вам…

— Ну, хорошо, входите, — сказал Файзулла Ахмедович, теряя терпение. — Поговорим за столом.

— Не-ет… Я хочу сказать… Ваш сын бесчестен!..

Музаффаров медленно распрямился и, бледнея, прислонился к стене. «Откуда ему известно обо всем, если мне Мархаматхон сообщила только что? А-а, жена позвонила! Дурная слава движется впереди человека», — подумал он, прижимая к левой стороне груди обе руки.

— Вы, наверное, правы… Но что поделаешь, — еле слышно проговорил Музаффаров, опустив глаза.

— Если он мне попадется, я его измордую!.. — цедил сквозь зубы Караджан, не сводя с него взгляда. — Пусть лучше не попадается…

— Зачем вы так? Ведь существует закон. Там разберутся.

— Зако-он?! — повысил голос Караджан и ударил себя в грудь кулаком. — Когда дело касается чести, я сам себе закон! Так-то! Передайте своему Хайрушке и Гулгун: пусть поостерегутся попадаться мне на глаза!.. И отцу, который не сумел воспитать своего сына, позор!

— Поделом мне, поделом… Но при чем тут Гулгун? — произнес Файзулла Ахмедович, с трудом шевеля непослушными губами, но и сам не услышал своего голоса.

Караджан отступил назад и хлопнул дверью. С притолоки посыпалась штукатурка. И в ушах Музаффарова долго не унимался звон. Дышать ему стало трудно, будто чьи-то твердые руки сдавили горло. Он растягивал обеими руками ворот, хватал ртом воздух и, скользя по стене спиной, стал медленно оседать. Наверное, упал бы, не выйди в этот момент Хазратов и не поддержи его. На испуганный голос Хазратова выскочили оба его спутника, подхватили Файзуллу Ахмедовича, довели до дивана, помогли прилечь. Хазратов заботливо подсунул ему под голову подушку, не переставая громко возмущаться:

— Какое бесстыдство! Вот нахал, а!.. Врывается пьяный к уважаемому человеку и ни с того ни с сего оскорбляет! До инфаркта доводит… Сколько раз я вам говорил, мой дорогой Файзулла Ахмедович, что этот человек лишь черной неблагодарностью ответит на вашу доброту. Больше не пускайте его к себе на порог, пусть дружит с себе подобными. А вы человек почтенный, благородный… Не-ет, ему это даром не пройдет. Давно следовало поговорить на партбюро о поведении Мингбаева…

Караджан намеревался сразу же устремиться в Ташкент. Но, поразмыслив, решил не ехать. Что скажет он Гулгун, встретясь с ней лицом к лицу? Разве сможет высказать те слова, которые так и вертятся сейчас на языке? Нет, не сможет. Увидит ее, услышит голос — и раскиснет, как хлеб, попавший в воду. Им лучше никогда больше не видеться. Это будет непереносимо — слышать ее признания в любви и знать, что она лжет; видеть ее улыбку, радостный блеск в глазах и знать, что все это — притворство. Караджан может не совладать с собой… Пусть не думает, что он ничего не знает, что ей удалось обвести мужа вокруг пальца.

А сейчас… Сейчас он отправится в Янгикурган. В свой родной кишлак. Пойдет напрямик через перевал, как хаживал в юности.

Над Чарваком лился свет электрических ламп. А когда Караджан вышел за окраину, его плотно обступила ночная мгла. Вдали шумел на перекатах Чирчик. Вскоре глаза привыкли к темноте, и он стал ясно различать скалы, похожие на хмурых дивов. Давно Караджан не ходил по этой тропе и все-таки узнавал знакомые повороты, спуски, подъемы. Он преодолел один перевал, потом другой. Тем временем и круглая луна выплыла из-за черных зазубрин и облила горы серебром. Увлажненные росой, будто рассыпанные в траве драгоценности, разноцветно засияли камни. Вдруг впереди промелькнуло что-то черное, бесшумно перескочило через тропу. Дух?.. Собака? Или шакал? А может, барс?.. По спине пробежали мурашки. Он пощупал голенище, за которым носил нож. К счастью, нож оказался на месте. Теперь ему даже хотелось, чтобы на него накинулся какой-нибудь хищник. Эх, отвел бы душу! Несколько мгновений он боролся с искушением кинуться вот на эти скалы, хватать их и зашвыривать в пропасть, вырывать с корнем деревья. Буйствовать, пока не выбьется из сил.

Когда он взобрался на следующую гору, вдалеке мелькнул слабый красноватый огонек. Это виднелся Янгикурган.

У въезда в кишлак находился небольшой дворик, огороженный низким каменным забором. Над воротами возвышалась балахана. Свет в маленьком оконце этой балаханы всегда гас последним. В этом доме живет молодой учитель Халмурад. В прошлом году у него умерла жена, и он остался один с пятью малышами. Уложив детишек спать, Халмурад взбирается на балахану и там допоздна готовится к урокам, проверяет тетради. А покончив с работой, снимает со стены дутар. И тогда трепетные струны стонут и плачут от прикосновений его пальцев. В эти минуты он, должно быть, вспоминает жену, которой не суждено было увидеть счастье своих детей.

