Debating Worlds. Contested Narratives of Global Modernity and World Order

Первые атомные бомбы, созданные в секретном архипелаге лабораторий и испытательных центров, стали полной неожиданностью для широкой общественности во всем мире. Но новости об их возможностях были быстро и широко распространены. Президент США Трумэн выступил по радио с общенациональной речью, объявив о них в самых торжественных и трезвых выражениях. Журнал "Нью-Йоркер" опубликовал развернутую статью Джона Херси, которая вскоре вышла в виде небольшой книги-бестселлера "Хиросима", где графически описывались ужасы воздействия бомбы. А правительство США даже опубликовало небольшую книгу "Доклад Смита", в которой излагались научные принципы, лежащие в основе бомбы.

То, что ядерное оружие было беспрецедентно разрушительным, бесспорно. Но каковы его последствия для человечества и международной политики? Было ли человечество обречено? Необходимо ли какое-то мировое правительство? Или же это оружие, как и все другие до него, может быть использовано в качестве полезного инструмента международного военного соперничества? Бакминистер Фуллер заметил, что Хиросима означала, что человечество начало сдавать свой последний экзамен. Но каковы были правильные ответы? Еще до их фактического изобретения были поставлены подобные вопросы и предложен широкий спектр очень разных, иногда резко противоречащих друг другу ответов. Дебаты между различными школами ядерной мысли бушевали, не решаясь, на протяжении всего ядерного века, что привело к столкновению принципиально противоположных повествований об этой важной возможности.

Взгляды на перспективы и привлекательность отказа от основанных на насилии мировых порядков и установления некой формы мирового правительства были очень разными. С одной стороны, "сторонники единого ядерного мира", сильные глобалисты и мировые федералисты, следуя примеру Г. Г. Уэллса и других, рассматривали некую форму мирового правительства как жизненно важную для выживания цивилизации. Для этих мыслителей необходимость установления мирового правительства была неизбежным следствием роста интенсивного уровня взаимодействия и взаимозависимости, особенно насилия, в мировом масштабе. Все причины, по которым в прошлом создавались правительства, теперь указывали на необходимость мирового правительства. Однако сторонники расходились во мнениях, должно ли мировое правительство быть сконфигурировано как классическое государство, увеличенное в размерах, или как более ограниченный союз или конфедерация.

По другую сторону этих дебатов гораздо более многочисленная группа считает мировое правительство ненужным, практически невозможным и угрожающим свободе. Даже скромные шаги в направлении международного сотрудничества и создания институтов рассматриваются как опасные шаги на скользком пути к мировому тоталитарному правительству. Несмотря на очевидную необходимость пост-анархического всемирного управления, мир, далекий от объединения, по-литически фрагментируется. Создание даже скромных институтов международного сотрудничества стало крайне затруднительным, и ни одно значительное движение не поддерживает создание мирового правительства.

Во многом великие дебаты о ядерном веке начались в полном составе среди ученых-ядерщиков в потайных альковах Манхэттенского проекта. Большая часть этих ученых пришла к выводу, что трансцендентная сила бомбы требует совершенно новых подходов к международной политике, и в частности, контроля над этой технологией со стороны международной организации или даже мирового правительства. Они также решили, что обладают уникальной способностью и обязанностью подталкивать общественное мнение и правительства к своим решениям. Для этих целей они создали лоббистские организации и запустили общественно-просветительский журнал "Бюллетень ученых-атомщиков". Ведущие физики, начиная с Альберта Эйнштейна, много и подробно говорили о необходимости радикальных изменений в мировой политике. В 1950-х годах, после Манифеста Рассела-Эйнштейна 1955 года, движение ученых-атомщиков стало транснациональным с созданием Пагуошской организации, в которую вошли ведущие американские, советские и европейские физики. Древняя задача "говорить правду власти" теперь была организована и объединена в глобальную сеть - и выполнялась с помощью мегафонов средств массовой информации.

Ученые уже давно были советниками князей и общественных деятелей, но движение ученых-атомщиков сделало беспрецедентный дальнейший шаг, объединившись для обнародования и продвижения политических альтернатив, оспаривающих прерогативы и повестки дня правительств в отношении стратегически важного оружия и технологии, способствующей его созданию. Так родилась "наука общественных интересов", модель, которой в последующие десятилетия стали широко подражать другие ученые из других дисциплин. В середине двадцатого века ученые широко почитались как авторитетные голоса во всем современном мире, особенно в Советском Союзе, идеология которого придавала ученым и инженерам возвышенный статус авангарда технологической модернизации. Тот факт, что лидеры научного прогресса не восхваляли какие-то новые достижения в области человеческого благосостояния, а скорее предупреждали о серьезных опасностях, связанных с новым развертыванием технологий. Технологии, ознаменовали собой переломный момент в цивилизационной траектории развития STM.

В течение нескольких лет программа ученых по международному контролю над атомными технологиями находилась в центре внимания международной политики. В 1946 году разработанные учеными-атомщиками планы, известные как "План Баруха", были публично обсуждены в новом Комитете ООН по атомной энергии. Но к 1950-м годам надежды на эти инициативы были в значительной степени разрушены растущим соперничеством между СССР и США. Поскольку в 1950-е годы обе страны спешно развертывали ядерные арсеналы, перспективы какого-либо серьезного контроля над вооружениями и разоружения казались туманными.

Но в конце 1950-х годов появился новый, совершенно неожиданный источник оппозиции ядерному оружию, связанный с последствиями для здоровья радиоактивных "осадков", образующихся в атмосфере в результате ядерных испытаний. То, что ядерные взрывы приведут к образованию долгоживущего радиоактивного материала, было теоретически предсказано и эмпирически наблюдалось в руинах Хиросимы и Нагасаки. Но эта новая особенность этого оружия была убедительно донесена до мировой аудитории после гигантских взрывов водородных бомб в южной части Тихого океана. В результате этих испытаний в атмосферу и океаны были выброшены многие тонны высокорадиоактивного материала, и вскоре радиация была обнаружена в любой точке планеты учеными, оснащенными чувствительными приборами мониторинга. Когда стало широко известно, что даже испытания этих огромных бомб представляют угрозу для здоровья населения, опросы общественного мнения показали широкую тревогу, а организаторы антиядерных акций, особенно в США и Европе, воспользовались этой угрозой, чтобы добиться запрета испытаний. Особенно политически влиятельным уроком планетарного масштаба опасности ядерного оружия стало обнаружение радиоактивного материала, в основном стронция-90, в зубах младенцев. Попросив матерей прислать выпавшие молочные зубы в лабораторию, ученые измерили их радиоактивность, и их отчеты широко освещались в СМИ. Эти опасения в сочетании с отрезвляющим столкновением с возможностью ядерной войны во время Кубинского ракетного кризиса 1962 года заставили США, СССР и Великобританию подписать в 1963 году Договор об ограниченном запрещении испытаний, который запрещал ядерные испытания в атмосфере, океанах и космическом пространстве.

Несмотря на эти и другие меры по контролю над вооружениями, сверхдержавы продолжали расширять и модернизировать свои ядерные арсеналы, а другие страны разрабатывали ядерное оружие. Общественное мнение колебалось между страхом перед ядерной войной и страхом перед противниками с ядерным оружием. Начиная с 1960-х годов, в официальных рассуждениях о ядерном оружии доминировала идея о том, что сдерживание - представление о том, что ядерной войны можно избежать, если государства сохранят ядерные вооруженные силы достаточного размера и характера, чтобы принять на себя первый удар, а затем нанести ответный удар разрушительной силы. Это сделает ядерную атаку самоубийственной и, следовательно, как считается, очень маловероятной. Но внутри этой школы сдерживания разгораются споры о том, нужны ли небольшие арсеналы "минимального сдерживания" или крупные арсеналы "расширенного сдерживания", способные выполнять широкий спектр задач. Существуют также фундаментальные разногласия по поводу того, является ли сдерживание приемлемым постоянным способом избежать большой войны или рискованным краткосрочным экс-посредником, пока не будет достигнут глубокий контроль над вооружениями. А некоторые даже задаются вопросом, к чему вся эта шумиха.

В 1970-х и 1980-х годах великие дебаты о ядерном оружии и мировом порядке, а также международная ядерная политика приняли неожиданное направление. Представление о том, что полномасштабная ядерная война приведет к концу цивилизации и, возможно, человечества, широко озвучивалось, но причинно-следственные механизмы, которые могут привести к вымиранию человечества, никогда не освещались. В 1960-х годах, когда ученые-атмосферники начали исследовать влияние промышленных загрязнителей на стратосферный озоновый слой, они поняли, что взрыв большого количества ядерного оружия и возникшие в результате этого мегапожары могут настолько разрушить озоновый слой, что сделают планету непригодной для жизни высших форм жизни, включая человека, и вызовут общий коллапс экосистемы. За этим эпохальным открытием в начале 1980-х годов последовало осознание того, что огромное количество сажи, попавшей в атмосферу в результате массового сжигания городов, также будет иметь серьезные экологические последствия для всей планеты в виде так называемой "ядерной зимы" - резкого снижения температуры планеты, вызванного уменьшением количества солнечного света, попадающего на поверхность Земли.

