Чтение мыслей. Как книги меняют сознание

Когда Кант соглашается с Кантом

На осенних каникулах Фридель садится за письменный стол в детской комнате. На столе лежит «Критика чистого разума» Канта. Так как Фриделю вскоре предстоит решить, что изучать дальше, и ему нравится философия, он хочет поэкспериментировать и понять, может ли он читать таких серьезных авторов, как Кант. Фридель собирает волосы в хвост, раскрывает книгу и читает:

Этот абзац приносит радость: в отличие от других отрывков, его, как кажется Фриделю, он понял сразу, хотя бы в первом приближении.

Если осознание какой-либо мысли наступает немного позже, его радость еще сильнее. В большинстве случаев это происходит следующим образом: очередной абзац представляется Фриделю бессмысленным или имеет смысл, не совпадающий со смыслом того, что он уже прочитал. Тогда Фридель выглядывает из окна и видит новые дома ленточной застройки, перед которыми только недавно были посажены живые изгороди из самшита, еще ничего собой не закрывающие, но уже обладающие четкими геометрическими формами. Если ему повезет, то осознание произойдет, пока он еще смотрит в окно, или при повторном прочтении, или послезавтра по дороге к электричке: на него нахлынут внезапное озарение, которое может оказаться ключом к решению проблемы, и легкое чувство эйфории. Озарение представляет собой лишь предварительный набросок мысли, поэтому его невозможно сразу выразить словами, однако это необходимо сделать, чтобы впоследствии проверить и тщательно обдумать. Очень часто озарение оказывается ложным. Формулируя его, Фридель замечает, что оно представляет собой лишь новую обертку для старого решения, которое уже давно считается ошибочным. Иногда, напротив, решение оказывается новым, но неверным, так как не соотносится со смыслом остальной части текста. Впрочем, порой озарение действительно оказывается подходящим и истинным, и новое толкование, как заплатка ложится на пробелы в тексте. Затем что-то перестраивается в самом Фриделе. У него создается ощущение, что различные мысли — закрытые формы, которые плотно примыкают друг к другу и коммуницируют между собой через крошечные соединения. Внутренний мир Фриделя пребывает в согласии с ними, и он сам состоит из вложенных одна в другую и взаимодействующих форм. В мозгу Фриделя включается центр удовольствия и наполняет его организм чувством удовлетворения. Откровенно говоря, интенсивность этого чувства — единственный показатель, по которому он может понять, действительно ли понял слова автора.

Тем не менее всегда остается последний момент для сомнений и желания отказаться от своих мыслей. Краткий промежуток времени, когда Фридель уклоняется от окончательного принятия новой интерпретации. Однако когда физическое ощущение упорядоченной правильности становится достаточно сильным в его душе, Фридель отвергает сомнения. Он принимает решение, что это толкование истинно. Решение принимается подобно тому, как захлопывается дверь «мерседеса»: громкий хлопок, звук, который остается в голове у Фриделя и может быть подвергнут сомнению только посредством другого, не менее яркого ощущения.

Точная ярость Делёза

Каждый день Филипп проводит по часу за кухонным столом, читая «Различие и повторение» Жиля Делёза. Сегодня он продолжает чтение со следующего отрывка:

Делёз, очевидно, пытается сформулировать то, что едва ли вообще можно сформулировать. Что-то, о чем даже он сам мыслит с трудом. Делёз создает понятия, и эти понятия вибрируют в голове Филиппа, который полагает, что и для Делёза они обладают притягательной новизной. Вероятно, позднее их будет значительно легче изложить, однако пока Делёз познаёт эти понятия в процессе создания текста, и оформление их на письме стоит ему больших усилий. Именно поэтому Делёз предельно требователен. Филипп чувствует его неумолимое стремление к точности в каждом абзаце. Делёз формулирует суждения, полные отрицаний: это не так, и не так, и уж тем более не так. Кажется, ему удается наиболее точно выразить суть понятий именно тогда, когда он говорит, что они собой не представляют. Делёз постоянно упрекает Филиппа, поскольку зачастую тот думает именно так, как буквально через пару предложений философ запрещает ему думать. Вот уже несколько недель Филипп читает, думает и подвергается критике за свои мысли со стороны Делёза, который не разрешает ему продолжать думать в том ключе, в котором он думал до этого. И тем не менее Филипп до сих пор не понимает, как ему следует думать. Однако в то время, когда он читает и перечитывает текст Делёза, стараясь не думать так, как думал в первый раз, начинает происходить осознание. Вибрация понятий усиливается.

