Цвет моего забвения

Интерлюдия Цвет второй. Малиновый

Весна просыпается точно по расписанию. Март несётся по улицам запахом талого снега и щебетанием птиц. Он набухает почками, извивается на асфальте журчащими ручейками. Небо ещё не отпускает февральскую серость, но уже выгибается куполом ввысь. И солнце совсем по-весеннему бьёт по переносью. Скоро на ветках распустятся цветы, а из-под наста выглянут острые травинки и потянутся в небо, гонимые силой просыпающейся земли.

В это время года люди всегда ждут чуда, и я — не исключение. Но мне, в отличие от остальных, не нужно многого. У меня осталось лишь одно желание, да и о том нельзя говорить вслух. Я подумаю о нём, когда закончится день, и кровать примет моё уставшее тело.

А пока третий день весны звенит голосами, трамвайными рельсами и свежестью. И беззаботность, текущая в берегах улиц, окрыляет меня. Путь домой кажется лёгким, а мысли — обновлёнными. И каждый шаг по асфальту затирает прошлое. Словно моя жизнь началась заново несколько минут назад, в тот миг, когда я сошла со школьного крыльца.

Сейчас не хочется вспоминать о том, что это счастье — ложное. И что продлится оно лишь до того момента, как моя нога перешагнёт порог подъезда… А пока дом ещё далеко, можно смаковать кусочек беззаботной радости, что подарила весна. Рассасывать его, как карамельку за щекой, превращая в часть себя.

Так уж повелось, что в моей жизни строго соблюдается зональность: рай — ад. По будням и выходным. Весной, летом, осенью и зимой.

— Чему улыбаешься, Нетти?

Я выхожу из приятного оцепенения и поднимаю глаза на спутника. Лекс, отзываясь, с любопытством заглядывает в моё лицо. Кружевные тени бегут по его щекам.

— Да так, — отмахиваюсь я, смутившись. — Думаю о том, что весна обновляет нас.

— Обновляет, — растягивает Лекс. — Хорошее слово! И точное!

— Словно кто-то запустил любимую песню после того, как она долго стояла на паузе… Правда ведь?

— Ну, тебя несёт! Странная ты сегодня.

Лекс искоса поглядывает на меня. Я дарю ему свою лучшую улыбку и, смутившись, отворачиваюсь. Мне нравится, когда мы вместе возвращаемся домой. Такие мгновения особенно памятны.

Мы встречаемся всего месяц, если короткие прогулки от школы до подъезда можно назвать свиданиями. За всё это время он рискнул лишь поцеловать меня в щёку. Судя по тому, о чём судачат девочки в школе, это удивительно; если, конечно, не делать допущений на подростковые фантазии. Иногда я думаю, нравлюсь ли я Лексу так, как он говорит. Ведь всё моё тело, включая лицо, разукрашено белыми пятнами, и многие — даже учителя — говорят, что моя внешность безнадёжно испорчена болезнью. Но этот взгляд — чёрт побери — заставляет чувствовать себя королевой! В обносках, при отсутствии косметики, с пятнистой кожей и с седыми прядями в волосах!

Только я никогда не рискну спросить Лекса, приятно ли на меня смотреть. А уж, тем более, понимает ли он, что нашему «мы» ничего не светит. Лучше уж я буду жить в своей сладкой иллюзии. И каждый день тянуть её от школьного крыльца и до подъездной двери. По будням.

— Может быть, в субботу в кино сходим? — предлагает Лекс, прерывая поток тягостных мыслей.

— Нет, — отрезаю я. Моё сердце сжимается, но другого ответа у меня для него не находится.

— Ты уже месяц мне отказываешь, — фыркает он.

— Я хотела бы, — пожимаю плечами, — но существуют обстоятельства, над которыми мы не властны.

Когда мы переходим дорогу и приближаемся к дому, сердце привычно начинает заходиться. Но не от трепетного волнения первой симпатии. Есть вещи, о которых я не рассказываю Лексу. И есть вещи, о которых он догадывается, но никогда не признается. Те самые обстоятельства, над которыми мы не властны. Они стоят между нами, как Великая стена. Как невидимая преграда, которую невозможно пробить. Именно поэтому Лекс никогда не задаёт лишних вопросов. И не воспринимает отказ принять очередное приглашение, как оскорбление или поворот от ворот.

Десятиэтажка типового образца впивается в нас квадратами глаз-окон. Мы останавливаемся в тени берёз на углу. Ветки почти спускаются нам на плечи: голая паутина, вобравшая солнце. Здесь пахнет липкими почками и размокшей корой. И чем-то ещё: трепетным, румяным, ранее неведомым.

— Вот и пришли, — констатирует Лекс.

Как и всегда, мы с сожалением смотрим друг на друга. Мы оба понимаем: дальше нельзя. Это — наша критическая точка. Если пройти ещё пару шагов к дому, станет видно окно моей квартиры. Я не хочу, чтобы нас заметили. Лекс проницателен и понимает это без лишних объяснений.

— Я так хочу познакомить тебя с мамой, — Лекс пытается разрядить неловкое молчание и протягивает мне сумку.

— Я не думаю, что это возможно, — пожимаю плечами, смутившись. Внутри чешутся невысказанные слова, прорываясь к губам и разбухая на них. Но пока я не могу сказать большего.

— Моя мама очень хорошая, Нетти. Она одобрит всё, что мне нравится.

— Это что же? — прищуриваюсь. — Получается, я тебе нравлюсь?

Вместо ответа Лекс приближается, пристально глядя мне в глаза. Я тону в его расширяющихся зрачках. Свежий запах его одеколона накатывает морской волной и проникает под кожу, порождая мурашки. Колкие бугорки бегут по шее, а следом осторожно поднимаются его руки. Его пальцы обхватывают мои щёки.

— Можно подумать, ты не знаешь, — шепчет Лекс, наконец.