Открытие этих экологических особенностей планеты означало, что и победители, и проигравшие в ядерной войне, и все остальные также будут уничтожены, что является радикальным новшеством в летописи военных действий. Эти открытия также означали, что ставки ядерной войны значительно возросли и стали включать в себя реальную возможность вымирания человечества, а значит, и судьбы огромного количества еще не родившихся людей, которые никогда не появятся на свет. Во время Первой мировой войны французский лидер Жорж Клемансо знаменито заметил, что война стала слишком важной, чтобы оставлять ее на произвол судьбы. Поскольку на карту поставлена судьба Земли и человечества, война стала слишком важной, чтобы оставлять ее на усмотрение государств.

Эти выводы получили широкую огласку в период растущей межнациональной напряженности. Мощные философские размышления о перспективах вымирания человечества были изложены писателем Джонатаном Шеллом из журнала The New Yorker в книге "Судьба Земли", которая была переведена почти на два десятка языков и продана миллионными тиражами. По американскому телевидению в прайм-тайм был показан яркий реалистичный полнометражный фильм "Послезавтра". Общественность осознавала эти зловещие реалии в период обострения советско-американской напряженности и наращивания ядерных вооружений, известный как вторая холодная война. Еще больше подогревало пламя общественной тревоги то, что администрация президента Рональда Рейгана отличалась особенно воинственной риторикой и кавайно отвергала опасность ядерной войны. Результатом такого стечения обстоятельств стала огромная вспышка антиядерной активности в США и Западной Европе. Опасаясь электоральной реакции, администрация Рейгана быстро пошла на попятную и приняла меры по контролю над вооружениями.

Затем, совершенно неожиданно, давно маргинализированные радикальные нарративы "ядерного одного слова" вернулись и помогли катализировать крупные политические изменения. Новый реформистский советский лидер Михаил Горбачев и Рейган, встретившись в Рейкьявике в 1986 году, обнаружили, что они оба хотели бы быстро продвинуться к отмене ядерного оружия - вариант политики, находящийся далеко за пределами мейнстрима официального ядерного мышления в обеих странах. Ядерная угроза цивилизации настолько велика, рассуждали они, что для снижения риска войны и осуществления крупных мер по разоружению срочно необходимы серьезные изменения в международных отношениях. Рейган, как выяснилось, был сторонником ядерного разоружения еще в начале своей карьеры в качестве рабочего организатора в Голливуде, и долгое время в своих антисоветских речах содержал призывы к окончательной отмене ядерного оружия. Горбачев пришел к своему ядерному аболиционизму через обновление советского марксизма, который заменил ранее главенствовавшие "классовые интересы" на "интересы человеческого вида", поставленные под угрозу ядерной войной и деградацией окружающей среды. Радикальные идеи ядерного разоружения также проникли за железный занавес советского информационного контроля через транснациональные сети физиков-ядерщиков, действующие с 1950-х годов. Этот ядерный нарратив помог положить конец холодной войне, и его цели были в значительной степени реализованы в основных соглашениях о ядерном разоружении, которые были центральным элементом дипломатического урегулирования этого глобального конфликта.

Несмотря на этот неожиданный важный шаг вперед, ядерный "дамоклов меч" все еще зловеще висит над цивилизацией и в значительной степени за последние три десятилетия стали более опасными. Террористические атаки осенью 2001 года показали возможность того, что "негосударственные субъекты" могут завладеть ядерным оружием и уничтожить крупный город - вектор атаки, не поддающийся сдерживанию или легкой защите. Атаки с применением биооружия сибирской язвы, которые в конечном итоге были отслежены недовольным ученым, работавшим в комплексе биооружия США, указали на другую форму уязвимости к атакам с применением оружия массового уничтожения (ОМУ). По сравнению с ядерным оружием, биооружие потенциально доступно для еще большего числа агентов, и от него еще труднее защититься, или даже надежно установить связь с его исполнителями. Короче говоря, способность производить массовые разрушения постепенно переходила в руки субъектов размером с банду, представляя собой такой тип угрозы безопасности, с которым общество еще никогда не сталкивалось.

Если рассматривать эти события как часть прогрессивного развития НТМ, то можно сделать вывод, что рог изобилия технологических достижений, которые, как ожидается, возвысят человечество, очень неоднозначен. Развитие технологий - это обоюдоострый меч, способный принести как великое улучшение, так и великое разрушение. Повествование о прогрессивных НТМ сталкивается с отрезвляющим фактом, что человечество, несмотря на весь свой прогресс во многих сферах за последние несколько столетий, ценой огромных затрат создало планетарный аппарат, способный почти мгновенно уничтожить цивилизацию и, возможно, навсегда обречь все человечество. Тот факт, что великие дебаты о ядерном оружии и мировом порядке остаются настолько неразрешенными и, возможно, неразрешимыми, также является отрезвляющим показателем ограниченной способности человеческого поиска дать адекватные ответы на практические вопросы наивысшей важности.

Деградация биосферы и экологизм

Вторым основным очагом далеко идущего нового противостояния между НТМ и STEM является природная среда и влияние на нее человеческой деятельности. Хотя технологии и характеристики Земли, о которых идет речь, чрезвычайно разнообразны и сложны, новая уязвимая и спорная Земля возникает из довольно простого источника: столкновения между, казалось бы, неостановимой силой НТМ и, казалось бы, неподвижным, но конечным и хрупким объектом - планетой Земля.

Корни экологического мышления уходят в зарождение индустриальной современности. Раннее движение романтизма, противостоящее эпохе Просвещения, подчеркивало эстетическую и духовную ценность необузданной природы и рассматривало неустанно расширяющиеся торговые и промышленные общества. В 1864 году американский дипломат Джордж Перкинс Марш в книге "Человек и природа" набросал меланхоличную критику ущерба, наносимого человеком окружающей среде, и его опасных последствий для будущего цивилизации. К началу двадцатого века пагубное воздействие развивающейся промышленной революции на ландшафты и дикую природу, воздух и воду все больше осознавалось, что стимулировало принятие масштабных мер по снижению загрязнения, сохранению природных ресурсов, созданию парков и защите дикой природы. Обычно яростно сопротивляясь влиятельным бизнес-интересам, эти ранние реформы были приняты благодаря усилиям популярных экологических организаций, прогрессивного движения и "Нового курса". В Германии движение "назад к природе" стало заметной частью популярной культуры в начале ХХ века и было частью консервативного национализма и антимодернизма Третьего рейха. В этот период также возникла "экология" как научная дисциплина, была разработана концепция "биосферы" и открыта мощная роль следовых газов в регулировании температуры планеты.

Но только в середине двадцатого века широко распространенная озабоченность разрушением окружающей среды стала заметной частью споров о траектории развития НТМ. Быстрый рост, начавшийся в развитых индустриальных демократиях после Второй мировой войны, сделал многое для смягчения классовых конфликтов, терзавших индустриальные общества, но он имел непреднамеренный, но мощный эффект, поставив под сомнение экологическую устойчивость современного процветания.

По общему мнению, переломным событием в становлении современного экоментализма стала публикация в 1962 году книги "Безмолвная весна" американского биолога Рейчел Карсон. Тематика работы Карсон была узкой, но последствия - широкими. Она задокументировала непредвиденный вред, нанесенный окружающей среде инсектицидом ДДТ. ДДТ производился в огромных количествах и распылялся в ходе крупных кампаний для подавления комаров, которые передавали малярию людям, и ДДТ широко приветствовался как триумф современной технологии против древнего бедствия. Однако, попав в природу, ДДТ не разлагался. По мере продвижения по пищевой цепи он становился все более концентрированным, нарушая воспроизводство многих видов птиц. Среди них был и лысый орел, американский национальный символ, который был практически уничтожен на большей части территории США.

Тревожные признаки разрушения окружающей среды становились все более заметными. Промышленные химикаты, производимые в больших объемах и сбрасываемые в окружающую среду, были связаны с раковыми заболеваниями и врожденными дефектами у людей. Удобрения, которые увеличивали производство продуктов питания, стекала в реки и озера, стимулируя буйный рост водорослей и удушая рыб. Большое количество нефти из неисправной морской скважины у побережья Южной Калифорнии загрязнило популярные пляжи и убило большое количество птиц. Воздух в бассейне Лос-Анджелеса был густым от нефтехимического "смога", образующегося в результате сжигания бензина автомобилями. Река Каюга, впадающая в озеро Эри у Кливленда, была настолько загрязнена промышленными стоками, что загорелась, разрушив мост. Промышленная дымовая труба, модернистская икона прогресса и процветания, превратилась в эмблему экологической угрозы и опасности для здоровья населения. Плотины гидроэлектростанций и проекты развития рек, иконы высокого модернизма с 1930-х по 1950-е годы, все чаще воспринимались как экологические катастрофы.