Только через год Филипп узнаёт, что критические замечания Делёза относятся к нему лишь опосредованно. Члены его нового философского кружка, посвященного творчеству Делёза, объясняют ему, что французский философ критикует авторов других текстов, не называя при этом по имени тех, против кого сражается. Посвященные знают и так, а остальным эта информация ни к чему. Филипп сидит на твердом деревянном стуле и кивает. Теперь ему все понятно. Теперь у него есть объяснение этому странному чувству, что он всегда идет в неверном направлении: читая, оказывается в своего рода цугцванге. Делёз сражается с ним точно так же, как и с другими авторами. Его упрекают в отстаивании позиции, с которой он толком даже не знаком. Самое досадное заключается в том, что Филиппа никогда при чтении не посещают мысли, что эта критика может быть необоснованной. Напротив, он склоняется к тому, чтобы признать правоту Делёза. Возможно, он в принципе склонен соглашаться с посылом того текста, который читает. Ему кажется, что все упреки Делёза касаются его напрямую и абсолютно справедливы. Каждый раз, читая серьезные философские работы, Филипп оказывается под перекрестным огнем дискурса. Ярость этого дискурса пылает вокруг него. Однако именно по этой сильной ярости Филипп понимает, что речь идет о чем-то действительно важном.

Ханна Арендт и благоразумие Западной Германии

Наступил сезон вязаных кардиганов: солнце пробивается сквозь кроны деревьев, оно еще пригревает, но ветер уже холодный. У Верены новая прическа, благодаря которой она выглядит энергично и очень молодо. Она сидит в парке и читает книгу Ханны Арендт «Vita Activa». Верена сидит, положив книгу на колени, как часто сидела в детстве, и читает:

Слова Ханны Арендт проносятся рысью перед глазами, иногда переходя на галоп и затем возвращаясь к рыси. В каждом предложении чувствуется, что Арендт осознаёт, как непросто за ней поспевать. Она полностью отдается той мысли, которую описывает, но в то же время всегда следит за тем, чтобы читатели от нее не отставали. Она берет Верену за руку, будто той двенадцать, а Ханна Арендт — ее любимая, но строгая крестная. Верена с легкостью и без сопротивления следует за ней. Арендт позволяет увидеть что-то новое: пока ее слова сопровождают Верену по одному из фрагментов мира, Арендт упорядочивает чудовищную несуразность этого фрагмента, смягчая удар от предстоящего столкновения. Тогда мир не раздавит Верену всей своей массой, и она повстречает на пути что-то более рациональное, чем мир как таковой. Что-то, обладающее смыслом. Что-то, вселяющее надежду.

При этом Ханна Арендт никогда не упускает из виду две темы: Третий рейх и древних греков. Опыт Третьего рейха лежит в основе всего и возвышается надо всем. На древних греков можно положиться. Именно с их помощью Арендт объясняет, как устроен мир. Для нее древние греки ассоциируются с благоразумием и дальновидностью. Обратившись к их опыту, мир еще может вернуться к здравому смыслу. Эти два аспекта постоянно напоминают Верене о ее детстве в восьмидесятые годы в Западной Германии. Впрочем, не только они. Верена читает Ханну Арендт и видит темные, забитые книгами комнаты, куда ее нередко таскали с собой родители. Пока дети играли на солнце, взрослые, сидя в тяжелых креслах для чтения, курили, пили херес и вели светские беседы. Если ты был тих и незаметен, то тебе разрешалось остаться и послушать. В воспоминаниях Верена всегда видит солнечный луч, который проникает в комнату через окно, и пыль, танцующую в этом свете. Ее родители были детьми шестидесятых годов, они выросли на творчестве Пикассо, Клее, музыке Брамса, Гленна Гульда и трудах древних греков. Частичка этого еще была жива в них и в восьмидесятые. Национал-социализм был темой для размышлений, которую они, как и Ханна Арендт, никогда не упускали из виду.

Верена сидит на газоне, и ей хочется вернуть что-то из этого. Однако она не знает, по чему скучает — по тому, насколько уточненной и искренне демократичной была западногерманская интеллигенция, или по молодым родителям, чье жизнерадостное благоразумие, казалось, делало возможным существование дружелюбного, благоразумного мира (Верена теперь постоянно вспоминает об этом при чтении работы Ханны Арендт). Возможно, Верена скучает по себе самой в возрасте двенадцати лет, когда она ждала, что к ней подойдет нужный человек, возьмет за руку, и они вместе пойдут навстречу наполненному искусством и волнующими идеями миру. Она откладывает книгу и растягивается на траве.

