Чтение мыслей. Как книги меняют сознание

Гегель не молчит

Том сидит в библиотеке. Со всех сторон доносится тихий шелест перелистываемых страниц. Слышно, как остальные студенты шепотом переговариваются у стеллажей с книгами. Том читает «Феноменологию духа» Гегеля:

Это слова одного из гигантов философской мысли. Гегель постепенно знакомит читателя все с новыми и новыми понятиями. Каждое из них четко сформулировано и основательно продумано. Том читает и старается слышать только голос Гегеля. Иногда ему удается настолько сосредоточенно молчать, что он действительно слышит только Гегеля.

Что означает молчание Тома? Оно выходит за рамки неговорения. Это сдержанность, торможение собственного мыслительного процесса ради возможности воспринимать чужие мысли в полном объеме. Том отодвигает свои мысли на второй план, чтобы они не искажали его восприятие прочитанного. Он откладывает свои критические замечания в сторону, чтобы оставаться как можно ближе к тексту Гегеля. Молчание Тома означает, что он получает больше пользы, внимательно слушая рассуждения Гегеля, а не размышляя самостоятельно. Голос философа звучит настолько уверенно, будто бы и он полагает, что Тому полезнее внимательно его слушать, а не пытаться мыслить самому. Иногда Тому кажется, что Гегель действует на опережение и дает ответы на потенциальные вопросы и замечания читателей. Однако при этом он не отвечает Тому. Впрочем, Том ему ничего и не говорил.

Пока Гегель говорит, а Том внимательно его слушает, Том — один из его учеников. Главное правило такого слушания гласит: тот, кто слушает внимательнее всех, однажды сам станет мастером. Позже ему будет дозволено заговорить, и он получит право ожидать, что новые ученики будут молчать в его присутствии. Том слушает очень внимательно. Он перечитывает предложения снова и снова. Он знакомится со стилем повествования Гегеля, мелодикой его фраз, манерой приводить аргументы и выдвигать тезисы. Он читает дополнительную литературу — работы других учеников. Он становится учеником учеников. Через несколько лет Тому удается преодолеть эту ситуацию: он объясняет слова мастера другим ученикам. Он преподает. Пишет книги. Становится мастером для других учеников. Однако мастером перед лицом мастера он не становится, так как сдержанность и торможение хода собственных мыслей, которые он молчаливо доводил до совершенства, не исчезли целиком. Даже спустя годы Гегель остается Гегелем, а Том остается тем, кто хранит молчание во время чтения трудов учителя. И хотя размышления Гегеля можно встретить на страницах старых, безмолвных, лишенных жизни книг, Гегель не молчит никогда.

Одно прочтение хорошо, а два лучше

Кристофер разработал превосходную технику взаимодействия с философской литературой: читать любой текст по два раза. При первом прочтении он не следит за положением тела. Сидит согнувшись в кресле темно-зеленого цвета либо устраивается на скамейке в парке или даже на свободном месте в городской электричке. Бодро читает текст от начала и до конца. Торопится, позволяет себе отвлекаться и часто нервничает. Ему очень не нравится, когда предложения в тексте развиваются неожиданно, — ситуация, в которой ему кажется, что он уже знает, в каком направлении движется мысль автора, но после запятой она вдруг сворачивает в другую сторону. Кристофер каждый раз убеждается, что ему необходимо быть сдержаннее в предположениях. Не только в частностях, но и в целом тексты редко разворачиваются так, как он ожидает. Кристофер не в состоянии воспринимать отдельные второстепенные идеи, пока не поймет, ради чего написан весь текст. Второстепенные мысли проходят в таком случае мимо него, не находя отклика. Кристофер начинает сильно переживать, когда что-то ускользает от его понимания. Но, точно зная, что прочитает этот текст еще раз, он способен справиться с волнением, так как речь идет лишь о первом прочтении. Кристофер переживает тоже лишь предварительно, как бы репетируя, поскольку и недовольство от непонимания можно отложить до второго прочтения.