Ноги почти отрываются от земли. И прежде, чем я успеваю возразить, Лекс наклоняется и касается моих губ своими. Шероховатая мягкость нахально скользит по моему рту, и я чувствую, как веки сами собой схлопываются. Я совершенно не понимаю, что нужно делать, и лишь поддаюсь его инициативе, разжимая губы, как рыба, выброшенная на сушу. Но когда его язык проникает в мой рот, я не могу больше притворяться кроткой овечкой. Я снова опускаюсь на землю. Испуганно отстраняюсь, прерывая нещадный эксперимент, и награждаю его растерянным взором. Лекс лишь смеётся в ответ.

— Ты что, ни разу ни с кем не целовалась?

— Нуууу, — опускаю голову в надежде, что он не заметит, как загорелись мои щёки. — А ты?

— Нетти, ты удивительна! — Лекс прижимает меня к себе, и я, наконец, чувствую, как в груди разливается теплота. Так мне нравится гораздо больше. — Я всё-таки познакомлю тебя с мамой.

Я кладу голову на плечо Лекса и облизываю губы, пытаясь сохранить и запечатлеть в памяти его вкус.

— Готовься лучше к завтрашней контрольной, — шепчу ему на ухо. — Я не дам тебе списать.

Мы расстаёмся на приподнятой ноте. Лекс перебегает дорогу у берёзовой рощицы и долго машет мне рукой. Краем глаза фотографирую окно без штор в уголке многоэтажной коробки. Убедившись, что никто не смотрит, чуть приподнимаю руку и бросаю ему вслед затравленный взгляд. Я не могу ответить так, как хотела бы. Утешает лишь одна мысль: Лекс знает, что я хочу помахать в ответ. Точно знает.

Когда его фигура скрывается из вида, тая в густой тени городских кварталов, я разворачиваюсь и иду к дому.

Я приближаюсь к подъезду по коридору из лохматого кустарника. Ветки выставляют крупные почки, как рога. Через пару дней они зазеленеют и покроются цветами, а к лету между листьями загорятся волчьи ягоды: аппетитно-малиновые, сочные. Именно поэтому летом здесь никогда не видно детей…

С каждым шагом свет внутри тускнеет, освобождая место бессильному смирению. Кто-то разом потушил свечу во мне, и, хотя фитиль ещё тлеет, век последнего тепла недолог. Площадь моего рая — один квадратный километр. Небольшой участок пространства между школой и домом — вот и всё.

Достаю ключи. Домофон пищит, пропуская меня в полутёмное помещение, пахнущее сигаретами и гнилым картофелем. Когда дверь захлопывается за мной, я чувствую привычное опустошение. Фитиль потух. Лишь едкие нити дыма заполняют голову.

До завтрашнего утра я — в персональном аду. И не я решаю, насколько жарким будет пламя.

Наша квартира прячется в тёмном закутке на восьмом этаже. Я давно не звоню, а сама открываю дверь. Не потому, что звонок успели выдрать с корнем, оставив два оголённых провода, а из-за того, что знаю: мать как всегда пьяна вдрызг. Любой раздражитель может сделать из неё динамит. Она начинает пить с утра и к тому моменту, как я возвращаюсь из школы, ужирается в хлам. Запои уже давно не имеют конца и края. Лишь иногда, просыпаясь ночью, она кается со слезами: но толку-то!

Ещё два года назад я имела возможность уйти к бабушке, забрав младшую сестрёнку, и переждать худшие времена. Ещё два года назад я могла не смотреть на сожителей, которых она меняет, как трусы, и не запоминать их имена. Но не сейчас.

Бабушки больше нет. Её квартира продана, выручка от продажи — утекла в стакан матери. Светлые промежутки мою матушку больше не посещают. Теперь мы с Пегги наедине со своей бедой, и идти нам некуда. Хорошо, что сестричка ещё ничего не понимает. Мама для неё по-прежнему лучше всех… И я искренне стараюсь отсрочить момент, когда она возненавидит её так же, как я.

Я открываю дверь, и в нос ударяет запах алкоголя и мочи. В полутёмном коридоре высятся две пары сапог, похожие на заводские трубы. Значит, очередной сожитель, назвать которого отчимом у меня даже не поворачивается язык, не пошёл на работу. Значит, напоролись оба.

На цыпочках прохожу по коридору. Заглядываю в зал. И точно: мать и Ларсон валяются поперёк дивана и тискаются! На матери — растянутая майка, открывающая нижнее бельё, и клетчатые шорты. Даже будучи пьяной, с подбитым глазом она похожа на топ-модель. Ночная штора на окне наполовину сорвана, и теперь провисает неопрятными пузырями. Телевизор напротив лежбища громко орёт голосом диктора дневные новости, а вдоль стены выстроились пустые бутылки — стеклянные кегли. Как же хочется запустить в них сапогом!

— А, — мать показывает на меня пальцем, обрывая поток мыслей. — Пришла! Много двоек нахватала?!

— Ни одной, — сквозь зубы произношу я.

— Молодец! — выкрикивает мамаша. — Вся в меня!

— Конечно, больше не в кого, — отвечаю с сарказмом. Я не знаю, кто из бывших маминых друзей был моим отцом. Пособие на меня никто не платит. Сомневаюсь, что он знает о моём существовании.

— Сообрази-ка, дочь, супчик. Я купила курицу.

— Да неужели?! — развожу руками, закипая, но в последний момент сдерживаюсь. Скандалить с матерью — себе дороже. В таком состоянии она не примет ни одного довода. А вот к стенке приложить может, да с размаха. Было дело. Правда, поздней ночью, страдая от похмелья, она начала плакать и молить о прощении, но кому нужны пустые извинения, когда на лбу горит фигнал?!

— И картошку пожарь! — мать икает, закрывая рот ладонью: растрёпанная, но парадоксально красивая. Ну просто великосветская дама!

— Окно открой, — недовольно отвечаю я. — Воняет больно.

— Слышал, Ларсон, что сказала наглая девчонка? — мать поворачивается к сожителю, который уже успел приложиться к диванной подушке и захрапеть. — Воняет ей!

— А что? — отвечает Ларсон сквозь сон. — Всё правильно говорит.

