Чемпионы

26

Прежде Михаил не отвечал на заигрывания Симы, так как считал неудобным перед другом показывать, что ему отдают предпочтение. Но после того, как Ванюшка уехал, они с Симой почти ежедневно бродили по улицам или сидели в кино. Открытие катка положило конец их прогулкам, но не встречам: Михаил все вечера напролёт проводил в буфете. У него было любимое местечко — за угловым столиком, подле батареи отопления. Он брал бутылку пива, наполнял стакан и, не пригубляя его, закуривал и поглядывал на Симу. Двери то и дело хлопали, жалобно звеня пружиной, и клубы морозного воздуха наполняли буфет. Сима выплывала из этих клубов, как выплывали из облаков греческие богини на отцовских репродукциях,— такая же великолепная и знающая себе цену. Даже грязный, протёршийся на вызывающе торчащих грудях халат не мог осквернить её красоты. Она проходила меж столиками, раскачивая крутыми бёдрами, собирала бутылки, небрежно вытирала тряпкой липкие от пива клеёнки.

Не одному Ванюшке при взгляде на её могучую фигуру, в которой чувствовалась неразбуженная энергия, приходила мысль о том, что Сима может быть чемпионкой. Иные из парней говорили ей об этом и, говоря, норовили её ущипнуть. Михаил наливался ревностью, но Сима всякий раз предупреждала вспышку его ярости: «Но, но! Только без рук!»

Она произносила эти слова с удивительной надменностью, глядя через плечо, а иногда даже давала по рукам.

Обиженный парень старался отомстить ей:

— Да нет, ленива ты для чемпионки.

Сима, не оборачиваясь, бросала небрежно:

— Придёт же в голову. Молчи уж, пустомеля.

Да, она казалась ленивой и равнодушной ко всему. Однако Михаил-то знал, что она бывает совершенно другой, стоит им только после закрытия катка остаться вдвоём в этом же буфете. Если хозяйка замыкала буфет на замок, Сима открывала одну из раздевалок — ведь всеми ключами распоряжался её отец, который и жил тут же, на стадионе.

Отец частенько заглядывал в буфет. Тогда Михаил заказывал пива и угощал его. Старик к этому времени обычно бывал уже на взводе, и двух-трёх бутылок хватало, чтобы привести его в полусонное состояние. К полуночи Сима уводила отца спать и, брякая ключами, спрашивала Михаила, какую из раздевалок открывать.

Иногда старик лез в карман за деньгами и хотел расплатиться за пиво сам, но дочь отбирала кошелёк и одёргивала отца:

— Чего ещё выдумал? Тебя угощают? Ну и помалкивай! — И тут же, подобрав с полу монетку, любовно протирала её о рукав халата и опускала в кошелёк, приговаривая: — Деньги липнут к деньгам.

Старик хмурился и ворчал обиженно:

— Всё равно всех денег не заработаешь, дочка.

— Это ты правильно, — говорила она равнодушно и, смахнув с соседней столешницы крошки от бутербродов, исчезала в клубах пара. Тогда старик, не желая оставаться в долгу перед Михаилом, вытаскивал кисет и угощал его табаком. Кисет был громаден и напоминал мешок. Старик любил хвастаться, что обеспечен табаком как бог, и говорил, что летом продаёт его стаканами на рынке.

Брезгливая судорога сводила плечи Михаила, и он поспешно объяснял, что курит один сорт папирос. Его мутило при одной мысли о происхождении табака: табак был вытрясен из окурков, которые старик заметал на трибунах после футбольных матчей.

Иногда, чтобы избавиться от Симиного отца, Михаил надевал коньки и выходил на лёд — не на тренировку, а просто покататься, ибо после того, как его перевели во вторую футбольную команду, он сам ушёл и из хоккейной. Чтобы не чувствовать обиду, он уверял себя, что это даже и хорошо, потому что хоккеисты тренировались в полночь, после закрытия катка, а он, к этому времени накатавшись, мог всецело принадлежать Симе... А бокс, которым он начал заниматься летом, не мешал их встречам.