Пепельно-серое одиночество в творчестве В. Г. Зебальда

Клаус лежит, укутавшись шерстяным одеялом, на шезлонге с книгой В. Г. Зебальда «Аустерлиц». Он попивает маленькими глотками горячий кофе из термоса и смотрит на серую гладь озера. Затем раскрывает книгу и с головой погружается в текст. Достаточно лишь двух предложений, и он совершенно выпадает из жизни и оказывается во власти языка Зебальда, его интеллигентной грусти и абсурдно-нежного мира.

В повседневной жизни Клаус привык каждую неделю выполнять сотни задач: он учится в докторантуре, преподает в университете, работает редактором в междисциплинарном онлайн-журнале и играет в музыкальной группе. У него много друзей, есть любимая девушка. С раннего утра и до позднего вечера он активен и общителен. Клаус преодолевает любые ситуации; на него обрушиваются все новые требования, и он в состоянии с ними справиться. Этим он гордится почти так же сильно, как своей музыкой и научными статьями.

Его шезлонг стоит перед дачным домиком его родителей. Внутри над текстом диссертации работает его девушка. Чуть позже она подойдет, положит руку ему на грудь и спросит, не хочет ли он вместе что-нибудь приготовить. Но сейчас, пока он читает, вокруг него удивительно тихо:

Низкие облака медленно проплывают над Клаусом. Ветер играет с его волосами. Клаус читает эту книгу уже в пятый раз. Мелодия основательных, слегка старомодных слов Зебальда ему хорошо знакома. Предложения струятся. Кроющаяся в них боль бесконечна и в то же время преподносится автором умеренно. Пепельно-серое одиночество Аустерлица совпадает с пепельно-серым одиночеством Клауса. С регулярной периодичностью наступает смерть. Экзистенциональное одиночество неизбежно. Безразлично пожав плечами, оно определяет все происходящее. В тексте чувственное восприятие оказывает воздействие на разум, а разум — на чувственное восприятие. Так оба колеблются в виде тонких пересечений и интерференций, увлекая Клауса за собой. Текст уносит его туда, где есть только он сам. Позволяет ему на какое-то время оказаться наедине с самим собой. Клаус покачивается в ритме текста там, в глубине души, в потайном, лишенном света месте внутри себя, куда никому просто так не попасть.

Ночью Клаусу не удается сразу уснуть. Его девушка мирно спит рядом. Клаус думает о сестре. Несколько недель назад он беседовал с Зильке о том, правомерно ли проводить различие между философией и литературой, и рассказал ей, что, читая Зебальда, узнал о людях не меньше, чем от Мелани Кляйн, Дональда Винникотта и Фредрика Джеймисона. После этого разговора Зильке решила познакомиться с творчеством Зебальда. При следующей встрече с Клаусом она косо на него посмотрела и сказала: конечно, прекрасно, что ему так близок пронизанный печалью текст, однако кому-то это может показаться пугающим. Затем они рассмеялись. Клаус все понял — так ему тогда казалось. Однако, размышляя об этом сейчас, он не имеет ни малейшего понятия о том, что имела в виду Зильке.

В долгу у Деррида

На протяжении всего лета Итан читает «О грамматологии» Жака Деррида. Читает в поезде, в саду у родителей, на берегу Балтийского моря и уже у себя дома в Берлине, на балконе. Он просматривает абзац за абзацем и подмечает интересные места, например:

Отрывок ему нравится, и он какое-то время размышляет над ним. Итан часто догадывается, к чему клонит Деррида. Однако в целом смысл текста от него ускользает. Это вечное недопонимание заставляет его нервничать. Тем не менее летом он все же решается прочесть работу Деррида, не останавливаясь на сложных местах по нескольку раз.