Закрываю дверь. Створки громко хлопают друг о друга. Голос диктора теленовостей заглушается, запах алкоголя — тоже.

— Это от меня-то?! — сердитый голос матери едва слышен, и я очень этому рада.

Я иду по захламлённому коридору к кухне. Посуда вымыта — и то хорошо. Чаще они оставляют мне горы грязных тарелок и сковород с накатом гари. Сейчас же в раковине размораживаются куриные ляжки. Если мать купила продукты и помыла посуду — значит, выпила достаточно, чтобы не трястись от похмельной ломки, но маловато для того, чтобы отключиться на весь остаток дня. Последнее было бы лучшим вариантом, но не судьба, видимо…

Я нехотя чищу картошку и подгнившую морковь. Лука дома не оказывается. Зато я нахожу в закромах холодильника две свежие головки чеснока и жёлтый томат. Нож пляшет по рассыпчатой мякоти, выжимая сок. Стараться не для кого: в таком состоянии мать и Ларсон не будут разбираться, чем закусывать. Проблему осложняет то, что я тоже хочу есть. И слишком сильно, чтобы кормить себя бурдой.

Солнечный мёд разливается по подоконнику. Пройдёт пара недель, и лучи станут горячими, начнут жарить кожу. Мои пятна станут более заметными, а косые взгляды прохожих — более ощутимыми. Потому я и ненавижу лето.

Сверху капает вода, гулко стуча о карниз. Капли время от времени попадают на стекло, размазываясь дрожащими дорожками. Пока кастрюля с супом греется, я пытаюсь прикинуться нормальной девушкой и помечтать. Я думаю Лексе. Размышляю о том, что сегодня произошло нечто важное, и пытаюсь прочувствовать это сполна. Воскрешаю странные ощущения на губах и привкус чужой слюны во рту. Не получается. Когда я перешагнула порог подъезда, меня словно одномоментно высосали через трубочку, как коктейль. И проглотили. Это странно, когда ты так измотана, что у тебя даже не хватает эмоций…

Эмоций нет. И выбора нет. Идти мне некуда. С каждым днём меня остаётся всё меньше. На сколько ещё хватит?

Я оставляю горячую кастрюлю на плите и, прихватив наполненную до краёв миску, иду в свою комнату обедать и делать уроки. Хорошо, что матери не вздумалось разменять эту квартиру, и я пока имею право на собственную территорию. У Пегги тоже своя комната, что радует. По крайней мере, ей не приходится смотреть, что творят мать и её ухажёры по ночам, и задыхаться в перегаре.

В шесть вечера, когда мать доходит до такой кондиции, что не может встать на ноги, я забираю Пегги из сада. Иногда — надо отдать должное — это делает она сама, но всё чаще я. Я кормлю сестрёнку, купаю и укладываю спать. Потом, если мать не просыпается и не начинает похмельные концерты, ложусь сама.

Так проходит мой обычный день. По будням. Он похож на заезженную песню, которую ежедневно слышишь в маршрутке, но не можешь выключить. Выхода нет: нужно ехать до финальной остановки и корчиться от ненавистных звуков.

Вся моя жизнь скисла и створожилась, благодаря матери. Словно молоко, оставленное в тепле. Сначала оно становится неприятным на вкус, потом — густеет и набирает комочки, а под конец от него отделяется сыворотка. Не могу понять, на какой я стадии сейчас… Должно быть, уже покрылась плесенью.

Но этот вечер на редкость приятен. Мать всё ещё дрыхнет и не собирается просыпаться. На случай похмелья у неё есть пиво в холодильнике. Её дружок куда-то убежал, на ночь глядя. Он вообще часто уходит ночью, и то хорошо.

Дождавшись, пока сестрёнка перестанет ворочаться, я отправляюсь в свою комнату и разбираю кровать. Ложусь и долго смотрю в потолок. Сон не идёт. Непривычная тишина кажется мёртвой, и я невольно думаю, не похоронена ли я заживо. Часа через полтора я забываюсь беспокойным сном. Проваливаюсь в тревожную пустоту, как лифт, сорвавшийся с троса. Во сне я бегу по городу, спасаясь от неведомых преследователей. В финале они — безликие чёрные тени — всё равно настигают меня. Опрокидывают на пружинящую землю и склоняются надо мной.

Я вздрагиваю и просыпаюсь. И тут же обнаруживаю, что часть моего кошмара просочилась в реальность. Надо мной склоняется большая чёрная тень. Свет из прихожей вырисовывает на стене знакомую фигуру. Комната трещит от алкогольных паров и, кажется, вот-вот надуется и взорвётся, как воздушный шарик.

Ларсон.

Я произношу его имя: громко и удивлённо. И что понадобилось ему в такой час? До этого он заходил в мою комнату лишь дважды: снять разбитый плафон с люстры и взять дополнительный стул для своих отвратительных пьющих гостей.

— Ларсон!

— Тссс, — он зажимает мой рот рукой. Я чувствую холод его загрубевшей кожи. Сладко-солёный смрад перегара подкатывается совсем близко и накрывает упругой волной. — Сегодня ты будешь хорошей девочкой, Нетти.

Мне не до конца ясно, к чему он ведёт. И лишь когда он откидывает одеяло, я понимаю: происходит то, о чём я страшилась даже подумать. Я пытаюсь кричать. Вырываюсь. Молочу ногами по кровати. Но крепкие руки только усиливают хватку, прижимая меня к матрацу. Дыхание Ларсона обдаёт щёки, и я морщусь, пытаясь справиться с тошнотой.

— Будешь молчать, Нетти, и всё пройдёт хорошо, — его рука задирает мою сорочку и ложится на грудь. Жёсткий, прохладный паук! Пальцы стискивают кожу, и я закусываю губу, чтобы не закричать. Меня трясёт от омерзения и невозможности изменить предначертанное. А он продолжает, наслаждаясь моей реакцией. — Зашумишь — в следующий раз я пойду к Пегги. Выбирай.

