Цвет моего забвения

Глава 9 Подсказки

— Руку! — кричит Одноглазая, пытаясь вырваться из моей хватки. — Протяни ей руку хотя бы!

Вилма подаётся вперёд и снова прижимается к перегородке. Металл под её задницей опасно скрипит. Когда надсадный звук доползает до высшей ноты, я вздрагиваю, как от ожога, и зажмуриваюсь. Но, судя по удовлетворённому вздоху Одноглазой, ограждение выдерживает натиск. Открываю глаза и вздыхаю следом. Вилма осторожно переваливается на соседний балкон.

— Видишь, — я довольно поглядываю на Одноглазую. — Всё ведь в порядке.

— Послушала бы я этот бред минуту назад! — Одноглазая продолжает сердиться.

— Сама ты бред!

Ограждение снова скрипит, но тише. В этом звуке уже нет былого напряжения и зловещего предзнаменования смерти. Бояться больше нечего. Голова и тело Вилмы исчезают на соседнем балконе. Мгновение спустя, туда же устремляется её левая нога. Яркий кед ещё несколько секунд мелькает в воздухе, как стоп-сигнал. Потом следом за Вилмой втягивается и он.

— Я здесь, — слышу я её голос. — Кидайте трос.

— Уфф, — Одноглазая, наконец, расслабляется. Я чувствую, как её мышцы становятся мягкими. — С тобой точно всё в порядке, Вилма?!

— Если не считать того, что чуть не обделалась, — язвит Вилма. Голос её звучит слишком бодро для человека, что меньше минуты назад находился на грани жизни и смерти. — Мне долго ждать, пока вы снизойдёте до меня, барышни?

Одноглазая мнётся на ненадёжном полу, опасаясь сделать шаг. Воспользовавшись её смятением, я вырываюсь вперёд и поднимаю трос. Он кажется тяжёлым и жёстким. Но волокна, сплетённые плотной косой, выглядят прочно. Должен выдержать.

— Давай его сюда! — голова Вилмы высовывается из-за загородки и тут же прячется.

Я кидаю трос Вилме. Потом по одному передаю рюкзаки. Недомогание отняло у меня порядочно сил, и сумки кажутся слишком тяжёлыми.

— Святая наивность, — посмеивается Вилма из-за перегородки. — А если я сейчас удеру с вашими вещичками?

— Ты не такое дерьмо, Вилма, — замечает Одноглазая. — Иначе меня уже не было бы в живых.

Они перекрикиваются ещё пару минут, но я не слышу их слов. Звуки размазываются зловещей какофонией, превращаясь в гудение внутри головы. Как же всё раздражает! Чувствую, как под языком копится жидкая солоноватая слюна, и понимаю: рвоты не миновать. «Только не сейчас!» — твержу сама себе. Пытаясь отсрочить процесс, я резко втягиваю воздух и задерживаю дыхание. Становится легче.

— Порядок, — кричит Вилма. — Тут есть хороший крюк. Кидаю!

Через мгновение в воздух взвиваются два свободных конца троса. Перелетев через покосившуюся загородку, они приземляются по нашу сторону.

— Полезай первая, — я поворачиваюсь к Одноглазой. Тошнота снова карабкается к горлу, но я делаю глоток воздуха, и дискомфорт отпускает.

— Почему я? — она пожимает плечом.

— Потому что, — я нервничаю и не могу найти аргументы. Плохое самочувствие порождает раздражение, с которым тяжело, очень тяжело справиться.

— Ну… ладно, — Одноглазая сегодня на редкость уступчива.

Ветер врывается на этаж, раскачивая обрывки бельевых верёвок и тряпьё, оставшееся от занавесок. Воздух пахнет гарью. Старым пеплом, над которым не властны годы. Субстанцией, в которую однажды превратились чьи-то жизни.

Может ли пахнуть уничтоженное счастье? Чем оно пахнет? Тленом и стоялой тиной? Временем? Или звенящей пустотой, что выворачивает душу наизнанку?