В чтении философской литературы пугает столь многое: непонимание и невозможность абсолютного понимания (даже если Кристоферу кажется, что он все понял, он не может быть в этом уверен), инаковость чужих мыслей и его бессмысленная ярость от осознания собственной беспомощности, а также факт существования теоретиков-мыслителей, которые способны думать значительно быстрее и сложнее, чем он. Обдумывать все это при первом прочтении Кристоферу не нужно, достаточно пробежать глазами текст до конца. Первое прочтение не налагает почти никакой ответственности.

За первым прочтением следует второе. Теперь Кристофер берет карандаш и как следует устраивается за письменным столом. Сидит, расправив плечи и глубоко сосредоточившись. По крайней мере поначалу. При втором подходе к тексту Кристофер старается действовать как профессиональный читатель. Он читает фрагмент за фрагментом, и сейчас ему на самом деле легче воспринимать абзацы, о содержании которых он уже получил некое смутное представление. Кристофер чувствует, что на этот раз текст оказывает ему меньшее сопротивление, смысл прочитанного лучше укладывается в голове. Он смотрит значения терминов в словарях и справочниках, подчеркивает карандашом нужную информацию и делает пометы на полях. Если что-то по-прежнему остается непонятным, он возвращается к этому отрывку и при необходимости обращается к дополнительной литературе. Он испытывает искреннее волнение, когда текст дает ему повод. Искренне восхищается. Спустя некоторое время он неподдельно скучает. Второе прочтение продвигается медленно. Оно требует от Кристофера немалых усилий и колоссального терпения. Если все складывается хорошо, второе прочтение приносит плоды: Кристофер восстанавливает текст по частям, собирает в общую картину разрозненные элементы, включая даже упомянутые лишь вскользь. В идеальном случае по окончании второго прочтения он владеет всем текстом. Теперь он мог бы сказать с глубочайшим убеждением: я прочитал «Критику способности суждения» Канта, «Метафизику» Аристотеля и «Капитал» Маркса. Мог бы, если бы на самом деле прочел эти книги.

Правда такова, что второе прочтение длится бесконечно долго и дается Кристоферу только при высокой мотивации. На подоконнике возвышается гора книг, томящихся в ожидании второго прочтения. В действительности, используя эту технику, Кристофер прочитал от начала до конца только две книги: «Паразит» Мишеля Серра и «Регистр ответов» Бернхарда Вальденфельса. Рассказывая друзьям об особенностях своей техники, он предпочитает об этом не упоминать, так как искренне верит, что со временем прочитает по два раза все книги с подоконника.

Интеллектуальный тонус Деррида

Тексты Деррида начинаются весьма безобидно. Однако в какой-то момент они ускоряются. Придя в движение, они требуют от Ины думать иначе, чем обычно. Они настаивают, чтобы Ина держала в голове выдвинутые ранее аксиомы и тезисы и использовала их как фундамент для последующих рассуждений. Деррида хочет, чтобы Ина почувствовала особый уровень напряжения этих текстов, переняла его и стала думать на таком же уровне. Хочет произвести определенный поворот в ее мышлении. Все предостерегающие суждения в первую очередь предостерегают ее от попыток мыслить привычным, лишенным интеллектуального напряжения способом.

То и дело в текстах Деррида удивительным образом встречаются фрагменты, лишенные напряжения, когда на протяжении нескольких страниц излагается на первый взгляд очевидное. Однако Ина должна оставаться начеку: вскоре текст вновь ускорится. Если она не будет оставаться в тонусе, особом интеллектуальном тонусе Деррида, то при чтении его произведений ей придется, испытывая угрызения совести, возвращаться назад по тексту и начинать сначала. Она задается вопросом, как Деррида удалось привести себя в подобный интеллектуальный тонус. Создавал ли он фрагменты, лишенные напряжения, для того чтобы отдохнуть самому и затем продолжить работу с новой силой? Более того, Ину интересует, сколько еще ей нужно читать тексты Деррида, чтобы научиться без особых усилий переключаться на его образ мыслей.