В ответ на эти проблемы за последние полвека повсеместно возникли экологические движения. В западных парламентских демократиях появились "зеленые" партии, которые участвуют в выборах от местного до национального уровня. Была создана организация ООН, а также многочисленные договоры и режимы, с разной степенью эффективности, для решения различных экологических проблем. Быстро развивались естественные и социальные научные исследования экологических проблем. В богатых странах был достигнут значительный прогресс, но ценой значительных затрат. В США реализация Закона о чистом воздухе за 50 лет его действия обошлась примерно в 65 миллиардов долларов при выгоде около 2 триллионов долларов. Более чем на 90 процентов сократилось количество кислотных дождей. Для крупных проектов теперь регулярно проводятся экологические экспертизы. Многие плотины, трубопроводы, нефтеперерабатывающие заводы и электростанции были остановлены из-за сопротивления активистов экологического движения. Однако в бедных и развивающихся странах экологическая обстановка постоянно ухудшается из-за слабого регулирования и стремительного стремления вырваться из сокрушительной нищеты и модернизироваться. И самые обездоленные, как в развитых, так и в развивающихся странах, продолжают нести основную тяжесть загрязнения, наводнений и засух.

Эти тревожные события вызвали чрезвычайно широкую, разнообразную и далеко идущую дискуссию о цивилизационных последствиях столкновения индустриальных обществ с планетарной биосферой, которая остается неразрешенной до сих пор. Для многих нападки на биосферу уже нельзя было рассматривать как ряд случайных событий, которые можно исправить скромными корректировками, но они были безошибочными индикаторами того, что что-то очень фундаментальное пошло не так и что необходимы серьезные изменения. Экомарксисты рассматривали капитализм как основную проблему и утверждали, что только социализм мог адекватно решить проблемы. Но это обещание было подорвано ужасным экологическим прошлым "реально существующего со-циализма" в Советском Союзе и коммунистическом Китае.64 Другие искали более эффективные рыночные стимулы для стимулирования инноваций и более эффективного и рационального использования природных ресурсов.65 Для некоторых рост численности населения, резко увеличившийся с двух миллиардов в 1930 году до более пяти миллиардов в 1970 году, был несомненным виновником, который должен быть исправлен с помощью агрессивных мер по стабилизации численности населения.

Многие мыслители "зеленой религии" подвергали критике западный рацио-ализм и монотеизм, стремились возродить досовременные языческие и инди-гу-альные религии и создать новые формы религии и духовности Земли. Некоторые осуждали антропоцентризм современности и стремились наделить другие виды, а также неодушевленные предметы и ландшафты правами. Некоторые, такие как исследование "Пределы роста", опубликованное в 1970 году группой исследователей Римского клуба, утверждали, что образ жизни с высоким потреблением, который долгое время считался целью современного общества, больше не является устойчивым и должен быть заменен новой бережливостью. Такое мышление привело к концепции "стабильной экономики", не зависящей от роста. Но такое необходимое сокращение потребления, по мнению других, потребует авторитарного правительства и подорвет основы современной либеральной демократии. Были выдвинуты и обсуждались идеи "справедливости между поколениями". Некоторые обвиняли в качестве первопричины проблемы ин-струментализм современности и саму современную науку и высказывали сомнения в способности науки полностью постичь огромную сложность биосферы и мириады форм жизни, составляющих ее. Другие же утверждали, что необходимо больше и лучше развивать науку, и что необходимо признать новый научный объект - систему Земли. Исходя из этого научного предположения, некоторые утверждали, что Земля в целом сама по себе является живым организмом, названным Геей в честь древнегреческой богини Земли. Эко-феминистки объясняли экологическое разрушение угнетением женщин и женского начала и предлагали "гин-экологию" в качестве лекарства. Другие рассматривали в качестве двигателя перемен масштабные преобразования сознания. Некоторые ожидали ментальной революции в результате широкого просмотра фотографий "Вся Земля" - снимков Земли, сделанных из космоса, неожиданного побочного результата космических программ 1960-х годов. Другие, такие как сеть "Земля прежде всего!", предпринимали прямые действия для замедления работы машины, используя "экотаж" и "обезьяньи гаечные ключи".

Реакция современных обществ на каскад экологических проблем варьировалась от крайне неадекватной до удивительной. Одним из особенно важных успехов является глобальный ответ на истощение стратосферного озона. Хлорфторуглероды (ХФУ) - это новые химические вещества, изобретенные в начале двадцатого века. Широко продаваемые под торговым названием фреон, ХФУ нашли широкое применение в системах кондиционирования воздуха и в качестве пропеллентов для аэрозольных баллончиков. Но в 1970-х годах небольшая группа химиков-атмосферников поняла, что фреоны представляют непосредственную угрозу для планетарной системы жизнеобеспечения. Большая коммерческая привлекательность ХФУ заключалась в том, что они не вступали в химическое взаимодействие и легко распадались. Но попадая в атмосферу, ХФУ постепенно перемещались в стратосферу, где разрушались под воздействием солнечного ультрафиолетового излучения, высвобождая высокореактивные компоненты ХФУ, которые быстро поглощали естественный "озоновый слой". Этот озон блокировал большую часть солнечных ультрафиолетовых лучей, не позволяя им достигать поверхности планеты. Исследования показали, что если не принять меры, то истощение озонового слоя приведет к значительному росту заболеваемости раком кожи и, в конечном итоге, к слепоте всех организмов, имеющих глаза, что представляет собой катастрофическую угрозу для человечества и биосферы.

Реакция на эти тревожные возможности была быстрой и решительной. Еще до того, как появились доказательства фактического истощения озонового слоя, США в 1977 году запретили использование ХФУ в аэрозольных баллончиках. Затем, после обнаружения дыры в озоновом слое над Антарктидой, все основные страны-производители согласились в Монреальском протоколе 1983 года быстро вывести ХФУ практически из всех областей применения. Эта история успеха объясняется доступностью заменителей, небольшим количеством производителей, твердым консенсусом среди ученых относительно проблемы и серьезностью предполагаемого вреда. Хотя это во многом парадигмальный случай успешного планетарного экологического регулирования, он также является отрезвляющим напоминанием о чрезвычайно сложных путях, по которым кажущиеся доброкачественными технологические достижения могут иметь непредвиденные катастрофические экологические последствия.

Еще одним направлением споров было использование ядерной энергии для производства электроэнергии. В 1950-х годах использование ядерной энергии для производства электроэнергии рассматривалось многими как крупное технологическое достижение из-за огромного количества энергии, которое потенциально могло быть произведено. Правительства как развитых, так и слаборазвитых стран мира рассматривали атомные электростанции как иконы передовой современности и вкладывали ресурсы в создание индустрии для строительства и эксплуатации атомных станций и производства ядерного топлива. Ядерные мечтатели говорили о строительстве "городов второго солнца", которые будут обеспечивать изобилие и дешевизну электроэнергии для поддержания процветания в течение длительного времени после того, как будут исчерпаны запасы ископаемого топлива. В конце 1960-х годов возникла мощная экологическая реакция против атомной энергетики, направленная против строительства новых атомных электростанций. Критики утверждали, что атомные электростанции потенциально подвержены разрушительным авариям, при которых может произойти выброс большого количества смертельно опасного радиоактивного материала, загрязнение больших территорий, болезни и смерть миллионов людей. Аварии на АЭС Three Mile Island в Пенсильвании (1979), Чернобыльской АЭС в Украине (1986) и Фукусима в Японии (2011), казалось, подтвердили эти опасения. Оппозиция также была вызвана проблемой, что делать с чрезвычайно долгоживущими отходами атомных электростанций, которые должны быть изолированы на десятки тысяч лет, что далеко выходит за рамки обычной политики. Другие указывали на то, что расщепляющийся материал, связанный с атомными станциями, может быть перенаправлен террористами для создания ядерного оружия. Но что более важно для практической судьбы ядерной промышленности, местные группы, выступающие против размещения атомных станций вблизи их населенных пунктов, были весьма эффективны в замедлении и остановке многих ядерных проектов. Такая оппозиция "не на моем заднем дворе" (NIMBY) была особенно успешной в политических системах, в которых местные органы власти играли значительную роль в принятии решений, но менее успешной в более централизованных политических системах. Кроме того, строительство атомных станций было очень дорогим и длительным, что еще больше тормозило рост отрасли. Начиная с 1960-х годов критики рассматривали атомную энергетику как квинтэссенцию "технологической осечки", а противодействие ядерной энергетике стало центральной чертой современного экологического движения.