И сейчас оконце балаханы было отворено и из него доносилась печальная мелодия дутара. Караджан некоторое время стоял, вслушиваясь в музыку. «Эх, дружище Халмурад, — подумал он. — Оба мы в одинаковом положении. Оба горюем, как олени, потерявшие своих подруг. Только печаль у нас разная — один потерял свою верную, другой — неверную…»

Осторожно ступая по шаткой лестнице, Караджан поднялся на балахану.

— Ия, Караджан, вы? — удивился Халмурад.

— Салам алейкум. Услышал звуки вашего дутара и не смог пройти мимо.

— Салам. Добро пожаловать. Давно вас не было видно.

— Сегодня возвратился из командировки. Решил мать проведать.

Халмурад хотел спуститься вниз и принести чаю, но Караджан остановил его:

— Не беспокойтесь. Лучше сыграйте мне «Чули ирок», нашу классическую мелодию, прошу вас. И ничего больше мне не надо.

Халмурад опять взял в руки дутар, задумался.

Издалека доносился глухой шум водопада. Где-то лениво тявкала дворняга, свиристели цикады. И вот струны под руками Халмурада запели, их звуки влились в волшебную музыку ночи.

И Караджан сразу представил себе Гулгун. То она была обворожительно игрива — подходила сзади и, закрыв ему ладонями глаза, тихонечко кусала за мочку уха; то вдруг отворачивалась от него и кому-то подмигивала. Кому же? Хайрушке! Ресницы и брови у нее, оказывается, густо накрашены, веки подмалеваны синим, а губы красные от помады. «Неужели ты так быстро изменилась — стоило мне отлучиться всего на две недели?..»

Халмурад и Караджан засиделись до первых петухов. Разговаривали мало. Больше звучал дутар. Хотя Караджан не сказал приятелю, какая тяжесть у него на сердце, тот сам все понял. Прощаясь, крепко встряхнул ему руку и сказал:

— Не отчаивайтесь, все будет хорошо.

Уже начало светать, когда Караджан подошел к своему дому. В это время мать уже вставала и начинала хлопотать по двору. Вот удивится сейчас, увидев сына, пришедшего ни свет ни заря. Сперва обрадуется, а потом, скрывай не скрывай, поймет, что беда у него. По глазам прочтет. Материнское сердце и на расстоянии чувствует боль детей…

Мать подметала на айване и встретила Караджана словами:

— Хорошо, что ты пришел! А я такой дурной сон видела. Думала, ты еще в отъезде, а то побежала бы к тебе в Чарвак, подхватись с постели. Все ли у тебя благополучно, сынок? — Обняла его сухонькими руками и с минуту стояла, похлопывая по спине.

С тех пор, как Музаффаров уехал в Ташкент, прошло несколько дней. Упорно ходили слухи, что старый инженер не едет в Чарвак из-за того, что его крепко обидел Мингбаев. Якобы Файзулла Ахмедович сказал: «Ноги моей не будет в Чарваке, пока там Мингбаев!» То и дело кто-нибудь из товарищей подходил к Караджану и спрашивал:

— Что у тебя с Музаффаровым произошло?

— А-а, — отмахивался Караджан, уже сам сожалея, что не сдержался тогда. Конечно, если бы не был крепко пьян, так бы не поступил.

В диспетчерскую на плотину позвонил Шишкин и попросил Исаака Райтмана разыскать Мингбаева.

— Говорят, ты Музаффарова оскорбил? — сказал он, даже не поздоровавшись.

Караджан запыхался и теперь шумно дышал в трубку.

— Ну, что молчишь? — спросил Иван.

— А что тут говорить, — пробурчал Караджан.

— Почему это случилось? В чем дело?

— Да… Пустяки…

— И из-за пустяка ты обидел старика? Нехорошо. Садовников тоже тобой недоволен. А я в этом случае вступаться за тебя не собираюсь…

— И не надо. Я не мальчик и не ищу у тебя защиты, — с горячностью проворчал Караджан.

Шишкин положил трубку.

В последнее время Шишкин стал вести себя как-то странно. Встреч с Караджаном избегает. А если невзначай где-нибудь столкнутся, он всегда хмур. Разговаривает и в лицо не глядит, будто они в чем-то виноваты друг перед другом. Двумя-тремя словами перемолвятся, и он уже спешит куда-то. Толком и поговорить-то не удается. Всегда у него неотложные дела. Причина, конечно, не в этом. У Ивана и прежде дел было не меньше, но всегда находилась минута-другая для разговора и шуток… А теперь за Файзуллу Ахмедовича обиделся. И знает ведь, что Караджан не меньше его старика любил. Если поссорился, значит, была на то причина. Но Караджан никому не говорил о ней. Только Ивану мог бы открыться. А он из-за чего-то дуется! Потолковать по душам не хочет. И какая муха его укусила?

Караджан размышлял об этом, шагая утром на работу. Дорога описала дугу и стала круто подниматься на плотину. Наверху уже слышались голоса рабочих, в отдалении рокотал бульдозер — начинался трудовой день. Вчера грунт для анализа отдали с некоторым опозданием. Караджан сам пошел, чтобы попросить Галину чуть-чуть задержаться после работы и срочно все сделать. Он уже не раз обращался к ней с такими просьбами, и она всегда шла навстречу. Караджану было неловко, что заставляет ее работать, когда все уже ушли домой, поэтому и сам задерживался, помогал.