Выбирать не приходится, и он это знает. Это ловушка. Капкан, из которого можно выбраться, разве что, откусив себе ногу. До этого я полагала, что видела в жизни всё. Но сейчас я понимаю, что никогда не опускалась ниже низшего предела. Меня выталкивает на истины, которые существовали за пределами моего восприятия, в секторах вне досягаемости. Мой персональный ад, наконец, закончился. Только в этой истории нет счастливого финала. Теперь вокруг не рай, и даже не чистилище, а настоящий кошмар наяву: кое-что пострашнее средневековых пыток.

Тяжёлое тело наваливается на меня, впечатывая в постель. Перегар смыкается удавкой на шее. Я едва дышу, но не сопротивляюсь. Я думаю о Пегги и о том, что она не должна пострадать. Слёзы текут по губам и скатываются в горло горькой микстурой. Я отворачиваю лицо, чтобы не видеть похотливых глаз, горящих адским пламенем. Чужая щетина колет подбородок, и мне кажется, что она вот-вот прорастёт сквозь меня, как бамбук… Потом приходит боль, лишающая разума, а вместе с ней — стыд и тошнота. И отвратительное чувство, словно когти кошек раздирают изнутри.

Отчаяние. Кажется, так это называется, когда сердце и лёгкие — в тряпки. Самое бесполезное чувство. Что толку рвать себя на кусочки, когда не можешь ничего изменить?

Он оставляет меня через пятнадцать минут в липкой луже и молча уходит. Облако алкогольной вони устремляется за ним, оставляя в воздухе горькое послевкусие. Чёрная тень уползает по стене. Свет в коридоре гаснет. Через пять минут Ларсон уже храпит в соседней комнате.

Боль уходит из тела, но не из моего существа. Кошек, скребущих внутри, становится всё больше. Душа превращается в рваную бумажку от кровоточащих царапин. Почему я чувствую себя пристыженной и опозоренной? Ведь я не виновата! Только неприятное, незнакомое саднение внизу живота говорит об обратном.

Я не могу унять дрожь ужаса до самого рассвета. Мне не верится, что это произошло. За свои пятнадцать лет я устала считать сожителей матери, но могу сказать точно: ни один из них не притронулся ко мне. Они поднимали руки на меня, и даже на Пегги, но не распускали. До этой страшной ночи.

К четырём утра я, преодолев себя, сползаю с кровати и тащусь в ванную. Из зеркала на меня затравленно глядит совершенно незнакомая девушка. Её глаза полны боли и слёз. Взглянув в них, я теряю над собой контроль, и больше не могу с собой бороться.

Омерзительная волна проходит горлом. Рот моментально наполняет едкая кислота, и я сгибаюсь пополам. Меня рвёт в раковину. С каждым желудочным спазмом я пытаюсь освободиться от боли, разъедающей изнутри, от отчаяния и от кошек. Но становится лишь хуже. Спазмы продолжают скручивать и мять желудок даже после того, как всё его содержимое ушло в канализацию.

Я плещу холодной водой себе в лицо, пытаясь смыть незнакомое отражение. Прогнать чужую девочку, пришедшую мне на смену. Судорога сводит кожу, веки каменеют. Но когда я поднимаю взгляд сквозь падающие с чёлки капли, на меня по-прежнему смотрит другая Нетти. Со знакомыми пятнами на коже, но чужим взглядом загнанного зверя. Мой потерянный и найденный близнец.

Возвращаюсь в комнату, гонимая паникой. У меня одно желание в голове — убежать прочь. За пределы досягаемости волосатых татуированных рук Ларсона. Туда, где мне, возможно, не будут рады, но где не будет смрада перегара, засевшего в памяти, боли и кошек. Открываю шкаф и скидываю одежду на пол. Начинаю поспешно и бессистемно сортировать вещи. Отложив в сторону пару сорочек и трусов, я вспоминаю о Пегги и падаю на кучу одежды, заходясь в рыданиях.

Я в ловушке. Выхода нет. В ближайшее время я прикована к этим стенам, и мне не сбежать. Кем я буду, если подставлю под удар сестрёнку? Прощу ли я себе, если с ней случится то же самое?!

Что делать мне в таком случае? Рассказать обо всём матери?! Учителям?! Поверят ли мне? Не затравят ли? Не поднимут ли на смех?

Может, лучше сразу по венам? Чтобы потекла кровь: густая и липкая, как малиновый сироп. Она унесёт из меня яд, которым пропитал меня Ларсон. Унесёт и оставит в вечном покое.

Вопросов слишком много, а ответов нет. Ни одного. Есть только нестерпимая скребущая боль внутри. И бесконечное чувство стыда, что успело прорасти насквозь за несколько часов. Я скребу раковину, царапаю ладони, стискиваю пальцы на шее, пытаясь привести себя в чувство. Стоит ли говорить, как тщетны мои попытки?

Я ухожу в школу в пять утра. Спешно царапаю записку матери. Пишу, что Пегги температурила ночью, и я не поведу её в сад. Просовываю записку под дверь. Буквы непривычно пляшут на клетчатом листке, разъезжаются в разные стороны, скрючиваются спиралями. Я никогда не писала матери записок, но не удивляюсь. Эти строки выводила чужая девочка. Та, из зеркала. Та, которая не Нетти.

Листок, легко шурша, уходит в щель под напором сквозняка. Через дверь я слышу, как храпит Ларсон. Вибрирующий звук сотрясает стекло на отделке двери. Одолевает навязчивое желание прокрасться в комнату и придушить его подушкой. Или насыпать в его приоткрытый рот малиновых волчьих ягод. Чтобы он сдох.

Неслышно закрываю дверь подъезда. Улицы встречают меня серовато-синим рассветом и пустотой. Заспанные окна многоэтажек похожи на беззубые рты. Воздух пахнет слезами. Набухшие почки — терпкой болью. Даже весне-пересмешнице по душе моё отчаяние.

Сторож пропускает меня в школу с сомнительной ухмылкой:

— Ты совсем рано, Нетти.