Изменение климата и антропоцен

Еще более важным для роста озабоченности экологией и роста фундаментальной критики НТМ является изменение климата. За последние полвека научное понимание атмосферы и изменений климата в глубокой исторической перспективе быстро продвинулось вперед. Мощным фактором, определяющим общую температуру планеты, является сила "парникового эффекта", вызванного следовыми количествами газов, прежде всего углекислого газа и метана, которые поглощают инфракрасную (тепловую) энергию, излучаемую с поверхности нагретой солнцем планеты. Существуют убедительные доказательства того, что несколько крупных массовых вымираний, которые пронзили историю сложной жизни за последние полмиллиарда лет, были результатом выброса углекислого газа в результате продолжительных вулканических извержений. За последние два столетия, и особенно после "большого ускорения" энергоемкого роста после 1950 года, сжигание ископаемого топлива, особенно угля и нефти, привело к увеличению уровня углекислого газа в атмосфере примерно на 20%, с 360 частей на миллион (ppm) до примерно 425 ppm. В результате средняя глобальная температура повысилась примерно на один градус Цельсия. В последний раз, когда на планете было так тепло, несколько миллионов лет назад, уровень мирового океана был примерно на 55 футов выше. Рост средней температуры также приводит к более частым и сильным штормам, более продолжительным и сильным засухам, таянию ледников и истончению морского льда в Арктике, изменениям в мезомасштабных погодных и океанических циркуляциях (таких как муссоны и Гольфстрим), масштабному таянию вечной мерзлоты в обширном поясе земель вокруг Северного Ледовитого океана, а также массовому перемещению и вымиранию дикой природы80.

Существуют также тревожные признаки надвигающейся "положительной обратной связи", при которой потепление высвобождает больше парниковых газов из огромных естественных поглотителей в океанах, почвах и вечной мерзлоте.81 Резкое изменение климата, повышающее среднюю температуру на несколько градусов, приведет к ужасу "Земли-теплицы", в которой все льды планеты в конечном итоге растают, подняв уровень моря примерно на 275 футов. Сельское хозяйство в значительной степени разрушится, и большая часть планеты станет слишком жаркой для человеческой деятельности. Чтобы отметить значимость этих колоссальных изменений планеты в результате недавней деятельности человека, многие геологи называют начало новой эпохи в истории Земли - антропоценом, "веком человека". Усилия по предотвращению этих последствий принято называть "спасением планеты", но на самом деле на карту поставлена возможность обитания человека на планете.

За последние полвека, по мере формирования этих научных представлений и по мере того, как начали ощущаться последствия изменения климата, озабоченность изменением климата повсеместно стала все более важной политической, экономической и социальной проблемой, а также вызвала далеко идущие дебаты о НТМ и его траектории. На протяжении этих десятилетий выводы науки о климате были в значительной степени политизированы. Мощные и богатые корпоративные интересы распространяли дезинформацию и "отрицание климата". Поскольку политическая власть производителей столь велика, а использование ископаемых источников энергии является основой функционирования современного общества, равно как и стремление бедных стран к экономическому развитию, усилия по реальному сокращению производства парниковых газов в целом были безуспешными, а общее количество производимых газов постоянно и неуклонно росло. Первое международное соглашение, Киотский протокол, было скромно амбициозным, и в основном безуспешными. Вторая попытка, кульминацией которой стала Парижская климатическая конвенция 2012 года, была значительно более амбициозной, нацеленной на значительную деуглеронизацию мировой экономики к 2050 году, а к 2030 году - на 50-процентное сокращение выбросов. Эти усилия также начинаются медленно, и реализация этих целей все больше ускользает из-под контроля.

Но есть и важные признаки прогресса. Наблюдается впечатляющее снижение стоимости ветряных и солнечных фотоэлектрических систем возобновляемой энергии. Высококачественные электромобили быстро проникают на коммерческие рынки. В каждом секторе экономики, от жилищного строительства и сельского хозяйства до судоходства, авиации и тяжелой промышленности, происходят крупные инновации и инициативы в области устойчивого развития. Проблема быстро усугубляется, а важные и, возможно, необратимые пороги для действий быстро приближаются. Однако в настоящее время существуют, по крайней мере, в виде действующих прототипов, успешные альтернативные энергетические системы, которые при повсеместном использовании в значительной степени разрешат климатический кризис. Общественная осведомленность об изменении климата быстро растет повсеместно и особенно сильна среди молодых поколений.

По мере развития этих событий споры вокруг экологических основ цивилизации, начавшиеся в 1960-х годах, стали еще более выраженными, радикальными и неотложными. Изменение климата присоединилось к ядерной войне в качестве всеобъемлющего цивилизационного вызова, вызывая все более глубокие сомнения в общей траектории развития НТМ и будущего человечества. Антиутопическая "cli-fi" (климатическая научная фантастика) взорвала популярность. Все сомнения, вызванные деградацией окружающей среды в связи с основными аспектами современного мира - от государственной системы, капитализма и индустриализма до массового процветания, чрезмерного гуманизма, технологий и религиозных верований - стали объектами новых и усиленных споров. В некоторых случаях эти повторные споры явно продолжают прежние линии аргументации и споров, но в других случаях новые ярлыки для старых идей затушевывают преемственность.

Существуют важные различия между первым и новым климатоцентричным экологизмом. Наиболее заметным является новое чувство единства и приоритета, когда изменение климата принимает на себя роль экологической проблемы проблем, в отличие от большой разнородности различных экологических проблем в игре в предыдущие десятилетия. Отличием также является почти полное исчезновение усилий по стабилизации человеческой популяции как одного из фронтов экологического активизма. Отчасти это объясняется тем, что рост численности населения замедлился, а отчасти тем, что прежние усилия по снижению темпов воспроизводства человечества широко рассматриваются как нарушение основных прав человека. Ранний период был омрачен ожиданиями того, что ископаемое топливо высокого класса скоро будет исчерпано, в то время, как климатически ориентированный период работает в условиях реальности изобилия новых запасов, ставших доступными благодаря развивающимся технологиям добычи.

Кроме того, ядерная энергетика имеет гораздо более позитивный статус в экологическом движении против изменения климата. В то время как многие экологи по-прежнему выступают против атомной энергетики, другие воспринимают атомную энергию как важный потенциальный вклад в декарбонизацию.84 Перед лицом серьезных разрушений, гарантированных изменением климата, риски атомной энергетики рассматриваются все большим числом экологов как гораздо менее проблематичные. Однако это частичное изменение взглядов еще не смогло существенно изменить перспективы ядерной промышленности, особенно в Европе, где антиядерные настроения приобрели догматическую определенность среди набирающих силу движений и партий "зеленых".

Новый технополитический спектр оспаривания

В качестве последнего шага в исследовании новой спорной траектории СТМ полезно рассмотреть, каким образом появление сверхспособностей к насилию и деградация биосферы создают новую ось оспаривания внутри и против СТМ. Великие споры внутри СТМ между левыми, центром и правыми, между социализмом, либерально-демократическим капитализмом, авторитаризмом и фашизмом по-прежнему представляют собой необходимую основу для понимания основных альтернатив организации обществ для использования возможностей современности и ответа на ее новые проблемы. Но для размышлений о сверхнасилии и экокатастрофе планетарного масштаба этот концептуальный спектр неадекватен. Чтобы понять эти реалии и зарегистрировать спектр возникающих споров о них, необходимо другое обрамление.

Взгляды на технологии делятся на пять сегментов: от прометеевских технофилов, техно-оптимистов, осторожных сотерианцев и друзей Земли до луддитских технофобов. Они различаются по многим параметрам, три из которых наиболее важны: общая перспектива человечества, ценность технологий и отношения человека к природе и Земле. Хотя названия для этих различных школ мышления не до конца устоялись, этот спектр сталкивающихся повествований и мировоззрений все чаще дополняет старый политический спектр "левые-центры-правые".

Наиболее оптимистично настроены гипермодернисты, прометеи, для которых утопия находится в пределах досягаемости и в конечном итоге возможно приближение к апофеозу.

Технология - это белая магия, ведущая к радикальному прогрессу, и ее развитие должно быть ускорено. "Наука - единственная новость", а "неудача нервов - величайший грех". Прометеи полностью доверяют знаниям, добытым наукой и техникой. Нынешнее человечество является переходным, его сменит трансчеловек или сверхчеловек, превосходящий человечество во многих его ограничениях. Природа и Земля - это всего лишь сырье, которое должно быть полностью изменено. Общество и политика - хлипкие препятствия, которые должны быть отброшены и предпочтительно заменены всеобъемлющим технократическим просвещенным деспотизмом.