Вчера работы было на полчаса, не больше. А Галина отказалась. Категорически.

— Нет, нет, уж извини, мой рабочий день окончился, — сказала она и убрала все со стола.

— Галя, ну как же?.. — растерялся Караджан. — Ведь результат с утра потребуется…

— А это не моя забота. Надо вовремя присылать, — отрезала Галина.

— Я бы тебе помог, — просительным тоном сказал Караджан.

— А в этом совсем нет необходимости, — ответила Галина и ушла, даже слушать не захотела.

Ночью Караджан часто просыпался и каждый раз вспоминал о Галине. Чем же он обидел ее, что она так изменилась?

Придя на плотину, он прежде всего справился у Никаноренко, поступили ли из лаборатории данные анализов.

Прораб развел руками:

— Я специально пришел пораньше. Жду вот…

— Не ожидал от Галины такого, — с досадой заметил Караджан. — Сейчас сам пойду в лабораторию, потороплю ее.

— Не стоит вам частить туда, Караджан Мингбаевич, — с укоряющей интонацией в голосе сказал Никаноренко и отвел в сторону бегающий взгляд.

— Почему это? — приподнял брови Караджан.

— А потому… И вообще на вашем месте я бы поменьше разговаривал с Шишкиной!

— Я не понимаю! Не могли бы вы выразиться пояснее?

— Все и так яснее ясного, — усмехнулся Никаноренко, но, напоровшись на пронизывающий взгляд Караджана, поспешно добавил: — Зачем лишний раз давать повод для разговоров…

— Каких разговоров, черт возьми? — вспылил Караджан, наливаясь кровью.

— А то вы не знаете… Не слышали, что ли?

— Да что вы все вокруг да около?! — Караджан уже понимал, что между туманными намеками прораба и вчерашним отказом Галины имеется какая-то связь.

— Или вы в самом деле ничего не знаете? — удивился Никаноренко и хмыкнул, качая головой: — Недаром говорят: тот, о ком перетолки, узнает о них последним. Давненько поговаривают, что между вами и Галиной того… любо-овь. Вот какие дела-то…

— Кто выдумал? — изменился в лице Караджан.

— А кто его знает. Разве такое выяснишь? Судачат, будто вы с ней… это самое… в лаборатории у нее встречаетесь.

Караджан вспомнил, как на днях заглянул вечером к Шишкиным. Дверь открыл Иван — туча тучей. Кажется, и на приветствие не ответил. На кушетке сидела заплаканная Галина. Увидев его, она отвернулась. Поняв, что они только что поссорились, Караджан решил разрядить обстановку. Смеясь сказал: «Вы что это, голубчики? Ну-ка дайте при мне друг дружке пять!» На что Иван раздраженно бросил: «Ладно, разберемся сами!» И Караджан ушел. Еще недавно их дом полнился счастьем, весельем. И сам он здесь всегда успокаивался, находил для души отраду. А сейчас — предоставил им возможность «разбираться самим».

— От кого лично ты об этом слышал, Никаноренко?

— Да разве упомнишь. От многих… Вчера, к примеру, Сапчабашев у пивной распинался. И вас, и Галину, и вашу жену склонял, извините. Милуются, говорит, и пьют вино, а у Шишкина — рога давно! Во каков, подлец, стихи сочинил…

— Как, как? — вскричал Караджан, вспомнив подброшенное ему письмо. — Повтори-ка про «рога»!

— Милуются и пьют вино, а у Шишкина — рога давно! А у бочки с пивом кто собирается? Все больше шофера, бульдозеристы — народ озорной. Им только дай повод позубоскалить. Гогочут что тебе гуси. Хотел было я их урезонить, да какой там резон, и слушать меня никто не захотел. Накачал их Сапчабашев за свой счет…

— Спасибо, Никаноренко! Спасибо, друг! — Караджан энергично потряс его руку. — Ты и сам не знаешь, как помог мне! Распоряжайся тут, пока я вернусь.

И Караджан размашисто зашагал к металлической винтовой лестнице, по которой кратчайшим путем можно спуститься к подножью плотины.

Сапчабашева Караджан застал на складе. Не входя, от дверей поманил его пальцем:

— Иди-ка сюда, голубчик!

Видимо, по выражению лица Мингбаева тот сразу же понял, что эта встреча ничего хорошего ему не сулит.

— Чем могу быть вам полезен? — расплылся Сапчабашев в улыбке, не решаясь приблизиться.

Караджан сделал шаг ему навстречу, схватил за грудки и потащил за собой.

— Ка-ра-у-ул! Убиваю-у-ут! — истошно завопил Сапчабашев, тщетно пытаясь разжать железные пальцы Караджана и часто-часто перебирая короткими толстыми ногами. — Склад грабя-а-ат! — И между воплями плаксивым голосом спрашивал: — Куда ты меня тащишь?.. Я же на службе!.. Ну, куда ты меня?..

Люди останавливались, глядели вслед им. Встречные испуганно шарахались. Через весь Чарвак протащил Караджан Сапчабашева. Не выпуская зажатый в кулаке ворот его рубахи, втолкнул в лабораторию. Испуганные девушки, загремев склянками, повскакали с мест. Галина побледнела и шагнула им навстречу, устремив на Караджана недоуменный взгляд. А Караджан подсек подножкой Сапчабашеву ноги и бросил его на колени.