— У меня часы ушли вперёд, — отвечаю я первое, что приходит в голову. И к чёрту. Всё равно не поверит. Все здесь знают, что моя мать пьёт и таскает в дом мужиков. Знают и ничего не делают. Традиционная беда общества: пока не закричишь «пожар», никто и не подумает прийти тебе на помощь.

Сторож качает головой и долго смотрит мне вслед. Должно быть, думает, с кем сегодня развлекалась моя матушка, и насколько я несчастна. Не додумается: таких масштабов он точно не видел.

Я сажусь в пустой класс и смотрю, как рассвет занимается над крышами домиков частного сектора. Треугольные скаты пылают цветом спелой малины. Весеннее солнце малиновое на вкус. Я ненавижу малину.

Классная руководительница приходит час спустя. Сбрасывает зелёное пальто и удивлённо таращится на меня. В какой-то момент мне начинает казаться, что она понимает всё и может читать мои мысли, извлекая потаённые страхи. Слишком уж пристален её взгляд. Пристален и пристрастен. Я пытаюсь отвести глаза, и даже достаю книгу и кладу перед собой, пытаясь создать впечатление занятости. Глаза бездумно пляшут по строчкам, выхватывая отдельные слова. Не помогает.

Учительница идёт ко мне вдоль рядов. Я вжимаюсь в спинку стула, тщетно пытаясь сделаться невидимой, но лишь чувствую, как разгорается пожар на щеках. Как жаль, что воспоминания нельзя спрятать!

— Что-то случилось, Нетти? — спрашивает учительница, присаживаясь рядом.

— Н-нет, — произношу я, замечая, что согласная раздвоилась на языке, перечеркнув звук, — всё в порядке, г-госпожа Ниядо.

— И всё же? Нетти, ты можешь быть откровенна со мной и не стесняться.

Госпожа Ниядо прожигает меня пронзительным кареглазым взглядом. Хоть она и из молодого поколения учителей — ей не больше тридцати — она серьёзна и ответственна, как работница старой закалки. Госпожа Ниядо могла бы довести это дело до полиции, да так, что отчим и мать не подточили бы носа. И меня так и подмывает выложить ей всё. Спросить, чем мне это грозит. Узнать, что делать дальше и — самое главное — как с этим жить.

Но я боюсь.

— М-мама, — вру я. Губы отвратительно дрожат, горло перекрывают спазмы. Это — протест моих мыслей, не желающих обращаться в слова. — Она н-немного перебрала вчера.

— Она не обижала тебя, Нетти?

Я готова провалиться сквозь землю. И уверена, что от меня поднимается пар. Госпожа Ниядо всё ещё таращится на меня, и я не могу отвернуться. Но и лгать больше не получается.

— Не обижала? — повторяет госпожа Ниядо.

Я мотаю головой, проглатывая лживое подобие фраз. У меня не получилось бы хорошо придумать легенду. Правда слишком грязна, чтобы пачкать ею других.

— Ну, смотри, — с сочувствием проговаривает учительница.

Как пить дать: она догадывается о том, что произошло нечто, выходящее из ряда вон. Она лишь даёт мне время и шанс объясниться, очистив душу. Она знает, что я не могу сказать всё сейчас… Только как пересилить себя, отгородиться от разъедающего стыда и смочь?!

Госпожа Ниядо отворачивается к доске и начинает перебирать книги на полках. Обычные будни обычной учительницы, в которых каждый день похож на предыдущий. Как и у меня. Может быть, у неё тоже есть свой рай и свой ад. Не в той градации, но есть…

На математике Лекс садится рядом. Едва он кладёт свою руку рядом с моей, паника начинает карабкаться по рёбрам изнутри. Кошки снова здесь… И страхи, которые нужно спрятать. Это сильнее меня. Сегодня ночью моя жизнь переломилась на «до» и «после».

— Нетти, — Лекс улыбается. — У меня кое-что есть для тебя.

Кровь отливает от головы, и перед глазами темнеет. Лекс, встречи с которым раньше вызывали радость и чувство полёта, теперь раздражает меня. Лица одноклассников плывут в сером мареве, раздваиваясь и растраиваясь. Меньше всего сейчас мне хочется чужого внимания.

— Л-лекс, уйди! — проговариваю сквозь зубы, замечая, что «л» снова раздвоилась.

— Что? — он смотрит на меня с недоумением.

— Что с-слышал.

— Нетти, что-то не так? — Лекс выглядит испуганным и озадаченным. — Если я перегнул палку вчера, просто скажи!

— Всё н-нормально, — отмахиваюсь я. — Я п-просто х-хочу, чтобы ты ушёл.

— Да какого чёрта вообще? Объясни мне, что произошло!

— Уйди! — поднявшись за партой, я кричу в голос. Десятки глаз смотрят в мою сторону, но мне всё равно. Лишь бы оградить себя от чужих. Хотя бы на день. — Уйди, прошу! Ос-ставь м-меня одну! Сложно понять, или ты т-тупой с-совсем?!

Лекс, недоумевая, пересаживается за заднюю парту. Мои слова прилетели ему в лицо, как плевок. Знал бы он, что я не могла поступить по-другому. Он не должен впутываться в это дерьмо.

Весь урок я чувствую взгляд Лекса между лопатками: сверлящий кинжал. Я едва держусь, чтобы не дать воли слезам. Но молчу, потому что знаю: плач не поможет делу. В мой мир пришёл апокалипсис. Рая больше нет. У земли теперь один полюс, и она вращается по миллиону хаотичных осей и касательных. Но, куда бы меня ни вынесло, везде будет бесконечное пекло. Ад.

Воспоминания не уходят от нас, они лишь теряют очертания под чёрной краской времени. И доза, которую я получила сегодняшней ночью, никогда не обернётся пустотой.

Этой ночью я снова вижу на стене ползущую из коридора тень. Когда я замечаю Ларсона рядом, мне снова кажется, что сердце остановится от первородного ужаса и отвращения. А потом меня снова накрывает запах алкоголя. И боль. Только сердце, вопреки опасениям, не прекращает ход. И сознание не уплывает. Предел ужаса, за которым наступает вечный покой и бесстрашие, не найден.