Странно, что Михаил почти совсем охладел к спорту. Много к этому было причин. Он и сам понимал, что главной из них была любовь к Симе. Конечно, приезд шестёрки футболистов из московской команды «Метро» тоже кое-что значил, как значило и отсутствие Ванюшки, который прежде тянул Михаила за собой... Но главное — Сима! Сима!.. И на тренировках в Доме физкультуры Михаил думал только о том, что стоит ему перейти через дорогу, как он увидит её. Мысли о Симе делали его вялым, и удавался ему лишь длинный крадущийся шаг, когда он боксировал с тенью. А стоило ему заняться «грушей», как кулаки не настигали упругой кожи и позволяли «груше» резко раскачиваться. И совсем уже беспомощным оказывался Михаил, когда тренер заставлял его драться с партнёром. В марте на первенстве города он занял третье место, чем несказанно огорчил тренера.

Даже Рюрик обозвал Михаила квашнёй и сказал, что с его данными третье место — это позор. Вообще младший брат доставлял Михаилу немало огорчений, потому что всей душой возненавидел Симу и не называл её иначе, как «коровьи глаза». Это Симины-то глаза — огромные, серые, опушённые густыми, как опахала, ресницами?!

Увидев её, Рюрик фыркал и говорил презрительно:

— Вон плывёт твоя волоокая баржа.

А в разговоре всякий раз старался её поддеть.

Как-то в конце мая, увидев брата с Симой, он сказал ей:

— Вас так долго не было видно — я решил, что вы совершаете спортивное турне по городам.

— Чего это? — спросила она равнодушно.

— Я думал, вы уезжали на соревнования.

— Нет, — отвечала она так же равнодушно. — Я картошку садила.

— А-а... — протянул он. — А я думал, вы совсем координаты сменили.

Сима настороженно покосилась на него, на этот раз уже чувствуя подвох; но взгляд Рюрика был так невинен, что она тут же рассмеялась.

— Ну и закручиваешь ты мне шарики, — и, обернувшись к Михаилу, сказала с восхищением: — А язычок у твоего братишки неплохо подвешен.

В другой раз, когда Михаил рассказывал о Ванюшке, она брякнула неосторожно при Рюрике:

— Это ты правильно, парень, что у Теремка все футболисты— друзья. Он ещё пишет, что у него много знакомых и среди штатского населения.

Рюрик не удержался от иронии:

— Простите, среди штатского?

Михаил был вынужден вмешаться:

— Ну, она имеет в виду, что не только среди спортсменов...

Рюрик шаркнул ножкой и поблагодарил его за объяснение, а на другой день, когда они с Михаилом остались одни, сказал:

— Мне очень нравится интеллектуальный уровень твоей красотки.

— Ты ещё мал, чтобы рассуждать об этом, — пробормотал Михаил, чувствуя, что смутился.

А Рюрик усмехнулся и сказал:

— Не забывай, что древние люди говорили: скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты.

Если бы такие слова сказал взрослый, Михаил не сдержался бы — ударил его. Но сейчас он только круто повернулся и вышел из комнаты.

Однако пустить в ход кулаки ему сегодня всё-таки пришлось. Самое удивительное было в том, что он не побоялся поднять руку на чемпиона по боксу.

Михаил сидел на своём излюбленном месте, в уголке, прислонившись спиной к острым рёбрам батареи, когда в пустом буфете появился Бушуев. Трудно сказать, был ли он пьян или просто держался со своей обычной наглостью, которая у него выработалась за пять лет бессменного чемпионства, — но, усевшись на стуле, он тут же ущипнул проходившую мимо Симу. Михаил вспыхнул, однако Сима, как обычно, успокоила его, оборвав дальнейшие приставания Бушуева.