— Вот, Галя!.. Я нашел того, кто лишает чарвакцев спокойствия. Этот тип пытается поганить доброе имя людей. Если он сейчас не извинится перед тобой, я извлеку из него внутренности, и мы узнаем, чего в них больше — дерьма или яда!

— Я не знаю за собой вины, видит аллах! — взвизгнул Сапчабашев.

— Вспомни, что ты вчера говорил у пивной! Вспомни, какое гадкое письмо ты опустил в мой почтовый ящик! Проси прощения, тварь! — процедил сквозь зубы Караджан и выхватил из-за голенища страшный нож. — Я любую кару сочту за воздаяние, если одним гадом на земле станет меньше.

— Караджан! — сдавленно произнесла Галина. — Опомнись!

Сапчабашев, всхлипывая и подвывая, как побитый пес, бухнулся лбом об пол подле ее ног.

— Простите меня, простите… Виноват я… Шайтан попутал. Каюсь… — приговаривал он, скосив глаза на руку Караджана, в которой холодно поблескивало лезвие чустского ножа. — Каюсь… Не по своей воле. Шайтан попутал…

— Найдем мы и того шайтана, — сказал Караджан, засовывая нож за голенище.

Схватив Сапчабашева за ворот, одним рывком поставил его на ноги и выволок на улицу.

— Это — за сплетни твои! — сказал он и треснул его головой об опорный столб крыльца.

Сапчабашев взвыл, схватившись за лоб.

— А это — за письмо твое поганое! — резко нагнув его, наддал коленом под дых.

— А это — за другие твои мерзости, о которых я еще не знаю! — коротким ударом в челюсть он опрокинул Сапчабашева наземь, и тот лежал, выпятив кверху округлый живот и не подавая признаков жизни.

— А это… — Караджан не смог бы отказать себе в удовольствии пнуть в этот вызывающе вздутый живот, но кто-то сзади обхватил его за плечи. Не помня себя, Караджан рванулся, но его держали крепко.

— Караджан-ака, довольно, — сказали ему мягким, но властным голосом.

Это был Абдуманноп. Только теперь увидел Караджан, что вокруг собралась толпа.

Галина вынесла ему воды. Он отстранил ее руку, расплескав воду. Люди перед ним расступились, и он зашагал прочь, и сам не зная, куда держит путь. Шел куда глаза глядят. Не заметил, когда и свернул с большой дороги на тропу, которая то сбегала вниз, то поднималась в гору, то исчезала вовсе среди камней, то вновь появлялась. Караджан уже еле передвигал ноги. Он не помнил, сколько времени идет. Вдруг позади услышал знакомый голос:

— Эй, Караджан, остановись наконец! Долго еще ты меня будешь мучить?

Обернулся и увидел друга своего Ивана.

Сели на камень. Иван протянул сигареты. Молча курили. Сигаретный дым смешивался с запахом цветущего над ними шиповника и казался особенно вкусным. Иван сказал:

— Я был на днях у Файзуллы Ахмедовича. Плох старик. Его сыну не миновать суда за растрату. Это окончательно доконало старика…

— И я хорош, — вздохнул Караджан. — Мало ему своего горя…

— Он о тебе спрашивал. Хочет тебя видеть. Съездил бы ты к нему. Чтоб потом не жалеть, если, не дай бог, что-нибудь случится…

— Надо поехать, — согласился Караджан.

— Не откладывай. Поезжай сегодня. И с Гулгун за одно повидаешься.

Они одновременно загасили окурки, раздавив их о камень, и встали.

К дому Музаффаровых Караджан подъехал уже под вечер. Солнце висело над крышами и плавилось в окнах домов. А ветерок спешил разнести по городу прятавшуюся под деревьями прохладу.

Файзулла Ахмедович лежал, вперив неподвижный взгляд в потолок, перед открытым окном, выходящим в сад. Когда Караджан в сопровождении Мархаматхон вошел в комнату, он чуть повернул к ним голову, и радость промелькнула на его озабоченном бледном лице.

— Салам, — тихо сказал Караджан, присаживаясь на стул, стоящий рядом с кроватью, и положил ладонь поверх руки Файзуллы Ахмедовича.

Тот еле приметно кивнул, прикрыв и открыв глаза. И чуть слышно проговорил:

— Спасибо, что пришли… Мне очень хотелось вас видеть… Пока я не лишился дара речи и способен слышать, понимать, я должен узнать, что вы на меня не сердитесь, что с этим недоразумением покончено…

— Покончено. Я пришел извиниться перед вами. Меня ввели в заблуждение — простите. Теперь я во всем разобрался… Я глубоко виноват…

— Узнав, что я болен, сегодня утром меня проведала ваша жена. Она мне как дочь. Душа ее чиста, как ключевая вода в ваших горах. Не обижайте ее понапрасну…

— От вас я поеду прямо к ней. Я обещаю.

— Она мне сказала, что вы у нее давно не были, и не смогла сдержать слез. Она чрезвычайно переживает этот разлад между вами. Я пытался успокоить, как мог…

Заметив, что разговор уже утомил Файзуллу Ахмедовича, Караджан отказался от чая, предложенного Мархаматхон, и встал.