Несколько недель спустя она приступает к чтению эссе Деррида «Форма и значение. Замечание по поводу феноменологии языка», конец которого звучит так:

Ина кладет книгу на колени и смотрит в окно, провожая взглядом велосипедистов, которые спускаются с холма в парке, расположенном напротив ее дома. Она размышляет о прочитанном и вдруг осознаёт, что могла совершенно неверно понять лишенные напряжения фрагменты в тексте Деррида. Ей начинает казаться, что эти пассажи представляют собой определенный трюк и на самом деле для их понимания необходимо изрядное напряжение. Может, хитросплетения мыслей Деррида проявляются именно в этом, может, именно в них проблескивает острота его ума, может, именно фрагменты, на первый взгляд лишенные напряжения, — ключ к пониманию текстов философа? Но если так, эти места слишком сложны для Ины, которая продолжает при чтении работ Деррида как можно элегантнее переключаться между разными состояниями интеллектуального напряжения.

Поединок в додзё с Дональдом Дэвидсоном

Для Киры чтение философской литературы сродни боевым искусствам. Нет ничего прекраснее, чем стучать по клавишам и чувствовать, как твои аргументы разбивают оппонента в пух и прах. Вступая в философскую дискуссию, Кира придерживается принципов, которые по строгости ничуть не уступают правилам этикета в додзё: она полемизирует с гордостью и невозмутимостью, не испытывает жалости к себе и использует наиболее эффективную технику, которую необходимо отрабатывать ежедневно. Ее противник сейчас — Дональд Дэвидсон. Она читает его эссе «Что означают метафоры». С самых первых строк Дэвидсон ей не нравится. Все дело в его тоне. Кире хочется, чтобы Дэвидсон оказался не прав. Такое ощущение, что его очень тяготит необходимость отвечать на невежественные возражения, которые неизбежно возникают при прочтении этой работы. Он убежден, что любой здравомыслящий человек подтвердит его правоту. Кира отчетливо это слышит. Она уговаривает себя на некоторое время забыть про надменность Дэвидсона. Пристально смотрит на распечатки перед собой и вчитывается в текст особенно внимательно. Дэвидсон разделывается с теоретиками метафоры. Он чувствует себя в своей стихии, когда указывает другим на их ошибки. Cтарается опровергать доводы оппонентов в одном-двух предложениях. Как бы мимоходом. В такой спешке он сам допускает неточности, но на этом основании Кира не может сделать однозначный вывод, что Дэвидсон не прав в целом. Критикуя других, он изъясняется предельно ясно. Однако когда он объясняет собственную позицию, его рассуждения звучат туманно.

Дэвидсон все время говорит о том, что метафоры буквальны. И, не усматривая в них никакого значения помимо буквального, он верит, что они существуют в качестве самостоятельного феномена. Рассуждения Дэвидсона не убеждают Киру — напротив, они ее сбивают. Она крепко зажмуривается, чтобы дать глазам немного отдохнуть, а затем продолжить чтение, уделяя содержанию еще больше внимания. Она хочет разобраться, что имеет в виду американский философ. Вплоть до самых последних строк Кира не может понять, в чем заключается основная мысль его работы. Дополнительная литература также не помогает. Кира не находит в ней объяснения того, как построена аргументация Дэвидсона, не убеждают ее и приводимые там контраргументы.

Дэвидсон сильно напоминает других теоретиков тем, что исходит только из своих поверхностных представлений и даже этого не замечает. Киру терзают сомнения. Время от времени в работе Дэвидсона встречаются здравые мысли: бесконечные рассуждения других авторов о безграничных возможностях метафоры часто и ей действуют на нервы.