Короткие мгновения дней становятся моими передышками. Долгие ночи — непреодолимыми кошмарами. Спальня — пыточной камерой. А я сама становлюсь пеплом.

Он возвращается практически каждую ночь. Уже не угрожает: лишь берёт меня, как принадлежащую ему вещь. С каждым разом он позволяет себе всё большее. А дальше всё идёт по одному сценарию. После того, как чудовище из моего персонального кошмара, насытившись, уводит по стене свою тень, я ухожу в ванную, и меня рвёт в раковину. Умывшись ледяной водой, я разглядываю бритвенные лезвия Ларсона: тонкие металлические полоски. Они могут легко войти в плоть: даже боли не успеешь ощутить. Рассматриваю свои тонкие вены, пульсирующие под кожей. И вспоминаю о Пегги. И о том, что если я уйду, мою долю страданий получит она.

Я продолжаю ходить в школу, как и раньше. Иногда я даже улыбаюсь учителям и одноклассникам в знак вежливости. Только Лекс больше не подходит ко мне. Он старательно делает вид, что меня не существует, и даже начал оказывать знаки внимания другой девушке. Возможно, это к лучшему. Мне не нужна романтика и розовые сопли — мне нужна помощь. Он всё равно не смог бы меня спасти.

Через два месяца, когда цветы на плодовых деревьях облетели снегопадом, я решаюсь поговорить с матерью. Страх сжимает живот от одной мысли об этом, но она — единственная, кто может изменить ситуацию. Она — единственная, кто может выгнать Ларсона из нашей квартиры.

Я выбираю день, когда Ларсона нет дома, а она не слишком пьяна, но и не трезва, и, собрав мужество в кулачок, выкладываю ей всё. Подробно, с расстановкой, через заикание, ставшее невыносимым.

Мы сидим на кухне в лучах света. Воздух вытеснен терпким сигаретным дымом. Пепельница матери быстро наполняется бычками. Она слушает и курит, курит и слушает. Вытерпев мою исповедь до конца, мать лишь округляет глаза. Странно, но даже с такой гримасой она не выглядит удивлённой.

— Шлюха, — цедит она. — Шлюха малолетняя!

Пепельница летит в стену и разбивается. Переливающиеся осколки вперемешку с окурками разлетаются по кухне. Я ожидала любой реакции. Плача, истерики, ярости… Но такого варианта я не предусматривала. Выходит, для матери я — меньше, чем вещь. Пустое место. Та страница её жизни, которую она хотела бы вырвать и сжечь.

— Ч-ч-что? — я пячусь к двери по битому стеклу.

— Спровоцировала его, задницей тут крутила, — приблизившись, мать бьёт меня по щеке наотмашь. Я налетаю на косяк и хватаюсь за голову. Слёзы жгут глаза, хотя ещё не проступают. — Думаешь, я сразу не поняла, чего ты хочешь, Лолита грёбаная?! Он же мужик!

— И эт-то, — пробивается залпом сквозь слёзы, — эт-то н-ничего по т-т-твоему, что он м-мени изнас-силовал?!

— Не строй из себя жертву, дрянь, — мать снова налетает на меня, но я умудряюсь увернуться. — Как я могла так воспитать тебя?! Ты же счастье моё разбила! Признайся: этого ведь и хотела?!

Я стою, как ошпаренная, и слушаю ругань матери. Мне хочется спросить, что она вкладывает в понятие счастья, но я не могу сформулировать вопрос. Слова, рождающиеся в голове, вызывают заикание, а заикание — ступор. Последние фразы летят в меня, как стрелы, но они не причиняют боли. От меня ничего не осталось: разве можно ранить пепел? Ноги, исцарапанные осколками пепельницы, болят гораздо сильнее, чем душа.

— Сучка! — прорываются слова матери сквозь пелену ступора. — Не смей даже смотреть на него!

Да с удовольствием. Я вообще буду только за, если он больше здесь не появится. Я хочу сказать это, но слова превращаются в отрывистую канонаду. Моя мать за эти месяцы даже не заметила, что я начала заикаться и шарахаться от каждой тени.

Игнорируя летящие в меня тарелки и вилки, пропарывающие зубьями обои, я разворачиваюсь и иду в свою комнату. Только теперь я понимаю, что, возможно, обрекла себя на бездомную судьбу. В мыслях обрываются лепестки ромашки: выгонит — не выгонит… Упрямо убеждаю себя в том, что не много потеряю, если вдруг окажусь на улице. Скорее, приобрету.

Через пару минут буйство резко стихает, и я слышу доносящийся с кухни тихий плач. Утешать мать совершенно не хочется. Достаю учебник и затыкаю ладонями уши.

Она не выгоняет меня, и, спустя пару дней, я догадываюсь, почему. Кто, кроме меня, готовит в этом доме еду и моет посуду? С надеждой я жду, что Ларсон вот-вот покинет мать, и всё вернётся на круги своя — её отношения с мужчинами редко переваливали за тройку месяцев. Но он всё ещё в строю. Чёртов закон подлости!

Чужая девочка в зеркале обрастает, растрепывается и засаливается. Тени, ползающие по стенам, становятся неотъемлемой частью моего существования, как и незнакомое отражение в зеркале. Ужас и отвращение притупляются, сменяясь смирением. Когда осознаёшь, что выхода действительно нет, ты принимаешь как должное даже самые страшные вещи. И находишь в себе силы мириться с ними.

Полдень. Уроки заканчиваются раньше, чем обычно. Я остаюсь в пустом классе, перечерченном солнечными лучами. Возвращаться домой не хочется: всё равно мать не знает, сколько у меня пар. Может быть, я просижу тут до самого вечера, а может…

— Нетти? — нагретый воздух сотрясает знакомый голос.

— Лекс?!

Предчувствие не обманывает меня. Это он. Робко подходит сзади и садится на соседний ряд, словно боясь испугать. Ставит свою сумку рядом. Это как минимум странно: с тех пор, как я накричала на него, он успешно делал вид, что меня не существует. Мы давненько не разговаривали. Кажется, с того самого дня, как я отогнала его на математике.