— До свидания. Скорее поправляйтесь. А то нам трудновато приходится без вас.

— Буду стараться, — улыбнулся Файзулла Ахмедович, польщенный его словами.

Таманно стояла у приоткрытой двери и прислушивалась к разговору. Когда Караджан вышел в прихожую, девушка вызвалась проводить его и показать, где живет Гулгун. Караджан кивнул в знак согласия и поспешил к машине. Его охватила тревога: вдруг Гулгун получит его письмо раньше, чем они увидятся. Он написал ей сгоряча, когда свет ему казался не мил, когда день превратился в ночь. Нет, она ни в коем случае не должна прочесть этого письма…

Они проехали вдоль всей улицы Навои и свернули в сторону махалли Кашгар. Таманно смотрела вперед, вытянув шею, и повелевала: «Налево… Направо… Опять налево…» Переулки были настолько узкие, что Караджан не представлял, что бы он делал, если бы навстречу выехала другая машина или арба. «Стоп!» — скомандовала Таманно. Они остановились около маленькой калитки. Девушка отворила ее и вошла во двор. Караджан последовал за ней. Возле колонки они увидели Назми. Поставив на табуретку таз, она стирала белье.

— Проходите! — сказала она, стряхнув с рук пену и вытирая их о передник.

— Гулгун дома? — спросила Таманно.

— Недавно ушла, — с сожалением проговорила Назми и как-то недружелюбно и изучающе посмотрела на Караджана. — Вы ее муж, да?

Караджан кивнул.

— Что же вы… не жалеете жену? — упрекнула Назми. — Она столько раз звонила вам, а вас все дома нет…

— В кишлаке я был, — буркнул Караджан, раздражаясь, что перед какой-то незнакомкой приходится отчитываться.

— А она вас ждала, ждала…

— Куда ушла, не знаете? — быстро спросил Караджан.

— Не знаю, — пожала плечами Назми и вдруг просияла: — А ваше письмо почтальонша только сегодня принесла! Гулгун сразу узнала почерк и так обрадовалась! «От Караджана-ака!» — говорит, а сама сияет и чуть не пляшет. Распечатала конверт и побежала в дом читать… Не знаю, сколько времени прошло, гляжу — уходит. О каких-то срочных делах вспомнила. «Куда?» — только и успела я крикнуть вслед, а она и не ответила. Хлопнула калиткой и была такова…

— Где же она может быть? — уже всерьез забеспокоился Караджан.

Девушка опять приподняла и опустила округлые плечи:

— Может, заниматься пошла… Она любит заниматься на берегу Анхора. Там деревья густые и от воды прохладно…

— В каком месте? — нетерпеливо спросил Караджан.

— Я могу показать, если хотите.

— Скорее!

Они втроем сели в машину, и она, с завидным проворством лавируя по узким переулкам, вынеслась наконец на широкую улицу.

Назми ни на секунду не закрывала рта:

— Я ей однажды сказала: «Ведь есть и речка Салар, которая ближе к нам, и такие же липы возле нее. Почему ты любишь сидеть у Анхора?» А она рассмеялась и ответила: «Эта река ответвляется от Чирчика, куда вливаются воды Пискома и всех притоков Чаткала, протекающего через наш Сиджак!» А потом перестала улыбаться и грустно говорит: «Хотя воды Пискома и Чаткала сливаются, некоторые люди с их берегов вовек не могут соединиться. Или находят друг друга, а потом вновь теряют…»

Гулгун стояла на высоком мосту, облокотясь о парапет. Ветер трепал подол ее платья. Внизу, маслянисто лоснясь, спокойно нес свои воды Анхор. Гулгун, как загипнотизированная, смотрела на воду и видела в глубине реки свое отражение. Вода ее притягивала. Когда на ее гладкой поверхности вздымались гребешки волн, казалось, она делает знаки, манит… Метрах в ста поток, бурля и пенясь, врывался в горловины двух тоннелей.

Гулгун вспомнила, как в прошлом году какая-то молодая женщина на ее глазах бросилась под троллейбус, но водитель успел свернуть в сторону, и машина остановилась поперек улицы. Длинные рычаги троллейбуса, разбрызгивая каскады искр, сорвались с проводов и откинулись в разные стороны. Шофер выскочил и поднял женщину, а она билась в истерике. Прохожие останавливались, вскоре собралась толпа. Все ругали эту женщину. Некоторые с досады плевались и уходили. И только шофер, которого она подвергла опасности, жалел ее и успокаивал…

И Гулгун тогда осудила эту женщину. А сейчас ей так понятен ее поступок. Она тоже, наверное, обманулась в своих лучших чувствах. А разочарование в любимом разве не равнозначно разочарованию в жизни? Зачем жить, если не нужна любимому? Если он тебе не верит…

Не лучше ли закрыть глаза и… Только минуту или две будет мучительно, а там… Тут никто не спасет. И никто не будет за тебя в ответе… У Гулгун закружилась голова и ослабли руки. Она закрыла глаза, все больше клонясь вперед, плотнее прижимаясь животом к холодному твердому парапету. И вдруг она почувствовала в себе толчок. Нет, ей не померещилось. Она явственно ощутила его. И от этого мягкого толчка по всем клеткам ее разлилось странное волнение. В смятении Гулгун выпрямилась и взялась обеими руками за живот. Туман, застилавший глаза, рассеялся, и она ясно увидела темно-зеленые деревья, склоненные к воде, и сиреневое небо, на котором начали проступать первые звездочки, и освещенные окна домов, отраженные в безмятежной глади реки. Услышала шелест ветерка в кронах деревьев, и возню сонных птиц, примостившихся на ветках, и рев автомобилей, летящих по мосту, и говор, смех прохожих. Неутешное горе, переполнявшее ее несколько минут назад, сменилось радостью — у нее будет ребенок! Он должен увидеть всю эту красоту. О, какое это чудо — жизнь!