— Эй, эй! — проговорила она. — Только без рук, — и помахала пальцем перед его носом.

Бушуев успел поймать её ладонь и задержать в своей руке:

— Ох, какие мы недотроги! А если вы нам нравитесь и мы без вас жить не можем?

Сима всё-таки выдернула руку и погрозила ему шутливо пальцем:

— Но, но! Не вздумайте меня уверять, товарищ чемпион, всё равно не поверю: я видела вашу подружку.

— Да ради тебя я какую угодно подружку брошу, — сказал Бушуев и с уверенностью человека, которому ни в чём не бывает отказа, рывком усадил Симу себе на колени.

В один прыжок Михаил оказался рядом, и в следующий миг не успевший опомниться чемпион валялся вместе со стулом у буфетной стойки. Он тут же вскочил, кулаки его мгновенно замерли у подбородка, чтобы через секунду взметнуться в резких разведывательных тычках. Но Михаил не устрашился угрозы и, как его учил сам Бушуев, ударил в голову, в корпус, снова в голову и, буквально молотя, заставил его повиснуть на буфетной стойке, как на канатах. Бушуев впервые в жизни испытал своей спиной, что дерево может быть таким же твёрдым, как сталь... Шесть лет он занимался боксом, и ни в одной из схваток не был так жестоко избит. А если учесть, что они дрались без перчаток, станет понятно, с какой физиономией он трусливо покинул буфет.

Не в лучшем состоянии были и кулаки Михаила, и всякий раз, снимая с них бинты, он облизывал запекающиеся ссадины и шептал с надеждой и угрозой в голосе: «Только бы они поджили поскорее...»

Казалось, ничего не изменилось в жизни Михаила: так же много требовала времени Сима; так же не было Ванюшки, который прежде тянул его на тренировки; честь «Динамо», как и в прошлом году, защищали московские футболисты, из-за которых Михаилу пришлось покинуть команду, — но вдруг он снова почувствовал интерес к спорту. Ни тренер, ни товарищи не могли понять, что с ним сделалось: он согласен был бесконечно прыгать через скакалку, молниеносными ударами избивать «грушу», драться с тенью, а когда дело доходило до боя с противником, все в один голос говорили: «Коверзнева хлебом не корми, только дай подраться...» Он бросил курить и даже не баловался стаканчиком пива.

Только он сам да Бушуев могли объяснить происшедшую с ним перемену. Но Михаил никому не проговаривался о неожиданной победе у буфетной стойки. И тем более помалкивал о своём позоре Бушуев. Однако, будь приятели понаблюдательнее, они могли бы заметить, что чемпион под всеми предлогами избегает встреч с Михаилом на ринге.

Всё лето и осень Михаил тренировался, как одержимый, отказавшись ради занятий даже от путёвки на курорт.

Выступление его на краевом первенстве было сенсационным: впервые в истории местного бокса четыре схватки из пяти закончились нокаутом. Михаил, очевидно, так же бы закончил и пятую, но его противник, бывший чемпион Бушуев, отказался от боя после первого раунда, сославшись на рассечённую бровь, и, демонстративно обняв Михаила, признал своё поражение.

Рюрик написал портрет своего брата, замершего в стойке над поражённым противником. И хотя эта вещь, конечно, была ученической и по сюжету напоминала портрет Градополова работы Дейнеки, репродукцию с неё напечатали в газете. Михаил не успел увидеть газету, так как в начале декабря уехал на первенство ВЦСПС в Ростов-на-Дону, а оттуда — в качестве запасного сборной СССР — в Москву, на товарищескую встречу с финскими боксёрами.