Отличается ли запах своего пепла от запаха чужого?

Одноглазая осторожно ступает по краю балкона, у стены. Держится за наружный подоконник, балансируя при каждом шаге. Напрасно: если пол выдержал Вилму, под ней не просядет и подавно.

— Подойди ближе, — говорю я.

Она делает шаг мне навстречу и боязливо замирает, подняв руки. Я осторожно обвязываю её свободными концами верёвки, но она вырывает их и начинает обвязываться сама.

— Не так, — заявляет она. — Я так выскользнуть могу. Нужно провести концы через плечи.

Обвязав свободные края троса вокруг талии, Одноглазая скрещивает их на спине. Переводит вперёд, перебросив через плечи. Потом — цепляет короткие концы к поясу и связывает их. Вроде бы, надёжно.

— Что копошитесь? — недовольно выкрикивает Вилма из-за перегородки. — Пока вас ждёшь, можно и ласты склеить.

— Да уж, — я выдыхаю. — Быстрее начнём — быстрее закончим.

— И я должна, — Одноглазая несмело огибает меня и кладёт руку на покосившееся ограждение, — вылезти наружу.

— Да, должна, — выкрикивает Вилма, и я очень ей за это благодарна. — Так же, как я делала. Вперёд!

— Страшно, — Одноглазая ёжится, как на морозе.

— Вперёд, я сказала! — Вилма начинает сердиться. Громкость её голоса говорит сама за себя.

Одноглазая осторожно перегибается через загородку. Ветер подхватывает её распущенные волосы и поднимает вверх, как парашют.

— Ногу, — подсказываю я.

— Как будто бы сама не знаю, — Одноглазая злится.

Поднять ногу выше загородки оказывается для Одноглазой слишком тяжёлым испытанием. Но, тем не менее, когда она усаживается на ограждение, оно даже не скрипит. Лёгкая.

Одноглазая осторожно ползёт в сторону соседнего балкона. Пожалуй, даже слишком осторожно. Меня начинает побешивать её нарочитая медлительность. Да так, что приходится стиснуть зубы, дабы чего лишнего не ляпнуть. Когда Одноглазая начинает раскачиваться, тщетно пытаясь перенести центр тяжести в противоположную сторону, Вилма вытягивает руки и подхватывает её.

— Отлично, — комментирую я.

И тут же ощущаю знакомый солёный привкус под языком.

Тошнота. Тут как тут, проклятая. Стиснула желудок, скрутила горло и проникла в рот — не вытащить! И подступает всё ближе и ближе. Если я не остановлю её, меня снова вывернет!

Я обхватываю себя руками. Задираю голову к солнцу и жмурюсь. Глубоко вдыхаю воздух, пропахший пеплом, и стараюсь задержать дыхание. Становится легче, но лишь на мгновение. Когда я делаю выдох, изо рта вместе с потоком воздуха брызгает кислая жидкость.

Торопливо сажусь на корточки и сплёвываю. Потом — ещё и ещё. Желудок извивается под натиском спазмов, и я никак не могу остановить рвоту. Я проклинаю свой жалкий организм, не способный переварить тюбиковые концентраты. Но при этом мысленно благодарю богов за то, что меня никто не видит в этот момент.

— Эй, Экорше, ты там уснула что ли? — сердитый голос Вилмы прорывает тишину. — Трос лови!

— Сейчас, — я отплёвываюсь от последней порции кислятины и вытираю рот краешком футболки. Мерзкая ситуация. Но теперь мне, по крайней мере, легче. — Голова немного закружилась.

— Не беременна ли ты у нас? — Вилма дерзко хихикает. Солнце высовывается из-за облака, вторя ей ехидным блеском. — Сначала — блюёшь, потом на головокружение ратуешь.

— Н-не думаю, — холодный пот проступает на лбу. А вдруг?!

— Лови давай!