Что ему понадобилось теперь?

— Нетти, — проговаривает Лекс, и мне становится жутко. — Я вижу, что с тобой происходит что-то странное. Я давно заметил, но очень боялся спросить тебя.

— Тебя это в-в-волнует? — произношу полушёпотом, и по коже поднимаются мурашки. Кажется, даже волосы становятся дыбом.

— Расскажи мне, — выдавливает он через силу.

Начинаю задыхаться. Металлический обруч стискивает шею. Язык и губы перестают слушаться окончательно, выплёвывая нечленораздельное подобие звуков.

— Н-н-нет. Н-н-ничего н-н-н-е с-с-с-с-с-с…

— Чёрт, Нетти! — Лекс раздосадовано кривится. — Ты стала заикаться и шарахаться ото всех! Ты перестала общаться с нами! Ты съехала по успеваемости! Ты приходишь в школу грязная, заплаканная и растрёпанная! Почему ты пытаешься обмануть меня?! Разве я сделал тебе что-то плохое?!

— Уй-йди! — я снова перехожу на крик. — П-п-прошу т-т-тебя! Т-тебе не должно б-быть дела до м-моей жизни!

— Это всё он?! Новый дружок твоей матери?!

Отточенное лезвие ударяет в самое сердце, и тут меня пробивает на слёзы. Я закрываю лицо руками и вою, как подстреленный волк. Вся грязь, что копилась во мне эти месяцы, пошла горлом. Назревший абсцесс лопнул и выпустил гной. Как во сне я чувствую, что Лекс прижимает меня к себе. Мне страшно, но отталкивать его не хочется.

— Что произошло, Нетти? — спрашивает он, но я уверена, что неясности не осталось.

Неожиданно я понимаю, что мне не страшно. И не стыдно. Я выкладываю всё, едва сдерживая всхлипы. От первой и до последней строчки. Мои плечи ходят ходуном, и Лекс не выпускает меня из объятий. Солнечная дымка затапливает нас, укутывая золотистым покрывалом. Блики превращают слёзы на моих ресницах в бриллианты.

— Ты должна идти в полицию, — говорит Лекс, дослушав.

— И? Ч-ч-чтобы д-досталось П-пегги?

— Его возьмут под стражу, и…

— Ч-что «и»?! — выхожу из себя и, наконец, отталкиваю Лекса. — М-мою информацию б-б-будут п-проверять, а п-пока ничего н-не будет д-доказано, он в-в-возьмётся за П-пегги!

— Так ведь не может продолжаться, Нетти, — Лекс краснеет и отстраняется. — Ты сама понимаешь это. Расскажи хотя бы госпоже Ниядо. Или школьному психологу.

— Они, — я снова захлёбываюсь рыданиями, — они же сразу п-пойдут в п-полицию!

— Нетти, ты должна!

— Н-н-нет! — я сбрасываю со стола сумку. Она хлопается о пол, подняв в воздух столб золотистых пылинок. — Т-так я и з-знала, что т-ты н-ничем п-помочь не сможешь!

— Что же я должен сделать, Нетти?! — кричит Лекс в ответ. Голос его срывается. — Покрывать твоего очередного отчима-педофила, несмотря на совершённые им злодеяния, и вытирать твои слёзы?! Кто знает, сколько у него таких было?! Лучшее, что я могу для тебя сделать — пойти в полицию вместе с тобой!

— Т-ты н-никому н-не расскажешь!

— Нетти!

— П-поклянись, — цежу я сквозь зубы. — Т-ты не обмолвишься об этом, ч-что бы н-ни с-случилось.

— Предлагаешь смотреть, как он медленно тебя убивает?! — Лекс ударяет кулаком по столу.

— У н-нас с т-тобой н-нет выбора.

— Выбор есть всегда! — орёт Лекс. — Всегда!

— Н-не скажешь, — повторяю я, глотая слёзы. — П-поклянись, п-прошу…

Лекс сжимает губы, и щёки его наливаются багрянцем. В ярости схватив свою сумку, он несётся к двери и удаляется, громко её захлопнув. Я остаюсь одна со своими слезами, под коростой болезненных воспоминаний.

Ларсон снова приходит этой ночью. Пока он издевается надо мной, до моих ушей доносятся шаги матери. Она топает по коридору, включает на кухне воду, гремит стаканами… Нет сомнений, что она слышит всё. Только не приходит на помощь, даже не думает. Делает вид, словно ничего необычного не происходит.

— Ненавижу! — кричу я во весь голос. Мне хочется, чтобы мать услышала меня. — Ненавижу! С-с-сдохните!

В голову тут же прилетает затрещина. Ударяюсь затылком о спинку кровати. Кажется, что позвоночник превратился в ломанный зигзаг. В висках звенит, а перед глазами пляшут искры. Но есть и плюсы: Ларсон слазает с меня. Пусть лучше бьёт, чем насилует.

Пусть лучше сдохнет, чем бьёт.

На следующий день госпожа Ниядо оставляет меня после уроков. И то, что она говорит, окончательно убивает во мне веру в людскую порядочность.

— Почему ты не рассказала мне? — говорит учительница. В уголках её глаз блестят слёзы. — Мы быстро решили бы этот вопрос.

— Л-лекс? — я приподнимаю бровь. — Эт-то он в-вам сказал?!

Госпожа Ниядо кивает, и последние надежды лопаются. Я переполнена битым стеклом.

— Сейчас мы пойдём в полицию, Нетти, — спокойно говорит господа Ниядо, но я замечаю, как трясутся её руки. Она в шоке. — Заберём твою сестрёнку из сада и пойдём.

Я опускаю глаза и вздыхаю. Лицо горит, как обветренное. Вот и пришёл конец моего ада. Скоро всё останется в прошлом: воспоминания сгниют в голове, как прелые листья, а Ларсон будет казнён. Но только в случае, если всё сложится хорошо. Законы и чёртова презумпция невиновности заставляют полицейских не верить заявителям на слово.