Кира перечитывает текст еще раз и в порядке эксперимента соглашается с Дэвидсоном, стремясь проверить, не обретут ли его рассуждения смысл. Она не отказывается от первоначальных убеждений, лишь на время откладывает их в сторону. Если все части пазла сложатся в целостную картину, Кира готова при необходимости согласиться с Дэвидсоном. Однако она ни в коем случае не желает признавать поражение. Для нее очень важно не проиграть. Даже в том случае, если Дэвидсон окажется умнее ее. Особенно в том случае, если он окажется умнее ее. Исход противостояния еще не предрешен.

При каких условиях Кира одержала бы победу? Если бы ей удалось понять текст Дэвидсона и в то же время оказаться умнее его в каком-то принципиальном вопросе. Если бы она четко понимала, как Дэвидсон выстраивает аргументацию, и могла бы объяснить, почему эта аргументация не работает в том или ином месте. Тогда были бы основания считать, что Кира вышла из схватки победителем. Однако пока до этого еще очень далеко. Дело не в том, что Кира не способна найти в работе Дэвидсона ни одного слабого места, которое могла бы опровергнуть при помощи грамотных аргументов. Многие из приводимых философом примеров не очень убедительны. Однако их не назовешь центральными в его рассуждениях. Брать такие примеры для опровержения текста в целом было бы не очень честно. Кира победит только в том случае, если обнаружит у Дэвидсона ошибку, которая ставит под сомнение всю его работу.

Два дня спустя Кира перечитывает вторую половину эссе. Она почти уверена, что Дэвидсон заблуждается, но только почти. Он не настолько надменен, как ей показалось при первом прочтении текста. Дэвидсон старается быть объективным. Наконец, после долгих поисков, Кире удается обнаружить его основную мысль: Дэвидсон утверждает, что буквальное значение и метафора находятся на разных уровнях построения смысла. Метафору следует воспринимать как ложь или шутку, то есть как нечто гораздо менее строгое, чем буквальное значение. Кира считает, что ей было бы значительно проще понять всю работу, заяви Дэвидсон об этом в самом начале.

Кира встает из-за стола и выходит прогуляться. Царит межсезонье: цвета еще приглушенные, но в воздухе уже пахнет весной. Идя размашистым шагом по парку и глядя сквозь голые кроны деревьев на лазурное небо, Кира осознаёт, что в ее арсенале уже есть прием, который позволит опровергнуть всю работу Дэвидсона. Она шагает по изрытому кротовьими ходами полю, солнце ласково светит ей в спину, и она понимает, куда нужно нанести удар. Она планирует поймать философа на ошибке там, где он так же наивен, как и те, кого критикует: это вопрос о том, что представляет собой буквальное значение. Об этом Дэвидсон ничего не говорит. Он убежден в самоочевидности термина, и именно здесь Кира сможет бить на поражение. После этого доказать, что тезисы Дэвидсона несостоятельны, не составит труда, — отрадное чувство. Подобных радостных моментов становится все больше по мере того, как в Кире по дороге домой крепнет уверенность, что ее аргумент способен сразить соперника наповал и что у нее получится разложить всю работу Дэвидсона на атомы. Теперь она вступила с ним в контакт, чувствует его силу и еще бóльшую силу — внутри себя. Она готова с предельной точностью применять изученные приемы на практике. Готова нанести удар. Очень жаль, что Дэвидсона уже давно нет в живых и он не сможет ей ответить. Вероятно, он бы все равно не стал читать замечания, написанные никому не известной континентальной европейкой. Но если бы это произошло, ему бы пришлось отнестись к ее словам со всей серьезностью. Точно так же, как ее преподаватели в университете — и пожилые консервативные, и молодые прогрессивные — начинают относиться к Кире серьезно только после того, как она берет слово. Лишь тогда большинство из них запоминает ее имя.

К вечеру триумф от победы меркнет. Кира испытывает досаду от того, что ей удалось обнаружить в трудах оппонента столь глубокое заблуждение. Это означает, что Дэвидсон не был ей равным соперником. Теперь даже нет смысла посвящать ему отдельную главу в диссертации. Из-за своих ложных умозаключений он стал для Киры настолько незначителен, что она может разделаться с ним в рамках одного абзаца и длинной сноски. Найдя столь неопровержимый аргумент, Кира испытывает чувство сожаления.