Технооптимисты придерживаются значительно более умеренных версий того же протехнологического мировоззрения. Они считают вероятным вечный прогресс. Они очень оптимистичны в том, что технологический прогресс будет в подавляющем большинстве случаев положительным, а негативные эффекты можно легко выявить и исправить, обычно с помощью новых технологий. Экологические проблемы можно решить с помощью "экологической модернизации", чтобы создать "хороший антропоцен". Природа и Земля должны быть освоены и эксплуатированы, а человечество должно постепенно совершенствоваться с помощью био- и кибертехнологий. Большинство социальных и политических проблем можно решить с помощью технических средств, а технологические осечки можно устранить с помощью других и более совершенных технологий. Многие технооптимисты поддерживают технократию, но другие, особенно американские технооптимисты, поддерживают радикально либертарианские и полностью свободные рыночные механизмы. Они имеют очень высокое, но не полное доверие к научным и техно-логическим знаниям.

В середине спектра находятся сотерианцы (названные в честь Сотерии, греческой богини безопасности, сохранения и избавления от бед). Сотерианцы считают, что человечество обречено без умелого управления. Принесут ли технологии пользу или вред, зависит от дальновидности и способности управлять ими. Они считают, что природу и Землю следует использовать, но в пределах дозволенного. Но управлять природой сложно. Признавая сложность изменения "кривой древесины человечества", сотерианцы верят, что устойчивый, хотя и потенциально обратимый, прогресс может быть достигнут с помощью лучшего образования, знаний и институтов. Высоко ценя естественные науки, они являются прагматиками, обращаясь к практическому опыту как к важнейшему источнику знаний. Сотерианцы предпочитают замедление для принятия лучших решений. Самый большой грех - это высокомерие. Жизненно важную информацию, необходимую для успешного управления, получить трудно, но возможно. Сотерианцы выделяют различные синдромы взаимодействия человека и технологии, делающие управление затруднительным, оправдывающие нормативные ограничения и даже выборочный отказ от управления. Технология, хотя и является человеческим продуктом, отчасти неконтролируемая и непрозрачная. Глубокий контроль над вооружениями и разоружение - это сотарианский ответ на ядерный вопрос, поскольку он подчеркивает вероятность аварий и непреднамеренной эскалации, проистекающей из сложности и скорости, и стремится "удлинить фитиль", чтобы дать больше времени на обдуманное принятие решений.

Друзья Земли" придерживаются умеренной версии мировоззрения, ориентированного на Землю. Они выступают за "отказ от роста" для обеспечения экологической устойчивости. Они видят лишь вероятную конечную гибель человечества и налагают большое бремя доказательств на внедрение любых новых технологий в виде строгих "принципов предосторожности". К природе следует относиться с уважением и заботой, а для человека необходимы жесткие ограничения. Они предпочитают систему сдержек и противовесов, право вето заинтересованных сторон и подотчетность общественности в социальных и политических механизмах и придерживаются консервативных традиций. Их предположительная осторожность основана на убеждении, что и природа, и человеческие дела остаются в значительной степени непрозрачными для людей.

На дальнем конце спектра находятся технофобы-луддиты, для которых общая перспектива - это несомненная гибель. Технология - это черная магия, источник экзистенциальных страданий и экологических катастроф. Луддиты поклоняются на-туре, целостной и святой, как источнику всех ценностей. Воплощая "постгуманизм", они хотят поглотить или уничтожить человечество, чтобы защитить Землю и ее кишащих нечеловеческих обитателей. Они поддерживают малые социальные и политические механизмы, выступают против дальнейшего технологического развития и экономического роста и рассматривают техноуправление как источник отчуждения и угнетения. Они с глубоким подозрением относятся к науке и ее претензиям на авторитетное знание, но полностью уверены в своей интуиции.

Одним из новых очагов споров, представляющих значительный интерес и важность, является "геоинженерия" - недавно придуманный термин для описания мер по вмешательству в климатическую систему Земли, но не для сокращения выбросов, а для компенсации накопления парниковых газов и глобального потепления. Было предложено несколько десятков различных схем геоинженерии, многие из которых наверняка окажутся неэффективными или непрактичными. Но другие, такие как инъекция сульфатных частиц в стратосферу для отклонения поступающей солнечной радиации, представляются вполне осуществимыми и доступными для реализации. Сторонники этой схемы, разновидности управления солнечной радиацией (SRM), уверены, что такие инъекции значительно изменят глобальную температуру, поскольку эти меры по сути имитируют естественные стратосферные сульфатные инъекции, возникающие при извержениях некоторых вулканов. Другие предлагают засеять океаны важнейшими питательными веществами для стимулирования роста растений, что привлечет углекислый газ из атмосферы, а затем поглощает его, когда растения отмирают и опускаются на дно глубокого океана.

Хотя ни одна схема геоинженерии еще не была опробована в масштабах планеты и были проведены лишь самые рудиментарные испытания, геоинженерия уже вызвала чрезвычайно сильную оппозицию на многочисленных основаниях. Критики настаивают на том, что манипулирование геофизическими системами планеты подобным образом с большой вероятностью приведет к непредвиденным последствиям, и без проведения таких схем в масштабах планеты их невозможно проверить в реальности. Другие отмечают, что геоинженерные схемы, в той мере, в какой они эффективны, равносильны созданию "планетарного термостата". Кто, действуя от имени чьих интересов, будет принимать решения о подходящем для его установки уровне? Несмотря на эти и другие существенные сомнения, проблемы и критические замечания, повторные исследования медленно, но верно начинаются, и геоинженерия получает поддержку тех, кто видит в ней потенциальную замену дорогостоящему сокращению использования ископаемого топлива. Многие сторонники настаивают на том, что геоинженерия должна использоваться только в качестве последней надежды, "плана Б" для экстренного применения, если усилия по сокращению выбросов не увенчаются успехом или начнут срабатывать мощные механизмы положительной обратной связи.

Главным ожиданием прометеев и, в меньшей степени, технооптимистов является то, что выход человека за пределы Земли в "космическое пространство" становится все более осуществимым и будет чрезвычайно преобразующим во многих положительных отношениях. Такое ожидание стало центральной темой научной фантастики с конца XIX века и пронизывает мировую поп-культуру. "Космический экспансионизм" был мощно сформулирован и пропагандировался некоторыми из ведущих научно-технических интеллектуалов, такими как немецко-американский инженер-ракетчик Вернер фон Браун, американский планетолог и научный педагог Карл Саган, британский астрофизик Стивен Хокинг и совсем недавно миллиардеры Элон Маск и Джефф Безос. Подобно гидроэлектростанциям и атомной энергетике, космические программы являются знаковыми шагами на пути современного прогресса. Воображение космического будущего стало чрезвычайно проработанным и детализированным с середины ХХ века, когда в нацистской Германии, Советской России и Америке времен холодной войны были сделаны первые шаги по превращению человечества в космический флот. Полная цель этой фантазии состоит в том, чтобы заполнить орбитальное пространство нашей планеты массивной инфраструктурой и построить человеческие поселения все большего размера на практически безграничном количестве миров в этой Солнечной системе, а затем и далеко за ее пределами. Технологическое воображение космического экспансионизма концептуально интересно, потому что оно строит свою аргументацию, указывая на множество проблем, затеняющих человеческое настоящее и будущее на Земле. Сторонники космоса указывают, что "все наши яйца в одной корзине", уязвимой и хрупкой Земле, что ставит под угрозу долгосрочное выживание человечества. Таким образом, борьба за большой космос является зеркальным отражением проблем Земли. Если ракеты дальнего радиуса действия с ядерными боеголовками представляют угрозу, то на орбите следует построить ракеты-перехватчики. Если Земля нуждается в большом количестве чистой энергии, то следует построить гигантские солнечные коллекторы, "спутники солнечной энергии". Если на Земле заканчиваются доступные минеральные ресурсы, то следует добывать их на астероидах, многие из которых, как считается, содержат большое количество металла. Если на Земле становится слишком жарко, то вокруг планеты следует построить гигантские солнечные тени. Если промышленные процессы наносят ущерб экологии Земли, то загрязняющую промышленность следует перенести в обширные и безжизненные пустоты космического пространства. Если на Земле не хватает среды обитания для растущего населения, то следует построить гигантские космические колонии из лунного и астероидного материала.

Что поражает в этих сверкающих технологических фантазиях, так это огромная пропасть между концептуализацией и реализацией. Стакан для космической деятельности очень велик, но он почти полностью пуст. Сторонники считают, возможно, правильно, что технологический прогресс вскоре начнет сокращать эту пропасть, что приведет к каскаду космической деятельности все большего масштаба и важности. Если эти ожидания оправдаются, то, вероятно, последует серия больших дебатов об этих шагах и их фактической желательности, в которых самые заветные проекты прометеев будут противопоставлены продолжениям более осторожных технополитических подходов.