Трос снова взмывает в воздух, похожий на спаренный кнут. Две верёвочные змеи, связанные хвостами. Метнувшись к ограждению, ловлю кончик и тяну его на себя. Потом — тщательно вяжу верёвки вокруг талии и закручиваю их морским узлом. Я не так щепетильна в этом вопросе, как Одноглазая. Да мне и не нужно особых мер. Мне, с моей экстремально низкой массой, будет легче. Вероятность упасть крайне небольшая.

Осмелев, приближаюсь к точке отсчёта. Тошнота снова плещется внутри, обдавая живот кипятком. Несколько раз сглатываю слюну. Солоноватая мерзость щекочет горло. Только бы меня не начало выворачивать в процессе. Забавная будет картина.

— Страхуйте, — говорю я, перекидывая ногу через препятствие.

Я отрываю ноги от земли и просачиваюсь в узкое пространство между балконным ограждением и торцом перегородки. Сажусь на проржавевший металл и тут же слышу скрип. Надсадный, завораживающий, словно растягивающий время.

— Блин! — срывается с губ.

Почему, ну почему металл просел?! Одноглазая ведь перелезла без проблем, несмотря на то, что ёрзала, а я, судя по всему, вешу меньше. Загородка снова скрипит и ещё глубже прогибается подо мной. Вцепляюсь руками в перегородку между балконами, но тщетно! Проседающее ограждение балкона оттаскивает меня назад. Как и Вилму несколькими минутами ранее.

— Да что ж такое! — кричу в накалённый воздух.

Ветер щекочет листву за моей спиной. Громкий шелест похож на хохот. Мои ноги не касаются пола, и я словно барахтаюсь в невесомости. Пытаюсь перенести центр тяжести на соседний балкон — не выходит. Лишь соскальзываю сильнее. И теряю последние точки опоры.

У нормальных людей в подобные моменты вся жизнь проносится перед глазами. К сожалению, это не про меня. Теперь. Ловлю себя на мысли, что с удовольствием умерла бы сейчас, лишь бы память проснулась и дала зацепку. Лишь бы увидеть прошлое в размытой ретроспективе.

— Руку! — Вилма высовывается с соседнего балкона и выкидывает ладонь вперёд. — А ну, хватайся!

Я задыхаюсь. Ужас сел на шею, как скользкая жаба. Опутал щупальцами грудь — не оторвать. И, скользя, забирается под кожу.

— Не тормози! — Вилму пробирает истерика. — Давай скорее руку!

Я пытаюсь выбросить руки вперёд и уцепиться за пальцы Вилмы, но тщетно. Тело словно утопает в вязкой невесомости. Движения становятся скованными и меняют направление, не подчиняясь воле моих мыслей. Кряхтя от натуги, касаюсь пальцев Вилмы, но рука тут же выскальзывает снова. Ограждение скрипит ещё сильнее и прогибается дальше. Теперь я почти сижу на горизонтальной поверхности.

— Я не могу! — выдавливаю из себя и чувствую, как глаза начинает щипать.

— Всё ты можешь! — орёт Вилма. — А ну, взяла себя в руки! Что ты за тряпка, Экорше?!

Наверное, я последовала бы её примеру, если бы судьба дала мне ещё минуту-другую. Но ей вздумалось поступить со мной иначе.

На этот раз ограждение не издаёт громких скрипов, похожих на стоны. Оно просто глухо трещит. И обламывает последние опоры, отправляя меня в свободный полёт.

— Офигеть! — над головой летит изумлённый вскрик Вилмы.

Реальность перед глазами течёт акварельными разводами и смазывается в нелепые пятна. Я слышу оглушительное дребезжание, с которым загородка ударяется о землю. Успеваю даже смириться со скорой кончиной и потерянными воспоминаниями. И с необретённой собой — тоже.

А потом полёт прерывается. Но не ударом — рывком, словно кто-то закончил перьевой штрих.

Я по-прежнему вишу в воздухе. И чувствую, как верёвка стискивает мою талию.

