Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990)

Юлиан Семенов ТАЙНА КУТУЗОВСКОГО ПРОСПЕКТА[1]

Когда главы повести шли в набор, я встретился в Нью-Йорке с гражданкой США Викторией, дочерью замечательной русской актрисы Зои Федоровой, убитой в 1981 году.

Любители кинематографа помнят роли, сыгранные ими: "Подруги" Зои Федоровой и "Двое" Виктории вошли в анналы искусства навсегда как документы эпохи.

Мама была у меня в гостях несколько раз, — рассказала Виктория. — Однако, когда я пригласила ее в восьмидесятом, вскоре после того как здесь выпустили мою книгу "Дочь адмирала" отец умер в звании адмирала флота США, маме отказывали в выдаче паспорта. Я обратилась за помощью к тому сенатору, за которого голосовала, — Брэдли. После совещания в его штабе мне ответили: "Если бы мама просилась в эмиграцию, сюда, к вам, для воссоединения семьи, мы бы могли оказать какую-то помощь. В ином случае брежневская администрация нам откажет: "Давать или не давать выездной паспорт для поездки в гости — наше внутреннее дело…"

Я позвонила маме и рассказала ей об этой беседе.

— Меня скоро убьют, — сказала она, и это было не первый раз, когда мы перезванивались. — Ладно, в среду пойду на прием…

Она позвонила в среду вечером: "Я им сказала, что, если меня, русскую до последней капельки, патриота России, не выпустят в гости к дочери и внуку, я подам на эмиграцию…"

В пятницу ее убили… "Мосфильм" отказал в том, чтобы выделить зал для гражданской панихиды. А мне не дали визу, чтобы приехать на ее похороны: "Кто такая Зоя Федорова? У нас нет на нее никакой информации…" Тогда я положила мой советский паспорт в конверт и отправила его в Посольство СССР.

…Сталин любовался открытым, с ямочками на щеках, улыбчивым лицом Зои Федоровой; вручая ей очередную Сталинскую премию, заметил:

— Это вас не я награждаю, а народ благодарит, товарищ Федорова.

Зоя не смогла сдержать слез счастья:

— Спасибо, дорогой Иосиф Виссарионович… Как говорят военные: "Служу Советскому Союзу!"

— Нет уж, пожалуйста, оставайтесь замечательной русской актрисой… Военными становятся, художниками рождаются… Как у вас дела? С жильем все нормально?

— Если б даже было плохо, я бы все равно не сказала, Иосиф Виссарионович… Без квартиры жить можно, без вас — нет…

— Я ж не бессмертен, — с болью, тихо заметил Сталин. — Придется и без меня пожить… Просьбы есть какие? Говорите честно, мне в радость помочь вам…

Федорова замерла, покрылась внезапно — от шеи бледностью:

— Иосиф Виссарионович, у меня репрессирован отец… Он ваш солдат, его оклеветали… Он ни в чем не повинен…

На мгновение лицо Сталина закаменело; как-то заново, словно бы оценивающе обсмотрев Зою, чуть усмехнувшись, ответил:

— Вот мы вам и подарим машину — неудобно отца домой везти на трамвае… Зайдите к товарищу Берия, потом позвоните Поскребышеву, он вас соединит со мной… А Лаврентия Павловича я предупрежу…

Из материалов дела: "В период приблизительно между тринадцатью и семнадцатью часами одиннадцатого декабря 1981 года в доме номер 4/2, квартире 243 по Кутузовскому проспекту была убита Федорова Зоя Алексеевна, семидесяти двух лет, заслуженная артистка РСФСР, лауреат Государственных (Сталинских) премий.

Смерть Федоровой З.А. наступила в момент, когда она говорила с кем-то по телефону, от выстрела в затылок, произведенного из пистолета "Зауэр" калибра 7,65 (пистолет системы ''Зауэр” продается в США, Аргентине (гор. Игуасу) и Бразилии).

В квартире обнаружены отпечатки пальцев неизвестных. С журнального столика изъят отпечаток пальца на дактилоскопию.

Из протокола осмотра квартиры жертвы, проведенного следователем прокуратуры Сазоновым, прокурором-криминалистом Герасимовым, экспертами НТО Главного управления внутренних дел Мосгорисполкома Антроповым и Гритьевым в присутствии понятых Александровой и Кондрашкиной, явствует, что обстановка в комнатах не нарушена. Дверные замки шкафов целы. Следов взлома нет. Обнаружено 2400 рублей, кольца — с камнями и без камней, браслет, подвеска, кулон, цепочки и запонки желтого цвета. Следы насилия в комнатах не просматриваются.

Дверь взломана не была. По данным экспертизы, квартира чужим ключом, сделанным со слепка, не отпиралась, из чего можно сделать предположение, что убийцей был человек, хорошо знакомый Федоровой, который и находился в квартире жертвы”.

…Из справки: "Федорова Зоя Алексеевна привлекалась по ст. 58, пп. 10 и 11 и по решению ОСО МГБ СССР была приговорена к двадцати пяти годам тюремного заключения. В 1956 году полностью реабилитирована”.

…"Советское государство понесло тяжелую утрату. 19 января 1982 г. после тяжелой продолжительной болезни скончался советский государственный деятель, член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР, Герой Социалистического Труда, первый заместитель Председателя КГБ СССР генерал армии Семен Кузьмич Цвигун.

Более четырех десятилетий жизнь и деятельность С.К. Цвигуна были неразрывно связаны с работой по обеспечению государственной безопасности нашей Родины. Этому ответственному делу он отдавал все свои силы, опыт и знания…

Светлая память о Семене Кузьмиче Цвигуне, верном сыне партии, государственном деятеле, навсегда сохранится в сердцах советских чекистов, всех советских людей…"

Франс Пресс: "В московских кругах упорно говорят о том, что родственник Брежнева и его креатура в КГБ Семен Цвигун не умер, а покончил жизнь самоубийством в правительственном загородном санатории".

Рейтер: "Осведомленные московские круги утверждают, что гибель Цвигуна связывается с именем артиста Бориса Буряцы, вхожего в дом Брежнева. При этом подчеркивается, что Цвигун был многолетним сотрудником и близким другом Брежнева: тем более странно, что подпись Брежнева под некрологом отсутствует…"

…"25 января 1982 г. на восьмидесятом году жизни после непродолжительной тяжелой болезни скончался член Политбюро, секретарь ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР, дважды Герой Социалистического Труда Михаил Андреевич Суслов. Ушел из жизни видный деятель Коммунистической партии, Советского государства и международного коммунистического движения. Вся его жизнь, все его силы и знания, весь его талант были отданы партии и народу…

На всех постах, которые ему доверяли Коммунистическая партия и народ, Михаил Андреевич Суслов проявил себя выдающимся организатором, несгибаемым борцом за великое дело Ленина, за успешное решение задач коммунистического строительства. Являясь крупным теоретиком партии, он многое сделал для творческого развития марксистско-ленинской теории, твердо отстаивал ее чистоту. Он внес большой вклад в дело расширения и укрепления интернациональных связей…

Михаила Андреевича Суслова отличали большевистская принципиальность, требовательность к себе и другим, исключительное трудолюбие, умение творчески подходить к острым и сложным вопросам современности. Человек большой души, кристальной нравственной чистоты, исключительной скромности, он снискал себе глубокое уважение в партии и народе…"

Из медицинского заключения о болезни и причине смерти Суслова Михаила Андреевича:

"М.А. Суслов, 79 лет, длительное время страдал общим атеросклерозом с преимущественным поражением сосудов сердца и мозга, развившимся на фоне сахарного диабета. В 1976 году перенес инфаркт миокарда. 21 января 1982 года возникло острое нарушение кровообращения в сосудах ствола мозга с глубокой потерей сознания, нарушением дыхания и некоторых других жизненно важных функций организма…"

"Спецгруппу Угро МВД СССР, созданную по делу об убийстве Федоровой З.А., расформировать.

«Полковников Павлова В.Я., Савицкого У.Р., Костенко В.Р. вернуть в их подразделения.

27 января 1982 г.

Министр внутренних дел СССР

Н. Щелоков".

Савицкого перевели в Ригу заместителем СКБ по режиму с прибавкой зарплаты на девяносто рублей; запил; вскоре умер от цирроза печени.

Павлова отправили в Узбекистан с повышением.

…С января по май восемьдесят второго года Костенко — после того как группу расформировали — провалялся в клинике у Ларика: тот удар в печень, что получил в Армении, в семьдесят втором еще, когда брал бандгруппу на аффинажной фабрике по делу Кешалавы, время от времени давал себя знать; вернувшись в министерство, на глаза начальству не очень-то показывался, запомнив на всю жизнь слова, сказанные как-то Константином Симоновым: "Служить не отказываюсь, но служить не навязываюсь…"

…Что-то изменилось в стране: в КГБ сел никому не ведомый Федорчук из Киева — новая метла по-новому метет; один из первых приказов был весьма странный, носил явно идеологический оттенок: "Запретить сотрудникам появляться в джинсах, только пиджак и галстук — желательно отечественного покроя".

В октябре Костенко пригласили в кадры, предложили перевод с повышением, куда-то на Камчатку. Он обещал подумать, поняв, что все, кто был завязан на деле Федоровой, отчего-то неугодны в Москве; Андропов, хоть и лишенный реальной власти, ибо теперь сидел в ЦК, на идеологии, под Брежневым и Черненко, тем не менее интересовался делом Федоровой, хотя кому-то это явно не нравилось.

Второго ноября Костенко вызвал заместитель министра по кадрам: "Приказ я завизировал, поздравляю от всего сердца, вернетесь генералом, обещаю…"

Десятого ноября, в День милиции, министр Щелоков обратился к народу по телевидению; лицо — пергаментное, как маска, глаз от текста не отрывал. Брежнев лежал мертвый уже, началась схватка за лидерство; победи Андропов — министр внутренних дел знал это, — и дни его будут сочтены.

Так и случилось: перевели в "царскую группу" Министерства обороны — с "Чайкой", пятьюстами рублями, бесплатным питанием, пайком, адъютантом, порученцем, кремлевкой и госдачей… Негоже обижать номенклатуру, все должно быть тихо, тактично, с соблюдением привычного этикета: выводы, однако, сделали все — при встрече норовили обойти, не заметить, а уж если некуда было деться, разговор облекали в форму междометий, лица каменные, срок на обмен мнениями — минута-две, иначе может быть неверно понято наверху, каждый второй донесет; какое там второй, — каждый…

На пенсию Костенко вышел в конце восьмидесятых — после того, как с помощью журналиста Ивана Варравина закончил разгром банды заместителя министра Чурина и его помощника Кузинцова…

…Поднимался он, как и раньше, в семь тридцать, полчаса занимался утомительной гимнастикой, а потом, проводив Маняшу, насыпал в кастрюлю брусничный лист, брикетик почечного чая, зверобой, шиповник, бросал щепотку валерианы (дефицит; впрочем, у нас все дефицит; раз в месяц приносил заместитель министра Цветмета Федя из аптеки Четвертого управления Минздрава — в простонародье, со сталинских времен — "кремлевка”), долго спускал воду, чуть не пять минут; чайник покрывался накипью за полгода, водохозяйство Белокаменной редко меняет фильтры, "экономика должна быть экономной", трубы проржавели, по бюллетеням платим почечникам в тысячу раз больше, но посчитать, что выгодней, — ремонт канализации или выплаты по болезни — недосуг, да и зачем? Одно дело — была б личная выгода, а так считай, не считай, деньги — ничьи, беречь государственные — пропади они пропадом, прожил день — и слава богу.

После того как бурый чай начинал пузыриться — спасение от камней, почечных колик и печени, — Костенко забирал из ящика "Аргументы и факты", "Книжное обозрение", "Огонек" и принимался за проработку прессы. Толстые журналы не выписывал, и не потому, что денег не хватало: пенсия полковничья, двести пятьдесят, Маня свои инженерские полтораста приносит, да еще по совместительству нанялась чертежи на дом брать; правительство подобрело, раньше за такое в тюрьму гнали, а теперь даже Аришке помогают, ей, как молодому специалисту, положили сто десять, а за фирменные зимние сапожки две сотни отдай и не греши, на панель, что ли, идти?!

Толстые журналы он не выписывал оттого, что Булганина помнил, Николая Александровича, бывшего премьер-министра. Было это в шестьдесят третьем, в районе Новодевичьего монастыря и Пироговки; там в те годы орудовала банда Носа. Костенко его "вытаптывал", обходил ЖЭКи; разговорился с отставником, который управлял домом, куда с Воробьевых гор, из замков, что москвичи нарекли "Заветами Ильича", переселили опального члена Политбюро.

"Что значит наша школа, сталинская, — задумчиво говорил управдом. — Каждое утро Николай Александрович получает двенадцать газет, я точно помню, информацию чекистам давал, и работает с ними — с красным карандашом в руке… Многотиражки даже получает, не только центральные… Резолюции кладет, служебные записки пишет, все в шкап складывает — придет время, вернут его в Кремль, помяните мое слово… "Кукурузник" не вечен, бог ему за Иосифа Виссарионовича отомстит… На кого руку поднял, мужик, а?! Так вот, Булганин поработает с газетами часов восемь — и на прогулку… С рабочим классом связь поддерживает, "на примкнувшего" порою бутылочку берет, на Шепилова, значится… Выпьет глоток и — беседует, расспрашивает о ситуации, советуется с народом, светлая голова, одно слово — сталинская гвардия…"

Костенко вспомнил этот разговор, как только отдал пистолет и получил пенсионную книжку: на следующий день после того, как не надо было ехать в министерство, отправился в библиотеку и сел за журналы; ходил, как на работу, — восемь часов, с обеденным перерывом; стресс поэтому, связанный с отставкой, перенес спокойно.

Вчитываясь в журнальные публикации, Костенко поначалу диву давался, как он отстал от жизни. Вспоминая обязательные политзанятия, нудные лекции пропагандистов, на которых он сидел, надев черные очки, чтобы не заметили, когда уснет (почти все, кстати, приходили в темных очках, не один умный), он поражался тому, какой гигантский вред приносили обществу эти обязаловки, во время которых все спокойно внимали обязательной лжи, внешне принимая ее как правду — так и рождалась государственная шизофрения, раздвоение, а то и просто расщепление (как лучины) общества: в кабинете — один человек, с женой на кухне, включив радио, — другой, на собрании — третий, у начальства — четвертый, во время разбора очередной "персоналочки" — пятый…

Порою он по два-три раза перечитывал особенно смелую статью: как можно такое печатать?! В меня въелся, а может, передался по наследству инстинкт охранительного страха, думал он. Сколько лет Россия жила в условиях свободы мысли и слова? После освобождения крестьян — лет десять, потом пришел Победоносцев, тогдашний Суслов; начало века — мелькнули либералы Витте и Столыпин; с февраля семнадцатого разгул свободы, потом — гражданская, террор — белый ли, красный, все одно террор; после — восстание своих, Кронштадт, и как следствие — нэп, кооперация, сытость, право говорить — вплоть до двадцать девятого… И — снова ночь легла над Россией, кровавая ночь бесправия и страха. Несчастная страна, то — пик, то — провал.

Статьи серьезных экономистов и историков были альтернативны — не привычные плач и критиканство, но предложения выхода из кризиса, — поражали его смелостью: неужели это не читают в Кремле?! А если читают, то отчего не следуют рекомендациям ученых? Костенко взял чистый лист бумаги — по привычке статьи и обзоры конспектировал — и записал колонку: четыре часа — прочтение и анализ шифровок от послов из узловых столиц мира; четыре часа — изучение сводок по стране, особенно из республик (хотя, считал он, столичные амбиции влияли на информацию, что шла из Прибалтики — республик с трагической историей, — кто-то явно нагнетает страсти, причем не только с той, но и с нашей стороны. Зачем? Кому на пользу?); три часа — официальные приемы, переговоры; три часа — текущие дела, совещания со штабом, выработка стратегии — на завтрашний день, тактики — на сегодняшний вечер, ситуация такова, что считать надо минутами, не часами… Итого кремлевский рабочий день — четырнадцать часов. Вот и получается, что нет времени на журналы, ведь теперь и по субботам работают… Тут-то и начинается трагический разрыв между тем, что не доходит до кремлевских кабинетов, но зато впитывается сотнями миллионов читателей. У нас ведь так алчно читают не оттого, что мы какие-то особые, просто нечем себя занять: в бизнес не пробьешься, кругом запреты; индустрии развлечений до сих пор нет и в помине, рестораны плохи, дброги, а решишь пойти — места не сыщешь, в одном Париже кафе и ресторанов больше, чем во всем Советском Союзе. У нас принято бифштекс брать с водкой, а у них можно с чашкой кофе весь день просидеть за столиком; такого б клиента наши официанты в сортире утопили… Туризм? Нет его. Дансинги для молодежи? Раз, два — и обчелся… Вот и читают…

Костенко поначалу традиционно пугался слов "собственность", "выкачивание денег", "бессрочная аренда"; в нем жило привычное отталкивание, вдолбленное с детства, которое на самом-то деле, признался он сам себе на пятом месяце библиотечной работы, есть некий генетический код привычного страха перед новым. Действительно, спросил он себя, когда я лучше работал и раскрывал дела, которые до меня лежали в архивах? Когда надо мной не стоял погоняльщик и не требовал ста справок каждый день. Ну а крестьянин? Что он, из другого теста сделан? Сейчас над ним бригадир, председатель, агропром, райком, райисполком, и все его учат, как хлеб убирать… Ну а дай ему волю? Продай землю? Сделай его свободным, как при Столыпине? Или нэпе? Тогда на кой черт ему погоняльщик? Дай магазин, чтоб принимал его продукт, и деньги за это плати… А куда ж администраторов девать? Если бы американский фермер отчет в исполком писал, а пуще того — в агропром, мы бы народ на хлебные карточки должны были посадить, мор бы начался… Всегда на Руси был управитель над мужиком, помещик, урядник, контролер: "семеро с ложкой, один с сошкой"… Сами отучили народ работать — жди команды сверху! Чего ж на несчастный народ валить? Сверху все видней… Сам держу все в руках… Самодержавие… Абсолютизм власти… А он, абсолютизм этот, всегда одним кончается — бунтом, особенно когда Человек начинает осознавать свою уникальную неповторимость…

Костенко возрадовался, услыхав по телевидению, что теперь колхозам и совхозам будут платить за хлеб валюту. А фермеру? Арендатору? И тут же: "…объединения и главки помогут купить колхозам и совхозам то, что им требуется". Одну минуточку! А отчего председатель или тракторист не могут сами поехать за границу и купить то, что им надо? Снова бюрократия оттирает мужика от плодов его труда? Опять недоверие к личности? Государственное опекунство? Как же растить поколение тех, кто может сам принимать решение? — "Значит, государство все должно отдать мужику и работяге?! А что тогда делать аппарату?" — "Пенсию пусть получают! Царскую пенсию! Только б все напрямую было, чтоб не путалась страна в бумажках и отчетах, — погибнем!"

…В ту памятную пятницу Костенко засиделся в библиотеке до позднего вечера, разбираясь с понятием "акция". Сделать работяг хозяевами заводов, завязать качество труда с заработком, ввести закон о помощи по безработице — повышение производительности труда всегда связано с уменьшением числа работающих за счет новой техники, — представил себе ярость консерваторов ("мое поколение — все как один консерваторы") и журнал закрыл; снова уперся рогом в те термины, которые вбили в него за тридцать пять лет работы.

На улице дождило, грусть была в городе, в людях, что стояли возле автобусной остановки, в бутафорских витринах магазинов, да и в самом небе, низком и сером.

— Товарищ Костенко, — услышал он за спиной вальяжный, красивый голос, — извините меня, я б вас подвез домой, а по пути посоветовался бы.

Костенко обернулся: рядом с ним стоял невысокий мужчина в скромном сером костюме, серой шерстяной водолазке, только туфли из лайковой кожи, с медными пряжками, видно, очень дорогие.

— С кем имею честь?

— Меня зовут Эмиль Валерьевич, фамилия Хренков, я из кооператива "Заря", вчера про нас была передача на телевидении, в шестнадцать сорок…

— А какое я имею отношение к кооперации?

— Что, считаете нас акулами капитализма?

— Не считаю. Откуда, кстати, вы меня знаете? Почему здесь ждете?

— Бдительность и страх — категории пересекаемые, товарищ Костенко, — заметил Хренков. — Простите, если что не так. Просто Ястреб мне сказал, что вы в этой библиотеке работаете, ну я и подъехал…

Ястреб торговал в киоске "Союзпечати", снабжал "Московскими новостями"; Костенко сажал его дважды: домашние кражи, брал квартиры номенклатуры, называл себя "Робин Гудом, Народным мстителем". Воровать начал с голодухи, — отца расстреляли по "ленинградскому делу", мать спилась; вернулся из лагеря с туберкулезом, пришел домой к Костенко, тот помог ему прописаться; воры добро не забывают: завязал, получил киоск, сейчас живет кум королю…

— Что у вас? — спросил Костенко. — Говорите здесь.

— Не согласились бы пойти к нам работать? Помочь в борьбе с рэкетирами, очень трудно жить, товарищ Костенко.

— Частный сыск хотите создать?

— Что-то в этом роде… Я не смею унижать вас разговором об оплате, но, как понимаете, денег мы не пожалеем.

— Оставьте телефон, — сказал Костенко.

— Это несерьезно… Ваше министерство против частного сыска, зачем мне светиться? И так живем, как мишени…

— Тогда до свидания…

— Честь имею, — кивнул Хренков и пошел к "Волге", что стояла поодаль.

Когда он сел за руль и резко (слишком резко) взял с места, чтобы набрать скорость, проезжая мимо остановки, Костенко вгляделся в окно машины — лицо человека в темных очках, что устроился на заднем сиденье, показалось ему знакомым, и не просто знакомым, а очень его в свое время интересовавшим. Машинально взглянул на номер "Волги", запомнил; назавтра заехал в ГАИ — машина принадлежала летчику международных линий Аэрофлота Полякову; в настоящее время находится в Латинской Америке, доверенности никому не оставлял. Ребята из Угро проверили: "Волга" Полякова стояла запыленная на втором этаже кооперативного гаража возле памятника Гагарину. Вечером Костенко зашел в министерство:

— Слушайте, мужики, как бы мне посмотреть дело об убийстве Зои Федоровой?

Он просидел с папками до одиннадцати, надо бы Машуне позвонить; впрочем, она привыкла, что он порою исчезал на неделю, — работа. Набрал номер: "Манят, я зашел к себе, в министерство… Хм… "К себе"? К ним, так точнее… Скоро буду. Как ты? — и, не дожидаясь ответа, положил трубку.

— Слушайте-ка, — спросил он дежурного по управлению, — я помню, была папка с фотографиями свидетелей, где она?

— Осталась на Петровке.

Раньше б сразу же туда рванул, подумал Костенко; годы, а может, ощущение отлученности от дела; любительство предполагает неторопливость и право на свободу во времени, только действующий профессионал — физически, до боли в затылке — ощущает фактор времени, некая вмонтированность в твое существо внутренних секундомеров…

На Петровку Костенко приехал утром, в девять. Сначала сделали "робот” того, кто подходил к нему, — Хренкова. Папку искали долго, дело нераскрытое, повисло. Как ни странно, Щелоков и Цвигун были в высшей мере корректны, не гнали, как обычно; порою Костенко казалось, что все они хотели спустить дело на тормозах, хотя не только Москва гудела, но и Запад тоже.

Папку нашли только к одиннадцати. Костенко медленно пролистал страницы, остановился на семьдесят третьей: "Иосиф Павлович Давыдов, театральный администратор, проживает в Москве, на улице Красных строителей, дом семь, квартира девять, не судим, образование среднее”.

Справка на него пришла довольно быстро, к двум: "Давыдов Иосиф Павлович выехал из СССР по израильской визе в Вену 29 января 1982 года”.

Вторая справка пришла из ОВИРа к пяти: "Джозеф Дэвид, гражданин США, вылетел сегодня утром рейсом Москва — Нью-Йорк самолетом "Пан Америкэн”, экономическим классом, приезжал по туристскому ваучеру, неделю жил в Москве, отель "Националь", три дня в Ялте, отель "Ореанда".

Вечером установили всех Хренковых. В кооперативе "Заря” Хренков ни в штате, ни на договоре не числился. По приметам ни один из семисот сорока трех человек с такой фамилией не мог быть случайным собеседником Костенко, ибо никто из установленных Хренковых не имел маленького, едва заметного шрама на левой брови. Костенко усмехнулся: "Я как могильщик Литфонда; Митя Степанов рассказывал, был у них старик, который приходил к больному писателю, болтал с ним о новостях, если тот был в сознании, сулил счастливую жизнь, а сам тем временем промерял мизинцем и большим пальцем рост несчастного — какой длины заказывать гроб… Нормальные люди ищут в лице собеседника что-то новое для себя, запоминают глаза, манеру улыбаться, а я, словно легавая, цепляюсь за то, что может впоследствии оказаться следом. Наверное, я пропустил множество интереснейших людей, потому что для меня родинка какая или прыщ важнее глаз, слез, трясущихся пальцев, смертельной бледности…”

— Дело тухлое, полковник, — заметил заместитель начальника столичного Угро, — что это тебя потянуло? Или соскучился по работе?

— Хочу маленько поковыряться…

— Пиши рапорт.

— А без рапорта нельзя?

— Ты что, целка? Забыл законы?

Костенко усмехнулся:

— Законы помню, бардак забыл.

Заявление тем не менее написал и отправился к Ястребу.

…Мишаня Ястреб сделал свой киоск совершенно особым: весь в портретах писателей — Шекспир, Шукшин, Хемингуэй, Толстой, Пушкин, Лермонтов, звезд кино и эстрады — Высоцкий, Пугачева, Вилли Токарев, Бабкина, Элвис Пресли, битлы, Тихонов и Броневой; где-то достал мегафон, которым пользуются экскурсоводы, гоняющие туристов по Москве (бедолаги-провинциалы в магазины норовят, колбасы ухватить, а их силком в Пушкинский музей — голых римлян смотреть; сами раздеты, пальто б где к зиме взять), поэтому киоск Мишани сделался своего рода культурным островком в микрорайоне.

— Кто не купит академический журнал "Вопросы экономики", — вещал Ястреб своим хриплым голосом, — рискует остаться в неведении, отчего мы катимся в пропасть!

Старик в фетровой шляпе (отчего наши старики ходят в тапочках, спортивных брюках, но обязательно при галстуке, в черном пиджаке и коричневой шляпе?) усмехнулся:

— Терпеливые, дурни, лентяи и трусы — оттого и катимся.

В очередь, однако, встал.

— Неужели вы упустите возможность приобрести справочник железных дорог? — продолжал между тем Ястреб. — Да, он прошлогодний! Но что сейчас так ценится, как старая книга?! Через пять лет она станет уникальной и ее у вас купят в любом букинистическом за десятку!

— А на хрена эти справочники? — снова пробурчал старик. — Езжай на вокзал, становись в очередь и прей. В России справочникам верить нельзя, мы — непредсказуемые…

Торговля шла бойко. Увидев, что очередь разрастается (один стоит, а к нему трое подлетают, мол, мы раньше свой черед занимали), Костенко понял, что минут двадцать он потеряет, а времени в обрез (Военная прокуратура дала справку, что генерал Трехов, тот, что реабилитировал Зою Федорову, живет в Переславле-Залесском, туда пилить и пилить), обошел киоск, постучал в дверь и сказал:

— Ястреб, это я.

Тот приоткрыл дверь.

— А, полковничек! С кандалами пришел? Погоди, я мигом всех раскидаю, заходи, гостем будешь…

И внутри киоск у него был как маленький теремок: занавесочки, столик с тремя резными табуреточками, коечка, покрытая ковром, электроплитка, турочки из Сухуми — чеканные, ручной работы, то ли медь, то ли латунь; под прилавком — ротапринтные издания, книги, которые на черном рынке стоят сотню, не менее.

— Уважаемые покупатели, приношу глубочайшее извинение, — возгласил Мишаня, — пришел фронтовой друг, я вынужден прервать работу на полчаса. Рекомендую посетить кооперативное кафе "Сладость" — во дворе, третий подъезд, угостят настоящим кофе, учитесь цивилизации, кафе — место для любви, разговоров и сделок!

Он захлопнул окошко и сел напротив Костенко.

— Ты мне должен доказать, полковник, что эти ротапринты я получил незаконно. У меня накладная есть. В БХСС подался?

— Да ладно, — Костенко махнул рукой, — если у нас государство не может торговлю наладить, так хоть ты их научи… Наши из Угро не тревожат?

— Русский человек за книгу душу отдаст, — ответил Ястреб, — так что с вашими орлами порядок, работаем в полном контакте… Я им пообещал вывесить плакат: "Разыскиваются особо опасные преступники", ручку жали, меня в простоте не возьмешь…

— Я в отставке, Ястреб… Ни в каком я не в ОБХСС… К тебе пришел по другому делу…

— А разве в отставке дела бывают? Если ты, к примеру, отставной маршал — в дурака с адъютантом режешься, генерал — клубнику разводишь, а полковник — совместительствует, на двести пятьдесят только святой ныне проживет…

— А если не совместительствую, а для души?

— Полицейский для души наручники надевает, ему это как циркачу гиену отдрессировать…

— Тоже верно, — согласился Костенко. — Скажи-ка мне, Ястреб, ты Хренкова давно видел?

— Кого?

— Эмиля Валерьевича Хренкова…

— Не знаю такого. Откуда он?

— Из "Зари".

— Это которые инструментами торгуют? Компьютерами?

— Точно.

— Я оттуда Людку харил, секретаршу ихнюю…

— Старик, а греховодишь.

— Ничего подобного. Тренирую простату. В нашем возрасте это необходимо… Кто-то рассказывал, как один наш знаменитый поэт к академику Фрумкину пошел, тот был главным урологом Красной Армии, про него еще Михалков написал: "генерал из генералов, маршал моче-пол-каналов"… Поэт его спрашивает: мол, сколько раз в неделю надо трахаться? А Фрумкин ответил: "Чтобы трахаться — надо трахаться постоянно"… Если запустишь — конец… Сломанную руку сколько месяцев человек после гипса разрабатывает? То-то и оно! А женилка, полковник, не рука! Без руки жить можно, а без женилки, да еще с простатой, как булыжник, — прямой путь в онкологию…

— Ну-ну, — вздохнул Костенко..?

— Нужна девка? — спросил Ястреб. — Отставнику можно. Партийцы не схарчат, пенсию не отымут…

— Жены боюсь, — ответил Костенко.

— Так тебя ж после молодухи на нее потянет! Спасибо еще скажет, полковничек… Ислам надо учить… Многоженство — верх разума. Хочу в мусульмане податься, татары народ надежный, ей-богу… И звучит красиво: "Михаил Рувимович Ястреб-заде". За одного этого "заде" мне десять "ру-вимов" простят…

— Ты бы не мог эту самую Людку про Хренкова спросить, а?

— Полковник, если я в лагерях за дополнительную пайку не ссучился, то разве сейчас в сексоты пойду?

Костенко закурил:

— Дай слово, что в тебе умрет, что я сейчас открою.

— Даю слово.

— Помнишь артистку Зою Федорову?

— Это которую Щелоков уконтрапупил?

— Кто это тебе сказал?

— Так Нагибин в "Огоньке" напечатал, неужели не читал?

— Читал… Писатель в книге на все имеет право, на то он и отмечен искрой божьей… Так вот Хренков этот меня интересует именно в связи с Зоей Федоровой…

— Не сходится, полковничек… Если ты в отставке, то при чем здесь несчастная Федорова?

— Надо уметь отдавать долги.

— Мне отдай… Мне эта власть задолжала, за всю мою растоптанную жизнь задолжала…

— Бабок у меня нет, Мишаня. Чем возьмешь?

— Хренков, Хренков, Хренков, — задумчиво повторил Ястреб. — Ну-ка, покажи ксиву…

Костенко протянул ему пенсионное удостоверение. Ястреб изучил его, вернул, заметив:

— В ваших падлючих типографиях и не такое можно напечатать…

— Кстати, о Щелокове… Хоть он мне генерала зарезал, а ведь обещал звезду дать, но я помню, как он на встрече с детективщиками запонки им показывал золотые: "Это подарок великого советского музыканта Ростроповича, моего друга, он мне их дал перед тем, как его изгнали с Родины… А я их ношу, потому что придет время — он героем сюда вернется…" Так что прямолинейно и однозначно ни о ком судить нельзя, Ястреб, даже о Щелокове.

— Это он в застое этакое брякнул?

— Так он после застоя сразу и слетел… В зените своей власти официально заявил… И еще сказал, что дирижерскую палочку Ростроповича у себя на столе держит, как напоминание о расейском бездумном расточительстве, когда сами собственные таланты давим. Мол, что имеем — не храним, потерявши — плачем…

— Полагаешь, на него напраслину возвели?

— Ястреб, я полагаю только в том случае, когда имею улики… Ладно, если вспомнишь что о Хренкове, зайди, чайку попьем.

— Адрес не поменял?

— А кто легавым новые квартиры дает? Я ж не передовик какой или министр… Ну, пока, Ястреб… Мне нравится, как ты дело развернул… Учишь государственных идиотов коммерции…

Костенко вышел из киоска, Ястреб тут же открыл окно, высунулся с мегафоном и моментально собрал очередь. Внезапно закричал: "Полковник, погоди!"

Сначала Костенко решил было не возвращаться — зачем открываться, но потом сказал себе: "Ты отставник, ты никто… Кому ты нужен? Раскроешься, закроешься, все кончено, жизнь — мимо, конец…"

И — вернулся.

— Слушай, — сказал Ястреб, — в лагере со мной один бес сидел, мы его раскололи, его в пятьдесят седьмом взяли, подполковником МГБ был, курва… Мы его сквозь строй гоняли — у-у-у-у… После двадцатого съезда его окунули, пытал, говорили, пятнадцать вмазали… Так мы ему кличку дали — "Хрен"; злой был, отмахивался по форме, за себя стоять умел…

— Хрен? От фамилии, что ль?

— От злобы. Знаешь, как говорят: злая горчица, злой хрен… Фамилия у него другая была…

— А шрамик на левой брови был?

— Он весь у нас в шрамах ходил…

Костенко достал из кармана фоторобот Хренкова, протянул Ястребу:

— Он?

— Он, курва, чтоб я свободы не видал, он! Ну, сука, а?! Жив, выходит!

— Он не просто жив, Ястреб… Он, сдается, в деле. Ко мне подошел, сославшись на тебя, иначе я б с ним и говорить не стал… Забыл все, что я тебе показал?

— А ты мне ничего и не показывал, полковник…

…В Переславль-Залесский Костенко приехал в полночь, потому что у автобуса полетел скат. Менять его — да еще под дождем — дело долгое, матерное, пассажиры пытались остановить машины, — куда там.

Странные у нас люди, думал Костенко, глядя, как мимо несчастных пассажиров, чуть не кидавшихся под колеса, проносились "Волги", "Жигули", "рафики". Стоит поговорить с человеком часок-другой — откроется тебе, душу распахнет, последним поделится, а вот помочь незнакомцам, проявить номинальную культурность — ни-ни. Почему в нас мирно уживается Бог с Дьяволом? Оттого, видно, история наша столь трагична: собирали Империю кровью, жестокостью собирали, небрежением к людишкам, во всем превалировала Державность, а ведь происходит это понятие от "держать", то есть "не пускать", а всякое "непускание” по своей сути грубо и безжалостно, то есть бескультурно…

В какой еще стране так собачатся в очередях, на рынках, в трамваях, в какой, как не у нас, доносы на соседей пишут?

Он никогда не мог забыть немецких военнопленных; в сорок шестом работали на Извозной — строили "ремеслу-ху". Кирпичи друг другу передают, и каждый: "битте зер" — "данке шен", как только язык не отваливался за день?

…В Переславле, ясное дело, мест в гостинице не было, их ни в одной гостинице страны никогда не бывает, если только не запасся предварительной начальственной бронью или не сунул администратору в лапу; решил подремать в кресле. Дежурная раскричалась: "Тут что, ночлежка?! А ну вали отсюда, у меня люди отдыхают!" Он попросил разрешения позвонить в милицию, женщина разошлась того пуще: "Ты меня не пугай! Пуганая! Вали, говорю! А то сама милицию вызову, пятнадцать суток враз схлопочешь".

— Где хоть милиция, объясните.

— Иди да ищи, я тебе в гиды не нанималась.

— Сука, — сказал Костенко, — гадина…

— Товарищи! — женщина заверещала тонко, пронзительно. — Бандит! На помощь!

Двери пооткрывались, выскочили постояльцы — кто в длинных сатиновых трусах, кто в кальсонах, только один выглянул в пижаме и тут же дверь захлопнул.

Костенко машинально просчитал, что дверей отворилось восемь, а номеров — тринадцать. Дежурная рыдала в трубку: "Милиция? Коль, это ты?! А ну, давай сюда наряд! Бандюгу забери, у меня свидетели, гони быстро".

Колей оказался крепыш сержант, он с порога спросил дежурную:

— Где хулиган?

— Вон, гад! Грозился, матерно обзывал… Правда, мужчины? — спросила она постояльцев.

Те отвечали невразумительно, смотрели, однако, на происходящее с интересом.

— Поехали, — сказал сержант. — Там разберемся. — Дежурной бросил: — Составь заявление, и чтоб свидетели подписались.

— Вы сначала проверьте мои документы, — попросил Костенко.

— В отделении проверим.

— Проверим здесь, — сказал Костенко и протянул ему свою полковничью пенсионную книжку.

Коля долго изучал ее, потом сказал зрителям: Расходитеся, граждане, театр здесь, что ль?!

— Нет, а в чем дело? — сказал тот, что вышел в кальсонах. — Вы нам по-гласному все объясните… Нас ото сна оторвали… За спиной у народа теперь нельзя, не разрешим…

— Молчи, "народ"! — отрезал сержант. — Как на рынке виноградом спекулировать, так, понял, "индивидуал", я твой номерок давно заприметил, а если скандал, на "народ” киваешь…

Люди молча и быстро разошлись по номерам.

Костенко предложил сержанту сесть рядом:

— Пусть гражданочка дежурная возьмет ключи, и давай-ка посмотрим пять номеров — есть там постояльцы или пустуют?

— Коля, он меня матерно обзывал и грозил глаз вырвать! — испуганно заплакала администраторша.

Костенко спросил сержанта:

— По какой статье дамочка проходила?

Сержант понизил голос:

— Так вы с контрольной проверкой, что ль, товарищ полковник?

Услыхав последнее слово, дежурная заплакала еще пуще:

— Начальник, не губи, не губи, начальник, дам я тебе номер, но он же бронированный, без исполкома не могу я, запрет мне на эти номера, вдруг начальство нагрянет, их селить надо, не губи…

— Агентов надо выбирать понадежнее, — заметил Костенко сержанту, — она ж взятки за номера берет. По нонешним временам вы ее не отмоете, придется сажать, как ты ей будешь в глаза смотреть? Да и сам под монастырь попадешь… Смотри, парень…

— А я чего? — спросил сержант, потупив очи долу, — я ничего такого с ней не имею… А без присмотру гостиницу оставлять нельзя: скопление, мало ли чего может случиться…

…Утро было солнечным, небо — высокое, синь непроглядная, какое-то странное ощущение невесомой массы; ассоциировалось с вселенской тишиной, миром, бессмертием и безмятежным вечным покоем… Хотя вечный покой скорее приложим к кладбищу, если идти от "передвижников”… Все двоякотолкуемо, нет одной правды и никогда не будет; приближение к правде — слагаемость множества мнений…

До того домика, в котором жил отставной генерал Треков, можно добраться на автобусе, что ходил раз в два часа, или топать семь километров вдоль по берегу Плещеева озера — оно искрило мелкой зыбью, сентябрьский камыш казался бархатным, стайки чирков пролетали стремительно, как реактивные истребители: брать пример с Божьей твари и подвешивать — под копию с нее — атомные бомбы… Эх люди, люди, порожденье крокодилов… Жуки — прообраз танка, крот — сапер, воистину из ничего не будет ничего; проецируем Божью тварь на мощь разрушения, вгрызание в глубь самих себя, подкрадывание к дьяволу, который сокрыт в каждом…

На третьем километре на поднятую руку откликнулся наконец шофер бензовоза — молоденький парень, волосы что солома, глаза — синие, громадные.

— Куда вам, дядя?

— А здесь неподалеку, на берегу, возле Зубанихи старик живет…

— Генерал, что ль?

— Точно.

— Чокнутый…

— Да ну? Давно ли?

— А как Горбачев пришел. Раньше молчал, а вот стали товарища Сталина хулить, так и он, — туда ж…

— Любишь товарища Сталина?

— Его все честные люди любят.

— Ты сам-то с какого года?

— Старый уже, — усмехнулся паренек, — с шестьдесят пятого.

— Да, дед прямо-таки… Ты ж ни Хрущева не застал, ни Сталина… Откуда в тебе любовь к Иосифу Виссарионовичу?

— А папаня работал в охотхозяйстве, его Василий Иосифович держал, сын вождя… И консервов привезет егерям, и бутылку каждому… Чего ни попросишь — кровель там, стекло, — всем помогал, и взятки, как сейчас, не брал: все от чистого сердца… За это его масоны с сионистами и погубили мученической смертью…

— А масоны — это кто?

— Ну как? Враги народа, нерусские.

— А сионисты?

— Так это ж евреи! Вы что, шуткуете, дядя?

— Почему? Просто интересуюсь, как ты себе это мыслишь. Радищева в школе проходил?

— А как же! До сей поры помню, очень замечательно писал про страдания народа…

— Он, кстати, масоном был. Радищев-то…

— Ты, дядя, давай, напраслину на русского писателя не неси, а то высажу, и точка…

— Да вот тебе истый крест, — серьезно ответил Костенко. — Для интереса сходи в библиотеку, посмотри издание Радищева, там про то сказано…

— Какая у нас библиотека?! Одни собрания сочинений — то Брежнев был, то Сусловы там всякие с соломенцевыми, двух слов сказать не могут, а туда ж — за Пушкиным в ряд…

— Сионисты, — рассмеялся Костенко. — Дорогу небось тоже они, сионисты, мешают проложить, по ухабинам елозим?! ’

— У них руки длинные… Если б от нас что зависело — сразу б провели…

— Ну так и провели б!

— А ты пойди в исполком, сунься! С Гушосдором поговори! От ворот поворот — и точка!

— Масоны там сидят? Нерусские?

— Да что ты с этими долбанными масонами ко мне привязался, дядя? Все об них говорят, что ж, людям не верить?!

— Об них не все говорят, об них наши цари говорили с охранкой… И Гитлер… Ладно, хрен с ними, с масонами этими… Мясо дают? Колбасу? Сыр?

Шофер покосился на Костенко, оглядел его наново, при-щурливо, холодно:

— А вы вообще-то наш?

— Нет, украинец…

— Ну, это разницы нет, что хохол, что русак…

— Полагаешь?

— А что? Если б вы чуркой были — я б вас по физиономии отличил, прибалтийца какого — по выговору, я с ними в армии служил, аккуратные ребята, своих в обиду не дают, молодцы, это только мы как в расколе живем, только и ждем, чтоб друг дружку схарчить, будто шакалы какие…

…Генерал Трехов отмахнулся от костенковского удостоверения:

— Я любому человеку рад, мил-душа, живу бобылем, милости прошу в зало…

У Костенко стало тепло на сердце; "зало'' было комнатой метров шестнадцати, вдоль стен стеллажи с газетами, журналами и книгами, уютный абажур, такой у бабульки был, только у нее белый, а у этого — красный; спаленка крохотная, метров шесть, зато кухня с русской печкой — настоящая, просторная, впрочем, Костенко отметил, что ему мешало здесь что-то, потом понял — холодильник; чужероден.

Генерал словно бы понял его:

— Погреб отменен, мил-душа, но я дважды сверзился, еле отлежался, пришлось изнасиловать российскую первозданность атрибутом антиэкологической цивилизации… Увы, молочко из погреба несравнимо с тем, что хранится в холодильнике, но годы вносят свои коррективы… Чайку с дорожки? Хлебушка с салом?

— Ни от чайку, ни от хлеба с салом не откажусь, товарищ генерал…

— Мое имя-отчество легко запоминаемо, мил-душа… Я Иван Иванович… А вы?

— Владислав Романович.

— Красивое созвучие. Очень раскатистое, какое-то театральное… Присаживайтесь, сейчас накормлю… С чем пожаловали?

— Я по поводу Зои Федоровой…

— Кто это?

— Актриса, которую убили восемь лет назад…

— Погодите, погодите, я ее реабилитировал вроде бы… Так?