Наконец, принимая во внимание опасности сверхнасилия и экокатастрофы, а также линии спора о технополитике, что же оставляет СТМ? Остаются ли разные стороны в этом зияющем расколе по основным вопросам в рамках СТМ? Или теперь возникла фундаментальная альтернатива СТМ? Многие представители технополитического спектра, которые настроены резко против фактической траектории развития СТМ, ставят под сомнение его фундаментальные предположения, его основное "руководство по эксплуатации". Учитывая масштаб этих различий и чрезвычайно широкий спектр альтернативных механизмов, во всех масштабах и во всех областях, которые возникли на периферии НТМ, уместно признать, что эти альтернативные мировоззрения и способы действий представляют собой глобальный нарративный феномен цивилизационного уровня, зарождающуюся "цивилизацию Гринпис". Закончится ли поездка человечества на тигре технологических инноваций плачевно в результате различных мегакатастроф, или же человечество вознесется к звездам, еще предстоит выяснить. Но что несомненно, так это то, что человечество и судьба Земли - сейчас и, возможно, в неопределенном человеческом будущем - зависят от правильного выбора в развертывании и регулировании возможностей, предоставляемых НТМ, к лучшему или худшему.

Заключение. Множество миров и грядущая дилемма нарратива

В конце февраля 2022 года, после начала неспровоцированного нападения России на Украину, президент Владимир Зеленский сменил костюм и галстук на ставшую культовой футболку цвета хаки и в одночасье стал самым влиятельным выразителем нарратива либерального мирового порядка. Он стал вездесущим на цифровой международной сцене, выступая перед Европейским парламентом и Конгрессом США, японским парламентом и израильским Кнессетом, используя различные репертуары для передачи одного и того же послания: на карту было поставлено как выживание свободного и открытого общества против агрессии авторитарного государства-изгоя, так и сохранение международного верховенства права и других основных либеральных международных принципов. Потребовался необычный поворот событий - не столько российское вторжение, которого ожидали, по крайней мере, Соединенные Штаты, сколько ожесточенное украинское сопротивление, которого не ожидали, - чтобы превратить маловероятного стендап-комика, ставшего президентом страны с ограниченным влиянием, в яркого поборника глобального нарратива, который еще вчера был отличительной чертой западных держав. Для сравнения, в обществах Европы и Северной Америки либеральный международный нарратив выглядел несколько хрупким. Как такое может быть? Угроза уничтожения объясняет ясность и силу нарратива Зеленского, который сам по себе отражает дух украинского сопротивления. Но на Западе, несмотря на мощное сплочение общественного мнения в поддержку Украины, долгосрочная жизнеспособность либерального нарратива и его влияние на международные организации представляются неопределенными. В западных обществах по-прежнему сильны популизм, ориентированный вовнутрь, и заметная склонность, если не сказать увлеченность, к авторитаризму. Эта тенденция предшествовала вторжению России в Украину и, скорее всего, останется в прошлом. Президентские выборы во Франции, которые состоялись в апреле 2022 года, в то время как российская армия совершала военные преступления в Мариуполе, в конечном итоге завершились переизбранием откровенного сторонника либерального интернационализма Эммануэля Макрона, но также и его ростом, не упадок экстремистских партий, которые последовательно демонстрировали симпатии к таким лидерам, как Владимир Путин. Постановка в Украине путинского мировоззрения также не помешала переизбранию промосковских лидеров в Венгрии и Сербии. Между тем, по другую сторону Атлантики политические силы, которые после избрания Дональда Трампа способствовали эрозии глобального либерального нарратива, очевидно, все еще живы и здоровы. История украинского сопротивления, несомненно, придала новую энергию более масштабной истории либерального международного порядка. Но будет ли этот импульс иметь долгосрочное воздействие? Этот вопрос затрагивает по меньшей мере три различные проблемы.

Прежде всего, он поднимает вопрос о власти нарратива как такового. Как возникают и становятся доминирующими нарративы глобального? Немногие нарративы приобрели такое планетарное влияние, какое приобрел либеральный интернационализм после окончания холодной войны. Его восхождение сопровождалось не только окончанием биполярного конфликта, но и новыми "горячими" конфликтами. Вскоре после падения Берлинской стены началась война в бывшей Югославии, и Совет Безопасности ООН (СБ ООН) единогласно проголосовал за интервенцию. В отличие от украинской ситуации 2022 года, призыв к действиям на Балканах в 1991 году действительно иллюстрировал либеральный интернационализм в действии. Ранее в том же году, менее чем за год до распада Советского Союза, интервенция в Персидском заливе под руководством ООН, хотя и не была поддержана единогласным голосованием СБ ООН, все же объединила бывших противников холодной войны, вдохновив президента Джорджа Буша-старшего на провозглашение наступления "нового мирового порядка". Независимо от того, был ли этот новый порядок однополярным, ориентированным на США, или нет, он ознаменовал триумф нарратива, который не был исключительной собственностью США, а разделялся миллионами граждан, которые в 1980-х годах выступали за приход либеральной демократии в Латинской Америке, Восточной Азии и Восточной Европе. Другими словами, если подъем и доминирование нарратива либерального интернационализма отражали изменение баланса сил, то это также указывало на привлекательность самого нарратива. Поэтому спустя два десятилетия можно утверждать, что сомнения или открытое отвращение западных обществ к либеральному нарративу не обязательно приведут к исчезновению его глобального влияния. Глобальные нарративы не привязаны к конкретному пространству, и именно эта спа-тиальная пластичность придает им долговременное влияние. Например, как отмечает Майкл Кокс в главе 2 данного тома, вдохновленный советской властью глобальный нарратив антикапитализма пережил распад СССР: его сила все еще проявляется, с обновленными тропами, в нарративах двадцать первого века - де-роста, де-глобализации и экологической справедливости. Точно так же, даже если после 1989 года мировой порядок под руководством США резко ослабнет, либеральный интернационализм не исчезнет. Нарратив, который он поддерживал, скорее всего, выживет. В определенной степени происходит отделение нарративной власти от геополитической.

Отсюда вытекает второй вопрос, поднятый историей украинского сопротивления, - вопрос владения. Владимир Зеленский и его команда, возможно, не "владеют" нарративом либерального интернационализма так, как это делали США и их союзники в десятилетие после холодной войны, но они перехитрили скептицизм, выраженный на Западе по отношению к этому нарративу. Отношения между нарративной властью и геополитической властью не являются простыми, поскольку первая подразумевает сложную и нестабильную деятельность. В этом томе представлено разнообразие государственных и негосударственных акторов, чья роль в качестве рассказчиков глобальных историй не следует предсказуемой схеме. Иногда важным международным акторам не хватает повествовательной силы. Япония, как утверждают Кей Кога и Сатори Катада в главе 4, никогда не проявляла желания создать нарратив глобальной значимости, даже когда, будучи второй по величине экономикой мира, она ошибочно рассматривалась как вызов международному доминированию США. Нельзя найти большего контраста, чем Китай, который под руководством Си Цзиньпина, как отмечает Рана Миттер в главе 6, активно создает нарративы, нацеленные на глобальное влияние. С точки зрения Глобального Юга, пребывание на периферии не является несовместимым с доступом к нарративной власти, как показывает Джереми Адельман в главе 8 в своем обсуждении подъема идеи развития и создания долговечного нарратива глобальной распределительной справедливости. Важные нарративы глобального были написаны вне ядра геополитической власти, хотя часто в ответ на сценарии, распространяемые этим ядром. В таком случае важно не только то, кто является рассказчиками, но и то, как они принимают на себя ответственность за свои повествования.

То, как рассказчики украинского сопротивления безоговорочно приняли нарратив либерального международного порядка в его наиболее идеалистической версии после 1989 года, в сравнении с этим обнажает проблему последовательности со стороны западных держав, которые изначально продвигали этот нарратив. 1990-е годы стали свидетелями формирования истории "счастливой глобализации", в которой экономическая и политическая интеграция на либеральных условиях казалась почти безграничной. Этот оптимизм нес в себе убеждения, которые в последующие десятилетия были опровергнуты такими событиями, как 11 сентября, или тенденциями, которые сейчас уже хорошо выявлены.3 Однако эти убеждения также имели свои структурные недостатки. Стремление включить все страны в проект либерального интернационализма сопровождалось недальновидностью и фактическими компромиссами. В 2000 году, когда Европейский Союз все еще состоял из пятнадцати стран, большинство из которых были старыми демократиями, идея сотрудничества с новоизбранным австрийским ультраправым лидером Йоргом Хайдером была непостижимой для большинства стран-членов: два десятилетия спустя, с тринадцатью дополнительными членами, эта нетерпимость стала непрактичной с растущим присутствием нелиберальных компонентов в Союзе. В более широком масштабе лидеры либерального международного порядка приняли за чистую монету риторику "спиновых диктаторов", которые управляют нелиберальными режимами с видом современных умеренных, но конечной целью которых редко является установление либеральной демократии. Подобно Всемирному экономическому форуму в Давосе, который приветствовал Владимира Путина всего за год до его военного нападения на Украину, западные институты глобального регулирования, несмотря на имеющиеся доказательства, склонны не принимать во внимание возможность того, что "спин-диктаторы" могут стать обычными старомодными диктаторами. Такой подход мог быть продиктован желанием, чтобы авторитарные лидеры каким-то образом стали частью либеральной семьи, или расчетливой ставкой, или реалистическим предпочтением эффективного управления. В любом случае, катастрофа в Украине стала показателем потенциальной цены - в том числе и для глобального регулирования - сосредоточения внимания на технических аспектах управления в ущерб политическим стандартам либерального интернационализма.