Через несколько месяцев пасмурным декабрьским вечером по дороге домой Итан замечает, что его мышление в последние время словно заторможено. Оно стало тяжеловесным, в нем нет живости ума — примерно с начала нового семестра, когда Итан перестал читать «О грамматологии». Он размышляет, может ли это быть взаимосвязано. Стараясь то и дело менять направление движения под мелким дождем, он приходит к следующему выводу: должно быть, летом между ним и книгой Деррида возникла некая химическая связь. Итан чувствовал это тогда: живые элементы его мышления образовывали взаимосвязь с идеями текста. Нечто внутри него реагировало на частично понятый текст. Тогда он воспринимал эти связи как временные, хотя бы по той причине, что на самом деле не понял до конца мысль автора. Однако теперь он осознал, что связи до сих пор не распались. Вместо того чтобы осесть в голове и зреть там, они подверглись брожению.

На самом деле в этом нет ничего удивительного. Два года назад он сражался с «Критикой способности суждения» Канта, а в прошлом году — с «Логико-философским трактатом» Витгенштейна. Итан одолевал страницу за страницей до тех пор, пока ему не начинало казаться, что он уловил основную мысль текста. Оба произведения в свое время кардинально изменили его представления о жизни. Он теперь по-другому смотрит на мир. Более того, чтение этих работ существенно повлияло и на его манеру вставать по утрам, ходить по улице, чувствовать и любить. Благодаря им он так сильно изменился, что вскоре уже не мог вспомнить, каким был до этого. Итану хорошо известно, какое воздействие на него оказывают труды великих философов. Однако он полагал, что смог измениться только тогда, когда полностью их понял. Теперь он знает: процесс преобразования начался еще при первом, пробном прочтении. Прежде чем Итан успевал понять, о чем идет речь, он уже менялся. Задолго до того, как он признавал мысли автора истинными. От этой мысли ему становится не по себе.

Не до конца понятые мысли Деррида не прекращают бродить в голове у Итана и в последующие месяцы. Не менее двух лет текст «О грамматологии» давит ему на мозг, постоянно воруя частички энергии, до тех пор, пока Итан не находит время вдумчиво прочитать книгу от начала до конца. И это помогает: хоть и потребовалось определенное время, в итоге Итану кажется, что он понял ключевые мысли автора. И даже если это не так, он покончил с книгой и возникшие в нем соединения могут дозреть, осесть в памяти и обрести покой. Он действительно чувствует себя намного лучше.

Теперь Итан опасается читать серьезные философские труды, не имея на это веского основания.

Лабиринт Спинозы

Когда Дельфин не в университете и не занята какими-либо другими делами, она вот уже несколько недель лежит на диване и, спотыкаясь через слово, читает «Этику» Спинозы. У Дельфин редкое аутоиммунное заболевание, и из-за этого часто нет сил встать. Диван — ее рабочее место, иногда она проводит на нем целый день. Укрывшись одеялом и поставив рядом с собой ноутбук, она день за днем бродит по страницам книги Спинозы. Она следует его указаниям, так как вся работа состоит из огромного количества систематизированных отрывков: аксиом, теорем, доказательств и примечаний, которые постоянно друг на друга ссылаются, образуя сложно сплетенную паутину мыслей. Спиноза не только описывает порядок, он — его истинное отражение.

Дельфин понимает многие короткие отрывки, но далеко не все и уж тем более не смысл всего текста. Она читает многие отрывки уже в третий раз и до сих пор не знает, по какой дороге ей пойти. Суть заключается в том, чтобы найти верный путь. Каждый раз, когда Спиноза удивляет Дельфин, она оказывается на перепутье и должна решить, что имеет в виду великий философ и почему он пишет именно так, а не иначе. При дальнейшем чтении и размышлении она следует по пути, который продиктован этим решением. Довольно часто ей приходится останавливаться и осмыслять слова Спинозы заново, так как выясняется, что выбранный ею на последней развилке путь ведет в тупик. Если же удается преодолеть несколько перекрестков подряд без остановок, она начинает все быстрее продвигаться по тексту — пока снова не упирается в глухую стену. Тогда Дельфин чувствует себя подавленной, встает, заваривает чашку каркаде и, вернувшись на диван, отвечает на полученные в течение дня электронные письма. Однако через несколько часов она уже снова бродит по лабиринту текста Спинозы, проводя рукой по его сотканным из слов и предложений стенам.

Три часа назад Дельфин обнаружила еще одно ответвление, которое, на первый взгляд, открывает совершенно новый путь. По нему, повернув не один десяток раз, она сможет пройти дальше. Дельфин ускоряется. В какой-то момент происходит следующее (и это поистине удивительное состояние): она видит текст одновременно как изнутри, так и с высоты птичьего полета. Видит его как лабиринт и себя внутри него. Дельфин не может разглядеть с высоты, где находится выход. Она скорее понимает, где пересекаются тропы, поскольку прибегает к своего рода геометрическому прогнозированию. Дельфин нравится это состояние. Ей нравится мчаться по лабиринту из текста и одновременно с этим — хоть и весьма размыто — видеть его сверху.