— Именно… Я думал, вы ее сразу вспомните…

— Через меня прошли десятки тысяч людей, Владислав Романович… Я и Сергея Королева дело закрывал, и Туполева, и детей Микояна, и Тату Окуневскую реабилитировал, жену моего фронтового друга Бориса Горбатова, и Павла Васильева, гениального сибирского поэта… Пильняка, Бабеля, Тухачевского, Мандельштама, Мейерхольда, Вознесенского, Михоэлса — разве всех в памяти удержишь?! Видимо, ее дело было легким, в других-то приходилось разбираться, мил-душа… Таких показаний навыбивали, стольких свидетелей выставили… Липа? Ясное дело… Но — докажи! Молотов требовал развернутых справок по каждому делу, особенно в связи с военными, его же подпись там стояла… Каганович велел справки на всех секретарей райкомов Москвы ему лично пересылать… По Наркомпути — тоже… Никита Сергеевич постоянно интересовался Украиной, только Ворошилов в ус не дул… Знаете, кстати, как он пил? Две чарки водки, а после — для похмельной бодрости — фужер шампанского. И — все. Умел пить, знал, когда остановиться… Но он уже тогда, мил-душа, мало что воспринимал, парил, так сказать, считал, что если Хрущев в своей речи сказал, мол, Сталин винил Ворошилова — "английский шпион", то с него все списки автоматически снимутся, а он ведь тоже на сотни тысяч давал свою подпись…

— Иван Иванович, вы не помните, кто был следователем Зои Федоровой?

Генерал поставил на стол квашеную капусту, буханку хлеба, сало, порезанное щедрыми кусками, и варенье:

— Конечно не помню, мил-душа… Если б записи вел, а то ведь все тогда было "совсекретно"… Никто не знал, когда придет приказ прекратить реабилитацию и вернуться к восхвалению великого кормчего, будь он проклят…

Костенко достал фоторобот Хрена, показал его генералу. Тот долго вглядывался, потом задумчиво произнес:

— Я его допрашивал… Он в Лефортове сидел…

— По какому делу?

— Кажется, по тем спискам, которые подписывал Абакумов…

— Зою Федорову арестовали по указанию Берии…

Генерал покачал головой:

— Сдается мне, там была какая-то игра… Что-то там было особенно коварное… Вы угощайтесь, мил-душа, угощайтесь, а я пока расслаблюсь и повспоминаю…

Костенко положил кусок сала на черняшку, чуть присолил, съел быстро, с нескрываемым аппетитом; есть дома, где угощение всласть, а бывают такие, где совестишься кусок со стола взять.

— Хорошо едите, — заметил генерал. — Я-то на твороге сижу, рак был, полжелудка вынули, ничего, третий год уже, дети всех врачей-убийц съехались, чьих отцов я реабилитировал, а их следователей — сажал…

— Иван Иванович, врачей реабилитировал Берия…

— Он их выпустил, мил-душа… А дело по-настоящему закрывал я… Лаврентий Павлович только крохотный кусочек айсберга приоткрыл в своей борьбе за интеллигенцию, он был игрок мудрый, учитель был не кто-нибудь, а Хозяин… Кстати, у вас портретов Зои Федоровой нет?

Костенко с готовностью разложил перед генералом фотографии Федоровой: и кадры из фильмов, и в шикарном платье со знаками лауреата Сталинских премий, и убитую — с телефонной трубкой в руке…

Генерал отодвинул все фото, оставив одно — со Сталинскими премиями.

— Вот что я помню точно, мил-душа… Прямо-таки страницу дела вижу: "…после вручения мне Сталинской премии я набралась смелости и обратилась к Иосифу Виссарионовичу: "Дорогой товарищ Сталин, у меня отец репрессирован…" Зоя Федорова была у Сталина на Ближней даче… Потом ездила к Берии на улицу Качалова… Сталин умел давать взятки, это не брежневские дилетанты, тот был злой гений дозировок, все просчитывал вперед… Эк ведь как сумел "обоймы" создать, организовать классиков… Детская литература: ба-бах ордена Ленина Чуковскому, Маршаку, Михалкову, Гайдару и Барто — гении, высшие авторитеты, только их и читать детям… Ба-бах премии артистам, любимым народом: Крючкову, Алейникову, Андрееву, Черкасову, Марецкой, Зое Федоровой — только они говорят с экрана правду, они, и никто больше… Так же и в балете было, и в театре, в науке, живописи… Пойди кто хоть слово скажи против Александра Герасимова, Серова, Налбандяна, Иогансона… Что там всякие Гудиашвили, Кончаловские, Мешковы, Сарьяны?!

Третий сорт… Хоть и тем давал от пирога, но орденок поменьше, премию пожиже, все взвешивал, фармацевт… Так вот я вспомнил: вскоре после визита Федоровой к Сталину на дачу и к Берии в особняк ее и забрали… Ей ведь шпионаж шили, я вспомнил, шпионаж и террор, мил-душа, у нее какой-то американец был во время войны, верно?

— Верно. Военный атташе, капитан Джексон Роджер Тэйт…

— Его когда выслали из страны?

Костенко улыбнулся:

— Ухватили кончик шнурка?

— Не сглазьте, мил-душа… Так в каком его турнули?

— В сорок пятом.

— В сорок пятом, — задумчиво повторил генерал. — Смотрите, как интересно: первый американец, которого турнули, — в год Победы… А Сталин "железный занавес" начал заново строить в сорок шестом… Понимаете, к чему я веду?

— Понимаю… Вы ищете личные мотивы для высылки американца.

— Точно… Ее, видимо, пытались вербовать… Впрочем, о мертвых или ничего, или хорошо…

Костенко хмыкнул:

— А как быть со Сталиным? Он же мертв…

Генерал покачал головой:

— Жив… Многомиллионен… Его жаждут рабы, мечтающие о жесткой руке и "новом порядке"… Если о нем молчать — придут те, кто страшнее его… Придут такие тупоголовые изуверы, такие неграмотные солдафоны, что Россия после них перестанет существовать как цивилизованное государство… Стоп, стоп, стоп… Фамилия Бивербрук вам говорит что-нибудь?

— Доверенное лицо Черчилля? Прилетал к нам в июле сорок первого?

— Молодчина, мил-душа, молодчина, память — форпост ума… Так вот я вам расскажу историю с Бивербруком, а потом напомню про любопытный приказ Лаврентия… Лично я документ не видел, вероятно, братья Кобуловы, его заместители, часть архивов успели сжечь накануне ареста, их же взяли только на другой день, а Всеволода Меркулова, ставшего в сорок первом начальником разведки, и вовсе арестовали через неделю — после первых показаний членов группы Берии… Но об этом эпизоде вспоминали все… Так вот, мил-душа, когда к нам приехал Бивербрук, зная о его специфических наклонностях, Берия подвел к нему мальчика-переводчика: после того как лорда торжественно проводили, мальчик исчез, как в воду канул… Берия посрывал шевроны со своих помощников, кого-то отправил на фронт, кого-то приказал вывести на Особое Совещание, а потом выяснилось, что Сталин этого мальчика простонепросто подарил лорду. Тот обратился к нему с личной просьбой — после успешного окончания переговоров, — и вождь отдал приказ заранее загрузить прелестное дитя в аэроплан англичанина… Тогда-то Берия и издал приказ: следить за всеми союзниками, мотивируя это необходимостью гарантии личной безопасности наших "боевых друзей по антигитлеровской коалиции". Вот мне и сдается, не было ли желания у Лаврентия Павловича превратить Зою Федорову в "охранницу" ее американского друга? Конечно, она отказалась, и тогда на нее начали крутить дело… Абракадабра была какая-то: "Он просил ездить в районы, где расположены военные заводы, и производить там фотографирование заборов, через которые можно сделать лазы…" Что-то вроде этого, мил-душа. За точность — не отвечаю… И еще — но это тоже надо проверять — где-то и как-то пересеклись пути Зои с Галиной Серебряковой, писательницей, эпопея о Марксе, с Лидией Руслановой… И, кажется, с Ром-Лебедевым, этим чудесным цыганским актером… Конечно, я сделал преступление: надо было б вести хоть одностраничные конспекты, но я тогда полагал, что оттепель быстро кончится: через полгода после двадцатого съезда Хрущев круто повернул, стал говорить, что, имей он Сталинскую премию, — с гордостью бы носил на груди. Все время печатались статьи о "неоднозначности" Сталина… Расстрелял всех ленинцев, сделал страну концлагерем — и на тебе: "неоднозначен"… Мы ж нация мифотворцев, живем иллюзиями и преданиями, подгоняем факты под то, что нам угодно, а не следуем за ними… Чайку подогреть?

— А не трудно? Давайте я сам…

— Все вещи в труде, — усмехнулся генерал. — Когда слишком бережешься, начинается распад… Все сам, только сам — в этом залог жизнестойкости…

Он вернулся через пять минут: на лысом большом черепе римского патриция бисерился пот, виски были запавшие, с синевой; уши восковые — морщинистые и очень большие.

Не жилец, подумал Костенко. Это пот у него выступил от усталости, плитка нормальная, не спиральная, только та дает жар… Надо уходить, а я не имею права уйти, потому что он ящичек доброй Пандоры, если такая была; его надо разговорить, он вспомнит, он обязательно даст мне зацепки, помимо той, которую уже дал; будь проклята безнравственная нравственность моей профессии; прав Ястреб, "легавый, взял след", не сойду, а утеряю — скулить стану, тьфу, противно.

А женщина, которой выстрелили в затылок, когда она говорила по телефону? Несчастная женщина, прошедшая одиночки, пытки, лагеря? Потерявшая во Владимирском изоляторе свои лучше дни? И бабьи — безвозвратно, и, главное, те, что принадлежали искусству: несыгранные роли, расстрелянные мечты, постоянное воспоминание о съемочной площадке, о крике "мотор!”, когда начинается таинство кинематографа и все замирает вокруг оператора: ты и камера, и никого больше…

Почему меня сняли с дела Федоровой? Всех асов сняли, оставили стариков и мальчиков, а тех, кто прошел огонь и воду, отвели: "Не пачкайтесь, тухлое дело, незачем вам в нем мараться, повиснет на всю жизнь нераскрытая феня…"

Сначала делом интересовался зампред КГБ Цвигун; погиб — загадочно; потом посадили цыгана Борю, друга дома; после умер Суслов — одно за другим, все в течение полутора месяцев; Федорчук, пришедший на смену Андропову, вообще отказался помогать: "Это дело Угро, к нам не имеет отношения".

Господи, какие же все советологи наивные! Неужели им было не ясно, что после смерти Суслова ситуация наверху стала накально-критической?! Что может человек, брошенный на пропаганду? Андропова лишили власти, то есть реального знания происходящего, переместив с Лубянки на Старую площадь; ЧК оказалась целиком в руках группы Брежнева: Федорчук, Цинев, их окружение… А Старый Господин был на последнем издыхании. А Москва, столица, как издревле повелось, решала все: Гришин и Черненко шли в одной упряжке… Новое руководство ЧК в их руках, Щелоков — само собою…

Стоп, остановил себя Костенко, а ведь группу по Федоровой окончательно раскассировали недели через две после того, как умер Андропов, а Черненко стал Генеральным… Точно! Вон оно куда тянет, а мы, дурни, дальше собственного носа ничего не видели… Вот уж воистину, лучше свобода — с карточками на сахар, чем коррумпированная тирания, смысл которой — оболванить народ, лишить его права на мысль, слово, несогласие, альтернативу… Неблагодарные мы люди… Черт, но кто ж из наших говорил мне тогда, когда я особенно активничал: "Голову сломишь, Славик, не высовывайся, все сложнее, чем тебе кажется…"

И Костенко вспомнил этого человека — Дима Степанов, он, точно.

— Я чай завариваю особый, мил-душа, — продолжал между тем Иван Иванович. — Зверобой, брусничный лист, шиповник…

— …валерьяновка, пустырник, — добавил Костенко, — и почечный брикет…

— Слежку за мной поставили? — усмехнулся генерал.

— Я отставник, не в моей власти, просто одним недугом маемся, — ответил Костенко. — Я этим чаем держусь последние семь лет…

— Вы что-то очень важное вспоминали, мил-душа?

— Точно. Плохой я сыщик, если вы смогли прочесть это на моем лице…

— Какой вы сыщик — не знаю, а вот я прокурор — отменный, честно признаюсь… Я ведь до этого в ЦК работал, у Кузнецова, убиенного Сталиным, Маленковым и Берией…

— Вас чаша миновала?

— Представьте — да. Но я всегда старался как можно меньше попадаться на глаза начальству. Тихо делал свое дело — и точка… Потом я не курировал органы, а только готовил проекты речей, следил, сколько раз упомянуто имя Сталина, какие оценки даются его теоретическим работам и практической деятельности… После ареста Кузнецова пару раз со мной провели беседу, вызвал Георгий Максимилианович, передвинули в ВЦСПС, на этом все кончилось… Кстати, о Федоровой… Вы не поднимали дела, кто ей дал квартиру на Кутузовском проспекте? Это — симптоматично, там чаще жили те люди, к которым был интерес у первых лиц, режимный проспект, режимные дома…

— Спасибо, Иван Иванович… Это — интересное направление поиска… Сколько я помню, такого рода версию мы не отрабатывали…

— Поглядите, кто ордер выписывал, встретьтесь, коли жив человек, большое обычно начинается с малого… Когда я выбивал комнату дочери Рыкова, потом Крестинской, Серебряковой, всюду стоял и номер решения той инстанции, которая выделяла жилплощадь… Что-то меня крепко зацепил Кутузовский проспект, мил-душа, — задумчиво повторил генерал. — У вас никаких намеков на ее связь с первыми лицами, членами их семей не проскакивало в деле?

— Так круто мы не смотрели, Иван Иванович… Но ее вроде бы посещали люди, связанные с семьей Леонида Ильича…

— Кто именно?

— Певцы, актеры… Галина Леонидовна — человек общительный и в общем-то демократичный… Она не чуралась людей и была совершенно независима в знакомствах и встречах…

Генерал усмехнулся:

— А бедные дети сталинского Политбюро представляли родителям список школьных друзей, которых намеревались пригласить на день рождения… Из двадцати фамилий вычеркивали пять-шесть кандидатур — как минимум…

— Охрана?

— Нет, отцы. Охрана только подбирала справки, вычеркивали отцы, — генерал снова усмехнулся. — Недавно я подивился краткости нашей памяти: читал воспоминания Никиты Сергеевича в "Огоньке", там фотография дана: впереди высокий, широкоплечий Сталин, а чуть позади маленькие Микоян, Хрущев и Маленков… Но ведь это слепленное фото, монтаж… Сталин был коротышка… А тут — чуть не на голову выше соратников… Сноску б дали, что ли… ЧК помогала вам в расследовании?

— Поначалу — да. А потом как отрезало… Вы ж помните, тогда произошла трагедия: наша пьянь забила до смерти одного из работников секретариата Андропова в метро, ночью уже, ну и пошла вражда… Да и потом Щелоков… Мне сдается, он ощущал на себе постоянный глаз Андропова, но был прикрыт Чурбановым — да и то в какой-то мере, ибо понимал, что первый заместитель вот-вот станет министром…

— Щелоков бы стал либо зампредом Совмина, либо секретарем ЦК, партитура была заранее расписана… Меня только до сих пор ставит в тупик то, что сердце Брежнева само "остановилось"… Он же на американском стимуляторе жил… И умер за два дня перед пленумом, когда, говорят, новый председатель КГБ Федорчук, не являясь членом ЦК, должен был войти в Политбюро, — невероятная кооптация… Федорову, кстати, убили из пистолета иностранной марки?

— Да. Вы слыхали об этом?

— Нет. Просто подумал, что убийца — если это было заказным убийством — ни в коем случае не использовал бы советское оружие…

"Заказное убийство?" — Костенко полез за сигаретами, но, вовремя спохватившись, сунул пачку в карман.

— Да вы курите, курите, — сказал генерал. — Когда Леониду Ильичу врачи запретили курить, он просил помощников себя не ломать: "Хоть любимым запахом потешусь…" Кстати, — генерал поднялся, — один из следователей Зои Федоровой по профессии был инженером, специалистом по радио… Да, сдается, что так, мил-душа… Они ж все начинали плакать, когда я выкладывал на стол папки с их "делами"… А тот держался крепко, достойно, сказал бы я, держался… Когда я взял с него подписку о невыезде — ясно было, что сажать надо, сажать и судить: гнал в каземат заведомо честных людей, — он тогда рассмеялся, глядя мне в глаза: "А с ЦК подписку о невыезде не хотите взять? Меня ЦК мобилизовал в органы, был бы радиоинженером, горя б не знал, а меня с любимого дела сорвали, сказали, что партии угодна борьба с врагами, а каждый, кто попал на Лубянку, — враг, невиновных Советская власть не карает… Как бы вы на моем месте поступили?" И я был обязан ему ответить: "Не знаю…" Я и до сих пор не знаю, как бы повел себя, окажись в его положении…

— Но ведь вы ничего не показали на секретаря ЦК Кузнецова, Иван Иванович? А покажи вы на него — большую б карьеру сделали…

— То был не допрос, мил-душа, то было собеседование, а это, как Бабель говорил, две ба-альшие разницы… Мы, мил-душа, все грешны… Если не делом, так помыслом, не помыслом, так незнанием того, как бы повели себя, усевшись на табурет, что ввинчен в пол напротив следовательского стола… Вы мне оставьте фотографию этого господинчика… Копия есть? Или единственный экземпляр?

— Есть еще. Но учтите — это робот, правда, прекрасно выполненный.

— А может, останетесь у меня постоем? Я вам кое-что расскажу из прошедших эпох — может пригодиться: в частности, о том, что мне рассказала Федорова, когда я вручил ей документ о реабилитации…

Встретив Костенко (на кухне пахло картошкой с луком), Маняша ахнула:

— Миленький, миленький, что с тобой?

— Ничего…

— У тебя глаза больные! Совершенно больные глаза… Ну-ка, давай мерять температуру…

Он погладил ее по щеке (господи, когда ж я в последний раз называл ее "персиком”? как же быстро мы отвыкаем от ласковой поры влюбленности; неблагодарность человеческой натуры? моральная расхлябанность? ритм нынешней жизни?), покачал головой:

Температура нормальная, Маняш… Просто во многия знания — многие печали.

— Ты его нашел?

— Да…

— Интересно?

— Если "страшно" может быть "интересным" — да.

— Самые интересные сказки — страшные.

Костенко устроился возле маленького бело-красного кухонного столика, улыбнулся:

— А ведь воистину счастливый брак — это затянувшийся диалог… Мне с тобой чертовски хорошо, Маняш…

— Заведи молодую любовницу, тогда еще больше оценишь… Хочешь рюмку? С устатку, а?

— Стакан хочу.

— Плохо тебе?

— Очень.

— Да что ж он тебе такого наговорил? Черт старый!

— Не надо так… Он — чудо… Он выдержал испытание знанием ужаса… И остался жив… Нет, я неверно сказал… Не как медуза там какая, а как гражданин идейной убежденности…

— Ты не боишься таких людей? — спросила Маша, налив ему водки и поставив на длинную деревянную подставочку сковородку с картошкой; лук слегка обжарен, присыпано петрушечкой; четверть века вместе, каждый понимает каждого ("знает" в этом случае звучит кощунственно, протокольно; впрочем, и "понимает" — не то; "ощущает" — так вернее).

— Каких? — спросил он, медленно выпив стакан водки. — Сформулируй вопрос точнее, Маняш…

— После всех этих ужасов, о которых пишут, после моря крови… У меня перед глазами все время стоит письмо Мейерхольда, как его, старика, били молодые люди, которые не могли не помнить театра имени Мейерхольда… Как можно остаться идейным? Я понимаю, это не мимикрия, но все же, по-моему, это борьба за себя, Славик, борьба за свою обгаженную жизнь, за крушение идеи…

Костенко ковырнул картошку, есть, однако, не стал, хотя мечтал об ужине, пока трясся в автобусе…

— Робеспьер был идейным человеком, Маняш…

— А сколько голов нарубил?

— Давай тогда предадим анафеме и Пугачева, и Кромвеля, и Разина… Действие рождает противодействие… Око за око, зуб за зуб… Из ничего не будет ничего… После республики Робеспьера появилось консульство "железных" диктаторов, а после — император Наполеон… А потом вернулись Бурбоны, родившие — своей дурью — террор новой революции, которая наряду с лучшими людьми поднимает и муть, люмпен, жестокость, месть… Но ведь — через кровь и восстания — все кончилось демократической республикой… Значит, несмотря на реакцию, кто-то хранил веру в государственную уважительную доброту? Если бы до февраля семнадцатого Россия властвующая — крохотулечка, процент от всего населения — поделилась своими благами с массой народа, думаешь, люди б пошли громить околотки? Если б в сентябре Керенский дал народу хоть что-либо, кроме свободы слова и митинга, думаешь, Октябрь победил бы?

— Ты стал отставным крамольником, — сказала Маша и автоматически, по привычке, включила маленький приемник.

— Выключи, — сказал Костенко. — Как не стыдно…

— Мне не стыдно, Славик… Мне страшно. И чем дальше— тем больше… Сейчас всем страшно, милый…

— Оттого, что много говорим, а мало делаем?

— Так думаете вы, мужчины, умные — особенно… А ты постой в очереди… Ради интереса — постой… Злоба людей душит, понимаешь?! Черная, одержимая… И — толкают друг друга, осатанело толкают, Славик, с яростной сладостью толкают, а локти — хуже кулаков, такие костистые, такие безжалостные… Детей толкают, Славик!.. Поешь картошки, пожалуйста… Я уж и так второй раз на плиту ставлю, перехрустит… Да, забыла, тебе какой-то Птицын звонил… Раза четыре…

— Кто такой?

— Я же не знаю твоих знакомых, Славик; Птицын и Птицын… Сказал, что он тебе очень нужен…

— Наверное, из Совета ветеранов… Телефон оставил?

— Нет.

Костенко начал уплетать картошку, усмехнулся:

— Найдет, если он мне нужен… Если б я ему понадобился — тогда другое дело… Заметила, как мы разобщены и не умеем друг другом пользоваться? Нет, не шкаф достать или там заказ к празднику — а в общем государевом деле… Погоди, Маня, — он вдруг поднялся. — А ты фамилию не спутала? Может, Ястреб звонил?

Она расхохоталась:

— Точно, Ястреб, я ж говорю, птичья фамилия!

…В киоске Ястреба горел свет; Костенко постучал в дверь, никто не откликнулся; странно. Он обошел киоск, выискивая щелку, чтобы заглянуть внутрь: по всем законам свет ночью в киоске должен быть выключен. Впрочем, у него здесь все схвачено, подумал Костенко. Этому закон не писан. Щелочку он нашел между портретами Пугачевой и Высоцкого; первое, что увидел, была бутылка коньяка, почти до конца выпитая, три бутерброда; левая нога Ястреба была неестественно задрана, словно бы вывернута, и мертво лежала на коечке, покрытой аккуратным ковриком…

На счастье, дежурную группу МУРа возглавлял майор Глинский, один из учеников Костенко; принесся через десять минут.

Мишаня Ястреб убит был сильным ударом "колющего тонкого предмета" в шею, в то время, когда он наклонился за книгой — ротапринтное издание "Царствование Алексея Михайловича". Отпечатков пальцев обнаружить не удалось, работал профессионал; следов ограбления не было; эксперт взял анализ на запах; собака потеряла след в двухстах метрах от киоска, видимо, убийца сел в машину.

Взглянув на эксперта, Костенко поинтересовался хмуро:

— Когда его убили — примерно? Рискните ответить на глазок…

Эксперт Галина Михайловна еще раз прикоснулась тыльной стороной ладони к шее Ястреба:

— Вы меня ставите в неудобное положение, Владислав Романович, я должна поработать в морге… Приблизительно часа полтора тому назад… Но это не официальный ответ, чисто априорный, не взыщите…

Костенко попросил Глинского проверить карманы Ястреба, все бумажки с записями, а сам пошел к автомату.

— Манюнь, я, видно, сегодня поздно вернусь, ты ложись, солнце… Постарайся вспомнить, когда мне Ястреб звонил.

— Что-нибудь случилось?

— Да…

— Серьезно?

— Да.

— Ты не один?

— С табором…

— Слава богу… Он три раза звонил, Славуль… Днем, потом часов в семь и незадолго до твоего приезда.

— Разница была какая?

— Не понимаю…

Костенко рассердился:

— Ну, днем спокоен был, потом заволновался, вечером торопился…

— Я не помню, Славуль… Я как-то этим звонкам значения не придала… Последний раз он, кажется, чуть пьяненький был, какой-то агрессивно-торжествующий…

— "Я ему очень нужен", так он сказал?

— Вроде бы… Или "он знает, как я ему нужен"… Ты правда не один?

— Куда я один-то гожусь ныне, Машуня?! Спи, малыш… Не жди меня, чтоб я не дергался…

…Глинский выложил на стол паспорт Ястреба, удостоверение Общества книголюбов, ручку марки "Паркер" с золотым пером и записку: "Отдать Лене за поставку "Слепящей тьмы" в четверг, в семь".

— Сегодня четверг? — спросил Костенко.

— Четверг.

— Денег в киоске нет?

— Пять рублей в кармане убитого.

— А чего ж не вытащили?

— Наука хочет посмотреть пальцы…

— Слушай, Глинский, мы с тобой можем сейчас установить Люду? Ту, которая работает секретарем в кооперативе "Заря"? Кооператив заметный: продает инструменты, компьютеры, ксероксы…

— Нам бы хоть один подарил… Фамилии этой Люды нет, товарищ полковник?

— Я Костенко, а не полковник, Глинский… Не надо так меня… Фамилии нет. Проси установку на председателя правления кооператива, через него пойдем на эту самую Людку, она мне нужна…

Бригада осталась работать в киоске, а Глинский с Костенко поехали на Петровку.

…Дмитрия Игоревича Аршанского, председателя кооператива "Заря", нашли у Черных, в кооперативном ресторане на берегу Москвы-реки; гулял, плясал самозабвенно — махал маленькими ручками, изображая рок, вертел двух роскошных жопастых девок, которые смотрели на него, маленького лысого коротышку, с обожанием.

Костенко пригласил его на улицу:

— Мне Людка нужна, Дмитрий Игоревич. Срочно. Не откажите в любезности дать ее телефон или адрес.

— Что, малышок наградила столицу еще одним спидом? — Аршанский мгновенно протрезвел. — Документы извольте, пожалуйста.

— Я оперативный дежурный по МУРу, — представился Глинский. — Вот мое удостоверение.

— МУР не по нашей части, — усмехнулся Аршанский. — Кооперацию добивают затаившиеся сталинисты и общинные плакальщики… Что с ней случилось? Девка хорошая, слаба, правда, на передок, но ведь это МУР не тревожит… Телефон у нее легкий для запоминания: четыреста девяносто девять, девяносто девять, сорок, она, мне кажется, с начальником абонентской сети установила дружеские отношения…

— Адрес не помните?

— Один раз был. Ночью… В состоянии подпития, не взыщите… Еще вопросы есть?

— Завтра не нашли бы время поговорить со мной? — спросил Костенко. — Не допрос, не вербовка — мне нужен ваш совет, всего лишь.

— Совет вам — это и есть вербовка, — заметил Аршанский. — Звоните после семи, может быть, я выкрою для вас полчаса. Но не обещаю, очень много встреч… Предмет совета?

— Убийство.

— Рэкет?

— Нет.

— Хм… А каковы побудительные причины?

— Не знаю. Поэтому прошу о встрече…

Оттуда же, из ресторана, позвонили Людке. Заспанная бабулька ответила раздраженно, с надрывной обидой:

— Побоялись бы Бога, в такое время тревожить…

— Люда сама просила, это Аршанский, председатель, — ответил Костенко, — из кооператива…

— Аршанский, Засранский, какое мне дело?! Увезли Людку, взяла сумочку, намазалась и укатила. Сказала, что на час, а уж два ночи, стерьва поганая!

— Это будет второй труп у тебя сегодня, Глинский, — прикрыв трубку, шепнул Костенко. — Звони в прокуратуру, доставай понятых, гоним к старухе.

— Прокуратура потребует оснований, Владислав Романович… Не дадут они постановления…

Костенко дал Глинскому трояк.

— Купи шоколадку, ладно?

…Бабулька дверь не открывала:

— Ракитники, — причитала она, — смотрите, вымогатели паскудные, я уж ноль-два набрала, тикайте добром…

— Ракитники — это как? — Костенко недоуменно оборотился к Глинскому.

— Рэкетиры, — ответил тот. — Россия чужие слова трудно приемлет.

— А — бюрократ?

— На это есть свое: "волокитчик", "супостат", "коваристый", "сутяга"…

— Соседей будить неудобно, про "ноль-два" она лапшу на уши вешает, — заметил Костенко. — Дура баба, сейчас ее внучку где-то топят или жгут, а она — вишь ты, а?

Глинский приник к двери.

— Бабулька, я из милиции, майор Глинский, позвони по "ноль-два", тебе подтвердят… Мы чего к тебе просимся-то, бабуль? Мы боимся — не было б с Людкой беды…

Старуха позвонила в милицию, было слышно, как она переспрашивала из дальней комнаты: "Глинский?! Как, Габинский?! Тьфу, православных у вас нет, что ль?! Все с подковыкой, ни черта не разберешь… Так открывать ему?! Я трубочку не ложу, я при вас открою, если замолчу, значит, извели меня, на вашей совести буду…"

Старуха цепочку сняла, потребовала документ, Глинский протянул ей удостоверение, она долго шептала звание опер-дежурного и фамилию, потом наконец впустила в квартиру.

Маленькая двухкомнатная "хрущевка" была обставлена антикварной мебелью (правда, красное дерево соседствовало с карельской березой и орехом), на кухне стояла западногерманская ультразвуковая плитка — положи в духовку мясо на минуту — вот тебе и готовый ромштекс, там же, на кухне, стоял диковинный приемник; неплохо секретарша живет.

— Бабушка, я за Люду волнуюсь, — сказал Костенко.

— Бабушка преставилась, царство ей небесное… Я — прабабушка ейная… Так и я за ее волнуюсь, за стерьву…

— Она когда уехала?

— Да часов в восемь… Сбежала вниз, потом вернулась, вроде бы краски эти самые взять, чтоб морду загорелой делать…

— Вы в окошко не видели, ее такси ждало?

— Она на их не ездит! Ее сюда то черные иностранцы привозят, то коричневые, меня запрет в чулане, — старуха кивнула на внутренний шкаф, — и чтобы носу не казала… А если чихнешь или там храпанешь с духоты, то назавтра так отлупит, что и жить не хочется…

— Так какая ж машина ее ждала? — рассеянно поинтересовался Костенко. — Наша или та, на какой коричневые ездят?

— Не, не наша, — бабка покачала головой, — цвет уж больно бесстыжий.

— Это как? — не понял Костенко и достал из кармана шоколадку. — Вот вам подарок, бабулечка.

— А это чего?

— Шоколад, — сказал Глинский; его всегда раздражала манера Костенко вести разговоры со свидетелями, хотя он понимал, что именно такой неторопливый, но скачущий разговор (внешне скачущий) — Костенко через каждую фразу умеет тащить свое, аккуратно и ненавязчиво, понимая, что страх перед должностным лицом, даже если оно не в форме, но с красной ксивой, — непременная константа советского человека — должен создать атмосферу располагающей постепенности, никакого форсажа, тем более наступательного…

— Вроде конфекты, что ль? — спросила бабуля, разворачивая шоколадку; она отломила малюсенький кусочек, положила его под язык. Так тетя Феня пила чай вприкуску, вспомнил Костенко, только вместо шоколада были подушечки; сейчас днем с огнем не найдешь, все скупают на самогон…

— Да, — ответил Костенко, — вроде сливочных конфет, очень полезно для сердца… Бабуль, а где Людина записная книжка?

— На столе, — ответила старушка. — Возле телефона.

— Не позволите взглянуть?

— Вы ж при чине… Глядите… Я власти покорная… Только башмаки снимите, она за ковер боится…

Ни на столе возле телефона, ни в столе записной книжки не было.

— А косметичку она где держала? — поинтересовался Костенко. — В ванной?

— Там у нее всякие мыла, что пену дают и сосной воняют… Я-то в баню хожу, она меня не пущает, говорит, что…

Глинский настойчиво поинтересовался:

— Что она говорит?

Костенко укоризненно глянул на него, спросил:

— Как шоколадка, бабулечка?

— Страсть как скусная… Я уж ее приберегу…

— Пенсию вам сколько платят?

— Пятьдесят шесть… Спасибо родной партии и правительству… Раньше-то я сорок получала, ну а сейчас как сыр в масле катаюсь, и сметанки можно взять, и сливочек, яички теперь не битые беру… В капитализьме мрут старики с голоду, а мы старость чтим…

— Так вот о красках Людиных, — аккуратно повторил Костенко, — она их на столе держала?

— Нет, на трюме… Чтоб всю себя разглядывать… Особливо когда елочные украшения клеила…

— Какие еще елочные украшения? — не очень-то сдерживая раздражение, спросил Глинский…

— А это когда на лице разного цвета блесточки сияют… На лбу синяя, на щеке желтая, теперь так полагается, вроде закон вышел в защиту женщин, чтоб красоте были прилежны…

— Бабуль, а Мишаня к ней когда звонил? Ястреб?

— Так он завчера звонил! Точно, звонил! Я еще уморилась: "Я, грит, Ястреб"… А я возьми да ответь: "Ты — ястреб, а я — кукушка"…

— Он вечером звонил, да?

— И то верно… Приехал к ней, дверь заперли, меня в чулан замкнули, ну и… Дело молодое, все такими были… Только раньше по-тайному, а теперь бегом да бегом, а в торопливости какая тайна? Одно бесстыдство…

— Ушел-то он поздно?

— Рано ушел… Поутру… Люда ему еще отнесла рюмку для поправки. Печенье и рюмашку, это я точно помню… Она печенья мне не дает, говорит, для здоровья старикам плохо…

— А где ее большая записная книжка? — тихо спросил Костенко.

— Так ведь здесь же, на столе должна быть…

Большой книжки тоже не было…

…Дома у Мишани Ястреба (жену увезли на "скорой помощи", подозрение на обширный инфаркт) остался сын Мишка — до синевы бледный, трясущийся; сказал, что большую телефонную книжку папка взял с собой; все утро звонил куда-то, занято было, а потом плюнул, положил ее в "дипломат" и пошел в киоск.

— Кто ж папку-то моего? — Мишка сжал кулачки (не в пример отцу был худенький и жилистый). — За что?

— Ищем, Миш, — ответил Костенко. — Ты помнишь меня?

— Как не помнить?! Папка вашу фотографию всегда держал, заступник, говорил…

— Где эта фотография?

— В столе.

— Достань.

— А ее при обыске забрали… Пообещали, что завтра вечером вернут, только копии сделают.

— Тебе сколько? Тринадцать?

— Четырнадцать.

— Деньги есть?

— Мама оставила.

— Сам готовить умеешь?

— Мы с папкой сами мясо жарим… Жарили…

Костенко вырвал листок из блокнота, написал свой телефон:

— Звони, Мишка… А если кто будет расспрашивать про обыск — это не потому, что против отца у нас зло… Полагается так… Начнут расспрашивать, а ты трубочку положи, крикни, мол, суп выкипает и звони от соседей вот по этому номеру: "Срочно для товарища Глинского"… Понял?

— Это чтоб посечь того, кто звонит?

— Точно.

— А папку когда домой привезут? глаза у мальчишки были полны слез, по-прежнему бил озноб, но — сдерживался, не плакал.

— Папка твой крещеный был, Мишка, его надо в церкву везти, а не домой… Я помогу… Договорюсь с батюшкой, там и отпоют его, и все будет по христианскому обряду… Дома тебе не надо его держать, чти отцовскую веру, сынок…

В НТО на Петровке работа еще не кончилась, но Галина Михайловна (боже ты мой, что бессонница делает с женщиной, "Галочка", "Галочка", а она старуха совсем), запомнив три главных вопроса, которые интересовали Костенко, сказала ему:

— Шило, которым убили Ястреба, сделано из особо прочных металлов с добавлением компонентов, употребляемых в радиопромышленности.

— Металлы фондируемые?

— Не просто фондируемые, а строго фондируемые… Часть идет на Байконур, каждый грамм на счету.

— Что дает добавление такого металла?

— Максимальная крепость орудия убийства… Проходит сквозь кость, о ребрах и говорить нечего… Теперь второе… Судя по стертостям внутреннего кармана пиджака, там находилась записная книжка — красного цвета, очень старая, неотечественного производства… Изымали записную книжку в резиновых перчатках — советских, у нас же не резина, а визитная карточка вселенского бардака…

Костенко вздохнул:

— Галочка, бардак в первую очередь отличает как раз порядок.

— У вашего поколения страсть к прямолинейным сталинским формулировкам, Владислав Романович.

— Увы. Хотя сейчас многие по нему вздыхают: алчут порядка.

— Пусть тогда добровольцы едут восстанавливать концлагеря.

— Зачем? Если что случится — будут косить из пулеметов… Учтут уроки прошлого: Иосиф Виссарионович оставил много свидетелей… Что-нибудь еще есть?

— Да. Вы просили поработать с "Волгой" летчика Аэрофлота Полякова… Так вот, его номер сворачивали инструментом с примесью такого же радиокосмического материала, который обнаружен на следах, оставленных шилом… На машине Полякова никто не ездил, это мы установили точно…

Костенко попросил Глинского узнать фамилии всех членов гаражного кооператива, адреса и телефоны, выяснить место жительства полковника Савицкого, который работал в расформированной группе по делу Федоровой.

— За один день?

— Надо бы… Пожалуйста…

— Попробую… Но — не обещаю.

Костенко устало потянулся; слышимо захрустели суставы:

— Я — обрушусь… Телефон отключу на четыре часа… Если что-нибудь особенно срочное — приезжай…

…Глинский приехал через час: в морге опознали труп Людмилы Васильевны Груздевой, секретаря-машинистки кооператива "Заря": сбита на небольшой скорости, обнаружен след от удара ребром ладони по шейному позвонку, который вызывает мгновенную потерю сознания…

— Сумочки, конечно, нет? — спросил Костенко.

— Само собой, — вздохнул Глинский.

— Размножьте ее фотографию — живой и убитой, — и отправляйте людей по всем ресторанам: кто ее видел? И — на бензоколонки… Да, да, — Костенко отчего-то рассердился, — могли подзаправиться, сбили-то ее не в Москве, правда?

— Оборотень вы, Владислав Романович… Возле Архангельского ее сбили…

— Там рядом есть ресторан?

— Да. Я туда сам махну.

— Бессмысленно. Работает банда профессионалов, они ее поили в другом месте… Впрочем, для страховки покажите, чем черт не шутит…

…Вахтер в министерстве довольно тщательно изучал пенсионную книжку Костенко, потом звонил куда-то (отделен толстым стеклом, ничего не слышно), после этого книжку вернул:

— Вы отставник… Не можем пропустить… Надо, чтоб пропуск спустили…

Костенко пошел в кабиночку, где были внутренние телефоны, нашел номер отдела редких сплавов; ответила секретарь, голосочек тоненький, детский.

— Мне бы, солнышко, с вашим начальством поговорить…

— Во-первых, я вам не солнышко, а во-вторых, начальство занято.

Отбой.

’'Мы — "самые-самые"! Нация великой культуры! Да ни в каком Таиланде так себя не позволят вести в офисе".

Костенко набрал номер еще раз:

— Простите, я только что звонил вам…

— Я ж русским языком ответила: идет совещание!

Отбой.

Костенко позвонил в партком, объяснился; пообещали спустить пропуск, ждал полчаса, позвонил еще раз; девица озлобилась:

— Мы — режимное мйнистерство! Сказала ждать — ждите.

— Я ждать не буду, а поеду в МВД и позвоню вашему министру по "кремлевке"! А вы из парткома уходите! Из-за таких, как вы, будут вешать коммунистов!

— Что, что?! Да вы…

Костенко яростно швырнул трубку на рычаг, распахнул дверь ногой (никакой вентиляции, весь покрылся потом), пошел к выходу; день потерян; преступление; решил было позвонить в первый отдел, но побоялся за сердце: а что, если и там такие же держиморды?

Возле милиционера (первый кордон) его окликнули:

— Где здесь Костенко?

— Я.

— Пропуск заказывали?

— Да.

— Оформляйтесь…

…Заместитель начальника отдела редких сплавов — рослый, широкоплечий человек с негритянской шевелюрой, хмуро выслушав Костенко, спросил:

— Анализ проб у вас с собой?

Костенко протянул ему заключение НТО.

Человек внимательно ознакомился с заключением экспертизы, вызвал секретаршу (расфуфыренная стерва, откуда в хорошенькой девке — если грим стереть — столько холодного хамства?), попросил сделать две копии и пригласить товарища из первого отдела…

— Как мне вас величать? — спросил Костенко. — Вы не представились.

— Ах да, простите, товарищ Кузьменко, меня…

— Не Кузьменко, а Костенко, с вашего позволения.

— Простите еще раз… Я Иван Спиридонович Назарян. Вы меня, скажу прямо, ошарашили вашей экспертизой… Это ж стратегическое сырье особого назначения… Мы считаем его по граммам…

— Где добываете?

— Я не могу ответить на этот вопрос, скажу прямо… Секретные данные…

— Американцы с разведспутников НАСА имеют об этом информацию?

— Конечно… Но зачем нам самим подтверждать их выводы?

— Заключенных на добыче этого элемента используют?

— Сейчас придет наш первый отдел, Назарян откинулся на спинку кресла, — с ним обговорите детали, я готов помочь только техническими спецификациями.

Сотрудником первого отдела оказался совсем еще молодой человек лет тридцати пяти, веснушчатый/одетый вызывающе шикарно, с хорошей улыбкой — внезапной и открытой.

— Я Ромашов Сергей Георгиевич, — представился он, — служба безопасности и все такое прочее.

— Костенко Влади…

— Знаю, знаю, Владислав Романович… В связи с чем ваших коллег заинтересовал наш металл?

— Он не коллег заинтересовал, а меня…

— Вы же в отставке, насколько мне известно… А дело по убийству Ястреба поручили вести капитану Строилову… Вас утвердили внештатным консультантом…

— Хорошо работаете, — заметил Костенко. — Мне еще об этом не сообщили… Откуда этот Строилов?

— Из академии, Владислав Романович… С кафедры следственной работы.

— Я должен понять вас так, что разговаривать вы намерены с ним? Консультант, да еще внештатный, вас не устраивает?

— Ну почему же… Мы готовы побеседовать с вами и ответить на те вопросы, которые входят в нашу компетенцию…

Кто же меня эдак-то подсек, подумал Костенко, я ведь в рапорте черным по белому написал, что прошу разрешить мне довести до конца прерванную (не по моей вине) работу; ей-ей, как скорпионы в банке…

— Тогда я изложу суть дела, а вы уж решите, вправе ли мне отвечать или нет, ладно?

Назарян и особист кивнули одновременно, однако Назарян при этом мельком глянул на большие часы с вестминстерским боем, стоявшие в углу кабинета.

— Итак, вчера шилом или, если хотите, штыком был убит киоскер Ястреб, имеющий… имевший выходы на человека, который контактирует с неким американцем… Ястреб сидел в одном лагере со спутником американца, — отбывал срок за садизм: до пятьдесят третьего был следователем МГБ… Номер "Волги” использовали с чужой машины, сворачивали отверткой, в ней тоже обнаружена примесь вашего хитрого металла… Ночью была убита женщина, ее ударили ребром ладони по шейным позвонкам, а потом бросили под машину… У нее дома продолжается обыск, и я… точнее, руководство группы… сориентировали оперативных сотрудников на поиск всех металлических предметов — нет ли там каких статуэток, ножичков или вилочек с примесью вашего металла. Вот, собственно, и все.

— Что значит старая гвардия, — заметил особист. — Весь доклад — две минуты.

— К понятию "старая гвардия" я чаще отношу Молотова или Кагановича, — отрезал Костенко.

— Мерзавцы, конечно, но работать умели, этого у них не отнимешь… Авиационные заводы во время войны ставили за три месяца, — заметил Назарян.

— Только потому, — сказал Костенко, — что Байбаков вымаливал у Берии дополнительное питание для каторжан, в основном партработников ленинской поры… Строили, действительно, быстро, но похоронили там не менее ста тысяч большевиков…

Словно бы стараясь уйти от этой темы, особист поинтересовался:

— У вас есть оперативные данные на американца?

— Я допрашивал его в свое время…

— Вы же не служили в ЧК…

— Этот американец меня интересовал с восемьдесят первого… Впрочем, — отыграл Костенко, — он был русским, эмигрировал, шел по моему профилю, по делу "катал"; аферы, но с выходом на мафию… Для вас, полагаю, он интереса не представлял… Другое дело — человек, который возил его на машине с фальшивыми номерами до пятьдесят третьего, повторяю, был майором или подполковником бывшего МГБ… Потом его судили и дали пятнадцать лет…

— Фамилия?