Александр Кожев договаривает недосказанное

Кати сидит за кухонным столом у Изабель и рассказывает ей, как упорно сражается с Гегелем. Пока она говорит, Изабель молча встает из-за стола, идет в гостиную, встает на стул, берет что-то с верхней книжной полки, спускается на пол, возвращается на кухню и протягивает Кати темно-синюю книгу издательства Suhrkamp — это «Гегель» («Hegel»)[13] Александра Кожева.

После возвращения домой Кати заваривает травяной чай марки Yogi Tea, садится уже за собственный кухонный стол и приступает к чтению Кожева. Поначалу ей приходится несколько раз возвращаться по тексту к уже прочитанному. Однако спустя десять страниц она может следовать за Кожевым в комфортном для нее темпе. Его слова струятся в ее голове подобно ручью. Содержание плавно перетекает в сознание Кати и постепенно заполняет находящиеся в нем резервуары. Между резервуарами по каналам течет смысл и шумят фонтаны разума.

Кожев выстраивает объяснение постепенно, одно логически вытекает из другого. Он старается выражаться предельно ясно, называть все своими именами и заранее устранять любое потенциальное недопонимание. Он рассуждает терпеливо и наглядно. Как и в трудах Гегеля, в работе Кожева все тоже возвращается само в себя, однако, в отличие от слов Гегеля, текст Кожева не скрипит на зубах, в нем нет непонятных поворотов и смысловых тупиков. Сколько бы комментариев и отступлений для облегчения понимания ни встраивал в текст Кожев, Кати абсолютно уверена, что он доведет мысли до конца и все небольшие комментарии займут точное место в структуре более объемных отступлений. При этом автор проводит четкую грань между тем, что говорит Гегель и что он подразумевает. Между любыми элементами в тексте Кожева существует четко обозначенная взаимосвязь, которую Кати даже отдаленно не замечала, когда читала Гегеля самостоятельно. Текст Гегеля будто стал абсолютно логичен и однозначен.

Время от времени Кожев цитирует Гегеля. Он не выписывает отрезок текста, поясняя ниже, что в нем имеется в виду. Нет, Кожев встраивает небольшие пояснения прямо в текст Гегеля, вставляет посреди рассуждений немецкого философа собственные замечания, которые плавно вливаются в конструкцию гегелевского предложения. Кожев упорядочивает, поясняет и уточняет:

Совершенно очевидно, что Кожев считает себя вправе вторгаться в гегелевский текст. При этом он использует формулировки, которые Гегель, как кажется Кати, сам никогда бы не использовал, но которые тем не менее оказываются точными. Благодаря им текст Гегеля становится более полным и ровным, так что Кати может спокойно продвигаться по нему, не боясь споткнуться или во что-то врезаться.

Вспоминая цитаты Гегеля, дополненные комментариями Кожева, Кати вдруг осознаёт, почему читать Гегеля так тяжело. Читая Кожева, можно подумать, что гегелевские тексты неполны, даже лакунарны. Очевидно, Гегель не успел указать в тексте все необходимое. Должно быть, при написании работ Гегель, как это часто происходит и с самой Кати, пребывал в состоянии сильного возбуждения. В какой-то момент он видел в голове все взаимосвязи и старался как можно быстрее их зафиксировать, пока озарение его не покинуло. Мозг напрягался до предела, и такого состояния Гегелю долго было не выдержать. У него не было времени упорядочить все мысли и подобрать правильные формулировки. По этой причине он писал быстро, опуская многие моменты, которые ему казались очевидными. Другие мысли он каждый раз формулировал заново, так что они встречаются на одной странице по пять, шесть или даже семь раз. Гегелю определенно казалось, что он впервые продумал их до конца. Иными словами, Гегель торопился, допускал повторы и, оставляя пробелы, продолжал в спешке записывать свои мысли. Это же происходит и с Кати — именно тогда, когда она пишет о том, что для нее действительно важно. Но разве Гегель не проводил авторедактуру? Кати предполагает, что при редактировании он снова оказывался в состоянии сильнейшего возбуждения, переосмысляя сформулированное. Читая тексты Гегеля без помощи Кожева, она не могла синхронизировать себя с его торопливой манерой письма. Пытаясь постичь смысл текстов немецкого философа в одиночку, она даже не сумела почувствовать его волнение. Кати — совершенно безосновательно — считала Гегеля старомодным и черствым. На самом деле он пишет взволнованно и энергично, и в этом отношении его можно назвать молодым.

