Чёрный ангел

1

Надежда влюбилась в малыша с первого взгляда. Тугие темно-рыжие колечки волос, черные блестящие пуговки глаз, веселая круглая мордашка в миг разворошили ее память и выудили образ плюшевого медведя Мишутки, первого и горячо любимого Надиного друга. За шесть лет беззаветной дружбы медведь заметно облысел, потерял розовый язычок, темно-рыжая мордочка, благодаря Надиным попыткам накормить питомца, покрылась несводимыми пятнами, облезлое надорванное ухо, пришитое ярко-оранжевыми нитками, косило на сторону, черная пуговка носа держалась на честном слове, но ни одна самая роскошная новая игрушка не обладала и сотой долей его обаяния. Когда ненавистная бабка избавилась от «этого урода», Надя проревела несколько суток подряд и потом уже никогда не дружила с плюшевым зверьем.

Малыш, стоявший перед ней в кроватке, был похож на медвежонка и моментально завоевал сердце Надежды. А когда она наклонилась к нему и он, вскарабкался по ней с обезьяньей ловкостью, а потом обхватил за шею, доверчиво положил голову ей на плечо и сказал непонятно: «Ты собючи», — Надежда поняла, что никому его не отдаст.

До сих пор она была уверена, что обделена материнскими чувствами. Не то чтобы дети вызывали у нее отвращение, нет, они ей скорее нравились. Надежда с удовольствием возилась с чадами своих многочисленных приятельниц, придумывала для юных разбойников страшные и веселые истории, затевала с ними буйные игры, но ее отношение к малым сим больше напоминало привязанность старшей сестры, живущей собственной жизнью и лишь изредка снисходящей до возни с мелюзгой. Мысль обзавестись собственным потомством никогда ее не посещала, несмотря на десять лет замужества. Впрочем, замуж она выходила как бы понарошку. У нее вообще был такой стиль жизни — как бы понарошку.

Знакомые, очарованные ее беспечной, легкомысленной жизнерадостностью, все как один считали Надежду любимицей судьбы, избалованным созданием, ни разу не столкнувшимся с темной или хотя бы тяжелой стороной жизни. Надя никогда не пыталась их разубедить, хотя не сомневалась, что по части знакомства с мрачной действительностью любому из них даст сто очков вперед. Вряд ли на свете существует еще одна бабка, садистка и психопатка, задавшаяся целью вытравить из душ дочери и внучки всякое представление о счастье и радости и имеющая такую власть над своими жертвами.

Замуж Надя вышла исключительно из-за бабки. Только так можно было добраться до пустующей квартиры, которую старуха держала на запоре, точно скупой рыцарь свои сундуки, и вырваться из филиала ада, устроенного этой ведьмой в их собственном — мамином и Надином — доме. Нет, существовал, конечно, и другой выход — перевести бабку в головное предприятие фирмы, к чертям и сковородкам. Но мама не пережила бы, если бы ее Надюшку упекли за решетку. Из-за мамы — доброй, тихой и кроткой — был закрыт и самый простой путь — выселить ведьму на ее территорию. Бабка искусно играла на дочернем чувстве долга и сострадания, прикидываясь больной, немощной старухой. В короткие паузы между энергичными выволочками, которые устраивала перманентно. Когда Надя была молодой и глупой, она пыталась бунтовать, отстаивая свои и мамины права, честь и достоинство, но быстро поняла, что только усугубляет мамины страдания, делает их совсем уж невыносимыми. Бедная мамочка разрывалась между почтительным ужасом перед бабкой, опасением довести старуху до инфаркта и желанием защитить дочь. Робкие попытки примирить враждующие стороны обрушивали на ее голову дополнительные мегатонны бабкиного гнева.

Однажды после очередного катаклизма мама призналась сквозь слезы:

— Мне было бы гораздо легче, если бы ты жила отдельно, Надюшка.

Сперва Надя не поверила и обиделась. Потом подумала и поняла, что мама права. Пока бабка жива, мама к ней приговорена, и нет такой силы, что могла хотя бы облегчить наказание. Бабке прекрасно известно, что мама — идеальный объект для издевательств. Никого ее оскорбления, брань, постоянные придирки и беспардонное вмешательство в личную жизнь не ранили так, как ранили маму. Любой другой на мамином месте послал бы полоумную старуху куда подальше или просто пропускал мимо ушей ее злобные бредни. А мама перед ней беззащитна, потому что боится бабку с детства и, несмотря ни на что, к ней привязана — мать все-таки. Понимая это, старая ведьма никогда не отпустит дочь и не позволит, чтобы ее функции хотя бы частично взял на себя кто-то другой. Поэтому Надино присутствие в доме для мамы не защита, а дополнительное орудие пытки. Скандаля с внучкой, бабка испытывает немыслимое удовольствие от терзаний дочери и получает лишний повод наброситься на бедняжку с обвинениями.

Придя к этому выводу, Надежда решила отселиться. Естественно, она понимала, что добром бабка ее в свою квартиру не пустит. Но если внучка объявит, что беременна и выходит замуж, и потребует освободить ей большую комнату (они с мамой ютились в десятиметровой конуре, а бабка под предлогом слабого здоровья занимала двадцатидвухметровую залу), старухе придется либо переселиться в конуру, чего она, разумеется, не сделает, либо убраться восвояси, либо уступить молодоженам свою роскошную двухкомнатную «сталинку». Идеальным вариантом, конечно, было бы, если бы она убралась, но на это Надя не особенно рассчитывала. Хотя мама наверняка послушно потрусила бы следом, однако у нее появилось бы пространство для маневра — в ответ на традиционный бабкин вопль: «Ты мне не дочь! Прочь с глаз моих!» — она могла бы и впрямь развернуться и уехать, благо есть куда. Нет, такой лазейки бабка маме не оставит. Скорее уж, поступится собственной квартирой.

Для воплощения смелого замысла недоставало одного — кандидата в мужья. Беременность необязательна, на первых месяцах ее все равно не разглядишь, а потом — мало ли что случилось? Выкидыш в наше время — обычное дело. А вот без «мужа» операцию не провернешь. Только где его взять?

Поклонников у Надежды хватало, но предлагать поклоннику фиктивный брак не очень-то красиво. А нефиктивного брака Надя пока не хотела. Глупо вырваться из лап бабки-тирана и тут же попасть в зависимость от нового господина и повелителя. Оправдать такую глупость может только большая любовь, а единственный человек, которого Надежда готова была полюбить, не годился для семейной жизни. Нет, разумеется, Эдик не отказался бы по-дружески ей помочь и, возможно, даже сделал бы это с удовольствием, но освобождение от бабки не стоило потери самоуважения и разбитого сердца, а этим кончилось бы непременно, выйди Надежда за Эдика. В непосредственной близости от него ей просто не хватило бы сил контролировать свои чувства.

Кроме того, Надя старательно поддерживала имидж беззаботного мотылька, неотягощенного никакими проблемами, а потому никому не рассказывала о бабке. Вырываясь из ада, она жадно радовалась жизни, а для этого следовало напрочь забыть о бабкином существовании. Делиться своими горестями с Эдиком, рядом с которым Надежда веселилась особенно безудержно, значило бы замутить источник чистой радости.

В общем, Эдик на роль мужа не годился. Поклонники — тоже. Других кандидатов у Надежды не было. Она решила отсрочить исполнение своего плана, положившись на судьбу, и судьба ее не подвела.

Долгожданное знакомство состоялось в троллейбусе. Чьи-то визгливые вопли оторвали Надю от книги, которую она читала. Богатырского вида тетка, нимало не стесняясь посторонних, во всю мощь гренадерских легких чихвостила своего сына. Перечень преступлений парня включал великое множество пунктов — от захребетничества и наплевательского отношения к матери до неразумного выбора друзей и нечистоплотности. Последний пункт иллюстрировался такими интимными деталями, что обвиняемый не знал, куда девать глаза. Однако ему каким-то образом удавалось сохранять молчаливое достоинство, что, на Надин взгляд, было высшим пилотажем. Другой на его месте либо прибил бы вздорную бабу с первых же слов, либо выглядел бы жалким червяком. Парень бабу не бил, а червяком все-таки не выглядел. Как ему удавалось сохранить лицо — непонятно.

Бросив напоследок: «Опоздаешь — пеняй на себя! Домой не пущу», — сердитая мамаша начала протискиваться к двери. Сообразив, что парень едет дальше, Надежда не без сожаления встала (шанса снова занять сидячее место не подвернется уже до самого дома, это она знала точно) и вклинилась в толпу.

— Молодой человек, извините, пожалуйста, вы не уделите мне несколько минут? Думаю, мы с вами могли бы здорово выручить друг друга. Если вы согласитесь выйти со мной на ближайшей остановке, я обещаю изложить идею до прихода следующего троллейбуса.

По реакции парня Надежда поняла, что не ошиблась в нем. Мимолетное удивление, смущение и тут же — спрятавшая их иронически-вежливая улыбка и совсем уж иронический галантный полупоклон.

— Располагайте мной, прекрасная незнакомка.

Совсем недурно для мальчишки восемнадцати лет.

Надежде хватило пяти минут, чтобы обрисовать обстановку в семье и изложить свой план. Сашке понадобилось меньше трех, чтобы обдумать и принять ее предложение. Вероятно, их пара стала абсолютным мировым рекордсменом на дистанции от первой фразы, сказанной одним из будущих супругов другому, до заключения брачного соглашения.

Они стали друзьями, добрыми и надежными. Ради нее джентльмен Сашка безукоризненно сыграл свою довольно-таки сволочную роль при знакомстве с Надиной бабкой. («Вы ведь здесь не прописаны? Тогда вашего согласия на мою прописку не требуется. Елена Викторовна, вы же не захотите сломать жизнь единственной дочери, правда? Впрочем, если ваша матушка вынудит вас на такую подлость, мы дождемся рождения ребенка и разменяем эту квартиру по суду. Чтобы прописать ребенка к матери, не требуется даже вашего согласия. Не смейте оскорблять мою жену, Тамара Тимофеевна! Ее моральный облик — абсолютно не вашего ума дело. Так! Еще одно слово, и я включаю диктофон. Пусть с вашим собственным моральным обликом разбирается суд. У вас пошаливает сердечко, Тамара Тимофеевна? У моей мамы есть хороший знакомый, директор дома престарелых, там хорошее отделение для инвалидов. Думаю, по блату он вас возьмет».)

Надежда не менее виртуозно окоротила его мамашу. («К счастью, вы не можете нам помешать, любезная Лидия Кирилловна. Саша уже совершеннолетний… Да я бы никогда и не позволила ему притронуться к деньгам женщины, попрекающей его каждым съеденным куском. Верно, на первом курсе еще тяжеловато подрабатывать, но я-то уже на третьем! Перевожу с листа, печатаю десятью пальцами, так что мужа прокормлю. И при этом не буду тыкать ему в физиономию грязными носками и требовать вечной благодарности… Ну, без вашего благословения мы как-нибудь обойдемся».)

Они уважали личную свободу друг друга, делились радостями, неприятностями и даже подробностями своих романов. Они разыгрывали из себя ревнивых супругов, когда очередной роман партнера себя исчерпывал, и прикрывали друг другу спину, когда Надина бабка или Сашкина мать вспоминали о существовании «свиней неблагодарных». Они вместе планировали свой скудный бюджет и бодро тащили в одной упряжке нехитрый воз студенческого быта. Они помогали друг другу советом, делом и просто участием. Иногда, в промежутках между своими романами, они засыпали в одной постели, но никому из них не приходило в голову, будто это дает право требовать от партнера большего.

Такой вот занятный был у них брак. Фиктивный не фиктивный — бог разберет. Ясно только, что детей при таких свободных отношениях заводить не принято. Они и не заводили. И правильно сделали, как выяснилось. В конце концов Сашка нашел женщину своей мечты и женился по-настоящему. Им тогда пришлось здорово поднапрячься, чтобы скрыть истинное положение дел, но, кажется, Сашкина пассия так до конца и не поверила в чистый платонизм их отношений. Во всяком случае, видеться с Надеждой она мужу запретила. А родись ребенок, все могло кончиться печально. Но ребенка, к счастью, не было. Да и не нужен Надежде ребенок.

Так она думала до той минуты, пока не увидела Мишутку. До той минуты, пока он не обнял ее за шею, не вскарабкался обезьянкой, не положил голову ей на плечо и не обозвал непонятным словом. Собачкой, кажется. Да пусть бы хоть гадючкой окрестил, все равно по тону понятно было, что она, Надежда, очень ему понравилась. А уж он Надежде совершенно вскружил голову. Так что даже убийца, сбивший Мишуткину мать, почти на Надиных глазах расстрелявший отца мальчика и, возможно, подстерегающий где-то Эдика, отошел на второй план. Надя, наверное, и вовсе забыла бы о нем, если бы не мысль, что Мишутка остался сиротой. А если его отец не выживет, то круглым сиротой.

В дом набегут казенные рыла и скажут жестяными голосами, что доверчивого Мишутку надлежит определить в детский приемник, выяснить, имеются ли у него родственники, готовые взять на себя опеку над мальчиком, и только потом, если таковых не найдется, можно будет рассмотреть заявление об усыновлении мальчика посторонними гражданками. Усыновление — дело нескорое, решается иногда годами, тем более если возникнут сложности — к примеру, посторонняя гражданка окажется незамужней. И даже если отец ребенка выживет, до его выздоровления мальчика по закону все равно положено поместить в специальное государственное учреждение. А что Мишутка за это время может погибнуть или превратиться в злобного волчонка, так до этого казенным дядям и тетям нет никакого дела. Они исполняют свой долг, и точка.

«Не отдам, — думала Надежда, прижимая к себе теплое тельце. — Никому не отдам. Заберу к себе, спрячу, подожду, пока выздоровеет его отец… А если не выздоровеет, что-нибудь придумаю… Дам взятку, раздобуду фальшивое свидетельство о рождении, перееду…»

В эту минуту в дверь позвонили. Надежда замерла. Мысли лихорадочно заметались под черепушкой, сталкиваясь, разлетаясь, переплетаясь в клубок. «Кто это? Убийца бы не посмел… Или посмел?.. Не открою… На полу в прихожей — кровавая лужа… объясняйся теперь. Позвонят немного и уйдут. Никого нет дома…»

Звонок повторился — длинный, настойчивый.

— Ди до! — громко закричал Мишутка, оторвав голову от Надиного плеча. — Винг! Ди до!

— Вот тебе и динь-дон, — пробормотала Надежда. После Мишуткиного восторженного вопля притворяться, будто в квартире никого нет, стало бессмысленно. Звонок заливался протяжной трелью. — Нет, это не убийца. Не до такой же степени он наглый! Сейчас все соседи на уши встанут. Еще милицию вызовут. А у нас тут кровавая лужа… Кто там? — спросила она у двери дрожащим голоском.

— Это Лиза, соседка! А где Петя? У вас ничего не случилось? — затараторили за дверью женским голосом.

Помедлив секунду, Надя повернула замок. («Только никому не открывай! — заклинал Эдик. — Прошу тебя, Надька. Я позвоню условным звонком: три коротких, два длинных, три коротких. А больше никому не открывай, сиди тихо, хорошо?» Не откроешь тут, как же!) На пороге стояла женщина весьма примечательной внешности. Широченный шишковатый лоб, огромные серые глазищи, расставленные на немыслимое расстояние (чуть ли не на висках начинаются), линия щек резко скошена к маленькому, но заметно выдающемуся вперед подбородку. Несмотря на опухшие веки и черные тени под глазами, весь облик прямо-таки дышит пионерской отвагой и бескомпромиссностью. В Надиной голове ни с того ни с сего зазвучал Гимн демократической молодежи: «Эту песню не задушишь, не убьешь. Не убьешь. Не убьешь!»

— Кто вы? — подозрительно спросила соседка Лиза. Тут ее голос слегка дрогнул. — Что тут происходит?

— Лика! — радостно воскликнул Мишутка и потянулся к старой знакомой. — Ты пишел! А мама де?

Елизавета подхватила его на руки и шагнула в прихожую, машинально повинуясь приглашающему жесту Надежды. Надя торопливо заперла дверь и потянула гостью в комнату. Та послушно шагнула за Надеждой, но тут же застыла, наткнувшись взглядом на подсыхающее темное пятно, обезобразившее пол.

— Что?.. Что это?

— Лиза, ради бога, давайте пройдем в комнату! — взмолилась Надежда. — Я все объясню, только не под дверью! Вы сами сейчас поймете почему.

Упершись в нее шальным взглядом — то ли гипнотизирующим, то ли, наоборот, загипнотизированным, — Лиза медленно вошла в комнату. Надежда тут же прикрыла дверь.

— Сядьте, прошу вас. Это займет немало времени. — Лиза опустилась в кресло. Мишутка тотчас соскользнул с ее колен и, быстро перебирая конечностями, уполз в угол с игрушками. — Меня зовут Надежда. Я — близкий друг Эдика, а он, в свою очередь, дружил с Ирен. Она когда-нибудь упоминала его имя?

— Я знаю Эдика, — медленно, будто бы с трудом, выговорила Елизавета. — Но… как вы здесь оказались? И где Петя?

— Позвольте мне изложить все по порядку. — И Надежда немного сбивчиво, но все же довольно внятно поведала о вчерашнем визите пьяного в дрезину Эдика с тетрадкой пропавшего Мыколы; о трупе неизвестного, обнаруженном в прошлый четверг в вестибюле здания, где работали Ирен, Эдик и Мыкола; о неожиданном приезде больной Ирен вечером следующего дня; о ее признании, сделанном Эдику, и странных словах, сказанных напоследок, за несколько часов до гибели («Если со мной что-нибудь случится…»); о загадочном исчезновении Мыколы и содержимом найденной в его столе тетради; о терзаниях Эдика, считающего себя косвенно виновным в гибели Ирен, и его уверенности, что милиция, ознакомившись с заметками Мыколы, сочтет его, Эдика, вину совсем не косвенной; о подозрении, что убийца расправляется со всеми возможными свидетелями и сейчас охотится за Эдиком; об их попытке вычислить злодея, руководствуясь туманным намеком Ирен, и провале этой попытки; о неожиданно посетившей их мысли, что Ирен могла сказать что-нибудь существенное своему мужу или подруге; о приезде сюда; о черном человеке, метнувшемся от квартиры к лифту, когда Надежда взбежала на площадку между этажами; об открытой двери и лежащем на полу прихожей человеке с простреленной грудью.

— Петенька! — вскрикнула Лиза и прижала ладони к побелевшим впалым щекам. — Он… он…

— Жив, — торопливо успокоила Надежда. — Славик сказал, что стреляли из пистолета небольшого калибра. Пуля зацепила ребро и ушла вбок, прострелено легкое, но другие жизненно важные органы вроде бы не задеты. Много крови он потерять не успел, мы с Эдиком сразу же запеленали его, как мумию… Простите… я хотела сказать, туго перебинтовали.

— А кто такой Славик? Врач?

— Военный хирург, замначальника отделения в госпитале Бурденко. Мой давний поклонник. Я звонила ему почти невменяемая, он решил, что ранили меня и примчался сюда за тридцать пять минут. Наверное, рекорд установил. У меня есть еще один знакомый хирург, но не военный, к тому же он не позволяет мне вертеть собой так, как Славик… Да и Славу пришлось едва не на коленях умолять, чтобы он спрятал раненого у себя в госпитале и ничего не сообщал милиции. Он сказал, что из-за меня вся его карьера может полететь к чертовой матери. Наверное, придется теперь выходить за него замуж…

— Почему?

— Почему придется выходить замуж?

— Нет, почему вы попросили его ничего не сообщать милиции?

— По многим причинам. Главным образом, для того чтобы до Пети не добрался убийца. Милиция вряд ли поставит около него круглосуточный пост, поэтому чем меньше людей знает о его местопребывании, тем в большей он безопасности. Ну, и еще из-за Эдика. Его и так можно считать лучшим подозреваемым года. В первом убийстве его даже Ирен подозревала… То есть не подозревала, но не исключала его причастности. Потому и приехала на следующий день предупредить, что ничего предпринимать не собирается. И тем самым снабдила Эдика отличным мотивом для ее убийства — так наверняка решит следствие. Когда Ирен сбили, Эдик бродил где-то по городу, размышлял над ее рассказом, алиби у него нет. В тетрадке Мыколы — явная на него наводка. А когда Мыкола исчез, у Эдика было похмелье, он сидел дома. Опять без алиби. Если бы мы вызвали милицию и сообщили, что в мужа Ирен практически на наших глазах стрелял некто в черном и больше мы о нем ничего сообщить не можем, они без особого напряжения навесят на Эдика все. Я-то знаю, что он не мог стрелять, потому что бежал за мной, отставая на пролет или два, но мне, скорее всего, не поверят. «Вы кто? Подруга? А сюда зачем явились? Помогали подозреваемому? Ну-ну!»

— Но Петенька придет в себя и скажет им, что это был не Эдик.

— Во-первых, не обязательно. Стрелок был в какой-то темной штуковине вроде вязаной шапочки, натянутой на лицо. Во-вторых… — Надежда замялась, но все же закончила с мрачной решимостью: —…неизвестно, придет ли он в себя.

— Как?! — Елизавета вскочила. — Вы же говорили, что ранение не тяжелое…

— Да, но Славику очень не понравилось его сердце. Петенька был сердечником?

Лиза тяжело опустилась в кресло.

— У него был микроинфаркт, когда Тася… Ирен умерла. Его не хотели отпускать из больницы, а он все равно ушел. Из-за Мишутки.

Надежда вздрогнула и посмотрела в сторону малыша. Тот крепко спал прямо на ковре, прижимая к себе яркий пластмассовый паровоз.

— Как вы его назвали?

— Мишутка. Это Ирен его так звала. А Петенька — Микки. Бедный мальчик! В полтора года потерять мать и чуть не потерять отца… Все же я надеюсь, что Петя справится. Должен справиться ради Мишутки.

Они помолчали. Елизавета встала с кресла, взяла малыша на руки и положила его в кроватку.

— Так вот, значит, куда она ездила, — пробормотала она как бы про себя, вернувшись в кресло. — К Эдику… А я понять не могла, как она на улице очутилась. Больная совершенно. Ночью у нее градусник зашкаливало. Господи, почему я домой пошла, почему не осталась ее сторожить? Эх, Таська, Таська, что же ты натворила!..

— А почему — Таська? — осторожно спросила Надежда.

— Так ее звали… раньше. Она не любила свое имя. Таисья значит счастливая, а у Таськи жизнь была… не дай бог никому. После того как ее мама умерла, она поменяла имя на Ирину. Хватит, сказала, мне счастья, теперь хочу покоя. Вот и успокоилась… — Лиза заплакала.

Надежда неловко заерзала в кресле. Она не умела утешать, если горе было настоящим, непоправимым. Слова сразу становились бессмысленными и фальшивыми, жесты, вроде пожатия руки, — нарочитыми и неуклюжими. Единственный прием, который иногда срабатывает, — попытка отвлечь внимание.

— Скажите, Петя — священник? — спросила она, словно не замечая Лизиных слез.

Сработало!

— Нет. А почему вы так решили? — удивилась Лиза.

— Понимаете, когда я добежала до него, он еще был в сознании. И даже пытался что-то сказать. Мне послышалось: «Мой сан!» Показалось, наверное.

По шишковатому лбу пробежала волна — Елизавета сосредоточенно нахмурилась, потом лоб разгладился.

— А! Это он, наверное, про Мишутку. Son — сын. Таська разговаривала с малышом по-русски, а Петя только по-английски, чтобы мальчик с детства знал второй язык. Петенька по-английски говорит совершенно свободно и почти без акцента, только употребляет много американизмов. Конечно, произношение не оксфордское… — Лиза осеклась и недоуменно воззрилась на визави, которая вдруг расплылась в улыбке.

— Так значит, он меня не собачкой обозвал! — туманно объяснила Надежда. — Не собючи, а so beauty — такая красавица.

— Кто обозвал? Петенька? — не поняла Елизавета.

Серия звонков — три коротких, два длинных, три коротких — перебила Надин ответ.

— Это Эдик! — Она вскочила и побежала открывать дверь.

Вот у Эдика, похоже, никаких проблем с проявлением сочувствия не было. Увидев заплаканную Елизавету, он широко шагнул к ней, сгреб в охапку, притянул ее голову к своему плечу, поцеловал в макушку и забормотал:

— Лиска, Лиска, ты — сильная девочка. Ирен всегда говорила, что лично ее мир держится только на тебе. А теперь — тем более. Кто, кроме тебя, расскажет Мишутке, какой была его мама? Держись, родная!

И все это — без единой фальшивой ноты. Может быть, потому что их горе было общим. Надежда вспомнила, как рыдал Эдик у нее на кухне, и опять ощутила что-то похожее на неприязнь к Ирен, но тут же устыдилась. «Ирен не виновата, что Эдик считал ее интереснее тебя, курица завистливая!» — мысленно осадила она себя.

Елизавета пару раз всхлипнула и отняла голову от его груди.

— Как там Петенька? Ты ведь отвозил его в госпиталь, да?

— Да, Славик попросил сесть за руль. Сам не мог — возился с пациентом. Два раза колоть пришлось по дороге. Славик все говорил: «Главное — довезти живым, а там подключим к аппарату и вытащим». Довезли, слава богу. Живой. Теперь все будет хорошо. Как здорово, что ты здесь оказалась, Лиска! Я не знал, застанем ли мы тебя дома. Тебе Надежда уже все рассказала? Собирайся скорее, поедешь с нами.

— Куда? Зачем? — опешила Лиска.

Эдик укоризненно посмотрел на Надю.

— Ты ничего не объяснила? Лизок, ты только не волнуйся, но тебе угрожает опасность. Похоже, этот маньяк устраняет всех, кто мог получить от Ирен какую-либо информацию об убийстве у нас на работе. Видишь ли, у нас там порешили какого-то братка, а Ирен чуть не застукала злодея на месте преступления.

— Я знаю, Надежда сказала…

— Стало быть, ты должна понимать, что тебе необходимо скрыться. Этот нелюдь уже добрался до Ирен, кажется, и до парня, который подслушал наш с Ирен разговор, до Иркиного мужа. И до меня бы добрался, если бы я не спрятался у Надежды. Нам нужно немедленно смываться — вдруг он еще крутится у дома?