Костенко улыбнулся, ответив вопросом на вопрос:

— Фамилия? Если б я знал всех, кто сидел в Саблаге по делам Берии или Абакумова, я бы назвал фамилию…

— Ни фото, ни робота?

— Есть фоторобот.

— Можно взглянуть?

— Зайдите к капитану Строилову, он теперь шеф… Но по роботу его опознал убитый, Михаил Ястреб; кличка у этого садиста была Хрен.

— Можно познакомиться с вашей разработкой? — спросил Ромашов.

— К начальству обращайтесь…

— Мы дадим наше заключение по металлу завтра к вечеру. Согласны, Иван Спиридонович? — Ромашов обернулся к Назаряну.

— Не успеем. Дня через три. И потом нам нужен этот самый штык… Завтра не успеем.

— Время теряем, — сказал Костенко.

— Мы пришлем ответ завтра вечером, — повторил Ромашов.

Дружески распрощавшись, уже возле двери, Ромашов остановил Костенко вопросом:

— Это поможет раскрытию обстоятельств убийства Федоровой, Владислав Романович?

Костенко сдержался, чтобы не повернуться на каблуках, так неожидан был вопрос; положил руку на медную ручку массивной двери, спросил:

— У вас было слишком мало времени, чтобы узнать о моей причастности к расследованию убийства Федоровой.

— Было. Еще в восемьдесят втором, когда меня перевели сюда… А до этого я работал в КГБ, слыхал о деле Федоровой, вашу фамилию знаю отменно… Если хотите перемолвиться парой слов — милости прошу, пропуск выпишут без свинской волокиты… Фамилию мою запомнили?

…Костенко решил было поехать на Петровку — новость с капитаном Строиловым его ошарашила, но потом сел в холле на диванчике возле рахитичной пальмы; три кресла, две пепельницы; странно, сейчас надвигается новая кампания — на этот раз против курения; неужели начальство не понимает, что любой запрет рождает постепенный, но грозный протест миллионов?

Запретили водку — взвинтилась наркомания, самогон повсеместен, теперь ввели карточки на сахар…

Запретят курево — еще страшнее станет наркомания, спекуляция будет черной, хоть все внутренние войска против этого дела брось.

Разрешение — к добру, запрет — к гибели. Какой плод сладок-то? В том и штука, что запретный, это тебе не "Краткий курс", это — Библия.

Сколько ж времени он там просидит у Назаряна, подумал Костенко об особисте Ромашове; наверняка сейчас к Назаряну потянутся люди с папками…

Действительно, через пару минут запыхавшись прибежали два сотрудника с папками под грифом, потом женщина, затем генерал с кожаным портфелем.

…Ромашов вышел через полтора часа; не удивился тому, что Костенко ждал его, кивнул:

— Пошли ко мне. Отвечу, что помню.

Костенко достал фоторобот, показал Ромашову.

— Этого человека не встречали?

— Нет, — ответил Ромашов.

— Твердо?

— Абсолютно.

— Фамилии следователей Федоровой запамятовали?

— Один умер. Либачев, сдается мне. А Бакаренко, по-моему, жив, работал в ВОХРе Академии наук, но вроде бы оттуда погнали — спивается.

— Их сажали?

— Не помню. Кажется, из партии исключили.

— Звания и пенсии оставили?

— Сняли. А почему вас так интересует этот? — Ромашов кивнул на фото.

— А потому, что он сидел вместе с Ястребом… А Зою Федорову мучили садисты… И работал этот человек на руднике Саблага, где добывали тот металл, из которого сделаны шило и отвертка… Что из себя представлял Бакаренко?

— Говно. После ареста Берии развалился до задницы, руки тряслись, плакал…

— Тогда он боялся, что посадят, теперь-то страх прошел…

— Почему вы у Назаряна сказали, что у вас нет фото?

— Потому, что не знал о вашем участии в работе по Федоровой.

— Вот моя карточка, — сказал Ромашов, протянув Костенко визитку. — Давайте я допишу домашний телефон. Звоните, если чем могу быть полезен. От Назаряна ответ получите завтра. Металл действительно с рудников Саблага. Этого, однако, в назаряновском заключении не будет. Если встретитесь с Бакаренко, я дам вам заявление старого большевика Савушкина — на этом он дрогнет.

…На Петровку, после того как Костенко нашел домашний адрес Бакаренко, эксперты позвонили с квартиры Люды: ножичек для разрезания страниц книг сделан из такого же металла, что и шило с отверткой.

Ну, Хрен, теперь держись, подумал Костенко, теперь я на тебя кандалы надену, сука! Тогда от вышки ушел, сейчас не открутишься, курвин сын…

С таким настроением он и пошел к заместителю начальника МУРа:

— Разрешите войти внештатному консультанту, товарищ подполковник?

Заместитель начальника в свое время стажировался у Костенко; прилюдно величал "Мастером"; сейчас, не поднимая глаз от бумаг, разложенных на столе, сухо ответил:

— Да, пожалуйста… Присаживайтесь, я закончу работу, а потом побеседуем.

— Ты потом доработаешь свои вшивые бумаги, — с холодной яростью ответил Костенко. — А сначала поговоришь со мной, ясно?

Подполковник медленно поднял голову — круглую, с приплющенными ушами боксера и свернутым носом; глаза у него были страдальческие, растерянные, бегающие.

— Я завизировал бумагу, что ты руководишь работой как главный научный консультант, Мастер. С правом на проведение оперативных мероприятий… А меня вызвали на ковер, и я с боем отстоял для тебя титул "внештатного" консультанта…

— Кто на меня попер?

— Не отвечу. Хоть казни…

— Причина?

— Ты с Мишаней Ястребом дружил?

— Если не будет кощунством соединить такие понятия, как "дружил" и "профилактировал", я дам тебе положительный ответ.

— Ты знал, что он купил завскладом той типографии, где печатают самые дорогие ротапринтные издания?

— Нет.

— Но ты знал, что он ими торгует из-под полы?

— Догадывался.

Подполковник достал листок бумаги:

— Это нашли у Ястреба при повторном обыске: "Костенко — в подарок — набор ротапринта".

— Ты знаешь, что я его два раза сажал на скамью подсудимых?

— Да. Но при этом просил прокурора не вертеть ему на полную катушку.

— И судей просил, потому как советская власть виновна в том, что он стал вором в законе: отца расстреляли, мать спилась, он уму-разуму учился в детприемнике.

— Романыч, поменяй имя на Дон Кихота. Ты что, дитя? Не понимаешь, что высшая благодать у нас — схарчить своего?

— Понимаю. Объясни: что входит в функцию "внештатного консультанта"?

— Ничего не входит! Ни-че-го! А Строилов — сука, чей-то сыночек или племянничек! Но поскольку мозгом дела — так или иначе — будешь ты, он получит внеочередное звание и тему для диссертации! А тебя потом разберут на парткоме. И вклеят связь с уголовным элементом! Не понятно, что ль?

— Где Мишанину бумажку нашли?

— В мусоросбросе.

— Больше ничего?

— Нет.

— Почерк его жены взяли?

Подполковник вздохнул:

— Нет, конечно… Чего не подсказал?

— Только сейчас допер… Может, она какие телефоны для него записывала…

— И еще: стоило тебе влезть в дело, как на город повесили два убийства: Ястреб и Людка. Думаешь, приятно? Звонки, запросы, вызовы…

— Объясни мне еще раз мои права — в новом качестве.

— Давать идеи, когда потребует Строилов.

— И все?

— И все.

— Правом контроля за реализацией своих идей я не обладаю?

— Ты ничем не обладаешь. Никакими правами… Операцию ведет Строилов.

— Передай ему от меня привет… А я уж лучше вернусь к себе в библиотеку… Приобщусь к динамиту знаний… Жаль, что Мишаню’погубили… Он ведь на Хрена вышел, через Людку вышел… Их поэтому и убрали… Ребенку ясно… Ты завтра из Цветмета ответ получишь, придержи у себя на час, дашь взглянуть, ладно?

Подполковник покачал головой:

— Нет, Романыч. Я по горло с тобой нахлебался. Не проси, не ставь меня в сложное положение, шкуру снимут.

— А когда ты у Розки дох, — вздохнул Костенко, — с меня шкуру не снимали? Она ведь "малину" держала, и санкции тебе никто не давал, чтоб ее трахать! Я это на себя взял?! Или нет? А когда ты выступал на бегах, пьяный в лоскуты, я на себя это ЧП взял?! Или, может, кто другой?!

Костенко поднялся и вышел из кабинета, яростно захлопнув за собою дверь.

…В квартирке, где ютились "афганцы", Костенко спросил, кто здесь старший по званию; им оказался Игорь, капитан, инвалид второй группы, двадцать восемь лет. Принимал со сдержанной солдатской доброжелательностью, открыто.

— Я хочу представиться, — сказал Костенко, протянув свою пенсионную книжку. — Из Афганистана меня выслали через пять дней после введения наших войск…

— Были советником в "Царандое"[2]?

— Да.

— Почему выслали?

— Потому что не хотел консультировать нацизм… Амин — нацист: "революцию в белых перчатках не делают". Любимая его фраза, цитировал Сталина, как "Отче наш"… Несчастного Тараки задушил, семью его вырезал, интеллигенцию и духовенство посадил в тюрьмы, расстрелы проводил из пулеметов, без суда и следствия… Когда наши высадились, когда открыли ворота тюрем и освободили узников, я считал, что, освободив тех, кого еще можно было спасти, наши ребята должны сразу же вернуться домой… А когда я понял, что это — надолго, с прицелом на Персидский залив, я отправил злой рапорт, сослался на здоровье и был отозван, так сказать… Открыл вам все, чтобы не было недомолвок… Согласны говорить по делу? Или что-то в моем поведении вам кажется неправильным?

— И да, и нет, товарищ Костенко… Но то, что консультировать фашизм — грех, в этом я согласен… Нас там натаскивали на ненависть, киплинги конца двадцатого века, но мы честно смотрели в глаза смерти.

— Все смотрели в глаза смерти, Игорь… по батюшке-то как?

— Можно без батюшки, возраст позволяет… Что у вас к нам за дело, товарищ Костенко?

— Вы фильмы с участием Зои Федоровой видели?

— Это которую убили? Нет, не видел.

— Можно устроить у вас просмотр?

— Какой просмотр?! — Игорь горько усмехнулся. — Откуда деньги на видео? Где зал с креслами для инвалидов? "Наши мальчики выполнили свой интернациональный долг!" Государственная болтовня и никакой реальной помощи! Нам знаете кто помогает? Вьетнамские ветераны США! А "комсомольцы-добровольцы" только раскачиваются… А Язов и вовсе молчит, будто не было Афганистана…

— Хорошо, а если я устрою просмотр?

— Где?

— На киностудии… С хорошим залом…

— Цель?

— Какая цель? — задумчиво переспросил Костенко. — Как вы думаете, что нам сейчас более всего вредит?

— Всеобщее равнодушие.

— И хамство… А еще?

— Бюрократия.

— Точно. А еще?

— Саботаж перестройки…

— Верно. Кто руководит саботажем?

— Правые силы… Аппарат… Бюрократия, которая ненавидит Горбачева…

— Государственная мафия — вот наш бич, Игорь…

— Верно, государственная мафия — это страшно… Только при чем здесь смерть Зои Федоровой? Я читал в "Огоньке", как у нее Щелоков кольцо забрал после того, как адъютант ее шлепнул…

Костенко отрицательно покачал головой.

— Нет, Игорь, это все на поверхности… Слишком просто… Покойница устраивала левые концерты, тогда актерам очень мало платили, надо было вертеться… Данные об этом в ее деле лежали, хватало на то, чтобы арестовать и провести дома обыск… Вот тебе камушек и тю-тю — без мокрухи… Найдутся у вас люди, которые захотят мне помочь? Я кое-кому из начальства поперек горла стал…

— Мы не штурмовые отряды, товарищ Костенко… Нам надо наших ребят лечить, ставить на ноги, стресс снимать…

— Про лечение обещать боюсь, хотя, может, что и удастся… А вот стресс снять можно… Стресс рождается резким сломом жизни, невозможностью адаптироваться в новых, мирных условиях… А они, наши условия, не мирные, Игорь…

За прошедшую ночь мафия убила двух людей, которые вышли на того, кто мог бы пролить свет на дело Федоровой…

…Через два дня Игорь позвонил Костенко, пригласил зайти, угостил чаем и сказал:

— Так вот, по поводу кооперативного гаража… Слесарь Окунев чалился в Саблаге с пятьдесят четвертого по пятьдесят восьмой, — грабежи и квартирные кражи. Свой инструмент запирает в сейфик. Однако отвертку у него поменяли…

Игорь достал из стола отвертку диковинного цвета и протянул ее Костенко…

Тот спросил:

— Он заметил пропажу?

— Он только послезавтра вернется… На рыбалку уехал, так что отверточку надо вернуть завтра вечером… И еще: ребята о Федоровой с родителями поговорили, с бабушками и захотели посмотреть картины, где она снималась. Только небось они все черно-белые?

…От "афганцев" Костенко отправился на Петровку, позвонил из автомата, чуть изменив голос, попросил Галину Михайловну выйти, передал ей отвертку: "Из того гаража, где стоит машина пилота. Ответ мне нужен завтра утром, иначе подведу друзей… Зашла к Лысому?" — "Да. Бывший следователь Бакаренко действительно жив, квартира на Кутузовском проспекте…"

— Спасибо, Галка.

Женщина вздохнула:

— Возраст, словно воронка, все в себя вбирает! Для Ксюши я "баба", старуха, для тебя "Галка"… В двенадцать подъезжай, думаю, управлюсь с отверткой…

— Запомни, хозяин отвертки — тоже пациент Саблага… Пусть ребята посмотрят… Но, понятно, сделать это надо мимо Строилова…

С Петровки Костенко поехал в отделение милиции, что было возле Киевского вокзала; начальником Угро туда бросили Колю Ступакова. Когда Федорчук разгонял кадры, особенно обрушился на тех, у кого была крепка хозяйственная хватка, а Николашка сколотил для стариков из ящиков маленькую сараюшку на участке, который выбил возле Наро-Фоминска; донос написали через неделю после новоселья: "Отгрохал хоромы, интересно, на какие деньги?"

Из инспекции министра пришла "телега": "Разобраться и доложить".

Николаша, зная, что живем среди гиен и крокодилов, хранил квитанции на каждый гвоздь, не то что фанерный ящик; представил начальству, через неделю пришло решение: либо Ступаков сносит строение, либо увольняется из органов.

Николаша предпочел увольнение. "Знаешь, — сказал он тогда Костенко, — при Ленине самым страшным наказанием для врагов была высылка за границу и лишение гражданства, а потом уж расстрел. Я б скорректировал: самое страшное наказание — работать под дураком в бесправном государстве, а потом — расстрел… Как понимаешь, о высылке теперь мечтают, как о манне небесной, да хрена выпустят…"

Он утеплил свой сарайчик и нанялся комендантом поселка, семьдесят пять рублей, завел кур и двух коз — не жизнь, малина…

Как только Черненко, очередной великий теоретик марксизма, преставился, а Федорчука из министерства унизили переводом в маршальскую группу, Николаша Ступаков написал письмо новому министру; в органах восстановили, но, правда, сунули его в Угро маленького отделения — дорабатывать до пенсии.

Костенко он обрадовался, достал из сейфа початую бутылку коньяка и пачку вафель:

— Давай, Славик, за нашу просранную жизнь по пять капель!

— Потом, Коль… Я к тебе по делу… Разрешишь сейчас вызвать некоего Бакаренко? Пенсионера по статусу, сталинского палача по профессии. И дай мне комнатушку: надо провести разговор…

— Так меня за это снова попрут, Славик! Превышение полномочий, самодеятельность…

А ты позвони на Петровку, поинтересуйся: мол, Костенко — внештатный консультант или нет?

— А меня спросят: отчего вас это интересует?

— А ты ответишь: он пришел устанавливать адреса кооперативных мастерских радиоремонта.

— А они припрут с проверкой… Если тебя нарекли "внештатным консультантом", значит, выдры, копают…

— Фамилия Строилов у тебя на слуху?

— У меня в районе генерал Строилов живет…

— Наш?

— Нет. Военный строитель…

— Ну так как, Николашка?

Тот вздохнул, пододвинул Костенко телефон, налил себе коньяк, сделал долгий глоток, вафлей закусывать не стал, приложился к мануфактурке…

Костенко набрал номер Бакаренко:

— Ивана Львовича, пожалуйста…

— Деда, тебя, — голосок был пронзительный, девичий. Господи, в чем они-то виноваты, маленькие? За что и на них грехи взрослых ложатся?

Костенко вспомнил, как Розка (дочь его агента Рыжего, был карманным вором, завязал, не мог прописаться; Костенко помог, с тех пор Рыжий — дочку очень любил — был с ним на связи) кричала проституткам, которые расшифровали ее отца: "Мой батя сука, говорите, да? Я ему ноги мыть буду и воду пить, потому что из-за него не стала такой лярвой, как вы, из-за него я в семье жила, как нормальная! Все стучат, только одних колют, а другие проскальзывают! Из вас, подлюг, две — стукачки, не меньше! Бейте, бейте, все равно ваш проигрыш, а батьку моего не трожьте, бритвой глаза повырезаю!" Не она вырезала… Ей вырезали; Рыжий повесился; жена его, Линда, лежит в психушке и заливается истеричным смехом с утра до ночи, — хохот у нее постоянный, никак помочь не могут…

— Бакаренко, — услышал Костенко раскатистый, достаточно молодой голос.

— Полковник Костенко, — ответил ему в тон, рокочуще. — Я не мог бы просить вас, товарищ Бакаренко, заглянуть в отделение…

— Милости прошу ко мне… Можем поговорить дома.

— Это служебный разговор…

— У меня отдельная комната…

— Спасибо. И все же лучше у нас, в отделении…

— Что-то срочное? Я ж только вчера беседовал с Виктором Павловичем…

Да ты на связи, цыпонька, понял Костенко, ну и ну…

— Я приехал из Владимира по делу, связанному с "малограмотными внуками Дзержинского"…

— Простите, не понял…

— Так у нас кое-кто расшифровывает МВД. Жду вас в отделении возле Киевского, вы адрес знаете, получасовой разговор, нужен совет, причем — безотлагательно. Машину подослать?

— Да я ж в трех минутах от отделения, товарищ Костенко… Хорошо, подойду…

Но сначала он позвонит в отдел, подумал Костенко. И те ввалятся сюда; наверное, разумнее было идти к нему. Впрочем, дома он, как в крепости; удостоверение пенсионера на него не подействует, а здесь и стены мне в помощь. Да еще сейф, да еще два портрета.

…Бакаренко оказался маленьким сухоньким старичком, в форме без погон, с орденской колодкой: две Красные Звезды, медали "За отвагу" и "За победу".

— Здравствуйте, Иван Львович, — Костенко поднялся ему навстречу, обменялся рукопожатием, сунул руку в карман и тщательно протер ее о подкладку. — У меня к вам только один вопрос, — он достал фоторобот Хренкова, — когда вы его видели последний раз?

— По-моему, в пятьдесят третьем, — ответил Бакаренко. — А в чем дело?

— Как его фамилия?

— Не помню… Встречались мельком.

— Он арестовывал Зою Федорову вместе с вами?

— Я дело Федоровой не вел. Я оформлял документы, которые были заранее подготовлены… Пару раз побеседовали — и все.

— А он? — Костенко кивнул на фоторобот, не отводя немигающих глаз от лица Бакаренко.

— Иногда оставался с ней в камере, когда полковника Либачева вызывали на совещание… Вам бы лучше спросить обо всем этом деле Либачева, он был старшим, я — исполнительствовал…

— Либачев ее бил, да? — нажал Костенко.

— Зачем повторять досужие вымыслы, товарищ Костенко? Расшатаем доверие к органам, кто станет порядок держать, когда стачки станут всеобщими? Хотим получить вторую Польшу? Были садисты, слов нет, одни Кобуловы чего стоят… Но не надо же бросать тень на аппарат…

— Вы Федорову не били, я понимаю, Иван Львович… А он, — ткнув пальцем в фоторобот Хрена, спросил Костенко, — мог? В ваше отсутствие?

— К Зое Федоровой запрещенные методы следствия не применялись… Тем более, в деле были бесспорные улики: ее связь с американским разведчиком, разговоры с ним… Это все зафиксировано техникой… Но я не очень понимаю, зачем меня потребовалось вызывать в милицию, когда ее дело закрыто?

— Оно только начинается, Иван Львович.

— Вы мне предъявите, пожалуйста, удостоверение и постановление на допрос… Вы ж не совета у меня просите, товарищ Костенко… Вы допрашиваете меня… С нами такие фокусы не проходят…

— Постановление на допрос не выписывается, — Костенко достал из стола бланки допроса свидетеля, — что ж вы, юрист, а такие азы позабыли? Дело в том, что он, — Костенко снова ткнул пальцем в фоторобот Хрена, — связался с гражданином США, который проходил по делу Федоровой… А у меня к тому же есть показания ветерана партии Савушкина про то, как вы, лично вы, его били… Он написал об этом. Так вот, от того, как пойдет наша беседа, будет зависеть судьба этого письма: я вашей крови не жажду, мне лишь нужно докопаться до истины. Ясно?

— Ясно, — тихо ответил Бакаренко.

— С письмом Савушкина ознакомиться не желаете?

— Покажите.

— Хорошо. После того как вы мне ответите: перед походом сюда, ко мне, вы Виктору Павловичу, оперуполномоченному, у которого состоите на связи, звонили? Он вам посоветовал прийти ко мне?

— К сожалению, он в отпуске…

— Кому еще звонили?

— Никому.

— Читайте, — Костенко протянул Бакаренко письмо Савушкина, переданное ему особистом Ромашовым.

Тот словно бы обсматривал каждое слово, лицо закаменело еще больше, но когда дошел до фразы "в суде подтвердить правильность моих слов могут Граевский Роман Иосифович, он меня отхаживал в камере после допросов, и персональный пенсионер, ветеран КПСС Григорий Сергеевич. Оба живы, письменные показания дали в нотариальной конторе" — хрипло попросил стакан воды.

Выпив алчущими, но при этом медленными глотками, письмо вернул…

— Где гарантии, что, если я вам стану отвечать, это письмо не попадет в комиссию по реабилитации?

— Попроситесь в больницу, — Костенко усмехнулся, — с сердцем плохо… Больных не судят… А партбилет и погоны у вас и так отобрали, чего же бояться-то?

По этому делу ты не пойдешь, ты по Зое пойдешь, подумал Костенко, да и Савушкину уж не поможешь — три месяца как на Ваганьковском…

— Хорошо, — медленно ответил Бакаренко. — Я готов к собеседованию…

— Федорова отвечала на все ваши вопросы без принуждения?

— Без принуждения.

— Вы сказали, что ее вам передали… Кто?

— Помощник това… простите, Абакумова вызвал меня и Либачева… Сказал, что Зоя Федорова призналась в шпионаже в пользу американской разведки и в подготовке терактов против тов… против Сталина… Дал нам папку с записями ее разговоров с этим самым американским капитаном… Вот и все…

Костенко покачал головой:

— Не сходится, Иван Львович… Вы бы за шпионку "Красное Знамя" получили… А у вас только "Звездочка"… И в постановлении Особого Совещания ее в шпионаже не обвинили… Лишь разговоры с целью ослабления, подрыва и свержения Советской власти… Свидетелей практически не было, только данные, собранные на капитана Тэйта…

— Моя заслуга, что ее под шпионаж не подвели, ну меня и отблагодарили за это… Всю жизнь партии отдал, а сделал доброе дело — выставили из рядов…

— Как же вы рискнули? Против самого министра государственной безопасности восстали?

— А не надо изо всех, кто тогда правил державой, делать недоумков. Недальновидность эта чревата рождением у молодежи нигилистического недоверия… О державе болею, не о себе…

— Между прочим, "держава" происходит от слова "держать", "не пускать", "обуздывать"; есть такая пословица из русской сказки: "Жил-был татарский державец…" А державец — это хан, владелец, султан… Это понятие к нам от татаро-монгольской оккупации пришло — "держава-то"… Аккуратней с ним обращайтесь… А что касается "безверия", то как вы мне объясните феномен веры в Сталина, который уничтожил всех, кто вместе с Лениным руководил Союзом Республик?

— Вместе с Лениным Союзом руководили Молотов, Калинин и Ворошилов.

— Молотов был техническим секретарем ЦК, Ворошилов — с четырьмя классами образования — сражался против Ленина в "военной оппозиции", а Калинин подписал декрет о "сплошной коллективизации". И править они стали после Ленина, а не вместе с ним… Ленин не правил, он руководил. Есть разница?

— История рассудит…

— Рассудила… Ее, конечно, можно и в четвертый раз переписать, сглотнем, но правда — сказана, чтоб ее убить, нужно карательный аппарат раз в пятьсот увеличить… Вы в органы пришли в тридцать пятом?

— Ничего подобного… В тридцать восьмом, накануне ареста Ежова… Я первые реабилитации проводил, когда Лаврентий Пав… когда тов… простите, когда Берия пришел…

— Сколько раз вы были у Абакумова по делу Федоровой? Чем он интересовался в первую очередь?

— Он ее сам вызывал, я только вел ее в секретариат…

— По скольку времени он ее держал у себя?

— Не помню… Часа по три, надо ведь размять человека, а уж потом приступать к делу…

— К какому?

— Не понятно, что ль? Она ж по дочке убивалась, крохотуля совсем была… Абакумов обещал ее выслать — без суда, потом, говорил, вернем, на студии восстановим, познакомим с иностранцем, англичанином вроде… Ну, мол, станешь с ним работать…

— К американцу ее тоже подвели?

— Нет. А в общем-то никто этого не знал, такие вещи това… Берия на личном контроле держал: взаимоотношения с союзниками, да тем более сорок пятый год… Не дала она Берии, вот он и взъелся… Это у меня такое предположение…

— Вы знали, что Зоя ни в чем не виновата?

— Она жила с американцем…

— Это криминал?..

— По тем временам — да!

— Но вы не верили, что она шпионка?

— Нет. Я и отмыл ее от этой статьи.

Костенко покачал головой;

— Вы ж подписали — для постановления Особого Совещания — "шпионаж, антисоветская пропаганда и преступная группа сообщников", Кто-то на ОСО оставил ей одну лишь "пропаганду". Кто?

— Не мой уровень. Не могу знать.

— Кто вам передал материалы с требованием оформить статью о шпионаже?

— Полковник Либачев.

Костенко снова закурил:

— Который мертв… След обрывается…

— Это точно, оборван.

— Помните Савушкина? — снова нажал Костенко.

— Помню.

— Кого вызывали на допросы по делу Федоровой?

— Запросите архивы… Столько лет прошло… Разве в голове все удержишь?

— Бориса Андреева, народного артиста, трудно из памяти выбросить…

— Так он мычал, ни "да", ни "нет"…

— Значит, кого-то помните… Ладно, найдем всех, кого вы выдергивали на допросы и очные ставки…

— Все поумирали, — усмехнулся Бакаренко. — Мартышкин труд.

— После того как шлепнули вашего шефа, люди все рассказали ближним…

— Пересказ — не улика… Нет и не может у вас быть улик… Нас теперь так легко не взять — демократия…

И Бакаренко вдруг рассмеялся мелким трясущимся смехом.

В это время дверь отворил Николаша Ступаков и, не глядя на Костенко, сказал:

— Сейчас получим постановление на обыск у вас дома, Бакаренко… По поводу самогонного аппарата. Пошли, будем изымать, телевидение я уже пригласил, "Добрый вечер, Москва!" приедет… Лицо твое покажут москвичам, жди звонков и встреч в подъезде с теми, кто тебя опознает.

И тут Бакаренко рухнул:

— Ладно, ставьте вопросы.

…Вопросы ставить не пришлось; Костенко позвонил Глинскому, и тот сказал, что слесарь Окунев, владелец саблаговской отвертки из кооперативного гаража, утонул во время рыбалки; лодка перевернулась; последний свидетель мертв…

Дмитрия Степанова удалось найти не сразу; раньше, до того как он занимался главным своим делом — литературой и журналистикой, — Костенко знал, где его отловить, а теперь, когда прочитал интервью про то, что тот начал выпускать газету, вытаптывал его два дня, пока наконец Бэмби, старшая дочь Митяя, не продиктовала ему тайный телефон отцовского офиса.

Звонил часа три — без перерыва; все время занято; решил было, что Бэмби перепутала номер; та рассмеялась: "Дядя Слава (а самой-то уж тридцать! вот время-то бежит, а?! Жизнь прошла — и не заметил!), у них всего две комнаты, один аппарат на десять человек, там ад, но совершенно особенный — ощущение шального, краткоданного, неведомого всем нам ранее счастья". — "И такой появился?" — "Появился; зайдите к отцу, убедитесь сами…"

…Секретарь звенящим голосом задала ужасающий вопрос:

— А вы по какому вопросу?

Костенко хотел было повесить трубку, но удержал себя: все секретари в нашей стране одинаковы, в чем-то подобны сыщикам, только в нас, сыщиках, заложен инстинкт гончей — догнать и схватить, а в них — гены немецкой овчарки: охранить и не дать.

— Скажите вашему шефу, что это Костенко… Он у меня стажировался на Петровке, в шестьдесят втором…

(Господи, двадцать семь прошло! Старики надменно и самоуверенно не ощущают собственной слабости… Делом Федоровой надо б какому двадцатисемилетнему заниматься, а не мне!)

— Не сердитесь, — ответила секретарь подобревшим голосом, — его рвут на куски, поэтому я получила указание от коллектива стать цербером.

— Перечитайте Булгакова, — посоветовал Костенко. — Там про это уже было.

Сняв трубку, Степанов усмехнулся:

— Не ярись, Славик… Зоя у нас каторжанка, дисциплине не на курсах училась, в концлагере, школа что надо…

Встретились в кооперативном ресторане "Кропоткинская, 36" около десяти, за час перед закрытием.

— Что грустный? — спросил Степанов, обсмотрев осунувшееся лицо друга.

— Думаешь, ты — веселей?

— Я — в драке, сие понятно, а ты у нас теперь созерцатель…

— Нам, созерцателям, труднее, Митяй… Со стороны все много страшнее видится, потому что есть время на обдумывание следующего хода… А ведь ходят не одни только черные; белые тоже обдумывают каждый свой ход…

— Раньше ты говорил без намеков.

— За то и погнали… — он вдруг зло рассмеялся. — "Вы по какому вопросу?"… Надо ж, а?!

— Слава, мы начали полгода назад… С разгульной демократии начали: "никакой табели о рангах, все равны, делаем общее дело, единомышленники, человека ценим по конечному результату труда…" Все, как полагается… И — понесло! Шофер начал учить журналиста, как писать, стенографистка дает советы художнику, как верстать номер, бухгалтерия: "так — нельзя и эдак нельзя, а здесь не велит инструкция"… А — как можно? Ты мне это скажи, я ж на хозрасчете, самофинансировании и полнейшей окупаемости! И — пошла родимая расейская свара: а почему он такую премию получил?! я ему не подчиняюсь! а по какому праву его послали за границу, а меня — нет?! Равенство?! Э-э-э, Славик, нет, до равенства мы еще должны расти и расти, пьянь гению не ровня, исполнитель созидателю не пара…

Костенко удивился:

— Что-то слышатся в твоем плаче нотки привычного:."да здравствует гениальный пожарный, биолог, филолог, экономист и жандарм всех времен и народов"… Эк тебя за год своротило…

— Должен сказать, что наша генетически-рабская душа, увы, все еще, жаждет дубины и окрика… "Мы ленивы и нелюбопытны"… Не диссидент писал — Пушкин…

— Нет на тебя "Памяти"…

— А что — "Память"? Может ли она одержать верх? Не она, так тенденция? Может, Слава. Но кто тогда России будет хлеб продавать? Америка? Не станет. Во веки веков запретит своим фермерам иметь с нами дело… Синдром гитлеризма стал единым с понятием "погром", а этого интеллигентный мир не примет более…

— Чего тебе-то волноваться? — Костенко хотел улыбнуться, но получилась какая-то гримаса скорбного, презрительного недоумения. — Или таишь в крови гены Христа, Эйнштейна, Левитана и Пастернака?

— Власти, Славик, если она не хочет превратиться в изуверскую, придется выводить на защиту маленьких эйнштейнов и Пастернаков русских солдат. А это и будет началом гражданской войны. И презрением цивилизованного мира… Впрочем, Каддафи нам поаплодирует…

— "Память" не зовет к погрому… Она требует выслать инородцев в Израиль…

— Татары и якуты в Израиль не поедут… А равно калмыки с черкесами… Гитлер поначалу тоже предлагал выслать немецких евреев на Мадагаскар… Кончилось — Освенцимом, несмываемым позором германской нации…

Официант стоял чуть поодаль, лощеный, готовый к работе, сама корректность: раз люди беседуют, нельзя перебивать; взгляд Степанова, однако, поймал сразу, шагнул к столу, приготовился запоминать, хотя блокнотиком не требовал.

— Что хочешь? — спросил Степанов. — Давай закажем пельмени и копченую курицу, это у них фирменное… Пельмени, словно в "Иртыше"… Помнишь? *

— Это в подвале, напротив Минфлота? Где теперь "Детский мир"?

— Да… Ты ж там с нами выступал… Помнишь, как Левон Кочарян отметелил пьяного Волоху?

— Тоже умер…

— Мне сказали… Мины рвутся рядом… Смерть одногодок перестала удивлять… Ужас ухода друзей стал нормой…

— Водку здесь подают?

Степанов хмуро усмехнулся:

— За валюту. Спасибо, что хлеб еще за рубли отпускают… А водку выпросим… У директора Федорова, они тут с Генераловым добрые… Никогда мы взятку, кстати говоря, не победим… Идеалист был Ленин… Полагал, что эту генетическую язву можно исправить законом, судом или — пуще того — расстрелом… Ясак триста лет несли, потом триста лет борзыми щенками платили, при Леониде Ильиче бриллианты были в цене, а сейчас кому чем не лень… Вечное в нас это… Лишь российский интеллигент никогда никому не давал, оттого и страдал всегда… Впрочем, Некрасов шефу тайной полиции Дубельту засаживал — измудрялся в винт проигрывать, за это цензорский штамп на Чернышевского получил, нигде такое невозможно, вот она, наша особость, в этом — спору нет — мы совершенно особые…

— А ты Федорову какую взятку даешь, что он тебе водку за рубли отказывает?

— Дружбу я ему даю, Слава… Дружбу и восхищение…

…Федоров словно бы почувствовал, что говорят о нем, вырос как из-под земли, весь словно бы вибрирующий (так напряжен внутренне), смешливо поинтересовался, когда в городе начнут стрелять; "то есть как это не начнут?! Смешишь, барин! Мы без этого не можем"; деловито рассказал два анекдота, один страшнее другого, оттого что и не анекдоты это вовсе, а крик душевный; в водке, подморгнув усмешливо, громко отказал; прислал графин с "соком"; самая настоящая "лимонная".

— Поразительный бизнесмен, — заметил Степанов. — Начал на пустом месте, за пару лет вышел в лидеры, партсобраний с коллективом не проводит, а дисциплина — как в армии… Впрочем, нет, там про нее стали забывать… Тебе, кстати, фамилия Панюшкин ничего не говорит?

— На слуху, но толком не знаю…

— Поразительной судьбы человек… В двадцать первом, после введения нэпа, ушел в оппозицию: "Ленин предает социализм, кооператоры — акулы капитала, им место в концлагере, а не в столице"… Его и предупреждали, и уговаривали добром, — ни в какую: "Требую чрезвычайного съезда!" Дело кончилось тем, что Дзержинский его окунул на Лубянку. Спас Сталин, — отправил на низовку в провинцию, спрятал до поры… Вернул в тридцатых, провел через испытание — говорят, поручил Панюшкину, — купно с управляющим делами ЦК Крупиным уничтожить Николая Ивановича Ежова… А у того — за полгода перед казнью — советские люди должны были учиться "сталинским методам работы"… После этого Панюшкин стал послом в Китае и США, а засим возглавил отдел ЦК, который формировал наш загранкорпус, всех тех, кто кибернетику считал происками космополитов, а генетику — вместе со всякими там буги-буги, Пикассами, Хемингуями и Ремарками — сионистским заговором. И стал на Руси самым великим писателем Бубеннов вместе с Павленко и Суровым… А ведь Бунин в ту пору был еще жив… Да и Платонов улицы подметал — не в Париже, а здесь, на родине, в Москве…

— Я другое сейчас в библиотеке нарыл, Митяй, — откликнулся Костенко. — Я убедился в том, что большинство сталинских министров, кого он привел к власти в тридцатых, были родом из бедняцких крестьянских семей… Почитай некрологи — убедишься…

— Это ты к тому, что после нэпа бедняками остались лишь те, кто водку жрал и рвал на груди рубаху: "даешь всеобщее равенство?!" Тогда как справный мужик всей семьею вкалывал на земле? Ты про это?

— А про что ж еще? Именно про это… Сталин привел к власти тех, для которых главный смысл жизни: "скопи домок"… А при этом — "разори хозяйство"… И Даля они — по безграмотности своей — не читали, а ведь тот писал: "Только расход создает доход"…

— При Сталине, Митя, Даль был запрещен, это я доподлинно в своей библиотеке выяснил… Знаешь почему?

— Доподлинно — нет, но догадываться — догадываюсь.

— Ну — и?

— Никто так любовно не разъяснял несчастному русскому человеку — в массе своей лишенному права на собственность, — что такое "земля", "хозяин", "купец", "выгода", "предпринимательство", "труд", "закон", "право", "найм", "рубль"…

— Сходится, — вздохнул Костенко. — Несчастный народ, лишенный права на понимание истинного смысла самых животворных понятий…

— Это точно, несчастный…

Сладостно выцедив лимонную, Костенко усмехнулся:

— Тот, кто пьет вино и пиво, тот наемник Тель-Авива… Видал майки “памятников"? Ничего поэзия, а? Рифмоплеты из общества трезвенников сочиняли, не иначе… Слушай, Мить, ты когда Щелокова впервые увидел?

— Что-то через полгода после того, как он въехал на Огарева, шесть.

— А когда он вам про запонки Ростроповича говорил? Что, мол, гордится великим русским музыкантом и все такое прочее?

— В самый разгар шабаша, Славик… Меня это, кстати, здорово удивило… Нет, поначалу обрадовало… Удивило — потом уже… По тем временам такого рода ремарка требовала мужества.

— Не помнишь, это уже после того было, как его молодцы забили насмерть андроповского чекиста в метрополитене?

— Не "его", а "ваши"… Ты ведь при нем третью звезду получил, нет?

— Это ты меня хорошо подсек, — усмехнулся Костенко. — И поделом: нет лучшего адвоката человеку, чем он сам…

— Не сердись.

— Так ведь поделом… За это сердиться грех… Ястреба давно видел?

— Года три назад… Он в полном порядке, мне кажется…

— Его убили, Мить… Из-за меня…

— То есть?

— Давай его помянем…

Выпили; закусывать было как-то неудобно; подышали корочкой теплого еще калача.

Закурив, Костенко сказал:

— Я снова начал дело Зои Федоровой крутить…

— Ты ж в отставке… Ешь, пельмени остынут… Почему "из-за тебя"?

— Я расскажу, если хочешь…

— Хочу.

— А с Цвигуном тебе видаться не приходилось?

— Приходилось.

— Когда?

— По-моему, в начале семидесятых… Потом он себе подобрал бригаду писателей, они ему романы шлепали и сценарии… Настоящий разведчик, прокладывал дорогу в литературу Леониду Ильичу, великому стилисту…

— Тебе кажется, что это он прокладывал дорогу Брежневу? Или есть факты на этот счет?

— Хронология — это факты… Сначала он стал выпускать свои боевики в кино, а вскорости Брежнев захотел поучить писателей тому, как надо создавать настоящую литературу… — Степанов вздохнул. — До чего ж мы гуттаперчевы, а? Но Цвигун не производил впечатления злодея… Вполне доброжелательный мужик… Все, кто его знал, относились к нему с симпатией.

— В последние годы он не изменился?

— Вроде бы — да.

— А в чем? Глаза стали другими? Ищущими? Испуганными? Затаенными? Мерцающими? Изменилась походка? Манера речи?

— Когда я видел его последний раз — кажется, в Доме литераторов это было, он сидел в ресторане с друзьями, за рюмочкой и — крашенный был… Не седой, каким я его помнил, а густо-каштановый…

— Сколько ему тогда было?

— Не помню… Хотя, погоди-ка, он вроде бы с геройской звездой сидел… А ему дали Героя в шестьдесят два года, странно как-то, после юбилея…

— Брежневские книги появились уже? Я про восемьдесят первый спрашиваю, когда Зою Федорову убили…

— Боюсь соврать, Славик… Почему ты вернулся к этому делу? Отставникам разрешили работать по расшитым делам?

— Думал — да. Выяснилось — нет… Меня всегда жал один эпизод: в подъезде, где жила Зоя Алексеевна, лифтеры — во время ремонта — нашли в шахте пакеты с долларами… Не помню точно сумму, не в этом дело, завтра буду знать… Один пакет — над выходом из кабины шестого этажа, другой — на четвертом… Рядом… Очень что-то близенько, понимаешь? Словно кто-то версию нам навязывал… Мы было сунулись по начальству, да тут же сразу и обожглись… Намекнули, будто этот эпизод ушел к людям Цвигуна… И — с концами… Мой коллега — его потом из Москвы перевели — намекал, что, мол, держал в руках кончик… Какой именно — не открыл… Но вроде бы ему запретили отрабатывать ту версию…

— Почему?

— Не знаю…

— И сейчас молчит?

— Может быть, сейчас-то и сказал бы, но — умер…

— Жена? Дети?

Костенко хохотнул:

— Митя, ты нас не знаешь… И никогда не узнаешь… Мы, Митя, молчуны… Нас так жизнь научила… Чтобы жена и дети были живы, надо молчать… Намертво… Мы ж комбинаторы, ходим по темному лабиринту… И не знаем, откуда ударят… А особенно больно бьют свои, понимаешь?

Костенко вдруг резко поднялся, стремительно осмотрел зал.

— Ты что? — Степанов удивился.

— Отсюда по "межгороду" позвонить нельзя?

— Куда?

Костенко сел, как сломился:

— Хороший вопрос… Позвонить надо в Узбекистан… А куда именно — не знаю… Хотя бы на Петровку, а?

(О том, что "держал кончик", ему сказал полковник Савицкий, тот, которого — после того, как раскассировали группу — перевели в Ригу; там и умер от цирроза печени; Павлова подвинули в Узбекистан, а Павлов с Савицким крепко дружил, ему мог открыться, только ему, никому больше.)

…Как всегда, выручил майор Глинский; позвонил в крошечный кабинетик ресторанного бухгалтера через десять минут, продиктовал телефон полковника Павлова (генерала, значит, так и не дали, отметил Костенко, а ведь сулили, на кресте божились); живет в Ташкенте; "Капитан Строилов сбился с ног, вас ищет, если будет спрашивать, что сказать?" — "Промолчи". — "Он въедливый". — "А ты будь умным"…

…Услыхав сонный голос Павлова, Костенко понял, что в Ташкенте сейчас раннее утро; извинился:

— Я могу к тебе вылететь, если подтвердишь, что Савицкий рассказывал про кончик…

Зевнув, Павлов поинтересовался:

— Ты уже на пенсии?

— Да.

— А я еще нет… Так что приезжай через три месяца и двадцать семь дней…

— Будет поздно.

— Это твой вопрос, Костенко.

— Ответ понял.

— Ждал другого?

— В общем-то — да.

— Зря. Все возвращается на круги своя… Не бейся жопой об асфальт, мой тебе добрый совет…

Костенко вернулся к столу, посмотрел на пустую бутылку; Степанов понял его:

— Поздно уже… Едем ко мне на чердак. Там и добавим…

Степанов жил на двенадцатом этаже, один; дети теперь наведывались к нему редко — свои заботы; в одной комнате пытался работать, освободив крохотный пятачок на письменном столе, захламленном старыми верстками, записями и корреспонденцией; вторая комнатка, заваленная книгами (стеллажей не хватало), горнолыжными ботинками, альпинистскими пуховками, мыслилась как спальня, хотя обычно обваливался он у себя в кабинете на узенькую кушетку, застланную буркой, которую ему подарил на Домбае Миша Потоков, самый ранимый и нежный черкес изо всех, кого так любил Степанов; больше разве что любил Магомета Конова, но тот не черкес, тот человек мира, личность особой ковки, таких бы менеджеров нам с миллион — не дали б завалить перестройку… За что нам такой удел: отдавать на закланье молоху нищей и злобной зависти лучших людей страны?!