Она не приходит. Та, что называла Анастасию Светой. Её всё ещё носит снаружи. И, возможно, Её Главная Часть ещё не вернулась: ведь в Её жизни свет и тьма имеют совсем иные проявления. Более абстрактные. В тех категориях, которые почти недоступны пониманию Анастасии.

Она уходила ночью, около двух. Но сейчас уже утро: восемь часов! Анастасия хорошо чувствует время по оттенкам мрака. В этот час по весне темнота становится прозрачнее и наливается безвкусной желтизной. Потом она потечёт по градиенту: от жёлтого к синему.

Анастасия всю ночь звала, плакала, колотилась о стены, надеясь, что Она услышит. Но каждый раз Анастасии отвечала только гулкая холодная пустота. И тишина, в которой нет ни отзвука. Вязкая и тягучая, способная прорасти насквозь, выдавить наружу всю кровь и пустить корни.

Раньше темень и пустота были лучшими друзьями. Теперь их общество неприятно Анастасии. Оно прелестно лишь когда рядом Она. В своей светлой ипостаси. В той, в которой Она укутывает Анастасию, защищая от холода, и поёт ей колыбельные.

Спи, моя Светлана… Спи, как я спала… Анастасия спела бы себе колыбельную сама, да только её язык непослушен, и издаёт лишь невнятные крики. У Анастасии в арсенале лишь два слова, которые понимают другие. Фиксированная фраза, в которой одно слово не может существовать без другого. Простая математика Анастасии. Выключи свет.

С каждой пропущенной минутой беспокойство Анастасии усиливается. Нарастает, как громкость музыки, если поворачивать ручку на колонке. Бьётся в грудь: испуганная бабочка, летящая на открытое пламя. Скоро тревога дойдёт до пика. Ведь сейчас снаружи — свет. Разъедающая белизна, смотреть на которую невозможно. Анастасии не выйти.

Может, свет съел Её? Растворил в себе? Сделал своим врагом и стёр с картины мира? У-нич-то-жил, так, как хотел уничтожить Анастасию?!

Нет-нет. Анастасия не должна сдаваться и нагнетать панику. Нужно верить в лучшее. Она скоро придёт и обнимет Анастасию тёплыми руками, пронзительно пахнущими маем. Её одежда будет хранить в себе терпкие нотки гари, как и у всех них — тех, кто приходит снаружи. Да! Она вернётся! Она ведь столько раз говорила, что свет Ей не страшен. Умоляла Анастасию не бояться и закрывать руками глаза. И, судя по голосу, исходящим от Неё запахам и ритму дыхания, не врала.

Анастасия готова ждать сколь угодно долго. Но есть вещь, которой Анастасия сейчас не может противиться. Анастасии очень хочется есть. И пить. А ещё Анастасии холодно, и никто не может укрыть её.

Но ещё больше Анастасии хочется жидкого пурпура на чужой коже. И горящих краснотой завитков. С каждой секундой — сильнее. До боли в руках. До одержимости.

Пурпурные цветы. Анастасия хочет подарить их Ей. Больше, чем в первый раз. Чтобы поняла, как Анастасия Её любит и ценит. И чтобы больше не бросала Анастасию одну, вынуждая бояться.

Страх карабкается по плечам Анастасии полчищами мурашек. А, может, это просто холод, идущий снаружи. Сейчас Анастасия уже и не разберёт — слишком силён внутренний дискомфорт. Слишком спутаны ощущения.

Новые догадки стреляют в голову. Анастасия резко поворачивает шею, но не может избавиться от дурных дум: лишь боль летит по подбородку, перескакивая на висок. А вдруг Она заблудилась в темноте? Вдруг не нашла дорогу? Ведь это Анастасия вела её каждый раз, кроме последнего.

Зажав нож в зубах, Анастасия двигается с места. Бетонная крошка больно впивается в ладони, сверлит кожу, прожигает нервы. Острые осколки дарят Анастасии другие цветы — кровавую пижму. Цветы хаоса без стеблей, которым далеко до изящества совершенных линий.