— Но я не могу! У меня семья, и Мишутка вот…

— Мишутку заберем с собой. Мужу оставь записку вроде: «Вынуждена срочно уехать, потом все объясню». Куда и почему уезжаешь не пиши. Мало ли, к кому попадет записка. Опять же мужу спокойнее: меньше знаешь — крепче спишь…

— Погоди, Эдик, — встряла Надежда. — Как же мы поедем, да еще с ребенком, если убийца кружит у дома? Он же всех нас перестреляет из кустов!

— Спокойно, я все продумал. Внизу, в подъезде — служебный вход в магазинчик, через который можно выйти на улицу, перед выходом машина — я у Славика одолжил. С парнем из магазина я договорился, он нас впустит. Войдем через служебный вход, выйдем через парадный, нырнем в машину, и привет. Если убийца нас караулит, то, скорее всего, тайком следит за подъездом со двора. Вряд ли он после своей пальбы рискнет внутри дежурить, мозолить глаза соседям. Давайте, девочки, собирайтесь живее, я обещал Славику подогнать машину через два часа.

Елизавета опомнилась только в машине.

— Постой, Эдик! Нет смысла убегать! Убийце незачем караулить нас у дома. Он без труда найдет нас завтра на кладбище. Мы же не можем не пойти на Тасины похороны!

Эдик с проклятием ударил по тормозам и обернулся.

— Завтра похороны? Черт, я не знал!.. Ладно, что-нибудь придумаем.

— И вообще, мне кажется, вы неправы. В смысле, это безумие какое-то — убивать людей просто потому, что они что-то могут знать. Петя точно ничего не знал, в четверг Ирен с ним почти не разговаривала, только просила уехать, чтобы Мишутка не заразился — он у них недавно ветрянкой переболел. Я это знаю, потому что она меня на помощь позвала — уговаривать. Ирен совсем больная пришла, едва на ногах держалась и легла сразу. Я Петю с Мишуткой сама собирала и провожала… Она даже подойти им к себе не разрешила, боялась заразить. Да к чему это я? О чем я говорила?

— О том, что это безумие — убивать, не зная толком, известно что-нибудь жертве или нет, — напомнила Надежда. — Я согласна. Но кто поручится, что убийца не спятил. Например, на почве страха перед наказанием.

— Но тогда получается, что прятаться нужно абсолютно всем! Если бы Та… Ирен мне что-нибудь рассказала, я могла поделиться со своим мужем, с коллегами по работе, с милиционером, который к нам приходил. Ирен и сама могла кому-нибудь позвонить…

— А она тебе точно ничего не рассказывала? — спросил Эдик.

— Нет. Говорю же, пришла совсем больная. Полночи бредила, потом температура немного спала, и она уснула, а проснулась совсем слабенькая, как новорожденный котенок, только пищать и могла.

— А в бреду?

— В бреду Таська что-то непонятное говорила. Мне показалась, она какую-то детскую страшилку вспоминает. Помните — «Черная перчатка», «Желтое пятно»?

— Почему тебе так показалось? Ты помнишь какие-нибудь ее слова?

Лиска покачала головой.

— Нет, она совсем бессвязно говорила. Один раз только села вдруг на кровати, произнесла целую фразу, совершенно бессмысленную, на мой взгляд, потом посмотрела на меня и жалобно так спросила: «Но этого же не может быть, правда?» Я уложила ее обратно и заверила, что, конечно же, не может.

— Лизанька, умница, пожалуйста, постарайся вспомнить эту фразу. Хоть что-нибудь! — взмолился Эдик.

Лиза с сомнением посмотрела на него в зеркало.

— Попробую. Но ничего не обещаю. В голове осталась полная ахинея, типа: «Все там, но никого нет». Только фраза длиннее была, а по смыслу примерно так.

Они добрались до Надиного дома, Эдик помог им отнести Мишутку, убедился, что в квартире нет следов постороннего пребывания, а на лестнице никто не крутится, и поехал возвращать машину Славику. Надя с Лизой устроили малышу безопасное лежбище и пошли на кухню пить чай. После чаепития, в процессе которого дамы перешли на «ты», Лиза попросила разрешения прочесть злополучную тетрадку. Надежда, естественно, разрешила, а когда с чтением было покончено, пересказала версии, которые они с Эдиком выдвинули, опираясь на рассказ и туманный намек Ирен, и даже показала план холла, где происходило действие. Елизавета взяла бумажку с чертежом, долго его разглядывала, а потом спросила:

— Тут масштаб выдержан? Сколько примерно метров от лавки курильщиков до стенда и от стенда до двери в конференц-зал?

— От лавки до стенда метров шесть, холл у них здоровый. А от стенда до зала метра три, наверное, — сказала Надежда.

— Тогда он бы не успел. Смотри: Ирен услышала звук падения, когда копировала отчет. Сколько там было страниц? Две-три? Скопировать их — минута, не больше. После этого она сразу вышла из-за лестницы и оказалась в точке, откуда просматривается весь холл, правильно? За эту минуту убийца должен был склониться к жертве, убедиться, что она мертва, дотащить до стенда, нырнуть под щит, потом добраться с грузом до дальнего угла под лестницей, выбраться из закутка, добежать до конференц-зала, вставить ключ, открыть замок, вынуть ключ, юркнуть за дверь и закрыть ее за собой. А груз у него, между прочим, был тяжелый. Не верится мне, что он так быстро управился. Скорее всего, он остался стоять за стендом. И скрип, который Ирен слышала, тому подтверждение. Он хотел посмотреть, кто сидит в курилке, и неосторожно прислонился к щиту.

— Но тогда бы Ирен его увидела! Она же смотрела в сторону стенда.

— Ты сама говоришь, что при электрическом освещении стенд — в глубокой тени.

— Да, но в половине пятого на улице еще достаточно светло.

— В половине пятого на улице сумерки. А Ирен наверняка вышла в холл позже. Ты говорила, что примерно в половине пятого ей дали отчет и она отредактировала его в комнате, а потом еще думала над вставкой. Минут пятнадцать все это, наверное, заняло. Если бы в холле к тому времени не горел свет, она не смогла бы читать.

Раздался кодовый звонок, Надежда пошла открывать. Она как раз приводила Эдику Лискины аргументы, когда они вошли в кухню и увидели застывшую Лиску, которая смотрела перед собой страшным взглядом.

— Что?.. Что случилось? — перепугалась Надежда.

Елизавета пошевелилась.

— Я вспомнила. Вспомнила, почему мне пришла на ум детская страшилка. Черные ноги! Таська в бреду два или три раза упомянула черные ноги.

Эдик плюхнулся на табуретку и схватился за голову. Надежде не было нужды спрашивать, что с ним. Эдик всегда, сколько она его помнила, носил черные вельветовые джинсы. Разных моделей, разных фирм, но непременно черные и вельветовые. Даже на свадьбу их надевал.

— Ты помнишь, кто еще в тот вечер был в черных штанах? И в черных ботинках? — спросила она быстро.

— Да, — простонал он. — Базиль был в черном костюме и белой рубашке, мы еще шутили насчет смокингов. Дескать, не рассылал ли Джованни приглашения с припиской: «форма одежды — вечерняя»? Джованни был в черных джинсах. Эжен всегда одевается одинаково — в черную кожу. И обувь у всех нас была черная.

— Так, все сходится. Ты, Базиль, Джованни, Эжен — четыре человека. Мужчины. Базиля и Джованни мы уже отбросили в прошлый раз. Значит, остается Эжен. Тем более что и тот, с пистолетом, кажется, был в черной коже. Я не уверена, но похоже на то.

— Боже, но почему?! У Эжена, конечно, вид немного инфернальный, но он вполне приятный парень. Несчастный только. Его жена бросила, а он — однолюб. Третий год в депрессии. Зачем ему понадобилось убивать этого качка? А Ирен? Он к ней всегда хорошо относился… И она к нему. Рассудком он, что ли, повредился?

Зазвонил телефон. Надежда сняла трубку.

— Да?

— Простите, можно Эдуарда к телефону? — спросил женский голос.

Надежда часто шутила, что могла бы выжить и без разума, за счет одних инстинктов. Они срабатывали у нее молниеносно, гораздо быстрее, чем включалась мысль. Вот и сейчас, она еще не успела осознать, что означает этот звонок, когда услышала собственный равнодушный голос:

— Вы ошиблись номером.

И только потом, уже нажав на рычаг, почувствовала, как кровь отливает от лица.

— Эдик, ты говорил кому-нибудь, где тебя искать?

— Нет. Я вообще никому не сказал, что собираюсь скрываться. Жена в отъезде, родители тоже. Думал позвонить своим девочкам на работу, но так и не позвонил. Что бы я им сказал? А что, это меня спрашивали? Не может быть. Наверное, действительно ошиблись номером.

— Думаешь? — спросила Надежда с сомнением. — Вот что. Позвони-ка сейчас кому-нибудь из своих хороших знакомых, лучше — не связанных с работой, и спроси, не интересовался ли тобой кто-нибудь.

Эдик хмыкнул, но достал из кармана записную книжку и придвинул к себе аппарат.

— Алло, Женька? Привет, это Эдик… Что?.. Дама, говоришь? Нет, понятия не имею… Да, странно… Извини, я тебе попозже перезвоню. — Он положил трубку и затравленно посмотрел на Надежду. — Чертовщина какая-то! Откуда убийца — Эжен или кто угодно другой — может знать телефонные номера моих друзей? Твой, Женькин? С тобой мы целую вечность не виделись и не разговаривали, с Женькой я два раза в год езжу на рыбалку…

— Записная книжка, — подсказала Елизавета.

И Надя, и Эдик вздрогнули — они совершенно забыли о ее присутствии.

— Но записная книжка при мне, — медленно произнес Эдик. — Не мог же он скопировать ее заранее, он же не знал, что я планирую исчезнуть!

— Она у тебя единственная? — спросила Надежда.

— Дома есть другая, стационарная. Ты хочешь сказать, что он влез в мою квартиру?

— Не исключено.

Эдик криво усмехнулся.

— Ни фига себе целеустремленность! Вот это, я понимаю, жажда убивать! Нет, он точно псих. А баба откуда взялась? Маньяк с сообщницей — это что-то новенькое.

— Баба может ни о чем не догадываться. Мало ли под каким предлогом он попросил ее помочь!

— И что мы теперь будем делать? Не ровен час, этот одержимый по квартирам пойдет, станет соседей расспрашивать, подслушивать под дверью со стетоскопом.

— Мы должны перейти в наступление! — бесстрашно заявила Лиска. — Давайте сами подстережем вашего Эжена, скрутим его и поговорим начистоту.

— Вообще-то, мысль интересная, — одобрила Надежда. — Если застичь его врасплох, то вполне можно скрутить. Особенно вдвоем; втроем, к сожалению, не получится — кому-то из нас придется остаться с Мишуткой. Но вот на похороны я вас завтра не пущу. Иначе неизвестно, кто кого застигнет врасплох. Он наверняка будет вас там поджидать.

2

Разумеется, из-за этих самых похорон они проспорили полночи. Надежда убеждала, урезонивала, заклинала, кричала и даже всплакнула под конец. Эдик, со своей стороны, устроил целое драматическое представление. Другая на ее месте десять раз почувствовала бы себя трусливой подлой тварью, подзуживающей благородных героев плюнуть на честь и верность живота ради, и отступила бы, но Надя только воодушевилась: раз в ход пошли котурны, стало быть, рана, вызванная утратой Ирен, не смертельна. Накануне, например, Эдик не играл — слишком уж жалким и некрасивым выглядело его горе. А когда горе выглядит жалким и некрасивым, это значит, что оно всепоглощающее, что у человека просто не остается сил и желания думать, как он выглядит в глазах других. В случае Эдика это тревожнейший симптом, сравнимый разве что с появлением трупных пятен. И когда он, завернувшись в тогу благородного негодования, наэлектризовал атмосферу до появления эльмовых огней, у Надежды настолько отлегло от сердца, что она исполнила свою партию едва ли не с большим блеском, чем сам маэстро. Елизавета только хлопала своими серыми глазищами, на них глядючи. Но в конце концов именно она произнесла решающее слово, и это слово, к Надиному удовлетворению, склонило чашу весов к здравому смыслу.

— Знаешь, Эдик, когда умерла Анна Сергеевна, Таська — тогда еще Таська, не Ирен — не хотела идти на похороны. Я ее чуть ли не силой заставила. Помню, она говорила: «Моя мама где угодно, только не в этой напомаженной ледышке». Мне тогда ее слова чуть ли не кощунством показались, а сейчас я ее понимаю. Тася у меня здесь. И здесь. — Лиска коснулась сначала груди, потом виска. — А там, — она неопределенно махнула рукой, — произведение морговских визажистов. Оно даже не похоже будет на Ирен. Я собиралась на похороны только из чувства долга. Из чувства долга перед Ирен, перед ее памятью. Но, если бы мы могли спросить ее саму, она поддержала бы Надю. И весьма энергично. Мне кажется, я даже голос ее слышу. — И она произнесла неожиданно низко, с хрипотцой: «С ума сошли, братцы-кролики? Только попробуйте у меня! Надо же — подставлять свои глупые головы под пули благопристойности ради!»

Судя по тому, как дернулось лицо Эдика, имитация была убедительной. Надежда поспешила закрепить преимущество.

— Мы же не станем ей перечить, правда?

Вот так и вышло, что в пятницу они вместо кладбища отправились к Эжену устраивать засаду. То есть отправились Эдик с Надеждой, а Елизавета осталась дома присматривать за Мишуткой и выполнять роль страхового полиса. Нельзя сказать, что такое распределение ролей ее обрадовало, но здравый смысл, безусловно, был Лискиной сильной стороной, поэтому она не спорила.

План операции принадлежал Эдику.

— По-моему, устраивать западню лучше в логове зверя, — решил он. — Эффект неожиданности сильнее. Там мы уж точно застигнем его врасплох. Эжен снимает комнату у двух алкоголиков. Жуткая берлога, но ему плевать. После развода ему на все плевать. За бутылку водки хозяева примут нас с распростертыми объятиями, а двумя мы их загипнотизируем, словно факир ученую кобру. С рук будут есть. Эжен непременно поедет и на похороны, и на поминки. Если он убийца, то караулить нас, если нет, то из доброго отношения к Ирен. А дальше — трезвым с поминок не уедешь, это будет выглядеть слишком вызывающе. Стало быть, Эжен вернется домой подшофе. Мы приедем заранее, подружимся с алкашами и возьмем его тепленьким. Скрутим вмиг, он и пикнуть не успеет.

Первая фаза операции прошла без сучка, без задоринки. При виде литровой бутыли «Абсолюта» у супругов-алкоголиков в зобу дыханье сперло. А когда отпустило, они моментально сервировали стол — алюминиевые приборы, граненые стаканы, две банки кильки в томате, черствый ржаной хлеб.

— Женечка скоро придет, — сипло щебетала неопрятная хозяйка с опухшим лицом и плотоядно облизывалась на бутылку. — Вы пока посидите с нами, закусите чем бог послал.

— Чего ты привязалась, Любаня? — фальшиво протестовал супруг. — С таким горючим наша закусь не конает. Может, Женька их черной икрой будет кормить…

— Мы черной икры не едим, — успокоил его Эдик. — У нас на нее идиосинкразия. Открывай свою кильку, хозяйка. Вздрогнем за знакомство.

Водка пошла легко, как песня. Сначала хозяева еще пытались следить, чтобы гости от них не отставали, потом сообразили, что им же больше достанется, и расслабились.

— Уймись, Любаня, им еще с Женькой сидеть! — одернул супругу глава застолья, и скользкий вопрос: «Почему не пьем до дна, молодежь?» — больше не возникал.

На второй фазе план работать перестал. Неизвестно, много ли пил Эжен на поминках, но домой он явился совсем не таким тепленьким, какими к тому времени стали Надежда и Эдик. И не они застигли его врасплох, а он — их. Ни хозяева, ни гости даже не слышали, как он вошел в квартиру.

— Женька! — пьяно взвизгнула Любаня, когда он бесшумным призраком появился на пороге кухни. Она, кажется, намеревалась броситься постояльцу на шею, но запуталась в ножках стола и табуретки и распласталась в земном поклоне, что, впрочем, совершенно ее не смутило. — К нам приехал, к нам при-е-эхал Евгений Петрович да-арагой!

Однако столь радушный прием не произвел на Эжена никакого впечатления. Если он и испытал какие-то чувства при виде компании, пирующей на кухне, то никак их не проявил. Разве что слегка приподнял правую бровь.

— Эдик? — произнес он с умеренно вопросительной интонацией, не обращая внимания на валявшуюся в его ногах хозяйку. — Ты ко мне? Тогда пойдем в комнату.

Эдик не слишком уверенно встал из-за стола, следом за ним поднялась Надежда. Эжен перевел на нее вопрошающий взгляд. По нему совершенно невозможно было определить, узнал ли он давешнюю посетительницу дантиста.

— Это Надя, — представил ее Эдик. — Она со мной.

Эжен кивнул. На лице его по-прежнему ничего не отражалось. «Тоже мне, индеец Джо чертов! — подумала Надежда. — Чингачгук Большой Змей, Монтигомо Ястребиный Коготь, Виннету, сын Инчучуна. Надо же, как это я вчера не разглядела в нем черты монголоидных предков? Скуластая физиономия, антрацитовые треугольные глаза… Только волосы подкачали. Вместо смоляных кос или вороного конского хвоста — невыразительный куцый хаер мышастой масти».

Он повел их в комнату, открыл дверь. Надя едва не поперхнулась от немыслимого букета — застарелая табачная вонь, смешанная с запахом пыли, мокрой ржавчины подтекающих батарей и несвежего белья. Эжен щелкнул выключателем, и их глазам открылась картина «Мерзость запустения». Сальные лохмотья обоев на стенах, паутина по углам, мутное оконное стекло в потеках и разводах, одежда, беспорядочно сваленная где попало. «И правда логово, — подумала Надежда, судорожно цепляясь за Эдиков рукав. — Настоящее звериное логово». Эжен, словно прочитав ее мысли, криво усмехнулся.

— Прошу прощения за беспорядок, я не ждал гостей. — И закрыл дверь. Потом сгреб одежду с двух стульев и табуретки, швырнул охапку на диван и пригласил с оттенком иронии в голосе: — Садитесь, пожалуйста.

Кажется, обстановка в комнате и Эдику подействовала на нервы.

— Мы ненадолго. У нас сегодня еще одна встреча. Не удивляйся, если сюда позвонят и попросят кого-нибудь из нас к телефону. Мы ждали тебя дольше, чем рассчитывали, и наш друг, возможно, уже нервничает.

Понял Эжен, что это предупреждение, или нет, но на этот раз он и бровью не повел. Сел к столу, достал из кармана красочную пачку табака, придвинул к себе машинку для скручивания папирос, стопку папиросной бумаги, свернул тонкую пахитоску, прикурил, затянулся, закрыл глаза и спросил без выражения:

— Почему ты не пришел на похороны? Я считал тебя другом Ирен.

Надя посмотрела на Эдика и с удовольствием убедилась, что он протрезвел и взял себя в руки. А когда он вынул из кармана платок, неторопливо отряхнул стул и придвинул его Надежде со словами: «Присаживайся, дорогая» — стало ясно, что предложенные Эженом вариант сценария и трактовка роли пришлись ему по душе. Эдик увидел достойного партнера. Игра началась.

— Возможно, мои слова покажутся тебе параноидальным бредом, Эжен, — сказал он скучающим тоном, так что не оставалось сомнений: ему абсолютно все равно, как будет воспринято его признание, — но я не пришел на похороны, потому что боялся схлопотать пулю.

Эжен открыл глаза и посмотрел на гостя не то чтобы с удивлением, а так, с интересом. Надежда едва сдержала улыбку. Эти двое стоили друг друга.

Эдик закинул ногу на ногу и достал сигарету.

— Не знаю, известно ли тебе, но в прошлую пятницу Ирен приезжала ко мне. Вечером, в конце рабочего дня. За два часа до своей гибели. — Он помолчал. — Видишь ли, дело в том, что она слышала, как произошло убийство. Да-да, то самое. Правда, Ирен не сразу поняла, что именно она слышала. А когда поняла, сопоставила все, что ей было известно, и пришла к выводу, что убил один из наших. Она не сказала мне кто. Не хотела подводить под монастырь человека, к которому хорошо относилась. Но убийца знал, что она вышла в холл буквально через минуту после того, как он закончил свое черное дело, и Ирен опасалась его… скажем так, неблагоразумного поведения. Поэтому она дала мне ниточку. На случай, если убийца не поверит в ее умение держать язык за зубами и предпримет свои шаги. К стыду своему, я долго не мог разгадать ее загадку. Похоже, мое тугомыслие стоило жизни несчастному Мыколе, который имел неосторожность сунуть нос не в свое дело — он подслушал наш с Ирен разговор. После его исчезновения я решил не дразнить гусей и спрятался. Потом еще много чего произошло, но главное — сегодня ночью я наконец нашел разгадку. Я вычислил убийцу, Эжен. Это ты.

На этот раз Виннету все-таки проняло. На его лице явственно отобразилось изумление. Целую секунду он взирал на Эдика, точно на пляшущего лилового крокодила. Потом скуластая физиономия снова обратилась в камень.

— Значит, неправильно вычислил, Эдик. Придется тебе поломать голову еще.

— Брось, Эжен, тебе не отвертеться. Не мог ты убить — раз, два, три… — четырех человек и не оставить следов. Милиция без труда установит, какую угрозу представлял для тебя тот криминального вида бугай, выяснит, что у тебя ни в одном из четырех случаев нет алиби…

— Очень хорошо, что ты заговорил об алиби, Эдик. Вообще-то в вечернее и ночное время суток с алиби у меня напряженно, местные алкаши перестают вязать лыко задолго до моего возвращения с работы, а другого общества у меня здесь нет. Но конкретно в прошлую пятницу у моих родителей был юбилей — сорок лет со дня свадьбы. В девять часов вечера, когда нашли Ирен, я ехал на Серпуховской электричке. Ирен живет на самом севере Москвы, от ее дома до Серпухова больше ста пятидесяти километров. В пять минут одиннадцатого я уже сидел за праздничным столом в окружении дюжины других гостей. Электричка отправляется с Курского вокзала в девятнадцать пятьдесят шесть и прибывает в Серпухов в двадцать один пятьдесят одну. В моем вагоне, правда, никого из знакомых не случилось, но от станции до дома мы шли вместе с соседкой. Тебе дать номер телефона родителей? Они наверняка не откажутся снабдить тебя телефонными номерами соседки и своих гостей.

Эдик принял удар неплохо, но физиономия у него удлинилась. Уже понимая, что безнадежно проигрывает, он все-таки сделал отчаянную попытку спасти партию.

— А как у тебя с алиби на вчерашний вечер, часов на семь? Ты, случаем, не ушел пораньше с работы из-за разыгравшейся мигрени?

Надя подумала, что смешок у Виннету неприятный. Похож на лисий лай. Видно, рыжехвостая бестия была тотемным животным его племени.

— На вчерашний вечер у меня расшибенное алиби. Ни один самый дотошный следователь не подкопается. В семь часов вечера к нам пожаловал опер — тот самый опер, что ведет дело об убийстве бугая криминального вида. Он согнал всех нас в конференц-зал и мусолил больше часа.

Тут уж Эдик лица сохранить не сумел. Он беспомощно оглянулся на Надежду, выпрямился, потряс головой и спросил жалобно:

— Собрал ВСЕХ вас? И Базиля с Джованни тоже?

— Так-так, — удовлетворенно пробормотал Виннету, высыпая на полупрозрачный лист новую порцию табака. — Значит, ты вычислил не только меня, а еще и Джованни с Базилем? Божий одуванчик Джованни и травоядный садху Базиль — серийные убийцы? А кандидатуру нашего святейшего патриарха ты случайно не рассматривал? Или католикоса всех армян? По-моему, они очень даже мило впишутся в эту компанию.

Эдик снова повернулся к Надежде и просигналил взглядом SOS. На этот раз она вняла его безмолвному призыву.

— По-моему, мы лаем не на то дерево, дорогой. Вы согласитесь принять наши извинения, Эжен, если в качестве компенсации за моральный ущерб мы поделимся с вами своей информацией? Лишний союзник и лишние мозги нам не помешают.

Виннету подвинул табуретку, прислонился спиной к стене, затянулся, закрыл глаза и милостиво кивнул.

— Давайте попробуем. Кстати, Эдик, ты сказал о четырех убитых…

— Да-да, мы все объясним. Только сначала пусть Эдик позвонит кому-нибудь из коллег и спросит насчет вчерашнего вечера, чтобы уж никаких сомнений не осталось. Эдик, кому из своих девочек ты абсолютно доверяешь? И в смысле надежности предоставляемых сведений, и в смысле умения хранить молчание? Нам ни к чему, чтобы о твоем звонке завтра знал весь трудовой коллектив.

Эжен усмехнулся.

— За его величество с радостью отдаст жизнь любая из придворных дам. Или откусит себе язык, если он того пожелает.

Шутка прозвучала не слишком добро, и Надежда спросила себя, к кому относится недоброжелательство Виннету: к любвеобильному Эдику или к придворным дамам? И сама же себе ответила: к дамам, вероятно. После измены жены Виннету, вероятно, стал женофобом.

— Эжен, где у тебя телефонный аппарат? — спросил Эдик.

— Позвони лучше с мобильного. Наш аппарат, как бы это помягче выразиться, не совсем в товарном виде. Микрофон приходится придерживать пальцами, и в наушнике трещит — того и гляди оглохнешь.

— Мобильный я где-то посеял, — мрачно признался Эдик. — Должно быть, по пьяни в машине забыл.

Эжен встал с табуретки, подошел к дивану, порылся в куче тряпья и откопал неожиданно миниатюрный голубой аппаратик, дорогую игрушку, которая в этой берлоге смотрелась примерно так же уместно, как рождественская елка на каннибальском пиру.

— На уж, пользуйся моим, инквизитор.