— Посмотри, что в холодильнике, — сказал Степанов, — а я выдам пару звонков, газета идет в печать, мои работают до утра…

В холодильнике было три плавленых сырка, немного масла, несколько яиц и два ломтика колбасы. В морозилке лежала ледянющая бутылка "посольской", две свекольных котлеты и куриная нога.

Жаль Митьку, подумал Костенко; хотя он сам избрал свой удел; неужели все люди творчества обречены на одиночество? Живут в себе, внутри постоянно движется что-то, ищет выхода, мучает; я-то его не всегда могу терпеть, а как женщина? Ей другое потребно, ей хочется всегда и во всем покорной ясности, надежности, изначальных гарантий… Да, "гарантии" скорее мужское понятие, завязано на политику и бизнес… Политика — одно; мужчина и женщина — другое, непересекаемость… Кто это сказал: "Только гений не боится жены"? A-а, это Митька вспоминал Твардовского…

Костенко включил газ, вымыл сковородку, порезал тоненько плавленые сырки, положил их в расплавившееся масло (какой-то неестественно белый цвет, раньше было желтое, да и теперь на базаре бабы желтое продают, сбитень, только стоит двенадцать рублей кило), отодвинул письма, нераспечатанные еще конверты, блокноты с летящими Митькиными записями и накрыл стол:

— Митяй, жду!

Тот пришел через пять минут, разлил по рюмкам, кивнул на маленькое поляроидное фото длинноносой голубоглазой женщины в очках:

— Давай за нее… Татьяна… Чудо… Единственная — после Нади, — кого я любил… Люблю…

— Расстались?

— Да…

— Твердо?

— Не от меня зависит… "Старость — это большое кораблекрушение…" Знаешь, чьи слова?

— Нет.

— Де Голля… Сказал моему партнеру по бизнесу Алексу Масковичу, тот у него начальником разведки Северного фронта был…

— Давай за светлую память Левушки Кочаряна жахнем, Митяй…

— Мы ж пили…

— Он заслуживает того, чтобы повторить, — штучный был человек…

Жахнули; прошло медленно, с теплом; Костенко подошел к плите, разбил яйца; "сейчас сказочной яичней угощу; по-прежнему сам кормишься, бедолага; смотри, в старости надо режим блюсти, откроется язва — не встанешь".

— "Жизнь моя, иль ты приснилась мне". За одну такую строку поэт обречен на бессмертие…

Костенко поставил сковородку на стол:

— Давай с пылу, с жару… Вкусней, небось, чем если по тарелкам раскладывать…

— Ужасно рад, что ты позвонил, Славик… Я днем парю, а здесь, ночью, один, отдаю концы…

— Переезжай к нам…

— Я особь прячущаяся, Слав… Мне себя постоянно слушать надо: заворочается что внутри — я мигом к машинке… Спать вам с Манюней не дам…

— Слушай, Мить, помнишь, в восемьдесят первом, когда я позвонил после убийства Федоровой, ты сказал, чтоб я в это дело не лез, голову сломаю… Объясни, отчего так резанул?

— Думаешь, помню?

— Надо вспомнить.

— Черт его знает… Время было зыбкое, Славик… Не было в нашей истории более мягкого и безотказного человека, чем Брежнев… Когда у его сослуживца по Молдавии, у предсовмина Рудя, сын умер, Виталик, аспирант Бауманского училища, похоронен рядом с Высоцким, кстати говоря, Брежнев приехал на панихиду и плакал, как ребенок… Он злого близким не делал. Слав… Чем мог помочь — помогал, если, конечно, удавалось к нему пробиться… А — глядишь ты, и в Чехословакию войска ввел, и в Афганистан, и Сахарова при нем сослали, и Некрасова с Ростроповичем и Барышниковым страна лишилась…

— Трагедия тоталитаризма: великой страной правил неграмотный человек…

— Ты, кстати, на Ваганьковское сходи… Посмотри могилу Щелоковых… Две гильзы: и она застрелилась, и он… Там же и могилка бабки, матери его жены… Осталась сиротой, беспомощная, неухоженная… Повесилась…

— Щелоков, кстати, был не злобный… Старался добро делать… Но разве это качество определяет лидера и его команду? Добрый человек — не профессия, а данность…

— Злодей — хуже, — отрезал Степанов. — Знаешь, когда Брежнев пережил свою первую трагедию? Молодым еще человеком… Дочь, десятиклассница, сбежала из Кишинева с артистом цирка Евгением Милаевым… Да, да, тот, который потом героем соцтруда стал… Почти одногодкой Брежнева был и уволок девчонку из дома первого секретаря молдавского ЦК… Представляешь? Скандал… И, говорят, именно Щелоков предложил это дело не таить, а сразу же доложить Сталину… Расчет был сметливый — у вождя дочь Светлана

номера откалывала, сын Василий пил по-черному, а Яков и вовсе в плен попал… Тиран жалел тех, кто оказывался в его ситуации, норовил приблизить — хоть в этом был человечен… Кстати, незадолго до гибели Федоровой я видел, как Цвигун в Доме кино ей руку целовал… А ведь к Федоровой, говорят, не только дочь вождя заезжала, но и те, кого она любила… И в это же время ваши забили до смерти андроповского человека в метро… Свара… А Щелоков и Цвигун — дети гнезда Леонидова… Понимаешь, какая передряга была? Видимо, поэтому я тебе и сказал это… Кстати, ты книжку Вики Федоровой читал?

— Конечно, нет!

— Могу дать.

— Где достал?

Степанов удивился:

— Разве не говорил? Вика подарила, Зоина дочь, я ж ее в Америке нашел…

Костенко отодвинул бутылку:

— Митяй, больше не пьем… Я тебя сейчас допрашивать стану, ладно? С меня даже хмель соскочил: она ж — свидетель!

Сняв пиджак, он набрал свой номер, сказал Маше, что задержится у Степанова, поинтересовался, кто звонил, удивился тому, что капитан Строилов два раза спрашивал, не терпится резвунчику, и, положив трубку, придвинулся к другу:

— Постарайся вспомнить все мелочи, имена, детали, Митяй, это для нас, легавых, главные уцепы.

…Через минуту после того, как Костенко положил трубку, неизвестный мужчина вышел из "Волги", стоявшей возле дома полковника с выключенными фарами, валко двинулся к автомату и, набрав номер, не представляясь, сказал:

— Эмиль Валерьевич, сейчас Славик у некоего Степанова… Его постоянно разыскивает капитан Строилов, мадам Машуня сама никому не звонила. Пока все…

…Выслушав сообщение боевика, Хрен поднялся с широкой тахты, застланной громадной шкурой уссурийского тигра, подошел к звукосистеме и включил запись Вагнера. Он долго стоял возле колонок, которые рождали неземной, возвышенный эффект звучания, густо, ощутимо заполнявшего квартиру: в свое время он сломал стену, разделявшую две комнаты, получился зал; тахта, небольшой секретер, шведская стенка, сделанная из карельской березы, и — все, ничего лишнего. Поэтому музыка была абсолютной, поглощающей пространство, властвующей…

Хрен сел к секретеру, подвинул стопку голубоватой финской бумаги, достал "паркер" и начал чертить схему. Сначала он написал букву "К", от нее провел линии к трем "Б", поставил в кружки буквы "Д", "Я", "Л", "С"; получилась система: Костенко — боевики — Дэйвид — Ястреб — Люда — слесарь.

Себя он обозначил "А"; завязал все линии на себе.

Да, увы, допущен ряд ошибок; я позволил себе поддаться эмоциям. Я поверил записям бесед Костенко по телефону: "катимся в пропасть, правые тащат нас к сталинизму, поворот общества к концепции люмпена: "Пусть хоть трижды гений, но если живет лучше меня, — сажать его на кол, все должны быть равны". Я переоценил его критику Системы, восхваление кооперативов как единственной альтернативы выходу из тупика, я слишком доверился его нападкам на темень и остолопство миллионов наших обломовых, которые никогда не научатся работать, быдло, без кнута не умеют, прав был Сталин, знал чернь, как никто… Я плохо подготовился к операции с человеком, который держит в голове те нити к Зое, которые мне неведомы и без которых мое дело не зазвучит так, как могло бы… Почему он снова полез в расследование после нашей встречи? Что подтолкнуло его к этому? Узнал Дэйвида? Ночью? Стекла затемнены… Да и столько лет прошло… Нереально… Тогда — почему? Подтолкнул Степанов? С нейтрализацией Ястреба, Людки и слесаря все концы обрезаны, нитей, ведущих ко мне, нет… А если?

И он дописал еще несколько букв: "П", "С", "В" — Пшенкин Строилов Варенов. А букву "Д" обвел еще одним кружком и поставил в центр большого, с завитушками, вопросительного знака…

Смяв лист бумаги, посмотрел на свет второй, — не осталось ли следов; сколько раз корил себя за то, что приучился нажимать, как заставляли в первом классе; посмотрел и третий лист; здесь — чисто; первые два сжег, пепел спустил в унитаз, вернулся на тахту и, закрыв глаза, долго лежал, наслаждаясь Вагнером; потом набрал номер и сказал:

— Варенку хочу…

Ответа ждать не стал; незачем; фирма веников не вяжет: люди получают большие деньги, но лишь по конечному результату…

Капитан Строилов, возглавивший группу по расследованию обстоятельств убийства Ястреба Михаила Рувимовича и Груздевой Людмилы Васильевны, был высок ростом, по-донкихотовски тощ (хотя, подумал Костенко, мы знаем рыцаря печального образа по фильму, где его сыграл Черкасов; может, в мировом кино есть другие идальго, отличные от нашего, однако теперь иного не примем, привычен), в подчеркнуто элегантном переливно-черном костюме с двумя шлицами (в таких выступают декламаторы во время скучно-официальных кремлевских концертов) и прямо-таки распахнуто-доброжелателен.

— Как я рад, что вы откликнулись на мой к вам призыв, Владислав Романович! — Он стремительно поднялся из-за стола и выбросил длинную руку навстречу Костенко.

("Он был, как выпад на рапире, гонясь за высказанным вслед" — Костенко сразу же вспомнил пастернаковские строки о Ленине и услыхал в себе последние, провидческие слова этой поэмы, написанной в середине двадцатых: "предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход"…)

— Здравствуйте, — ответил Костенко, пожимая ледяную, очень сухую, казавшуюся поэтому старческой, ладонь Стройлова.

— Меня зовут Андрей Владимирович, — представился капитан. — Устраивайтесь, пожалуйста… Садитесь за мой стол, вам, асу, положено сидеть на председательском месте… А я примощусь на подоконнике; рассказывают, что в молодые годы вы сидели на подоконнике или уголке стола — обязательно с линейкой в руке, правда?

— Правда.

— Можно поинтересоваться — почему?

— Черт его знает… Линейка — метроном, отсчет внутреннего темпоритма… Ногами можно поболтать… Потом, знаете ли, в мои годы сад "Эрмитаж" часто посещали хорошенькие девушки… А я по природе наблюдатель, доставляет радость любоваться прекрасным… По какому поводу искали, Андрей Владимирович? — Костенко устроился на подоконнике и сразу же полез за сигаретами.

— Во-первых, хотел познакомиться с вами. Наслышан, как и все, но ведь работать с вами никогда не приходилось… Во-вторых, хотел посоветоваться о деле… В-третьих, мне сказали, что вы как-то увязываете гибель Зои Алексеевны Федоровой с убийствами Ястреба и Груздевой. Это правда?

— Допустим… Но вы ж в расследовании дела Федоровой участия не принимали…

— Я Зою Алексеевну хорошо знал, Владислав Романович…

— Да? Но если вы ее хорошо знали, то ваша фамилия наверняка была б в ее телефонной книжке…

— Моя фамилия была в ее телефонной книжке, — так же невозмутимо, со странно-доброжелательной улыбкой ответил Строилов. — Более того, я сам вписал в нее свой домашний и служебный номера.

— Это когда было? — Костенко раздавил в маленькой пепельнице окурок и сразу же закурил новую сигарету. — В каком году?

— В том самом, — лицо Строилова резко изменилось, постарело в мгновение. — Они тогда у моего отца собирались, отмечали годовщину Лидии Андреевны Руслановой, все владимирские узники съехались, кто еще был жив…

— Погодите-ка, — лоб Костенко свело рублеными морщинами, — вы хотите сказать, что именно ее записная книжка — надо понимать последняя — была похищена преступником?

— Почему "преступником", а не "преступниками"?

— Вопрос правомочен… С вашим батюшкой об этой трагедии говорили?

— Конечно… Он считает убийство Зои Алексеевны политическим преступлением.

— Мотивы?

— Мотивов нет… Интуиция…

— В каком году вашего отца забрали?

— По "русскому делу"… В сорок восьмом… Следом за Вознесенским и Кузнецовым… Он в Ленинграде работал, по строительной части… И очень дружил с Лидией Андреевной Руслановой и ее покойным мужем…

— По Особому Совещанию шел?

— Конечно… Старик — кремневый, его на процесс просто так не выведешь…

— Герой гражданской войны Иван Никитович Смирнов, член Реввоенсовета Троцкого, тоже был не робкого десятка, однако ж — уговорили, вышел…

— Отец знал об этом… Поэтому предпочел бы смерть ужасу постановочного процесса.

— Вам тогда сколько было?

— Три месяца… Кстати, отец убитого Ястреба с моим стариком по одному делу шел, — Ястреба расстреляли, моему вломили двадцать пять с поражением в правах: "попытка создания Российской республики с выходом из СССР"… Так что искал я вас столь настырно оттого, что ко всему этому клубку, — Строилов кивнул на тома старого дела Федоровой и папочки с материалами по Ястребу и Людке, — у меня интерес не столько служебный, сколько гражданский.

Верю ли я ему, подумал Костенко; мы отучились верить людям; змейски просчитываем свои мысли и поступки почище шахматных гроссмейстеров — на много ходов вперед…

— Отчего вы меня унизили внештатным консультантом, капитан?

— Я не могу зачислить вас в опергруппу, Владислав Романович… Закон есть закон… Поэтому пробить статус внештатного консультанта, тоже было не просто, но, к счастью, прошло, да и взрыва зависти не будет…

— Зависть всегда будет… Если что и неистребимо, так это зависть, особенно в нас.

— Гены бесправного рабства? В этом народ неповинен, его поставили в условия жути — вот и результат.

Костенко достал еще одну сигарету, но удержался, закуривать не стал, в маленькой комнатке и так было синё от табачного дыма, а Строилов постоянно покашливает, может, с легкими нелады, эка какой пергаментный, хоть и не стар…

— Матушка жива, капитан?

— Умерла.

— Воспитывались у родных?

— В детдоме…

— Слушайте, может, пойдем кофейку попьем? А то задохнетесь в вашей конуре…

— Жду звонка, Владислав Романович. Чекисты обещали подослать материалы…

— Вы о книжке Виктории Федоровой, дочери Зои Алексеевны, знаете что-нибудь?

— Нет.

— Рассказать?

— Конечно.

— Книжка называется "Дочь адмирала"… Виктория пишет о трагедии матери и о том, как Зоя Алексеевна смогла найти в Штатах ее отца… Через американцев… Виктория написала о том, кто и как пытал ее мать, о Руслановой, кстати, написала, когда они вместе сидели в одной камере владимирского политизолятора… О том, как именно Зоя Алексеевна организовала… Как бы это помягче выразиться… Побег, что ли… Да, видимо, так… Легальный побег своей дочери… Впрочем, "легальность" и "побег" понятия взаимоисключающие… Словом, после опубликования этой книги за океаном Зоя Федорова стала отказницей, хотя, как говорится, мать за дочь не отвечает, как и сын за отца… Такую формулировочку помните?

— Не то чтобы помню… Знаю.

Костенко кивнул на папки дела Федоровой:

— Познакомились как следует?

— С этими документами не знакомиться надо, Владислав Романович… Их следует в компьютер запускать — если бы они у нас были — для тщательного анализа… Я не очень-то понимаю, отчего в выдвинутых версиях на первое место сразу же вывели убийство с целью грабежа? И почему вероятие убийства с политическими целями было на самом последнем месте?

— Вы раньше в МУРе не работали?

— Нет.

— Какая у вас тема диссертации?

Строилов улыбнулся:

— У вас хорошие источники информации.

— Плохих не держим.

— Тема у меня выстраданная, Владислав Романович… "К вопросу об истории подготовки процессов тридцать восьмого года: анализ процессуальных нарушений действовавшего законодательства".

— Голову не свернут?

Строилов ответил вопросом на вопрос:

— Полагаете, возможна реставрация?

— Аппарат-то ведь по-прежнему всемогущ…

— У меня пистолет есть… Коли реставрация — застрелюсь, позора не переживу, это равнозначно разгрому поколения, публичная казнь идеи, вселенская компрометация нации, от такого страна не оправится…

Медленно закурив, Костенко, не отрывая глаз от лица Строилова, сказал:

— Я готов более подробно рассказать о книге Виктории Федоровой… Мне кое-что перевели… Есть зацепки…

— Серьезные?

— Как размышление для поиска — да… Конкретных — нет… И еще… Что вам известно о том процессе, который Зоя Алексеевна была намерена возбудить в Штатах против адмирала Тэйта?

— Против отца Вики?!

— Да.

— Этого нет в деле…

— Вы проскользили… Там об этом упоминается, но почерк у оперов районной милиции детский… Она намеревалась начать процесс, потому что адмирал использовал в своих мемуарах те материалы, которые Федорова хотела опубликовать сама… Ясно?

— А в те годы публикация за границей книг и мемуаров, связанных с разоблачением Сталина и его палачей, каралась, — словно бы продолжая Костенко, заключил Строилов.

— Горячо, — усмехнулся Костенко. — Вот-вот наступите на угли…

Строилов не понял:

— О чем вы?

— Забыли детские игры?

— Мы в детприемнике не играли, Владислав Романович. Нас там гусиным шагом учили ходить сызмальства… Мы дикие были, дикие и тихие, игр сторонились, каждый в себе… И последний вопрос: у вас врагов много?

— А как без них жить?

— Дело в том, что вчера на вас анонимка пришла… Просто так от нее не отмазаться, придется писать объяснение.

— Сюжет каков? Что я Мишаньке Ястребу помогал ротапринты воровать?

— Это было позавчера, Владислав Романович… Это б полбеды… Кто-то из тех, кому о вас многое известно, очень многое — словно бы друг писал, — сигнализирует руководству, что, мол, полковник Костенко катит бочку на чекистов, обвиняя их в убийстве Федоровой, и что результаты своего частного сыска запродал западникам.

— Так вы и разберитесь с этой анонимочкой, — враз заскучав, ответил Костенко. — Я в общем-то не защищен, карты свои — не все, конечно, но весьма серьезные — разложил на столе, валяйте, тешьтесь…

Строилов достал из стола конверт:

— А я уж начал, Владислав Романович… Поскольку в анонимке много пишется о вашей семье, словно бы, повторяю, сочинял близкий человек, — поглядите-ка почерк, а?

Костенко покачал головой:

— В такой постановке — глядеть не стану… А как уликовый документ, как след к убийце Федоровой — посмотреть стоит. На дактилоскопию не брали?

— Брали.

— Ну и что?

— Ответ в вашу пользу, Владислав Романович… На конверте пальцев нет, обнаружили подобие следа от перчатки… Эксперты определенно ничего не утверждают, но высказывают предположение, что состав, из которого изготовлены эти самые перчатки, идентичен тому, который остался в киоске Ястреба… Нерусское производство— во всяком случае… Поэтому ваш интерес к бывшему театральному администратору, а ныне гражданину США Джозефу Дэйвиду, мне кажется в высшей мере оправданным… Хотите работать вместе — вот вам моя рука…

Они обменялись рукопожатием; Костенко снова подивился тому, как холодны пальцы капитана, сколь суха его ладонь и как она аристократически длинна; он похож не на Дон Кихота — на коня; странная ассоциация; впрочем, нет, — у породистых скакунов очень узкие лодыжки; а вообще кони — хорошие люди, с ними можно идти в дело; он сразу принял мою версию: дело Федоровой тлело все эти годы; молодец, подеремся…

— Ну а если мы вместе, — Строилов поднялся, — не сочтите за труд сказать нашей науке, чтобы она меня не обтекала… Говоря откровенно, эксперт Галина Михайловна меня в упор не видит…

Костенко наконец усмехнулся:

— Видит… Точнее — присматривается…

…Через десять минут Галина Михайловна из НТО положила на подоконник (не на стол Строилова) таблицу с отпечатком пальца:

— Это я накопала на пояске убитой Люды. Дактилоскопия проходит по картотеке, — не глядя на капитана, докладывала она Костенко. — Вареное Исай Григорьевич, сорок седьмого года рождения, проживает на Солнечной, семнадцать, освобожден из мест заключения три года назад, проходил по делу о вооруженных грабежах и насилии…

— Где отбывал наказание? — Костенко легко спрыгнул с подоконника и потянулся к телефону.

— Не в Саблаге, — Галина Михайловна словно бы ждала этого вопроса. — Но работает он в том кооперативном гараже, где стоит "Волга" вашего подопечного пилота.

Строилов набрал номер районного управления, продиктовал адрес Варенова, попросил немедленно взять на контроль; "сотрудников высылаю, буду на связи".

Дал команду по селектору:

— Членам группы срочно выехать в Измайловское управление…

— Едем, — сказал Костенко Строилову. — Только лучше в отделение, оттуда сподручней начать работу…

— Нет, — ответил капитан, побледнев еще больше. — Пусть начнут молодые сыщики, надо позволить им проявить инициативу. Подождем…

— Если б не анонимочка — можно ждать, капитан… А так я не очень-то понимаю, кто за кем охотится: мы за ними или они за нами?

— Спасибо, Галина Михайловна, — Строилов мягко улыбнулся эксперту. — Ваш босс и я делаем одно дело, вы меня признайте, ладно?

Галочка даже не обернулась:

— Я свободна, Сла… Владислав Романович?

— Не меня надо спрашивать, Галка, — ответил Костенко, — босс — боссом, а капитан руководит группой… Помогай ему…

Когда Галина Михайловна ушла, Строилов прерывисто вздохнул:

— Спасибо, полковник… Перед тем как мы начнем работу по Варенову, заедем к отцу… Не отказывайтесь… Простите, конечно, что я смею давать вам советы… Дело в том, что одним из следователей моего отца был тот самый, кто терзал и Зою Федорову…

Костенко лениво поинтересовался:

— Либачев? Или Бакаренко?

Строилов этому вопросу не удивился:

— И они тоже. Кстати, Бакаренко уже отправил письма о вашем самоуправном допросе — сразу по трем адресам… Но речь идет о третьем… Его фамилия Сорокин…

— Покойный ныне…

Строилов как-то странно пожал острыми птичьими плечами, хотел было возразить, но — промолчал.

— Может быть, к вашему батюшке попозже заглянем? — спросил Костенко. — Время, счетчик включен…

— Полагаю, получасовой визит к отцу поможет вам.

— "Нам".

— Нет. Именно вам… Вы же считаете, что Сорокин мертв…

— А вы?

— А я нет…

…Уже около "Волги" Костенко — в обычной своей манере (полнейшая, чуть ленивая незаинтересованность) — спросил капитана:

— Вы себя не озадачивали вопросом: отчего после убийства Федоровой у нее дома изъяли двенадцать кассет?

Строилов словно бы споткнулся:

— Где они?

— Попробуйте поискать… Да и сохранились ли эти записи? Вот в чем вопрос…

Когда Семену Кузьмичу Цвигуну в пятидесятом году исполнилось тридцать три, торжество отметили славно, было много гостей, говорили хорошие слова, застолье получилось отменным, воистину дружеским, хотя виновник торжества словно бы кончиками пальцев ощущал, что среди собравшихся находится некто, цепко и настороженно наблюдавший за каждым его жестом, не то что словом. Впрочем, через неделю это ощущение размылось, отошло, но не исчезло, оттого что не в первый уже раз за последний год ему приходилось слышать шелестящий заспинный шепот, будто никакой он не запорожский казак, а самая настоящая жидовская морда, ибо на их хазарском языке слово "цви" означает "олень", а у них только аристократов так называли, главных шейлоков и раввинов…

На всякий случай он отправил запрос в архив, получил метрические выписки не только на отца, но и на деда с бабушкой; рассеянно показал сослуживцам; усмехаясь, заметил при этом:

— Хочу докопаться до Сечи, все ж таки именно оттуда идет мой род, репинскую копию не зря держу в спальне…

Спустя месяца три после торжеств хозяин Молдавии Брежнев пригласил его (рядового начальника отдела республиканского МГБ) в кабинет и, угостив чаем с традиционными сушками, шутливо заметил:

— В тридцать три Христа уже распяли, а ты все отделом командуешь… Смотри, упустишь свое время, Семен…

Наделенный смекалистым юмором, человек от природы рисковый (хоть и чуть заторможенный), Цвигун знал о Брежневе все: Центр требовал информацию о республиканской верхушке; шептались, что товарищ Сталин обмолвился о возможности проведения съезда; как-никак, со времени последнего прошло двенадцать лет, да и война уж давно кончилась, пора бы.

В его, Цвигуна, маленький кабинетик на третьем этаже одного из самых больших и красивых зданий молдавской столицы стекалась информация обо всех, кто хоть как-то был на виду, то есть имел реальную силу, а таких — пять процентов от всего населения, не больше, над ними и работать. Над ними и одновременно под ними — в этом именно крылась трагедийность ситуации, могуче-бесправными подданными которой были все работники аппарата МГБ, ставшие — волею Сталина, в тридцатых еще годах, — суверенными владельцами секретных досье на тех именно людей, которым они — по старым нормам партийного этикета — должны были подчиняться.

Связи начальственных жен, поведение детей, утехи самих руководителей, мнения, высказанные ими в кругу друзей, количество упоминаний имени великого вождя в рапортах, отчетах, речах, застольях — все это поступало в сейф Цвигуна — прежде чем быть (или не быть) переданным министру, который, понятно, назначался Москвой, ей одной служил, на нее во всем и ориентировался.

— Будь моя воля, — ответил тогда Брежневу волоокий, статный красавец Цвигун, тая странную, чуть подмигивающую улыбку на округлом, женственно-мягком лице, — я б уж давно себя заместителем министра назначил, Леонид Ильич… Но ведь сил нет, без благословения партии ничто в республике невозможно…

Брежнев пружинисто поднялся; рассмеялся; сняв трубку телефона, соединился с домом:

— Вика, пусть что-нибудь на стол соберут, скоро буду…

Цвигун сразу же отметил, что хозяин не сказал "мы будем", хотя человеком он был хлебосольным и открытым гостям; впрочем, какой я ему гость; сошка; у него Черненко, Щелоков, Дымшиц, Гречко, Тихонов — гости; вместе начинали в Запорожье и на Днепропетровщине, малая родина, да и потом держатся молодости своей; только в молодости дружба бескорыстна, на всю жизнь закладывается.

В машине ехали молча (поговори, когда рядом охранник торчит), и лишь в особняке, когда Леонид Ильич шел по дорожке к двери, Цвигун понял: сейчас решается его судьба.

И — не ошибся.

— Слушай-ка, Семен, — Брежнев легко утвердился в привычном ему одностороннем "ты", — что это за сплетни такие идут, мол, секретарь ЦК, — он ткнул себя пальцем в грудь, — гоняет на трофейных машинах, покупает их в Москве, сам сидит за рулем, уезжает куда-то один?! А еще какую-то гнусность начинают возводить и на детей?! Кто за этим стоит? Думал? Подумай, я не тороплю. Имей в виду, если на предстоящем съезде большевистской партии все будет так, как должно быть, то есть товарищ Сталин подвинет к себе именно нас, молодое поколение, прошедшее войну, то и всем вам откроются весьма и весьма серьезные перспективы… Так что, рассуждая обо мне, вы все о себе в первую очередь думайте… Ясна позиция?

— Конечно, Леонид Ильич… Я рад, что получил от вас установку…

Брежнев покачал головой, усмехнулся чему-то:

— Никаких установок я никому не даю… Я обмениваюсь мнениями. Установки — по твоей части… С товарищами из Москвы я перемолвился, так что жди назначения, олень — цви…

…В тот именно день, после обеда, в саду, Цвигун и назвал благодетелю несколько имен информаторов, чего делать не имел права, — нарушение служебного долга.

Именно он решился сказать Леониду Ильичу про то, что кое-кто из аппарата начал обсуждать связь первого секретаря с Надеждой, умницей-красавицей, женой члена бюро Ивана Ивановича, говорят и о том, что за городом содержится специальный особнячок для их потаенных, трепетнонежных встреч, — Брежнев любил эту женщину высоко и отверженно.

Молдавский хозяин ничего на это не ответил, заперся потом с женой, Викторией Петровной (настоящая хозяйка дома, дружочек); разговор был тихий, долгий, добрый; она погладила мужа по голове, горько вздохнула:

— Я все про нее знаю, Ленечка… Бог тебе судья… Не волнуйся попусту, я всегда рядом с тобой, защищу, если кто посмеет написать в Москву… Нам с тобой теперь о будущем надо думать, а его достигают только те семьи, где жена обладает даром понимающего всепрощения… Мне теперь детьми только и заниматься, женщина стареет скорей… Не страшись…

Именно он, Цвигун, разыскал дочь хозяина, когда та сбежала из Кишинева с циркачом; просил простить девочку и понять ее: "скандал надо обернуть романтической трагедией, лишь это смогут простить московские пуритане”.

Именно поэтому он вошел в узкий круг доверенных людей первого, — Щелокова, Черненко и Бодюла.

…Лишь когда Сталин рекомендовал Брежнева кандидатом в Президиум и секретарем ЦК на девятнадцатом съезде партии, переставшей быть "большевистской”, превратившейся в партию державы, Цвигун впервые за последние два года уснул спокойно и без кошмарных сновидений, ставших за последние месяцы привычными, рвущими душу, даже в ушах стучало молоточками, — "цви, цви, цви…”.

Прощаясь с соратниками, Брежнев (парил как на крыльях, ночью просыпался, щипал себя за руку — "не во сне ли все это, боже?!") сказал Цвигуну:

— Жди вызова, Семен. Будет для тебя и в Москве работа…

В Москву, однако, перевести его не успел, оттого что вскорости после окончания съезда великий вождь приказал долго жить; практически сразу же после похорон Брежнев загремел заместителем начальника политуправления — по военно-морскому флоту; был в Молдавии королем, переместился в трамплинный секретарский кабинет на Старой площади — и, на тебе, сокрушительный обвал…

Но и за те короткие месяцы, что провел в Москве, он успел обзавестись связями, а у нас только тот переживет смутное время, кто понарасставлял потаенные вехи; наша общность тем и разительна, что не только одни муравьишки и свистокрылые чирки живут законами стаи, но и человечки тоже. Что один может? А — ничего! Кто на крыло поставит? Кто путь укажет? Это на Западе — один и есть один, а у нас он не один, он — нуль без палочки, дерьмо, ничто. У нас общность нужных держит, у них — надменная личностная гордыня, на ней они лоб-то и расшибут, сгниют в одночасье, попав в пучину очередного кризиса капитализма…

Именно поэтому все его кадры не полетели в тартарары, хотя ждали этого (коль хозяин нагнулся, всем его близким греметь), а худо-бедно сохранили свои позиции. И когда — путем сложной интриги — Брежнев вымолил себе пост второго секретаря ЦК КП Казахстана, Цвигун вскорости оказался неподалеку— на посту зампреда таджикского КГБ; республики близкие, то на охоте свидятся, то на каком слете передовиков; чаще всего собирались в Ташкенте, ибо Брежнев смог переместить Рашидова с поста декоративного президента Узбекистана на ключевую партийную позицию.

Там, в Таджикистане, Цвигун бесстрашно восстал против концепции республиканских приписок, повалил местную мафию, несмотря на недовольство некоторых московских руководителей.

Анализируя работу Рашидова и его окружения, Цвигун прекрасно знал (рапорты читал ежедневно, ходу не давал, но и не уничтожал), что, действительно, Шараф Рашидович по-царски принимает гостей, а все расходы списывает на министерства, крупные заводы, институты. Конечно, непорядок, но ведь нет в нашей дикой тьмутаракани цивилизованной (как во всем мире) статьи под названием "представительские расходы"! Не себе же Рашидов эти деньги берет! Зачем они ему?! И самолет свой, и машины, дачи, квартиры, дома, повара, охрана, массажисты, врачи, портные, обувщики, шоферы, стенографисты — за все ж это платит государство! Избранник народа должен всего себя отдавать работе, благу трудящихся, общему делу… Дефицитные строительные материалы (люди Цвигуна провели негласную ревизию) шли не на черный рынок, а на возведение новых научных центров, промышленных комплексов, спортивных сооружений… Да, этот дефицит Рашидов получал взамен на сердечность гостеприимства, отправку в Москву посылок со свежими овощами и фруктами, передачу нужным людям сувениров — в конце концов, надо делать скидку на национальный характер: и каракулевое пальто здесь принято называть "сувениром", у них так испокон веку было… Самое страшное для партийца что? Личная корысть. А где она? Только возвращаясь в ужас тридцать седьмого года, можно было позволить разгоряченному мозгу фанатичного правоохранителя назвать радение о благе республики "взяткой" или "подкупом". И Брежнев всегда повторяет: "Дайте людям пожить спокойно, народ устал от нервотрепок". Но когда однажды Цвигун пробросил, что неплохо бы ввести статью представительских расходов, Леонид Ильич заколыхался в смехе: "Семен, ты, может, и законсервированные лагеря прикажешь уничтожить? Власть вправе разрешать или не разрешать, но ее инструменты должны быть неприкосновенны. Без страха мы жить еще не научились, да и вряд ли когда научимся, а уж если научимся — державе придет конец, помяни мое слово"…

…Когда однажды, в Баку уже, кто-то — воспользовавшись его мягкостью и доброжелательством, — сказал, что отец посаженного за валютные операции мальчика готов дать миллион тому, кто поможет несчастному, Цвигун рассмеялся:

— Что ж, приводите… Только с миллионом чтоб пришел… Расстреливать за взяточничество без вещдоков — против закона, мы по закону живем, не как-нибудь…

(Значительно позже, когда в Баку Леониду Ильичу подарили бриллиантовый перстень о десяти — а то и больше — каратах, стоимость которого исчислялась упаковками зеленых, не рублями, он даже не смог разрешить себе и подумать, допустим ли такой подарок, да и подарок ли это вообще? Разум отторгал возможность самого рождения такого вопроса, хотя он рождался, иначе б не мелькало в голове и не просыпался бы порою среди ночи от жуткого крика. Но — поздно уже: кричи — не кричи, никто теперь не поможет, "ставки сделаны, ставки сделаны, ставки сделаны, господа!")

Когда Брежнев, восстав из пепла, переместился в Москву, накануне октябрьского заговора против кукурузника, посмевшего замахнуться на память Вождя, Цвигун был загодя направлен председателем КГБ Азербайджана: пора искать верных людей и там; пролетарский интернационализм рождается не на пустом месте, а из фамилий верных инородцев, приведенных штабом Первого Лица на ключевые посты.

В Баку лепил своего заместителя Гейдара Алиева; ему же отдал кресло, когда Брежнев порекомендовал Андропова в КГБ.

Назначение было несколько неожиданным:

— Я этого здания боюсь, — усмехнулся Андропов, чуть побледнев.

Брежнев кивнул:

— Именно поэтому мы вас туда и назначаем. Ничего, кадрами поможем, дадим орлов в помощь…

Первым орлом оказался Цвигун, вторым — Цинев, палладины Брежнева; западня; крышка захлопнулась…

…Столичная жизнь была Цвигуну внове. Поначалу он чувствовал себя неуютно, но постепенно приобщился к миру культуры — сызмальства испытывал почтение к артистам; покойного Алейникова иначе как "Ваня Курский" не называл, идентифицируя художника и роль, им сыгранную. Познакомился с писателями, режиссерами, сценаристами, завороженно слушал их рассказы. Говорить поначалу совестился, боялся сморозить не то, умел, однако, поддерживать разговор доброжелательной заинтересованностью и ни к чему не обязывающими междометиями. Попросил соответствующую службу послушать, что о нем говорили новые знакомцы; оказывается, отзывались хорошо и много, горделиво делясь с приятелями (особенно в редакциях и на киностудиях) своим дружеством с "первым человеком в ЧК". Того, кто слишком амикошонствовал, полегоньку от себя отводил; тех, кто знал меру, внимательно обсматривал, прикидывая, какой прок может из этого выйти, не понимая еще толком потаенный смысл своей задумки — что-то зыбкое чудилось ему, неоформившееся покуда в четкий план мероприятия. Как-то рискнул рассказать фронтовой эпизод — воевал честно, прошел фронт с первого дня и до последнего; подлипалы застонали восторженно: "Ваше истинное призвание — литература!" Не он, но они, без всякого понуждения, от сердечного холодеющего перед золотопогонством рабства, предложили записать его застольные истории прозой; ему, однако, мечталось — сценарием, чтоб фильм был, чтоб все, как по правде; слепили сценарий. И — пошло-поехало! Читал написанное соавторами, как свое, постепенно все более и более отталкивая от себя правду: "Неужели это я, господи!" Началось постепенное раздвоение личности; засиживался до утра, исчеркивая написанное профессионалами, потому что хотел приблизиться к идеалу — его, Семена Цвигуна, литературному идеалу.

Словно немой, он слышал в себе мелодию, но не мог ее выразить; он только ощущал, что — можно и хорошо, а что — нельзя, то есть плохо.

…Став первым заместителем Андропова, он не мог курировать девятку, ибо традиционно она замыкалась на председателя, однако исподволь, неспешно Цвигун добился того, что начал влиять на кадровую политику и в этом подразделении, загодя обмолвившись об этом с благодетелем.

В ту пору Леонид Ильич набрал силу, удивляясь тому, как легко Косыгин и Подгорный отдали ему безбрежное главенство, добровольно, без особого, а тем более явственного нажима переместившись в его тень; впрочем, помогал Суслов, постоянно повторяя, что русскому народу нужен державный символ, ничего не попишешь, такова традиция, а в традиции заложена мудрость седой старины, не нам ее менять, грех; "культ личности был отмечен перегибами, спровоцированными окружением, в то время как у нас сейчас нет никаких оснований к подобного рода страхам — Леонид Ильич русский человек, и окружают его верные друзья, так что издевательства над нацией, спровоцированные инородцами, исключены сами по себе".

Тогда именно Брежнев и заметил Цвигуну:

— Надо знать все обо всех… И еще: чтоб не трепали имя детей! Такого не прощу. Они широкосердные, как и я, этим легко воспользоваться, народец наш кнут чтит, добротой — брезгует…

Когда "грязные сплетни" о детях первого лица неудержимым шквалом покатили по Москве, Цвигун позвонил супруге благодетеля: "Как быть?"

Конкретных рекомендаций не получил, поэтому сделал так, что дети — сначала сын, потом дочь — сами пригласили его на ужин; говорил с каждым по отдельности, по-отцовски, но в то же время подставляясь для удара и шутки: был бы родней — одно дело, а так — надобно держать дистанцию, не забывая ни на секунду, кто ты, а кто они.

Дети смеялись:

— Не в полицейском государстве живем! Что ж нам, списки приносить на утверждение — с кем можно встречаться, а с кем нельзя?!

Именно тогда он ощутил себя между молотом и наковальней: дети не хотели менять принятый ими образ жизни — вольготный и богемистый, а к благодетелю с этим не пойдешь, не поймет…

Именно тогда он до конца растворился в творчестве — единственное успокоение…

Правил свои рукописи, записанные профессионалами, как можно чаще выходил на люди, словно бы норовя этим отмыть манеру поведения детей Первого Лица; тогда же и подбросил Леониду Ильичу идею о написании им своих воспоминаний. С молчаливого благоволения вождя подобрал кандидатуры "коллективных брежневых"; в том, что будут молчать, — не сомневался, правила игры в державе известны всем, напоминать не надо, ученые.

Когда однажды кто-то из охраны все же рискнул доложить, что один из контактов детей "связан с уголовным миром", раздраженно ответил:

— Так развяжите…

Пусть думают. В конечном счете вопрос охраны Первого Лица замкнут на Андропова, пора научиться скалиться, из добрых веревки вьют.

Наконец о скандалах детей спросил и Председатель.

— Юрий Владимирович, — ответил Цвигун, — я не смею вторгаться не в свою прерогативу… Если поручите мне курировать охрану Леонида Ильича и семьи — приказ выполню. Иначе — не хочу быть неверно понятым. — И нажал: — Есть ведь люди, которые не прочь поспекулировать нашими отношениями с генеральным, более четверти века вместе…

Андропов тогда ничего не ответил, но вскоре после этого расписал ему информацию, поступившую на дочь и Щелокова: присвоенные драгоценности из Гохрана страны, уникальные картины, гоночные машины, подарки вождю ко дню рождения: на аффинажной фабрике был заказан план Москвы с трассой следования благодетеля из Кремля на дачу — светофоры сделаны из топазов, изумрудов и сапфиров, подсвечивались маленькими лампочками, чудо что за игрушка!

Цвигун ощутил тогда безысходность, тревогу и рвущую тяжесть в груди: сказать об этом можно только Брежневу, но поймет ли?! Не был бы Леонид Ильич так добр, возьми он хоть в малости манеру сталинской суровости, но ведь нет! Нет у него этого, норовит править людьми Хозяина добром. Нельзя! Они только сталинский страх понимают, слово для них не закон, им кнут надобен… Чего медлит?! Почему не отдает хозяйство?! Кто, как не я, предан ему?! Да, верно, Андропов подконтролен, но все равно последнее слово за ним, а вдруг не уследишь?! Тогда что?

Вспомнил информацию о разговоре Юли Хрущевой с друзьями: "Если бы Никита Сергеевич не пожертвовал Серовым — в угоду тем, кто вроде бы болел о престиже лидера, о том, чтобы его не корили потворством сотруднику Лаврентия Павловича, — никогда бы Брежнев с Сусловым не захватили власть, Серов был предан семье до последней капли крови…"

Ах, если бы и эту расшифрованную запись подслуха можно было доложить благодетелю! Но ведь теперь иные правила: "да" и "нет" не говорить, "черного" и "белого" не называть!

Он вспомнил слова одного из своих знакомых писателей, цитировавшего Библию: "Во многия знания многие печали".

…Он понял, что Андропов поставил его под не отмываемый удар, передав ему, Цвигуну, решение верха лично задержать академика Сахарова и увезти его в ссылку.

По роду своей службы он знал, обязан был знать, что Брежнев вызвал к себе Щелокова и безулыбчиво заметил:

— Ты кончай у себя посиделки с музыкантами устраивать! Очкарик твой, что на большой скрипке пилит, — Рамтрапович, что ль?! — в эмиграцию подает… И пусть себе! А за тобой из-за этого Андропов следит! И вообще будь разборчив с теми, кого приближаешь…

Цвигун знал, что с тех пор благодетель не принимал Щелокова; при этом он отдавал себе отчет в том, что именно Щелоков истинный друг ему, как-никак вместе начинали в Молдавии. Такой работник, да тем более сидящий на ключевом охранительном посту, сладок, но разве может ему быть союзником тот, кто теперь еженедельно звонил Голикову, помощнику Вождя, и плачуще молил, чтоб тот устроил ему встречу с Леонидом Ильичом, а Стратег был непреклонен.

Он мучительно искал выхода, — об этом ни с кем делиться нельзя, — искал и не мог найти его, потому что надо было принимать самостоятельные решения, а годы, проведенные в аппарате, отучают человека от того, чтобы быть самим собою, и снова тяжкий сплин безнадежной депрессии давил на него гранитом жуткого надгробия, когда вроде бы дышишь, ходишь, смеешься, жмешь чьи-то руки, а на поверку — мертв, отпевают…

Вызвал Суслов, обрушился грубо:

— Вы взяли на себя заботу о семье Леонида Ильича, а к чему это привело?!

Цвигун бросился звонить Брежневу; не соединили; семья тоже отказала в поддержке; впал в еще более тяжкую депрессию; а тут Андропов добавил, сказав на коллегии, публично:

— Все сочиняешь, писатель? Может, профессию пора менять? Кто вместо тебя делами будет заниматься?!

…Щелокова пасли; собирали компромат постоянно; как остановить это?!

За дочерью Первого Лица тоже смотрели неотступно; доложили о ее новых контактах — якобы встретилась с актрисой Зоей Федоровой, которой вновь отказано в выездной визе в США; сидела за одним столом с двумя диссидентами; ходатайствовала перед отцом за каких-то цеховиков, запросившихся в Тель-Авив, требовала присуждения Борису Буря-це государственной премии.

Что делать? Как поступить ему?