Вдруг позади нее раздался резкий скрежет тормозов. Какая-то машина почти въехала на тротуар и остановилась в метре от нее. Ослепленная светом фар, она не сразу узнала Караджана. Отдернула было руку, когда он схватил ее. Сон это или явь? Они стояли безмолвно и смотрели друг на друга. Потом Гулгун прислонилась лбом к груди мужа и произнесла:

— Караджан-ака, у нас будет ребенок… — И заплакала.

А он обеими ладонями взял лицо жены и стал покрывать поцелуями. Приникал губами к соленым глазам, полным тоски и счастья, к мокрым щекам, не обращая внимания на прохожих…

— Идем, — сказал он и, подведя ее к машине, открыл дверцу.

Гулгун увидела девушек и удивилась:

— Что вы тут делаете?

— А мы решили показать Караджану-ака, где ты занимаешься, — весело сказала Назми.

— Вряд ли бы вы меня нашли… Я шла в библиотеку и только случайно остановилась тут…

Девушки промолчали, хотя знали, что библиотека находится совсем в другой стороне.

Караджан отвез домой сначала Таманно, потом Назми. Гулгун тоже хотела выйти из машины, но Караджан взял ее за руку:

— Сиди.

Гулгун подчинилась. А Назми выпрыгнула из машины, улыбнулась им и помахала рукой. Газик взревел и, выбросив из-под колес щебенку, рванулся с места.

Как тигр, который, держа в зубах детеныша, перебирается со скалы на скалу, прыгает через глубокие расщелины — спешит к своему логову, так и Караджан устремился с Гулгун в сторону гор.

Часа через два они въехали в Чарвак.

Караджан отпер ключом дверь и сказал жене:

— Только не пугайся: хозяйки нет — и порядка нет…

Гулгун вошла. В комнате действительно царил кавардак. Стол был завален грязной посудой, бумажными свертками. На диване, на стульях валялись вещи. Оконные цветы никто не поливал, и они пожухли. По полу разбросаны журналы, газеты. И только ее кровать стояла прибранной, словно никто к ней не притрагивался с того самого момента, как она накрыла ее шелковым покрывалом. На ней лежали модное пальто с собольим воротником, такая же пушистая меховая шапка, отрез набивного крепдешина и красивая коробочка с дорогими духами. Гулгун растерянно обернулась.

— Это я тебе из командировки привез, — улыбнулся Караджан. — Подарки…

Гулгун подошла и крепко обняла его.

— Вы только что вернулись, правда?

— Да, милая, я только что приехал…

— Ну, здравствуйте!

— Здравствуй!

Караджан подхватил жену на руки и закружил по комнате.

XXX СТРЕМНИНА

По всей стройке с быстротою молнии разнеслось известие, что начальник участка СУ-2 инженер Мингбаев по приказу начальника стройки Садовникова отстранен от работы…

Вызвав Мингбаева к себе в кабинет, Садовников сказал ему:

— Вам известно, что товарищ Сапчабашев подал на вас жалобу мне и в прокуратуру?

Караджан кивнул.

— Ну так вот… Из уважения к вам и учитывая ваш огромный вклад в наше строительство, я лично обратился к прокурору с просьбой не давать хода этому делу. Сказал, что сами примем по отношению к вам административные меры… Я удивлен вашим поступком, товарищ Мингбаев. Это беспрецедентно. Понять не могу, что с вами произошло. Ведь еще недавно я именно вас ставил в пример другим инженерам как знающего, деятельного, энергичного специалиста. И вдруг такое… Напившись до чертиков в глазах, избиваете своего коллегу!

— Я не был пьяным, — буркнул Караджан.

— Значит, сознательно избили? Но ведь это хулиганство?! Простите, иначе ваш поступок не назовешь.

— Сознательно.

— Что вас заставило? Что?

Караджан поморщился, как от зубной боли:

— Георгий Исаевич, мне не хочется об этом говорить. Лучше не спрашивайте.

— Сапчабашев в заявлении пишет, что вы были пьяны. И кое-кто это подтверждает.

— Какая теперь разница? Что случилось — случилось.

— Мне и прежде поступали сигналы, товарищ Мингбаев, о том, что вы зазнались, превышаете власть, грубы с рабочими, на службе появляетесь в нетрезвом виде. Я всему этому не верил. Теперь сожалею, что не принял мер сразу, как только от товарища Хазратова узнал, что вы пьяным ворвались ночью в дом нашего аксакала Музаффарова, оскорбили его и довели до сердечного приступа. Весьма сожалею… Мы в настоящее время очень нуждаемся в консультациях этого человека, а он по вашей милости до сих пор болеет и не может выйти на работу…

— В этом я виноват, Георгий Исаевич. Я специально ездил к нему, чтобы извиниться.