У Михаила сейчас было всё, чтобы считать себя счастливым: любящая девушка, заслуженные победы и даже близкая встреча с лучшим другом... Однако друг-то и пробил первую брешь в его счастье: не дождался, уехал во Францию на футбольный матч. И это в самые-то морозы, накануне Нового года! А тут ещё дядя Никита с разговорами об отце и своими соболезнованиями! И поэтому известие, что чемпион-тяжеловес заболел и Михаилу придётся заменить его во встрече с финнами, вместо радости принесло огорчение. Михаилу казалось, что он не оправдает надежд, которые на него возлагали, и ехал в цирк с подмосковной дачи, где жила сборная СССР, в самом неподходящем для предстоящего боя настроении... В мглистой изморози автобус полз медленно; потом где-то долго стоял, вздрагивая от лихорадочного биения мотора; за обледенелым стеклом слышались паровозные гудки, лязг буферов, шипение пара. Боксёры ёжились от холода, дышали в намотанные до глаз шарфы; разговаривать никому не хотелось, лишь изредка раздавалось чьё-нибудь проклятие в адрес мороза и светофоров.

Казалось удивительным, что перед цирком толпился народ. Огни над входом мерцали рассеянным светом, фонари в деревьях Цветного бульвара были обведены тусклыми венчиками... Когда пробирались сквозь толпу к служебному входу, откуда-то появился дядя Никита. Он по-свойски, как со старым другом, поздоровался с руководителем команды, вызывая восторженный шёпот боксёров: «Это сам Уланов!»

Когда же он с ласковой улыбкой стал искать взглядом Михаила, тому вдруг стало очень радостно: этот человек, давно ставший легендой, сейчас выделит его среди других. Дядя Никита встретился с ним глазами, улыбнулся ещё шире и помахал рукой:

— А морозец-то отменный. О таком говорят, что он полезен русскому здоровью.

И так хорошо в подтверждение этих слов всплыло облачко над его усатым ртом, что парни, до сих пор проклинавшие мороз, оживлённо начали расхваливать его и вошли в цирк с шутками и смехом.

Сотни глаз сразу же присосались к боксёрам, в фойе приостановилось движение, люди, толпившиеся перед гардеробом, замерли с пальто в руках. Сняв шапку-пирожок, дядя Никита раскланивался направо и налево, не пропуская ни одного служителя в униформе, чтобы не пожать ему руку. А с худощавым стариком, вынырнувшим из-за тяжёлого занавеса, который отделял кулисы от коридора, он даже задержался и нагнал боксёров, когда они поднимались по лестнице на второй этаж.

Михаилу льстило, что дядя Никита разговаривает с ним, и он вскоре почувствовал, что то упорное безучастие, которое охватило его на даче и не отпускало в автобусе, улетучилось, как туман.

Стены артистической уборной пахли одеколоном, дымом дорогих папирос и пудрой. Из зала доносился ровный голос толпы; оркестр настраивал инструменты; в коридоре гулко стучали чьи-то каблуки. Дядя Никита рассказывал, с каким трепетом он впервые вошёл в эту комнату почти четверть века назад, застав в ней самого Владимира Дурова.

Наматывая на руку бинт, сжимая кулак, Михаил думал, что слава дяди Никиты ничуть не уступает славе Дурова. От того, что сейчас этой уборной завладели они, молодые парни, половина из которых ещё никому не известна, было тревожно и радостно. Чувствуя, как нервная дрожь охватила его, Михаил надел халат и стал разогреваться. Он сделал несколько упражнений; наступая и пятясь, побоксировал с тенью; дрожь не отпускала, и он понял, что она вызвана отнюдь не холодом.

Когда тренер вывел команду в коридор, там уже толпились финны. Самый крупный из них посмотрел на Михаила бархатными глазами, которые казались чужими на заурядной, словно вышедшей из-под конвейера физиономии. На какой-то миг он улыбнулся холодно и мимолётно, и тут же лицо его сделалось исполненным безмятежного спокойствия.