Китч

Агнес — человек творческой профессии и по работе часто имеет дело с философией. Еще в студенческие годы ее очень интересовала теория и, шире, философия языка. В местах, где Агнес выставляется, очень часто уклон делается именно в сторону философии. Многие ее друзья и знакомые, в особенности те, кого она ценит и уважает, относятся к философии весьма серьезно. Сама Агнес тоже постоянно к ней обращается: например, однажды выпустила серию открыток с самыми абсурдными цитатами Серля, Остина, Гудмена и Хомского. Она подтрунивала над этими мыслителями, но в то же время отдавала им дань уважения. С годами ее сфера деятельности становилась все суше и прозаичнее — сейчас Агнес работает с канцелярским языком, связанным с вопросами смерти и погребения, — однако юмору все еще находится место.

Несмотря на то что философия присутствует в ее работе и очень интересна сама по себе, существуют формы философии и восхищения ей, которые Агнес на дух не переносит. Из года в год ей становится все труднее сдерживать скепсис. Делёз и Гваттари, Деррида и Хайдеггер ей особенно неприятны. Еще в студенческие годы Агнес очень хотела понять и полюбить этих авторов, так как они крайне важны для некоторых из ее лучших друзей. С тех пор она раз в несколько лет погружалась в чтение их текстов. Однако спустя более чем двадцать лет Агнес все же пришлось признаться себе, что бóльшая их часть ей не нравится. Очень долго она думала, что неправильно понимает эти тексты. Но, даже если Агнес не видит всех тонкостей, она понимает достаточно, чтобы с полной уверенностью заявить: эти авторы играют в слова. Читателю внушается, что перед ним очень глубокие тексты. В них встречаются размышления обо всем на свете и хаотично использующиеся метафоры. Однако чистой аргументации нет, и ничто не описывается в точности. Язык авторов очень необычен. Иногда он представляется чересчур экстравагантным, иногда завораживает. С точки зрения эстетики и теории языка эти тексты представляют огромный интерес. Однако, по сути, это не что иное, как китч: они обслуживают пубертатную потребность в глубине, варьируясь по атмосфере от автора к автору. У Делёза и Гваттари это китчевые рассуждения о стаях животных, преступлениях и наркотиках. У Хайдеггера — о земле, древесине и лесе, языке и истоках. В случае с Деррида сложнее обосновать китчевость текстов, так как его язык сух и неметафоричен. В его работах присутствуют переходы, которые Агнес не может назвать ни истинными, ни ложными. На первый взгляд все кажется весьма логичным, однако при более детальном рассмотрении можно заметить, что эти переходы и представляют собой китч соединения, китч глубины поверхности. (Безусловно, в книгах всех упомянутых авторов встречаются и интересные идеи, но их недостаточно, чтобы оправдать этот китч.) По всей видимости, многих людей привлекают разные вариации китча. У Агнес же больше нет никакого желания продолжать попытки понять эти тексты. Она хочет внимать голосу разума, чувствовать ясность и видеть обоснованные аргументы. Этого так не хватает в современном мире: большего благоразумия, ясности и обоснованных аргументов.

Агнес любит своих друзей, обожающих творчество Делёза, Деррида и Хайдеггера. Впрочем, временами она чувствует себя рядом с ними чужой и одинокой.

Приятная дистанция

В течение учебного года Винфрид практикует функциональное чтение и при этом всегда спешит. Для своих статей он по возможности читает только необходимые ему места и с целыми главами знакомится только в случае необходимости. Работы студентов Винфрид тоже всегда читает по диагонали. Он старается как можно быстрее установить, понять и упорядочить причинно-следственные связи, а также, если в тексте позволяется что-то пропустить, с радостью это делает. При чтении любой работы он старается уловить стимулы и сигналы. Ему за последние годы удалось довести до совершенства эту технику скоростного чтения, однако она представляет собой нервный и неизящный подход.