Эдик позвонил леди Джулии. Разговор длился недолго. Он пообещал представить все объяснения позже, попросил никому не говорить о его звонке и осведомился о вчерашнем вечере. Алиби Виннету подтвердилось.

Рассказ Эдика и Надежды занял значительно больше времени. Когда они закруглились, часы показывали почти одиннадцать. Пришлось срочно звонить Елизавете, которая уже подумывала о приведении в боевую готовность всего состава московской милиции. Когда с утешениями, извинениями и оправданиями перед измученной неизвестностью Лиской было покончено, недавние обвинители спросили полностью оправданного Эжена, что он обо всем этом думает.

— Я думаю, вы на ложном пути, — заявил он. — Из чего Ирен и вы вслед за ней заключили, что убийца уголовника — один из наших? Из слов бугая, предлагавшего себя в ночные сторожа, верно? Но у Ирен сложилось впечатление, что бугай незнаком со своим собеседником. Так почему убийца не мог просто сделать вид, будто работает в нашем здании? Даже проще: бугай вошел в холл, увидел стоящего или сидящего там человека, решил, что тот здесь работает и стал проситься в сторожа. Зачем было киллеру его разубеждать? Так ему сподручнее с ним управиться. Понимаете, к чему я клоню? Убийца — совершенно посторонний человек. Он откуда-то знал, что жертва зайдет к нам в поисках работы, явился заранее и подготовил свою маленькую мизансцену. Чего ты трясешь головой, Эдик? Почему нет?

— Да потому, Эжен, что в свете твоей версии убийство Ирен, исчезновение Мыколы и покушение на мужа Ирен не имеют смысла.

— М-да, — задумчиво протянул Виннету, — это довод. Значит, подозреваемых всего четверо? Ты, я, Базиль и Джованни? Между прочим, как насчет тебя? У тебя-то есть алиби?

— Только на вчера, — ответила за друга Надежда. — Я могу поклясться на Библии, а также на Талмуде, Коране и тибетской Книге мертвых, что Эдик не стрелял в мужа Ирен.

— Да, боюсь, милицию это не впечатлит. Но я вам верю. Как-то мне, знаете, трудно себе представить, что вы явились сюда и разыграли целый спектакль только ради того, чтобы заручиться моей поддержкой. Я — человек маленький, моя поддержка не стоит стольких усилий. Да, Эдик, ты спрашивал, с нами ли вчера вечером были Джованни и Базиль. Так вот, их не было. Они обедали с конкурентами. Акропольцы собрали на банкет всех директоров-смежников — они все еще носятся со своей идеей разделения территории. Тебя, кстати, тоже приглашали, но ты уже ушел в подполье. А Джованни с Базилем решили сходить, людей посмотреть, себя показать…

— Значит, у них тоже есть алиби? — спросила Надежда.

— Не факт. Банкет начался в три. К шести все уже, конечно, основательно набрались. Вполне можно было уйти по-английски. Знаешь, Эдик, если выбирать убийцу из этих двоих, я бы сделал ставку на Базиля.

— Почему?

— Я Джованни восемь лет знаю. Он к нам с институтской скамьи пришел. Тогда еще и дизайн-студии-то не было. Все сидели под одной вывеской. Это уж потом начали отпочковываться один за другим. Джованни с тех пор ничуть не изменился, как был теленком, так и остался. И про его жизнь всем все известно. А с Чезаре они вообще на один горшок ходили. Знаешь, какое Чезаре трепло? Ради красного словца не пожалеет и отца. При таком дружке в тайне ничего не сохранишь. Слышал небось про то, как Джованни сласти воровал? Продавщица взвешивает конфеты, лишние кидает не глядя на прилавок, а Джованни — мелкий еще совсем, из-за прилавка не видать — хвать их, и в карман. Вот тебе самое ужасное в его жизни преступление. Откуда там взяться знакомцу уголовного вида, объясни мне, пожалуйста? Я уж не прошу объяснить, как ты его представляешь в роли убийцы. По-твоему, он сидел в засаде, поджидая Ирен, потом направил на нее машину, сбил и проехался по телу несколько раз? Наш Джованни? И ты в это веришь?

— Нет, — честно признался Эдик. — Но и Базиля в этой роли я тоже не вижу. Он Ирен почитал за святую. Да и сам тяготеет к святости.

— Базиль — другое дело. Он приехал сюда всего два года назад и близкими друзьями не обзавелся. По идее, он может выдавать себя за кого угодно, и разоблачить его некому. Вот скажи, что ты про него знаешь, если не считать его восточных заскоков?

— Ну… не так уж и мало знаю, если подумать. Родился в Тамбове, возраст тридцать шесть лет, происхождение рабоче-крестьянское, служил в армии в железнодорожных войсках, где-то в Казахстане, потом работал в родном Тамбове в типографии, закончил заочно какой-то технический вуз. Восемь лет назад стал владельцем небольшой информационно-рекламной газетенки, которую сам же и учредил. Больших денег не нажил, но концы с концами сводил, что, по мнению нашего босса, большое достижение для местного издания, не дотируемого никакими князьками, рвущимися в губернаторы. Потому-то босс его и заметил и, когда ему понадобился очередной директор, сманил в Москву. Что еще? Разведен, имеет семилетнюю дочь, которую регулярно навещает. Водит машину. Остальное — восточные заскоки.

— И все это ты знаешь только с его слов. Ну разве что про газету и переезд в Москву — со слов босса. Понимаешь теперь, о чем я?

— Понимаю, — задумчиво сказал Эдик. — Слушай, Эжен, ты не против поехать сейчас к нему, переговорить? Базиль — здоровый мужик, боюсь, мы с Надькой вдвоем с ним не управимся.

— Не хочется тебя разочаровывать, но с Базилем тебе в ближайшие два дня переговорить не удастся. Он опять укатил в свой Тамбов на уикенд.

— До понедельника? — ужаснулся Эдик. — Проклятье! А я-то надеялся, что не сегодня-завтра мы поставим точку. Ты представляешь, каково это — ощущать себя обложенным зверем? — И продекламировал с чувством:

— Ну-ну, не преувеличивай, — подбодрила его Надежда. — Осталось совсем немного — мы уже определили убийцу, можно сказать, дописали последнее предложение. А поставить точку — дело нехитрое. Выше нос! — И, вспомнив их старую, еще студенческую игру — угадать, кого цитируют, и по возможности ответить цитатой из угаданного автора — обратилась за поддержкой к тому же Пастернаку: — «Придет пора, силу подлости и злобы одолеет дух добра».

— Да-а, когда она еще придет, эта пора! — раскапризничался Эдик. — Вчера ночью мы с тобой тоже были уверены, что вычислили убийцу, а Эжену хватило пяти минут, чтобы доказать нам всю ошибочность нашего дедуктивного метода. Кто сказал, что у Базиля получится хуже?

Он выглядел таким несчастным, что растрогал даже непрошибаемого Виннету.

— Если хочешь, можно съездить сейчас к Джованни. Он, по крайней мере, скажет, есть ли у Базиля алиби на вчерашний вечер. Да и у него самого, хотя лично мне его алиби до лампочки. Я все равно никогда не поверю, что Джованни может кого-то убить.

Эдик с сомнением посмотрел на часы.

— Не поздновато ли для визита? Джованни ведь с родителями живет.

— Ерунда! — отмахнулся Виннету. — Родители у него классные. У Джованни чуть ли не каждую ночь народ тусуется — богема, елы-палы! — и родители эту наглую публику до утра чаем с пирогами потчуют.

Увидев Джованни, Надежда мгновенно прониклась упорным нежеланием Эдика и Эжена верить в его причастность к каким бы то ни было преступлениям. Он буквально излучал доброту. Это уютное круглое лицо, ласковые темные глаза, застенчивая улыбка, аккуратная картофелина носа, широкие сильные ладони с длинными чуткими пальцами просто не могли принадлежать убийце. И дом у него был уютным и добрым. И мохнатый коричневый свитер. И родители — довольно, кстати, старенькие для тридцатилетнего сына. Конечно же, Джованни был поздним ребенком, единственным и горячо любимым.

Мама Джованни действительно усадила гостей пить чай с пирогами. Пироги были еще теплыми — откуда они только взялись среди ночи? Усаживаясь за стол, Надежда настраивалась на долгие задушевные разговоры, но деликатная хозяйка, убедившись, что все в порядке, оставила сына с гостями наедине. Эдик, не теряя времени на пространные вступления, быстро изложил суть дела, которое их привело. И повторил историю, которую уже рассказывал сегодня Эжену, но повторил с купюрами. Как заметила Надя, он старательно затушевывал тот факт, что подозреваемых всего четверо. Видимо, чтобы не травмировать Джованни, который и без того переживал безмерно — то и дело бледнел, закрывал лицо руками, бормотал: «Невозможно», «Чудовищно», «Это безумие какое-то».

— Расскажи нам про этот вчерашний банкет, Джованни, — попросил Эдик, закончив страшную повесть. — Вы с Базилем держались вместе или разбрелись кто куда? Если разбрелись, то виделись ли потом? Досидели до конца или ушли пораньше? Дело не в том, что я подозреваю тебя или Базиля, просто мне нужно исключить тех, кто физически не мог стрелять вчера в мужа Ирен.

— Во сколько в него стреляли? — спросил Джованни. — Около семи? Тогда можешь исключить нас с Базилем. Не помню, во сколько мы ушли из ресторана, но больше восьми было точно. Даже, пожалуй, больше девяти.

Наде послышалось громкое «Дзынь!» — звон разбитой Эдиковой надежды. Но Эдик не собирался сдаваться сразу.

— И вы весь вечер не расставались? Так и ходили неразлучной парой, точно сиамские близнецы?

— Нет, в самом начале вечера нас разделили. Мы немного опоздали, поэтому пришлось сесть порознь, на свободные места. Часа полтора-два ушло на хвалебные речи, официальные тосты и околоделовую болтовню, а потом все, как водится, напились и начали резвиться кто во что горазд. А нам с Базилем веселиться совсем не хотелось. Из-за Ирен. Он нашел меня и предложил перебраться из-за общего стола в угол. Мы взяли пару бутылок, закуску и отделились. На наше отмежевание никто и внимания не обратил.

— И просидели четыре часа? С Базилем вдвоем?! О чем же вы говорили?

— Об Ирен. Знаете, у меня сложилось впечатление, что Базиль ее любил — не только по-человечески, но и как мужчина тоже. Молча, конечно, на расстоянии. Он мне не то чтобы признался, но что-то такое промелькнуло. Такая, например, фраза: «У меня теперь на всем свете одно-единственное дорогое существо осталось — дочь. Конечно, все сильные привязанности суть привязанности к Колесу, но как же больно их лишаться!»

— Это Базиль сказал? — недоверчиво спросил Эдик. — Как-то на него непохоже. Не в его стиле так обнажаться.

— Он опьянел. Сильно. Вообще-то Базиль — мужик крепкий, вы знаете. После литра водки по нему и не скажешь, что он под мухой. Но тут его развезло. То ли он еще до того, как мы уединились, хорошо принял, то ли горе на него так подействовало. Он без конца говорил об Ирен. И еще о дочери. Фотографию показывал…

— Базиль?! — теперь уже не поверил сам каменный Виннету.

— Представь себе. Смешная у него девчонка — рыжая, конопатая, на обезьянку похожа. Знаю, говорит, что некрасивая, но по мне, так никакая Мерилин Монро ей в подметки не годится. И про Ирен: «Ее бы тоже красавицей никто не назвал, а я все смотрел и никак не мог налюбоваться». Может, говорит, у меня вкуса совсем нет? Может, мне нельзя рекламой заниматься? А я его утешал: ты, говорю, глазами души смотришь, а им всякая внешняя шелуха — не помеха.

— Да что вы там пили такое? — недоумевал Эдик. — С чего это вас так понесло?

Джованни улыбнулся.

— Новую водку пили. «Эдем» называется. Базиль все ухмылялся, разглядывая этикетку, «Русскую рулетку» вспоминал. Помните выступление Чезаре?

— Про негласное возобновление антиалкогольной кампании и цианистый калий в каждой седьмой бутылке? — Эдик усмехнулся — Еще бы не помнить!

— Классно мы тогда Катрин разыграли! — подхватил Эжен, и они все трое покатились со смеху.

Чуткий Джованни, заметив досаду на лице Надежды, поспешил объясниться:

— Мы сидели в курилке, изгалялись по поводу торговой марки «Русская рулетка». Чезаре как раз произнес свой спич по поводу антиалкогольной кампании, последние слова были: «А в каждой седьмой бутылке — цианистый калий», а тут к нам присоединилась одна молоденькая сотрудница, Катрин. «Почему это вы вдруг о цианистом калии заговорили?» — спрашивает. Чезаре ей на полном серьезе отвечает, что в думе обсуждается новый закон по мерам борьбы с алкоголизмом и курением. Собираются, дескать, подмешивать цианистый калий в каждую десятитысячную бутылку и стотысячную сигарету. Катрин, ясно, не поверила и справедливо обозвала Чезаре треплом. Тогда Эдик говорит ей очень искренно и проникновенно: «Зря ты так скептично настроена, Катрин. Ты знаешь, что курильщики действительно себя убивают? Рак, болезни сосудов уносят миллионы совсем нестарых еще людей. Это наносит государству невосполнимый ущерб. Вот начальнички и решили, что лучше будут быстро убивать единицы курильщиков, чем медленно терять миллионы». Потом Базиль выступил в том духе, что теперь-то уж он точно курить бросит. Эжен проворчал: «Ну, это они как-то уж слишком круто!» Я выразил уверенность, что трубочный табак пощадят. В общем, заморочили мы девчонке голову. Она аж затряслась, кричит: «Что эти уроды в думе совсем спятили?!» Так возмущалась! А когда мы не выдержали и расхохотались, чуть нас не поубивала.

— Мы не выдержали! — возмутился Эдик. — Это ты всех нас сдал!

— Ну да, — признался Джованни со смущенной улыбкой. — Кажется, я первый прыснул, не было сил больше сдерживаться. Я и так чуть не лопнул.

— Ладно, давайте вернемся к нашим баранам, — призвал к порядку Виннету. — Джованни, ты готов поклясться, что вы с Базилем вчера вечером пили водку в ресторане и глаз друг с друга не спускали?

— Готов.

— Ну, все ясно, Эдик. Твоя версия нуждается в доработке. Вспоминай, у кого еще были черные штаны.

— Ладно, — сказал Эдик, вставая. — Спасибо тебе, Джованни, и извини за вторжение. Нам пора.

Распрощавшись с хозяевами, Эжен, Эдик и Надежда вышли на лестничную клетку и обнаружили, что лифт сломался. Пощелкав кнопкой и помянув черта, они двинулись вниз пешком. Джованни жил на восьмом этаже старой блочно-панельной башни. В отличие от новых, лестничные шахты которых совершенно изолированы и от квартир, и от лифтов, лестница здесь начиналась на той же площадке, куда выходила дверь лифта, но через три пролета выводила в закрытый тамбур, откуда можно было попасть на балкон с пожарной лестницей или выйти через другую дверь на следующий пролет обычной. Потом еще четыре пролета и снова — тамбур. Тамбуры и площадки перед лифтами освещались лампами дневного света.

Спустившись на два этажа, они увидели, что лампа на очередной площадке перед лифтом не горит. Из-под двери тамбура внизу свет тоже не пробивался. Эжен, шедший впереди, сбавил темп и взялся за перила. Надежда шагнула за ним и вдруг застыла. «Темная лестница, внезапно сломавшийся лифт… Возможно, я насмотрелась кино про маньяков, но…» Она скакнула через ступеньку, вцепилась в локоть Эжена, повернулась к Эдику и преувеличенно смущенно затараторила:

— Ой, мальчики, мне так неловко, но у меня прихватило живот. Боюсь, нам придется немедленно вернуться.

Эдик, умница, конечно, все сразу понял. За Виннету она немного волновалась — с него станется выдернуть локоть и буркнуть: «Ну идите, я внизу подожду» — но индеец тоже не подкачал. Повернулся, постоял минутку, словно раздумывая, и без слов повернул назад. Надежда летела впереди и тянула за собой обоих спутников, как на буксире. «Быстрее же! Ну, быстрее!» Но до квартиры Джованни они добрались беспрепятственно.

Увидев выражение ее лица, Джованни перепугался.

— Что случилось? На вас напали?

— Не успели. Но я уверена, что они или, скорее, он поджидал нас в тамбуре или на балконе. Эдик, скажи своим друзьям, что я не истеричка и не сумасшедшая!

— Нам это даже в голову не пришло, — галантно успокоил ее Джованни. — Может быть, я спущусь и посмотрю?

— Не валяй дурака! — резко сказал Эдик. — Если Надежда права, то никому из нас туда соваться нельзя. Этот тип охотится за всеми, кто слышал о приключениях Ирен в этот проклятый четверг. А ты теперь посвящен. Не забудь: у него пистолет.

— Брось, Эдик, не нагнетай, — осадил его Эжен. — Во-первых, точно неизвестно, есть ли там кто-нибудь. Во-вторых, если есть, то необязательно убийца. В-третьих, нам же нужно как-то выбираться отсюда, а при сломанном лифте лестница — единственный путь. В этом доме даже второго подъезда нет, чтобы пробраться туда по крыше или через балкон.

— Оставайтесь у меня, — предложил Джованни. — Как-нибудь разместимся.

— Спасибо, но мне нужно идти, — заявил Эжен. — Вы можете проверить на мне безопасность пути. Если я не позвоню через пять минут, значит, проход закрыт.

— Какие-то у тебя шутки… несмешные, — прокомментировал Эдик. — Я, конечно, не могу тебя удерживать, но…

— Постойте, кажется, я придумал выход! — перебил его Джованни. — Сейчас позвоню другу, он живет этажом выше. Он нам поможет. Одну минутку! — Он шагнул к телефонному аппарату и начал набирать номер.

— Чем он поможет? — поинтересовался Эжен. — Даст альпинистское снаряжение? Или бронежилеты? Так киллеры обычно стреляют в голову.

— У него… Алло, Сева? Привет, Женя беспокоит. Слушай, нам нужна твоя помощь. Ты собак сегодня уже выгуливал?.. Очень обяжешь… Да, ждем. — Джованни положил трубку. — Сейчас спустится. У него два добермана. Щенка не смогли пристроить и оставили себе. Необыкновенно умные звери. Севка с ними каждую свободную минуту возится. Кстати, сам он служил в спецназе, года три как вернулся. — В дверь коротко позвонили. — А вот и он!

Доберманов звали Джина и Шумахер. В отличие от хозяина, они вели себя очень сдержанно и чинно. Впрочем, когда хозяину разъяснили задачу, он перестал похохатывать и похлопывать Джованни, а заодно и его гостей по всем выступающим частям тела.

— Значит, так. Впереди пойдем мы с Шумахером, потом Джина, а за ней — вы. Если Шумахер кого учует, вы возвращаетесь на площадку выше и ждете там, пока мы не проводим незваного гостя до выхода. Джина останется вас охранять — на всякий случай. Потом я свистну, и вы спуститесь. Все ясно? Женька, фонарик есть?

Джованни принес фонарик, и они выступили. На том самом месте, где несколькими минутами раньше запнулась Надежда, Шумахер предостерегающе зарычал.

— Быстро наверх! — скомандовал Сева. — Джина, охраняй!

Эдик, Надежда, Эжен и Джина поднялись на предыдущую площадку. Сева, придерживая Шумахера за ошейник, спустился, приоткрыл дверь тамбура и посветил туда фонариком.

— Эй, мужики, вы из этого дома?

В ответ послышалось что-то вроде: «А тебе какое дело?»

— Собака у меня нервничает. Не нравитесь вы ей отчего-то. Кстати, я бы не советовал вам шевелиться, не то в миг останетесь без этого самого. В общем так, выбирайте: или мы с песиком вежливо провожаем вас до выхода, или песик остается с вами, а я иду вызывать милицию.

Невидимые личности попытались прикинуться шлангами, дескать, что за наезд, мы никого не трогаем, пьем себе тихонько пиво, но Сева проявил твердость и выиграл раунд. Вернулся он нескоро, минут через десять.

— Давайте живее! Я заставил их сесть в машину и уехать, но, боюсь, они развернутся на ближайшем перекрестке. У меня там мотор прогревается, я вас до третьего кольца подброшу. Если поторопимся, засечь не успеют.

Надежду посадили впереди, а Эдику с Эженом пришлось втискиваться на заднее сиденье вместе с собаками.

— Между прочим, их было двое, и ни один из них у нас не работает, — поддел Эдика Эжен.

— Я понял. И даже сделал выводы.

— Да ну! И какие же?

— Либо они ждали не нас, либо убийца их нанял. В последнем случае дела наши обстоят скверно. Неизвестно ведь, когда именно их наняли — сегодня или на прошлой неделе. А это значит, что все наши алиби ни гроша не стоят.

— Не смотри на меня так! Я не Аль Капоне, мне не по карману оплачивать банду головорезов.

— Как и любому из нас. Черт! Похоже, придется начинать все с начала.

3

Халецкий знал, что говорил. Обход предприятий вокруг проклятого особняка и беседы с персоналом заняли у них с Бекушевым целый рабочий день. Без помощи Виктора Борису пришлось бы туго. К вечеру у обоих от усталости заплетались языки, но улов получился недурной. Выяснилось, что, помимо супермаркета и картонажной фабрики, убиенный Козловский успел под чужой фамилией поработать в кегельбане и экспресс-кафе на той же улице. Везде — и в супермаркете, и на фабрике, и в кегельбане, и в кафе — он предпочитал трудиться в ночные часы и старался сблизиться с теми, кто в силу своих обязанностей тоже работал ночью. Рано или поздно любознательный молодой человек наводил сослуживцев на разговор о летнем взрыве, причем делал это довольно ловко, не задавая прямых вопросов. Воспоминания старожилов слушал с поощрительным вниманием, стимулировал рассказчиков восклицаниями типа «ух ты!» и «вот это да!», но конкретную направленность своего любопытства не выдавал. Помимо взрыва Козловского интересовали изменения в кадровом составе предприятия за последние несколько месяцев. Тут его любопытство было столь острым, что порой осторожность ему изменяла. «Прямо замучил меня вопросами, куда и почему ушли Сидоркин с Хабадзе, — жаловался напарник Козловского из кегельбана. — И зачем они ему, если он их даже не видел ни разу?»

Вскоре после начала опроса Бекушев поймал себя на мысли, что часть его собеседников ведет себя как-то… не совсем адекватно. Вроде бы на вопросы отвечают откровенно и подробно, но настораживала в их манере какая-то мелочь, которую он никак не мог определить. Виктор пробовал расширить круг вопросов, менял тактику, но так и не понял, в чем загвоздка. Поздно вечером они с Халецким встретились в привокзальной чебуречной, чтобы подвести итоги, и Бекушев поделился с Борисом своим наблюдением, в ответ на что старший товарищ признался, что и сам столкнулся с подобным феноменом.

— Только, знаешь, Пых, — сказал Халецкий голосом умирающего лебедя, — давай ты не будешь пытать меня, что бы это значило. Я до одышки сыт местными трудягами, их изысканные речи вот-вот полезут у меня из ушей, и если мы сейчас начнем обсасывать и пережевывать их заморочки, я жестоко обижу здешних поваров и огорчу посетителей. Они, конечно, смутно подозревают правду насчет этих чебуреков, но вряд ли обрадуются, воочию убедившись в справедливости своих подозрений. Отложим на завтра, а?

Но на следующий день их коллега Тусепов, работавший по первому трупу маньяка-«позера», каким-то чудом изловил парочку подростков, видевших месяц назад подозрительную машину в районе мостика через Яузу. Морозоустойчивые подростки предавались в прибрежном кустарнике запретным радостям голубого секса, поэтому их интерес к машине, съехавшей по бездорожному склону к реке, ограничился испуганным замиранием сердца: заметят — не заметят. Автомобиль остановился в паре сотен метров, водитель наружу не выходил, и юные содомиты решили, что незваные соседи прибыли сюда с той же целью, что и они. Поскольку соседство их нервировало, они потихоньку покинули кущи греха и отправились искать уединения в другом месте. Когда новость о трупе, найденном у реки, распространилась по округе, в мозгах подростков вяло шевельнулась мысль о том, что они, возможно, наблюдали момент доставки тела, но делиться ею с окружающими они по понятной причине не стали. И только много дней спустя один из них в кругу сверстников обмолвился о машине. Слух начал потихоньку распространяться и в конце концов достиг ушей дотошного Тусепова. Тот призвал юных геев и учинил им допрос. Геи видели совсем немного, поскольку грешили под покровом темноты, но сошлись во мнении, что машина была красной и маленькой. «Таврия» или, может быть, «Ока».

Красных «Ок» и «Таврий» в Москве и области сотни и сотни. Проверять их владельцев, даже при активной помощи московских и подмосковных участковых, — работка та еще! И прежде чем открывать фронт работ, Песич хотел убедиться, стоит ли овчинка выделки. Поэтому, несмотря на субботу, он разослал своих оперативников по другим местам, где отметился маньяк, — поспрашивать, не видел ли кто в подходящее время красной малолитражки.

К вечеру субботы Бекушев чувствовал себя так, словно его пропустили через мясорубку. Сильно подозревая, что дело не столько в усталости, сколько в подлом вирусе, воспрявшем в измученном организме, он мечтал только об одном: добраться до постели и продрыхнуть все воскресенье напролет. Но из-за садиста Халецкого его замечательный план провалился. Садист позвонил в воскресенье днем и жизнерадостно сообщил:

— У меня волнительные новости, Пых. Разогревай борщ, жарь купаты, я сейчас подъеду.

— Какие купаты?! — простонал Виктор. — Я болен и лежу в постели!

— Напрасно, батенька. Болезни потакать нельзя, иначе она совсем на голову сядет. Выпей водки с чесноком и начинай отжиматься. Жратву я, так и быть, сам прихвачу по дороге.

Виктор понял, что от свидания с Халецким не отвертеться, и решил в отместку содрать с этой паршивой овцы клок-другой шерсти.

— Надоели полуфабрикаты, — сказал он капризно. — Ты обещал сводить меня в приличное кафе.