— Этим поступком вы очень многих восстановили против себя, товарищ Мингбаев. Думаю, теперь вам будет трудно работать в нашем коллективе…

Они еще беседовали какое-то время, но Караджан не привел ни одного довода в свое оправдание — не хотел, чтобы начальник строительства тоже узнал о грязных сплетнях, которые злоязычники распространили о нем, о Гулгун, о Гале Шишкиной. Если и узнает — то не от него…

Садовников сказал, что, если Мингбаев пожелает, его могут направить на озеро Сарез на Памире, где также началось строительство плотины. Огромное озеро, образовавшееся в тысяча девятьсот одиннадцатом году в результате оползня, предстояло превратить в источник энергии. Там очень нуждались в таких специалистах, как Караджан. Но он попросил:

— Георгий Исаевич, все-таки разрешите мне остаться на этой стройке. Привык тут. И еще… Еще доставляет удовольствие, что работаю среди родных гор…

— Кем бы вы хотели тут работать? — холодно спросил Садовников, насупясь и перебирая бумаги.

— Я могу управлять «МАЗом», «КрАЗом», бульдозером, чем хотите…

Садовников помолчал, раздумывая, потом согласился:

— Ну, хорошо. Я направлю вас в распоряжение гаражного хозяйства. Все.

Гулгун была в Ташкенте. Она сдавала последние экзамены. Чтобы не волновать ее, Караджан решил не сообщать ей о своих неприятностях. Он отправился к матери в Янгикурган и несколько дней кряду не выходил из дому. Словно больной, не поднимался с постели и не позволял матери открыть ставни — будто прятался не только от людей, но и от света. Видя, как сын переживает, Кандил-буви места себе не находила. Дел у нее, правда, было полным-полно, а дело, как известно, всегда отвлекает, успокаивает. Поэтому она прибегала к хитрости: заглянув в дверь, просила Караджана то пойти в сад и окопать деревья, то полить огород, то вязанку дров принести из арчевника. Но он что-то невнятно бурчал себе под нос и отворачивался к стене. Мать предлагала поесть чего-нибудь вкусненького, попить чаю — отказывался. Тогда Кандил-буви и сама теряла терпение, принималась ворчать. Ругала всех подряд, кто приходил на память: «Мой сын на фронте был, жизни своей не жалел, в танке горел, а теперь ненужным стал, да?.. Реку перегородил, плотину вон какую построил — и его за это с работы снимать?.. Умела бы я писать, я бы нашла на аферистов управу — в Москву бы самому главному начальнику письмо написала. Пусть приедет и посмотрит, кто больше для государства сделал — мой Караджан или Сапчабашев!.. Пропади они пропадом, все нечестные! Я знаю, из какого рода этот Сапчабашев. Из рода мошенников он, вот! Его дед Анбар-ходжа жил в Ходжакенте. Там этот плут распустил слух, будто семь раз совершил паломничество в Мекку, и присвоил себе таким образом звание потомственного Ходжи. А потом выяснилось, что он не бывал нигде дальше ташкентского и самаркандского базара. За обман правоверные однажды с позором выгнали его из мечети… И внук его такой же аферист! Ничего, настанет день, когда он тоже перед людьми оконфузится…»

Караджан лежал неподвижно, как сокрушенный батыр, у которого сломался меч и пробит щит. Прикрыв голову подушкой, чтобы не слышать однотонного ворчания матери, он уснул. И приснилась ему Гулгун. Они купались вдвоем в Чирчике. Вдруг бурлящий поток подхватил Гулгун и понес. Караджан бросился в стремнину, метался от берега к берегу, нырял, искал любимую — из сил выбился. И вдруг увидел среди волн ее зовущие руки. Кинулся к ним, успел схватить Гулгун одной рукой. Отчаянно работая ногами и свободной рукой, он переплыл реку и вытащил жену на берег… И тут появился откуда-то улыбающийся Файзулла Ахмедович. «Браво, — сказал он. — Только хороший пловец мог выплыть из этой стремнины. Если бы отдались воле волн, утонули бы оба…»

Утром Караджан встал и плотно позавтракал. Наливая ему чай, мать сказала:

— Не огорчайся, сынок. Каждый спотыкается. Важно — не расшибиться..

Тщательно сбривая с лица щетину перед зеркалом, Караджан увидел, как он похудел за эти дни. И постарел, что ли… На лбу стали резче выделяться морщины, и складки углубились по углам рта. А глаза… Глаза — как у барашка, приготовленного для заклания. Караджан растянул рот в улыбке, но выражение глаз не изменилось. Ну и ладно.

Надев отглаженные матерью брюки и свежую рубашку, Караджан отправился в Чарвак. Кандил-буви напутствовала сына добрыми словами и плеснула вслед ему кружку воды, окропив пересохшую землю влагой.