Михаил сразу же подобрался, но тут команды выстроились, в шеренги и стали спускаться по лестнице. Служители в униформе распахнули занавес, оркестр грянул марш; аплодисменты заглушили его, и Михаил удивился, как плотно набит цирк: люди заполнили даже лестницы и проходы. Только после этого он увидел в центре арены ринг, залитый ослепительным светом прожекторов и трёхногих лампионов.

Перед столом, застланным красной скатертью, выстроились, судьи — в белых брюках и таких же рубашках, с чёрными бантиками. Боксёры обошли их двумя шеренгами и, пробравшись под канатами на ринг, стали друг против друга. Пока произносились речи, Михаил попытался отыскать глазами дядю Никиту, но все лица сливались в одно пятно, и он ужаснулся тому, что даже сейчас, задолго до схватки, не может сдержать своё волнение. Однако постепенно успокоился, и когда на весь цирк прозвучали слова: «В тяжёлом весе: Эйно Лахти — Финляндия, Михаил Коверзнев — СССР», он даже сумел придать своему лицу безразличное выражение и под перекрёстными взглядами сотен зрителей прошёл, не споткнувшись, до центра ринга, коснулся перчаток Лахти и так же вернулся в строй. Но вздохнул спокойно всё-таки только тогда, когда команды поднялись наверх, оставив на арене первую пару.

Теперь Михаилу надо было запастись терпением, ибо тяжеловесы дерутся последними. Здесь-то и пришёл ему на помощь дядя Никита. Оказывается, его спортивная жизнь была намного богаче, чем Михаил знал со слов отца. Кроме того, старый борец оказался отличным рассказчиком, а некоторые картины даже представлял в лицах.

Не только Михаилу, но и всем его товарищам дядя Никита помог скрасить томительное ожидание. Его рассказ прерывался лишь приходом боксёров, закончивших схватку. Вот явился Лёва Темурян — возбуждённый, счастливый первой победой в международном матче. Друзья поздравили его и снова превратились в сплошное внимание. Потом поздравили Озимидова... Михаил сидел, положив на колени забинтованные руки, забыв о предстоящем бое, и потому удивлялся, когда тренер озабоченно сказал, что Виктор Михайлов начинает второй раунд. Они даже чуть не опоздали, так как тот закончил схватку нокаутом.

Когда Михаил забирался на ринг, Эйно Лахти наступил на канат, чтобы помочь ему пройти без помехи. Любезность финна была сразу же оценена зрителями, а фотографы не преминули запечатлеть его благородство... Михаил с радостью убедился, что голова была ясной, — иначе как бы он сумел определить, что глаза Лахти никакие не бархатные, а серые, как сегодняшняя изморозь.

Тренер, который сам взялся за роль секунданта, запрыгнул на ринг с лёгкостью, удивительной для его возраста и комплекции, пожал руку судье, финну-секунданту и, дождавшись, когда монета, подброшенная судьёй, упала на помост, развёл руками, как бы говоря: «Выбирайте, вам повезло, ничего не поделаешь».

Секундант Лахти посмотрел на перчатки, лежавшие на белоснежном полотенце в центре ринга, замер на миг в нерешительности и поспешно взял ближнюю пару. В ушах Михаила прошелестел голос дяди Никиты:

— Только не горячись, сынок. Начни с разведки.

Почти то же самое сказал и тренер. Распутывая белую шнуровку на тугих перчатках, он напомнил о том, что говорил раньше: «Как разведаешь, забирай инициативу, заставь подчиниться своей тактике». Судья не дал дослушать его напутствия. Михаил торопливо пошёл навстречу Лахти, коснулся его перчаток и через минуту, ощупывая языком резиновую шину, которую сунул ему в рот тренер, начал вытаскивать кожаные кулаки из рукавов халата. Враз прозвучали громкие слова судьи: «Секунданты, за ринг», и произнесённые шёпотом — тренера: «Узнай сначала, на что он способен»; прозвенел гонг; Михаил повернулся и шагнул к центру ринга, слыша, как оглушительно в наступившей тишине скрипнула канифоль под его «боксёрками».