Андропов усмешливо молчит; Суслов срывается на фальцет, кричит, белеет лицом; Брежнев не выходит из кинопросмотрового зала на даче, словно бы исключив себя из жизни страны, — пусть все идет, как идет…

Именно в тот день он ощутил — как и в пятидесятом — кожей, кончиками пальцев, что кто-то постоянно смотрит за ним, за всеми, кого он любит, что-то страшное готовят против него, и он сел к столу — писать письмо Леониду Ильичу о заговоре, который теперь постоянно виделся ему — явственно и ужасающе…

Но письмо не давалось; он привык работать с секретарями, помощниками и консультантами, которые писали тексты выступлений и записок. Он научился легко забывать литераторов, сочинявших для него сюжеты романов и сценариев, считая, что пахнущая ледерином обложка с его именем на корешке создана им самим. Он поэтому растерялся, ощутив свое бессилие выразить то, что рвало сердце и мозг, и снова тяжкая, словно мокрое ватное одеяло, тоска навалилась на него, и он уехал за город, а потом попросился в Барвиху, на лечение, полагая, что там сможет закончить свое письмо-обвинение…

Но его снова и снова вызывал Суслов, и безжалостнотребовательно глядели в его переносье голубые глаза Андропова, и ощущалась пустота окрест — с каждым днем все более зловещая. И он понял тогда, что только-только начавшаяся жизнь катится в тартарары.

Чем чаще Семен Кузьмич просыпался среди ночи — снотворное не действовало уже, — тем явственнее он понимал, что работа по коррупции, против тех людей, имена которых то там то здесь проскакивали в соседстве с неприкасаемыми, да и не только с ними, невозможна, ибо приведет к непредсказуемым последствиям, когда надо будет называть черное — черным и принимать решения, а разве это возможно?!

Кому верить, в ужасе думал он; кому открыть сердце, у кого спросить совета?! Нет кругом людей, пустыня; затаенная, ледяная, окаянно-душная, с низкой черно-дымной хмарью, в которой роятся враги, давно уже алчущие броситься на спину, распластать на ледяной изморози и найти острыми резцами слабенькую синеву сонной артерии…

Каждое утро он поднимался с бессонной барвихинской кровати разбитым, ожидая очередного звонка Суслова: "Что у вас нового по делу Федоровой? Что с Буряцей? Есть ли информация о том, где находится истинный штаб по фабрикации гнусных слухов о семье того, кто так дорог советскому народу?"

Ну что, что отвечать этому страшному человеку, что?!

Генерал-лейтенант в отставке, Герой Советского Союза Строилов, удостоенный этого звания в сорок третьем, после ранения, медленно поднялся с кушетки навстречу сыну и Костенко, тяжело оперся на массивную палку (как он ее только в руках держит, он же ее легче, пушинка, в чем только душа держится) и, сделав качающийся шаг к столу, кивнул на массивные стулья:

— Прошу…

Усаживался он осторожно, как бы по частям, — сначала завел одну ногу, потом, уцепившись длинными (точно как у сына) пальцами за краешек стола, медленно опустил торс, после этого подтащил рукою левую ногу, а уж затем откинулся на спинку, сделавшись величественным и отстраненно-недоступным.

— Знакомься, папа, это…

Генерал чуть досадливо перебил его:

— Присаживайтесь, Владислав Романович… Имя мое вы знаете, отчество Иванович, рад, что откликнулись на просьбу заехать… Не взыщите, что не тяну вам длань, верен нашему революционному изначалию: "рукопожатие отменено"…

— Почему, кстати? — поинтересовался Костенко, усаживаясь напротив генерала.

— Думаю, профилактика тифа. Этическая подоплека — если она была — мне неизвестна… Я ж из своей деревни Мирославлево — прямиком в Смольный…

Строилов-младший улыбнулся:

— Отцу понравился анекдот про двух англичан: один спрашивает: "Джон, вот ты рафинированный, истинный интеллигент, скажи, как и мне стать таким же?" — "Надо закончить Оксфорд". — "Я закончил!" — "Не тебе — дедушке!"

— Это не просто анекдот, — заметил генерал. — Это притча, а в любой притче сокрыто Библейское. Слава Богу, мой отец был справным мужиком, церковной книге был прилежен, чему и нас, детей, наставлял… Андрюша, не сочти за труд, сделай кофе… Вы голодны, Владислав Романович?

— Нет, благодарю.

— Глядите, — генерал усмехнулся. — Я, как ветеран, прикреплен к гастроному, в дни праздников отоваривают копченой колбасой, гречневой крупой и финскими плавлеными сырками…

— Спасибо, — повторил Костенко, — я, честно говоря, сижу как на иголках, у нас ЧП, нашли преступника, надо начинать дело…

— Понимаю… Постараюсь быть кратким… Я увидал у сына робот человека, которого вы ищете… Это мой следователь Сорокин. Он человек страшный, потому что в нем совмещены ум, садизм, сила и сентиментальность.

— Но ведь он мертв… Так мне сказал Бакаренко, так считают в ЧК…

— Это он, — повторил генерал. — В таком не ошибаются.

Костенко сразу же полез за сигаретами; генерал покачал головой:

— Единственная просьба: если можете не курить хоть полчаса — удержитесь, пожалуйста. Я вас более чем на тридцать минут не задержу… Некоторые психологические штрихи к портрету палача помогут вам нарисовать образ преступника…

— Да, да, конечно, — сказал Костенко. — Если станет невмоготу, выйду на лестничную площадку, там покурю.

— Вы очень любезны, благодарю вас. Итак, Сорокин… Знаете, с чего началось наше с ним собеседование? С побоев? Отнюдь. С пытки бессонницей? Это — потом. С лампы в глаза? Тоже — после… Он начал работать со мной, зачитывая отрывки из книги "История царских тюрем"… Да, да, именно с этого… Я процитирую по памяти ряд пассажей, если угодно… Еще в конце восемнадцатого века, долбил мне Сорокин, была принята инструкция, по которой секретные арестанты доставлялись в острог глубокой ночью — он многозначительно посмотрел на меня тогда, — и тюремному офицеру нет дела ни до имени, ни до преступления секретного узника… Тогда же придумали заталкивать арестантов на ночь в долбленое бревно — чтоб сделать невозможным побег… Отмечалось, что на пойманного полицией человека, еще не судившегося, часто невиновного, в уезде — по приказанию не только исправника, но и дежурного писца суда — надевали рогатки на шею или приковывали цепью к стулу, чаще всего из дуба, так что арестант и шага сделать не мог… А еще Сорокин зачитал мне про то, как разгромили Запорожскую Сечь и последний кошевой Петр Кальнишевский был брошен в Соловецкий застенок, заточен в башню и умер там в возрасте ста двенадцати лет — без права свиданий или переписки, живой труп… Вот так… Посмеиваясь, пуская мне табачный дым в лицо, — генерал как-то странно усмехнулся, глянув на сигареты Костенко, лежавшие на столе, — только он папиросы курил, "Герцеговину Флор", Сорокин заключил чтение выдержек из труда Гернета выводом: "Мы ничего нового не изобрели, следуем тому, что было в державе искони… Мы не торопимся, время для нас не существует, мы его регулируем, оно не теснит нас своими рамками… Можем ждать сколько угодно, пока вы решитесь выскоблиться, облегчить себя чистосердечными показаниями, только это может сохранить вам жизнь". Это было, хочу напомнить, в сорок восьмом году, здесь, в этом городе, в трех километрах отсюда, на Лубянке… Я готов отвечать на ваши вопросы, Владислав Романович… Я — единственный, кто выжил и помнит его лицо — до самой крошечной морщинки, до шрамика на брови, до манеры разговаривать, думать, до выражения его глаз, когда он впервые ударил меня резиновой дубинкой — сверху вниз, с оттягом… ниже пояса… Вы не можете представить себе его глаза, когда он заглядывал мне в лицо, после того как я очнулся после болевого шока… В его глазах стояли слезы, на губах плясала истерическая улыбка, но временами лицо замирало, и он не мог сдержать оскала… Да, да, он как-то не по-людски скалился, мне даже показалось тогда, что у него растут резцы, словно у вампира, перед тем как наброситься на жертву…

— У него действительно довольно заметны резцы, — сказал Костенко. — Сколько ему тогда было лет?

— Запросите комитет, — посоветовал Строилов. — Я могу ответить довольно приблизительно… Лет двадцать семь, не больше…

— Значит, сейчас ему под семьдесят? — Костенко удивился. — Он выглядит значительно моложе… В каком он тогда был звании?

— Он допрашивал меня в штатском… Неудобно же бить, когда ты под погонами…

— Когда кончилась война — если он начал работу с вами в возрасте двадцати семи, — ему было двадцать четыре?

— Ну и что? Александр Исаевич Солженицын был капитаном, когда его схватили, и было ему тогда немногим больше двадцати…

Строилов-младший пришел с подносом, на котором стояли три чашечки кофе:

— Я уже запросил чекистов, — заметил он, — и мне объяснили, что после вывода из Политбюро Молотова и Кагановича с Маленковым было отдано устное распоряжение Никиты Сергеевича — "почистить архивы"… Иван Серов почистил довольно круто, особенно московские, львовские и киевские хранилища…

— Я обязан дать показания, Владислав Романович, — продолжил Строилов-старший. — Я — единственный свидетель зверств Сорокина… Остальные — ушли… А мне — восемьдесят девять, с вашего позволения.

— Надо позвонить в прокуратуру, — сказал Костенко.

— Но прокурор спросит, кто ознакомил меня с вашим фотороботом? Это же пока что хранится в вашем деле, следовательно, секретно. Вот почему я хотел, чтобы мы обсудили ситуацию вместе… У меня уже было три инфаркта… Зафиксированных…

— Если мы… Если вы, — Костенко обернулся к капитану, — обратитесь к начальству с просьбой опубликовать в газетах фоторобот? Пройдет?

Строилов-младший отрицательно покачал головой:

— Какие основания? Дело против Хрена ещё не возбуждено… Улики косвенны… Прокуратура нас истопчет…

— Меня несколько пугает, — вздохнул Владимир Иванович, — что вы норовите бороться с фашизмом методами крепкой парламентской демократии… А нашей демократии всего пару лет от роду, парламентской и года нет… Смотрите, не свернули б вам шею… Фашизм крепок единством, а вы друг с дружкой разобраться не можете… Кстати, это традиционно: правые у нас всегда были едины, кодла, а либеральные интеллектуалы рвали друг другу чубы, вот их по одному и щелкали…

— Выход есть, — сказал Костенко. — Или Ваню Варравина я к вам подошлю, боевой репортер, славный парень, наш, либо писателя Дмитрия Степанова… Это будет документ… Это печатать надо в газете… Вы готовы рассказать подробно про систему пыток, которым вас подвергал Хрен… Сорокин?

— Конечно, — ответил генерал. — Он и током меня пытал, почему-то пристрастие у него было к половым органам, ток через них пропускал… И бил дубиной по шее — так, что глаза вываливались, язык становился огромным, как кусок вареного мяса… Никаких следов на теле, очень обдуманно работал… И самое главное — через день после того, как Андрей взял ваше дело, поздним вечером раздался звонок… И мне сказали следующее… Цитирую дословно: "Если пикнешь хоть слово, твой сын никогда не станет майором… Похороны за твой счет"… Могу свидетельствовать под присягой: звонил Сорокин.

— Именно поэтому, — добавил капитан, — я выступил против того, чтобы вы, Владислав Романович, были включены в группу… Я хочу, чтобы вы были свободны в выборе форм и методов того поиска, который вы вели до меня…

Генерал, начав поднимать себя со стула — так же по частям, как и садился, — заключил:

— И чтобы вы оба точнее поняли Сорокина: он был невероятно изобретателен в психологическом давлении: раз вызвал меня, положил на стол его фотографию, — Строилов кивнул на сына, — крохотуля еще, серенький, будто старичок, и говорит: "От тебя зависит, лишим мы выродка фамилии и ты потеряешь дитя, если не шлепнут в одночасье, или оставим его Строиловым, решай". В блокаду я потерял семью… Всю… Без исключения… На Смоленщине деревню сожгли немцы, Строиловых постреляли каратели… Один как перст… А любого человека сопрягают с миром — то есть с памятью поколений — кровные связи, от этого не уйти… И снова вспоминаю глаза его… Я порою относился к нему, как ботаник к мурашу, я его анализировал… Согласитесь, явление: палач под советскими погонами и с той же партийной книжкой, что у меня… Хотя в камере мне рассказывали, как следователи-комсомольцы били первого главкома революции Николая Крыленко… Галошами по лбу, а ему было за пятьдесят… Если фальшивый суд над Промпартией был политической постановкой, направленной против академиков, против тех, кто группировался вокруг Бухарина, то пытки тридцатых годов отмечены печатью зверства нового Хама против апостолов революции, эра всепозволенности… Неужели самое важное — назвать врага? Неужели мы с готовностью поверим в то, что вчерашний друг — это враг, лишь бы только обвинили с амвона? Неужели в нас сокрыто нечто непознанное и страшное, неистребимо и угрожающе таящееся в каждом, готовое выплеснуть ужасом в любой миг, лишь бы снова пророкотали сверху — "ату"?!

— Вы на Сорокина установку запрашивали? — спросил Костенко капитана.

— Интересующий нас Сорокин действительно числится умершим, — ответил Строилов-младший и набрал номер районного управления; ответили, что Варенова дома нет, ждут; бригада наизготовке.

…Выехав из двора на Бородинский вал, Строилов спросил:

— В отделение поедем? Или у вас другие планы?

— Другие…

— Будем брать Варенова?

— Рискованно.

— Точнее — бесполезно.

— Польза-то будет, хоть придется отпустить через семьдесят два часа: наверняка у него алиби…

— А палец?

Костенко поморщился:

— "Я с ней танцевал. За поясок ее держал…" Если за ним стоит Сорокин, — от всего откажется, роль вызубрена… Но польза будет: банда станет его мотать, отчего выпустили, о чем допрашивали, кто… Но кто же мог стукнуть Хр… Черт его раздери! — Костенко рассердился. — Кто мог настучать Сорокину про вашего отца? Про то, что именно вы ведете дело Ястреба и Людки?! Почему вообще он подошел ко мне на улице? Почему он держал в машине американца, которого я допрашивал по делу Федоровой и который свалил через месяц после того, как мы вышли на связи Галины Леонидовны? Чего он добивался? Зачем я ему? Или он переоценил информацию, собранную обо мне: "критикует, недоволен медленностью реформы, считает, что растет организованный саботаж правых сил, очевидны попытки скомпрометировать Горбачева, заметна консолидация бюрократической системы, идет наработка подпольных связей в борьбе против демократии и гласности"?! Говорил я так? Да. И продолжаю говорить… Но ведь я по пальцам могу перечесть тех, с кем общаюсь… Щупальца? Спрут?

Костенко полез за сигаретами, глянул в зеркальце, закурил, усмехнулся:

— Заметили номер машины, которая нас пасет?

— Конечно.

— У вас хорошая выдержка.

— Иначе б не выжил.

— Не думаете пропустить тот "москвичонок" вперед и стукнуть его?

— Думаете, у него чужой номерной знак?

— По аналогии с "Волгой" Сорокина — да.

— Остановить возле автомата?

— Нет.

— Почему?

— Голуби насторожатся. И про то, чтобы жахнуть их или, тормознув, поставить задницу — я неправ. Я наляпал за эти дни массу глупостей… И очень важно, что ваш батюшка вспомнил про то, как сука сострадательно показывал ему вашу фотографию… Казалось бы, проходное палачество, но я в этом вижу какую-то отмычку ко всему делу.

— Какую именно?

— Не знаю… Просто я почувствовал нечто… Я иногда не умею сказать, Андрей Владимирович… Давайте-ка заедем на Петровку, возьмем лист бумаги и начертим схему: что знаем, что чувствуем, что надо делать: мне — свое, вам — ваше…

— Вместе не хотите?

— Получится — так или иначе — вместе… Только к этому "вместе" надо идти с разных сторон… Ваш отец прав: с фашизмом бесполезно бороться методами парламентского демократизма… Мы кокетки, Андрей Владимирович, мы играем в демократию… Знаете, как в свое время Шеварднадзе нагнул домушников в Грузии? Нет? А очень просто: провел изменение Уголовного кодекса республики и в два раза повысил срок за домашние кражи… Ну, воры и ринулись из Тбилиси… А здесь — "ах, нет, что вы, надо профилактировать преступность, Леонид Ильич правильно говорил: "Народ устал от жестокостей, дадим людям пожить спокойно!"… Дали…

…Свернув с бульварного кольца на Петровку ("Москвич" за ними не поехал, газанул к Трубной), Строилов вывалился из-за баранки, Костенко не успел его даже остановить (дуралей, наверняка вторая машина идет следом, контрольная), бросился к телефону, набрал "02"; зря все это; бандюги сейчас свернут к ресторану "Узбекистан", там можно не только номер поменять, а слона вывести, никто внимания не обратит: в условиях демократии, даже молодой, люди начинают терять рожденный тоталитарностью дух всеобщего внимательного доносительства, думают больше о себе (личность пробуждается), чем о том, как одеты и о чем беседуют окружающие…

— Напрасно вы это, — сказал Костенко, когда запыхавшийся капитан бросился на свое сиденье, яростно газанув, развернулся, чуть не врезавшись в маршрутное такси, и погнал вниз, следом за "Москвичом". — Смысл? Куда несетесь?

Не отвечая (совсем пепельный стал), Строилов сделал круг, проскочил мимо "Узбекистана", свернул к Центральному рынку, в ярости ударил кулаками по баранке и, неожиданно для Костенко смачно выматерившись, пояснил:

— Дежурный по ГАИ начал выяснять, кто я такой, вместо того чтобы номер записывать и передавать тревогу на посты…

— Внове вам? Бисмарк еще писал, что русские медленно запрягают, но быстро ездят… Сначала нас жареный петух должен в зад клюнуть, до этого — неповоротливы мы и спокойны до абсолютной избыточности… Я ж говорил — зря…

Лишь отзвонив по начальству в ГАИ (говорил с едва сдерживаемой яростью, но корректно, выдержки не занимать), запросив Измайлово, не засекли где Варенова (нет, не засекли, как сквозь землю провалился, ищем повсюду), закончив обмен информацией с КГБ — запросил данные на родственников Сорокина, если такие остались, — Строилов ждуще повернулся к Костенко.

Тот поискал глазами большой лист бумаги; Строилов словно бы понял его (как же это часто бывает: чувствование желания собеседника за миг перед тем, как он выразит это словом! Мы еще только стоим перед познанием безбрежных загадок мира, щенки полуслепые, а гонору сколько?! убежденности в собственном всезнании?! исступленной веры в дурьи побасенки?!), достал из ящика убогого стола (только в малоразвитых странах такая мебель в рабочих кабинетах, как у нас) графленый для преферанса лист (ай да кооператоры, ну, молодцы, а!) и убежденно заметил:

— Не умеете на огрызках писать… Я тоже… А за гонки — простите. С обидой не совладал…

— Ничего, бывает… Я через это проходил. Ну, давайте чертить… Вернемся к декабрю восемьдесят первого… Из дела явствует, что Маргарита Набокова, подружка Зои Алексеевны, приехала к ней между двенадцатью и часом с небольшим, так?

— Так.

— Из ее показаний можно сделать вывод, что она ждала под дверью чуть не пятьдесят минут, так?

— Именно.

— И слыхала в федоровской квартире шум льющейся воды, так?

— Так.

— Потом стала звонить от соседей, но телефон Зои Алексеевны был постоянно занят… Верно?

— Да.

— Переносной телефонной трубки в ванной комнате у Федоровой не было, так?

— Верно.

— Значит, по логике, ее именно в это время убивали… Или уже убили… Или убийца просил ее не открывать дверь. Так?

— Так.

— Или она сама почему-то не хотела открывать дверь… Возможно, к ней пришел Гена, просил снова пустить его на постой… Так?

— Так…

Костенко поудобнее устроился на подоконнике, лоб свело морщинами, упрямо шел за мыслью:

— Кто и сколько раз допрашивал ее постояльца Гену из оркестра МВД? То-то и оно… Один раз, потом — ни-ни! Откуда он взялся в доме Федоровой? Кто навел? Кто дал ее адрес и телефон? Назвал администраторшу, а ее и не вызывали на беседу… Все прошло мимо нас… Я ж говорю: только-только приближались к чему-то, что было неугодно некоей силе, нас одергивали: "'Занимайтесь расследованием, а не фантазиями…" Но возникает следующий вопрос… И Бронислав Брушинский, старый друг Зои, и артист Москонцерта Владимир Руднев в один голос показывают, что Федорова звонила к ним от часу до трех, сколачивала бригаду для поездки на гастроли в Краснодар… Так?

— На это я не обратил внимания.

— Я ж говорю, почерк у оперов плохой… Я обратил внимание, десять раз дело утюжил… Какой смысл врать этим людям? По-моему— никакого… Да, верно, следов насилия и воровства не было, но не значит ли это, что к версии обыкновенного грабежа нас подталкивал убийца, оставивший на полу гильзу? Профессионал наверняка б забрал… А перед нами разыграли спектакль любительства…

— Почему? Испуг, желание поскорее уйти…

— Верно… Все верно, только почему в районе двенадцати в квартире слышался шум льющейся воды? А когда Федорова говорила по телефону с друзьями, то никакого шума не было? Вроде б только она с кем-то переговаривалась… Кстати, подружку свою, Маргариту, она звала к себе после часа, та приехала раньше… И знаете, что я сейчас подумал? Как-то мой друг из ЧК сказал, что разведчики, желая избежать подслуха, включают воду — никакое радио или телевизор не упасет от звукозаписи, все равно отделят нужные голоса от посторонних, а вот шум воды делает невозможным сохранить смысл того, о чем говорят люди, желающие хранить тайну… Кто-то из наших выдвинул версию, что Зоя Алексеевна, попав в отказ, была связана с организацией, которая помогала деньгами таким же, как и она, несчастным… Я начал крутить эту линию, но поступил приказ — "не надо, ерунда, мы проверяли"… А что, если нынешний Дэйвид, в прошлом Давыдов, был тогда у нее? Или Хренков… Тьфу, Сорокин! А уж эта сволочь наверняка знает, как уходить от звукозаписи…

— Связи не вижу.

— Я тоже пока не вижу, но что-то во мне молотит… Чем дальше, тем больше меня интересует, чем этот советский Дэйвид занимается в Америке. Мы допрашивали по делу Зои племянника Арманда Хаммера, почему-то писали его "Гаммером", и очень большую лису допрашивали, по имени Лев Иосифович Родин, американский бизнесмен русского разлива… Как думаете, можем через них установить нынешнюю профессию Дэйвида, которого возит в "Волге" с чужими номерами садист с плачущими глазами — штурм-баннфюрер Сорокин, он же Хренков?

Строилов, подражая Костенко, ответил с ленцой:

— Мне сегодня в Госконцерте сказали — я наобум лазаря туда позвонил, — что Дэйвид сейчас подвизается в качестве менеджера русскоязычных писателей и актеров.

Костенко усмехнулся:

— Ну, Строилов, ну, сукин сын, умыл меня, губочкой обтер, как младенца! Ну, а дальше? Кассетки-то Зоины где?! Где они?! Кому понадобились?!

Спрыгнув с подоконника, Костенко достал записную книжку, пролистал ее, досадливо выматерился, полез в карман, перебрал несколько визиток, нашел нужную, набрал номер и, закурив, присел на краешек стола:

— Алло, товарищ Ромашов? Это Ко… Неужели у меня такой приметный голос, что по первым словам узнаете? Правда? Хм, не знал… Ну, здравствуйте, угрозыск приветствует ЧК… У меня вопрос: не могли бы вы — а если не можете, то кто может из следственной службы КГБ — установить: не имел ли некий Сорокин из бывшего следственного или Пятого управления, ранее называвшегося Секретно-Политическим отделом, осужденный в пятьдесят седьмом за палачество, в личном пользовании пистолет марки "Зауэр"?

Я-то? С Петровки… Телефон? Сейчас спрошу… Какой у вас номер, товарищ Строилов? Готовы? Диктую…

…Строилов позвонил Костенко около часа ночи, долго извинялся за то, что так позднд тревожит, наконец объяснил:

— Я бы не посмел вас тревожить, Владислав Романович, но эксперты из Ярославского областного НТО сообщили, что лодку слесаря Окунева подняли…

— Того, который из кооперативного гаража? Что в Саблаге сидел?

— Именно… Так вот, ребята считают, что лодочку его кто-то расконопатил перед тем, как отправить по рыбу… И бензина в мотор залили на самое донышко, только б к середине озера выехать…

— Окунев один там был?

— В том-то и дело, что привез его какой-то приятель на "Волге"…

— Только не говори, что это был Сорокин.

— Не говорю. Другой был. То ли кавказец, то ли еврей… Переночевал у той бабки, где всегда останавливался Окунев, уехал затемно, вот все, что пока имеют…

— Ехать туда надо.

— Завтра поутру отправлюсь.

— Вам нет резону… Вы — городской, пусть там районная милиция граблит, они это умеют… Вы меня ждите, у меня завтра архиважная встреча.

С кем — не сказал. Он и не мог говорить об этом никому; если хочешь сделать настоящее дело, научись молчать, иначе все пробалаболется.

— Эмиль Валерьевич, вы мне поверьте, — Варенов снова подался к боссу; пахнуло перегаром; Хренков поморщился, откинулся на спинку стула; на холеном, сильном лице мелькнуло жалостливое презрение. — Я битый-перебитый, тертый-перетертый, Эмиль Валерьевич, сейчас самое время уехать на отдых! Володя точно формулировал: "лечь бы на грунт, опуститься на дно"… Я это шкурой своей изодранной чувствую…

— Обнаружил за собой слежку? Что-то подозрительное во дворе? Странные телефонные звонки? Если чувство подтверждено фактами, тогда это спасительная интуиция, повод для действия… Если же просто кажется — надо перекреститься, нервы разгулялись… Негоже, Исай, впадать в панику попусту…

Они сидели в обшарпанном общепитовском кафе; народу не было — утро; лениво-снисходительные официанты не обращали на них внимания — ни коньячку не просили, ни пивка, чтобы поправиться: кофе, сыр, омлет, три порции студня; это не клиенты, хотя седой, поджарый, спортивного кроя, лет шестидесяти пяти, в скромном американском костюме и фирменных американских туфлях с медными пряжечками производил впечатление настоящего гостя, — именно такие и выступают по высшему разряду, с коньяком "Варцихе" и десятью порциями черной икры. Да и собеседник его, человек молодой, в элегантной спортивной куртке, джинсах и "адидасах" последней модели, производил впечатление человека денежного. Официант — психолог что твой Фрейд, он от государства зарплату получает сто рублей, а заработать надо тысячу, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, без знания людей, без обостренных женских чувствований клиентов будешь жить впроголодь, как чернь инженерная…

— Ну, вспоминай, — дружелюбно нажал Хренков; лицо непроницаемо, постоянно собрано, глаз не видно, скрывают дымчатые очки "ферарри" (говорят, в странах гниющего капитала такие двести зеленых стоят, страх подумать). — Выскобли себя. Во всем себе самому признайся, сразу гора с плеч свалится. Каждый человек таит в себе нечто такое, в чем ему страшно или стыдно признаться. Но это — дурь! От неуважения к себе такое проистекает, поверь… Помочь тебе? Задать вопросы? Подвести? Может, пьешь чрезмерно? Это убивает в человеке душу, невосполнимо… Похмельный человек, особенно если норовит вином успокоить страх, — находка для противника; такой и на язык невоздержан, и колется в первый же момент, и подозрителен сверх меры… Вчера где пил?

— У Коли.

— Он один был?

— Один, — очищаясь, с тянущейся готовностью, будто бы даже завороженно, рапортовал Вареное.

— Что пили?

— Коньяк.

— Где купил?

— В "Арагви".

— Когда?

— Позавчера.

— Как попал туда?

— Приехал поужинать.

— С кем?

— Один.

— Кто обслуживал?

— Баба. Новая, я ее не знаю.

— Какая из себя?

— Жирная.

— Сколько лет? Приметы?

— Лет сорока, блондинка, глаза черные, родинка на левой щеке.

— В каком зале сидел?

— В правом, слева от оркестра.

— А до этого? Пил?

— Да. Друг зашел…

— Кто такой?

— Поделец.

— В завязке?

— Да.

— Как зовут?

— Вы не знаете.

— Назовешь — узнаю.

— Вася Казанеленбаум.

Хренков усмехнулся:

— Знаешь, как звучит самая распространенная фамилия русского атеиста?

Варенов расслабился: Хренков ставил вопросы неспешно, но как-то изнутри требовательно, не отрывая постоянно ощущаемого тяжелого взгляда, замеревшего где-то на его переносье; с трудом разорвал нечто, притягивавшее его к собеседнику, и откинулся (но не резко, свободно, а осторожно, ожидаючи) на спинку стула; ответил, откашлявшись:

— Не знаю, Эмиль Валерьевич, откуда мне…

— Крестовоздвиженберг.

— Что, правда был такой? — Варенов удивился искренне, с подкупающим доверием.

— Был, — усмехнулся Хренков, — у нас все возможно… По какой статье этот твой Вася проходил?

— Валюта.

— Больше с ним не встречайся. Валютчиков не только угрозыск пасет, но и ЧК.

— Не мог же я лагерного друга погнать, Эмиль Валерьевич…

— Кстати, подавай на обмен квартиры… И сиди на даче, там же рай, мы ее не зря купили, Исай… И девок вызывай наших, проверенные, ни СПИДа, ни триппера, да и не стукачки, резвись — не хочу! Скажи-ка мне, а после этого самого Крестовоздвиженберга ты ощутил тревогу?

Варенов покачал головой:

— Нет, он здесь ни при чем… Он мне ничего такого не предлагал, не щупал, я б почувствовал… Мне после Людки, ночью, пригрезилось, будто указательный палец у меня резиновую перчатку порвал… Когда мы перчатки жгли, я толком внимания не обратил, но во сне, словно кино показали: торчит палец из этого американского треклятого гондона, торчит, чтоб свободы не видать…

— Вот так, да? — нахмурившись, спросил Хренков. — Пригрезилось во сне? Или убежден, что было на самом деле?

— Не знаю… Если пригрезилось, то уж так явственно, так по делу, что и понять нельзя: было или сон дурной… Но вроде бы я ее за пояс пальцем держал…

— Ладно, — задумчиво протянул Хренков, — хорошо, что выскоблился… Ко мне больше не звони, договорились? Я сам звонить стану — в случае нужды… Не мне учить тебя: сейчас в стране демократия, так что, если вдруг твой пальчик действительно торчал, мы тебя все равно вытащим, только молчи как камень… Теперь без вороха улик в суд не отправят. Людку ты драл, как и все, не отрицай этого… И походи-ка завтра и послезавтра по городу… Можешь выступить в хаммеровском центре, где угодно… Хвост увидишь, — не реагируй, и проверяйся как можно меньше, живи с расправленной грудью, забудь страх, Исай, перестраивайся…

— Хотите усечь легавых, если они наладили за мной слежку?

— Нет такого термина "слежка". Непрофессионально это… Употребляй слово "наблюдение", так будет грамотно… Но в принципе ты прав, я хочу именно этого… Пить не больше двухсот грамм… Это не просьба. Это — приказ… Технику проверки наблюдателей я сейчас тебе на улице преподам, нехитрая наука, но азы ее знать надо… И последнее, — Хренков достал из кармана несколько фотографий, разложил их на столе. — Этот человек тебе никогда дорогу не пересекал?

Варенов долго разглядывал цветные поляроиды, потом вернул их Боссу и задумчиво ответил:

— Черт его знает… Что-то знакомое в облике есть. Если я его и видел, то на Петровке, у него глаза мусорные…

— Верно говоришь… Именно на Петровке ты и мог его встречать…

— Он не полковником ли был? В бесах ходил, командовал в сыске?

— Допустим… Фамилию запамятовал?

— Да разве они свои фамилии называют…

— Костенко… Тебе это имя ни о чем не говорит?

— Нет, — ответил Варенов убежденно. — Не слыхал.

Хренков сунул в карман фотографии и поднялся, бросив на стол десятку:

— Запомни это лицо, Исай. Сейчас поработаем часок, потом езжай на дачу, прими элениум и поспи, а в семь можешь начинать гульбу, о'кэй?

Натаскав Варенова на азы установки за собою наблюдения, Хренков расстался с ним возле "мерседеса" Исая, вышел на площадь, остановил такси и отправился в библиотеку Ленина; оттуда, из курилки, позвонил по телефону и, не называясь, ограничившись лишь раскатистым "добрый день", чуть изменив голос (добавил хрипотцы), сказал:

— Моченов хромает, одному ходить трудно, пусть ему помогают в передвижении начиная с сегодняшнего дня, он с дачи выйдет в шесть, вот бы его и встретить, все же фронтовой друг, кто ему поможет, как не однополчане?!

…Через полчаса по цепи будет передан приказ Босса: "Поставить наблюдение за Вареновым; проследить все его контакты; по возможности сделать фотографии тех, кто его топчет; главная задача — установить, не пасут ли его службы".

А Хренков в это время сидел в читальном зале для научных работников за книгой и делал выписки из "Истории социального страхования в России" — хотя думал сейчас о другом, о главном, о жизни своей думал…

…Оказавшись в Саблаге, пройдя через издевательские побои, он ощутил, как начал крошиться его изначальный стержень; убежденность, что произошедшее — дурной сон, вот-вот кончится, не может такое длиться долго, сменилась отчаянием: жизнь проиграна, растоптана, пущена по ветру.

Глумление блатных, которые легко перебросили кликуху "фашист" с долбанных пленных, недобитых троцкистов с бухаринцами на него, верного сталинца, отдавшего жизнь борьбе против контрреволюции и запрятанного в глубинную человечью потаенность предательства, именуемого УК "шпионажем", подвело его к грани слома: залезь на нары к пахану, подставь задницу, и побои враз кончатся, позволят покупать в ларьке печенье и маргарин — вот и начнется нормальная жизнь зэка. Что ж, это тоже надо пройти, за одного битого двух небитых дают.

Он замкнулся, ушел в себя, держался, как мог, более всего страшился признаться в том, что рожден в городе Глупове: конвоиры, для которых еще пять лет назад он был богом, истиной в последней инстанции, теперь, усмехаясь, смотрели, как его гоняли урки, смешливо переговариваясь: "Палачей народ метелит!", "Кому служил?" Он все чаще слышал в себе этот вопрос и чем дальше, тем больше убеждался в том, что никому здесь служить нельзя, кроме как самому себе, ибо остальные предадут за понюшку табаку, почувствовав хоть малейшую себе угрозу.

Он ощутил слабый мельк надежды, когда Хрущев отрулил назад, заявив, что он бы с радостью носил сталинские премии, имей хоть одну, воспринял это как симптом — мас-са не простит дураку замах на Иосифа Виссарионовича, люди чтут самодержца, слюнтяев не жалуют. Людишки хотят иметь над собой твердую руку, которая лишь и указует, как жить, что думать, кого чтить, а кого бить насмерть…

Написал письмо в Москву: "Был, есть и буду верным сталинцем! Признание на суде рождено давлением новоиспеченных чекистов из комсомолят; в лагерях царит террор, урок натравливают против верных дзержинцев, раньше такого произвола не было…"

Из-за его ли письма, из-за другим ли писем подобного рода, но в Саблаг прибыла комиссия, — МВД, КГБ при Совете Министров (при, — эк изгаляются, только б унизить контору, нет на них Сталина, сразу бы в щели заползли, тараканьи нелюди) и прокурорские работники — всего девять человек.

Когда пришел его черед предстать перед комиссией, сердце ухнуло от счастья: за столом, но с краешку, в незаметинке, устроился полковник Шкирятов (то ли племяш, то ли еще какой родич незабвенной памяти Матвея Федоровича, главы партконтроля, — гроза контры и всех прочих интеллигентишек); знакомы были с сорок пятого, по Венгрии еще, работали под Абакумовым, подчищали вражин, жили душа в душу, только Шкирятов хозяйственными делами занимался, в оперативной работе был слабаком, не всем такая способность отмеряна, особой кости люди, да и крови особой, самой что ни на есть чистой…

В отличие от въедливых прокурорских (вшивари, почувствовали послабление, начали из себя целок строить, вернуть бы наше время!) и медлительных, несколько тяжеловесных толком еще не сориентировались — эмвэдэшников, отвечавших теперь за порядок в лагерях, Шкирятов и его начальник (этот — из новых, в коридорах не встречался, а может, из провинции переместили в Центр, дай-то бог) не задали ему ни одного вопроса, только строчили в блокнотики, не поднимая на него глаз.

Эти условия игры он принял сразу, нападал на прокурорских: "Произвол, культ личности осужден, а методы остались! Я никого никогда не пытал, свидетелей нет, меня взяли давиловкой и шантажом, не один я маяк потерял, посильней люди терялись, свято веря Сталину!" Требовал пересуда, отмены приговора, как необоснованного: "А пока будет приниматься решение — партия во всем разберется, справедливость восторжествует, зароком тому деятельность нашего ленинского ЦК во главе с выдающимся марксистом Никитой Сергеевичем Хрущевым, — прошу оградить нас, политических заключенных, от преследования уголовного элемента"…

…Шкирятов вызвал его вечером, молча подмигнул, кивнув на тарелку репродуктора, говорил сухо, рублено, давал понять, что беседа фиксируется:

— С вашим заявлением разбираются… Напишите, кто из лагерной администрации проводит политику на раскол среди заключенных…

— Вы уедете, а мне тут жить… Я в своей жизни никого не продавал и сейчас продавать не намерен, — не отрывая влюбленных глаз от лица Шкирятова, ответил тогда он, — не "Хрен" какой, а подполковник Сорокин, сталинец, а значит — патриот. Если б меня перевели из этого гадюшника в дальний филиал, где ссыльные живут, в библиотеку, скажем, и не тыкали всем и каждому моей статьей, — тогда бы я дал информацию… Устную, конечно… А так — увольте…

Через две недели его отправили в лагерь, где сидели бытовики; часть из них была расконвоирована уже; приносили с воли продукты, водку, теплые носки, деревенские валенки; посадили в библиотеку; началась жизнь; со дня на день ждал отмены приговора, но Никита вдруг снова круто повернул, пуще прежнего попер на Сталина; вскорости, правда, снова отступил — петляет, понял Сорокин, на этом и сломит себе голову! Люди хотят линии, чтоб как рельс была, блестела чтоб и вдаль уходила, а когда сегодня одно, а завтра другое — ржа начинается… Это можно там, где парламенты всякие и конгрессы, а у нас крутить нельзя, у нас надо дрыном по шее, тогда проймет.

Там-то, в тишине и покое, он по-настоящему пристрастился к науке, признавшись себе, что пропустил целую жизнь, относясь к знанию, как к школьной занудине. Только здесь, в лагере, понял, отчего у арестованных интеллигентов в первую очередь опечатывали библиотеки, а после все книги свозили в контору: динамит, страх как рвануть может, если всех до него свободно допускать.

И пуще всех иных наук привлекла его сравнительная история; наводку дал учитель из Тамбова, посаженный за гомосексуализм. Грех его был столь уникален в городе, что даже разбирался на бюро; кое-кто предлагал судить педагога по любой статье, только не по этой, стыдной, — позор области. Учителя пробовали склонить к даче чистосердечных показаний, которые бы позволили вывести его на пятьдесят восьмую статью, сулили минимальное наказание, но тот твердо стоял на своем: "Не я один грешен, но и Чайковский был таким, и англичанин Оскар Уайльд, готов нести крест за врожденную любовь к брату, не к сестре"…

Он-то и наставлял Сорокина:

— Вы посмотрите, мой сладкий, поглядите внимательно и неторопливо, сколь капризна и недотрожлива амплитуда истории! Растворитесь в ней, поддайтесь ее непознанному разуму, и, право, каторжная жизнь наша покажется вам не такой уж жуткой… Я готов с вами поработать, у вас здесь тихо, устроимся под лампою, станем спорить, как други, и поражаться, будто малые дитяти, тому таинственному, изначально заложенному в нас, что не поддается никакому логическому объяснению…

Слова пидара лились скользким маслом; тошнотворный запах, исходивший от него, был омерзительным, но тюрьма — бо-ольшой учитель, быстро наламывает бока; бери разум ото всех, кто рядом, хоть по крупице, но бери, а коли запах гадости, так ртом дыши, за каждую науку надобно платить, ничто само с неба не падает, это только бородатый еврей обещал: "Провозгласим коммунию равных, и все блага мира станут нашими"… Не станут. За них дохнуть надо от зари до зари, чтоб хоть какой интерес получить, а интерес никогда общим не бывает, он завсегда свой.

Сорокин тогда зримо увидел волны российской истории: от ужаса Ивана Грозного, убившего космополитическую новгородскую демократию и затолкавшего в имперскую мясорубку казанских мусульман, чтобы открыть путь в сибирскую Татарию, страна пришла к благостной тихости Федора Иоанновича — ни опричнины тебе вседержавной, ни казней, спустилось на человецев благоволенье Божье… Однако же в затаенной тихости этой вызревал уже дух заговора бусурмана Борьки Годуна; убил он несчастного царевича, не убил ли, — одному Господу известно, но молва людская единит Московию покрепче указа или площадной казни — раз понесло, что загубил истинного продолжателя династии, — ничем не отмыться, хоть ковром перед народом стелись… Не мы, не подданные, но Бог должен хранить Царя, Бог, и никто другой! Мы — малость козявочья, если что и можем, так Богу следовать, куда поведет он нас за истинного государя — туда и пойдем. А умер Годун (или траванули его, поди разберись теперь), и понесло-поехало! Одного за другим скидывали всех, кто царапался на престол: "дай нам Димитрия, он — кровинушка Иванова, от своего все снесем, только б был наш, в кого деды и отцы уверовали"… И только когда Димитрий нагрянул с поляками и стал из-за этого Лже, только пройдя сквозь чумную жуть, выбрали Михаила Романова, и настало успокоение на многострадальной земле… А как воцарился на троне его сын Алексей Михайлович, державший власть без малого полвека, захомутал вольных хлебопашцев крепостным правом, сделав их государевыми людьми (кому крепости служат, как не мощи государства?!), так смог и Смоленск вернуть, и Украйну присоединить к Московии! Мужицкие бунты вроде разинского — ишь, пьянь, вольницы захотели! — выжигал калено, голов рубить не страшился, оттого и остался в памяти собирателем. При этом он понимал, что России потребны окна в Европу, но пуще всего боялся скорости — исподволь приглашал в Москву западных мастеров, лицедеев и газетных дел мастеров, но держал их при себе тайно, люду не очень-то показывал, знал, чем может дело кончиться…

И снова, как и сто лет назад, в середине шестидесятых, по смерти его, началась привычная уже катавасия, драка за трон, а точнее — за влияние на него. У нас, как понял Сорокин, влиять важней, чем править… Пока-то Петр Алексеевич набрал силу, пока-то заворочался на удивление пораженной Европе, сколько мути в конце века прошло, сколько крови пролилось?! А ушел Петр — после четверти века правления, — снова буза: те, кого взрастил он, первые же и предали его, а Марта Скавронская, чухонка, стервь, ставшая русской императрицею, завела Верховный тайный совет, где кости трещали у всякого, кто на язык слаб и мнение свое имел, шпионов расплодила, кровушка пошла по державе, ей и захлебнулась, а на смену ей пришел внук государя, угодный боярской оппозиции, и под диктовку светлейшего, Меншикова, сукина сына, отменил все то дедово краеуголье, на чем стала империя. Но и того вмиг схарчили, а уж что дальше пошло, когда бусурманные супостаты правили народом, так и сказать ужас, и шло все, как шло, покуда во дворец не ворвалась гвардия и не привела на трон дочь Петра, нежную Лисафет, и стал мир, и Михайло Васильевич Ломоносов явил себя изумленному человечеству, и сверкали Воронцов и Бестужевы-Рюмины… Но почти ровно век после смерти Алексея Михайловича, деда, преставилась внучка, дочь Петра. И пришел на русский трон сын ее сестрицы Аннушки, рожденный от брака с голштинским принцем Карлом Фридрихом, нареченный в своей прусской неметчине Карлом Петром Ульрихом, ставший в Москве Петром Третьим, женатый на немецкой куколке Софье Фредерике Августе. Он сразу повернулся к своей треклятой неметчине, заключил постельный мир со своей Пруссией, ввел в армии западные порядки, норовил отворить ворота Московии всем своим пруссакам, да не успел: женушка задавила в одночасье, превратившись из немецкой принцессы в русскую государыню. С тех пор и пошло: тот, кто громче всех об русском интересе вопит, тот и есть нерусский! Династия отныне только именовалась романовской, на самом деле немецкой стала: в наследнике Павле от Петра Великого лишь шестнадцатая долька русской крови осталась, остальная — немецкая… Вот и встает вопрос: мог ли русский, славянский государь (или государыня) пойти на то, чтобы разодрать славянскую Речь Посполиту, легко отдав ее краковское сердце австриякам, а познанские земли — Пруссии?! И ведь снова, — отмечал для себя Сорокин, — именно середина века переломилась, и снова другая история началась — те же шестидесятые, как и в прошлом веке… Вперед-назад, вперед-назад, как словно кто тормозами неразумно балует…

Кто?! И в конце века — как в прошлом — началась вакханалия! То Годун хитрил, то Сонька егозила, а тут Павла задушил собственный сын Александр… В двадцать пятом пришел Николай, расстреляв декабристов; в двадцать пятом — века предшествовавшего — убили Петра I, в двадцать четвертом века нынешнего пришел Сталин, раскидав своих противников; в пятьдесят четвертом преставился Николай Павлович, а в нонешнем веке, через девяносто девять лет, Иосиф Виссарионович почил в бозе… В прошлом веке в начале шестидесятых Александр, Освободитель даровал землю мужику, а его за это неблагодарные бомбой подняли. А век до того Екатерина пришла… А еще век прежде — Алексей Михайлович помре, и заваруха приспела в одночасье… Так, может, не случайно были эти повторения в нашей истории? Может, следует ждать и ему, Сорокину, нового знамения?