Халецкий обалдел от такой наглости, о чем и заявил коллеге с солдатской прямотой, но Виктор, почувствовав себя хозяином положения, не отступился.

— Ты вытащил меня из постели и испохабил единственный выходной. Имею право на компенсацию морального ущерба! Или в кафе, или нет меня, умер. Увидимся в понедельник.

— А ты, оказывается, живодер, Бекушев, — помолчав, поделился своим открытием Халецкий. — Ладно, черт с тобой! Чистые пруды, кафе «Торреро». Встречаемся через сорок минут.

В сорок минут Виктор, разумеется, не уложился. И не мог уложиться — одна дорога до Чистых прудов заняла сорок пять, а ведь ему нужно было еще одеться. Но сказать об этом Халецкому он не успел: гад повесил трубку. «Ну и пусть теперь дожидается, слюной истекает, — мстительно думал Виктор, бредя по бульвару. — Нарочно пойду медленно, чтобы знал, как раздавать директивы, а потом бросать трубку».

— Позолоти ручку, красивый, я тебе всю правду расскажу, — пропела традиционную фразу молоденькая цыганка, срываясь со скамейки ему наперерез. Он вяло отмахнулся и пошел себе дальше, но цыганка не отставала — семенила следом и тараторила что-то про ждущую его удачу, которую он, неразумный, по неведению может вспугнуть. Виктор поморщился и незаметно для себя прибавил шагу. Цыганка выкрикнула вслед короткое бранное слово и вернулась к скамейкам.

В кафе было пустынно, из полутора десятков столиков заняты только три. Борис сидел за угловым и вовсю что-то наворачивал. «Я был о нем слишком высокого мнения, — подумал Виктор. — Голодный Халецкий склонен соблюдать приличия не больше, чем разнузданный бабуин».

— Извини, Пых, я сделал заказ на свой вкус. Рыбу любишь? Я вообще-то тоже не очень, но паэлья не в счет. Садись скорее, остынет.

К «волнительным новостям» перешли только за кофе.

— Я знаю, зачем Козловский крутился на этой улице и почему наш друг Соловейчик роет землю, — объявил Халецкий, отхлебнув божественного напитка, не имевшего ни малейшего сходства с тем, что выдавали за кофе в «Макдоналдсе». — Точнее, догадываюсь. Интересно, к каким выводам придешь ты. Слушай сюда. У покойного предпринимателя Мусина остались две вдовы. Сегодня утром я навестил старшую — мать погибшего Дмитрия Мусина. Сильная дамочка. Я ожидал увидеть почерневшую от горя полубезумную развалину, а встретил интересную, хотя и печальную женщину, прекрасно владеющую собой. Свою семейную историю она поведала без всякого надрыва. Занятную, между прочим, историю.

Мусины поженились студентами, им обоим только-только исполнилось по девятнадцать. Родители с обеих сторон отнеслись к браку детей прохладно — кому охота сажать себе на шею лишнего иждивенца. Поэтому молодым быстренько выменяли комнату в коммуналке и предоставили их самим себе. Жили Мусины, извини за банальность, трудно, но весело. Питались преимущественно винегретами, но гости в доме не переводились. Вечеринки, походы, поездки «на картошку», костры, гитары — в общем, полный набор студенческой романтики. Институтская группа у них считалась самой сплоченной на курсе, и они свою сплоченность культивировали.

Занимающаяся заря капитализма застигла романтиков врасплох. Новоиспеченные молодые специалисты внезапно поняли, что они никому не нужны. К тому времени большинство вчерашних студентов переженилось, у многих появились дети, и, как их прокормить, было не совсем понятно. Стали крутиться, кто как умел: кто набрал технических переводов, кто переквалифицировался в строительные рабочие, кто торговал у метро бубликами. Самым неприспособленным помогали всем скопом. Подбрасывали детские шмотки, продукты, тайком запихивали в карман деньги. Небольшие, конечно, потому что все перебивались с хлеба на воду.

В эти-то тяжелые времена у Юры Мусина прорезалась предпринимательская жилка. Он единственный из всей группы основал собственную фирму. По производству компьютеров. На первых порах сам, лично, челночил в Польшу, закупал там тайваньские комплектующие, привозил сюда, собирал и продавал. Мусин пытался втянуть в свой бизнес институтских друзей, но нищие романтики не очень-то верили в свободную инициативу и предпочитали небольшие, но гарантированные заработки. Через пару лет выяснилось, что воротили нос они напрасно. Мусин не только выжил в конкурентной борьбе, но и начал стремительно богатеть.

Маша Мусина, заткнув самые здоровые бреши в семейном хозяйстве, радостно бросилась помогать бывшим соученикам и уже вовсю предвкушала всеобщее счастье и благоденствие, когда заметила две неприятные тучки, омрачившие сияющий горизонт. Во-первых, муж, тянущий на себе уже две фирмы, производственную и торговую, практически перестал появляться дома. Он забыл про гитару, перестал каячить, все реже появлялся у друзей в дни рождения и вообще манкировал всеми мероприятиями, которые устраивала бывшая группа. Словом, отдалился Юрий Николаевич и от семьи, и от вчерашних друзей. Но это бы еще полбеды. Мария Алексеевна — женщина умная, она понимала, какой груз взвалил на себя ее благоверный, и считала недопустимым требовать от него исполнения светских обязанностей. Беда была в другом. Мусина почувствовала, что и друзья отдаляются, причем не только от Юры, но и от нее. Социальное неравенство становилось слишком уж заметным, слишком уж вызывающим. Отношения благодетелей и облагодетельствованных редко бывают непринужденными.

И тогда перед ней встал выбор: пожертвовать друзьями и остаться с мужем, который на глазах превращался в фантома, или принести в жертву дружбе сомнительное семейное счастье. Она выбрала второе и попросила у мужа развод. Юрий Николаевич пытался ее урезонить, но не сумел найти действенных доводов. Разошлись без скандала. Мусин оставил семье недавно купленную квартиру и положил сыну с бывшей женой щедрое содержание.

Сын Митя, в отличие от матери, материальные блага ценил высоко. К студенческим забавам Марии Алексеевны и ее друзей — походам, гитарам, песням — относился с высокомерным презрением. Книги брал в руки только в случае крайней необходимости. Зато уважал импортное барахло, навороченную электронику, дорогие автомобили. Мать с сыном часто спорили, ссорились, и Мария Алексеевна не сомневалась, что Митя рано или поздно уйдет от нее к богатому отцу.

Парень дозрел в четырнадцать лет. После очередного скандала хлопнул дверью, крикнув напоследок, чтобы обратно мать его не ждала. Но фокус не прошел. Отец к тому времени вновь женился — на красотке, властительнице дум столичного бомонда, и четырнадцатилетний пасынок нужен был молодой мачехе, как собаке пятая нога. Дмитрия отправили в Англию, в закрытую частную школу, откуда тот через полгода сбежал в ярости — закрытые английские школы относятся к своим питомцам не слишком нежно. Мусин-младший вернулся под материнское крыло, а на предателя-отца затаил страшную обиду. Отказывался с ним видеться, разговаривать, порвал фотографии. Правда, деньги и подарки принимал — при посредничестве матери. Разрыв произошел четыре года назад, а примирение, насколько известно Мусиной, так и не состоялось.

Итак, обстановку в семье ты примерно представил, теперь перейдем к взрыву. В июне Мусин-младший сдал сессию и объявил матери, что едет отдыхать на Черное море. С кем и куда именно — не сказал, а Мария Алексеевна не расспрашивала, поскольку их отношения с сыном были далеки от доверительных. Через пару недель после отъезда Дмитрия ей позвонил бывший муж и спросил, где сын. Голос у Юрия Николаевича был озабоченный. Мария Алексеевна сказала про Черное море и спросила, что произошло. Мусин-старший отделался каким-то нелепым объяснением: дескать, хотел позвать сына с собой в отпуск. Мария этой отговорке не поверила, ведь муж прекрасно знал, куда послал бы его Дмитрий в ответ на такое приглашение, но настаивать на правдивом ответе не посчитала возможным. А через два дня ее вызвали с дачи, сообщив о гибели сына и бывшего мужа. Вот такая история. Твои соображения, Пых?

Как уже говорилось, для размышлений Виктору Бекушеву требовалось время и уединение. Поняв, что Халецкий ждет от него немедленных выводов, он вспылил:

— Что я тебе, фокусник, что ли?! Вот приеду домой, подумаю и завтра скажу тебе, какие у меня соображения.

— До завтра много воды утечет. Если мы не хотим растерять своих последних свидетелей, нужно поворачиваться живее. Ладно, я расскажу тебе, какая у меня картинка нарисовалась, а ты окинешь ее своим критическим взором на предмет правдоподобия. Сначала факты. Отец и сын Мусины до рокового утра не встречались уже несколько лет. За два дня до трагедии старший Мусин разыскивал сына, при этом голос у него был озабоченный. Дмитрий Мусин отца ненавидел, а деньги любил. Дмитрий Бобылкин, в машине которого взорвались молодые люди, был институтским дружком Мусина, а «шестерка» Козловский, исчезнувший в то злополучное утро из поля зрения папы-Шатуна и спустя месяц объявившийся под чужим именем в супермаркете, на улице, где произошел взрыв, приходился Бобылкину кузеном. Наш загадочный друг Соловейчик, поразительно непрофессиональный для ФСБ, чьим удостоверением он размахивает, явился к нам с неубедительной историей и совершенно непонятной целью.

— Это твое мнение, — не согласился Виктор. — Я вовсе не нахожу его историю такой уж неубедительной, а свою цель он объяснил.

— Ладно, оставим пока в стороне этот скользкий вопрос. Не отвлекай гения от создания шедеврального полотна. Итак, я предположил следующее. Митя Мусин решил растрясти богатенького папашку на кругленькую сумму. План его прост, как апельсин: сообщить родителю, что сын похищен, и слупить выкуп. Но вот беда — при такой операции не обойдешься без пособников. Кто-то должен разговаривать с папашкой по телефону, следить, чтобы не было хвоста, когда Мусин-старший повезет деньги, забрать выкуп. Митя обращается за помощью к институтскому дружку, а тот предлагает привлечь своего двоюродного братца, у которого есть кой-какой опыт по части уголовщины. Троица договаривается о разделении прибыли и принимается за дело. Дмитрий Мусин сообщает матери, будто едет к морю, а может, и правда уезжает на недельку развеяться перед операцией. Потом «залегает на дно». Кто-то из сообщников — думаю, Козловский, у него это вышло бы убедительнее — звонит Мусину-старшему, объясняет, что станет с сыном в случае папиного непослушания, и дает два дня сроку на сбор денег. (Тут-то Юрий Николаевич и звонит бывшей жене — узнать, не берут ли его на пушку, вдруг сынок преспокойно сидит дома.) Дальше, как говорится, возможны варианты. Мусин, разумеется, не хочет рисковать жизнью сына, поэтому в милицию не обращается. Но, возможно, просит совета у начальника своей службы безопасности. Мария Алексеевна не слишком хорошо осведомлена насчет СБ в бизнесе мужа, но знает, что она имелась и возглавлял ее бывший военный, полковник в отставке. Более того — хочешь посмеяться? Мусин определил ему в заместители бывшего гэбэшника, тоже полковника. Представляешь, как нежно они друг друга любили?

Виктор ухмыльнулся.

— Вероятно, как пауки после спаривания. Непонятно только, как гэбэшник не сожрал вояку.

— Да-с, загадка природы. Есть многое на свете… ну и тому подобное. Едем дальше. Итак, вариант первый: Мусин советуется со своими специалистами. Вариант второй: Мусин помалкивает, но специалисты сами с усами. Видят, что патрон лихорадочно собирает наличные и делают правильные выводы. Так или иначе, но они сговариваются за патроном проследить, дождаться момента передачи денег, а потом изъять их у похитителя — в свою пользу, естественно. Сговариваются, позабыв о вражде, потому что в одиночку такое дело провернуть нелегко.

Тем временем приходит день Икс. Мусин-отец, следуя инструкциям, отсылает охранников, садится в чужую машину (возможно, угнанную Козловским и оставленную в условленном месте) и едет на встречу с похитителем. Верхушка СБ незаметно следует за патроном — скорее всего, на двух машинах. Но Козловский тоже не лыком шит. Я думаю, он давал указания о маршруте по радиотелефону, а сам наблюдал с разных удобных точек, не едет ли кто за Мусиным. В общем, вычислил хвост. Надо думать, Юрию Николаевичу пришлось выслушать много неприятных слов, но он сумел убедить Козловского, что не хотел ничего плохого и пообещал сбросить преследователей. И в конце концов преуспел, на свою голову. Довольный Козловский направил его к месту встречи, сам занял выгодную наблюдательную позицию и, когда машина Мусина поравнялась с машиной Бобылкина, а Мусин открыл дверцу и забросил мешок с деньгами на верхний багажник, нажал на кнопку дистанционного взрывателя.

— И кузена не пожалел? — недоверчиво спросил Виктор.

— С кузеном пришлось бы делиться. А может, шпане Козловскому с детства ставили в пример благовоспитанного двоюродного братца, и он давно мечтал свести с парнем счеты.

— А почему младший Мусин был в машине Бобылкина? Ведь папаша мог его заметить.

— Наверное, не хотел выпускать из виду мешок с бакшишом. А чтобы папа не заметил, спрятался между сиденьями или чулок на лицо натянул. Тому наверняка велено было не задерживаться.

— Ладно, допустим. Но взрывать в момент передачи денег, по-моему, — идиотизм. Они же сгорят, к чертовой матери, или разлетятся по всей округе! На что Козловский рассчитывал?

— Ну и зануда ты, Пых! — скривился Халецкий. — Откуда мне знать, что у него в башке творилось? Может, он был гением по саперной части и виртуозом направленных взрывов. А может, наоборот, слыхом не слыхивал о бризантности, ударной волне и прочих прелестях подрывного дела.

— Тогда бы он и взрывать не стал. Нет, Боря, что-то у тебя не склеивается. Разве что Козловский планировал совсем небольшой взрыв, только чтобы кузена и Мусина-младшего убрать… Сунул стограммовую шашку под сиденье. Пассажирам хватило бы, а машину в клочья не разнесет, и мешок на багажнике уцелеет.

— А как же папа Мусин? — поинтересовался Борис. — Вряд ли Козловский мог рассчитывать, что стограммовая шашка прикончит человека в другой машине.

— Может, он и не рассчитывал. Может, собирался подождать со взрывом, пока Мусин-старший не отъедет. А тому, к примеру, взбрело в голову вылезти из машины, чтобы взглянуть на похитителей. Пришлось Козловскому раньше на кнопочку нажать.

— Ты, Пых, не прав. Взрыв у него весьма приличный получился. Мне районный опер говорил: там ого-го, как полыхало!

— Наверно, бензопровод пробило осколком, бензин сдетонировал…

— Слушай, хватит, а? Ну какая тебе разница, что планировал Козловский и что произошло на самом деле? Теперь этого уже никто никогда не узнает. Считай, что он был дураком и мешок с деньгами уцелел по чистой случайности. Отбросило его взрывной волной в целости и сохранности.

— Ладно. А дальше что?

— Дальше Козловский почесал за мешком. А мешок-то тем временем — тю-тю!

— Куда же он делся?

— Вероятно, упал под ноги случайному прохожему, и тот, не будь дурак, поскорее испарился с трофеем вместе. Козловский покружил у дымящихся обломков, понял, что его опередили, и тоже задал деру — не дожидаться же милиции. Тем временем бывший вояка с бывшим гэбэшником, кружившие где-то поблизости, услышали взрыв и рванули туда. Гэбэшник, помахав эфэсбэшным удостоверением (только не спрашивай меня, откуда он его взял), разогнал подъехавшую милицию, позвонил какому-то знакомому чину из ФСБ — к примеру, бывшему сослуживцу — и попросил его взять дело под свой контроль, посулив треть от суммы выкупа. В задачу чина входило увести расследование в сторону, чтобы его подчиненные, не дай бог, не прознали о замешанных в деле деньгах. А бывший гэбэшник и бывший вояка должны были разыскать Козловского с мешком. Возможно, шишка из ФСБ дал им в помощь каких-нибудь практикантов, наказав исполнять приказы и не задавать вопросов, а возможно, они воспользовались силами собственной службы безопасности. Неважно. Важно, что поиски успехом не увенчались.

Тем временем Козловский пришел в себя после сокрушительного удара судьбы и решил, что у него есть шанс. Если прохожий, уволокший мешок, не такой уж случайный, если он, например, работал в одном из окрестных заведений и тем ранним утром шел себе домой после трудовой вахты или, наоборот, — из дома на вахту, его можно найти.

— И ты думаешь, он его нашел?

— Похоже на то.

— Невероятно!

— Да уж. Зато все объяснилось. И трудовое рвение Козловского, распространившееся на исключительно узкую территорию, и вопросы об уволившихся предшественниках, и его появление в известном тебе особняке, где его никто никогда не видел, и ничем не мотивированное, на первый взгляд, убийство, и загадка Соловейчика, и странное поведение бывших сотрудников Козловского…

— Как?

— Что — как?

— Как объяснились загадка Соловейчика и странное поведение сотрудников?

— Ну на второй-то вопрос вы бы могли ответить и сами, коллега, — усмехнулся Халецкий. — Это же так понятно! Мы были не первыми, кто расспрашивал этих трудяг о Козловском. Только предыдущие визитеры предъявили удостоверения другого образца и попросили забыть о своем визите.

Виктор припомнил выражение лиц своих недавних собеседников и вынужден был согласиться.

— Да, похоже на то. А что насчет Соловейчика?

— Сдается мне, что Соловейчик — это тот самый бывший вояка, начальник мусинской службы безопасности.

— Почему?

— Ну, во-первых, как я уже говорил, на эфэсбэшника он не похож. А во-вторых, кто еще мог к нам пожаловать?

— Но как ему удалось провести Песича? И зачем он вообще приходил?

— Песича провел не он, а его эфэсбэшный покровитель, тот самый чин, которому обещали треть выкупа. А приходил он… я думаю, главным образом, затем, чтобы выяснить, кто будет вести дело Козловского. Вряд ли Соловейчик на самом деле рассчитывал, что мы будем звонить ему и делиться своими впечатлениями, прежде чем внесем их в отчеты. А содержание отчетов он мог бы узнать и через своего высокого покровителя. Нет, Соловейчик испугался, что мы арестуем убийцу раньше, чем они доберутся до денег.

— А как он собирается этому помешать?

— Он пришел познакомиться с нами, а потом указал на нас своим помощникам, чтобы они за нами приглядывали. Помнишь, в понедельник ты сказал мне в этой гнусной американской забегаловке, что твой корешок Коля, похоже, что-то знает? А на следующий день Коля исчез. Думаешь, это совпадение?

— Ты с ума сошел, Борис! У тебя типичная паранойя. Скажи еще, что исчезновение Вязникова, подруги и мужа Морозовой тоже на их совести!

— Как знать, как знать, — задумчиво проговорил Халецкий. — Во всяком случае, неплохо бы нам поскорее их разыскать. Даже если эта троица испарилась добровольно, то теперь наши рыбки-лоцманы кинутся за ними в погоню, а это может плохо кончиться для беглецов.

— Ты думаешь, они нас сейчас слушают? — спросил Виктор, переходя на шепот.

— Не обязательно. Они просто могли следить за мной в четверг, когда я мотался по городу, разыскивая свидетелей — мужа Ирен, Лизавету, Эдика… Конечно, с тех пор прошло уже три дня, у них была солидная фора, но, может быть, мы еще успеем… Черт, ну почему я только сегодня сообразил сунуться к Мусиной? С этого надо было начинать!

— Ладно тебе причитать. Лучше займемся делом. С чего начнем?

— Давай с Вязникова. Я еще раз съезжу к нему домой, поговорю с соседями, а ты навести его «голу€бок». В смысле подчиненных. Ты говорил, что директор с ними нежен, записочки им оставляет? Значит, он наверняка не захочет, чтобы девочки волновались, и найдет способ с ними связаться. — Борис знаком подозвал официантку и попросил счет. — Нет, ты все-таки живодер, Пых! Надо же, присосался к нищему отцу семейства! Здоровый, крепкий мужик, свободный, одинокий…

— Так уж и быть, чаевые от меня, — проявил щедрость Виктор.

Они оделись, вышли на улицу и через несколько шагов столкнулись с цыганкой.

— Подайте ребенку на молоко, — сунулась она к Виктору.

— У меня, кажется, дежа-вю, — пробормотал он Борису, остановившись. — Сейчас ты скажешь, что ко мне клеются классные красотки. Эй, девушка! (Цыганка поспешно отступила, повернулась и вдруг бросилась бежать.) А как же ребенку на молоко?

Халецкий, до которого только теперь дошел смысл происходящего, бросился в погоню. Через три минуты он вернулся, тяжело дыша.

— Свернула в подворотню и как в воду канула. А ты чего стоял, ушами хлопал? Кофе расплескать боялся?

— Я же говорил тебе: болею. С температурой тридцать семь и шесть бегать противопоказано. Борь, а что все это значит? На меня сначала цепляют «жучка», а потом отцепляют? Зачем? И откуда они знают, где мы встречаемся?

— Телефоны наши небось прослушивают. А жучка отцепляют, чтобы ты его случайно не обнаружил, балда. Нет, а я-то лопух! Знал ведь, что такое возможно, и все равно распелся, как тетерев на току. Ладно, Пых, идем скорее. Нам теперь придется бежать впереди паровоза.

4

Светлана Георгиевна, безусловно, принадлежала к породе русских женщин, воспетых поэтом Некрасовым. Если Людмилу запертая дверь повергла в бессильную ярость, то ее бабушка даже бранного слова пожалела в адрес мужа и сына, только скривила презрительно губы и пошла вызывать слесаря.

— Вот что, Люсенька, — сказала она внучке, пока слесарь, громко пыхтя по ту сторону двери, перепиливал ригель, — боюсь, это мероприятие затянется надолго. Мы не можем бросить открытую квартиру, придется ждать, пока не поставят новые замки. Не знаю, сколько провозится этот астматик, но непохоже, чтобы он стремился в книгу рекордов. Поэтому поезжай-ка ты без меня. Как вызволят нас из заточения, так сразу и поезжай.

Хотя Людмила чувствовала себя несколько неуютно при мысли о сольном выступлении перед незнакомой и, может быть, даже враждебно настроенной аудиторией, предложение бабушки показалось ей разумным. Но визит на работу матери не принес ничего, кроме злости и разочарования.

Войдя в вестибюль и оглядевшись, Людмила увидела сбоку стол с пепельницами и группу курильщиков, пьяных и печальных. Пока она подыскивала слова, объясняющие цель ее визита, растрепанная рыжая девица с потеками туши на щеках равнодушно сообщила ей, что кабинет стоматолога наверху, а остальные конторы сегодня закрыты. После этого объявления Людмила окончательно растерялась, но тут из-за стола поднялась сидевшая в дальнем конце брюнетка, которая заправляла всем на похоронах, и, узнав посетительницу, сказала:

— Вы на поминки? Проходите. — И махнула рукой в сторону полуоткрытой двери.

На лицах остальных курильщиков, только что взиравших на Людмилу с тупым безразличием, появился интерес. «А это еще кто такая?» — расшифровала она про себя вопросительные взгляды и с жалкой суетливостью поспешила удовлетворить любопытство присутствующих:

— Я — дочь покойной.

Фраза прозвучала до нелепости официально и глупо, но Людмила сильно сомневалась, что неудачная формулировка способна оказать такое действие: глаза сидящих за столом повылазили из орбит, челюсти отпали.

— Ты знала, что у Ирен есть взрослая дочь? — спросил у брюнетки бородач в мешковатом свитере после минуты молчания.

Людмила заскрипела зубами. Напрасно она боялась, что мать опорочила ее перед своими коллегами, — эта мерзкая тварь просто не потрудилась упомянуть о существовании дочери, будто той никогда и не было на свете. С каким наслаждением Людмила швырнула бы в эти изумленные недоверчивые рожи все, что думает об их драгоценной Ирен, которую на самом деле звали глупым бабьим именем Таисья, об этом бессердечном чудовище, разбившем о батарею голову пятилетнего ребенка, а потом и вовсе бросившем дочь на произвол судьбы, как паршивую собачонку. Но откровенность в данном случае была бы не лучшей политикой, и Люся благоразумно промолчала, попытавшись выдать лицевую судорогу за печальную улыбку. Брюнетка, однако, судорогу заметила, только истолковала ее по-своему. Метнула в сторону бородатого укоризненный взгляд, подошла к Людмиле, обняла ее за плечи и легонько подтолкнула к двери, на которую показывала раньше.

— Мы очень сочувствуем вашему горю. Ирен тут все любили. По-настоящему. А вы похожи на маму, те же глаза. Да, простите, я не представилась. Меня зовут Полина.

— Людмила, — буркнула убитая горем дочь, сражаясь с искушением оспорить свое сходство с матерью.

Ее привели в небольшой зал, помогли снять пальто, усадили за стол, налили водки, положили на тарелку блинов и кутьи.

— Помянем Иринку еще раз, — сказал кряжистый блондин с широким мужицким лицом. — Светлейшей она души человек. Быть ей в следующем воплощении бодхисатвой.

С этими словами он одним махом вылил в себя неслабую дозу прозрачного зелья, и на его голубых глазках выступили слезы страдания — то ли от разлуки со светлейшей Ирен, то ли от залихватского глотка.

Людмила тоже выпила водки — сначала рюмку, потом другую. После этого кристалл ненависти, резавший ей нутро острыми алмазными краями, немного помутнел и размягчился. Она без особого напряжения сплела слезливую историю и скормила ее скорбящим, которые внимали ей с жадным любопытством.

— Когда мне было пять лет, мама сильно заболела — у нее было что-то вроде нервного срыва. Ее надолго положили в клинику и даже дали инвалидность. Папа очень любил ее и никогда бы от нее не отказался, но она не хотела быть ему обузой и сама настояла на разводе. Мама болела очень долго, несколько лет, а когда выздоровела, полюбила другого мужчину. Она бы забрала меня к себе, но бабушка ни за что не соглашалась, да и я уже привыкла жить с папой и стариками, а маму к этому времени совсем забыла. Мне так больно сейчас. Я ее почти не знала и теперь уже никогда не узнаю.