Тем не менее, сложность глобальных проблем и их планетарный масштаб остаются, и для их решения потребуется определенная форма мирового порядка. За неимением альтернатив таким порядком может остаться либеральный интернационализм, но его главным сторонникам придется выбирать, как утверждает Джон Икенберри, между "маленькой и толстой" и "большой и тонкой" его версией: той, которая сосредоточена на западных демократиях времен холодной войны и их союзниках, или той, которая включает в себя более разнообразные и многочисленные заинтересованные стороны глобализации. "Большая и тонкая" интерпретация либерального интернационализма поддержала запуск первого саммита G20 в 2008 году, который тогда казался более подходящим для решения новых глобальных проблем, в отличие от G7 или даже G8 (когда Россия была ее частью), которые выглядели как причудливое наследие 1970-х годов. Уверенность в возможности широкого и неоднородного участия в глобальном управлении под знаменем либерального интернационализма была настолько велика, что в 2009 году всерьез рассматривался вопрос об отказе от G8 и замене ее на G20. От этой идеи отказались, когда растущие разногласия между членами G20, в частности, вокруг сирийской гражданской войны, заставили G7 стать незаменимой дискуссионной площадкой для либеральных демократий. Тем временем, G20 осталась необходимым форумом для глобального регулирования и фактически лабораторией для мирового порядка, который гораздо более разрознен, чем тот, который представлялся в глобалистском воображении 1990-х годов. В этом смысле "малая и толстая" и "большая и тонкая" версии либерального международного порядка уже сосуществуют в рамках G7 и G20, а также в большинстве агентств ООН. Тем не менее, в долгосрочной перспективе это сосуществование может привести к растущему расхождению нарративов, где толстая версия либерального интернационализма все еще узнаваема как история морального и политического прогресса, а тонкая версия напоминает дневник ежедневного управления кризисами (от пандемий до экологических катастроф). Утверждается, что в США консерваторы рассказывают истории, а либералы - нет. Дональд Трамп и его сторонники создали масштабный культурный нарратив о возвращении воображаемого потерянного рая, который переделает Америку, в то время как демократы выдвигали данные, статистику и технические решения для восстановления страны. Первые реагировали на совокупность эмоций - опасность, страх, ностальгию и разочарование, - в то время как вторые решали сложную уравнительную задачу удовлетворения потребностей и интересов. Целенаправленный поиск либеральными институтами компетентного правительства объясняет источник их слабеющей нарративной силы. Этот аргумент был выдвинут в отношении "проблемы нарратива" Европейского Союза, функционалистское наследие которого превратило его в удивительно эффективный инструмент региональной интеграции и регулирования, но бездушную технократию, подверженную популистской критике. Либеральные еврофилы также сетовали на то, что Союзу не хватает нарратива, или, скорее, обновленного нарратива, поскольку мощная история мира и примирения первых дней европейской интеграции неизбежно исчезает. Нарратив глобального либерального интернационализма также подпитывался благоприятными окончаниями войн: они обеспечивали истории об одностороннем мире, которые сопровождали создание Лиги Наций после Великой войны, ООН после Второй мировой войны и обновление институтов глобального управления после холодной войны. Как и в случае с ЕС, импульс, созданный реальными событиями, сошел на нет, и новые реалии - например, подъем незападных держав с иными приоритетами - потребовали обновления либерального нарратива. Является ли борьба ЕС с собственным поиском нарратива указанием на проблему, с которой сталкивается нарратив либерального интернационализма в более широком масштабе? Действительно ли слишком большое внимание к компетентному правительству и нейтральным технологиям привело к появлению либерального нарратива без сюжета? Объясняет ли это рост политики идентичности в Северной Америке и, в меньшей степени, в Европе, в которой либералы принимают все более активное участие? Как показал Чарльз Тилли, обществам требуются нарративы, которые постоянно обсуждаются и обновляются. В сфере мировой политики это подразумевает постоянную адаптацию глобальных нарративов к меняющейся множественности международной сцены. Эта корректировка

до сих пор оказывалось нелегким испытанием для нарраторов либерального интернационализма. В то время как либеральный международный нарратив изо всех сил пытается заново изобрести

В то же время возникли и другие нарративы глобального. Эта новая сцена - подъем незападных цивилизационных нарративов. Эта эволюция наблюдается в нескольких главах данного тома, в частности, в обсуждении современного Китая и Индии. Использование цивилизационного репертуара, однако, не является беспрецедентным. Фактически, понятие цивилизации, определяемое Западом, вдохновляло многие пан-националистические движения конца девятнадцатого века, в частности, паназианизм, а также панисламизм, о которых Джемиль Айдин рассказывает в главе 3 данного тома. Сегодня растущее утверждение цивилизационных нарративов на международной арене идет в ногу с новыми геополитическими соображениями, хотя и не в русле теории "столкновения цивилизаций". Стремление собрать воедино бывший Советский Союз с 1990-х годов постепенно породило отчетливый нарратив цивилизационного величия, который Владимир Путин и его окружение разыгрывали вместе с последовательными вторжениями в соседние с Россией страны. До 2022 года правительства западного мира с заметной сдержанностью реагировали на претензии новых цивилизационных держав на территориальное влияние и последующие инициативы: Вторжение России в Крым, захват Индией Кашмира, наращивание Китаем военной мощи на островах Южно-Китайского моря и укрепление Гонконга вызывали в лучшем случае негативные комментарии или ограниченные экономические санкции. По оценкам самой передовой западной разведки, Украина будет захвачена в считанные дни в феврале 2022 года без особой реакции в мире. Однако украинское сопротивление было немедленно и горячо выражено всеми возможными способами, включая квази-перформанс (украинские мирные жители бросали самодельные бутылки с зажигательной смесью в тяжелые российские танки), и на этот раз геополитические последствия цивилизационного проекта России привлекли внимание более широкого международного общественного мнения, а также западных правительств и их союзников. Возможность китайского вторжения на Тайвань превратилась из гипотезы, которую обычно отвергают как неправдоподобную, в сценарий, внимательно изучаемый большим оборонным сообществом. Изменение восприятия также свидетельствует о более глубоком осознании далеко идущего программного измерения некоторых современных цивилизационных нарративов.

Однако цивилизационные нарративы по определению не являются потенциально воинственными и даже не националистическими по своей сути. Во второй половине XIX века современные реформаторы из Японии, Кореи и Китая нашли в понятии паназиатскости ресурсы для создания новых национальных нарративов и общего дискурса о региональной идентичности и солидарности, который в итоге пережил Тихоокеанскую войну и был частично переработан во время Бандунгской конференции 1955 года. В главе 7 Итти Абрахам обсуждает длительную траекторию индийского нарратива, которая включала основные сдвиги из космополитического пространства. Рабиндраната Тагора до этнизированного "государства-цивилизации", выдвинутого Нарендрой Моди. Ранний панисламизм, как напоминает нам Джеми Айдин, на практике был платформой претензий и требований по улучшению прав мусульман в европейских империях, что смягчило бы понятие белого/христианского превосходства и утвердило бы равенство существующих мусульманских государств в международном праве. В то время Европа имела свой собственный цивилизационный дискурс, заключенный в иерархическом понятии "стандарт цивилизации", который делил мир на тех, кто присоединился к всеохватывающей современности (от пароходов и железных дорог до морских купаний и одежды западного стиля), и тех, кто этого не сделал. В этом смысле существует правдоподобная генеалогия, которая связывает старые незападные цивилизационные нарративы с самыми последними, следуя за нитью столкновений с западным миром, которые в конечном итоге привели, хотя и не единообразно и не систематически, к выражению антизападничества. Они породили тропы унижения, некоторые из них долговременные и проработанные, как, например, в китайском нарративе "века унижения", некоторые более размытые, но, тем не менее, эффективные, как в российском цивилизационном нарративе.