Гораздо сильнее Винфриду нравится чтение во время отпуска — полная противоположность тому, как он читает в течение учебного года. Нет ничего прекраснее, чем жадно проглатывать один текст за другим: за десять дней отпуска Винфрид легко может прочитать десять книг. Подобное чтение позволяет ему расслабиться. Книги, само собой, должны быть хоть сколько-то интересными, иначе их трудно читать. При этом для Винфрида не имеет никакого значения, хорошую книгу он читает или, скорее, заурядную. Все тексты оказывают на него почти одинаковый эффект, создавая приятную дистанцию. Объект, о котором идет речь, удаляется — не посредством простого физического удаления, а благодаря возникновению нового понимания этого объекта и, следовательно, изменению отношений между ним и Винфридом. И это самое любимое его чувство, которое он испытывает во время отпуска: с помощью книг Винфрид дистанцируется от окружающего мира, который, с одной стороны, его безумно интересует, а с другой — нервирует и угнетает, когда очень сильно приближается. Благодаря лучшему пониманию тот или иной объект — а вместе с ним и весь мир — удивительно упорядоченным образом вступает с Винфридом в новые отношения. Подобное переосмысление очень редко оказывается связано с новым знанием, в большинстве случаев подтверждая то, что Винфрид и так предполагал, или предлагая более тонкий инструментарий для описания объекта. Зачастую уже известная Винфриду фигура мысли используется при исследовании новой области. Все эти формы наполняют его душу дистанцированной и дистанцирующей радостью. Так или иначе Винфрид предполагает, что фраза «Как интересно!» в большинстве случаев означает «Я всегда так и говорил в отношении этого вопроса. Совершенно очевидно, что то же самое справедливо и для данного явления!».

Однако Винфрид получает истинное удовольствие от дистанцирования, только если в книге действительно содержится хоть какая-то новая информация. Подобные книги не так уж просто найти. Совершенно очевидно, что у многих людей возникают похожие мысли. Книги, которые читает Винфрид, то и дело вызывают у него следующую реакцию: «Ну вот опять, только не это». Он знает, что часто заблуждается: некоторые вещи на самом деле не настолько ску-у-учные и предсказу-у-уемые. Впрочем, во многих случаях он оказывается абсолютно прав.

Другая проблема заключается в том, что политические дискуссии все чаще начинаются, можно сказать, с нуля. В последние годы Винфрид внимательно наблюдал, как сильно повторяется дискуссия, посвященная критическим исследованиям «белизны»[37]. Очевидно, что существенные части этого дискурса каждые пару лет исследователи должны перерабатывать заново. Читать подобные работы зачастую очень скучно, даже учитывая важный положительный момент — рост общественного интереса к этому дискурсу.

Тем не менее за время последнего отпуска Винфриду удалось отыскать область исследований, где еще можно обнаружить кое-какие новые мысли. Он познакомился с заслуживающим внимания творчеством постколониальных философов из США и стран Карибского бассейна — с работами Сильвии Уинтер, Александра Вехейлия, Дениз Феррейры да Силвы и Кэтрин Маккиттрик. Эти авторы — представители разных поколений, стремящиеся, однако, выработать новый подход в дискуссии о гуманизме, универсализме и партикуляризме. Многие их тексты весьма нестандартны. Например, Сильвия Уинтер увязывает свои размышления с чилийским конструктивизмом. Как она вообще вышла на эту взаимосвязь? Другие философы обращаются к новому материализму. При чтении таких текстов Винфрид ощущает приятное, слегка покалывающее чувство дистанцирования. Он находит как один или два новых инструмента для описания объектов и явлений, так и совершенно неожиданные подтверждения: оказывается, то, что он всегда думал в отношении x, также применимо и к y. Несколько раз — и это прекрасно — текстам удается по-настоящему удивить Винфрида.

Вселенные

Яннис никогда долго не чувствует себя счастливым. С тех пор как он научился думать, в его состоянии более депрессивная и менее депрессивная фазы сменяют друг друга. В тридцать два года он пережил сильный психологический кризис и на протяжении нескольких месяцев чувствовал себя опустошенным. К тому времени Яннис уже десять лет работал в одной компании, семь лет состоял в отношениях с одним человеком и жил в уютно обставленной, наполовину выкупленной у банка квартире. Чтобы преодолеть кризис, он прошел курс психотерапии, в ходе которого выяснил, что его ощущение собственного тела и эмоций куда более приглушенное, чем у большинства людей. Он вдруг осознал, что все это время жил и не замечал собственных чувств. Яннис уволился и разорвал отношения. Устроился на новую работу на неполный день, сдал в аренду квартиру, переехал жить в общежитие и поступил в университет. Сначала он окончил бакалавриат по германистике, а затем магистратуру в области когнитивных наук. После этого он осознал, что его основные интересы связаны с философией, а присущая ему привычка во всем сомневаться — и это даже важнее — приветствуется только в философском сообществе. Так в тридцать семь лет он начал изучать философию.