Получилось очень трогательно. Кто-то из девиц, сидящих за столом, всхлипнул. Довольная собой, Людмила плавно перешла к истинной цели своего визита:

— Мне бы очень хотелось поговорить с кем-нибудь из маминых близких — с мужем, с подругой… Папа рассказывал мне о Елизавете, которая дружила с мамой всю жизнь, с самого детства. Извините, Полина, — обратилась она тихонько к сидящей рядом брюнетке, — я здесь никого не знаю. Вы не могли бы показать мне этих людей?

Полина покачала головой.

— К сожалению, их здесь нет. Насколько нам известно, муж Ирен лежит в больнице. Мы собирались его навестить, но столько времени ушло на оформление бумаг, на организацию похорон… Да, неловко получилось. Но Елизавета его навещала, я знаю. Кстати, непонятно, почему ее сегодня нет. Когда мы разговаривали по телефону, она не сомневалась, что придет. Должно быть, заболела, сейчас зверский грипп ходит. Но вы не расстраивайтесь, Люда. Мы тут все знали Ирен довольно хорошо, можем до ночи о ней рассказывать, если хотите.

И Людмиле ничего не оставалось, как выразить горячее согласие. В результате ей пришлось два часа кряду выслушивать восхваления в адрес Этой Твари и при этом еще демонстрировать живейшее внимание и благодарность. Диво еще, что ей удалось не лопнуть от злости и не свихнуться.

Ночью ее опять мучили кошмары. Светлана Георгиевна, разбуженная криком, заварила травяной чай из мяты, пустырника и валерианового корня, а потом до утра просидела у постели внучки, охраняя ее сон.

Десять лет назад, когда маленькая Люся начала кричать по ночам, отказывалась спать, бабушка отвела ее к психоневрологу, практикующему нетрадиционные методы лечения. (Как и всякий советский человек, Светлана Георгиевна не доверяла официальной отечественной психиатрии.) Психоневролог рекомендовал травы, контрастный душ, расслабляющие упражнения, йоговское полное дыхание и побольше положительных эмоций. Светлана Георгиевна проявила чудеса терпения и настойчивости, заставив строптивую внучку неукоснительно следовать этим предписаниям. Каждые четыре часа бегала за ней по всему дому с противным травяным отваром, подкупая обещаниями мелких благ, склоняла к выполнению упражнений, сама на старости лет занялась йогой, крутила веселенькую музыку, правдами и неправдами выпросила у кого-то из знакомых видеомагнитофон, приносила кассеты с самыми смешными комедиями и мультиками. Через два-три месяца кошмары прекратились, и бабушка на всю жизнь свято уверовала в действенность рекомендованного комплекса. Теперь всякий раз, стоило Людмиле вскрикнуть во сне, ей была гарантирована вся обширная программа — от контрастного душа и сенного чая до полного дыхания в позе лотоса и телевизионных развлечений.

И сегодня Светлана Георгиевна не допустила отступления от правил. Несмотря на чрезвычайную важность вопроса о наследстве, она всю субботу всячески избегала волнующей темы и старательно изображала из себя массовика-затейника. Людмила бесилась, скрипела зубами и даже поймала себя на мысли: так ли уж неправ отец? Может быть, бабка и впрямь впадает в маразм? Но тут же устыдилась несправедливого навета. Отец может думать что угодно, Люся все равно знала: в смысле остроты ума ему до бабушки далеко. Чего стоил хотя бы тот случай, когда она спасла внучку от наркомании!

Золотые мальчики и девочки, в компании которых Людмила проводила досуг, курили травку лет с четырнадцати. Марихуана — вполне невинное зелье, если не принимать в расчет, что ее потребителей со временем тянет на более «кайфовые» препараты. Когда Люсе исполнилось шестнадцать, кто-то из компании принес на вечеринку «экстази». Домой Людмила возвращалась чуть ли не на четвереньках и молилась только об одном: чтобы бабушка ничего не заметила. Пронесло, показалось ей, когда Светлана Георгиевна, ласково сказав: «Что-то ты бледненькая. Не заболела ли?» — уложила внучку в постель. Через две недели — Людмила уже и думать забыла о той вечеринке — бабушка позвонила от своей старой сослуживицы Вали Истоминой и попросила ее зайти, забрать продукты.

— Понимаешь, детка, — оправдывалась она, — я шла из магазина и думала заглянуть к ним на одну минутку, но у нас тут возник серьезный разговор. Не знаю теперь, когда освобожусь, а вы с дедушкой, наверное, сидите там голодные.

Хотя идти было недалеко, переться туда Людмиле не хотелось, и она попыталась отговориться, пообещав, что пожарит себе и дедушке яичницу.

— Ну что же, — вздохнула бабушка. — Значит, миноги подождут до вечера.

Консервированные миноги Люська обожала, поэтому немедленно передумала.

— Ладно, сейчас приду.

По дороге ей вдруг пришло в голову, что у Истоминых они не были очень-очень давно. А бывало собирались по праздникам двумя семействами. У тети Вали и дяди Игоря была дочь Нинка, года на три постарше Люси, красавица и отличница. Людмила всегда ей завидовала и смотрела немного снизу вверх. Последний раз они виделись больше двух лет назад, когда Нинка окончила школу с золотой медалью и поступила в МГУ на факультет журналистики. Истомины тогда устроили пир на весь мир и буквально светились от счастья и тихой гордости за дочь.

Когда Людмила вошла в знакомую квартиру, в первую минуту ей показалось, что она не туда попала. Чистенькая кокетливая прихожая превратилась в унылый тамбур. Обои выцвели, симпатичные миниатюры, висевшие на стенах, пропали. Тетю Валю она не узнала. Эффектная, всегда подтянутая блондинка, трансформировалась в неопрятную седую бабу, почти старуху. Но когда открылась дверь комнаты и в коридор выползло тощее, наполовину лысое существо абсолютно дегенеративного вида и проскрипело: «Мама, это ко мне?» — вот тогда Людмиле стало по-настоящему дурно. Она подхватила бабушкины сумки, крикнула: «Мне надо бежать» — и выскочила из квартиры как ошпаренная.

— Что с ними стряслось? — набросилась она на бабушку, едва та переступила порог.

— Наркотики, — вздохнула Светлана Георгиевна. — Нина уже больше года как пристрастилась к героину, тащит из дома все, что под руку попадется: деньги, вещи — лишь бы дозу купить. У Валюши совсем руки опустились. Они влезли в огромные долги, месяц держали девочку в дорогой клинике, а она вернулась и через неделю опять за старое. А начиналось все с малости — гашиш, таблетки легкие. Боже, бедная Нина! Помнишь, какой она была? Говорят, теперь, даже если бросит, возврата к прежнему не будет. Начались необратимые процессы в мозгу.

С того дня отношение Людмилы к наркотикам определилось раз и навсегда. Никакой кайф не стоит того, чтобы через пару лет превратиться в безобразную идиотку. Пусть кто угодно тешит себя мыслями, будто травка и легкие «колеса» ничуть не вреднее слабенького коктейля, ее на этот крючок больше не подцепишь. Людмила дорожила своей причастностью к кругу избранных, поэтому продолжала крутиться в «золотой» компании, просто теперь за некоторыми развлечениями наблюдала со стороны. Со временем она научилась извлекать из своего особого положения и удовольствие, и пользу.

Далеко не сразу до Людмилы дошло, что полученный ею жизненный урок был поразительно своевременным. Но в конце концов она сопоставила свое возвращение с памятной вечеринки, неожиданный визит Светланы Георгиевны к давно забытым Истоминым, покупку миног, совсем несвойственную бабушке готовность пожертвовать интересами голодной внучки ради разговора с посторонним, в общем-то, человеком, и в полной мере оценила бабушкину проницательность, ее дипломатический гений и тонкий изобретательный ум.

Правда, сейчас никому не пришло бы в голову заподозрить Светлану Георгиевну в избытке проницательности, дипломатичности и ума. Умная, проницательная и дипломатичная бабушка не хихикала бы, как недоразвитая, пытаясь заинтересовать взвинченную до предела внучку примитивной американской комедией. Людмиле пришлось несколько раз повторить себе, что бабушка играет свою дурацкую роль из лучших побуждений, но легче не стало.

Из страха, что кошмары повторятся и следующий день снова будет потрачен впустую, она стянула у Светланы Георгиевны из тумбочки упаковку снотворного и приняла на ночь две таблетки. Хитрость удалась. Совершив несколько рейдов к дверям внучкиной комнаты и убедившись, что Люсенька спит как убитая, бабушка наутро сама рискнула затронуть тему, которая обеим не давала покоя.

— Все-таки очень странно, что Елизавета не явилась на похороны. Наверное, действительно серьезно заболела. Как ты думаешь, будет ли прилично, если мы навестим ее сегодня, справимся о здоровье? Скажем, что сильно обеспокоились, увидев, что она не пришла.

— По-моему, в проявлении заботы не может быть ничего неприличного, — решила Людмила. — Только не нужно сразу напирать на наследство.

— Что я, не понимаю, что ли? — обиделась бабушка. — Главное — навести мосты, завязать отношения, а с вопросами можно подождать до следующего визита. Впрочем, про любовника Таисьи можно ненавязчиво расспросить и сегодня. Так, для поддержания светской беседы.

Нанести визит решили ближе к вечеру, чтобы не отвлекать хозяйку от дел, которые та, возможно, запланировала на день.

— Конечно, было бы приличнее сначала позвонить, — сказала бабушка. — Но у меня нет ее номера, а с твоим отцом я с позавчерашнего дня не разговариваю. И потом, всегда есть риск, что по телефону от нас под каким-нибудь предлогом отделаются. Нездорова, занята, сию минуту должна убегать… Указать незваным гостям на дверь значительно труднее.

«При условии, что хозяева дома», — мысленно добавила Людмила. И сглазила.

Светлана Георгиевна позвонила в дверь квартиры, выходившую на ту же лестничную площадку, что и дверь Этой Твари. Чуткое Люсино ухо уловило слабый шорох, потом «глазок» потемнел и дрожащий голосок спросил:

— Кто там?

— Деточка, я знакомая твоей мамы. Маму зовут Лиза, правильно?

— Да. Это она вас послала сюда? Подождите. — За дверью завозились, послышался металлический лязг, и в узкой щели, стянутой цепочкой, появилось детское лицо. Девочка выглядела лет на десять-одиннадцать. Худенькая, бледная, с толстой темной косой. Темно-серые глазищи смотрели на Светлану Георгиевну с отчаянной надеждой и страхом одновременно. — Вы пришли от мамы?

— Нет, к маме. А что, с ней что-нибудь случилось? Она в больнице, да?

Надежда в детских глазах погасла.

— Не знаю. Она пропала. Мы с папой уехали в гости к бабушке с дедушкой, а мама осталась дома ухаживать за дядей Петей, тети-Ириным мужем. Когда тетю Иру сбила машина, у него не выдержало сердце и его увезли в больницу. Но дядя Петя оттуда сбежал, потому что беспокоился за Микки — их с тетей Ирой сынишку. И мама сказала, что не поедет на день рождения к дедушке, потому что за ними нужно приглядывать. А потом пропала. Мы с папой вернулись, а ее нет. Только записка на столе: «Мне срочно нужно уехать, потом все объясню». Но она не собиралась никуда уезжать! — с отчаяньем закончила девочка и заплакала.

— Погоди, котенок, — ласково сказала Светлана Георгиевна. — Не плачь. Тебя как зовут?

— Рита. А вас?

— Меня — тетя Света, а это Люся. Ну что ты сырость разводишь, Ритуля? Я понимаю, ты тревожишься за маму, но она же оставила записку! Значит, с ней было все в порядке, когда она уезжала. А вы с папой не спрашивали дядю Петю, она не разговаривала с ним перед отъездом?

— Дядя Петя тоже пропал. И Мишутка. Папа обзвонил все больницы, но их нигде нет. А в милиции ему сказали: «Беспокоиться рано. Тем более, раз есть записка».

— Вот видишь! — воскликнула Светлана Георгиевна фальшиво-бодрым тоном. — В милиции знают, что говорят. Вот увидишь, все будет хорошо. Мало ли куда могла уехать ваша мама! Вдруг в ваше отсутствие дяде Пете позвонили и сказали, что тяжело заболел кто-нибудь из родственников? Ему пришлось срочно ехать, а мама не могла отпустить их с Мишуткой вдвоем, потому что дядя Петя и сам болеет.

— У дяди Пети нет родственников, — мрачно сообщила Рита.

— Ну, кто-нибудь из близких друзей.

— Но мама могла бы позвонить оттуда!

— А если там нет телефона? Может, этот друг живет в какой-нибудь глухой деревне.

Серые глазищи вновь осветились надеждой.

— Вы правда так думаете? Или просто хотите меня успокоить?

— Ну конечно, я хочу тебя успокоить, Ритуля, но это вовсе не значит, что я обманываю. Подумай сама: такой вариант вероятен ничуть не меньше, чем все те ужасы, которые ты себе представляешь. И даже больше. Если бы с твоей мамой случилось что-нибудь плохое, вам бы давно сообщили. Знаешь такую пословицу: «У дурных вестей длинные ноги»?

Девочка повеселела, но тут же и сникла.

— Папа говорит, что иногда людей привозят в больницы без сознания и без документов. Тогда родственникам ничего не сообщают, потому что не знают, как их найти. Он сам теперь ездит по больницам, ищет маму.

— Нельзя быть такой пессимисткой, Маргарита. Ты же знаешь: мама пропала вместе с дядей Петей и Мишуткой. Не могли же они все втроем попасть в больницу без документов и без сознания!

Бледное личико разгладилось.

— Да, наверно. А дядю Петю тоже все ищут. К нам милиционер приходил, потом еще мужчина и женщина с его работы.

— Когда они приходили? — заинтересовалась Светлана Георгиевна.

— Милиционер в четверг, когда мама пропала. А мужчина и женщина — вчера.

— А ты не знаешь, где дядя Петя работает?

— Не знаю. Наверно, в какой-нибудь газете. Он журналист.

— Ну что, Маргарита, я тебя убедила, что все обойдется? — спросила Светлана Георгиевна жизнерадостно. — Могу я попросить тебя кое о чем? — Она открыла сумочку, достала ручку и отрывной блокнот и нацарапала на листке свои имя, отчество и номер телефона. — Когда мама найдется, попроси ее позвонить мне. Или позвони сама, если будут какие-нибудь известия о пропавших. Вот мой телефон. Не забудешь?

Рита взяла листок и кивнула.

— Не забуду. Спасибо вам.

— Не за что, котенок. Гляди веселей. Надеюсь, скоро мы с тобой увидимся, и ты сама посмеешься над своими страхами.

Но когда девочка закрыла дверь, жизнерадостности у Светланы Георгиевны значительно поубавилось.

— Не нравится мне все это, — мрачно заметила она, когда они с Людмилой вышли из лифта. — Знаешь, Люсенька, я вчера посчитала и получилось, что за последние семь лет Таисья зарабатывала в среднем что-то около четырех тысяч. Сначала меньше, потом больше. Приблизительно тысячу — тоже в среднем — она переводила тебе. Остается три. При своей нищенской психологии едва ли она тратила больше пятисот долларов. Ну ладно, пусть будет тысяча. Две тысячи в месяц — это двадцать четыре тысячи в год. Округлим до двадцати пяти. За семь лет получается сто семьдесят пять тысяч. Вряд ли она их прятала в матрац. У твоей матери не было сердца и совести, но мозги у нее работали получше иного вычислительного центра. Не удивлюсь, если она играла на бирже и удвоила, а то и утроила свой капитал. И теперь это ТВОЙ капитал — по крайней мере, наполовину. С точки зрения закона, этот «дядя Петя» ей никакой не муж, а значит, претендовать на свою долю не может. Его исчезновение выглядит в высшей степени подозрительно. Что, если он решил не делиться с тобой, законной наследницей? Прикарманил все акции, облигации или в чем там Таисья держала капитал, собрал вещички и навострил лыжи куда-нибудь за границу. А тут нагрянула Елизавета и застигла его в дверях с чемоданом. Наверное, он попытался запудрить ей мозги, но она женщина неглупая, сообразила, что к чему. Или… Господи! Я все поняла! Этот тип сам убил твою мать, чтобы завладеть ее деньгами! А Елизавета, увидев его с чемоданом, обо всем догадалась. Ему пришлось срочно от нее избавляться. Бросил труп в квартире, запер дверь и помчался с ребенком в аэропорт. А может, и ребенка… Нет, сын ему нужен, он же наследник. Вряд ли Таисья оформила свои акции-облигации на имя сожителя. — Тут Светлана Георгиевна остановилась и, не обращая внимания на лощеного дядьку, который курил у машины в двух метрах от них, заголосила: — Нужно что-то делать, Люсенька! Ты понимаешь, какие деньги от тебя уплывают?! Сейчас же идем в милицию!

Людмиле показалось, что внутри у нее что-то лопнуло, и она впервые за много лет сорвалась по настоящему.

— Ты совсем сбрендила на старости лет?! — заорала она прямо в изумленную физиономию Светланы Георгиевны. — Бразильских сериалов насмотрелась? Бешеные деньги, убийства, наследство! И с этим бредом ты собираешься заявиться в милицию? Давай, бог в помощь! Посмотрим, сколько они выдержат, прежде чем упекут тебя в психушник! Только я краснеть за тебя не собираюсь и участвовать в твоем шоу не намерена. И вообще, ты у меня уже в печенках сидишь со своими идиотскими фантазиями и прожектами!

С этими словами Людмила резко развернулась и со всех ног побежала от бабки прочь.

— Люся! Остановись немедленно! — кричала бабушка, но внучка продолжала нестись вперед, не разбирая дороги.

Впереди затормозила машина, водитель вылез из салона и встал у нее на пути.

— Что случилось, девушка?

— Уйди, козел! — рявкнула Людмила и попыталась его оттолкнуть.

Не тут-то было! Дядька одной рукой захватил оба ее запястья и стиснул их, словно стальным обручем, а другой нырнул во внутренний карман пальто и извлек какие-то «корочки».

— Спокойно, милочка! Милиция.

Людмила лягалась и извивалась всем телом, пытаясь освободиться.

— Пустите! Я все равно ничего не вижу! С тем же успехом вы можете подсунуть мне пенсионное удостоверение!

— Тогда сядем в машину. Я включу свет.

И он, не обращая внимания на отчаянное сопротивление, открыл дверцу, пролез на водительское место и втащил девушку за собой. Пока она, вчитываясь в прыгающие буквы, уясняла себе, что имеет дело с майором МВД Устиновым Игорем Юрьевичем, тот перегнулся через нее и заблокировал дверцу. Это движение испугало Людмилу. Она внимательно посмотрела на холеное лицо дядьки, на его щегольское пальто и дернулась к кнопке блокировки.

— Выпустите меня! Не из какой вы не из милиции! Менты так не одеваются!

Предполагаемый майор потянулся и легко оторвал ее руку от дверцы. Пока Людмила сражалась с ним, что-то укололо ее в шею немного пониже уха. Она вскинула руку, но не успела донести ее до места укола, как отключилась.

5

Эдик играл отчаяние. Точнее, не так — он его воплощал. То сидел каменным изваянием, понурив голову и запустив обе пятерни во всклокоченную шевелюру, то метался по комнате, бормоча: «Кто?! Кто из троих? С этими, мать их, алиби мы ни в жизнь его не прижучим…» Лиска, потрясенная до глубины души смертной мукой, плескавшейся в бездонных черных очах, пыталась, как могла, утешить страдальца. А Надежда играла с Мишуткой. Она понимала, что этот драматический накал страстей по большей части адресован ей (Эдик всегда высоко ценил ее мозги), но ничего не могла с собой поделать. Оглашая квартиру совершенно неприличным в данных обстоятельствах счастливым смехом, они с малышом ползали наперегонки по ковру, носились друг за другом по комнатам, прячась по углам и неожиданно выскакивая из-за засады, и швырялись вышитой «думочкой», которую Мишутке выделили в качестве подушки.

В конце концов Эдик смертельно обиделся и закрылся в своей комнате, красноречиво хлопнув дверью. Лиска переживала, но безудержное веселье счастливой парочки было таким заразительным, что губы ее против воли складывались то и дело в улыбку — в пику озабоченно нахмуренному лбу. Немного погодя губы одержали окончательную победу, и Лиска включилась в игру. Потом вся троица утомилась, Надежда вручила Мишутке кипу ярких женских журналов, ножницы с тупыми закругленными концами и предложила Лиске выпить чаю. Эдика она тоже позвала, но тот не собирался так легко прощать отступницу и буркнул в ответ что-то гордо-отрицательное.

— Вы отлично поладили, — заметила Лиска, наблюдая за Мишуткой, который увлеченно терзал ножницами глянцевое великолепие. — Смотрю на вас и не пойму, кому эти лихие скачки доставляют больше удовольствия — тебе или Микки. Можно задать нескромный вопрос?

— Почему я не обзавелась собственным Микки? — попробовала угадать Надежда.

И не угадала.

— Почему вы с Эдиком не вместе?

— Это было бы затруднительно, — усмехнулась Надя. — У нас в стране полигамия не в почете.

— Извини, — примирительно сказала Лиска. — Близкие вечно ругают меня за привычку совать нос не в свое дело. Не хочешь, не отвечай.

Надежда внимательно посмотрела на свою визави. А девочка-то, оказывается, непроста. Вряд ли Вязников рассказывал ей свою биографию. Надежда готова была поспорить на любую разумную сумму, что до позавчерашнего вечера эти двое виделись от силы пару раз, и то мимолетно. А потом они все время были у нее на глазах — вчерашний вечер и половина ночи не в счет, в этом интервале Эдик с Лиской могли общаться разве что телепатически. В обществе Лиски (как, впрочем, и вне его) манеры Надежды и Эдика, каждый их жест, каждое слово, обращенное друг к другу, просто кричали о проверенной годами и невзгодами дружбе, не отягощенной никакими романтическими изысками вроде тайной безнадежной влюбленности или тайного же взаимного влечения. И тем не менее эта пионерка с бесхитростным пламенным взором сумела угадать подводное течение в таких, казалось бы, спокойных водах.

«Да, недооценила я тебя, — думала Надежда, изучая неправильное Лискино лицо. — Купилась на ясные глазища, а лоб как-то упустила из виду. Между тем, такие шишки и этот горный хребет посередине ну никак не могут принадлежать простушке». И она вдруг ощутила острый укол зависти к Ирен. Как-то так вышло, что у Надежды за всю жизнь никогда не было подруги. Были поклонники, были друзья, Эдик и Сашка, были хорошие приятельницы, а подругой она не обзавелась. С приятельницами Надежда поддерживала самые теплые отношения, но ничего глубоко личного им не поверяла. И не только приятельницам, вообще никому. Разве у веселого беспечного создания бывают сердечные тайны и душевные переживания? А Надежда старательно лепила образ именно легкомысленный и внимательно следила, чтобы ни одна деталь из него не выбивалась. Если бы она однажды вдруг решила излить кому-нибудь душу, у выбранного конфидента наверняка случилось бы умственное затмение, и по зрелом размышлении он решил бы, что исповедь ему пригрезилась.

Все мы ценим не собственно близких, а то представление, которое у нас о них сложилось, и разбивать это представление — непростительная жестокость. Так уж получается: сначала мы навязываем окружающим выбранный для себя образ, а потом они не позволяют нам от него отказаться. Человек взрослеет, умнеет, меняется, прежнее амплуа становится ему тесно, но окружение упорно загоняет его в старые рамки. Сломать их можно, только сменив окружение. Вот и рвутся старые связи, отдаляются друзья юности, распадаются браки. Или создатель образа устает бороться, закостеневает в напяленных когда-то доспехах, срастается с личиной.

Но некоторые везунчики избегают и того, и другого. У них есть друзья, готовые мириться с эволюцией образа. По-настоящему близкие люди, допущенные в самые глубокие тайники души. Как правило, одноименного пола — различие в психологии мужчин и женщин мешает полному пониманию.

Лиска с Ирен дружили с детства, и, по-видимому, их связывали именно такие отношения. «Это несправедливо, — подумала Надежда. — У нее было все: подруга на всю жизнь, любящий муж, сын… Коллеги ее боготворили, клиенты носили на руках. И она еще увела у меня Эдика!»

Лиска, в свою очередь наблюдавшая за Надеждой, углядела легкую тень, рябью пробежавшую по ее лицу, и деликатно сменила тему:

— Какая у тебя большая квартира! От бабушки с дедушкой досталась?

— Да. Дед был строителем, большим начальником. В войну до генерала инженерных войск дослужился. Только он здесь почти не жил. Сразу, как справили новоселье, сбежал от бабки на какую-то стройку века.

И Надежду неожиданно прорвало. До сих пор она обсуждала больную тему бабки только с Сашкой, и то постольку-поскольку. Никому еще она не рассказывала о своей ненависти к старухе, о разъедающей душу тревоге за мать, о безобразных скандалах, доходивших иной раз до рукопашной, о вынужденном бегстве из родительского дома, потому что эти схватки оборачивались для мамы многодневной пыткой… А теперь вдруг разоткровенничалась.

— С бабкой вообще никто не способен ужиться. Даже мама — воплощенная кротость — сбежала от нее замуж, едва восемнадцать стукнуло. Ты не представляешь, в какой тесноте они с отцом жили! У его родителей был частный дом в деревеньке Челобитьево, неподалеку от кольцевой дороги. И вот дедушка с бабушкой, папин брат, сестра с мужем и двумя детьми и мама с папой ютились в двух комнатенках. Летом еще ничего — расселялись на веранду, на чердак, а зимой сидели друг у друга на головах. Хорошо еще, жили дружно. Помогали друг другу. Когда я родилась, моя тетка, папина сестра, не позволила маме уйти из института, сама меня нянчила. На ферму за спиной таскала, как цыганка. Она ветеринаром работала. А потом дом снесли и дали на всех три квартиры. Тут-то бабка и дождалась своего часа. Вселилась к нам под предлогом, что она старая больная женщина и нуждается в уходе. Отец просто видеть не мог, как она издевается над мамой, но когда он пытался осадить гадину или вернуть по месту прописки, начиналось форменное светопреставление. Бабка орала на весь дом, задыхалась, билась в эпилептических припадках, мама плакала, я рыдала. В общем, в один прекрасный день нервы у отца не выдержали, и он по стопам деда хлопнул дверью и подался в Магадан. После этого бабка окончательно распустилась. Никакому Диккенсу не под силу описать, как она над нами измывалась. Главным образом, над мамой, конечно, я-то скоро начала показывать зубы.