И — дождался ведь! Именно в шестьдесят четвертом, на сломе века, сбросили окаянного кукурузника, а спустя два года его расконвоировали…

Вот тогда Сорокин и сделал для себя главный вывод: никакие идеологии этой Державе не подойдут, не по Сеньке шапки! Надо таиться, ждать свое время и служить тому, кто себя утвердил не погонами и звездой, а делом, то есть золотом, — оно и здесь, в лагере, красит жизнь, дает масло, теплые кальсоны и меховую шапку — о большем в нашей Державе мечтать не приходится, она — прихотливая, живет не разумом, а шальным случаем, с ней ухо надо востро держать, а то расплющит ненароком, не заметив даже…

Обслуживая книгами бытовиков, ведя среди них агентурную работу — не столько на кума, сколько на себя, — Сорокин неторопливо плел свою сеть, рисовал в уме схемы, поражаясь тому, сколь несовершенен разум русского дельца: только б урвать поболее, нахапать, напиться, а потом голову под крыло — и ждать, когда легавые забарабанят в дверь леденящей ночью, — пусть даже на дворе июльская духота…

Он не сразу и не случайно заводил разговоры с зэками; кум, ставший корешем, рассказывал многое о каждом узнике; кто цех держал, кто с подчиненных взятки драл, а кто сидел в паутине, не шевелился, а ему со всех сторон несли.

— Если сами несли — на чем сгорел? — удивлялся Сорокин.

Кум похохатывал:

— Милый, им бы такого, как ты, заполучить, конспиратора, знающего службу, никто б не прихватил… Но, по счастью, наши люди — кремень, никто не разинется на их икру с "Волгой"…

Сорокин долго прицеливался к дельцам, а потом словно сокольим камнем рухнул на заведующего лагерной баней Осипа Михайловича Шинкина, хозяина семи цехов, — в Москве, Днепропетровске, Сочи, Ашхабаде, Запорожье, Краснодаре и Кишиневе.

Слушая его ("жидюга пархатый, не хватило на вас Гитлера, и Сталин не успел, все цацкался, суда ждал на Лобном месте, — душегубки надежней"), Сорокин не мог себе даже и представить, что именно этот человек сделается его благодетелем, крестным отцом, наставником в новой жизни.

Именно там, во время лагерных посиделок в библиотеке, они и разработали свою теорию охраны бизнеса, не ведая, что открывали велосипед, заново изобретая структуру мафии: "босс" должен иметь "заместителя", который обладает навыками сыска, понимает толк в агентурной работе, знает, как строить допрос, и не страшится применить такие методы воздействия на представителя чужого клана или того, кого подозревают в стукачестве, которые заставят заговорить самого, казалось бы, сильного человека.

Именно он, Шинкин, продиктовал перед выходом Сорокина на волю адреса своих заместителей по "праву" и "бизнесу", подарил свою фотокарточку с безобидной надписью ("это — пароль для них"); именно он снабдил его паспортом умершего Бренкова Эмиля Валерьевича — родственников не осталось, чистота, проверку на воле провели, документ вполне надежен, живи — не хочу!

Сорокин хохотнул:

— Меня "хреном" урки звали, хочу, чтоб в паспорте не "Бренков" был, а "Хренков".

— В Москве сделают, не штука… Сорокина похорони надежно, с этим именем тебе будет трудно, — тянешь хвост. С одним паспортом тебе, — если дело раскрутишь, — не управиться… И еще: тут, в округе, потрись, с немцами Поволжья дружбу наладь, пригодится, особенно баб ищи, всякое может случиться в жизни…

…Заметив, как лицо Сорокина свело нескрываемо-яростным презрением, когда тот заметил в пятой графе своей новой ксивы слово "еврей", Шинкин хохотнул:

— Привыкай, дзержинец-сталинист! У вашего Феликса Эдмундовича жена не русская была и не полька, да и бог ваш, Карла Марла, — не чуваш, а вы ему до сей поры поклоны лбом бьете… И запомни: не нация определяет человека, но — ум. Тебя не жид сажал, вы в ЧК всех жидов постреляли, но твой же русский собрат… И судил тебя русский… И били тебя смертным боем не жиды, а — твои, кровные… А не хочешь со мной дело иметь, брезгуешь, — других найду, вали отсюда, падла…

Простые эти слова поначалу ошеломили Сорокина своей чугунной, рвущей душу правдой; паспорт молча положил в карман, зная, что при освобождении шмона не будет, — давно расконвоирован, как и христопродавец этот долбанный…

Предъявив — по прошествии года — паспорт "замести-гелям" Шинкина, получил еще два паспорта и деньги на приобретение дома в Краснодарском крае и дачи в Малаховке (смеясь, называли ее "Мэйлаховка"). Положили оклад в тысячу рублей и поручили работу; так и начал он плести свою сеть боевиков, осведомителей, "разведку" и "контрразведку" подпольного синдиката, который производил люстры, колготки, водолазки, модельную обувь — миллионные доходы; государство в упор не видело, чего хочет народ, то есть рынок, а цеховики — видели, жили без шор, не старыми догмами, а извечным, непрерываемым делом.

Именно он, Хренков Эмиль Валериевич, наладил первый контакт с Системой, зарядив тех, кто имел выходы на охрану права; именно он стал заниматься "кадровой политикой", способствуя проводке нужных людей в начальственные кабинеты министерств и комитетов.

Все шло, как шло; Шинкин, вернувшийся из лагеря, вновь поселился в Кратове, на даче (какая там дача, замок) тещи своей, Аграфены Тихоновны Загрядиной, дело расширил, Хренкову дал премию — двести пятьдесят тысяч и вторую степень инвалида Великой Отечественной; когда Шинкин пошел на риск и, используя хренковские связи, подал на индивидуальный автотуризм в Польшу и ГДР, Хренков впервые ощутил душное чувство обреченной зависти: страх перед площадью в нем был вечный, в могуществе конторы не сомневался, расколют.

Тогда-то и потянуло его в шик: приобщился к свету, начал обедать в "Национале", а ужинать в Доме кино, — воистину, "не говори, забыл он осторожность".

Там-то, в ресторане Дома кино, к нему за столик и подсела Зоя Федорова — чуть пьяненькая, глаза сужены тяжелой яростью:

— Ну, здравствуй, следователь! Давно я этой встречи ждала…

Уже доехав до Марьиной Рощи, Костенко вдруг ощутил в себе страх; еще в метро он установил, что за ним тащатся двое; он знал, что этих двух должны пасти ребята с Петровки, счетчик включен, операция вступает в решающую стадию; он был убежден, что переиграет мафиози, запутает их, шмыгая через проходные дворы и чердаки, как-никак тридцать пять лет оперативной работы, полковник Дерковский был отменным учителем, да и Григорий Федорович Тыльнер, ставший агентом угрозыска в ноябре семнадцатого, часто встречался с молодыми, даже после того как ушел в отставку, не говоря уж об Иване Парфентьеве, начальнике МУРа; самородок; блатные его Цыганом звали, может, действительно, было что-то цыганское в его крови — а уж глаза явно романовские, пронзительно-черные, с голубиной поволокою, в них постоянно были сокрыты страсть, песня, доброта, ярость, колыбельная нежность, чудо что за народ, цыгане, загадка цивилизации, скорбь о вселенской тайне, игра…

Страх, родившийся в Костенко, был настолько оглушающим, неожиданным для него самого, что он сел на скамеечку, достал из кармана свой любимый "Московский комсомолец" (молодцы ребята, костят что надо, работают во фронтовых условиях, но не сдаются, словно по крику живут: "Велика Россия, но за нами Москва, отступать некуда") и углубился в чтение, хотя строк не видел, слились в штрихованную черно-белость…

С самого начала работы на Петровке, а потом и в угрозыске Союза повелось так, что начальство направляло его на самые боевые участки (бандформирования, вооруженные группы налетчиков — предшественники нынешних штурмовых отрядов мафии, особо опасные одиночки — с пистолетом и финкой).

Постепенно Костенко все более и более ощущал в себе появление обескоженных, порою даже каких-то радарных чувствований; он явственно видел опасность за несколько дней до того, как приходили данные о том, что действительно именно эта опасность угрожает ему и в том именно месте, которое ему зыбко представлялось. Чем дальше развивалось в нем это качество, тем увереннее он предсказывал погоду на ближайшие два, а то и три дня (впрочем, профессор Юра Холодов, соученик по школе, отдавший жизнь изучению магнитного поля, только посмеивался: "У тебя остеохондроз, Слава, сосудики жмет, а этот индикатор понадежнее барометра, ты не Сафонов и не Кашпировский, живи спокойно").

Лишь мельком взглянув на человека, он ощущал его скрытые недуги, особенно страшно чувствовал приближение неминуемого конца у раковых больных; смерть Левушки Кочаряна предсказал за месяц до того, как любимый друг их шалой, растерзанной молодости (вот уж воистину "потерянное поколение") сел в свое большое кресло возле окна, в нем и умер — бесстрастно-мужественно; смерть мужчины должна быть формой продолжения стиля его жизни.

Во время охоты за Скрипачом, который перестрелял пять человек во время налета на кассу фабрики, когда взял семьсот тысяч рублей, поиск привел Костенко в Молдавию. Опрашивать ему пришлось людей самых разных, вплоть до шофера секретаря ЦК Щелокова; тот, кстати, и рассказал ему поразительную историю: председатель Совмина Константинов занимал роскошный особняк, а в этом особняке, в прихожей с лепниной (музею б тут быть, а не пристанищу бюрократа с челядью) висело четырехметровое зеркало венецианской работы, цены которому не было. А круглосуточную охрану молдавского вождя нес солдатик из глухой деревни; замерз бедолага в своей деревянной будке, продуваемой насквозь сухим зимним ветром, решил войти в прихожую барского дома, отогреться; света нет, только в кухонном окне торчал огрызок окаянно-желтой луны; страж осторожно вошел в святая святых, и первое, что увидел, было лицо человека, пристально и неотрывно на него смотревшего; солдатик сделал шаг навстречу смутно знакомому ему парню, прошептал отчаянно "кто идет?", царапнул заледеневшими ногтями затвор; "стрелять буду!", еще один шаг сделал (колени трясло ужасом), а тот, похожий на него, — навстречу, ну и жахнул из трехлинейки. Зеркало с шуршаще-водопадным грохотом заискрило на пол… Сначала в городе потешались, но — как говорили бабки — не в потехе дело, на зеркало грех руку поднимать, быть беде. И впрямь — через три дня Константинова погнали, надо было крепить интернационал, предсовминовское место завсегда отдавали молдаванину, назначили местного Рудя, и Константинов из-за этого помер от сердечного приступа, не смог пережить обиды, да и с особняка погнали, как теперь людям глядеть в глаза?!

Костенко навсегда запомнил слова щелоковского шофера: "Можно, конечно, продолжать издеваться над народными приметами, только если народ над ними столетиями не смеялся, значит, резону не было… Битое зеркало — к горю, так было, есть и будет вовек". А что? Правда. Пойди поспорь. Объяснить не можем, оттого и потешаемся: "Этого не может быть, потому что не может быть никогда".

Когда же я ощутил страх, подумал Костенко. Сегодняшним утром? Нет. В метро, когда обнаружил за собой слежку? Нет. Этот страх жил во мне со вчерашнего дня. Видимо, с той минуты, когда Строилов-старший рассказал, что к нему постоянно звонят. Наверное, я соотнес жестокость затаившихся нелюдей с беззащитной беспомощностью несчастного старика. Да, я за то, чтобы взорвать наши ужасные тюрьмы, пропахшие вековым ужасом карболки, крови, затхлости, и построить цивилизованные помещения для тех, кто преступил Закон; разные люди его преступают, по разным причинам, да и государство сплошь и рядом повинно в том, что граждане встают на стезю зла: когда мир незащищенных бедных, которых не тысячи, а многие десятки миллионов, соседствует с миром упакованных, — о социальной гармонии говорить преступно… К милосердию надо взывать, с Богом идти к каждому, кто оказался за решеткой… К каждому? К тому, кто растлил пятилетнюю девочку тоже? Или готовит убийство беспомощного старика? Меня всегда упрекали в гнилом либерализме, но растлителей я бы сажал на электрический стул; американцы народ верующий, богобоязненный, но безжалостно сажают зверей под ток и — правильно делают. А мы считаем, что, если режим в колониях будет унизительно-беспощадный, это остановит тех, кто освобождается; не остановит, ожесточит еще страшней, убьет все человеческое…

Нет, сказал себе Костенко, я испугался в тот момент, когда принял решение идти сюда, в Марьину Рощу, к Артисту. Я иду к бывшему (бывшему ли? пойди установи с гарантией?!) вору в законе Дмитрию Дмитриевичу Налетову, окрещенному Артистом потому, что был похож на Николая Черкасова; он и говорил "под него", и плясал, и стихи декламировал, особенно Маяковского — точь-в-точь как Черкасов в фильме "Весна".

И шел он к нему не в бирюльки играть, а договариваться о том, чтобы Артист включился в дело. С Вареновым, был убежден Костенко, милицейскими методами не справишься, тут надо по-иному, иначе просрем все, а прощенья за это не будет…

Имею ли я на это право, снова и снова спрашивал себя Костенко; возможно ли мне, полковнику уголовного розыска, садиться за стол переговоров с вором в законе, даже имея целью разгром банды?

Во-первых, в который уже раз возражал он себе, я не полковник, а отставник, дистанция огромного размера; во-вторых, Павел Нилин не зря написал "Жестокость" про то, как именно бандит спас ситуацию в далеком таежном районе, разрушив общность своих сотоварищей по банде. А кто сейчас помнит Нилина? Или Паустовского? "Государеву дорогу" Пришвина? Юрия Тынянова? Ольгу Форш? Вот уж, воистину, беспамятство! А "Дикая собака Динго" Фрайермана? Тот же "Март-апрель" Кожевникова? Иваны не помнящие родства, воистину! Или коршуны, кидающиеся на упавшего, — только б свежей кровушкой пахло… Ни в одной стране нет таких зашоренных групп, как у нас: одни не принимают того или иного писателя, оттого что он не с ними, другого — потому что сам по себе, третьего — традициям не верен, а как им быть верным в искусстве?! Были б верны — Пушкина б не имели, он первым стал писать тем языком, которого и поныне нет краше и современней…

Понесло, сказал он себе; стой; не об этом речь; если я разрешил себе переступить границу служебной этики, которой был верен всю жизнь, тогда надо прыгать в такси и мотать отсюда, чтобы запутать голубей, которые воркуют в ста метрах от меня, переговариваясь о чем-то и придерживая при этом книжечки на крутых коленях. Нельзя прыгать в такси, возразил себе Костенко, словно бы продолжая дискуссию со своим вторым "я"; поймут, что я их обнаружил; уходить надо лениво, путать рассеянно, чтобы их не оставляла уверенность в том, что я ничего не заметил. Главное — ответь себе: имеешь ли ты право на тот поступок, который может дать ключ ко всему делу? Или следует идти так, как велит традиция? И, таким образом, остаться в тупике, темном и безнадежно-глухом? И опасном для людей на улицах, ибо Сорокин и Варенов (а сколько еще с ними? только ли эти два боевика?) будут спокойно жить в городе и продолжать свое дело, которое ежедневно, ежечасно и ежеминутно разлагает не только тех, кто близок им, но и грозит смертью тем, на ком они остановят свой страшный цинковоглазый взор.

Костенко поднялся, сложил газету, сунул ее в карман, поискал глазами урну, не нашел, конечно; втер окурок каблуком, совестясь и за самого себя, а пуще за несчастный Моссовет, и неторопливо двинулся к блочным домам; Артист жил в километре отсюда, возле церкви; там и нырну…

…Дмитрий Дмитриевич Налетов пришел в уголовный мир путем, увы, типическим: отец его, Дмитрий Федорович, в прошлом слесарь Дорхимзавода, был призван в июле сорок первого, когда старшему сыну, Николаю, исполнилось семнадцать, среднему, Василию, четырнадцать, а младшему, Дмитрию, одиннадцать. Жена его, Галина Никифоровна, продолжала работать на Дорхиме уборщицей, на пятьсот сорок рублей в месяц; Николашка, закончив десятилетку, стал учеником слесаря, приносил шестьсот; хватало выкупить карточки — и хлеб, и сахар, и соль, и макароны, и четыреста граммов масла, и кило мяса в месяц; в сорок втором призвали и его; отец и старший сын погибли в одночасье, под Сталинградом; осталась Никифоровна с двумя мальцами, в комнате с земляным полом на Извозной улице, без воды и света, всего в ста метрах от Можайского шоссе, по которому летали, как и раньше, улюлюкающие "паккарды" вождей: из Кремля — на дачу, с дачи — в Кремль, к семужке, фазанчикам, буженинке, икорочке и копченостям…

Мать вымолила еще полставки, надрывалась, чтоб можно было выбрать мальцам еду по карточкам, тяжко кашляла, а в соседских домах на Можаечке жили начальники, приезжали на "ЗИСах" и "Эмочках" поздней ночью, раньше двух-трех часов редко; как великий вождь советского народа уедет к себе, так и они по домам в одночасье — кто одну сумку с продуктами волокет, кто две, а детишки у них румяненькие, ухоженные, голосенки звонкие, веселые, особенно когда во дворе после уроков играют (с сорок третьего налетов не было уже), вокруг пересохших фонтанчиков вольготно детворе, только "извозных" к себе не подпускали, "хулиганье", мол, замарашки рваные…

А как маманя у Налетовых слегла в лихорадочном ярко-румяном ознобе, как заволынили в бухгалтерии с бюллетнем, как принялись гонять мальцов от стола к столу, так Василек замкнулся в себе, лицом повзрослел, особенно, когда врач сказала, что матери нужно молоко с медом и маслом, а его только на базаре можно взять — в обмен на шмотье или за большие сотни, откуда?!

— Господи, — надрывно стонала мать, плохо понимая, что с нею, только кулачки прижимала к груди, жженье там у нее было и мокрота заваривалась, — раньше-то б на паперть вышли, люди добрые б подали, а сейчас и церквей нету, бедненькие вы мои сироты…

Мальчики снова пошли в завод, заняли очередь на прием; выдали две банки американского яичного порошку и буханку хлеба, а что с порошком делать, если подсолнечного масла ни капли нет, на чем омлет жарить?! Да и дровишки кончились, буржуйка третий день не топлена, от земляного пола могилой тянет, холодом…

Вот тогда-то Васек взял длинный столовый нож, сунул его за пазуху и отправился в подъезд, где жили начальники; время было позднее, сел он на третьем этаже, дождался, когда приехала машина и здоровенный дядька в черном пальто, меховой шапке и бело-желтых бурках засопел по лестнице; вытащив нож из-за пазухи, стал у него на пути (рослый был, хоть и жердь жердью, а шея, как веточка ромашки) и, колотясь мелкой дрожью от ужаса, прохрипел:

— Отдай добром жрачку, а то нож суну…

Здоровенный дядька бросил сумку под ноги, Васек подхватил ее и ухнул в темную жуть лестничного пролета, слыша вдогон вопль:

— На помощь! Товарищи, грабят!

…Наутро Васек поменял на толчке уворованные банки шпрот, "Казбек" и связку сосисок на бидон молока, масло и мед; вернулся домой — там участковый сидит; молоко с медом не взял, а Ваську увел; через два дня в каморку Налетовых пришел пахан — руки в наколках, русалки какие-то да якоря, ни одного родного зуба — сплошь фиксы, бросил к буржуйке охапку поленцев, достал из кармана трубочку денег, перевязанную ниткой, пояснив Димке:

— Братана твоего выслали, мы — подможем… Я пока мать покормлю, а ты валяй в партию, слезу пусти, иди на крик и, пока сюда кого из них не приведешь, — не слезай…

Мать кое-как выходили, пошла на инвалидность; Димка сунулся в завод, но — не взяли, молодой еще, иди учись…

Вот и стал его учителем дядя Женя, вор в законе, домушник.

И пошло-поехало…

…С Костенко жизнь свела Артиста в шестьдесят пятом: задержали его оперы райотдела, но поскольку Налетов был в розыске, вызвали дежурного по МУРу:

— У нас тут концерт, прямо хоть кино снимай!

…Артиста взяли на малине, хмель не прошел еще; концерт, действительно, давал отменный: и черкасовская чечетка, когда тот в молодые годы патипаташонил, и подражание песенкам Марка Бернеса (оперативники ему гитару принесли), и Мирова с Новицким шпарил, закрой глаза, ну, точно эти самые конферансье изгиляются, один к одному!

Костенко устроился на лавке, отполированной до зеркального блеска задницами задержанных, закрыл глаза и прямо-таки подивился таланту арестованного (три побега из колоний, семь судимостей, вор большого авторитета), позвонил Левону Кочаряну, тот, по счастью, был дома, попросил приехать; взял Артиста под расписку и, вместо того чтобы везти его в тюрьму, пригласил в ресторан "Будапешт", который раньше был "Авророй” и славился как центр всех московских процессов, особенно, когда там держал джаз Лаци Олах, лучший ударник Москвы.

Артист попросился на сцену, и Костенко, не унижая его честным словом, пустил, прочитав в глазах вора такую благодарность, что в клятвах надобности не было; выступил; проводили аплодисментами, звали на бис…

Договорились, что Кочарян покажет Артиста своему режиссеру. Он, Левончик, тогда еще не постановщиком был, а ассистентом; однако назавтра Костенко закатали строгача, Артиста отправили в Бутырки, но Левон смог перебросить ему весточку: "Держись, Слава из-за тебя погорел, отмотаешь срок — жду, постараюсь помочь, ты этого заслуживаешь, место твое — в искусстве, а если и нет, то — рядом с ним".

Артист вышел через месяц после того, как Левона похоронили; в Москве, конечно, не прописывали; позвонил на Петровку, спросил телефон Костенко; увиделись.

— Против стены нет смысла переть, — сказал Костенко. — Дуборылы и есть дуборылы… Я позвоню в Зарайск, у меня там приятель начальник розыска, постараюсь устроить в городской клуб… Образование получил?

— Восемь классов.

— Поступай в школу рабочей молодежи.

— Зарайский угрозыск захочет, чтобы я стукачом у него стал?

— У него своих хватает… А и захотел бы — ты агент сладкий, о таком только мечтать можно, — я бы не позволил, тебя на сцену за уши надо тащить…

— Не выйдет, — Налетов покачал кудлатой седой головой. — Я только под газом расслабляюсь, а трезвый от зрительских взглядов леденею, двух слов сказать не могу…

— Пройдет… И приезжай в Москву почаще, по субботам и воскресеньям приезжай, в концерты ходи, театры… Денег не предлагаю, у самого нет, наймись на какую еще работу, там можно подкалымить… А будешь по театрам ходить — наверняка хорошую бабу снимешь, женишься… Вот тогда иди ко мне, прописку пробьем…

Пробивать ему пришлось не Прописку, а отмену новой статьи, которую закатали Артисту. В клубе, где он начал работать, был детский танцевальный ансамбль, детишки занимались всласть, он им и "полечку" ставил, и "краковяк", заканчивали поздно, не хотели расходиться от дяди Димы… И возьмись откуда нелюди — маленькую Ниночку, девять лет всего, крохотулечка, тростиночка с косичками, опоганили и прирезали в осеннем безлюдном парке…

Налетов ждал неделю, две, поиски ничего не давали; тогда он нащупал малину, купил водки, пришел туда гулять; феня его была уникальной, провел толковищу с местными урками, получил след и прихватил двух нелюдей — одному шестнадцать лет, другому семнадцать.

Перед тем как казнить псов, отобрал у них показания, все честь по чести, заставил написать, что пили перед преступлением, где время провели, отчего на такое решились; связав намертво двух сук, неторопливо сходил домой, взял магнитофон и записал их показания на пленку; слушаешь — леденит… После этого спокойно сунул нож в горло, даже лицо не изменилось…

В городе его судить не решились — народ бы отбил; все стояли за него, бабы криком исходили вокруг милиции, из обкома комиссия приехала, с трудом вывезли в Москву.

Костенко поднял Митьку Степанова, тот подключил коллег, драка за Артиста продолжалась год; мастодонты грохотали: "Самосуда захотели? Может, линчевать начнем подозреваемых?! А где наше главное завоевание — демократическое судопроизводство?!"

Налетов относился ко всему этому шуму равнодушно, словно бы дело касалось не его; от адвоката отказался; на суде вместо последнего слова задал молодой судьихе вопрос: "А если бы вашу доченьку вот так распяли, тоже б процессуальных норм требовали? Или сами б нехристей исполосовали по глазам бритвой? Если скажете, что ждали бы суда, приговаривайте меня к расстрелу, жить в этой сучьей державе не желаю…"

Крутили и вертели, что, мол, он ничего не замышлял, в порядке аффекта все это у него вышло, а он стоял на своем: "Никакого аффекта, все заранее обдумал, ибо знал, что псы получат исправительную колонию, а оттуда выйдут стервятниками, и не одну мою Нинульку погубят, а десятки детишек, виноватых лишь тем, что народились в нашей стране".

Дали ему срок, но через три года помиловали: весь город отправлял каждый месяц по письму, так Костенко общественность научил, у нас главное, чтоб каплей долбить, отписываться бюрократам надоест, придумают что-нибудь…

И снова Артист поселился за сто первым, опять ему Костенко помог; каждую субботу приезжал в Москву, тут и повстречался с женщиной — в церкви, где заказывал службу по Кочаряну; тихая, маленькая, в очках, преподаватель химии в техникуме, Диана Артемовна; женился, работал в заводском клубе, стал авторитетом, не воровским — им он был всегда, — а человеческим.

Вот к нему-то, оторвавшись от боевиков, и пришел Костенко, не в силах скрыть нервный озноб, потому что шел он сюда для того, чтобы снова отправить этого человека в тюрьму, на муку и — вполне вероятно — гибель.

…Ночью, когда Варенов, отпустив такси, медленно поднимался к себе на четвертый этаж хрущобы, Артист, дождавшись, когда тот вставил мудреный ключ в сияющий медью финский замок, сделал два кошачьих прыжка с того пролета, что вел на пятый этаж, схватил лицо Варенова так, что указательный и безымянный пальцы правой руки упёрлись в глазные яблоки, а левой рукой нажал финочкой ровно на столько, чтобы металл пропорол куртку, и осторожно ввел Исая в темную квартиру, пришептывая:

— Будешь умным — уснешь живым, Варево…

…Людмила Николаевна Дрожжина, по первому мужу Сорокина, оказалась очень крупной женщиной; глаза у нее были водянистые, чуть навыкате, волосы тщательно крашены, хотя седина у корней безжалостно оттеняла искусственную каштановость; на ней был байковый халат, ужасающей — как и все сделанное отечественной легкой промышленностью — расцветки.

Приняла она Костенко в маленькой комнате, заставленной коробками и дырявыми чемоданами, на радиаторах отопления стояли треугольные картонки из-под кефира и молока, повсюду были разложены скукоженные пластиковые пакетики; закуток утильщика, а не жилье…

На вопросы женщина отвечала поначалу раздраженно, но, видимо, возраст брал свое — старость любит разговор и воспоминания об ушедшем.

— Так ведь я и не хотела на развод подавать, — говорила она, стремительно лузгая семечки. — Это его мать, она тогда со мной жила, пилила каждый день: "Выкинут из квартиры, в Сибирь сошлют, подавай, дура, бумаги!" А тут и вправду пришли из ХОЗУ, стали метраж обмерять, будто он и так им неизвестный; пугали… Чтоб словом претензию какую выразить, — так нет же… У нас слова только для того, чтоб врать, у нас намеками людей со свету сживают, все кому не лень намекают, ну и начинает страх душить… Я — за ручку, написала по форме: и Хрущеву, и Булганину, и Ворошилову, что, мол, так и так, меня-то за что?! Дошло, видать, письмо, комиссию прислали, а бабка в одночасье от cтpaxa-то и померла… Ну, меня и оставили в покое, только через полгода прислали бумагу, чтоб я добровольно одну комнату освободила… А я что, дура?! Одну освободишь, так они и со второй попрут… Вот я и подала на развод, так, мол, и так, не хочу быть женой врага народа… Они перепугались, вызвали меня, говорят, что сейчас врагов народа нет… А потом я за Дрож-жина замуж вышла, он сначала у полковника Либачева шофером был, а как всех пересажали при Никите, в дежурной части работал…

— Где он?

— Так оппился и в одночасье преставился… Я ж с магазина каждый день то колбаски принесу, то чекушку, то сырку… Это раньше разрешалось, только теперь злоба людей одолела, при Сталине-то начальство понимало, что на семьдесят три рубля зарплаты не проживешь, разрешали брать, только чтоб не беспредельничать: унес на пятерочку или там десятку, но больше — ни-ни, стыд надо иметь, да и потом не в заграницу воруем, не чужим даем, а себе, народу…

Костенко вздохнул:

— С тех пор Сорокина не видели?

— Ни разу…

— Любили его?

— Вообще-то он непьющий был… Культурный… Только один раз ударил, и то — поделом…

— За что?

— Надька ко мне с деревни приехала, соседка… А тогда ж только по справке можно было в город катать… Иначе разве наш народец к работе приучишь? Потому и еда в магазинах была, что деревенским барьер поставили… Ну а она без всякого разрешения прикатила, лекарства для матери хотела купить, хорошая была женщина, Полина Васильевна, как сейчас помню… Мой-то поздно на работу уезжал, не то что сейчас все валом к девяти прут… Он ночью приедет, отоспится, а к себе часов в одиннадцать шел, не раньше… Ну, посидели мы, мадерки взяли, он с распределителя часто ее приносил, разговорились, она и сказала, что, мол, председатель у них людоед, никого в город не пускает, как Гитлер какой… Он ее повыспрашивал — как змей был хитрый, уж так стелет, такой ласковый, так поддается, — а потом меня в спальню пригласил, да и поучил: "Кого в дом пускаешь, такая-сякая?! Чтоб духу ее не было сей миг!" Прав был, конечно, нельзя закон нарушать… Я не в обиде на него за то, что отлупил, он грамотный, лучше меня знал, что можно, чего нельзя…

— Так вы про него ничего не знаете, Людмила Николаевна? Ни письмеца он вам не написал из лагеря, ни посылки не попросил?

— Я как замуж вышла, мне с Сорокиным нельзя было… Дрожжин-то, я ж говорю, шофером на службе остался, приписали б какую связь…

Кивнув на сковородки, маленькие тарелочки, стоявшие на столе, пустые консервные банки, сложенные под радиатором, Костенко улыбнулся:

— Угощать любите? Стряпать?

— Каждая женщина этому прилежна…

— Наверно, когда с Сорокиным были, от гостей продыху не было?

— Да что вы?! Только Либачев с Бакаренкой и приходили… Они ж в те годы новых к себе не подпускали, только чтоб свои! Да и то, мы, бабы, на кухне, а они в столовой, отдельно… У них же все тайное было, мы только тарелки подносили, стюдень, конечно, первым делом, винегрет, колбаску с сырком…

— После того как Сорокина увезли, к вам никто не приходил от него?

Она махнула рукой, колышаще рассмеялась:

— Ой, да что вы! У них и раньше-то, в хорошие времена, когда Сталин был живой, царствие ему небесное, как кого из ихних в подъезде заберут, так они в упор не замечали жену или там детей, наскрозь них смотрели… Так теперь не умеют, опаскудел народ, бессильные все… Почему порядок был? Потому что в каждом был страх! Разве можно без страха жить?! Только страх совесть и хранит… Э, верни Либачева с моим-то, дай им на недельку воли, все б наладилось! И в магазинах было б полным-полно товару! И болтать бы приутихли! И депутатов этих самых в Сибирь бы — заводы строить!

— Думаете, если депутатов сослать — вмиг бы еда появилась?

— А то?! Раньше, поди, слово скажи! Вмиг захомутали б! Ну и работали поэтому!

— Ну а с артистами как быть? С писателями? Говорят да пишут.

— Так от них вся беда! Еврей-то этот… как его? Жванецкий… Со сцены над нами глумится, а зрители хохочут и хлопают…

— Сорокин вам про Зою Федорову ничего не говорил?

— Как не говорил?! Еще как говорил! Признался, что влюбленный был в нее, когда холостяковал… В нее все мужики были втюренные… Уж так ее любил, так восхищался, даже карточку ее на стене держал, клеем прилепил, потом ножом сдирал, следы остались, обоев-то не было тогда, композитором каким-то заклеили, Будашкиным вроде б…

— А чего ж он ее содрал?

— Сказал "так надо". Вопросы ему задавать нельзя, государственная тайна… "Надо" — значит, "надо"… Потом-то уж люди говорили, что она и не Федорова была на самом деле, а какая-то американка, подменили вроде ее, операцию на лице сделали, чтоб сподобней шпионить… Ее ж и убили за то, что на американца шпионила… Кара все одно настигнет, куда б от нее ни прятался…

— Считаете, что и после тюрьмы шпионила?

— А они все, кого Никита повыпускал, шпионили… Обида их грызла, ну и будоражили народ… Не, я верно говорю, без хлыста с нами не управиться, нам строгость нужна, иначе дом по кирпичикам разберем…

…Сестра Сорокина — звали ее Нинель Дмитриевна — оказалась двоюродной, однако брата своего любила очень и гордилась им нескрываемо:

— Зорге Звезду дали, Николаю Кузнецову тоже, а Женю нашего обошли… Он же в тылу врага работал, был грозой гитлеровцев, и взяли его по ложному доносу, никогда и никого он не сажал… И убили его от страха, что он добьется правды…

— Как убили? — Костенко удивился. — Кто?

— Из лагеря письмо пришло, там все было написано: власовская банда его извела… Милка, его жена, от него отказалась, заявление против него отправила, а все его письма — он сначала ей писал — мне переправляла… Я ему только ответила, а тут похоронка…

— Это когда ж случилось?

— При Брежневе уже… Тогда и Либачев освободился, заглянул ко мне, чайку попили…

— Симпатичный был человек?

— Страшный он был, — ответила Нинель Дмитриевна убежденно. — Но я его в этом не виню, его таким сделали… Сейчас их всех костят почем зря, а в чем их вина? Что присяге были преданы? Приказ старшего выполняли? Честно служили партии? Вот пусть партию и обвиняют, она их такими сделала, поди не выполни приказ — это ж преступление! И тогда так было, и сейчас так… Только тогда кричали "Ура, Сталин!", а сейчас "Долой Сталина!", вот и вся разница… Корень не тронули, корень жив…

— А от кого вы узнали, что ваш брат был разведчиком, вроде Зорге?

— Милка говорила… Когда она еще его агентом была… Он ведь жениться на ней и не думал… А она его брюхом прижала, мол, понесла от тебя… А она бесплодная, потому что нелеченой венерикой переболела… Я раз увидела у Белорусского мужчину — ну Женя, и все тут! Я за ним… А он не один, с дамой в манто, вроде иностранки, красотка, только больно уж худенькая… Я уж крикнуть наладилась: "Женечка, дорогой", — а он как сквозь землю провалился.

— Это где ж было?

— А как от Белорусского вокзала к Дому кино идти… В костюмчике шел сером, седой, поджарый, точно как иностранец… Я тогда и решила — может, его для хитрости в лагерь посадили? А на самом деле к другой работе приставили… Я там два раза его видала, только второй раз из маршрутного такси…

— Давно?

— А нет… С год тому как…

— Тоже в сереньком костюмчике и в ботиночках с золотыми пряжками, да?

— Неужто он?! Вы знаете его, что ль?

— Нинель Дмитриевна, мне сдается, что под Евгения Сорокина другой человек работает… Только поэтому я к вам и зашел… Та женщина, что с ним шла, какая была из себя?

— А зачем она вам? Что-то уж больно я разговорилась…

Костенко усмехнулся:

— Теперь не страшно… У вас, кстати, похоронка на брата где?

— Да я ж три раза комнату обменяла! Разве бумажка при таких переселениях сохранится? И потом, даже если б я начала за льготы хлопотать, мне б так и так отказали — только родителям дают, детям да женам… А Милка его мать отравила. Чего ж мне хранить-то? Смысла нет… Ну а та женщина, что с ним шла, была вертлявенькая, рыжулька, по земле как летала и ножки, словно балеринка, ставила — шлеп-шлеп…

…Сын полковника Либачева, кандидат технических наук Револт Федорович, назначил Костенко встречу во время обеденного перерыва у себя в институте. Выслушав вопрос, кивнул:

— Понимаю… Вами, конечно, движет не праздный интерес?

— Отнюдь. — Костенко понял, что с этим человеком силки ставить бесполезно: резкий, реагирующий на каждое слово, он не принял бы игры, говорить надо в открытую.

— Я готов ответить, если смогу…

— Кого из сослуживцев вашего отца вы помните?

— Я должен быть убежден, что мои ответы не обернутся какой-нибудь разоблачительной статьей, где будет склоняться имя родителя…

— Даю слово.

— Я не оправдываю его, никоим образом не оправдываю, но у меня взрослые дети, сами понимаете…

— Понимаю. Поэтому повторяю свое обещание еще раз.

— Я вам верю… Чтобы вам было понятнее то, в каких условиях я воспитывался, расскажу один эпизод… В девятом классе один мой дружок шепнул, что, оказывается, вместе с Лениным в шалаше под Разливом скрывался Зиновьев… А Сталин туда приезжал потому, что ближайшие ленинские соратники — Троцкий, Каменев и Луначарский — сидели в тюрьме у Керенского, в Крестах… Я возьми да и спроси отца — правда ли? Он ответил не сразу, походил по комнате, потом спросил, кто рассказал мне об этом; я ответил; он кивнул, достал из холодильника бутылку, выпил, закусил квашеной капустой и только после этого сказал: "Как же ты, Револя, позволяешь всякого рода мерзавцам безнаказанно клеветать на Ильича?" А через месяц родителей моего школьного дружка забрали, а его самого сослали за Полярный круг… Он только через девять лет вернулся, когда моего отца посадили, встретил меня возле подъезда и плюнул в лицо… Драться не мог — безрукий, на лесоповале по плечо откорныжило… От него я это снес — по заслуге получил… А когда беда с ним случилась, я отца спросил: "За что ж Леньку выслали?! Неужто ты помог?!" — он снял ремень и меня в кровь исхлестал… Не по заднице бил — по лицу, по шее… Пряжкой, наотмашь, и спрятаться некуда, всюду доставал… А ночью пришел ко мне — я в столовой спал, на диване, — сел в ноги и завыл: "Сыночка, любимый, прости ради господа бога, у меня сердце рвет, за тебя каждый миг страшусь, знаешь, сколько у меня врагов, представь только, скольким нелюдям счастье будет, если тебя в камеру сунут?! Никому ж верить нельзя, сыночка! Миленький мой, пойми это на веки вечные! Ни-ко-му! Каждый у нас предатель, каждый!" Знаете, как он плакал той ночью? Мать его успокаивала, я выл щенком, а он сидел и рыдал, а потом поднялся, взял стул, начал в отдушины заглядывать, а сам себя по голове кулаками молотил — боялся, что записали нас… Несчастный человек, так ему страшно было жить на земле, так одиноко… Я помню, раз к нам его учитель зашел, Ройтман, дядя Мотя, тоже полковник, его уволили из органов в сорок девятом, тогда всех евреев гнали, а потом сажали под гребенку… Никогда не забуду, как отец спрятался за шкаф, а матери шептал: "Скажи, что меня нет дома, не могу я с ним говорить!" А тот слышал все, стоял, посмеивался, а потом крикнул: "Тебя сразу после меня возьмут, дурак! Лучше б поговорил да и рапорт написал…" И — ушел… Отец вышел из-за шкафа, плюнул под ноги, а после кинулся его догонять, но не смог… Ну, давайте, спрашивайте, времени у меня в обрез, на хозрасчет сели, надо поворачиваться, только так и можно из нашей тьмутараканьей спячки выползти, если не задушат страну квасные недоделки…

— Сходно мыслим, — кивнул Костенко. — Кого из отцовских сослуживцев помните?

— Все на одно лицо… Хотя одного помню… Дядю Женю Сорокина… Это, пожалуй, самый был из всех симпатичный…

— В чем это выражалось?

Либачев удивился:

— То есть?

— Ну, "симпатичность" его…

Он приветливый был, без подарка не приходил, умел слушать… Когда дядька мой — он был физик — начинал говорить о проблемах науки, слушал внимающе, остальные-то баранами глядели… Отчаянный был — это мальчишкам и женщинам нравится: раз стойку на подоконнике выжал, а мы ведь на шестом этаже жили…

— Он у вас с женой бывал?

— Да… С Кирой… Красавица была, по-английски прекрасно говорила…

— Кира?

— Да… Она приходила к нам лет десять назад — отец уж не поднимался… Тоже умерла… Кажется, они вместе работали…

— Когда отец вернулся, вы с ним о его делах говорили?

— Пытался… Но это кончалось ссорами… Он защищал не Сталина или Рюмина, он себя защищал, свою жизнь… Каково себе признаться, что лучшие годы отдал дьяволу?

— Вы знаете, что он работал по делу Вознесенского?

— Догадывался… Он этой темы избегал…

— И вел дело Федоровой…

— Об этом обмолвился… Сказал, что жалел ее, но американец, с которым была связана, еще в двадцатом году был в России, шпион, работал при штабе Колчака, дружил с адмиралом… А ее, говорил, Сталин поначалу опекал, хотел снова пригласить на дачу… Прямиком из камеры…

— "Снова"? Она бывала у него на даче и прежде?

— Видимо, да… Я отчетливо помню отцовское слово — "снова"… Я, кстати, это допускаю… Сталин не был отшельником, отнюдь… Но, в отличие от Берии, он не был хамом, он, мне сдается, жаждал любви… И когда женщина тянулась к нему, начиналась высокая связь, не скотская… Такую связь держат в тайне — и мужчина и женщина… И потом — это мне отец открыл, — в охране Берии были сталинские осведомители, поэтому перечень женщин, которых к нему таскали, остался в архивах… А сталинского архива не было, все уничтожалось на корню… Сказывался опыт его сотрудничества с охранкой…

— Полагаете, эта версия небезосновательна?

— Убежден… Другое дело: вступил ли он в эту связь с санкции партии? Или же продал душу дьяволу…

— Вас не зацепило, когда отца посадили?

Либачев усмехнулся:

— Еще как! У нас всегда бьют по родственникам, институт заложников, высшее проявление людской злобы… Пришлось уехать из дому, работал в тайге, в Сибири поступил в институт, скрыл, конечно, что отец осужден, а когда все открылось, я уж диссертацию защитил, за год управился, у нас, на мое счастье, бюрократия медленная, гниет, а не действует… Я-то еще ничего, а каково несчастному сыну Берии? Прекрасный инженер, честнейший человек, но ведь живет под чужим именем… А чем он виноват? Или сын Ягоды? Того и вовсе расстреляли, когда тринадцати не было… У нас сын отвечал, отвечает и будет отвечать за отца — в этом вся наша вековая жестокость и мелкое неблагородство… Я помню, как родитель, больной уж, его рак поедал, телевизор смотрел, особенно когда артисты разные выступали, поэты… Посмеивался презрительно, ногти грыз: "Дружочки мои! Ишь, как разливаются соловушками…” Да вот еще что, — лицо Либачева помягчело, улыбка тронула рот, — отец, помню, дядю Женю Сорокина "пересмешником" называл… И правда: он так потешно копировал всех, кто сидел за столом, так менялся, изображая людей, что, казалось, в нем жил не один человек, а множество совершенно разных индивидуальностей…

— Он к отцу не приходил после освобождения?

— Так он же умер в лагере… Отцу кто-то из стариков об этом сказал, письмо, что ли, оттуда пришло… Бакаренко, отцов заместитель, тот частенько к нам захаживал… Всегда бутылочку приносил, самогонку сам делал, как слеза была, на травах…

— С Бакаренко давно виделись?

— В прошлом году…

— Как вы к нему относитесь?