Сейчас Яннису сорок четыре года, и он работает над диссертацией. Ему нравится жизнь аспиранта. Со времен душевного кризиса его состояние стало более уравновешенным: менее депрессивные фазы наступают чаще, а более депрессивные — реже. Однако Яннис по-прежнему ведет непростую борьбу. По словам психотерапевта, для того чтобы чувствовать себя лучше как можно дольше, Яннису необходимо проявлять внутреннее «я». Это старая концепция о том, что люди отягощены разного рода комплексами и все проблемы разрешатся, стоит только раскрыть самих себя и больше не прятать настоящее лицо. Об этом писали еще Цицерон, Фрейд и многие другие мыслители. Яннису представляется сомнительной идея, будто существует некое истинное «я», в котором заключено решение всех проблем, стоит только высвободить его; будто это «я» втайне несказанно счастливо и знает, что делать, если дать ему волю. Однако внутреннее «я» Янниса не такое, оно не безгранично счастливо. Оно предпочитает быть защищенным и скрытым, не проявлять себя. Что Яннису на самом деле необходимо для того, чтобы чувствовать себя лучше, так это не пытаться как можно полнее проявлять внутреннее «я», а, напротив, сосредоточиться на чем-то другом, соединиться с ним и тем самым дистанцироваться от самого себя — прежде чем он снова вгонит себя в состояние обреченности, прежде чем он погрузится в депрессию.

Также и во время чтения, чему он уделяет сейчас бóльшую часть времени, Яннис переживает волны счастья и несчастья. При знакомстве с авторами он ощущает это особенно сильно. Понять нового философа чрезвычайно тяжело. После недолгой, наполненной эйфорией начальной фазы, во время которой его окружают первые волнующие идеи, вскоре в основном оказывающиеся заблуждениями, наступает трудный момент. Яннис чувствует печаль, и она усиливается с каждым новым текстом, так как он их не понимает. Чужое мышление во всей его инаковости ему неприятно. Это Яннису не нравится. Это вызывает у него раздражение. Интересно, что часто перелом наступает, когда силы Янниса уже на исходе и он готов бросить книгу о стену. Именно тогда приходит понимание, словно это своего рода уступка или даже капитуляция перед лицом колоссального давления. Словно понимание возможно, только если это давление возобладает над тобой. За фазой понимания следует фаза счастья, во время которой все больше подробностей обретает смысл и складывается в общую картину.

Для Янниса каждый великий философ — это отдельная вселенная. Каждый обладает уникальной манерой описывать окружающий мир и обращаться с ним. Каждый создает уникальную манеру бытия: существует бытие по Аристотелю, Спинозе, Деррида… Чтобы понять одного из великих мыслителей во всей глубине мысли, Яннису необходимо самостоятельно отправиться в его мир, а этого можно достичь только с помощью ежедневного интенсивного чтения. Даже в случае с хорошо знакомыми авторами ему нужно несколько дней, чтобы вновь очутиться в их вселенной. При этом Яннис не может пребывать в нескольких вселенных одновременно. Когда он находится в том или ином макрокосме, для него действуют только его законы. Только эта вселенная обладает смыслом. Только тогда он по-настоящему понимает этого философа.

Впрочем, надолго задерживаться в одном из миров не стоит. Если Яннис находится там без цели, то его быстро охватывает тоска. Он чувствует себя слишком хорошо, и его мышление становится неточным. Отвращение к поверхностному самодовольству быстро переходит в депрессию. По этой причине Яннису необходимо по истечении некоторого времени покинуть ту или иную вселенную и отправиться на поиски другой (новой или уже известной). Покидая одну из вселенных, он каждый раз испытывает боль. Ему кажется, что это шаг в пустоту, в объятия бессмысленного. Тем не менее Яннис чувствует, что должен это сделать. После принятия этого обстоятельства его внутреннее равновесие уже редко нарушается. Яннису кажется, что вызываемые чтением ритмы счастья и несчастья аккуратно структурируют фазы счастья и несчастья в его жизни, словно это колебание способно превратить неустойчивое равновесие в легкие волны, которые он в состоянии выдержать.