На что был способен финн, Михаил узнал сразу же по граду обрушившихся на него ударов. Лахти бил с обеих рук — в корпус, в голову! В корпус, в голову! Он кружил вокруг, гнал на канаты, заставляя спиной чувствовать, что они могут обжигать, как раскалённые. Снова — в корпус, в голову! В корпус, в голову! В корпус, в корпус! Когда Михаил раскрылся — вразрез справа в голову. Радужные круги поплыли перед глазами Михаила, и когда зазвенел гонг, он решил, что это звенит его голова, и даже по тому, как Лахти побежал в свой угол, не понял, что кончился раунд. Лишь стул, который подсунул между канатов секундант, заставил его прийти в себя.

Он откинулся на спинку стула, раскинул руки на канаты. Прикрыл глаза, чувствуя, как кто-то обмахивает его полотенцем, приподнимает резинку трусов. Голос тренера дошёл до него издалека; странно, что голос был совершенно спокойным:

— Чего ты так дышишь? Я же вижу, что ты совсем не устал. Просто он ошеломил тебя неожиданной атакой, а на самом деле он не так силён. И ты сам понимаешь, что он всё время открывается. Ты провёл несколько отличных ударов... Всё. Иди. Будь внимателен.

Лахти ринулся в атаку, словно был свеж, и снова обрушил на него град ударов. Но Михаил с удовольствием убедился, что ни один из них на этот раз не достиг цели. Хорошо! Так! Разбиваются ваши атаки! Ага, ещё один удар мимо!.. Раскачивая корпус, Михаил уходил от чёрных упругих кулаков финна. Голова была опять ясной. Сейчас он почти спокойно пританцовывал по рингу, передвигался скользящими и лёгкими шагами и старался держать Лахти на дистанции левой руки. Прижав подбородок к груди, защищая его перчатками, он выжидал момент, когда противник раскроется, чтобы пустить в дело свой любимый апперкот. Сделав несколько ложных выпадов, он просел удар справа и достал финна. Потом ударил кулаками с обеих рук; финн принял их, охнул и вошёл в клинч. Это было позором для такого опытного боксёра, тем более, что он продолжал висеть на плечах Михаила, пока судья не крикнул:

— Брек!

Возглас «Бокс!» упруго бросил Михаила в атаку, как отпущенная лучником тетива. Он не очень сильно, но удачно ударил финна крюком слева в голову, а затем справа — в корпус. Но, едва успев отскочить, получил издали немыслимый свинг в голову. Ноги стали студенистыми, голова закружилась, и он медленно опустился ничком на помост. В голове мелькнуло: «Неужели я подведу команду? — И следом наплыла вторая мысль: — Не только команду, но и всю страну». И Михаил упёрся руками и поднял тяжёлую голову. Судья одной рукой отсчитывал секунды, другой — придерживал финна. У финна было такое выражение лица, словно он замышлял убийство. Комментатор кричал что-то в микрофон, но его голоса не было слышно в сплошном гвалте, охватившем цирк.

Глаза дяди Никиты неумолимо впились в Михаила. Он тщётно пытался улыбнуться ему в ответ, и тут-то столкнулся с глазами тренера; странно выглядели чёрные брови рядом с седыми волосами, словно их нарисовал кто-то на этом обмякшем, домашнем лице. Левая его ладонь приказала Михаилу разогнуть напряжённые руки и принять прежнюю позу, а взгляд разрешил: «Отдохни». Отсутствие тревоги на лице тренера успокоило Михаила, и он почувствовал, что выбитая финном душа вновь водворилась на своё место и мозг отмечает всё реально и чётко. Михаил видел даже часы тренера, которые на широком волосатом запястье казались маленькими. Он окончательно пришёл в себя и отдался отдыху, следя, как тренер пальцами показывает мчащиеся секунды. Взмах тренерской руки стронул с откоса лавину: Михаил вскочил, словно подброшенный пружиной, и, испытывая накал душевных сил, ринулся в атаку, которую сразу же прервал гонг.