Тут Мишутка, которому уже надоели журналы, подбежал к Надежде и взобрался к ней на колени.

— Слушай, а его кормить не пора? — спохватилась Надежда.

Лиска посмотрела на часы.

— Ой, пора! Я вчера, вас ожидаючи, соорудила куриный супчик. Вы посидите, я сейчас принесу.

Через две минуты тарелка с теплым супом стояла перед Микки. Надежда попыталась было взять его кормление в свои руки, но он решительно вырвал ложку, бросил лаконичное «Сам!» и принялся за дело с такой неукротимой энергией, что Надя вскоре смирилась с необходимостью отправить свой кашемировый кардиган в чистку.

— А что было дальше? — спросила Лиска, благоразумно наблюдавшая за процессом питания с противоположного конца стола.

— Дальше я повзрослела и начала вставать на мамину защиту все активнее и активнее. До тех пор, пока не поняла, что повторяю ошибку отца. От моей правозащитной деятельности выигрывала только бабка, которая обожает скандалы. Дай только предаться любимому занятию, прямо расцветает вся. А мои отнюдь не дипломатические демарши позволяли ей истязать маму с утроенной энергией. «Полюбуйся, полюбуйся, какую дочь ты вырастила!» И так далее в том же духе. Но смотреть на мамины мучения у меня тоже не было сил. Поэтому я дезертировала, как когда-то дед с отцом. Только не на стройку века и не в Магадан, а сюда, в бабкину квартиру.

— И она тебя пустила? — удивилась Лиска.

— Она бы пустила! Нет, мне пришлось выйти замуж и выдержать настоящий бой. Но это уже совсем другая история.

— Расскажи, — попросила Лиска.

— Хорошо, — согласилась Надежда. — Только давай сначала умоем этого чумазого джентльмена и уложим спать.

Мишутка сопел в огражденном со всех сторон кресле-кровати два часа. И все два часа Надя с Лиской болтали, точно давние подруги. Надежда рассказала Лиске и о Сашке, и об Эдике, и о том, как изболелась у нее душа за маму, изнемогающую под игом вздорной, злобной и крепкой, как гвоздь, старухи.

— Мы должны найти какой-нибудь выход, — решительно заявила Лиска, и, увидев, как загорелись у нее глаза, Надя подумала, что правильно угадала в этой тщедушной пигалице пламенного борца.

— Я искала, — призналась она со вздохом. — Ничего, кроме убийства, в голову не приходит. — Своей смертью такие мегеры не помирают. По крайней мере до тех пор, пока не изведут всех близких.

— Убийство, конечно, тоже вариант, — задумчиво пробормотала Елизавета. — Но у него немало издержек. Всякие там раскольниковские муки, страх перед расплатой… Нет, у меня есть план получше. Знаешь, у меня ведь родители тоже развелись. Папа — замечательный человек, добрый, справедливый, но характер у него совершенно невозможный. А моя мама вовсе не такая кроткая, как твоя. Она ему спуску не давала. Представляешь, оба упрямые, как бараны, сойдутся лбами, никакой силой их не разведешь. Мама кое-как дотерпела до моего совершеннолетия, а потом ушла к другому мужику, попокладистее. Мы с папочкой остались вдвоем. У нас, конечно, тоже баталии были не приведи Господи — все-таки одна кровь, — но непродолжительные и без обид. Потом я вышла замуж, и папа самокритично заявил, что не желает разбивать мое семейное счастье, а обуздать свой норов не в состоянии. К этому времени их как раз начали валом увольнять в запас — он у меня военный, полковник. В общем, вышел он в отставку и поехал жить к своей матери в славный город Мышкин. Слыхала о таком? Два года назад бабушка умерла, и он затосковал. Но возвращаться, как я ни прошу, отказывается. Боится меня с мужем рассорить. Вот бы нам их с твоей мамой свести. Папе как раз такая женщина и нужна — мягкая, терпеливая. Он бы ее на руках носил, пылинки сдувал и никому бы не дал в обиду. С его характером выдрессировать твою бабку — плевое дело.

— Бабку, пожалуй, выдрессируешь! — усомнилась Надежда.

— Ты не знаешь моего папу! Спорим, через месяц совместной жизни она у него начнет по струнке ходить, честь отдавать и рапортовать по стойке «смирно»?

— А мама не начнет? — опасливо поинтересовалась Надя.

— Ты что! — оскорбилась Лиска. — Папа — воплощенное благородство. Он в жизни не обидел слабого. Если бы моя мама хоть изредка ему уступала, они бы не разошлись. А твоя мама будто нарочно для него создана. И он для нее. Ему нужна мягкость и нежность, ей — надежная опора и защита. Ей сколько лет?

— Пятьдесят три.

— А моему папе — пятьдесят девять. Идеальная разница в возрасте. Дело за малым. Осталось их познакомить.

— А вдруг они друг другу не понравятся?

— Но попытка-то не пытка. Что мы теряем?

— Ничего, — согласилась Надежда.

И они принялись обсуждать прожекты знакомства. Эдик злобно гремел на кухне кастрюлями, но дамы так увлеклись, что пропустили этот кричащий намек мимо ушей. А потом проснулся Мишутка, и все проблемы — текущие и глобальные — отошли на второй план. Только уложив ребенка на ночь, Надежда сделала попытку завести разговор об убийствах, но Эдик, обиженный сверх всякой меры, его не поддержал.

Надежда не поняла, что ее разбудило. Когда она открыла глаза, в комнате стояла тишина, только сонно посапывал Мишутка да едва слышно дышала Елизавета. И тем не менее сердце у Нади колотилось, как безумное. Пытаясь унять нервную дрожь, она встала и вышла в коридор. Ни звука. Заглянула на кухню. Никого. Подошла на цыпочках к комнате Эдика и приоткрыла дверь. Безмятежное похрапывание.

Надежда отругала себя и снова отправилась на кухню — за валерьянкой. Несмотря на очевидное отсутствие причин, она почему-то по-прежнему старалась двигаться бесшумно, на цыпочках. До кухни она не дошла. Приросла к полу в прихожей, уловив обострившимся от страха слухом тихое, почти беззвучное шипение.

Как всегда, инстинкт сработал быстрее сознания. Она еще спрашивала себя, что бы это значило, вспоминала не к месту «Пеструю ленту», а ноги сами отнесли ее в ванную, руки сорвали с вешалки полотенца, намочили, отжали, и обмотали одно вокруг лица.

Позже она пыталась восстановить в памяти свои действия, но так и не поняла, как ей удалось без единого звука разбудить Лиску и Эдика (тот впоследствии уверял, что просто онемел, увидев ее белую физиономию в розово-полосатой маске), знаками убедить их, что нужно обмотать лица полотенцами и быстро, но бесшумно одеться, в миг нагрузить Эдика пальто, шубами и сумками, впихнуть Елизавете обувь, и вылезти через окно на балкон, не разбудив завернутого в одеяло Мишутку.

Почему-то Надежда была убеждена, что до тех, кто затаился по ту сторону входной двери, не должно донестись ни звука — иначе произойдет нечто страшное. У нее едва не выскочило сердце из груди, когда створка окна стукнула, отделяясь от рамы. И потом — когда под их ногами загремел жестяной пол балкона.

Собственно, это не было балконом в обычном понимании. Просто когда-то шестиэтажный дом достроили до десятиэтажного, и окна Надежды, живущей на седьмом, выходили в зачем-то оставленную строителями нишу, полом которой служил фрагмент бывшей кровли. Ниша была достаточно широкой, поэтому ее оградили, вбили в стену крюки, повесили бельевые веревки и использовали как обычную лоджию, только лазить туда приходилось через окно. Аналогичным образом поступили и соседи из другого подъезда, окна которых выходили в ту же нишу. Подстегиваемые страхом, беглецы и не заметили, как одолели барьерчик, разделяющий владения, и оказались на чужой половине.

Навсегда осталось загадкой, как немолодая, в общем-то, женщина, не упала в обморок или не подняла истошный крик, когда ее среди ночи разбудил настойчивый стук в окно седьмого этажа. Надежда видела, как дрожали ее губы, когда соседка, включив свет, приникла к стеклу, пытаясь разглядеть тех, кто ломился к ней в дом таким эксцентричным образом.

— Вера Сергеевна, это я, Надя, ваша соседка через стену. Пустите нас, пожалуйста, у нас беда!

Перепуганная женщина открыла форточку.

— Окно заклеено. Открывать или так пролезете?

— Пролезем, форточка здоровая. Только возьмите ребенка.

Передав Вере Сергеевне Мишутку, Надежда проникла в комнату, взяла у Лиски обувь и помогла ей пролезть вслед за собой. За Лиской последовали шубы и, наконец, Эдик.

Соседка немного оправилась от изумления.

— Что случилось?

— Это мои друзья, Вера Сергеевна, — затараторила Надежда. — За ними охотятся бандиты, и я спрятала их у себя. Сейчас, в эту самую минуту, кто-то напускает в мою квартиру газ. Усыпляющий или ядовитый — не знаю. Вызывайте скорее милицию.

Дверь в комнату открылась, и в проеме возник мужчина в трусах. Надежда узнала в нем соседкиного сына Виктора. Из-за его спины выглядывала молодая женщина в халате, накинутом поверх ночной рубашки, — жена. Как ее зовут, Надежда не знала.

— Что происходит?

— Потом, — махнула рукой Вера Сергеевна. — Беги, позвони в милицию. Скажи, соседку чуть не отравили газом.

Витя исчез, жена осталась стоять столбом на пороге. Надежда, Эдик и Лиска спешно натягивали пальто и сапоги.

— Куда вы? — всполошилась Вера Сергеевна.

— Нам нужно бежать, — объяснила Надежда. — Милиция когда еще приедет, а эти, — она мотнула головой в сторону стены, — рядом.

— А если они поставили кого-нибудь внизу наблюдать за подъездами? — прошептала Лиска.

Надежда и Эдик растерянно переглянулись.

— Я могу провести вас по чердаку, — неожиданно заговорила женщина в халате, выйдя из ступора. — Я техник-смотритель, у меня есть ключи. Третий и шестой подъезды выходят на фасад, а не во двор.

— Ох, спасибо вам огромное! — горячо поблагодарила Надежда. Женщина поспешила к себе одеваться. — Вера Сергеевна, может быть, вы подождете милицию на лестнице? Конечно, вряд ли эти отморозки сунутся сюда, увидев, что нас нет в квартире, но береженого бог бережет.

Пока они поднимались на чердак, пока пробирались к шестому подъезду, Надежда лихорадочно соображала, к кому обратиться за помощью. Нет, кандидатов у нее хватало, только, раз уж пособники убийцы добрались до нее, то найти ее друзей им тоже не составит труда. Разве что… Конечно! Вовчик!

— Простите, вы не могли бы впустить нас во второй подъезд? — спросила она их провожатую.

— Второй выходит во двор, — предупредила та.

— Ничего, мы справимся.

Женщина покачала головой, но повела их дальше. Открыв чердачный люк второго подъезда, она пожелала им удачи и распрощалась. Под нестройный хор благодарностей люк с грохотом закрылся.

— Сейчас мы пойдем к одному моему старинному знакомому, — объявила Надежда. — Вид у него, мягко говоря, диковатый, да и манеры небезупречны, но вы не смущайтесь — под грубой оболочкой бьется нежнейшее сердце.

Вовчик Рубцов здорово смахивал на необщительную гориллу в расцвете сил: короткие крепкие ноги, могучий торс, руки до колен, кулачищи с паровой молот, низкий лоб и чрезвычайно развитые челюсти. Когда-то он учился в параллельном с Надеждой классе. После восьмого Вовчика с облегчением выпихнули в какое-то ПТУ, но он по старой памяти захаживал на школьные вечера. Надежда, вероятно, так никогда и не узнала бы о нежных чувствах, распирающих эту бочкообразную грудь, если бы на одном из таких вечеров ее одноклассника не отправили в больницу с переломом челюсти и сотрясением мозга. Свидетели инцидента утверждали, что нападение было неспровоцированным. Они стояли, курили, обсуждали школьных красавиц, и вдруг Вовчик смачно плюнул на свой бычок, отшвырнул его в сторону и без слов (он вообще был не из говорливых) отправил одного из участников дискуссии в нокаут единственным ударом в челюсть. Завеса над тайной приподнялась, когда кто-то припомнил последние слова пострадавшего. «Надька Неман, конечно, аппетитная девка, но жуткая динамистка».

С той поры Надежда, сталкиваясь с Вовчиком, всякий раз одаряла его ослепительной улыбкой. Вовчик столбенел и становился похожим на скульптурное изваяние гориллы в натуральную величину. Надежда шла дальше, гадая, простоит он на месте до завтра или только до вечера. Одноклассницы предостерегали ее: «Ты бы с ним поосторожнее, он же дикий. Решит, что ты его поощряешь, и затащит в кусты». Но Надя только смеялась. Она была уверена, что правильно истолковала Вовчиково отношение. Он — рыцарь, безмолвно поклоняющийся Прекрасной Даме. А рыцари, пусть даже и похожие на горилл, не тащат своих прекрасных дам в кусты.

Потом Надежда вышла замуж и переехала в бабкину квартиру. Как-то раз, навещая маму, она увидела во дворе Вовчика, по привычке улыбнулась ему и даже помахала рукой. Вовчик, против обыкновения, остолбенел всего на минуту, а потом, неуклюже загребая ногами, подошел к ней.

— Привет, Надь, — сказал он, пунцовея по самые плечи. — Ты… это… куда пропала? Чёй-то давно тебя не видать.

— Здравствуй, Вовчик. Я замуж вышла.

Он долго переваривал известие, а переварив, спросил:

— Муж-то хороший? Не обижает?

Глянув на его сжавшиеся кулачищи, Надежда невольно поежилась и заверила торопливо:

— Муж замечательный. Самый лучший на свете.

Вовчик вздохнул, шумно и протяжно, как кузнечные мехи, и, помолчав, попросил почти жалобно:

— Ты… это… записала бы мой телефон. Вдруг это… обидит кто. Я приеду и разберусь.

Она ответила, мол, ну что ты, кто меня обидит, но, тронутая немой мольбой, телефон все же взяла и даже записала Вовчику в книжку свой новый номер.

Прошло несколько лет. Надежда уже почти забыла о Вовчике, когда они встретились снова. На этот раз в ее собственном дворе. Войдя под арку, Надя увидела въезжающий с улицы «Мерседес» и посторонилась, пережидая, пока машина проедет. Но «Мерседес» вдруг остановился, со стороны водителя выскочил человек-гора, проворно обежал экипаж и открыл дверцу со стороны пассажира.

Пассажира Надя узнала сразу. Ни роскошный костюм, ни золотые часы, ни фарфоровая улыбка не устранили сходства Вовчика с гориллой. Зато придали ему уверенности в себе.

— Надюха! — Вовчик осторожно взял ее руку в свою лапищу, подержал и бережно отпустил. — Сколько лет, сколько зим! Знаешь, мы теперь соседи. Я купил квартиру в этом доме. Второй подъезд, пятый этаж, квартира пятьдесят. Зашла бы как-нибудь по-соседски, а?

Надежда пообещала и даже сдержала обещание — сводила Сашку на экскурсию в жилище нового русского. Они дружно поахали над убранством апартаментов, выпили с хозяином рюмку чая, а на прощание Вовчик вручил Надежде черную визитку с золотым тиснением.

— Надь, если возникнут какие проблемы, — ну, там, бабки понадобятся или спец какой-нибудь, или наедет кто, — звони в любое время суток. Я теперь в силе, что угодно могу.

До сих пор Надежда ни разу не воспользовалась этим любезным приглашением, хотя, признаться, подумывала, не натравить ли Вовчика на бабку. Но представила себе старуху со свернутой шеей и не решилась. Зато теперь преследователи вряд ли вычислят, к кому она побежала за помощью. А если вычислят, им же хуже. Вовчик их в бараний рог свернет и по стенам развесит. В качестве охотничьих трофеев.

6

В вестибюле метро Халецкий просмотрел рабочий блокнот Бекушева, выписал адреса и телефоны сотрудников пропавшего директора «Голубя», после чего наметил план действий и оптимальный маршрут.

— Смотри, Пых, Анна Горелик живет в районе Пречистенки, отсюда четыре остановки по прямой. Начнешь с нее. Стращай, взывай к совести, что хочешь делай, но вызови на откровенность. Если убедишься, что любимый шеф с ней не связывался и о местонахождении Вязникова ей ничего не известно, отправляйся к Юлии Степановой, две остановки на трамвае от метро «Университет». Только сначала дождись моего звонка. Я звякну от соседей Вязникова — вдруг что выясню. Или ты выяснишь. Тогда подкорректируем программу. Если новостей не будет, ты едешь к Степановой, я — к Марии Косовской. Потом опять созваниваемся, обмениваемся информацией и едем дальше. Ты — в Чертаново, к экспедитору, я — на северо-запад, к шоферу. Потом по домам — больше сегодня не успеть. Завтра я уломаю Песича освободить нас на полдня от погони за маньяком, заваливаемся вдвоем к рекламистам и трясем их, пока душу не вытрясем. Задача ясна? Тогда вперед.

Анна Горелик, строгого вида девица с холодноватыми серо-зелеными глазами и надменным ртом, весточек от любимого шефа не получала. Виктор запугал ее почти до истерики россказнями о безжалостных убийцах, которые охотятся за Вязниковым, о страшной участи, ожидающей Эдика, если милиция не опередит киллеров, но толку не добился. Серо-зеленые глаза наполнились слезами, губы задрожали, как у перепуганного ребенка, но светлые серпики волос покачивались у щек с прежней решительностью: нет, Эдик не давал о себе знать со среды. Нет, она не знает, к кому он мог обратиться в поисках убежища. Нет, никто из сотрудников не говорил ничего такого, из чего можно было бы сделать вывод об их большей осведомленности в отношении шефа.

Через полчаса Виктор сдался, но не ушел, попросив у хозяйки разрешения дождаться звонка. Хозяйка позволила и даже любезно предложила оперативнику чаю. Виктор допивал уже вторую чашку и выслушивал десятую историю о необыкновенных талантах и душевных качествах Вязникова, когда наконец позвонил Халецкий.

— Пых, у меня скверные новости. Похоже, кто-то лазил в квартиру Вязникова. На замке царапины. Я с помощью соседей нашел подругу его жены — она живет тут неподалеку. У нее Вязниковы хранят запасной комплект ключей. Уговорил я эту Марину сходить со мной, взглянуть на квартиру. Догадываешься, что пропало? Большая записная книжка с адресами и телефонами всех-всех-всех вязниковских знакомых. По словам Марины, книжка всегда лежала на тумбочке рядом с телефонным аппаратом. Эдик даже вбил в заднюю стенку тумбочки специальный гвоздь и привязал книжку, чтобы жена ее не перекладывала. Гвоздь и веревочка остались, сам видел.

— Тогда мы, скорее всего, опоздали, Боря, — мрачно сказал Виктор. — У них был запас в четыре дня и все возможные координаты. Думаю, до него уже добрались.

— Знаешь, что меня в тебе неизменно радует? Твой неиссякаемый оптимизм. Не было у них четырех дней, Пых. Если помнишь, я ездил к Вязникову в четверг поздно вечером и царапин на замке не видел.

— Ты мог просто не заметить.

— За кого ты меня держишь, сосунок! — оскорбился Халецкий. — У меня двенадцать лет оперативного стажа! И если я говорю, что царапин не видел, значит, их не было. Ergo, наши друзья разжились записной книжкой не раньше ночи с пятницы на субботу. А книжка толстая, по словам Мариночки, адресов и телефонов в ней сотни три. Словом, Витя, придется мне тебя обломать. Рано нам разбегаться по домам. Кстати, а у тебя-то что нового?

— Ничего.

— Значит, действуем согласно намеченному плану. Дуй к Степановой и снова жди звонка.

Внешне Юля Степанова чем-то напоминала актрису Джулию Робертс, только не обладала ее актерскими данными. Настороженный взгляд, которым она встретила опера, и упрямое выражение, появившееся на хорошеньком личике, как только Бекушев завел речь об Эдике, яснее всяких слов сказали, что Виктор приехал по нужному адресу. Дальнейшее было, как говорится, делом техники. Уже через пять минут упрямство сменилось растерянностью, а когда Виктор проораторствовал еще столько же, растерянность уступила место панике. Упоминание о проникновении неизвестных в квартиру Вязникова и особенно о гвозде и веревочке, оставшихся от его записной книжки, подавило последние очаги сопротивления противника. Строптивая Джулия сломалась.

— Я честно не знаю, где Эдик, — заговорила она, глотая слезы. — Он звонил мне позавчера вечером… Часов в десять, наверное… Я спрашивала, куда он пропал, почему не пришел на похороны Ирен, но Эдик сказал, что объяснит все позже… Обещал на днях позвонить снова… Вы думаете, эти… нашли его, да? Из-за меня? Из-за того, что я не сообщила вам о его звонке? Но я же не знала, что за ним охотятся!.. А он просил никому не рассказывать…

Как Виктора ни распирало желание дать поведению Вязникова и самой Юлии исчерпывающую характеристику в духе Песича, он сумел сдержаться. Даже нашел в себе силы утешить свидетельницу, обливающуюся запоздалыми слезами раскаяния. Напоил водой, посоветовал умыться, дал время прийти в себя. И только потом осторожно возобновил разговор.

— А зачем он звонил? Постарайтесь как можно точнее воспроизвести ваш диалог. Нам обязательно нужна хоть какая-нибудь зацепка.

— Я понимаю. Сейчас. Я сама сняла трубку, спросила: «Да?» Он узнал мой голос, сказал: «Джулия, это Эдик…» Я сразу его перебила: «Эдик, ты куда пропал? Мы все извелись, места себе не находим! Почему не пришел на похороны? Я чуть не свихнулась, боялась, что больше тебя не увижу!» В общем, набросилась на него с упреками, но тут уже он меня перебил: «Юленька, у меня неприятности. Долго объяснять, а я сейчас не могу разговаривать. Потерпи еще пару дней, ладно? Я позвоню как только, так сразу. А пока помоги мне разобраться с одним вопросом. Вчера вечером к нам на работу приходил оперативник?» Я немного удивилась — откуда Эдик знает о вашем приходе? Но не стала расспрашивать, ведь он сказал, что не может долго разговаривать, и ответила: «Да». — «В котором часу он появился?» — «Без нескольких минут семь, мы уже домой собирались», — говорю. «А с кем разговаривал?» — «Да со всеми, кого успел застать. Устроил общее собрание в конференц-зале». Я начала перечислять имена, но Эдик снова меня перебил: «А Эжен там был?» — «Был», — отвечаю. «От начала и до конца?» — «Ну да». — «Ты точно помнишь?» — «Точно. Он сидел напротив меня, а после мы вместе дошли до метро — я, Энн, Эжен и Жоржик». — «Когда вы расстались?» — «В девятом часу». Тут Эдик меня поблагодарил, попросил никому не рассказывать о его звонке и распрощался.

— Эжен — это?.. — Виктор перелистнул блокнот.

— Женя Кулаков из «Пульсара», — подсказала Джулия. — Не знаю, почему Эдик о нем расспрашивал. Думала, думала, но так ничего и не надумала. У меня сложилось впечатление, будто Эдик его проверял, но тогда при чем здесь этот четверг? Убитого бандита нашли в четверг, но на прошлой неделе, Ирен погибла днем позже, в пятницу, Мыкола пропал во вторник…

— Да-да, конечно, — сказал Виктор невпопад. — Вы не возражаете, если я позвоню?

Первой реакцией Халецкого было негодование.

— Какого черта, капитан?! Я же сказал, что сам позвоню! Мы только-только начали разговор!

— Вот и заканчивайте, майор. Все равно ваша собеседница ничего не знает.

— А ты знаешь? — заинтересовался Халецкий, меняя гнев на милость. — Ну так не тяни, выкладывай!

И Виктор сообщил ему все, что узнал от Джулии, уложив ее рассказ в несколько коротких фраз.

— Диктуй адрес Эжена, — скомандовал Халецкий после минутного раздумья. — Нет, погоди! Давай лучше встретимся в метро, на ближайшей к нему станции. Береженого бог бережет. Называй код.

Кодировка станций метрополитена, которой пользовались у них в отделе, отличалась от общепринятой. Ее разработал лично Песич несколько лет назад, после того как у них сорвалось одно оперативное мероприятие. Переговариваясь по рации, оперативники старательно шифровали свои сообщения, но предполагаемое место встречи объектов слежки назвали чуть ли не открытым текстом. Едва оно прозвучало в эфире, как обе преследуемые машины резко сменили маршрут, и встреча объектов в тот день не состоялась. Песич тогда всласть наматерился, а на следущий день раздал сотрудникам листочки с новым сверхсекретным кодом топографических объектов Москвы. Система кодировки станций метро отличалась гениальной простотой. Вторая и третья цифры обозначали номер линии: 01 — аквамариновая (Каховская), 02 — голубая (Филевская), 03 — желтая (Калининская) и так далее, по цвету, в прямом или обратном алфавитном порядке. Последние две означали номер станции. Первая станция на Серпуховской линии — Алтуфьево, на Калужско-Рижской — Медведково, потом — следующая конечная станция по часовой или против часовой стрелки. А первая цифра-ключ задавала алфавитный порядок и направление обхода конечных, всего четыре варианта. Чтобы пользоваться этой системой, не обязательно иметь под рукой секретные коды, достаточно обычной схемы метрополитена.