Кант и свободно текущие феномены

Все то время, что Харальд изучает философию, он чувствует себя потерянным. Вот уже несколько лет он блуждает среди разных тем и авторов. Снова и снова Харальда охватывает краткосрочное восхищение, снова и снова ему кажется, что он наконец нашел свое направление. Но это чувство никогда не задерживается надолго. Так он кое-как перебивается, пока не приходит время для магистерской работы. Его научный руководитель полагает, что для исследования выбранного вопроса в первую очередь следует изучить труды Канта, и Харальд начинает их читать. Впервые в жизни он читает какого-то автора систематически: абзац за абзацем разбирает три работы Канта до такой степени, что способен их пересказать. Харальд сидит за письменным столом с линейкой и карандашом, подчеркивает что-то в тексте и выписывает цитаты. Кант формулировал мысли и выстраивал тексты очень логично. Тем не менее Харальду всегда приходится возвращаться по тексту, чтобы понять, к чему относятся придаточные предложения:

Поначалу текст вызывает у Харальда некоторое сопротивление, так как Кант разговаривает с читателем, будто школьный учитель — с несмышленым учеником. Кант как бы вопрошает: «Разве не очевидно, что та рациональная взаимосвязь, которую я демонстрирую, логична? Ты же видишь, что этот подход, стоит только как следует разобраться, верен?» И хотя этот учительский тон Харальду не очень-то по душе, он вынужден постепенно признать, что Кант прав. Одно сочетается с другим и дополняет его. Если Харальд согласен с одной частью текста, то ему по логике следует согласиться и со второй, а это делает логичной уже третью. Он внимательно следит за аргументацией Канта и приходит вместе с Кантом к кантовским умозаключениям. Все разворачивается по уже размеченной немецким философом траектории. Харальд уже не в состоянии отвергнуть идеи Канта, потому что они слишком разумны. Сопротивление Харальда постепенно сменяется восторгом. Ни один из других философов никогда не предлагал ему ничего подобного — четкую систему, в которой все сухо и рационально расставлено по местам. Кант может быть учителем, но он слишком ответственен. Проговаривает все настолько четко, насколько возможно. Ничего не скрывает. И совсем не похож на других философов, таких как Деррида, Делёз или Лакан. Кант хочет не манипулировать Харальдом, а убедить его в своей правоте и увлечь за собой. Все сказанное им лежит на ладони. Кант — первый философ, который не пытается от Харальда ничего утаить.

После знакомства с его текстами Харальд наконец может расслабиться. Отныне у него есть Кант, а значит, и набор инструментов, с помощью которых можно изучать окружающий мир и философию. Когда Харальд сталкивается с многообразием феноменов, связанных с миром живого, Кант предоставляет ему стройную и упорядоченную систему, которая расставляет все по своим местам. Благодаря ему у Харальда есть надежная почва под ногами. С помощью Канта он может настолько упорядочить мир, что даже тот остановится. Это придает Харальду уверенности.