А это значит, что когда Ларсон узнает, я перейду на новый круг ада. И, возможно, со мной будет Пегги.

— Н-нет! — страх перевешивает и выплёскивается наружу, заставляя мышцы наливаться воском. Но ещё сильнее непреодолимый стыд, словно это я виновата в произошедшем. — Н-никогда…

— Можете пожить у меня, пока всё не решится.

— Н-нет!

— Ты не хочешь наказать его?! — госпожа Ниядо встаёт со своего места и возмущённо вскидывает руки в потолок. — Хочешь, чтобы он продолжал?!

— Это м-мои п-проблемы, — выплёвываю я. Да, я хочу помощи. Но не принудительной. И не той, что подвергает меня и мою сестрёнку опасности. Какая-то часть меня, которой я даже не могу дать название, громко протестует. И я верю ей больше, чем учительнице.

— Это не обсуждается, Нетти, — отрезает госпожа Ниядо, приближаясь ко мне. — Сейчас мы идём в полицию. Если ты не пойдёшь, я отведу тебя силой.

Она тянет ко мне руки, словно собираясь обнять. Милая, добрая и понимающая госпожа Ниядо. Но как же я ненавижу её в этот момент!

Я срываюсь с места и пролетаю между рядами, сбивая стулья. Ноги выносят меня в распахнутую дверь. Мутноватый свет коридора обжигает лицо сквозь плёнку слёз. Туфли скользят на выдраенном мраморе пола. Потеряв равновесие и едва не вписавшись в колонну, я оборачиваюсь. Госпожа Ниядо бежит следом за мной, цокая каблуками.

Я расталкиваю толпу младшеклассников и вылетаю во двор. Не оглядываясь, сворачиваю за угол, рассекаю густой кустарник и ныряю в дырку между прутьями забора. Несусь извитыми тропками, дворами, аллеями. Я почти не чувствую усталости и удушья. Лишь когда я добегаю до супермаркета и сливаюсь с толпой, позволяю себе остановиться и перевести дыхание. В груди отчаянно колет. Сердце колотится так, что, кажется, вот-вот поломает рёбра.

Госпожа Ниядо давно перестала преследовать меня. Её ресурсов просто не хватило бы, чтобы бежать так долго. Но я всё равно поглядываю на автоматические стеклянные двери, ожидая, что она войдёт в своём неизменном зелёном пальто.

Толпа втискивает меня между цветными прилавками. Сочный виноград свешивает кисти из деревянного ящика. Яблоки переливаются восковым блеском: так и хочется надкусить! Глядя на румяные яблочные бока, вспоминаю сказку о Белоснежке. Как хотелось бы преподнести ядовитое яблочко дорогому недоотчиму! А если не будет есть его — запихать прямо в глотку, чтобы подавился.

Я сную между рядами. Какой-то мужчина, обходя меня, касается моей спины. Вдоль позвоночника натягивается струна. Едва не взрываюсь от отвращения и ужаса. Каждый мужчина теперь напоминает мне о Ларсоне. И, возможно, будет напоминать до скончания моих дней. В одном я уверена точно: у меня не будет больше отношений с мужчинами. Я просто не смогу.

Вокруг сияют этикетками алкогольные напитки, пестреют канцелярские принадлежности, строятся башнями консервные банки. Проношусь между двумя стендами, едва не опрокинув корзину с шоколадными батончиками.

— Осторожнее, девушка, — кричит вслед продавец.

— И-и-извините, — бросаю через плечо и спешу скорее скрыться.

Втискиваюсь в отдел бытовой химии. Нужно бы купить стиральный порошок, но у меня нет денег. Надо же, я думаю о стиральном порошке, когда моя жизнь подвешена на волоске над пропастью. Когда завтра может вовсе не настать. Скорее всего, оно и не настанет: ведь госпожа Ниядо наверняка так этого не оставит! Она пойдёт в полицию. Точно пойдёт!

А это значит, что я похоронена в своём вечном вчера.

Взгляд бездумно плавает между пёстрыми бутылками кондиционера для белья, грудами махровых полотенец, цветными тряпочками для уборки. Средство для выведения пятен с ковров. Отбеливатель. Мышеловки.

Отрава для крыс.

Крысы у меня дома водятся. Целых две. Хорошо хоть не плодятся. Но, пожалуй, эта вещь сейчас нужнее, чем стиральный порошок.

Тяжёлая упаковка приятно оттягивает пальцы. Большая круглая баночка тщательно обёрнута плотной плёнкой. На крышке красуется, демонстрируя длинные резцы, розовая крысиная морда. «Уничтожит целый взвод крыс!» — гласит надпись на боку. Не глядя, я кидаю пару банок в сумку и застёгиваю её. Баночки глухо стукаются друг о друга.

Прохожу мимо кассы с отрешённым видом, словно ничего не купила. Никто и не думает меня задерживать. Замечательно.

Я возвращаюсь к дому другим путём. Теперь я вижу здание сзади: обшарпанное, ветхое. И наш балкон, выделяющийся чёрной пастью на фоне стеклопакетных рам. Когда я открываю домофон, знакомое гнетущее чувство сваливается на плечи жаркой шубой. Сегодня — самый важный день моей жизни. Или пан, или пропал.

В коридоре я замечаю две пары сапог. Значит, оба дома. Запах алкоголя сегодня особенно крепок: он висит в воздухе упругой пеленой. Чтобы пройти на кухню, мне приходится разгребать его руками, как пловцу.

Открываю холодильник. Свекла, картофель, лук… Початая банка тушёного мяса в уголке. Хватит, чтобы сварить кастрюлю супа для матери и Ларсона.

Настроение впервые за два с половиной месяца становится ровным и светлым. Хочется петь. Молния сумки звенит между пальцами, открывая чёрную прореху. Украденная баночка ложится в ладонь. Я срываю защитную оболочку и комкаю её. Хрустящий слюдяной шарик летит в мусорное ведро. Поворачиваю крышку и высыпаю ярко-малиновые гранулы на ладонь.

Сегодняшний обед будет особенным.