Третий раунд он начал без страха и растерянности, владея своими чувствами и ощущениями и с радостью убеждаясь, что тело его стало послушным. Для него ничего сейчас не существовало, кроме пританцовывающих ног финна. А тот, напуганный бурной атакой, которая, очевидно, казалась ему невероятной после нокдауна, осторожно кружил вокруг и накапливал силы... Михаилу нечего было терять, спасти его могла лишь чистая победа, и он шёл напролом. Ему удалось избежать второго немыслимого свинга, он успел обдумать комбинацию и апперкотом— снизу вверх — ударил финна в подбородок. Тот упал на колено, но тотчас же вскочил, и тут же раздался удар гонга.

Победа по очкам была присуждена финну.

На другой же день Михаил уехал домой, рассчитывая в объятиях Симы забыть о своём огорчении. Но то, что он узнал в Кирове, его ошеломило сильнее, чем проигрыш на матче: пока он ездил, Сима вышла замуж. Михаил хотел выведать у её отца, как это могло случиться. Тот хмурился, вздыхал. Потом обволок себя дымом из громадной самокрутки и посоветовал сходить за реку, где, по его словам, в столовой устроилась дочь.

Михаил долго ждал её в тамбуре перед кухней. Пахло квашеной капустой и отхожим местом. Наконец Сима вышла — такая же великолепная, мощная и, потупившись, стала перед ним в полумраке бревенчатых стен.

Сколько Михаил ни пытался добиться у неё, почему так всё произошло, она, теребя лацкан засаленного халата и глядя в сторону, тупо повторяла: «Он женился на мне». Только один раз её глаза вспыхнули, когда Михаил сказал, что и он бы женился на ней.

— Придёт же в голову, — усмехнулась она. — Да где бы жить-то стали? У отца — каморка... С твоей матерью и сопливым братом?

И на все дальнейшие уговоры опять тупо отвечала:

— Нет, нет. У него здесь дом и корова.

— Но как это можно после того, что у нас было? — взмолился Михаил.

Глаза её снова вспыхнули на миг, но она тут же вздохнула:

— Забудь об этом, милёночек, и помалкивай. — А когда Михаил попытался обнять её, испуганно стукнула его по рукам и заявила: — Нет уж. Сейчас никакого баловства.

Позже, опираясь спиной на горячие рёбра батареи и бессмысленно глядя на бутылку с пивом, Михаил впервые понял, как грязен и общедоступен был его любимый буфет. Ему представилось, что каждый здесь норовил ущипнуть Симу, и она тоже показалась ему грязной и общедоступной. Но тут же он вспомнил её знаменитое: «Эй, эй! Только без рук!» Нет, она не была такой, она сегодня даже ему дала по рукам...

Буфет осиротел без Симы... Михаил не в силах был здесь сидеть, он понял, что больше никогда не откроет эту дверь... Он тяжело поднялся и побрёл домой.

Рюрик раскрашивал карту. Михаил прочитал написанные тушью слова: «3 октября 1935 года 600-тысячная армия Италии вторглась в пастушескую Абиссинию».

Третьего октября Михаил был ещё счастлив.

Был счастлив. А теперь всё кончено. Конец. Точка. Любовная лодка разбилась о быт, как любил говорить Ванюшка. Точка. И нечего распускать себя.

Он взял у Рюрика перо и бумагу и написал: «Сима! На кого ты меня променяла! Я воспитанник орденоносного общества «Динамо». А ты...»

Потом усмехнулся, представив, как бы потешался над этими словами Рюрик, и скомкал листок. Достал другой и написал:

«Ванюшка! Я подаю заявление в танковое училище. Когда пойдёшь приписываться, просись туда же...»