— Мне кажется, он только потому не сел, что сдал отца и дядю Женю Сорокина… Трусливый он человек, но — беззлобный…

Костенко не сдержался:

— Этот беззлобный человек комиссара Савушкина галошей бил по лбу и под ногти иглы засаживал…

Либачев не удивился, пожал плечами:

— А чего вы хотите? Если бы он не выбил из него показания — самого б посадили… И галошами б по лбу били, иглы загоняли… Все в порядке вещей… И все это может повториться, если Горбачев не сумеет удержать ситуацию лет десять, пока не придут люди, подчиняющиеся закону, а не пахану…

— Как считаете — сумеем?

— Если Запад не поможет — провалим… Мы живем в условиях такой бесправной нищеты, что злоба может разъесть страну, как ржа… Только состоятельные люди сочиняют для детей сказки и песни, голодные учат злу и зависти…

Прощаясь, Костенко крепко пожал короткую, сильную руку Либачева-младшего:

— Слушайте, а что особенно любил Сорокин? Книги? Картины?

— Какие книги?! — удивился Либачев. — При чем здесь картины?! Кто тогда об этом думал?! В нашем классе только один я жил в отдельной квартире, все остальные — в коммуналках, по пять человек в комнатушке… Куда книги ставить? Где репродукции вешать?! Он студень любил, вот его страсть! Студень, понимаете?! Я до сих пор такой студень в кулинарии покупаю, хоть в прошлом был раскормлен до безобразия, — отец паек получал, "врачебное питание", так сказать… Мамаша на нем не только дом держала, но и свою сестру с братом в люди вывела… Студень — вот истинная страсть дяди Жени, да еще ансамбли песен и плясок, он танцевал, как бог, все мечтал живую балерину посмотреть…

Когда Зоя Федорова подсела к столику Сорокина в Доме кино, он ощутил в голове тонкий, изматывающий душу писк. Этот рвущий виски писк напомнил тот, что он никогда не мог забыть: первую бомбежку в сорок первом, когда он трясущимися руками дергал веревку черной светомаскировки, то и дело оглядываясь на подследственного, который сидел перед его столом, кажется, военный, готовил его под расстрел, уговаривал взять на себя шпионаж (раньше мотал на связь с англичанами, потом срочно переделывал на гестапо, пришлось переписывать целый том показаний)… Веревка не поддавалась, никто не мог и предположить, что фриц прорвется в московское небо, думали, что очередная кампания с этими чертовыми светомаскировками, повисят и снимут… Арестованный поднялся: "Давайте помогу"; Сорокин тогда сорвался от ярости, подбежал к двери, распахнул ее, заорал конвою, чтоб бежали к нему, а сам накинулся на несчастного, сшиб его ударом на пол и начал бить сапогами по лицу, повторяя слюнно-пенно: "Я тебе помогу, фашистский ублюдок, я тебе так помогу, что Лон… Берлин кровавыми слезами заплачет!.." А полковник этот, пока был в сознании, хрипло выдыхал смех — вместе с кровавыми пузрками, делавшими рот его про-ститутским, вульгарным: "Лонд-Берлин, ой, не могу, Лондо-Берлин…"

Сорокин перестал бить его, лишь когда ухнула бомба, заглушившая на мгновение лай зениток; прохрипел конвою, справившемуся наконец со светомаскировкой, чтобы утащил контру из кабинета, а сам Ъросился в подвал, ощущая подвертывающую, разболтанную дрожь в суставах…

…И здесь, в Доме кино, пережив леденящее ощущение безглазого, дурно пахнущего (сладкое тление) ужаса, сопровождавшегося все той же — к счастью, никому не заметной — разболтанной трясучкой в суставах, он понял, что если сейчас, не медля, не перейти в яростное наступление, то может случиться непоправимое: актриса чуть поддатая, здесь у ней, суки, все свои, начнется скандал, придут легавые; протокол, "фамилия, имя и отчество", а паспорт на другое имя, вот и конец жизни, больше не подняться, каюк…

…Сломав очередного арестанта, Сорокин обычно переходил на доверительное дружество с несчастными, а они, словно бы отторгая спасительно-выборочной памятью кошмар унижений, бессонницы, пыток, которые предшествовали слому, шли на это, тянулись к нему, полагая, что он, Сорокин, единственное живое существо, с кем они общались в течение месяцев, а то и лет, теперь-то, когда ужас кончился, не может не отблагодарить за те признания, которые несчастный сам и формулировал, старательно выводя буквы ученическим пером.

Именно во время этих собеседований Сорокин, не педалируя, очень мягко, возвращался к самому началу, называл имена людей, вскользь упоминавшихся в деле, заинтересованно и доброжелательно расспрашивал о них, демонстративно закрыв папку: "Это не для протокола, писать ничего не будем, сам хочу для себя разобраться, поговорим, как большевики, — открыто, без страха…"

Особенно интересовали его те, которых жертвы называли в самом начале следствия (еще до применения высшей степени устрашения) в качестве свидетелей, способных подтвердить их невиновность и верность делу великого Сталина.

Когда арестант был сломан уже и подписал все то, что позволяло доложить руководству о раскрытии очередного контрреволюционного заговора (а это автоматом давало повышение по службе, премию, квартиру, а возможно, и орден), надо было создавать задел на новых вражин.

Поэтому, разговаривая за чашкой чая с бутербродом о тех, кого поминал арестант, Сорокин порою лениво выбрасывал на стол протоколы допросов: "Вы на него (нее) надеялись, а вот что она (он) о вас показывает… Нет, не сидит… Дома живет… А вы верили, голубчик (голубушка). Люди, ба-тенька мой (милая моя), животные неблагодарные, это вам не олени какие или медведи, предадут за милую душу, словно бы это доставляет им удовольствие, сладострастие какое-то…"

Не каждый; конечно, арестант ярился на "предателя"; некоторые держались, а случайные, кого надо было изолировать по спущенным спискам, на этом сыпались, такие подробности вываливали, столько пикантностей открывали, что о заделе можно было не беспокоиться… Протокола нет, а пленочка-то, шуршит, серебром шуршит, навечно закладывает в память казны новеньких вражин; связь поколений, так сказать. Прав Федор Михайлович: "Социализм — это когда все равны и каждый пишет доносы друг на друга"…

Сорокин, конечно, не помнил имен всех людей, которые упоминались во время допросов Федоровой, но за ресторанным столиком, где сейчас сидели ее друзья, он видел и Татьяну Окуневскую, отпущенную в одно время с Зоей Алексеевной, и актера, чем-то похожего на Жженова, — отгрохотал на каторге долгие годы, и поэтому стратегия атакующей защиты родилась в его мозгу немедленно: высший смысл первых часов ареста заключается в том, чтобы доказать узнику: "Как ни оправдывайся, все равно в тебе есть грех, в каждом есть грех, безгрешные только на небе живут", и на этом смять его, вынуть человеческий стержень, породить в душе мятущийся ужас, полнейшее переосмысление прожитого: действительно, каждый в чем-то затаенно виновен, особенно в той стране, где все законы про "нельзя", но нет — и, дай боже, не будет — закона про то, что "можно"…

Не отрывая глаз от лица Федоровой, он тогда сказал:

— Да и я сюда не просто так пришел, я с вами повидаться пришел… Нет, я не стану сообщать вашим приятелям о наших с вами собеседованиях про них всех — забыли, небось, как мы о вашей подруге беседовали? О Борисе Андрееве? О третьем, что за столиком вашим сидит, Жженов, кажется? Могу напомнить. Архивы у меня, пленочки держу дома, голос-то у человека не меняется — если только не рак горла…

Он заметил, как обмякло тело женщины и в глазах появилось что-то темное, словно кто перед лицом одеялом взмахнул; значит, угадал, попал в точку страха…

— Я никого не закладывала, — сказала Федорова потухшим голосом. — Как вы это из меня ни выбивали…

Сорокин расслабился:

— Фамилию мою запамятовали?

— Имя помню: Евгений Васильевич…

— Это не имя, Зоя Алексеевна, это псевдоним. Кто ж свое настоящее имя арестованному открывает? Хотя, неважно, зовите как угодно… Вы действительно никого не предавали: один на один могу вам это подтвердить… Но ведь пленочку можно настричь так, что и не отмыться… Мы людям верить не умеем, мы документам приучены верить… Так вот, давайте-ка мирно и дружно перенесем наш разговор на тот день, который вас устроит; у меня к вам серьезное деловое предложение, Зоя Алексеевна… Насколько мне известно, вы в Америке процесс против адмирала Тэйта то ли проиграли, то ли не начали, а на кону, как мы слыхали, большая сумма стояла… Вот у меня и возникла идея: почему бы нам с вами не написать книжечку "Палач, адмирал и жертва. Диалог трех жертв двух Систем"? Не отказывайтесь сразу, не надо… Я после смерти Сталина был, как понимаете, демобилизован, работаю в Академии наук, кандидат, есть свободное время и друзья, которые могут предложить выгодный контракт… Не рубите сгоряча, Зоя Алексеевна, подумайте… А я к вам загляну, если разрешите… Дня через два… Хотите — вы ко мне, оставлю адрес…

Он играл беспроигрышно, знал, что к нему она не пойдет, дома и стены помогают; нажал:

— Кстати, ваши непосредственные следователи Бакаренко и Либачев понесли наказание: Либачева нет в живых, а Бакаренко спился, бог шельму метит…

— Били-то меня не только они… Вы — тоже…

Я спасал вас, Зоя Алексеевна… Вы не знаете, как там били… А у вас и зубы целы, и лицо не изуродовано… Я докладывал Абакумову, что вы стойко переносите воздействие устрашением, значит, действительно не виноваты в самом страшном — в попытке террора против товарища Сталина…

Федорова сгорбилась, руки бессильно упали вдоль тела:

— "Товарища" Сталина… Волк свинье не товарищ…

— Тогда за такие слова вас бы шлепнули в одночасье… А сейчас они — в ваших устах — дорогого стоят, ведь нынешние владыки норовят Иосифа Виссарионовича отмыть, все на Берию валят… Мелюзга, мелкие врали, на этом и сгорят… Что Берия без Сталина мог? Несчастный чучмек, плохо говоривший по-русски… Я вам про ту пору много могу рассказать — с этой стороны баррикады… А вы — с той… Чем не сенсация? И про адмирала у меня сенсация припасена, верьте слову, — обеспечите дочь и внука на всю жизнь…

…И когда через два дня, собрав через свои старые связи всю информацию о Федоровой, ее дочери, о том, что, находясь в отказе, актриса была на грани срыва, он пришел к ней, предварительно обложив квартиру наблюдением, она ему дверь открыла; не сразу, правда, таясь какое-то мгновение около замка, ощущая бессильный, душащий страх, но — открыла все же; палач, если он настоящий палач, навсегда входит в плоть и кровь жертвы, превосходством своим входит, ибо долгие месяцы он был ее всевластным владыкой, а такое никогда не забывается.

Включив воду в ванной, Сорокин тогда начал первым наговаривать на магнитофон, изредка поднимая глаза на Федорову (она была в синем платье, туфли с замшей, даже грим наложен, молодец старуха, не сдается, женщине и умирать-то надо молодой):

— Да, я палач — по должности и званию. Я расскажу про то, через что мне пришлось пройти, прежде чем я приказал ввести в мой кабинет гордость советского кинематографа Зою Федорову — глаза громадные, распахнуты миру, ямочки на щеках, растерянная улыбка, известная в стране каждому, — дважды лауреата Сталинской премии, звезду экрана, королеву мальчишеских грез…

Я родился в двадцать первом году; отец, демобилизовавшись из Красной Армии — он воевал под знаменами конницы Буденного, — вернулся в свою будочку сапожника. В партию его приняли перед наступлением на Львов, которое планировал Сталин. Сапожников было мало, партийцев среди них того меньше, поэтому он примкнул к ячейке коммунхоза и был в городском активе, все большевики шли к нему набойки ставить — свой, так что и заработок был, и напрягаться особенно не надо — до той поры, пока не провозгласили нэп и не поперли изо всех щелей кооператоры… Мать мне уж после рассказывала, какая это была трагедия для отца: "Ленин предал революцию, перекупили его немцы, снова буржуи при деле, а где ж торжество мировой революции?! Всеобщее равенство?! Чтоб никто ни от кого не отличался?! Чтоб все были равны по достатку?!.."

Мать перечила ему: "Так ведь зато теперь голодных нет, Вась! Кто работает до устали, может и булочки купить, и конфетку ребенку, а раньше-то хоть зубы на полку клади…" Отец не унимался: "Пусть зубы на полку, но мое красноармейское сердце не может терпеть, чтоб один форсил в шубе и на пролетке катил в ресторан-кабак, где буржуйские танго играют, а другой — как жевал черняшку, так и поныне ее жрет!" Матушка замечала: "Так ведь укомовские не толь на пролетках, на автомобилях шикарят, и пайки им дают, и барские дома под себя позанимали". Отец отвечал: "Власти так положено! Власть на то и власть, чтоб над нами стоять, сами такую выбрали!" От обиды запил, работы поубавилось, да и активничать начал — как ни вечер, так идет на диспут какой и костит новых буржуев на чем свет стоит… А людям приятно, когда того, кто сноровистее, прилежнее, а оттого — богаче, матюгом кроют и требуют у него все нажитое отобрать… Ясно, такому хлопают и "ура" кричат… Мать моя слова боялась, в России все пуще смерти слова боятся, и не зря, как оказалось… Кто уж там придумал петицию Ленину, не знаю, но отец одним из первых подписался, чтобы нэп отменить, кооператоров посадить в концлагеря, с конфискацией имущества, только чтоб все люди были равны по заработку и чтоб никто не выделялся… Из Москвы приехал комиссар Забуров, предупредил, что это есть уклон, просил одуматься, потому что, мол, самим нам из разрухи не встать, голытьба, надо привлекать капитал и головы деловых людей, пусть хоть они гниды и кооператоры, все равно надо терпеть… Отец — ни в какую! А тут еще Гликман организовал товарищество сапожников, большинство работяг к нему примкнуло, потому что он жратву давал и заказами обеспечивал; отца, как родительница рассказывала, аж знобило от ярости, пустился во все тяжкие, примкнул, говорила мама, к группе, которая стала тайно печатать прокламации против буржуазного нэпа и кооперации, стал выступать на бирже труда, собирал безработных, зажигал их словом ненависти к тем, кто сыт и одет. На базаре выступал среди тех, кто нэпманские кадки таскал и с утра хлебное вино пивком лакировал, хоть и в запрете был алкоголь… И по этому поводу отец гневался: "Ленин сам не пьет, поэтому не понимает душу нашего человека, не дает завить горе веревочкой, а новый буржуй любой финьшампань добудет, был бы золотой червонец в кармане…"

Ну и докричался: сначала из партии вычистили, а как обиделся и пошел во весь голос костить Ленина с Троцким за измену великой идее, так нагрянули ночью люди в кожанках и увезли отца в ГПУ… Вернулся он через полгода, изношенный до крайности, но — тихий… И сидел на углу бывших Губернаторской улицы и проезда императора Александра Второго, переименованных в улицу Ленина и проезд Зиновьева до той поры, пока Сталин не прикрыл нэп и начал коллективизацию… Вот тогда-то папаша и распрямил спину… В партии его восстановили, поручили проревизовать гликмановский кооператив, он, конечно, постарался и стал после этого начальником горкомхоза… Ну, ясно, ордер нам выдали, занял отец три комнаты Гликмана в большой семикомнатной квартире, жить бы и жить, но, видно, слишком долго его обида терзала, сердце стало шалить. Однако — не сдавался, пил, как пил: тогда ведь ему со всех сторон несли, даже когда голод пришел, как начальнику не потрафить?! От него теперь все зависит — разрешит или нет. У отца в подчинении двести человек стало, одних контролеров под семьдесят душ, не то что раньше у кооператоров: три человека в правлении, вот тебе и вся бухгалтерия…

Словом, в тридцать четвертом преставился отец, опился, говоря честно… Через пять дней нас с матушкой уплотнили, две комнаты бывший отцов заместитель отнял, а мне уж тринадцать лет было, соображал, что к чему, жрать хотел постоянно, а что мать могла дать, когда карточки упразднили?! Раньше, при карточках, хоть что-нибудь обламывалось, а как отменили их, так для нашего уровня людей начался истинный голод, с тех пор про карточки и мечтаем — какая-никакая, а гарантия, что не помрешь с голодухи… Вот и пошел я в шестнадцать лет на завод, как раз в тридцать седьмом это было, тогда и объяснили нам, отчего с продуктами перебои, жилья нет и ботинки нельзя купить… Кто правил страной? Промышленностью? Сельским хозяйством? Вот они, перед вами, на скамье подсудимых, глядите: Розен-гольц, Радек, Ягода, Дерибас, Ратайчак, Лившиц, Пятаков… Всех не перечесть… Троцкисты как один, да и нация одинаковая… Правда, про нацию шепотом говорили, намеками, потому что на Мавзолее рядом со Сталиным стоял Лазарь Моисеевич… Но хоть, слава богу, один, а раньше-то — страх и перечислить! Троцкий, Зиновьев, Каменев, Кон, Цеткин — а русские-то где?! Один Калинин?!

В тридцать девятом меня призвали, поучили год, дали габардиновую гимнастерку и синие галифе, повесили уголок и направили в НКВД… До этого я и вправду винтиком был, что скажут, то и повторял, как попка, пойди не повтори, страна притихла, только на митингах все друг перед другом выворачивались, никто чтоб не молчал — круговая порука! Дали мне комнату на Можайском шоссе, восемнадцать метров, пол паркетный, в ванной — газовая колонка, горячая вода круглый день, мойся — не хочу! Мать к себе привез, к больнице ее прикрепил — и души там всякие, и лекарства, и синий свет от бронхита, рай!

Первый допрос я не один проводил, со старшим лейтенантом Либачевым, — он наконец поднял глаза на Федорову, — да, да, с вашим главным следователем, который на меня ногами топал: "Слюнтяй, не можешь от американской потаскухи показаний получить! В белых перчатках решил работать?! Это на фронте стрелять кончили, а мы продолжаем, пока всю скверну не выжжем!" Никогда не забуду первый допрос, Зоя Алексеевна, умирать буду — не забуду… Я ведь парнишкой еще был, двадцать всего лет, несмышленыш…

— Лермонтов в двадцать лет уже был великим поэтом, — возразила Зоя Федорова, зябко слушая исповедь своего палача.

— Так ведь он гений был! Ему культура мира была открыта, потому что по-французски да по-английски говорил, как на родном языке… А я? Что я знал в жизни? Что молчать надо — знал! Не высовываться — тоже знал! Беспрекословно верить тому, кто над тобой сидит, — вдолбили! А разве вы не преклонялись перед Сталиным, как перед богом?

Словно бы сопротивляясь самой себе, Федорова ответила:

— Не то чтобы преклонялась, но, во всяком случае…

— Ах, Зоя Алексеевна, Зоя Алексеевна! Зачем себе-то лгать? Вспомните, как молили меня: "Разрешите написать Иосифу Виссарионовичу! Он не знает, что вы здесь со мной делаете! Он немедленно освободит меня!" Разве не было такого? Запамятовали? Не сердитесь, я ж вас не корю… Когда меня наладились после смерти Сталина исключать из партии, я тоже писал письма "дорогим товарищам", членам хрущевского Политбюро, мы спокон веку челобитные несли вождям, они только и могут спасти и сохранить… Не от Сталина в нас это — ото всей горькой истории нашей… Ну да ладно, отвлекся я… Я ж еще и не начал выскабливаться перед вами, я только подхожу к этому… Так вот, вызвал меня ночью Либачев… Было это, как сейчас помню, четырнадцатого июня сорок первого года… На стуле посреди его кабинетика сидел человек в шелковой сорочке какого-то нежно-кремового, невиданного мною раньше оттенка, брюки на нем были модные, широченные, расклешенные, с серебряной искоркой, туфли, хоть и без шнурков, на босу ногу, но — лаковые, с тупым носком, я такие только в кино и видал…

— Вот, — сказал Либачев, — смотри на этого типа! Смотри и запоминай каждое его слово!

— Я не "тип", а дзержинец, — ответил арестант с довольно заметным акцентом. — Меня в ЧК лично Феликс Эдмундович принимал…

— Один он? — спросил Либачев. — Или еще кто с ним был?

— Были.

— Фамилии, конечно, позабыл?

— А почему вы мне "тыкаете"? Научитесь соблюдать чекистский кодекс.

Либачев задумчиво повторил слова арестованного, словно бы обсматривая их, как диковину какую, и чеканно повторил вопрос, перейдя на "вы".

— Фамилии помню, — ответил арестованный, — Артузов там был, Уншлихт и, кажется, Беленький.

— Очень замечательно, — кивнул Либачев. — А Кедрова не было?

— С товарищем Кедровым я познакомился на следующий день… Я с ним работал до двадцать седьмого года.

— Я могу записать ваше показание в протокол?

— Это — можете.

Либачев нацарапал вопрос и ответ, дал подписать, промокнул здоровенным пресс-папье и продолжил:

— А как вы относились к товарищу Кедрову?

— Странный вопрос… Это мой учитель… Большевик, в партии чуть не с начала века, конспиратор, он меня в первую командировку отправлял.

— Когда?

— В двадцать втором.

— Куда?

— Этот вопрос является посягательством на государственную тайну… Запросите мое командование в разведке, если там посчитают нужным — ответят… И объясните: меня вызвали по срочной надобности из Берна, вызвали шифром тревоги, я бросил группу, чтобы повторить здесь сообщение о дате начала войны, а меня — вместо тoгo чтобы начать немедленную работу по переводу группы на новые задачи — держат в камере… Вы хоть доложили Сталину, что я здесь? Товарищу Берии, наконец.

— Доложили… Скажите-ка, у вас никогда не было подозрений по поводу Кедрова?

— Да вы с ума сошли!

— Выбирайте выражения!

— Война вот-вот начнется! О чем вы думаете?!

— Вы утверждаете, что война начнется "вот-вот”?

— Да!

— Кого с кем?

— Нацистов против нас.

— Нацисты — это кто? Дружественный нам рейх?

— Это он вам дружественный, — взорвался арестант. — Вам! А не мне!

— Что ж вы от остальных чекистов отгораживаетесь? Зря, мы тоже дзержинцы… Ладно, это нервы у вас стали шалить… Давайте запишем ваши показания о том, что Кедров — настоящий большевик и что Германия нападет на нас в ближайшие дни… Какого числа, кстати?

— Двадцать первого.

Либачев хохотнул:

— Кто ж войны по будням начинает? Настоящие стратеги войну к воскресным дням приурочивают… Не откажетесь подписать правильность ответов?

— Этих — не откажусь.

Либачев снова промокнул бланк протокола допроса своим пресс-папье и, подойдя вплотную к арестованному, склонился над ним крюком:

— Так вот, "дзержинец" сратый, Уншлихт и Артузов признались в своей троцкистской контрреволюционной, диверсионно-шпионской деятельности и расстреляны! А "товарищ" Кедров идет под трибунал за то, что, являясь старым агентом английской разведки, выполнял задание своих хозяев и сеял панические слухи о предстоящем нападении Германии на Советский Союз! Ты был его человеком — сам признался, за язык не тянули. Поэтому, если хочешь, чтобы твоя семья не оказалась в соседней камере, садись и пиши собственноручное признание: когда и где получил указание Кедрова завербоваться к англичанам, чтобы разрушить союз двух великих держав Европы.

— Вы что, с ума сошли?

Либачев тогда посмотрел на меня так, что я на всю жизнь запомнил:

— Вот как ведут себя настоящие враги… Запомни это… И заставь его говорить… Сейчас… при мне…

У меня даже голос осел: "Как?”

— А так, как тебе подсказывает революционное сознание. Я подошел к арестанту и, скрывая дрожь в голосе, сказал: — Наших товарищей пытают в буржуазных застенках… Революция не мстит… Скажите правду, и мы передадим дело в наш пролетарский суд.

— Я сказал всю правду. Я никогда ни к кому не вербовался. Кедров для меня был, есть и останется большевиком.

Либачев обгрыз свои ногти — и без того чуть не до мяса обгрызанные — и сказал тихо:

— В зубы только не бей. Он на процессе с расквашенным ртом не нужен. У нас неделя сроку, двадцать второго Кедрова трибунал судит, этот — соучастником пойдет, если не хочет свидетелем обвинения.

— Какие у вас доказательства? — спросил арестант. — Улики какие?

— Ну! — Либачев прикрикнул на меня. — Слабый, что ль?! Или — жалеешь вражину? Вот на него показания, — он ткнул пальцем в папку, — девять человек на него показали, как на шпиона, продажную шкуру, за фунты работал, сволочь! Чтоб отнять у нас все то, что дала революция!

И я, зажмурившись от страха, со всей силы ударил человека в ухо, да так ударил, что он, слетев со стула, остался лежать на полу…

— Из графина хлестани, — сказал Либачев, — враз заскребется.

Вылил я на него воду трясущейся рукой, арестант открыл глаза, посмотрел на меня с невыразимой тоской и жалостью, медленно поднялся, сел на свой стул посреди комнатки и сказал:

— А я не верил, что нацизм — заразителен… Ты ж гитлеровец, сынок, самый настоящий гитлеровец.

Вообще-то в сорок первом "гитлеровец” не было обидным словом… В какой-то многотиражке даже напечатали "товарищ Гитлер", чуть ли не на заводе имени Сталина… Но ведь недавно еще мы "Профессора Мамлока" смотрели, "Семью Оппенгейм”, там фашистов несли, только в сороковом эти фильмы запретили, но все же обиделся я и еще раз ему врезал — никакой я не гитлеровец, а молодой большевик, ученик великого Сталина, страж завоеваний революции…

И снова он сбрыкнул, но не обмяк, готов был к удару.

— Бейте, — сказал он. — Можете до смерти забить, ничего от меня не добьетесь, клеветать не стану, гитлеровцы поганые.

Тут выскочил Либачев из-за стола и стал его пинать сапогами в пах, живот, грудь.

— Ну, чего?! — задышливо крикнул он мне. — Помогай! Что говорю?!

Никогда я не смогу описать, а уж тем более объяснить, как и почему во мне поднялась неведомая дотоле, но все же какая-то родная тьма и забилось что-то давно забытое, но — теплое…

Я не мог сдержать дрожь, бившую меня, будто малярия колотила; в глазах ощутил песок, скулы свело, ужас и шальное ощущение воли сделались неразделимыми, я почувствовал в себе огромную силу, что-то рысье, тягучее, и даже зажмурился оттого, что мысль исчезала, уступая место ознобному, неуправляемому инстинкту…

А потом я ощутил чудовищно-сладостное ощущение все-позволяющей власти — особенно когда и мой мысок вошел в мягкий живот арестанта, корчившегося на полу…

…Умаявшись, Либачев позвонил по телефону и дал команду, чтоб привезли жену арестанта:

— Он молодой, — кивнул на меня, не отводя глаз от серого лица арестанта, лежавшего недвижно, — стенки здесь тонкие, фанера, послушаешь, как он с нею на диванчике поелозит, посопят вдоволь, вот веселье будет, а?!

…Словом, дал арестант показания, поди не дай… Сторговались, что возьмет на себя английское шпионство, но Кедрова закладывать отказался… Кедрова вывели на трибунал двадцать второго июня, когда уж война шла, — судили за "распространение заведомо ложных, панических слухов о подготовке войны Германией против своего союзника — СССР". Судить начали утром, а после выступления по радио Вячеслава Михайловича оправдали… А двадцать третьего забрали снова — свидетель, как-никак… Ну и шлепнули в одночасье. — Сорокин вытер пот, выступивший на лбу, и неожиданно спросил: — У вас доски какой нет, Зоя Алексеевна?

— Что? — Федорова не поняла его сразу, слушала с ужасом, кусая губы…

— Досточка, может, какая есть на кухне? — Сорокин сейчас говорил тихо и спокойно, словно не он только что истерично хрипел в магнитофон.

— Подставка есть хохломская…

— Не сочтите за труд принести, а?

Женщина с трудом поднялась, опасливо озираясь, вышла на кухню, вернулась с хохломской доской, протянула гостю…

Сорокин расставил ноги, положил досточку на колени и, коротко взмахнув рукой, ударил ребром ладони; доска хрустнула, как кость, выбелило свежее дерево — с той лишь разницей, что открытый перелом только в первый миг сахарно-белый, потом закровит, а дерево — неживое, не больно ему; как было белым, так и осталось…

— Вот так-то, Зоя Алексеевна, — сказал Сорокин. — Это сейчас, когда я не молод уже… Представляете, какая сила во мне была, когда я вас допрашивал? Что бы с вами стало, ударь я хоть раз по-настоящему? Я ж вас жалел, Зоя Алексеевна, жалел… Думаете, снимаю с себя вину? Нет. Я когда с Абакумовым в Венгрии был, книжек запрещенных начитался, начал кое-что понимать про нашу профессию, знал, что план гоним — для пополнения бесплатной рабочей силы! Но я никогда не мог забыть того страшного ощущения, когда сильный, казалось бы, человек, вроде того нелегала из разведки, которого мы с Либачевым уродовали, становился все более подвластным мне, маленьким и беззащитным, а ничто так не разлагает человеческую душу, как ощущение властвования над тем, кто тебя слабее и безответнее… Кого ж мне винить в этом, Зоя Алексеевна? Кого? Вы Сталину верили, и я Сталину верил… Вы своему режиссеру верили — "мол, так играй, а не иначе!", — и я своим начальникам-режиссерам не мог не верить: "Вот показания на вражину — два, пять, десять! А он молчит! А что он по правде задумал?! Какое зло может принести народу?!" Я ж не человека бил! Шпиона! Диверсанта! Фашиста! Разве я вас бил больно? А?

— Не в этом дело, — Федорова судорожно вздохнула. — Боль перетерпеть можно, женщина к боли привычна… Но нельзя передать словом состояние, когда здоровенный мужичина замахивается на тебя, шлепает пощечину, за волосы таскает, господи… Вы ж из меня человеческое выбивали, делали из меня животное…

— А как мне было поступить?! Ведь если б вы не подписали хоть что-нибудь, меня б бракоделом объявили! А бракодел — сродни шпиону! За ним глаз да глаз… Я знал, что такое попасть в камеру… Я знал, что для меня это сроком вряд ли кончится, скорее всего — пулей… Да, да, так! Поэтому мне, палачу, было страшней жить, чем вам, жертве… Думаете, я не знал, что вы ни в чем не виноваты? Знал… Сострадал вам, ох, как сострадал! Но что я мог сделать?! Как должен был поступить человек — по профессии палач, — который знал, что его жертва ни в чем не виновата?! Если бы он, палач, сказал об этом во всеуслышание, то Берия бы его, палача, превратил в кусок мяса! В отбивную! Дайте совет, молю, дайте! А то мне трудно будет вам рассказывать, как страшно было вести ваше дело, самое, пожалуй, страшное изо всех… Ведь про вас сам Сталин спрашивал, понимаете?! Лично он!

— Господи, да что ж мне вам посоветовать-то? Вы, который мучил меня, лишил материнства, бабьей короткой жизни, вы, который… Вы, тот самый, вы… просите совета у меня?..

Подбородок ее задрожал, глаза наполнились слезами, она отвернулась к окну, и в это короткое мгновение он обнял ее холодным, оценивающим взором, вновь потупился, свел лоб морщинами (он научился менять лицо, особенно — враз старить его) и прошептал глухо:

— Что вы почувствовали, когда вас привезли во внутреннюю тюрьму?

— Стыд, — ответила Федорова без раздумий и, утерев глаза пальцами, вновь поворотилась к нему.

— Что?!

— Стыд…

— Это когда вас раздели, обыскивая?

— Да нет… Женщины к этому иначе относятся, мы ж к гинекологу ходим, такая доля… Мне за все стало стыдно… За то, что меня — артистку, которую знает народ, могли затолкать в машину и упрятать в тюрьму… За то, что бессловесная женщина в советской военной форме полезла пальцами… Зачем? Искала, не спрятано ли там чего? Те, кто меня брал, знали, что и одеться-то не успела толком… разве не могли ей об этом сказать? Стыдно стало за то, что нет у нас людей, а только истуканчики, которые следуют не мысли и сердцу, а одной лишь инструкции. Стыдно стало за тот мертвящий запах карболки и затхлости, убогий запах извечной, привычной нам несвободы… За вас мне было стыдно — за то, что мучили меня, зная, что я ни в чем не виновата… Достоевского почитайте… У него все про это сказано… За страну стало стыдно… Только это потом случилось уже, во Владимире, когда я — слава тебе, господи, — с Лидией Руслановой в одной камере оказалась… Там и за нас, арестанток убогих, бывало стыдно, когда баба голосила под окном: "Юноша с лицом слоновой кости, карие глаза! Откуси, отгрызи два моих соска…"

— А страшно было?

— Не знаю, — задумчиво ответила Федорова. — Если б вы все быстро делали, а вы ж по-обломовски работали, изморной ленью брали… Месяцы шли, годы… За это время начинаешь смерти жаждать, как избавления… Наверное, Сталин понял наш характер, когда в ссылке среди русских жил, почувствовал, что хоть мы и неумелые обломы, зато совестливые, стыдимся сказать, когда видим, что не так, боимся словом человека обидеть, страшимся врагом назвать врага — если только не чужеземец он, все думаем, образумится, ошибка вышла… Вот он на хребет-то нам и влез… И разобщил народ на квадратики, чтоб вам его было легче держать под мушкой… И в каждом квадрате радиотарелка с утра до ночи в уши — бу-бу-бу-бу… Одно и то же, одно и то же, а раньше-то этого самого репродуктора никто в глаза не видел, новинка, поди не поверь, если месяцы и годы талдычут одинаковые слова, а кто их не повторяет — исчезает из жизни… Повторяй человеку месяц, что он свинья, — поверит… А тут годы бубнили… Чтоб стыд наш гневом залило и бунт заполыхал, надо такого натворить, чтоб каждого задело, — а пуще того баб, у которых на руках некормленные дети, и дров нет, чтоб буржуйку растопить… А Сталин все мерил жменей: одного — под пытку, другому — орден, третьему — новую комнату, четвертому — расстрел… Чересполосицей народ разомкнул, поставил друг против друга… Стыдно мне было, — повторила Федорова, — только одно и держало, что дочка осталась на воле… Хотя какое там "на воле"… Я была в тюрьме за стеной, она — в тюрьме без стен, разница невелика, гарантий ни у нее, ни у меня не было, не знали мы, что такое гарантии, да и не узнаем никогда…

— Ну ладно, Сталин, все понятно, — согласливо кивнул Сорокин, — а сейчас-то вам разве не стыдно, что не пускают к дочке в гости?

— Еще как стыдно… Так мы ж всегда под глыбой державы жили! Не она для нас, а мы под ней… Сейчас хоть, слава богу, нами правит не больной деспот, так что надежда есть, у Брежнева дети добрые…

— Сын или дочь? — рассеянно уточнил Сорокин.

— А это уж мое дело, не ваше…

— Вот видите, — он сострадающе улыбнулся, — размякли, сказали то, что говорить никому не надо… Хорошо, я — как копилка… Все умрет во мне… А если б на моем месте гад сидел?

— А разве вы не гад? — Федорова вздохнула. — Самый что ни на есть гад.

— Мы ж уговорились, Зоя Алексеевна… Я — палач… Но — одновременно — жертва более сильных палачей… И те, в свою очередь, тоже жертвы… У нас виновных нет, у нас одни расплющенные… А ведь стыд есть сострадание… Сталин-то велел вас к себе привезти, на Ближнюю дачу… А вы в несознанке были… Каково Абакумову? А? Вы об нем подумайте! О Берии подумайте! Сталин ваше кино часто смотрел, он "Подруги" любил, повторял, что хочет побеседовать с глазу на глаз…

— Ну и как же вы посмели ему отказать?

— Расскажу. Только вы к нашему следующему собеседованию постарайтесь припомнить, что с вами было в камере в мае, вскорости после праздника Первомая… У нас тогда цепочка получится: вы — я, я — вы… Чем не сенсация?!

После этой беседы он провел тщательную работу: слетал (никому не доверил) в Краснодар, повстречался с нужными клиентами (его группа работала в тесном контакте с начальством иэ Сочи, имевшим выходы наверх; гарантировали передачу цехам необходимых станков и сырья), договорился со старым дружком, что тот отправит в Москву нескольких людей с посылками для актрисы: "Надо побаловать любимицу народа фруктами, не умеем хранить память, оттого и живем в дерьме, найдите к ней подходы по своим каналам, посмотрите, с кем она тут контактовала во время гастролей, оттуда и тяните''; вернувшись в Москву, вышел на тех, кто был знаком с солистом оркестра МВД Геной Титовым, пустил по Москве информацию о том, что он не просто квартировал у Федоровой, но выполнял ряд ее поручений коммерческого характера — купить что, продать, да и, мол, тянуло его с детства к пожилым женщинам, форма эдипова комплекса. Только после того как зашуршало в городе, отправился на вторую встречу, дав задание своей команде искать неудачливого литератора, который сидит без денег, считая при этом, что в его бедственном положении виноваты вездесущие враги, а никак не он сам…

(Окончание следует)

Феликс Розинер ПОСМЕРТНАЯ ХРОНИКА (Послесловие к мемуарам)

В семидесятых годах Феликс Розинер опубликовал в московских издательствах семь книг о музыке и музыкантах. После эмиграции в Израиль в 1978 году его проза и стихи выходили в зарубежной русской периодике. Роман Ф.Розинера "Некто Финкельмайер" в 1980 году был удостоен Парижской литературной премии имени В.Даля.

Рассказ "Посмертная хроника" был впервые опубликован в издательстве "Оуверсиз пабликейшнз" (Лондон, 1986). В настоящее время автор живет в США.

Жила она с интересом, с удовольствием, с любовью. Поразительно было то, что ни на чем, казалось бы, не основанную веру в непрестанное торжество разума, справедливости, добра и красоты она несла без тени сомнения сквозь все свои без малого семь десятилетий. Когда она приходила в восторг от чего-то рассказанного или прочитанного, когда она от шутки или анекдота до беззвучия остановившегося дыхания смеялась, охая потом и вытирая платочком слезы, — это ее поведение напоминало что-то ушедшее давным-давно и существовавшее, может быть, лишь в русских романах: возникал перед глазами образ доброй и простодушной, милой и наивной девушки-гимназистки, которую так легко обмануть розыгрышем и так же легко глубоко и грубо обидеть; или гувернантки, взятой из хорошего бедного семейства; или курсистки-народницы; или сельской учительницы. Она и вправду начинала свою жизнь воспитательницей детдома в годы разора и голодухи времен гражданской войны; была потом и студенткой, училась живописи, стала искусствоведом; по заводам Москвы, выполняя идею Максима Горького, записывала для истории рассказы рабочих о старом режиме и о том, как царя прогоняли; работала всю жизнь в музеях — и в нынешнем Пушкинском (прежде — Изящных искусств), и в Третьяковке, и в Историческом — реставрировала то западную и отечественную живопись, то древнерусские иконы. В Ярославле, Загорске и Переславле-Залесском в церквах, раскрывала фрески, чистила иконостасы, укрепляла, обновляла, вызывала к бытию из тлена и праха то, чему уж и места на нашей земле не оставалось…

Обо всем этом написала она талантливо и наивно, а потому — хорошо написала в "Былях и небылицах", которые лежат теперь в рукописном отделе Государственной библиотеки, сохраняя во времени ее имя. О жизни своей она сама написала. Мне осталось написать о ее смерти.

Но, я думаю, что писать о самой-то смерти? Нечего. Потому что миг ее никому не ведом, даже — кто знает? — и умирающему, наверно. Только был я около нее за двое суток до кончины и явственно видел, как смерть стояла уже между мною, вовсю живым пока что, и ею — уже глубиной своего существа стоявшей там, за гранью. Не было уже в ней, в самом дыхании и движении ее, ничего от той жизненной непринужденности, какая была так свойственна ей и какая, на самом деле, и есть главное свойство всего живого, когда любая мелочь жизни — перемещение взгляда, шевеление губ, слабый жест, смена голоса — все производится само собой, изнутри, тем горящим в организме реактором, что рождает жизненные силы. Не было уже этого всего: стоявшие неподвижно глаза обратились ко мне медленным поворотом, направляемые специальным усилием воли; и подобие улыбки сделала она, заставляя нужные мышцы на лице сдвинуть в стороны края иссушенного рта; полушепотом-полупаузами нанизала слог за слогом и для каждого вобрала и вытолкнула особую толику воздуха. Когда же я посадил ее на постели — точнее, на разложенном комбинированном кресле, прислонил спиною к торцу стоявшего в головах книжного шкафа и она попила из тяжелой керамической кружки чаю, то сил у нее ушло на это бог знает сколько. Стало мне страшно, что вот тут-то, сейчас, при мне и погасится ее свечечка… За час до того сыну надо было уйти на работу; внук четырнадцатилетний чуть позже, взяв велосипед, тоже ушел; теперь и мне бы пора покинуть ее: вскоре ждали меня в одном очень важном учреждении, а еще, к вечеру, собирался я поспеть на другое мероприятие, тоже очень важное… По счастью моему, попросила она уложить ее, повернуть на бок к стене, чтобы удобно ей было уснуть. Из последней капли ее истомившегося сознания донеслось до меня далекое, как через две рамы вагона отошедшего от перрона поезда: "…па…и…бо…то…ве…та…ния".

Было это третьего апреля. А пятого, к вечеру, позвонил ее сын: умерла. "Когда же?" — "Час назад". — "Тяжело ей было, мучилась?" — "Нет, не мучилась. В последний день, правда, боли появились, она постанывала, потом потеряла сознание… и вот… так и умерла". — "Угасла". — "Да…" — "Вот… Верно говорят, святым… (я поправился) добрым людям… (хотел сказать: "Бог посылает") смерть посылается легкая…" — "Да, говорят так…"

Умерла в пятницу вечером, а на воскресенье утром уже были назначены похороны. Мы удивились: ну и быстрота! За один день, да к тому же нерабочий, все оформлено, все заказано, место на кладбище подготовлено! Значит, в противоположность всему остальному наш сервис в том, что касается смерти, действует великолепно!.. Но тогда мы не знали еще, как он сработает, этот сервис…

Накануне воскресного дня испортилась погода. До того недели две было солнечно, днем доходило до пятнадцати — сухая, ясная, без бурного таяния весна, казалось, установилась надолго. Но вот барометр заспешил вниз, небо затянуло рыхлой серостью, временами стало моросить, подул ветер — холодный, пронизывающий. От этой, верно, резкой перемены, а еще от того, что будильник с вечера неаккуратно поставили и он разбудил слишком рано, в воскресенье вставали с головной болью. Поспешно поели, оделись во что-то незначащее по цвету (положенной черной одежды не нашлось), заехали на рынок за цветами. Т. взяла нарциссы, мне приглянулись какие-то грустные, коротконогие букетики плохо знакомых нам лесных весенних цветов — не то розовато-синих, не то сиренево-фиолетовых с желтой серединкой. Пустые автобусы быстро довезли до места, и оказалось, что до назначенных одиннадцати оставалось еще около часа.

Решили постоять в соседнем подъезде, подождать ребят — Ю. и С. — и подняться наверх всем вместе.

Промерзшие, мы отогревались постепенно. Стояли там минут пятнадцать — двадцать. Дверь подъезда была в передней стенке эдакого бетонного кубика, приставленного к плоскому фасаду здания; в боковых же стенках кубика имелись окошки, сквозь них просматривались такие же кубики с окнами, то есть соседние подъезды. Мы видели, что в ее подъезде тоже стояли люди — несколько старушек совсем не местного вида, а, пожалуй, "арбатского": береты, старомодные гребешки в седине и не истребленная временем печать культуры на лицах. Старушки держали букеты, перекладывали их из руки в руку, топтались вокруг друг друга, затем разом скрылись — прошли к лифту.