Ressentiment, или обида, парадоксальным образом является общей темой для некоторых восходящих цивилизационных нарративов незападных держав и радикально-консервативных нарративов Запада, рассмотренных Жаном-Франсуа Дроле и Майклом Уильямсом в главе 5 данного тома. Что действительно похоже, так это использование коллективной эмоции, которая тем более убедительна, что она не только служит источником сюжета, но и участвует в самом процессе эмплотмента, или mise en intrigue, как называл его Поль Рикур. Эмплотмент, или преобразование разрозненных исторических событий в структурированный сценарий, - это, точнее, история с моралью, предоставляющая своим рассказчикам мощный политический источник. Но что отличает западные и незападные повествования, питаемые нахлынувшими чувствами унижения и гнева, так это реальная история. Оспаривание либерализма на Западе, которое можно проследить до реакции против подъема Просвещения, - это полностью западная история. Опыт коллективного унижения в незападном мире, породивший антизападные высказывания, относится к совершенно иному кругу событий и поэтому может привести к критике либерального интернационализма, но не обязательно и не всегда исчерпывающе. Антизападная риторика не переходит систематически в основательную критику либерального международного порядка; опять же, G20 показывает, что западофобия совместима, по крайней мере, с "большой и тонкой" версией либерального интернационализма. Другими словами, если и существует угроза доминированию нарратива либерального интернационализма, то она подпитывается за счет антилиберальных нарраторов - будь то Ким Чен Ын или Дональд Трамп, или их общее мальчишество - но не само по себе усиление нарративов незападных цивилизаций.

После окончания холодной войны в кодексах глобального управления доминирует нарратив либерального интернационализма. Эти кодексы выглядят достаточно устоявшимися, чтобы пережить относительный упадок либерального международного нарратива, поскольку появление новых нарративов еще не помешало сотрудничеству по важнейшим глобальным вопросам в различных областях, таких как финансы, здравоохранение или окружающая среда. Является ли это хрупким равновесием между несколькими силами, которое не продлится дольше, чем межцарствие? Или же сосуществование универсально-истического либерального нарратива с цивилизационными нарративами является устойчивым? Утверждается, что учет голосов новых цивилизаций-государств не подорвет либеральный международный порядок, а скорее оживит международную сцену более сильным плюрализмом. Является ли украинская ситуация временным отклонением или, напротив, открывает новую эру насильственных столкновений, придаст больший или меньший вес этому аргументу. Но даже если не рассуждать о возможных новых войнах, сосуществование двух разных типов нарративов глобального не кажется совершенно очевидным. Это может привести к фундаментальной дилемме, которую можно определить, заимствуя из теории образования, как дилемму плюрализма: поиск баланса между справедливым представлением плюрализма и необходимостью общего социального договора. Плюрализм является постоянным требованием сообществ, и его рост на международной арене очевиден. Однако в аргументах в пользу глобального плюрализма подразумевается существование мета-нарратива. Ни один из современных основных нарративов государств-цивилизаций не нацелен на полную изоляцию от глобализации (даже нарратив, поддерживающий вторжение России в Украину, которое, опять же, ожидалось как Москвой, так и западными державами, как правило, без особой реакции). Предполагается, что партикуляристские нарративы могут быть частью grand récit, по определению Жана-Франсуа Лиотара: grand narrative, который необходим для легитимации институтов и, более конкретно, с точки зрения международных отношений, институтов глобального регулирования.

Именно здесь кроется не только главный успех, но и неудача либерального международного нарратива в том смысле, что он стал одновременно и важнейшим формирователем повестки дня, и главным кристаллизатором споров в глобальном масштабе. Эта парадоксальная ситуация несет в себе некоторый багаж гисторической траектории либерального нарратива. Созвездие идей и видений восемнадцатого века под названием либерализм столкнулось с интернационализмом в девятнадцатом веке, вместе с планетарной экспансией европейской власти. Таким образом, "либеральный интернационализм" стал названием мета-нарратива, который объединяет глобализацию с наследием европейских идей, ценностей и видений. Это смешение сегодня заслоняет две реальности: во-первых, глобализация процветает далеко за пределами либеральных демократий; во-вторых, либеральные демократии, хотя они по-прежнему сосредоточены на Западе, были созданы в других частях мира. Тем не менее, это убедительное смешение, взращенное на Западе в той же степени, что и в так называемых остальных странах. Многочисленные дискуссии о европоцентристском понимании расширения международного общества указывают на длительное влияние западоцентризма в решении глобальных проблем. Менее богатая научная литература по "оксидентализму" симметрично освещает долгую историю эссенциализации Запада незападными обществами и то, как это может влиять на международные дела. Несмотря на эти интеллектуальные ресурсы, деконструкция смешения либерального международного нарратива, который изначально был написан на Западе, с репрезентацией сегодняшней глобализации, празднованной или оспариваемой, может оказаться трудной задачей. Однако это усложняет задачу создания функционирующего мета-нарратива для глобального сотрудничества.

Эта задача имеет двоякий характер. Во-первых, она предполагает возвращение универсализма из западной интерпретации либерального нарратива. Претензия на универсализм сыграла решающую роль в продвижении транснациональных нарративов вокруг и внутри глобальных институтов. Появление транснациональных нарративов о правах женщин в конце XIX века, несомненно, было поддержано западным репертуаром либеральных идей, отраженных, в частности, в ранних феминистских движениях Японии эпохи Мэйдзи. Но эти нарративы в конечном итоге обрели собственную жизнь и развивались в рамках глобальных институтов, таких как ООН: как утверждает Лора Шеферд, существует внутренняя глобальная логика в самой ткани нарратива прав женщин, которая проявляется в таких вопросах, как мир и безопасность. Тот же самый универсальный субстрат и его выражение в глобальных институтах имели решающее значение для развертывания и признания нарратива Глобального Юга о распределительной справедливости. Конечно, можно утверждать, что цивилизационные нарративы паназианизма и панафриканизма сыграли существенную роль в формировании "бандунгского духа" и оригинального нарратива Третьего мира, но их влияние на глобальную повестку дня было бы совершенно иным без рамок универсальных организаций, таких как агентства ООН. Для сравнения, такая структура, как Форум БРИКС (Бразилия-Россия-Индия-Китай-Южная Африка), хотя и призывает к возрождению истории "бандунгского духа", не смогла создать столь же мощный нарратив, не обеспечила такого же масштаба и уровня сотрудничества. Место для африканского цивилизационного нарратива в новом контексте цивилизационной политики также менее очевидна.

Во-вторых, задача создания функционирующего мета-нарратива подразумевает извлечение либерального плюрализма из сегодняшней глобализации. Либеральный интернационализм теперь сосуществует с нелиберальным интернационализмом в сфере глобального управления: фигура "диктатора вращения", упомянутая ранее, является метафорой этого нового сосуществования. Переход от "спинового" к простому диктаторству может привести к сбоям в паутине потоков, питающих глобализацию. Призывы к возвращению к реальной политике, как, например, в случае с Украиной, могут смягчить эти сбои и спасти конкретные национальные интересы, а также, в более широком смысле, глобальные связи. Стремление к Realpolitik также укрепит юкста-позицию конкурирующих цивилизационных нарративов и, следовательно, "провинциализирует", как выразился Дипеш Чакрабарти, либеральный международный нарратив. Это может даже вернуть его к основному элементу его культурной конструкции - идее когерентной "англосферы", проанализированной Дунканом Беллом в Главе 1 данного тома. Представление об общей судьбе англоязычных наций на практике стало преимуществом в формировании рамок либерального сотрудничества после 1945 года, но оно также ослабляет претензии либерального международного нарратива на универсализм. Потенциальная провинциализация либерального нарратива далека от глобализма, который он продвигал в 1990-х годах и который сопровождал "счастливую глобализацию", которая привела к рождению поколения миллениалов и его обещанию плюрализма. Аналогичным образом, движение в сторону сильных цивилизационных нарративов - включая либеральные, такие как видение европейского суверенитета - кажется, предвещает начало нарратива глобализма, который предлагает по сути на словах плюрализм. Скорее, это может привести к конкуренции претензий и глобальной погоне за нарративной властью, эволюции, которую Си Цзиньпин и его команда в некотором смысле уже теоретизировали через лозунг huayuquan, или "говори и будь услышан" - часто переводимый как дискурсивная или нарративная власть, и относящийся конкретно к праву Китая оказывать влияние на мировую политику. Усиление борьбы нарративов на международной арене может превратить проект либерального плюрализма, который в какой-то момент стал основой глобализма, в пустырь. Однако пустырь может стать хорошей отправной точкой для тщательного пересмотра нарративов, способных придать смысл сегодняшней глобальной взаимосвязанности. Такой проект выходит за рамки непосредственности и поляризации политики идентичности, и его целью не является оценка "взлета и падения" великих нарративов. Он, скорее, начинается с исторически обоснованной оценки прошлых и настоящих нарративов глобального как способа очертить контуры нашего воображения и наших ожиданий относительно объединяющего плюрализма.