Караджан поднялся на плотину. Работа шла вовсю. Вокруг лязгало, шумело, грохотало. Пыль поднималась до неба. И Караджану сделалось немножко досадно, что люди могут обходиться без него. Конечно, ему вовсе не хотелось, чтобы с его уходом вся работа замерла, но все же чуточку обидно, что по сути ничего не изменилось. Так же сновали взад-вперед самосвалы. Так же уминали грунт тяжелые катки…

Водители, проезжая мимо, сигналили, приветствуя, или высовывались из кабины и махали рукой. Многие, отбросив лопату или кайло, подходили и здоровались за руку, справлялись о здоровье и житье-бытье. Но никто не сказал: «Несправедливо с вами обошлись, товарищ Мингбаев. Мы хотим, чтобы нашим начальником по-прежнему были вы!..» Караджан, правда, и не ожидал таких слов, но если бы услышал их от кого-нибудь, ему было бы приятно. Может, рабочие про себя так и думают, но кому охота портить отношения с новым начальником участка. Вот и Никаноренко тоже. С Караджаном разговаривает, а сам беспокойно посматривает в сторону возвышающейся неподалеку перемычки, по которой деловито расхаживает Хазратов — их новый начальник.

— Как работается? — спросил Караджан у прораба.

— Да так, ничего, — Никаноренко отвел взгляд, будто чувствовал себя виноватым. — Мне-то что… Приказывают, я выполняю…

— Правильно делаешь, Никаноренко…

К ним шел Киемходжа Хазратов, издали махая Караджану рукой, как бы подчеркивая, что остается верным старой дружбе, несмотря ни на что. Поздоровался за руку и, удрученно глядя, развел руками: мол, что тут я мог поделать… Назначили меня — я подчинился. Заметив, что Караджан не расположен к беседе, он перекинулся несколькими фразами с прорабом, дал ему инструкции и направился к группе электриков, которые никак не могли приставить к кузову машины салазки из бревен, чтобы скатить по ним огромные катушки с кабелем.

Караджан, не желая уподобляться собаке, которую прогнали, а она все-таки лежит у калитки, махнул рукой проезжавшему мимо «БелАЗу» и, почти на ходу вскочив на подножку, сел в кабину. За баранкой оказался молодой шофер Геннадий Смирнов.

— А-а, начальник, здравствуйте, — улыбнулся Геннадий, прибавляя газу. — Вся наша братва уже знает, что вы вернулись. Это же не правда, что вас сняли с работы?

— Правда, Гена, правда. Подбрось-ка меня до автохозяйства. С завгаром повидаться надо. Попрошу у него такой же «БелАЗ», как у тебя, и будем вместе вкалывать…

— Дело ваше, Караджан Мингбаевич. Только непорядок это — инженеру простым шофером работать. Я так считаю.

— А я с тобой не согласен, Гена. И инженер, и шофер одному и тому же делу служат. Какая же разница, кем работать? Лишь бы при деле быть. А заработок… Иногда шоферы зарабатывают больше инженера.

— Дело ведь не в заработке, — не сдавался Геннадий. — С вашими техническими знаниями вы можете принести больше пользы, чем простой шофер. Если не хотят, чтобы вы работали в СУ-2, пусть переведут в СУ-3…

Караджан улыбнулся. Можно было с этим пареньком поспорить, но он промолчал: ему очень хотелось услышать сегодня такие слова. Он протянул руку и похлопал Геннадия по плечу.

Когда Караджан уехал, один из пожилых электриков, посмотрев ему вслед, сказал:

— Чаткальский тигр, кажется, обходит свою территорию.

Слова его не понравились Хазратову.

— Не тигр он, а крыса, сбежавшая с корабля! — со злостью проворчал он.

Никаноренко, нахмурясь, поднес ко рту кулак и кашлянул. Однако в спор ввязываться не стал. А рабочий посмотрел на нового начальника и с укором покачал головой:

— Нехорошо так о своем коллеге… Нехорошо. Тем более вы учились вместе, я слышал. Друзьями были…

— Мало ли что было! Мы с ним совершенно разные!

— Оно и видно, что разные. Он — Чаткальский тигр, а вы… хм… — ввернул молодой паренек и, отвернувшись, прыснул.

Это не скрылось от внимания Хазратова. Он сделал Никаноренко знак следовать за ним и, отведя прораба в сторону, спросил:

— Как фамилия этих двоих? Никаноренко назвал.

— Таких надо гнать! — запальчиво изрек Хазратов, брызгая слюной. — Пусть отправляются в СУ-3, СУ-4, на цементный завод — куда угодно! Но чтоб я не видел тут их физиономий! Это люди вон того… горного грызуна!…

Промолчал прораб и в этот раз. Медленно направился он к площадке, где две поливочные машины увлажняли грунт по мингбаевскому методу.

С той поры, как начальником участка назначили Хазратова, на плотине не слышалось шуток, смеха, веселых возгласов, которыми парни обычно подзадоривали друг друга во время работы. Все были хмуры, из-за пустяков то там, то здесь возникали ссоры. Некоторые шпыняли Никаноренко: дескать, спелся с новым начальством. Спелся не спелся, а работать надо. Не он назначил сюда Хазратова, и не ему учить Садовникова. Есть люди поголовастее. Ты сетуй не сетуй, а как они захотят, так оно и будет. А эти, черти лопоухие, будто не понимают, в чем дело, на прорабе злость срывают. Да разве ж Никаноренко отпустил бы от себя Мингбаева, если бы от него это зависело?..