— Сто восемь ноль пять, — сказал Виктор, поглядев на схему, напечатанную в его записной книжке.

Халецкий присвистнул.

— Тогда лови машину. Я буду ждать у выхода.

Виктор только зубами скрипнул. Хорошо Халецкому говорить: «Лови машину», а ему каково? Какой водитель обрадуется перспективе пилить через весь город, если знает, что вместо живых денег и чаевых получит лишь квитанцию и сомнительное удовольствие лицезреть милицейские «корочки»? А Виктору, между прочим, придется целый час сидеть с этим водителем в салоне, ловить флюиды злости, раздражения и негодования…

Но, как выяснилось, переживал он напрасно. Водитель (пожилой, между прочим, мужик), увидев корочки, воскликнул: «Вот это да!» — и азартно гнал всю дорогу, почти не обращая внимания на светофоры. При этом он оказался настолько деликатным, что даже постеснялся расспрашивать непрошеного пассажира. От избытка благодарности Виктор сам намекнул, что торопится перехватить свидетеля, за которым охотятся преступники, и предложил оплатить хотя бы бензин.

— Брось, парень, — отказался благородный водитель. — Я наверняка больше тебя зарабатываю.

Тормознув по просьбе Виктора у станции «Петровско-Разумовская», он посадил Халецкого и без слов доставил обоих оперативников по названному ими адресу. Только удачи на прощание пожелал. И видимо, пожелал от сердца, потому что удача им сопутствовала.

Во-первых, они застали Кулакова дома — точнее, в съемной берлоге, при виде которой Виктор, всегда стеснявшийся запустения в своем холостяцком жилище, моментально избавился от комплексов. Во-вторых, Эжен, в отличие от Джулии, не стал запираться. Едва Виктор произнес свою коронную фразу: «Мы разыскиваем Эдуарда Вязникова. По нашим сведениям, ему угрожает опасность», как Кулаков остановил его усталым движением руки и объявил:

— Я знаю. Мы виделись с ним позавчера вечером. Скажите мне вот что: вы подозреваете его в этих убийствах? Я, конечно, в любом случае расскажу вам, что помню, но…

— В случае положительного ответа не станете напрягать память? — предугадал продолжение Халецкий. — Стало быть, сами вы исключаете виновность Вязникова? И на чем, позвольте спросить, зиждется ваша уверенность? На личной симпатии или на более прочном фундаменте?

В заинтересованном взгляде, который Эжен метнул на Бориса, промелькнуло уважение. Виктор ощутил легкий укол зависти: он часами беседовал со свидетелями по этому проклятому делу, но уважительного взгляда ни разу не удостоился.

— Я бы сказал, что на более прочном фундаменте, но, боюсь, мое мнение не лишено субъективности, а на обоснование уйдет слишком много времени. Вы же, как я понял, торопитесь. Так могу я получить ответ на свой вопрос?

— Всенепременно. В свете рабочей гипотезы, которую мы сейчас проверяем, Вязников никого не убивал. Однако мы не исключаем, что она может оказаться ошибочной.

— Ну что же, такая откровенность заслуживает поощрения. Я, пожалуй, попробую напрячь свою память.

Бекушеву ужасно не нравился Кулаков, не нравились его внешний вид, поведение, манера речи и то обстоятельство, что он полностью игнорировал его, Виктора, обращаясь исключительно к Халецкому. А реплика про поощрение и обещание напрячь память прозвучали, как выпендреж чистой воды. Виктор уже открыл было рот, чтобы как следует припугнуть наглеца, но в ту же секунду Халецкий молча завел руку за спину и показал ему кулак. И Бекушев промолчал — не столько из почтения к старшему по званию, сколько от изумления: откуда Борис мог знать, что он собирается устроить этому типу выволочку? Оперативный стаж оперативным стажем, но ведь у Халецкого нет глаз на затылке! Так или иначе, Бекушев промолчал, и Эжен без помех начал свой рассказ — неожиданно подробный и, похоже, вполне откровенный:

— В пятницу я ушел с поминок довольно рано. Знаете, мы с самого понедельника регулярно напивались с горя, и в конце концов эта пьяная скорбь стала казаться мне несколько гротескной. В общем, я дождался, пока народ «поплывет», и тихонько слинял. Прихожу домой, а тут своя пьянка. Мои алкаши давят пузырь в компании Эдика и неизвестной дамы весьма приличного вида. Я удивился и разозлился — на Эдика. Когда он не пришел на похороны Ирен, мы его самого едва не похоронили. В смысле, уже не надеялись увидеть его живым. Они с Ирен были такими друзьями, что он просто не имел права не явиться, даже если бы лежал со сломанной ногой. А он как ни в чем не бывало лакает водку у меня на кухне, живой и здоровехонький… Я позвал его в комнату, собирался дать в морду, но дамочка, что сидела с ним, тоже пошла с нами. Пришлось выяснять отношения цивилизованно.

— Вязников не представил вам даму?

— Представил, но очень скупо. Назвал только имя — Надя. Ни фамилии, ни кем она ему приходится не сказал. Но они обращались друг к другу, как старинные друзья. Сначала я подумал, играют, а потом понял, что они действительно знакомы целую вечность. И знакомы очень близко, с полувзгляда друг друга понимают.

Халецкий попросил описать внешность дамы.

— Светлые волосы, темные брови, зеленые глаза с коричневыми крапинами, нос прямой, маленький, аккуратный, рот небольшой, но губы полные. Очень миловидна. Роста невысокого, пухленькая. Возраст — в районе тридцати. Я бы дал меньше, но, похоже, они с Эдиком вместе учились то ли в школе, то ли в институте. А Эдику тридцать два.

— Ладно, рассказывайте дальше, — не утерпел Виктор, опасавшийся, что этому типу вот-вот наскучит собственная откровенность и он опять начнет выпендриваться.

Но опасался он напрасно. Эжен выдержал взятый тон до конца. Подробно изложил историю, с которой явился к нему Эдик, не побоялся повторить предъявленное ему Вязниковым обвинение, воспроизвел собственную оправдательную речь, сделав акцент на своем алиби, упомянул о звонке Вязникова Джулии, привел соображения Эдика, позволившие сузить круг подозреваемых до четырех человек, рассказал, как и почему они отдали предпочтение директору «Пульсара» (Базилю) перед директором дизайн-студии (Джованни). И наконец, поведал о поездке всей компании к Джованни и о приключении, которое подстерегало их на обратном пути.

Последняя часть заставила Виктора и Бориса обменяться тревожными взглядами.

— Вы уверены, что этому Севе удалось избавиться от преследователей? — спросил Халецкий.

— Головой не поручусь. Но он долго кружил перед тем, как выехал на Ленинградку. Хвоста мы не заметили.

— А как выглядели те двое, что поджидали вас на балконе?

— Не знаю, не видел. Мы стояли на верхней площадке, а их загораживала дверь. Но Сева наверняка их «сфотографировал». Поговорите с ним.

— А тогда с чего вы решили, будто они не с вашей работы? — подозрительно спросил Виктор.

— На слух определили, — усмехнулся Эжен.

У Виктора прямо руки чесались накостылять нахалу по шее, но Халецкий, проигнорировав насмешку, задал следующий вопрос:

— Где вы расстались с Вязниковым и его спутницей?

— Они вышли за «Динамо», тут же поймали машину и повернули на Беговую.

— Евгений, люди, жаждущие встречи с Вязниковым, очень опасны. Это профессионалы, убивающие без колебаний и не оставляющие следов. Боюсь, Николая Усова, который попал к ним в лапы, мы с вами никогда не увидим — ни живым, ни мертвым. Но у нас еще есть шанс спасти Эдуарда и его подругу, если мы опередим убийц. Сосредоточьтесь, пожалуйста. Постарайтесь припомнить какое-нибудь замечание Вязникова, какую-нибудь обмолвку, которая помогла бы нам побыстрее их найти.

Халецкий умел быть убедительным. Его маленькая речь произвела впечатление. Кулаков свернул себе папироску, закурил, закрыл глаза и надолго замолчал.

— Знаете, — сказал он наконец, — когда мы ехали к Джованни, между Эдиком и этой Надей случилась легкая размолвка. Даже не размолвка, а так, шутливая перепалка. Я сидел рядом с водителем и не понял, с чего у них началось. То ли Эдик случайно пихнул Надежду локтем, то ли завалился на нее на повороте. В общем, они начали обмениваться оскорблениями — очень забавными. По-моему, цитатами из классики. Все я, естественно, не воспроизведу, но пару фраз запомнил: «Вы же всегда надо мною глумитесь, та-та-там, честь задевая мою» — это он ей. А она ему: «Вы, собственно, сами — лжец и предатель, и все обвинения ваши до очевидности лживы». Потом что-то еще про суетную гордыню и самообожание, а он ей — дескать, да ты права, я предан всякой скверне, но чья бы корова мычала…

— Зла речь твоя, мулла, и ненависть — ей мать! — внезапно процитировал Халецкий. — Ты все зовешь меня безбожником, неверным. Ты прав, я уличен! Я предан всяким сквернам. Но будь же справедлив: тебе ли обвинять?

— Точно! — Эжен взирал на милиционера, как на огнедышащего дракона, — с изумлением и трепетным почтением. — Правда, про муллу и безбожника речи не было, но последние строки — слово в слово.

— Это Омар Хайам, — скромно заметил Халецкий.

— А про лжеца и предателя — кто? — пролепетал сраженный наповал Виктор.

— Не знаю, — с явным сожалением признался опер-эрудит.

Бекушев вздохнул немного свободнее: если бы Халецкий небрежно назвал и второго автора, его, Виктора, комплекс неполноценности достиг бы угрожающих размеров.

— Я так думаю, что Эдик и эта Надя вместе учились в институте, — рискнул он высказать предположение. — В каком-нибудь гуманитарном вузе. Кто, кроме гуманитариев, способен бросаться цитатами из мировой классики? Вы тоже пришли к такому выводу, Евгений? Поэтому и вспомнили этот эпизод?

— Нет, дело не в этом. Кстати, Ирен стреляла этими цитатами с редкой непринужденностью, а образование у нее было техническим. Эпизод я вспомнил потому, что во время перепалки Надя пару раз назвала Эдика по фамилии. И он ее, кажется, тоже. Хотя тогда я подумал, что это прозвище. Для фамилии оно звучало несколько необычно.

— Как?!

— Не помню. Помню только свои ассоциации. Почему-то оно навело меня на мысль сразу об обеих отечественных войнах — с Наполеоном и Гитлером.

— Может, прозвище или фамилия какого-нибудь военачальника?

— Нет, скорее, географическое название.

— Бородина?

— Смоленская?

— Вяземская?

— Нет, не то. Еще почему-то была ассоциация с викингами.

— Может, с норманнами?.. Неман? — воскликнул Виктор и, увидев по глазам Кулакова, что угадал, испытал нечто близкое к эйфории. Комплекс неполноценности стремительно съежился до стандарта, и Эжен, удостоивший его наконец уважительного взгляда, вдруг утратил всю свою непривлекательность.

С криком «Где телефон?» Халецкий бросился в прихожую, но Кулаков остановил его, предложив воспользоваться мобильным. Через пятнадцать минут после звонка Халецкого в ЦАБ, мобильник разразился трелями из первого концерта Чайковского — пришел ответ на запрос.

— Если уж начинает везти, то везет во всем, — высказался Халецкий, отключив аппаратик. — Представляешь, Пых: во всей огромной Москве живет единственная Надежда Неман! Неман Надежда Валентиновна, семидесятого года рождения. Едем!

7

Людмила проснулась от легкого движения воздуха у лица. Позже, когда она окончательно пришла в себя и оценила обстановку, ей стало ясно, что движение произвела закрывшаяся дверь: кто-то приходил в комнату проверить, не очнулась ли она. Но в первые несколько минут ей было не до логических упражнений. Попробуйте очнуться от наркотического сна в совершенно незнакомом помещении — сами убедитесь, насколько малоэффективны в эти минуты извилины коры больших полушарий.

Первая мысль Людмилы, с точки зрения здравого рассудка, не выдерживала никакой критики: девушка решила, что умерла и душа ее вселилась в чужое тело. Руки и ноги с непривычки отказывались повиноваться, пальцы утратили чувствительность, уши — способность слышать, глаза… Глаза воспринимали какую-то картинку, но она как будто не имела смысла. Темные квадраты и прямоугольники в тусклом красноватом свете. Людмила попробовала поднять голову, но чужой желудок отнесся к этой попытке крайне неодобрительно. Только невероятным усилием воли ей удалось вернуть его содержимое на место.

Но именно дискомфорт, исходящий от желудка, в конце концов вывел ее из оцепенения, заставил мозги работать. Сначала вернулся слух — Людмила услышала приглушенные голоса, доносившиеся из-за стены. Слов было не разобрать, но, судя по тону, кто-то кого-то отчитывал. Потом темные прямоугольники и квадраты обрели объем, и Людмила узнала в них предметы обстановки — пустой сервант, тумбочку с телевизором, бурый палас на полу, кожаное кресло. Источником света служил маленький ночник с красным абажуром, стоявший на столике где-то у нее в ногах. Потом пальцы ощутили гладкую прохладу кожи, плечи — тяжесть одеяла, щека — шелк и вышитый узор декоративной подушки. Людмила поняла, что лежит в позе эмбриона под одеялом на кожаном диване.

Память накатила внезапно, как пригоршня холодной воды, выплеснутой в лицо. Железные объятия лощеного дядьки, одетого, точно денди. Удостоверение майора МВД. Заблокированная дверца машины. Борьба. Укол в шею. Провал. И теперь — эта незнакомая комната, полностью обставленная, но явно нежилая. Ее похитили!

Людмилу тошнило, у нее кружилась голова, но она заставила себя сесть. Адреналин, выброшенный в кровь при мысли о похищении, подавил сигналы организма о плохом самочувствии, мозг заработал на полную катушку.

Лощеный дядька, разумеется, никакой не милиционер, это стало понятно сразу. С другой стороны, на насильника, грабителя и вообще уголовника он тоже не похож. Так кто же он, этот сукин сын?! Зачем похитил ее, Людмилу?

С какой целью похищают людей? Ради выкупа, ради информации, ради продажи в подпольный бордель или в подпольную же клинику на донорские органы… Бр-р! Людмилу передернуло. Нет, аналитический подход к добру не приведет, она только запугает себя до полусмерти и утратит способность соображать. Необходимо разжиться конкретной информацией. Она прислушалась. Голоса за стеной по-прежнему звучали невнятно и, мало того, звучали теперь с большими паузами. Если она попытается выскользнуть за дверь и подслушать, любой звук может ее выдать. На попытку бежать у нее пока еще не хватает сил, а если поднять шум в надежде привлечь внимание соседей, похититель, конечно, доберется до нее быстрее и снова вколет наркотик…

Людмила огляделась и зацепилась взглядом за столик, на котором стоял ночник. На лакированной поверхности темными островками выделялась россыпь непонятных предметов. Присмотревшись, она сообразила, что предметы эти — не что иное, как содержимое ее сумочки. Носовой платок, пудреница, тушь, помада, тени для век… Пачка сигарет и зажигалка, прежде спрятанные за подкладкой сумки — чтобы бабушка не обнаружила. Расшитое бисером портмоне, плейер… Плейер? Да нет же! Это ее новая игрушка, которую она выклянчила напрокат у знакомого кладовщика из магазина «Системы безопасности». И где-то там, среди бисеринок портмоне, должна быть крошечная булавка с черной головкой — маленький симпатичный «жучок».

Мысли Людмилы понеслись вперед с бешеной скоростью. Движение воздуха, разбудившее ее… Кто-то приходил проверять, спит ли она… Значит, они знают, что действие наркотика вот-вот закончится… Скоро придут опять… Благослови тебя боже, бабушка! Благодаря твоей йоге я умею замедлять пульс и дыхание… Проверяющий убедится, что я сплю крепким глубоким сном, а когда повернется, чтобы уйти, я прицеплю к нему «жучка»… Подслушаю их разговор, узнаю, где я и чего им от меня нужно… И главное — что они собираются со мной делать… Если что-нибудь ужасное, попытаюсь удрать… Мой «сон» позволит выиграть время, набраться сил. Если они, конечно, не потеряют терпение и не решат меня разбудить…

Людмила осторожно переместилась на несколько сантиметров в направлении столика. Слава богу, ни диван, ни пол под ногами не скрипнули. Она осмелела и подвинулась сразу на полметра. Теперь подлокотник дивана и столик за ним были совсем близко. Еще одно движение — и портмоне у нее в руках. Так, заветная «булавочка» воткнута где-то в нижнем углу. Ага, вот она, родимая! Теперь кладем портмоне на место — аккуратно, чтобы им не пришло в голову, будто его трогали. Хорошо. «Булавочку» зажмем в правой руке и немного свесим руку с дивана. Левую — на грудь поверх одеяла: если придут щупать пульс, возьмут ее. Теперь устроились поудобнее и начали упражнение на расслабление. Пальцы ног, стопы, икры, колени, бедра, ягодицы, живот, грудь, кисти рук, предплечья, плечи, шея, лицо, лоб, темя, макушка, затылок… Все мышцы по очереди расслабляются, наливаются тяжестью и теплом…

Когда скрипнула дверь, сердце предательски трепыхнулось, но многолетняя практика не пропала даром — Людмила в считанные секунды вернула внимание к отяжелевшим мышцам, выровняла дыхание, замедлила кровообращение. Звук шагов, чужое дыхание на щеке, прикосновение холодных пальцев к ее запястью с трудом пробивались к мозгу через дремотный туман. Она едва не упустила момент, когда некто собрался уйти, и только в последнюю секунду успела посадить своего «жучка» у самого края темной штанины.

Дверь закрылась, шаги отдалились и затихли. Людмила бесшумно перевернулась на диване головой к другому подлокотнику, пошарила рукой по столику, нашла «плейер» и нацепила наушники.

— …Ты уверен? Я совсем немного вколол, должна уже очухаться.

— Ясное дело, уверен! Дыхание спокойное, рука сухая, теплая, пульс медленный. Если бы притворялась, сердце, как у пойманного зайца, скакало бы, и ладони бы взмокли.

— Но я…

— Слушай, заткнись, а? Вполне возможно, что действие твоей «дури» кончилось, и она заснула нормальным сном. Тем лучше. Все равно пришлось бы ждать, пока она как следует оклемается. Или тебе одного трупа мало?

— Я не понимаю, почему ты так уверен, что ее придется отпустить? Я своими ушами слышал старухины слова о безумных деньгах! Которые от них уплывают. А раз она знает о деньгах, нельзя оставлять ее в живых.

— Нет, ну какой же ты придурок, Гарик! Я тебе уже полчаса талдычу: ничего она не знает! Ее мамаша за последние десять лет словом с ней не перемолвилась. И с бабкой ее полоумной — тоже.

— Да откуда такая уверенность?

— Я, в отличие от тебя, профессионал. Сбор информации — мой хлеб. Если уж на то пошло, Морозова и сама о деньгах ничего не знала. Единственное, что она могла сказать своим близким, — это кто убил Козловского.

— А о чем же тогда говорили бабка с девицей?

— Понятия не имею! Может, у бабки от старости фантазии завелись. Может, она считает безумными деньгами зарплату, которую получала Морозова. Какой смысл гадать? Раз уж ты притащил сюда девицу, у нее и спросим. Я сам с ней сначала поговорю, без наркоты. Если увижу, что запирается, тогда и вколем сыворотку. Хотя с чего бы ей запираться, если она ничего знать не может? Господи, какой же ты козел, Гарик! Ты в состоянии вообразить, что будет, если она не купится на всю эту лажу с подпиской о неразглашении и побежит к ментам? Думаешь, Терехов всегда будет прикрывать наши задницы? Как бы не так! После того как менты нас раскрыли — по твоей милости, кстати, — он так дрожит за собственную, что ему никакие миллионы не в радость. Тем более призрачные. В общем, молись, чтобы мы нашли эти баксы в ближайшие сорок восемь часов и успели слинять за кордон, пока нас во всероссийский розыск не объявили…

— Какого… ты все время на меня наезжаешь?! Нас раскрыли не по моей милости, а потому, что твоя безмозглая девка тупо вешала «жучки» на одного и того же мента одним и тем же идиотским способом!

— Молчи уж! Прежде чем менты засекли мою девку, этот гаденыш Халецкий уже вычислил, кто мы такие и чего нам надо. А все потому, что ты, придурок, вел себя на Петровке, как распоследний лопух! Я всегда подозревал, что ваша военная разведка — скопище слабоумных солдафонов, не способных даже ж… себе подтереть, не перемазавшись.

— Так что же ты сам не пошел на Петровку?! Уж твою-то поганую гэбистскую душонку они сразу бы признали. Они вашего брата за версту чуют, как легавые — волка. Никому бы и в голову не пришло усомниться, что ты не тот, за кого себя выдаешь.

— Я не мог. Мы с Кузьминым, с начальничком их, пересекались по одному делу в восемьдесят девятом году. У него профессиональная память на лица, к нему под псевдонимом не сунешься. А если бы я попросил у Терехова документ на мое настоящее имя, тот бы послал меня куда подальше. И был бы прав. Я ведь с шумом уходил, эхо могло и до Петровки докатиться. Эх, кабы знал, что ты так бездарно завалишь такое простое дело, доверился бы лучше Волынину. Черт меня дернул с тобой связаться!

— По-моему, ты начал заговариваться, Олежек. Это не ты со мной связался, а я с тобой. Без меня ты бы даже не узнал, что шеф реализует эти ценные бумаги.

— Ну и в чем ты видишь свою заслугу? В том, что он доверял тебе больше, чем мне? И куда это его привело, царствие ему небесное?

— Я его туда не отправлял.

— Но и пальцем не шевельнул, чтобы помешать ему туда отправиться.

— Как и ты.

— Ну я же не был его любимчиком — с чего бы мне стараться? Если бы он ценил по достоинству мой профессиональный опыт…

— Что ты заладил, как попугай: профессионал, профессиональный опыт! Дырка ты от бублика, а не профессионал! Меня чихвостишь в хвост и в гриву, а сам просвистел все, что можно! Козловского тогда упустил, потом четыре месяца его найти не мог, хотя он чуть ли не окопался на месте взрыва! А этот полудурок Усов на чьей совести? Что ж ты со своим профессиональным опытом не скумекал, что сыворотка на морфин да на похмелье почище ножа в сердце будет? А Вязникова кто прохлопал? Кто телился целые сутки, пока он не смылся в неизвестном направлении? И чьи люди его проморгали, когда мы наконец-то на него вышли?

— «Мы вышли»! Это мне нравится! Да если бы я не додумался прослушивать телефоны его подчиненных, если бы не сумел договориться с операторами на АТС, ты бы по сей день бегал по его родственникам и знакомым! А что касается моих людей, то не беспокойся, они свою ошибку исправят. Через несколько часов Вязников будет у нас в руках. Дай только бог, чтобы он оказался тем, кого мы ищем…

— Но Усов вроде бы не сомневался, что Вязников — убийца. А зачем еще ему было убивать, коли не из-за денег?

— Ты сам назвал Усова полудурком, и совершенно справедливо. Мало ли, в чем он не сомневался… Халецкий, вон, на Вязникова не думает, а у него котелок варит получше.

— Халецкий не знает того, что знал Усов.

— Возможно, теперь уже знает. Только нам к нему больше не подобраться. Эх, дьявол, как не вовремя они мою Ольгу засекли! А после твоей самодеятельности у нас вообще земля под ногами загорится. Когда эта девица заявится в ментовку, расскажет о похищении и опишет твою рожу, у сыскарей появятся совершенно законные основания открыть на нас охоту.

— Законные основания у них появились после того, как ты «поговорил» с Усовым.

— Отнюдь. Сначала им придется найти и опознать его труп, а это, можешь мне поверить, абсолютно невозможно.

— Тогда почему ты не хочешь поступить так же с девицей?

— Ты меня умиляешь! Через несколько часов сюда привезут Вязникова, и возможно, не одного. Как ты собираешься избавляться от горы трупов?

Людмила сдернула наушники. Она уже чувствовала себя достаточно окрепшей и не собиралась дожидаться решения своей участи. Пока эти двое собачатся, их внимание поглощено спором, а значит, они не станут особенно прислушиваться к тому, что происходит за стеной. И не появятся внезапно в комнате — стихнувшие голоса предупредят о такой возможности заранее.

Она осторожно встала, убедилась, что ноги держат, и тихонько подошла к окну. Судя по высоте, четвертый этаж. Узенький карниз обрывается сразу за оконным проемом, к другому окну по нему не перейдешь. Водосточной трубы в пределах видимости нет. Спуститься по веревке? Людмила огляделась. Шкаф для одежды в комнате имелся, но, скорее всего, стоял пустой, как сервант и книжные полки. В любом случае, вряд ли там найдется прочная бельевая веревка. Но проверить все же стоило. Она подошла на цыпочках, потянула за ручку. Дверца шкафа протяжно скрипнула, напугав Людмилу до помрачения рассудка. Только через минуту, убедившись, что разговор за стеной продолжается, она решилась пошевельнуться. Разумеется, в шкафу ничего не было.

Попробовать улизнуть через дверь? Но она понятия не имеет, какая здесь планировка, не увидят ли ее сразу, как только она выйдет из комнаты или появится в прихожей. Да, скорее всего, за входной дверью они присматривают, иначе их беспечность отдавала бы идиотизмом.

Людмила снова переместилась к окну и тоскливо поглядела вниз. Больше десяти метров. Внизу сугроб, но как минимум перелом при прыжке обеспечен. Может, все-таки рискнуть? Она еще раз оценила расстояние и поежилась. Нет, прыжок оставим на крайний случай. Нужно поискать другой выход.

Тут ее взгляд уперся в старый клен, который рос метрах в четырех от окна. Одна из ветвей чернела внизу, не дотягивая до стены дома каких-нибудь два метра. Взять два метра с места, да еще в нынешней физической форме, почти нереально, но тут ведь не соревнования по прыжкам в длину, где результат замеряют по отпечатку пятой точки. Если нырнуть вперед рыбкой, уцепиться за ветку руками, то, учитывая рост (метр семьдесят четыре), прыгнуть придется совсем недалеко. Правда, ветка может сломаться, но хотя бы замедлит падение. А ниже будут другие ветки, покрепче — возможно, удастся зацепиться за них.