При этом он отдает себе отчет, что существуют феномены, которые Кант не описывает. Их Харальд не в состоянии воспринимать, пока думает как Кант. Существует целый мир свободно текущих, бурлящих, неконтролируемо переплетающихся взаимосвязей и целый класс людей, которые совершенно легко перемещаются в таких текущих мирах, даже не задумываясь о том, что могут пойти на дно. Это причиняет Харальду ноющую боль. Но он не станет рисковать прочным основанием, полученным от Канта, ради чего-то текущего. Он больше не хочет пускаться в плавание. Он совсем не скучает по менее упорядоченному миру.

Тем не менее Харальд всегда возражает, когда его называют кантианцем, поскольку это упрощает реальное положение вещей.

Регистры тела

Сюзанна получает имейл от Макса, коллеги, с вопросом, как у нее обстоят дела с перевариванием проведенного Жижеком анализа немецкого идеализма. Она приходит в ярость и пишет гневный ответ о том, как сильно ей действует на нервы, что о философских работах так часто думают в контексте пищеварения. Также ее удручает, что теоретики либо сами пишут работы в подобном ключе (нетрудно представить, к чему это приводит), либо обесценивают их, бездумно используя такую метафору. Создается впечатление, будто чтение и создание текстов непременно связано с метеоризмом, поносом и запором, а кишечник — единственное, что обладает глубиной. Сюзанна сразу осознаёт, что реагирует слишком эмоционально, но все равно отправляет имейл. Макс переживет.

Его письмо действительно основательно испортило Сюзанне настроение. Даже отправив скрепя сердце вслед за ответом письмо с извинениями, она по-прежнему чувствует, что ее задели за живое. Вечером в кровати она продолжает размышлять об этом. Предположение, что Макс и все остальные ее коллеги и знакомые видят в ней человека, который привык думать не головой, а кишечником, ужасает. Во всяком случае, Сюзанна не считает себя таким человеком. То, чем она занимается каждый день, ассоциируется у нее со светлым духом, простором и осознанием, а не землей, брожением и желудочным соком. Она ворочается с боку на бок и не может найти положение, в котором всем частям ее тела было бы комфортно. Признаться, в последнее время Сюзанна начала замечать, что чтение стало для нее способом вынашивать в теле фрагменты чужих мыслей, отчего у нее как при схватках болит живот, а затем на свет рождается крупица собственного мышления. К своему огромному сожалению, Сюзанна понимает, что подобный подход в конечном счете напоминает как раз процесс пищеварения, поскольку все инородное лучше всего хранится в организме человека именно в кишечнике. Даже радость от законченного этапа работы и постоянное стремление все упорядочить кажутся ей подозрительно анальными. Возможно, она находится уже на полпути к зазнайству, собственническому мышлению и компульсивности, даже не замечая этого! Сюзанна обещает себе с бóльшим вниманием относиться к своему методу мышления и осознанно выбирать его регистры. Ее будильник показывает пятнадцать минут первого, и Сюзанна надеется, что, сформулировав это намерение, она наконец сможет заснуть. Однако ее внутренний голос продолжает объяснять (вероятно, обращаясь к Максу), как связаны тело и мышление. Он говорит об убежденности Сюзанны в том, что ее тело тем или иным образом принимает участие в процессе мышления. Она даже готова утверждать, что у коллег, которые явно не ощущают связь со своим телом в процессе мышления, тезисы получаются неглубокими; что эти люди — без помощи тела — не способны думать, во всяком случае, в полном смысле слова. Сюзанна знает, что ее тело наполняется жизненной энергией, пока она читает, и что ее мозг задействует всевозможные органы для понимания текста и порождения смыслов. Чем более абстрактными становятся мысли, тем сильнее она это ощущает. Однако когда Сюзанна прокручивает в голове возможности телесного мышления — например, исходить текст вдоль и поперек или станцевать его, спеть, вдохнуть или уловить запах его атмосферы, прочувствовать написанное всеми фибрами души или в качестве эксперимента попробовать на вкус (но ни в коем случае не проглатывать!), — они представляются ей уже менее убедительными. Наиболее перспективным Сюзанне кажется стремление провести пальцами по поверхности текста, проникнуть ими в его ткань и прикоснуться к содержанию. С этой мыслью она наконец засыпает.