Людмила решительно повернула верхний шпингалет, потом нижний и потянула раму на себя. Рама не дрогнула. Холодея от дурного предчувствия, Людмила внимательно, насколько позволяло тусклое освещение, осмотрела окно. Так и есть! Заколочено. Вот почему этот «профессионал» из соседней комнаты не стал утруждать себя дежурством у постели пленницы! Куда она денется? Если спятит на почве страха и решит сигануть в окно, его придется сначала выбить, тут-то сторожа и подоспеют. А бесшумно стекло не выдавить, для этого специальные приспособления нужны, в сумочке же пленницы нет даже маникюрного набора.

Уже ни на что не надеясь, Людмила повернула еще один шпингалет и попыталась открыть форточку. И чуть не ахнула от неожиданности, когда та поддалась. Желанный выход предстал перед ней во всей красе — чудесный квадрат, размером сорок на сорок сантиметров, зияющий холодной чернотой в метре с лишком над подоконником. Людмила скинула узкую юбку. Спасибо, бабушка настояла, чтобы она поддела вниз лосины. «Ах, бабушка, скольким же я тебе обязана! И в первую очередь — гибким, сильным телом. Если бы не йоговская гимнастика, которой ты меня заставляла заниматься, я бы ни за что не решилась на этот акробатический трюк».

Она влезла на подоконник и, держась одной рукой за форточку, а другой — за оконный шпингалет, поочередно перекинула ноги через раму форточки. Потом, извиваясь всем телом, начала протискивать их вперед. Чтобы протолкнуть бедра, ей пришлось сложиться вдоль. Когда нижняя половина тела повисла с той стороны окна, у Людмилы от страха перехватило дыхание — ей показалось, что она сейчас не удержится и полетит вниз. Но вот ноги нащупали опору — скользкую, узкую, ненадежную, но опору, — и дело пошло веселее. До тех пор, пока не пришло время перехватить руки, чтобы вытащить плечи и голову. Тут Людмилу обуял такой ужас, что она минуты на три превратилась в тряпичную куклу со стальными кистями, приваренными намертво к шпингалетам. Потом босые ступни начали цепенеть от холода, и она решилась. Одна нога в процессе этого упражнения едва не соскользнула с карниза, но плечи сыграли роль тормоза, а потом руки уцепились за верхнюю раму, и кризис миновал.

Стоя на полусогнутых по ту сторону окна, судорожно цепляясь поднятыми за спиной руками за верхнюю раму, Людмила боялась пошевельнуться. Ступни словно примерзли к карнизу. И казалось, не было на свете такой силы, что заставила бы ее прыгнуть. Она уговаривала себя, сосчитала до десяти, потом до шестидесяти. На счет «сорок шесть» где-то наверху открылось другое окно, и неведомый кретин выплеснул на улицу галлон жидкости неизвестного происхождения. Несколько капель попали беглянке на голову и переполнили чашу терпения.

Резко выдохнув, она разжала руки, оттолкнулась от карниза и полетела — вперед и вниз. Ветка ободрала ладони и тут же обломилась, что-то хлестнуло по лицу, ударило в грудь, и в следующий миг Людмиле удалось поймать руками крепкий сук.

Все хорошо. Она осталась жива. Она спаслась.

8

Надежда проснулась от далекого крика Мишутки. Крик был радостным, но она все равно подскочила в постели, как ужаленная. Посмотрела на часы: так и есть! Второй час. Ребенку обедать пора, а его наверняка и завтраком не покормили. Балда, не догадалась поставить будильник! Нужно было сообразить, что Мишутка, который, в отличие от них, сладко проспал всю ночь, не станет валяться в постели до полудня.

Радостный вопль повторился, и Надежда поняла, что он доносится из-за окна. Значит, кто-то уже встал, одел ребенка и повел гулять. И покормил, вероятно. Как нехорошо получилось. Этот кто-то, конечно, спал ничуть не больше Надежды, но тем не менее ему хватило совести не оставлять без присмотра полуторагодовалого мальчишку.

Она набросила на плечи коричневый махровый халат, выданный вчера гостеприимным хозяином, и подошла к окну. Во дворе, у кирпичной стены, защищавшей загородные владения Вовчика, стоял свежеслепленный снеговик с новеньким оцинкованным ведром на голове. Крохотный Мишутка и человек-гора с трогательным именем Геша обстреливали истукана снежками, стараясь сбить с него головной убор. Оба исправно лупили мимо цели, Мишутка — по малолетству, Геша, вероятно, из солидарности.

Надежда отправилась в ванную, примыкавшую к ее комнате, торопливо приняла душ, почистила зубы, причесалась, оделась и спустилась на первый этаж, в просторный зал, объединяющий в себе гостиную, столовую и кухню, отделенную от остальной территории бамбуковым занавесом. В огромном, похожем на орган камине горели березовые полешки — не ради тепла (газовое отопление работало выше всяких похвал), а ради уюта. Напротив камина, метрах в трех, стоял обеденный стол, за которым сидела Лиска и уплетала клубнику со сливками.

— Привет! — сказала она, оторвав взгляд от пламени. — Этот Геша — просто чудо какое-то! В холодильнике — целый супермаркет. И когда успел затариться? Мы приехали в семь, а в восемь уже просыпается Микки. Чего ты хочешь на завтрак? Выбирай, что душа пожелает. Там даже молочная каша в горшочке имеется. Только яичницу с беконом и тосты придется готовить самим — их в микроволновке разогревать не принято.

— Я, пожалуй, последую твоему примеру, — решила Надежда. — Твой завтрак выглядит ужасно аппетитно.

Минут десять спустя к ним присоединился Вязников. Сначала они наслаждались едой, кофе и пустым трепом о благах, сопряженных с богатством, потом Эдик перевел разговор на события минувшей ночи.

— Как ты думаешь, — спросил он Надежду, — им не удалось нас выследить?

— Почти наверняка нет. Зря, что ли, Вовчик велел Геше ехать следом на другой машине? Уж Геша-то заметил бы «хвост»! Но в любом случае волноваться нам нечего. Наш суперрэмбо нас защитит. Видел, какой у него автомат?

Эдик пожал плечами.

— Обыкновенный. «Узи» называется. Мы еще не знаем, как вооружен противник. И какой у него численный перевес. Может, они в состоянии развязать небольшую победоносную войну против Монако или Ватикана.

— Не говори глупостей! Откуда у твоего Базиля — или Джованни, или Эжена — деньги на содержание целой армии?

— Ты забыл о Вовчике, — вставила Лиска. — Разве он не обещал разобраться с ними? А раз обещал, значит, разберется. Я почему-то уверена, что он без особого напряжения навербует себе хоть две армии. (Доставив гостей в свою загородную резиденцию и разместив их со всеми удобствами, Вовчик немедленно отбыл в Москву «наводить порядок».)

— Возможно, с наемниками он и разберется, — не желал униматься Вязников, — хотя для начала их нужно найти. Но чтобы добраться до заказчика, придется пошевелить извилинами, а Вовчик, при всех его достоинствах, не производит впечатления человека, обремененного излишком интеллекта.

— Если он выйдет на наемников, то уж как-нибудь сумеет убедить их назвать заказчика, — возразила Надежда. — История показывает, что наемники редко хранят верность нанимателю, когда запахнет жареным.

— Спорим, они заказчика в глаза не видели? Нужно быть последним кретином, чтобы светиться перед бандитами. Они потом так за жабры прихватят — узлом завяжешься. В общем, если мы хотим вернуться к нормальной жизни, шевелить извилинами придется самим.

— Ладно, пошевелим, — согласилась Надежда со вздохом. — Только давай чуть попозже, когда у Мишутки будет тихий час. А то перед Гешей неудобно, он и так возится с парнем целый день. Пойду его сменю.

Однако до мозгового штурма они дозрели только вечером, после того как уложили Мишутку на ночь. Сумасшедшая жизнь последних дней всех изрядно вымотала, а чувство безопасности, внушаемое двухметровым кирпичным забором и присутствием Геши с автоматом, действовало так расслабляюще, что думать о страшном и неприятном совершенно не хотелось. Надя и Лиска втайне надеялись, что, если они потянут время еще немного, приедет Вовчик, и все разрешится само собой. Но Эдик не разделял их безоглядной веры во всемогущество хозяина этих ленных владений и теребил своих дам до тех пор, пока они не уступили его напору.

Поначалу «штурм» больше напоминал вялотекущую осаду с редкими выстрелами наугад в сторону неприятельской цитадели. Потом Лиска заметно оживила процесс.

— Ох, совсем из головы вылетело! Прошлой ночью, еще до этой кошмарной газовой атаки, я вспомнила во сне фразу, которую сказала тогда Ирен. Ну, в бреду, помните? Она так отчетливо прозвучала у меня в мозгу, что я даже проснулась и записала ее, чтобы снова не забыть. Листочек, конечно, остался там, в квартире, но, по-моему, я смогу ее воспроизвести. Сейчас, подождите. Перестаньте есть меня глазами, вы меня сбиваете… Да, похоже, это звучало так: «Они все туда забежали, все! Я сама видела. Смотрю, а их нет. Все есть, а их нет. Но этого же не может быть? Нет, только не черные ноги!» — Лиска перевела взгляд с Эдика на Надежду и обратно. — Я почти уверена, что это точные ее слова. Как по вашему, в них есть какой-нибудь смысл?

— Да, — глухо сказал Эдик. — Есть. Ирен говорила про тот вечер, когда обнаружили труп. Катрин стояла за стендом и выла, как сирена. Все побежали на крик и набились в этот закуток. А Ирен, видимо, осталась стоять с другой стороны. Она видела ноги. Все ноги, кроме «черных». Потом кто-то принес лампу, и мы разглядели труп. Ирен вспомнила звук падения чего-то тяжелого на пол, шорох груза, который волокли по паласу двумя часами раньше, и догадалась, что перетаскивали тело. За минуту до того, как она вышла в холл. В холле никого не было, но почему-то скрипнул стенд. Ирен посмотрела туда и ничего не увидела — точно так же, как не увидела «черных» ног, когда мы столпились за стендом. Вывод напрашивается сам собой. Убийца был в черном. В тот день в черное были одеты только четыре человека. Я, Базиль, Эжен и Джованни. Ирен не хотела верить в то, что один из нас — убийца.

— Я все-таки не могу понять… — задумчиво начала Лиска, — почему она решила, что убийца непременно из ваших? Помните, вы говорили: Эжен в пятницу предположил, что покойник разговаривал с киллером, который специально его поджидал и просто сделал вид, будто работает в вашем здании? Конечно, все последующие события доказывают, что Эжен неправ, но ведь Ирен таким доказательством не располагала! Так откуда взялась ее уверенность? Может, она все-таки ошиблась?

— Я сам над этим думал, — вздохнул Эдик. — Особенно после того, как у всех «черных ног» обнаружилось алиби на четверг, когда стреляли в Петю. Тогда получается, что смерть Ирен, исчезновение Мыколы, покушение на Петю и охота на нас никак не связаны с первым убийством… Но это же бред! Какое всему этому еще можно придумать объяснение?

— Эдик, Ирен была очень умной, да? — вдруг спросила Надежда.

— Очень. Собственно, другой такой умной женщины я не встречал… Да и не женщины тоже. Хотя ты, наверное, могла бы составить ей конкуренцию… Нет, вряд ли — вы умные совсем по-разному. У тебя ум быстрый и блестящий, как сабля грузинского танцора, у нее — острый и точный, как скальпель хирурга.

— Сабля тоже бывает острая, — обиделась Надя.

— Да я и не спорю, — смутился Эдик. — Я совсем не то имел в виду. Понимаешь, если у танцора отнять саблю, он все равно останется танцором. А хирург без скальпеля хирургом быть перестанет. Ты, если бы вдруг поглупела, все равно осталась бы собой, а она — нет. Ум был сутью Ирен, понимаешь? Неотъемлемой частью ее личности. Я прав, Лиска?

— Не то слово! Точно и образно сформулированная истина.

— Тогда скажи мне вот что, — снова заговорила Надежда. — Насколько хорошо Ирен относилась к вам четверым — к тебе, Базилю, Эжену и Джованни?

— Я бы сказал — очень хорошо. Джованни ты видела, к нему по-другому относиться невозможно. Базиль… Ну, мы всегда любим тех, кому делаем добро, правда? А Базиль на нее молился, как на икону. Эжена она ужасно жалела. Говорила, что он похож на игрушку, у которой сломана главная пружина. Игрушка еще шевелится, делает какие-то движения, но они больше напоминают судороги мертвой лягушки под током. Ирен говорила, что сама когда-то прошла через такое состояние, и, если бы Лиска ее не «починила», не миновать бы ей свалки — это ее собственные слова. Поэтому Ирен от души сочувствовала Эжену и старалась, как могла, вытащить его из депрессии.

— А с тобой она дружила, — закончила за Эдика Надежда. — В общем, мысль о том, что кто-то из вас четверых — убийца, была ей не просто неприятна — отвратительна. Как умный человек, Ирен не могла не додуматься до версии Эжена насчет постороннего киллера. И она бы ухватилась за нее руками и ногами — если бы только могла. Поэтому предлагаю принять за аксиому: Ирен знала нечто такое, что абсолютно исключает эту версию. И, как в задаче про трех мудрецов, вымазанных сажей, она предполагала, что ты примешь в расчет ее умственные способности, когда будешь отгадывать ее загадку. Помнишь ее слова: «Ты умный, ты догадаешься»? Скорее всего, мы никогда не узнаем, почему она исключила посторонних. «Черные ноги» здесь ни при чем, киллер со стороны мог вырядиться в черное с неменьшим успехом. Просто примем как данность, что основания у нее были.

— Ну хорошо, — согласился Эдик. — Приняли. Только получается, что мы опять не сдвинулись с места. У нас по-прежнему те же трое подозреваемых, и ни единого указания, позволяющего отдать предпочтение кому-то одному.

— Ты неправ. Указание есть. Не знаю, обратил ли ты внимание на один довольно-таки примечательный факт: собеседник того уголовного типа — жертвы — не произнес ни единого слова. Конечно, он мог слышать, как работает ксерокс, и догадаться, что дверь в тамбур «Пульсара» открыта и там кто-то есть. Но ведь Ирен включила ксерокс не сразу, сначала она тихо стояла у двери, крутила в руках пустую пачку из-под сигарет и думала над фразой для отчета. Более того, когда она делала копию, разговор уже оборвался — уголовник рухнул на пол, и убийца поволок его за стенд. Словом, молчание нашего Икса удивительно. Как правило, люди, слушая кого-то, поддакивают, возражают, вставляют свои замечания, междометия. Очень немногие способны выслушать собеседника в полном молчании. Я никогда не видела Базиля и ничего не могу сказать на его счет, но в пятницу ты рассказывал свою историю двум другим подозреваемым. Помнишь, как слушал Эжен и как — Джованни? — Надежда повернулась к Лиске и пояснила: — Эжен сидел с закрытыми глазами, не шевелился и не издал ни звука. Джованни то и дело ахал, вскакивал, вскрикивал: «Как?!», «Да ты что!» — и тому подобное.

— Значит — Эжен? — недоверчиво спросила Лиска. — Но он же вам помогал! Поехал с вами к Джованни и вообще…

— Да, а когда мы уходили от Джованни, на балконе нас поджидала парочка головорезов! Хорошо еще, что я сопоставила внезапную поломку лифта с перегоревшими лампами на лестнице и сделала правильный вывод.

— Но как Эжен мог предупредить головорезов, он же все время был у вас на глазах?

— Не все время. Когда мы вышли в прихожую и начали одеваться, он на минуту задержался в комнате. А у него при себе был мобильник.

— А мне все-таки кажется, что это не Эжен, — не сдавалась Лиска. — Он три года в депрессии, на себя рукой махнул — живет в берлоге, ни с кем не общается… Разве это похоже на человека, который маниакально убирает всех, кто предположительно — только предположительно! — может его уличить? Если бы Эжен по неведомой причине убил того уголовника, он бы не стал суетиться. Конечно, я с ним незнакома, но по вашим рассказам и по тому, что говорила о нем Ирен, ему наплевать, что с ним будет.

— Я тоже не думаю, что наш Икс — это Эжен, — поддержал Лиску Эдик. — Прежде всего потому, что ему негде взять денег на наемников. Из нас четверых он зарабатывает меньше всех. Кстати, если говорить о молчании, то Базиль годится ничуть не меньше Эжена. Он тоже не словоохотлив.

— Правда? — оживилась Надежда. — Ты думаешь он способен выслушать пространный монолог незнакомца в полном молчании?

— Вполне. Слушая других, Базиль, конечно, не хранит, вроде Эжена, каменную неподвижность — вертит что-нибудь в руках, важно кивает, — но звуков обычно не издает… Да, но, черт побери!.. Он действительно обожал Ирен. Нисколько не удивлюсь, если Джованни прав в том, что Базиль был в нее влюблен. И деньги! Два года назад необходимость заплатить десять тысяч баксов чуть не стала для него катастрофой. Я сам видел, во что он тогда превратился. Краше в гроб кладут. Сколько он мог скопить за эти два года? Ну, пусть даже пятнадцать-двадцать тысяч. За такие деньги можно нанять киллера, но у нас их по меньшей мере двое! Да еще баба, которая им помогает, — помните звонок таинственной незнакомки? За такую смешную сумму они похитили и, вероятно, убили Мыколу, стреляли в мужа Ирен, обзванивали миллион моих знакомых, сидели в засаде на лестнице, пытались отравить нас газом? Как хотите, но я этому не верю!

— Значит, Базиль тоже отпадает? — Лиска вздохнула. — У вас нет ощущения, будто нас все время швыряет вверх-вниз? Только найдешь доводы в пользу одного из подозреваемых, воспрянешь — вот она, разгадка! И сразу — бух вниз! Опять не подходит. Точно на американских горках катаешься…

Все уныло замолчали. Неизвестно, о чем размышляли Лиска и Эдик. Надежда не размышляла ни о чем. Точнее, пустила свои мысли на самотек и лениво ждала, куда они ее вынесут.

«Американские горки… Забавно, что в Америке этот аттракцион называется русскими горками. А то, что у нас называется „уйти по-английски“, у англичан звучит как „уйти по-французски“… А русская рулетка на самом деле появилась в Америке во время калифорнийской золотой лихорадки… Кто это недавно говорил про русскую рулетку? Ах да! Джованни. Какому идиоту могло прийти в голову назвать так водку?.. Интересно, что они на этикетке нарисовали? Револьвер? Череп и кости? А что, недавно какой-то мужичок демонстрировал по телевизору канадские сигареты с гробиком на пачке… Вероятно, результат кампании по борьбе с курением. Так что не такую уж и чушь они несли, когда разыгрывали Катрин. Еще немного, и правда начнут всякую гадость вместо табака подкладывать… Хотя до цианистого калия дело вряд ли дойдет… Минутку! Цианистый калий в сигаретах… Эдик говорил, что уголовника отравили сигаретой! Совпадение? Или убийца присутствовал при том разговоре? Да, но что это нам дает? Они все четверо присутствовали. Эдик толкнул целую речь в пользу радикальных мер, остальные подавали реплики… Реплика Эжена, если я не ошибаюсь: „Ну, это они уж слишком!“ Джованни выразил надежду, что трубочный табак не пострадает. Базиль сказал, что теперь-то точно бросит курить… О Господи! Неужели?..»

— Стоп! Кажется, я нашла… — сказала Надежда сдавленным голосом. И замолчала.

— Ну?!

— Да говори же!

Надежда откашлялась.

— Предупреждаю сразу: на первый взгляд, версия совершенно дикая. Но она дает ответ на вопрос, который все время меня мучил. Почему Икс — нормальный законопослушный гражданин, работающий в солидной фирме и ни разу не вызвавший у коллег подозрения в маниакальности или принадлежности к криминальным кругам, — ни с того ни с сего убил человека, которого увидел впервые в жизни? До сих пор у меня было только одно объяснение: на самом деле он увидел этого парня не впервые; тот явился откуда-то из прошлого Икса, но почему-то его не узнал. Или сделал вид, что не узнал. Но это объяснение выглядит слишком уж… литературным, что ли. От него так и веет Диккенсом, романом-загадкой, надуманной драмой. В жизни так не бывает. И еще одна вещь меня смущала. По всему выходит, что убийство заранее не планировалось. Откуда Иксу было знать, что молодой человек придет к нему на работу? И даже если он допускал такую возможность, то наверняка не собирался убивать в таком многолюдном месте. Тогда зачем он принес на работу отравленные сигареты?

— Переходи к ответам, Надежда, — не выдержал Эдик. — Вопросы мы можем задавать не хуже тебя.

— Ладно. Я пришла к выводу, что убийство было случайностью чистой воды. Человек в поисках работы зашел в одно из офисных зданий, встретил в холле мужчину, спросил, держат ли здесь ночных сторожей, и, узнав, что нет, начал доказывать неблагоразумность такого беспечного отношения к частной собственности. В процессе доказательства он полез в карман за куревом, обнаружил, что пачка пуста, и попросил сигаретку у слушателя. Тот, видимо, был погружен в собственные мысли, поэтому бездумно сунул руку в карман и протянул свою пачку, совершенно позабыв, что там лежит сигарета, пропитанная цианидом…

— Надька, ты перегрелась! — убежденно заявил Эдик. — Тебе не кажется, что ты отвергла свою «литературную» версию ради абсолютно безумной? С какой целью нормальный человек будет таскать в кармане пачку с сигаретой, пропитанной цианидом, и как он может он ней позабыть?!

— Остынь на минутку и скажи: сочетание слов «сигарета» и «цианистый калий» тебе ни о чем не напоминает?

Эдик вдохнул, а выдохнуть забыл. На целую минуту. Потом воздух вырвался из него с каким-то странным звуком. И только после этого ему удалось произнести более-менее членораздельно:

— Ты думаешь?…

Тут взорвалась Лиска.

— Возможно, вам это покажется странным, но лично мне ваше сочетание ни о чем не говорит! Может быть, вы соблаговолите просветить темную дуру?

— Извини, Лиска, — опомнилась Надежда. — Тебе оно и не может ни чем о говорить. Это, так сказать, шутка для узкого круга посвященных. Однажды собрались в курилке пятеро здоровых мужиков и разыграли одну девчонку, убедив ее, будто дума в рамках борьбы с курением собирается издать закон, предписывающий производителям подкладывать в каждую десятитысячную пачку одну сигарету, отравленную цианистым калием. Дело происходило у Эдика на работе, и среди мужиков были все трое наших подозреваемых — ну, и, ясное дело, Эдик, который был одним из инициаторов розыгрыша. Остальные подозреваемые ему поддакивали и подавали реплики. В частности, Базиль заявил, что теперь-то уж точно бросит курить. И, что самое интересное, действительно бросил.

— Но… — Лиска открыла рот. — Не может быть…

— Я предупреждала, что версия, на первый взгляд, дикая. Но почему бы и нет? Почему человек, безуспешно сражающийся со своим пристрастием к никотину, не мог задуматься над блистательными доводами Эдика в пользу радикальных мер борьбы с курением и решить, что идея недурна? Идея, конечно, нетривиальная — положить в пачку отравленную сигарету, дабы оградить себя от соблазна, но, насколько я поняла, Базиль и сам — личность довольно неординарная.

— О господи! — Лиска судорожно сглотнула. — Какая чудовищная нелепость! Стать убийцей из-за желания избавиться от вредной привычки!.. Бедный Базиль! Но… Как же Ирен? Неужели он убил женщину, которую боготворил, только потому, что она могла его разоблачить? А потом нанял бандитов, чтобы убивать еще и еще?.. Это же безумие!

Надежда вздохнула.

— Я не обещала ответить вам на ВСЕ вопросы. Могу только предположить, что пережитое испытание нанесло удар по психике Базиля. По словам Эдика, он «тяготел к святости», а путь к святости, согласно литературе, — стезя, опасная для душевного здоровья. Представь себе: ты постоянно укрощаешь плоть, закаляешь дух, совершенствуешься, а в результате становишься…

— Да! — вдруг воскликнул Эдик. — Ты права, Надежда! Я вспомнил. Базиль бросил курить примерно в мае, но еще в сентябре я видел, как он, разговаривая, крутил в руках портсигар. Залезет в карман, вытащит, повертит, повертит и сунет обратно. Вот сволочь! — Он ударил кулаком по столу. — А какие слезы лил, когда нам про Ирен сообщили! Иуда! Едем! Я лично сделаю из него отбивную!

— Куда мы поедем, Эдик? — попыталась увещевать его Надежда. — Его же нет в Москве!

— Который час? Половина двенадцатого? Его поезд в три часа приходит. В начале четвертого он будет на работе — от вокзала до нас идти десять минут. Базиль всегда там ночует, когда из своего Тамбова возвращается. Геша!

Человек-гора, скромно сидевший на кухне, загремел бамбуковым занавесом и вышел на зов. Под мышкой у гиганта торчал толстенный том. Одарив присутствующих виноватой улыбочкой, Геша шмыгнул к книжному шкафу и поставил том на свободное место. «„Братья Карамазовы“, — оторопело прочла Надежда и мысленно присвистнула: — Ни фига себе охранничек нынче пошел!»

— Позволь нам, пожалуйста, взять до утра машину. Нам нужно съездить в Москву.

— Владимир Анатольевич не велел вас одних отпускать. Если надо, я вас сам отвезу.

— Понимаешь, мы не хотим брать с собой ребенка — мало ли, что… Значит, кому-то нужно с ним остаться.

— Лучше уж останусь я, — вмешалась Лиска. — Мне твое «мало ли что» не нравится. Геша должен поехать, он лучше любого из нас готов ко всяким неожиданностям.

— Но вас с Микки тоже нужно охранять! — напомнил Эдик. — Вдруг, пока нас не будет, сюда нагрянут вчерашние бандюки?

— Ну вот что, — решил Геша. — Я сейчас вызову своего сменщика, он покараулит Микки и Елизавету Петровну, а я отвезу вас с Надеждой Валентиновной, куда прикажете.