В последующие дни Сюзанна пытается осознанно подключать разные регистры тела при чтении, однако это удается лишь частично. У нее не получается найти настоящее решение, и она продолжает смешивать все регистры, которые ей доступны, толком не понимая, с какой частью тела сейчас взаимодействует. Как ни досадно, кишечник играет в этом деле не последнюю роль. На какое-то время Сюзанна погружается в уныние, несмотря на то что Макс уже давно с улыбкой принял ее извинения.

Вид с высоты птичьего полета

Ленка, которой чуть за двадцать, на долгое время застряла в аэропорту из-за непогоды. Она сидит на рюкзаке и всю ночь напролет читает работу Камиллы Пальи «Личины сексуальности». Палья приводит Ленку в неописуемую ярость. Ее ярость велика. Ленка сидит среди своих вещей на полу и приходит в ужас от этого текста.

Она отрывает взгляд от книги, достает из рюкзака черничный маффин, откусывает и погружается в раздумья о словах Камиллы Пальи. Ленка собирает аргументы против Пальи, но они уже не кажутся ей столь убедительными, как пять минут тому назад. Мысли, которые вывели ее из себя, постепенно обретают смысл. Это одновременно и досадно, и удивительно. Дело в том, что это сильные, хоть и по-прежнему сомнительные мысли. Находясь среди людей, ожидающих вылета, Ленка не может перестать читать.

После Камиллы Пальи Ленка читает Фридриха Ницше, затем Вальтера Беньямина, затем Джудит Батлер. Их тексты громко на нее кричат. Они возвышаются над ней, становятся на пути, бьют по лицу. Содержащиеся в них идеи столь для нее новы, что заставляют сердце биться сильнее. Все может оказаться совсем другим. Не исключено, что мир полон неожиданного смысла. Книги этих авторов смещают фокус, тем самым меняя ее мировоззрение. Ленка могла бы в этом ином мире быть совсем другой. И именно с этой целью она читает — чтобы благодаря чтению текстов стать новой, смелой, просветленной личностью в мире, исполненном неизвестного смысла. Палья, Ницше, Беньямин и Батлер уже колоссально изменили и мир, и ее саму, а ведь она только начала читать.

Продолжая читать, изучая философию, проникаясь все новыми текстами, испытывая при знакомстве с книгами восхищение или ярость и с нетерпением пытаясь выяснить, кем же она станет, Ленка осваивает язык, подмечает основные принципы и распознаёт паттерны. Спустя пятнадцать лет с того дня, как она сидела в аэропорту и читала Палью, у Ленки уже есть двое детей, муж, научная степень, проект докторской диссертации и работа на полную ставку. Каждый новый текст сразу напоминает ей о Лейбнице, Гегеле или Жижеке. У нее в голове сложилась общая картина, несмотря на еще присутствующие большие пробелы в знаниях по истории философии. Для Ленки философия по-прежнему заключается в резкой смене перспективы. Однако сегодня она видит их все. За эти пятнадцать лет Ленка, сама того не замечая, вышла из пространства, в котором различные точки зрения находились перед ней. Сейчас она на уровень выше. Смотрит на них с высоты. Видит их, словно они расположены на карте. Крупные теории находятся рядом друг с другом. Между ними существуют интересные пересечения. Ленка думает, что, например, можно провести любопытную параллель между Жижеком и Пальей, но последняя, впрочем, сегодня не представляет для Ленки большого интереса, располагаясь между другими сторонниками устаревшего, причудливого правого феминизма. У Ленки по-прежнему по многим вопросам есть собственное мнение, но она смотрит на свою позицию в отношении той или иной проблемы как на концепцию в предметной области и видит ее с высоты птичьего полета. И хотя Ленка ненавидит, когда люди относятся к философии как к художественной литературе, можно утверждать, что она сама стала своего рода литературоведом в области философии.