Мы меж тем говорили о сыне. Хороший ли у нее сын? Мы его почти не знали. Вроде бы ничего парень, говорил я, но что я в нем почувствовал — это его неприверженность всему, чем жила его мать и что нас с нею свело в эти последние годы: он, похоже, вовсе* был чужд искусству. И дело не в том, что не знал он чего-то, что так хорошо знала она и что хотели знать мы; он, почувствовалось мне, находился вне круга радостей, страданий и раздумий, связанных не столько, может быть, с какими-то определенными произведениями живописи, литературы и тому подобного, а, скорее, связанных с судьбой искусства вообще. Мы почему-то оказались больны от того, что искусству сейчас, в эти современные нам дни, — больно и плохо, и от этого нам тяжко, как если бы переживалась нами судьба любимого человека. Эти церкви разрушенные, которые она восстанавливала, и эти иконы, которыми мы вместе с нею занимались в ее комнатушке, — ну отчего дались нам они? Странные наши собрания за расчисткой икон были, по-видимому, верным служением чему-то печальному, отошедшему, невозвратному. Здесь, у нее на квартире, был островок, на котором курился жертвенный дым во славу "духа", "красоты", "возвышенного", тогда как пошлость, мелкая суета, гнусность и ложь стучали в сами стены и дверь утлой ее комнатенки на последнем этаже новехонького дома. За дверью, судя по всему, никто этого не понимал. Владычила в доме жена дорогого сына — резкая, хваткая женщина, достойная дочь смоленского полковника КГБ, который вроде бы до конца своих дней гордился, что во время оно посадил не меньше шестисот человек… Невестка ждала смерти Н.И. с завидной уверенностью: еще два года назад в миг острого столкновения она предсказала, что скоро будет спать в собственной спальне, то есть в комнате свекрови…

Появился в окне автобус — небольшой, без черной полосы и, видно было через его стекла, без какого-либо особого места для гроба: весь автобусный кузов, как обычно, был заполнен сиденьями. Но автобус явно предназначался для похорон, и мы заключили, что сыну дали его на службе, чтобы в него усадить провожающих, а катафалк будет само собой. Однако люк в задней стене как раз годился бы для протаскивания гроба…

Вышел шофер — спокойный мужчина средних лет, осмотрелся, пошел к нужному подъезду. Не став больше ждать своих друзей, пошли следом за ним и мы, и у лифта он спросил, здесь ли сто седьмая. "Нам туда же", — ответили мы ему, и мягко подрагивающая клеть понесла нас кверху. На звонок быстро отворили незапертую дверь. В тесноту прихожей, где кроме нас, пришедших, были еще две-три пожилые женщины, из комнат вышел сын, одетый в черный костюм с белой сорочкой, — красивый в замкнутости своего узкого лица, очерченного правильно и строго, но и по-восточному мягко.

— Машина? Но еще без четверти?.. — глухо и растерянно спросил он шофера. — Договаривались на половину… Не все пришли.

Шофер принял это без возражений:

— Если желаете в половину, пожалуйста, в половину.

— Вы уедете или будете ждать?

— Подожду.

Шофер ушел.

По двум комнатам, слева и справа от ее дверей, сидели и стояли люди, которые говорили хотя и негромко, но и без особенных приглушенных или расстроенных интонаций — говорили обыденно и обменивались сведениями о том — как доносилось сюда, в коридор, — что она, конечно, догадывалась, знала, но вот как же это быстро! — как неожиданно! — даже представить невозможно! — такая она была энергичная! О том же говорили и сидящие в ее комнате три арбатские старушки в беретах и пальто: их видно было в открытую дверь, наискосок, у правой стены, где третьего дня оставил я НИ. лежащей на кресле-кровати. Сын же, закончив с шофером, встал в дверях, и, когда мы, уже сняв свои пальто, входили в комнату, там рассказывалось, как она посылала подругам поздравления с недавним праздником и прощалась с ними.

— Она, конечно, знала, да? — спрашивали старушки у сына с видимой заинтересованностью-любознательностью, и доверчиво-восторженная удивленность так и поблескивала в их глазах.

— Да, знала, конечно. Только не хотела расстраивать. Делала вид. Мы тоже, — с угрюмой вежливостью отвечал он им.

Гроб, первым делом заметил я, стоял на том самом раскладном столике, — все, оказывается, в ее узкой комнатке было раскладным! — на том столике, вокруг которого садились мы для работы в продолжении нескольких лет. Под крышкой его, на дне открытого ящика, хранились до сегодняшнего, наверное, утра инструменты наши — скальпели, кисточки, оселок, а также коробочки со старой загустевшей олифой, снятой с икон, банка с воском, всевозможные ваточки, тряпочки, марли. Спирт, масло, нашатырь, одеколон, лаки, пигменты — это хранилось у нас в шкафу. Оттуда каждый раз все доставалось и тоже подавалось — ставилось на стол по мере надобности. Заканчивая работу, прилежно раскладывали все в прежнем порядке — что в шкаф, что в ящик. И стол снова складывался и пустел.

Теперь же стоял на нем гроб с ее телом. И самого-то стола — такого узкого — вовсе не было видно под гробом, только тонкие ножки изящно утыкались в пол. Не в пол, вернее, а в какие-то обернутые бумажными салфетками бруски: тонкие, остроконечные ножки могли бы продавить линолеум, впечатать в битум под ним следы свои навсегда, и вот побеспокоились хозяева сделать подкладки, чтоб этого избежать: так поняли мы назначение подкладок уже потом, задавая себе вопрос, не ритуал ли это — не ставить ножки прямо на пол? А может быть, ритуал? И мы зря наговариваем? Ведь никто из нас ритуала не знает…

Лицо ее помещалось близко к окну, среди всего вокруг происходящего одно только это лицо было зримым местом пиршества смерти. Победоносная жуткая тризна распада праздновалась на нем. Оконная приоткрытая створка немного покачивалась от сквозняка, и на лице перемещались полосы и пятна теней — и это шла работа кисти или резца умелого мастера: скрадывалось, убиралось как будто все ненужное — ненужное для жизни; оставлялось нужное для смерти: заострившийся, почему-то чуть вбок запавший нос; ряд зубов; прядь седоватых у корней и крашеных выше волос…

Присоединили к уже лежавшим в гробу и наши цветы. Стояли молча, смотрели. Кто-то из мужчин спросил сына, не пора ли. Тот ответил, что нет еще Ю. и С., надо ждать. Я спросил, та ли это машина, которую заказали из бюро. "Та самая". — "Почему же нет места для гроба, ведь там только ряды кресел, как в обычном автобусе?" — "Не может быть, что-то не так".

Я спустился вниз, к автобусу. Шофера не было, через окно заглянул в кузов. Нет, в самом деле, куда же мы поставим гроб? На пол? Но уместится ли он в проходе? Да и разве бывает так, чтобы гроб стоял на полу? Катафалк — это обязательно возвышение, постамент, что ли, для гроба. А вдоль него, по обе стороны — скамьи, и сопровождающие хотя и сидят, но все же обращены лицом к покойному, и во время его последней поездки как бы совершают последнее бдение, вахту, несут караул почета около тела умершего…

Вернулся в квартиру, рассказал об увиденном, бойкая женщина-соседка уверила, что гроб войдет, что можно подставить табуретки… С тем и согласились молча.

Остановилась около нас с Т. одна из женщин и почти радостно заговорила о том, как Н.И. нас любила, как рассказывала о нас: "Хорошо, что воспоминания успели отдать в библиотеку, она очень была довольна. Это было ее последним делом. И картина тоже. Картину она хотела отдать в Переславль, в музей".

Да, картина… Огромное полотно, два на два метра, которое не могло вместиться в комнате и было сверху несколько подрезано, стояло здесь же, косо расположенное в простенке от двери до боковой стены. Картина казалась еще одним зеркалом, таким же, как и то, музейной работы зеркало, что было прикрыто сейчас простыней. Картина и вправду стала зеркалом ее верований, ее мыслей и привязанностей, и вложила она, наверное, бездну труда и своих последних сил в эту свою последнюю работу. Изображала картина Ленина и группу детей, беседующих под густой зеленью огромного дерева в каком-то глухом и, я бы сказал, мрачноватом для этой светлой идеи лесном местечке — возможно, в парке Горок или Сокольников…

Женщины поблизости от нас начали что-то говорить сыну покойной по поводу платка, которым была покрыта ее голова. Он, как я понимал, хотел, чтобы платок сняли, бойкая же соседка доказывала, что надо оставить покойную в платке.

— Не носила она платка, — проворчал он.

Женщина — та, что говорила нам о картине, судя по всему, близкая подруга Н.И., примирительно и опять чуть ли не весело объяснила, что сын хочет видеть мать такой, какой она была. Нет, возразили на это, полагается ей быть в платке.

— А, да мне все равно, — махнул рукой сын и отошел.

— Ну, если полагается по обряду, — улыбнулась подруга и с некоторым недоумением снова обратилась к нам: — Она, по-моему, никогда не была верующей? Ведь так, вы не знаете?

Я пожал плечами. Неужто ей, подруге, оставалось неизвестным, что Н.И. — еврейского происхождения?

— Сама-то она все обычаи и праздники очень хорошо знала. Сколько она церквей разрушенных спасла! — с гордостью продолжала женщина. — Она народу очень много оставила! — И довольная этими красивыми, правильными словами, передвинулась куда-то с глаз…

В дверь позвонили: пришли Ю. и С. Как и мы, мучаясь, торопясь и волнуясь, оба снимают пальто, идут к гробу, кладут цветы, стоят, смотрят.

Теперь уже близилось к выносу, и я еще раз спустился к автобусу. Шофер был в кабине.

— Будем сейчас спускать гроб, — сказал я ему. — Но ваша машина… Она приспособлена? Что, разве на полу будет?..

— На полу, — подтвердил шофер.

— В проходе? Разве умещается? — все еще сомневался я, но уже с вялостью, зная, каков будет ответ. Он успокоил меня окончательно.

— Ну ладно, тогда покомандуете, — попросил я.

— Спускайте, спускайте, не беспокойтесь.

Я уже и не беспокоился. Поднялся наверх, сказал сыну, что шофер на месте.

— Ну ладно, — говорит он, — пожалуй, пора. — Оглянувшись назад, бормочет что-то, я расслышал слово "один” и тяну С. за собой. Не рассчитал ли оставшийся в комнате, или от сквозняка, но дверь за нами неприлично громко громыхнула.

Что он там говорил ей? Поцеловал ли? Подумал ли о чем? Обещал что-то себе на будущее, в память о ней? Вспоминал ли о прошлом сын, когда был еще с нею один на один, и житейское непонимание, а потом и жена еще не успели разъединить и отодвинуть от него материнскую душу?

И полминуты не прошло — он уж отворился и сказал в коридор: "Теперь можно”.

Мужчины принялись за дело.

Новые жилища не рассчитывают на то, к примеру, чтобы в них можно было вносить рояль: кому нужен сегодня в квартире рояль? Не рассчитывают и на то, чтоб выносить покойного. Да и если рассудить здраво, жилье оно служит только тем, кто в нем прописывается в момент вселения, на кого выдается ордер райжилотделом. Было для этой квартиры предназначено четверо — на них она и рассчитана. А если учитывать, что пятый и даже шестой здесь может народиться и ему понадобится место; или, напротив того, первый умрет и его понадобится выносить, — да если все это учитывать, как тогда строить? И дорого, и неразумно.

В двери гроб не проходит. Так что, кому для того же пригодится, можете сделать, как мы: свернутыми в жгуты простынями привязали покойницу к гробу — на уровне груди, где руки сложены, и на уровне бедер. Пронесли гроб сколько можно до упора в коридорную стенку и стали заваливать — боком, боком и подавая вперед вершок за вершком. Голова при этом клонится в сторону, однако тут уж ничего не поделаешь, потому что — дай Бог одно: не уронили бы гроб, не выпала бы покойная!.. И знаете — при известной смелости, то есть при отсутствии не то что бесполезного, но даже мешающего в этом случае уважения к смерти, — все можно сделать удачно, со сноровкой, и довольно скоро вынести гроб на лестничную площадку. А голова покойной, едва тело вновь повернулось спиною к земле, приняла почти прежнее положение, разве что несколько сохранила наклон к плечу. Однако и это, наверное, было неважно, потому что по узким маршам предстояло пройти одиннадцать этажей вниз, и мы, мужчины, так и эдак перемещались вдоль гроба, приноравливаясь, берясь, указывая друг другу, где и как лучше, меж тем как все это — и гроб, и мы с ним вместе, будто влекомые силой его тяжести вниз, по наклону лестницы уже уходили ниже и ниже. Дошли до первой площадки и, быстро решив, кому держать, кому забегать вперед, отпуская и перехватывая, стали разворачиваться — для чего пришлось воспользоваться единственной возможностью: приподнять гроб над перилами. Труба мусоропровода и трубы отопления то и дело ударяли в спину и в локоть, задевали о гроб, но мы уже спустились на этаж, на два и на три; отдохнули, поддерживая ношу на перилах; протиснулись еще несколько маршей, опять приостановились, кто-то (всего мужчин было шестеро) подхватил, кто-то отошел, затем вновь брались, — и я обнаруживал, что незаметно для себя оказывался то впереди, то в ногах, то сбоку, то в головах — все происходило споро, словно и вправду гроб сам собой двигался, а мы только были при нем. Вот бы не только в минуту смерти человеческой, а всегда бы люди так ладились, — пришло на ум.

Но вот уже и улица, и две колченогие табуреточки на асфальте. Поставили на них гроб осторожно, распрямились. Детвора подбежала, и низко, прямо в лицо, дети стали рассматривать мертвую; дождавшиеся привычного зрелища местные бабы, которые сидели до того на лавочке у подъезда, поднялись и смешались с провожающими. Вынесли венок, взяли гробовую крышку. Отвязали простыни, и кто-то, свернув плотно, положил их в ноги, под покрывало. Шофер сказал: "Ну, закрывайте!" — и умершую впервые закрыли от людских взглядов. Зев задней дверцы автобуса был откинут уже кверху, и, когда подтащили мы гроб, я увидел то, чего не смог обнаружить, когда заглядывал в окна: пара задних сидений была развернута вдоль стенки, и в хвосте автобуса проход поэтому был шире обычного, так что гроб тут действительно мог уместиться. Умещался он только-только, и конечно же, на полу — табуреток никаких, сказал шофер, не надо. Едва стали заносить в машину, какая-то женщина, как заметила Т., поспешно подбежала к табуреткам и положила их на земле набок — видимо, исполнила ритуальное действие, нам незнакомое вовсе.

Гроб вдвинули, жестко прогремел венок, и вертевшийся около нас мальчишка громко, будто хорошо отвечал на уроке, произнес: "А эти цветы — искусственные!" Он и вправду, этот венок, гремел, кажется, не железным своим каркасом, а дикой яростью анилиновых красок.

Стали рассаживаться в автобусе. Пропуская мимо себя женщин, я увидел, что жена сына не идет, стоит на месте. Не едет, значит, на похороны. Тут вспомнилось мне, что нет здесь внука. Наверно, услали куда-то, чтобы не видел мертвую бабушку, пощадили детскую душу. Но в четырнадцать-то лет — надо ли ограждать от такого?

Случайно или нет, Т. села на задних креслах, лицом к гробу; войдя, и я сел рядом. Напротив, по другую сторону гроба, сидел сын и с ним один из незнакомых мне мужчин.

У моих ног лежал на крышке венок, и меня вдруг разозлил вид белого картонного ценника, который нагло смотрел из стружечной листвы. Я дернул за проволочку, которой была укреплена картонка, но проволочка оказалась крепкой, перекрученной и зажатой металлической пломбой. Тогда я схватился за ценник, оторвал и, прежде чем сунуть его в карман, пробежал глазами написанное на нем: "Специализированный трест бытового обслуживания, ф-ка венков, цветов и других изделий ВЕНОК размер 110 см Цена 10 руб Веночник № 12".

Когда автобус двинулся и стало потряхивать и раскачивать, венок со скрежетом поползне крышки. Уложил его сбоку и красную ленту с надписью "От детей — любимой маме" подоткнул, чтобы она на полу не грязнилась.

Поехали по Аминьевскому шоссе, потом свернули к Очакову, проехали деревенской улицей и сразу же оказались на проспекте Вернадского. Ехали быстро. Переговаривались, поглядывали в окна. Я разглядывал затею гробового художника, постаравшегося охрой и белилами разрисовать под дерево само же дерево… Вдоль крышки тянулась трещина — уже успевший проявиться из-под краски широкий провал между двумя досками. Покатили по Внуковскому шоссе — мимо знаменитого, расхваленного газетами на все лады нового поста ГАИ, который, чтобы правительство спокойно могло проноситься к аэродрому и обратно, оборудовали не то телевизорами, не то радарами, не то какой-то другой электронной палочкой-выручалочкой…

Неожиданно с шоссе свернули влево, и тут уж я стал смотреть в окна внимательно, чтобы запомнить дорогу на кладбище.

Поворот этот находился, как я прикинул, километра через два после кольцевой дороги. Вдруг открылся какой-то убогий, не подмосковный пейзаж: миновали по петляющей бетонке несколько деревушечных домиков, оставшихся по правой стороне, и выехали на ровные пустые земли — бурые, в непросохших лужах, с клочьями прошлогодних безжизненных трав.

Если бы я был сказителем народным, вроде Рябинина, я сказал бы, что приехал я во чисто-поле; а был бы я символистом времен Беклина, как Андреев, сказал бы про остров мертвых. Но не все ли мы приверженцы реализма — социалистического, конечно, потому как не дети ли мы века своего и страны своей и не этой ли землей вскормлены?

Мы проезжали московской клоакой.

Я не видел, по малости тех моих лет, военной мясорубки (может быть, доведется еще). Но помню я военные фотографии в газетах, помню военные кинохроники, где под звуки симфонической музыки показывались русские поля с чернеющими на снегу трупами, с валяющейся по сторонам дороги разбитой техникой… Всплыло это вот теперь в памяти, когда увидел я творящееся вокруг. Только не оставалось уже снегу, и все, что разбросано было на поле, выглядело неопрятно-промокшим, осклизлым, будто разложившимся до потеков…

Ткнувшись носами в податливую почву, косились по обочинам грузовики; надвигались сарайчики из ржавого железа и скрывались, беззвучно разевая провалы дверей; вагончики на пустых осях с забитыми фанерой окнами неподвижно ехали в никуда. Фигуры, мало похожие на людские, в отвратительных залосненных одеждах, с темными лицами, в позах то склоненных к земле мародеров, то с воздетыми к небесам руками проповедников, возникали тут и там у сараев, у машин, у вагончиков; вороны лениво пролетали низко над землей, сливаясь с нею. И повсюду, сколько хватал глаз, полнилась земля жирным изобилием отбросов городской человеческой жизни: слипшиеся кучи разнообразного мусора покрывали почву так, что кое-где она едва ли не навсегда исчезала под слоями свезенной сюда всяческой дряни. Похоже, что это были застарелые, уже исторически сложившиеся слои. То же, что привозилось в железных баках на машинах и сваливалось по обочинам, подлежало, судя по всему, разбору, пересмотру и сортировке, и время от времени являлись взору кучи отделенного и сваленного вместе тряпья; холмы бумажного месива; горки из деревянных планок и ящиков; проблистала пирамида больших селедочных банок, за которыми так душатся в очередях хозяйки; и, как работа поп-мастера, промелькнуло нагромождение матрасных пружин. Всему тут было место, все было нужно, так как все тут снова готовилось на дальнейшую потребу, и люди, которые встречались на нашем пути, занимались своим делом — работой, хотя и грязной, но необходимой.

Сколько таких клоак вокруг Москвы? Глупо предполагать, что эта, южная, единственная на весь огромный городской организм. Есть, конечно, и другие такие же, где-нибудь и к западу, и к востоку, и к северу— о чем тут говорить. Для нашей людской жизни нужны все эти клоаки — мусоропроводы, свалки, помойки и кладбища.

На миг я упустил из сознания, что въезжаем-то мы на кладбище.

По этой петляющей среди поля неширокой бетонке продвигались мы уже не столь быстро, как по Внуковскому шоссе. Мы шли в непрерывной почти веренице машин — легковых такси, маршруток и небольших автобусов, подобных нашему. Точно такой же поток стремился навстречу, и весь этот транспорт был заполнен народом, которому так или иначе вышла необходимость побывать в этот день на кладбище. Если бы знал хоть кто-нибудь из нас обычаи, то, наверное, нашел бы объяснение тому, отчего так много людей стремилось побывать на кладбище в этот пасмурный день, когда православная церковь, по необычному стечению дат, отмечала одновременно два годовых весенних праздника — благовещение и вербное воскресенье. Быть может, в какой-то из праздников или всегда в праздники кладбище усиленно посещается? Так или иначе, но лишь только свалочные сооружения стали редеть, впереди увиделось необычайное людское скопление. Поле в той стороне чуть-чуть приподнималось, и на фоне белесого неба издали открылась панорама какого-то брожения, толчения на месте множества фигурок, каждая из которых силуэтиком головки и плеч напоминала верхнюю часть муравьиного насекомого, вставшего на задние лапки. Всего же остального — от груди или пояса, туловища и ног — увидеть было невозможно за какой-то пестролоскутной, мельтешащей в глазах то красным, то бурым, то зеленым неровной полоской, которая пролегала над землей. Что-то подобное видел я недавно на вильнюсской толкучке, удаленной за город, в поле: там было такое же среди пустоты копошение голов, производившее издали то же впечатление из-за множества цветастых одежек, которые держали на руках перед собой.

Но по мере того как подъезжали мы ближе, пестрая полоска постепенно проявлялась отдельными деталями, и можно было догадаться, что бурые пятна — это бугорочки земли; что красное и зеленое — ленты и ветки таких вот веночков, какой везли мы с собой; что из-за этих единообразных бугорочков люди видны лишь частично, что они едва ли не в шахматном порядке расположились в этом бугорчатом мире и что нам предстоит сейчас влиться в их массу и стать такими же копошащимися среди набухшей глины насекомыми.

Мы подъехали к нескольким вагончикам и сараям той же тягостной архитектуры, как и те, что остались только что позади, на свалочном поле. С десяток машин стояло тут, остановились и мы. У края дороги, рядом с битым кирпичом и кучей гравия, была воткнута железная табличка с поспешными черными буквами "Хованское кладбище".

— Не выходите, — посоветовал шофер. — У кого документы — идите в контору и оформляйте. А на место еще надо будет подъехать.

С документами пошел М. — приятель сына покойной. В салоне воцарилась тишина. В пути-то и мотор шумел, и переговаривались, кое-кто довольно громко; теперь одно гнетущее молчание говорило — красноречиво говорило, как все были подавлены окружающей картиной.

Снаружи, поодиночке и группами, деловито сновали люди: выбегали с бумагами, тащили железные таблички, садились в машины и отъезжали, освободившееся на стоянке место занимали вновь приехавшие. В одном из вагончиков отворялись дверцы, впуская и выпуская рабочих, измазанных в глине по воротник, в другой устремлялись заказчики. На каком-то из сараев была прибита доска с надписью: "Бетонный цех".

Ждали долго. Наконец кто-то обрадованно сообщил, что пошли уже к передней машине — значит, скоро и нам оформят. И верно: торопливой походкой прошел М., уже держа обмазанную алюминиевой краской табличку, скрылся где-то впереди, потом вдруг ввалился в двери: "Пятьдесят девятый участок!" — объявил он.

Заработал мотор. Машина по большой дуге стала огибать кладбище. Перед глазами, будто на киноленте, которую режиссер ускоренно прокручивает сквозь монтажный экранчик, чтобы вырезать ненужные куски пленки, замелькали картинки кладбищенского быта. Женщины торговали бумажными цветами. Потянулась какая-то бесконечная очередь — оказалось, на посадку в маршрутные такси. Горки песка и гравия — надо думать, его привезли для "Бетонного цеха" — облеплялись со всех сторон людьми с ведерками и лопатами — они растаскивали материал для могилок. Носили воду из кювета, здесь же, стоя в воде, отмывали сапоги от глины.

А вот и могилы начались. Пассажиры нашего автобуса имели уже немало возможностей убедиться, что кладбище это — новое, и как только в салоне снова стало шумно от двигателя, начался обмен мнениями и вопросами. Кто-то сказал, что открыли кладбище в прошлом году; кто-то пояснил, что здесь близко микрорайон Теплый стан — вон, видите, дома вдали. Одной из женщин очень понравилось слово "обслуживание", в которое она вкладывала, по-видимому, бездну иронического смысла, и очень хотела, чтобы все по достоинству оценили саркастические стороны ее ума, и потому громко повторяла, меняя на все лады интонацию: "Обслуживание! Обслуживание?! Это — обслуживание!" — и так далее без конца.

Когда остановились, одна из арбатских старушек не вовремя, во внезапной тишине, обронила трясущимся звуком: "Какой ужас!" — и осеклась.

Она, старушка эта, выдала то, что, больше или меньше, охватило нас всех.

Почему — не смерть сама? Почему — не самоисчезновение человека? Почему — не вид, уж если честно смотреть в лицо смерти, — почему не вид омертвевшего тела? Почему именно картина кладбища вселила "ужас" — не в одних только старушек, которым самим вот-вот готовиться к смерти, а и в нас, молодых, от которых, по нашему материальному разумению, смерть далека так же, как и Бог?

Не сумею, наверное, объяснить всего; да и не дано, я думаю, постигнуть суть этого, потому что касаются такие вопросы самой сущности человеческой, вникнуть в которую никто не может. Но только так уж, видно, мы устроены, что способны перенести, понять и даже простить надругательство над жизнью. Надругательство же над смертью — это деяние только в ужас может повергнуть.

Кладбище наше и было самим надругательством. Свалка отбросов; бумага, мусор и тряпье — и трупы. Все свозилось во чисто-поле и отделялось одно от другого: тряпье — у одних вагончиков, банки — у других, трупы — у третьих. С той разницей, что мусор намеревались пустить вновь в обработку и использование, трупы же почитались здесь бесполезными, и это, наверное, была единственная причина, по которой их закапывали в землю, а не складывали в компактные тюки и не сваливали в сараюшки. Была, можно предположить, и другая причина: обычай захоронения, которого привыкли придерживаться живые. Но смехотворно говорить здесь об этой другой причине. Ведь разрешили же люди попрать главный обычай, связанный с похоронами, — обычай уважать смерть. Почему же, доведя уже себя до ужаса этой кладбищенской картины, не позволить и еще одного шага? Почему, отдав смерть в руки "обслуживания", не позволить "обслуживанию" ну хотя бы уже из дому или из больницы увозить мертвецов, а там пусть делают с трупами что хотят — пусть бы и в тюки?..

Разрытая, разрыхленная, влажная глина горбилась со всех сторон. В глину эту брошены были гробы — ряд за рядом, тесно и близко: боками, ногами и головами, чуть дальше — чуть ближе друг к другу. Над покойными — будто утопленные в глине стремились вырваться из могил и все прыгнули вверх грудью — образовались бугры, кочки, горбики — повыше и пониже, в зависимости от того, сколько пролежал покойник: над новым — бугор был еще хорошо заметен, а над старым, словно у мертвого иссякли уже силы прогибаться грудью и держать слой глины на себе, — над старым все уже оседало, и горб проваливался. На этих старых участках захоронений, то есть, может быть, осенних, и суетились люди, стараясь спасти могилы от исчезновения. Люди, которые издали напоминали муравьев, и в самом деле выполняли муравьиную работу: так чинят, подправляют, укрепляют муравейник его жильцы, когда он оказался поврежден. Потому-то и таскали с энтузиазмом песок, щебенку, воду, сыпали, лопатили, месили, оглаживали — формировали могильные холмы. Люди толклись, задевая друг друга и мешая работе, поскольку проходы между могил были шириной в ступню, и каждый топтал и рушил то, что незадолго до него сделал сосед. Не муравьи — так дети, строящие из песочка, чтобы другие дети тут же сломали постройку…

Повсюду с бугров свисали красные ленты изделия "ВЕНОК размер 110 см Цена 10 руб"… Отрешившись от слова "кладбище", легко было принять все это за майскую демонстрацию: толпы людей и — красное, красное, красное, кое-где проглядывают синенькие, желтенькие, розовенькие бумажные цветочки, и чуть больше — бумажная и стружечная зелень. Даже, для полного довершения сходства, пронесли большой портрет в красном обрамлении. Только не из тех портретов. Тех, если их несут на кладбище, то не на это, а на Новодевичье.

Из автобуса, подъехавшего раньше, вынесли точно такой же, как наш, гроб.

— Степан! — крикнул шофер. — Отгони свою вон туда, я на твое место встану.

Передняя машина отошла, мы развернулись задним люком к дороге. Шофер открыл дверцы, все стали выходить, загремел и откинулся кверху люк. Через него потянули наружу гроб, я подправил его движение, стоя еще в машине, потом выбежал, чтобы успеть подхватить, когда понесут. По-деловому собранный М. уже указывал, куда нести. Оскальзываясь, наступая на скаты могил, протиснулись мимо них на голое окраинное место, которое отвели под сегодняшнюю партию захоронений. Тут стояли две сваренные из трубок подставки в уровень стола, и на пару продольных трубок мы и поместили ношу. М. сказал: "Бригадир сам подойдет, вон он". Все посмотрели на полноватого крупного парня с румяным простодушным деревенским лицом, которому неподалеку толковали что-то люди, пришедшие хоронить перед нами. Парень был в сдвинутой на затылок кепчонке, в синеватой спецовке — он, пожалуй, располагал к себе. Бригада же его была диким сборищем тяжелых личностей мрачного забулдыжного и биндюжного толка.

Вдруг прорезались звуки труб: четверо духовиков — труба, валторна, тенор, баритон — Ъгласили небо янычарской музыкой, в которой по отдельным признакам вспоминался шопеновский марш. Участникам похорон хватило трех тактов, и музыканты, вертя головами, — куда теперь? — гуськом, перебежкой скрылись в стороне.

Мы ждем, пока бригада освободится. Впереди, где только что опускали гроб, происходило что-то веселое: улыбались мужчины-заказчики, улыбались и рабочие. Оказывается, там появилась водка: разливали в стаканы, подносили, опрокидывали в горло, подставляли снова, и это была общая радость — такая простая и человечная. Один из рабочих подошел со стаканом к краю могилы, осклабясь, наклонился, оттуда высунулась рука и приняла стакан.

Рабочий в немыслимой на этом пронизывающем ветру одной лишь трикотажной майке торопливо прошагал к нам, выхрипнул нервно:

— Прощаться будете?

— Будем, будем, — сказали женщины.

— Что же стоите?! Прощайтесь! — велел он недовольно, тут же отходя. И уже около своих, все недовольный чем-то, что не имело к нам отношения, он густо заматерился.

Открыли гроб.

Она лежала, как уже все ее видели: со свернутой немного к плечу головой, в сбившемся платочке, маленькая, узкая, пожалуй, привычная уже, не пугающая. Женщины стали обирать живые цветы, разложенные вокруг головы и вдоль тела, и я понял, как неудобны оказались мои фиолетовые цветочки-коротышки — их приходилось брать по одному, а они вываливались из рук и падали на землю. Я стоял у ног, и тут взгляд мой упал на возвышение под покрывалом: в ногах покойной положены были простыни, которыми привязывали ее к гробу. Я приподнял покрывало, вынул простыни и сказал: "Вот, остались, куда их?"

— Их не надо убирать, надо оставить. Он хотел, — возразила стоявшая рядом женщина. Говоря "он", конечно, она имела в виду сына. Обращаясь к нему, женщина спросила: — Может быть, еще что-нибудь осталось? Нет?

Сын то ли не понял, то ли не расслышал. Он стоял и смотрел на мать.

— Положите, положите, — сказали мне женщины, и я поспешно, стыдясь своего незнания правил, стал укладывать простыни на прежнее место.

Быстро подошел М. с рабочим. Тот молча приложил лопату по длине гроба, и М. установил ноготь мизинца у края лезвия, рабочий перекинул лопату еще раз — она уложилась вдоль гроба ровно дважды.

— Ну? — вызывающе спросил рабочий. — Что я, не знаю, что ли?

И отправился к своим.

— Эй, забивай пока! — кричал кому-то бригадир. А к нам, беззлобно огрызаясь: "Иду, иду уже!" — и правда, уже подходил еще один рабочий с молотком.

Накрыли покойную крышкой. Теперь уж совсем, и самая молодая из них — двадцатилетняя соседская девчонка — выразила это совсем испуганным "ой!" — когда накрыли и когда застучал молоток.

— На замок рассчитывать нечего, — приговаривал рабочий, загибая какие-то жестяные полоски, — он все равно не держит. Так… Хорошо…

Он каждый раз смотрел, чтобы острие гвоздя не выходило снизу наружу: в этом был для него, по-видимому, свой профессиональный шик, а может быть, и смысл какой-то — не зацепить, например, веревкой за гвоздь, когда спускать будут в могилу…

— Вот так вот, — удовлетворенно проговорил рабочий, закончив. И беспечно-весело, с фамильярностью, с какой причастные делу указывают профанам: — Вот так, и ножками, ножками вперед понесете, в последний путь!

Некоторое время ждали, пока прикажет бригадир.

Отойдя немного в сторону, сошлись впервые за все это время мы вместе — Ю., С. и мы с Т.

— Это кошмар, — проговорил Ю.

И тогда мы кое-что сказали — горько и злобно — о нашей жизни и о нас самих, допускающих вершиться этому кошмару…

— Пошли!

Окружили гроб, сняли с подставки. Кто-то спросил, не надо ли на плечи. Нет, нет, ответили ему, так понесем.

Единственный среди нас пожилой мужчина догадался заранее выбрать места, где было лучше пройти, чтобы не увязнуть в грязи. Он шел впереди, и действительно, путь был сравнительно сух, но пролегал он между готовыми могилами, а не с краю кладбища, и мы рушили один холм за другим. Взяли бы гроб на плечи, — нам бы понадобилось, может быть, ширины меньше, но поделать уже ничего было нельзя.

— Заходите, заходите! Теперь уж головой придется, раз тут пошли! — направляли нас рабочие.

Мы развернулись, и последние метров пять гроб двигался вперед головой.

— Ставьте! На землю, на землю! — торопили они нас, возбужденные каким-то владевшим ими неизменным ритмом быстрой работы. Опустили на боковую насыпь, и рабочие разом оттеснили всех от гроба.

— Веревки где?

— Да тут, чего орешь!

Поодаль один из них, пьяный, видно, вконец, заматерился не вовремя — двое из бригады сразу же осекли его: "Хватит, хватит, ты что?!"

Гроб кантанули чуть влево, чуть вправо, чуть приподняли — веревки зазмеились по сторонам, а из маленькой, неглубокой могилки подтянулся на руках копатель, выскочил на скос и, не глядя, отбросил прочь лопату, задев чьи-то ноги.

— Смотрел бы, человека же зашиб, — сказал ему М.

— Прости! — рабочий отвечал проникновенно. — Прости, друг, не видал…

— Я, я возьму, отойди! — в деловом азарте нервничали рядом. — Поднимай свой конец!

— Заводи!

— В сторону, в сторону! — крикнули нам.

— Отпускай!!

И ухнули гроб! — сбросили, ящик грохнул дном об дно могилы, и ни зазоринки, ни щелинки вокруг него не осталось: лишней работы не сделали, тик в тик подогнана могилка, да и неглубока — полутора метров до гроба не будет.

Схватились за лопаты, закидывать начали, и один, не прерываясь, вопросил:

— Земельку-то бросать будете?

Поспешно я наклонился, бросил, отошел, топча соседнюю могилу, торопились уж и другие, но щепоти земли в гроб уже не могли достучаться — лопаты работали и быстрей, и сноровистей, бригадир уже, видя, что яма заполнилась и подгребают теперь для холма, стал указывать: "Тут три лопаты… сюда, в голова… Здеся больше!.."

Свершилось разом — и нет ничего. И сдавило, нахлынуло вновь ощущение свалки — всеобщей, вселенской, бездонной, бескрайней, в которой и я — я, вот он, стоящий, и те, и они, и она — все мы, бедствующие жизнью и смертью своей в этой взлохмаченной глине, на этой замусоренной земле… Не выдержало что-то внутри — навернулись слезы, но — "глупо!" — сказал я себе, и разум возобладал — не потекли.

— Живые? Цветы? Живые? Давайте, чего ж вы! — рабочий вырвал у Т. цветы из рук, ткнул в холм, и скоро, так скоро, как нужно было им, рабочим, стали укладывать и остальные цветы, прилаживать венок, втыкать железную дощечку с фамилией и датой — почему-то не смерти, а сегодняшней датой похорон.

Я огляделся, чтоб, может быть, чем-то отметить в памяти место. Вдруг увидел, что с одного краю, метров с трехсот, к кладбищу подступал березовый перелесок. "Там бы", — подумалось. Увидел еще, что где-то за ближайшими могилами торчали хрупкие ветки протянутых к небу ниточных стволиков: значит, сажали уже кое-где у могил деревца… Перевел взгляд поближе, но тут замечать вовсе было нечего: те же неровные кочки, те же дощечки, а фамилии на них: "Смирнов", "Крюкова", "Иванов", "Дронов", Не звучные фамилии.

И еще увидел несколько крестов. И они, как дощечки, сварены были из железа, проволокой меж перекладин обозначалось несколько простейших завитков, и все было крыто той же алюминиевой краской. Даже столь анахроничный, чуждый как будто всему здешнему предмет был подогнан видом своим к общему виду бессмысленности и суеты, царивших вокруг. Как был здесь "бетонный", как был "свалочный", так, верно, был и "сварочный цех" в одном из сараев, где варились дощечки — массой, а кресты — по отдельным заказам.

Стоя над новой могилой, бригадир говорил последнее слово — заученно, единым духом информировал:

— Ограды заборчики не разрешаются делаются стандартные бетонные обрамления два метра на сто восемьдесят общий размер сбоку место для родственников если кто заказывает оформляется в бетонном цехе.

— А когда оформлять? — спросили его.

— Там узнаете, в конторе. Уже заказы на октябрь, на ноябрь идут.

— А где сто восемьдесят? — зачем-то еще спросили.

— Сюда и сюда, — махнул бригадир по сторонам могилы. — А сюда и сюда — два. Больше запрещено, тут уже могилы.

Он повернулся, и бригада, нетерпеливо ожидая его, разом сдвинулась на пару метров в сторону, окружая следующую, уж почти готовую яму. И нас ждали: чтобы освобождали место — и для машины, и для проноса гроба, и для того, чтобы можно было отоптать и порушить наш неровно сложенный холм.

Потянулись к машине друг за другом, а Т. заходила в сторону и отворачивалась, потому что теперь нахлынуло на нее, и она заплакала.

Уже на дороге нас обогнала группа людей, тоже, судя по всему, только что хоронивших.

— А что? — говорили среди них. — Хорошо ли, плохо — и нас сюда же!

— Да уж сюда навряд. Год-два, и закроют, а такое же откроют еще где-нибудь.

— Все едино! Все там будем.

Поблизости от машины стоял нищий. Он был на костылях, держал в руках ушанку.

— Подайте, милые, несколько копеечек на поминки. В последний же путь проводили…

Был он, может быть, неопытный нищий, но в голосе его оказалась такая безнадежность, что, сделав два шага и стоя уже у машины, я оглянулся посмотреть на него. Он почувствовал мой взгляд, повернул голову, и мы с полминуты глядели в глаза друг другу. Лицо его было хорошим — чистым и правильным простым лицом, а во взгляде стояла скорбь. Я не выдержал и отвел глаза.

Расселись в автобусе в прежнем порядке, шофер спросил: "Все на месте?" "Все", — ответили ему нестройно. И двинулись в обратный путь.

Опять огибали кладбище и опять въезжали в помойку, и Ю. потерянно рассуждал, расширенными глазами призывая нас разделить с ним его состояние: "Как же можно? Чтобы после всего… смотреть на это?!"

Но мы смотрели. И я бы мог рассказать много новых замеченных мною подробностей из жизни свалки. Например, как оборудованная краном мусорная машина снимала крюком со спины своей квадратный бак и переворачивала, высыпая его содержимое. Почему бы, представилось, и не хоронить так людей? Небольшим катафалочным краном — и из гроба в могилу? А фреза канавокопателя все подготовит — без тяжелого ручного труда, без водки и без матерщины. И другие еще подробности видел я, но они вызывали у меня столь же праздные мысли и представления. Поэтому не буду о них говорить.

Но думалось мне и другое.

Умершая любила жизнь. Но не только жизнь безотносительно ко времени и месту: любила она эту, нашу жизнь, которая при ней началась и которая теперь без нее продолжалась. Эта жизнь подарила ей эту смерть. Ей, посвятившей себя спасению красоты, эта жизнь воздала — помойкой. Провезла сквозь клоаку и выбросила, как хлам. И если была умершая святой, то это и были ее последние, святые мучения…

Отца ее — верующего старика-еврея — убили фашисты. Он был зарыт в общей яме неизвестно где.

Мужа ее — молодого китайского коммуниста — убили в лагере в Магадане. Он был зарыт в общей яме — неизвестно где.

Она была зарыта — на Хованском кладбище, участок 59, в могиле № 2235.

Москва

7–9 апреля 1974 года

Алекс Слонби ВЕНИАМИНЫЧ (Фантастическая повесть из посольской жизни)

— А все-таки замечательный у нас президент! — проговорил толстый человек в трусах и майке, вынимая распаренные ноги из эмалированного таза.

— Да будет вам, Николай Вениаминович! — игриво улыбнулась девушка в белом передничке, подавая полотенце. — Что ж в нем хорошего-то? Такой же чернушка, как и все.

Надо сказать, что этому ежевечернему ритуалу, который заменял ему баню в тяжелых тропических условиях, Николай Вениаминович Козлов — посол на далеком африканском Острове в Индийском океане — изменял всего дважды за годы службы. Один раз, когда президент затащил дипкорпус в свою родную деревню высоко в горах и караван "мерседесов" на целую ночь застрял после внезапного обвала. И второй, когда высокая делегация из Москвы в последний год застоя приехала поразвлечься на Остров, устроила прием в свою честь и не отпускала посла до самого утра.

— Зо-о-о-я, — поморщился Николай Вениаминович и показал взглядом на потолок.

— Ой! — махнула рукой простодушная Зоя. — У нас в "Планетарной" во всех номерах было понатыкано. Вот для таких же чернушек. И ничего, обходилось.

— Ты ведь раньше дежурной там работала? — освежил в памяти анкету Николай Вениаминович.

— Ага, — подтвердила Зоя. — Такого насмотрелась! Каждый день то америкашки, то индусня всякая! А больше всего мне нравились итальянцы. Приедут, шмотки побросают и к телефону — по своим бабам. Один, помню, дней пять не появлялся. Уж его автобус отходит, меня спрашивают: где? А я почем знаю? Только перед самым отходом является: здрасьте, давно не виделись…

— Стоп, Зоя, хватит! Ну что ты городишь, при чем тут твои итальянцы! У нас такие дела творятся, а ты со своими итальянцами…

Совершенно прав был Николай Вениаминович. Дела, действительно, творились необычные. И итальянцы к ним решительно никакого отношения не имели.

Николай Вениаминович к моменту повествования уже лет пять работал на Острове. Сказочном, таинственном, с кокосовыми пальмами, ослепительно белым песком пляжей, авангардистскими глыбами выступающих после отлива рифов, развалинами арабской крепости, свидетелями былого могущества Острова, бело-голубыми мечетями, кварталом пятиэтажек, построенных специалистами из ГДР, несколькими памятниками президенту в натуральную величину, рыбачьими лодками с рваными парусами, запахами гвоздики и перца, а также единственной приличной гостиницей "Шератон", вокруг которой и разыгралась одна из наиболее драматичных сцен во всей этой истории.

Должен сразу оговориться, что узнал я обо всем этом от самого Николая Вениаминовича, а также от его бывших коллег и подчиненных. История, прямо скажем, выглядит совершенно неправдоподобной, да таковой она, скорее всего, и является на самом деле. Хотя отдельные факты вроде бы и имели место — Козлов меня уверял в этом, — но и их нет смысла принимать на веру, потому что миф и реальность так тесно переплелись в этом рассказе, что было бы крайне трудно отделить одно от другого.

Впервые я встретил посла Козлова в подмосковном санатории, где он проводил отпуск.

Я сразу определил в нем старожила Африки по характерному загару и употреблению понятных всем, кто бывал в тех краях, слов "сафари" и "джамбо". И он признал во мне старого африканиста — это предопределило задушевность наших бесед.

Хороший это был санаторий. Там все настраивало на неторопливые беседы за чашкой душистого чая и рюмкой иноземного коньяка или на извилистой тропе, выходящей непременно на самый красивый берег озера, или же на балконе просторного, со вкусом обставленного номера.

Николай Вениаминович служил в Африке давно. Остров был его третьей страной, где он возглавлял советское посольство. И хотя страны попадались ему маленькие, незаметные в бурном море мировой политики, он был доволен, работу свою любил и отдавал ей все свое личное время.

В общем-то и до этой очной встречи я слышал о Козлове. Помню, меня сразу удивило, что почти все называли его только по отчеству: Вениаминыч. Даже на министерских совещаниях докладчик в разделе о работе с кадрами, упоминая лучших послов, неизменно вставлял: "И на Острове дела идут неплохо, там Вениаминыч заснуть нам не дает"'. Он, кстати, свое прозвище знал и не обижался. Более того, часто говорил о себе в третьем лице: "Вот вы, небось, думаете, отсидится Вениаминыч, промолчит! (Одобрительный смех в зале.) А Вениаминыч вот что скажет…" — и рубанет что-нибудь такое, что у всех в глазах темнеет. Но никого в таких речах не обижал — ни руководство, ни народ.

Вениаминычу уже перевалило за шестьдесят. В этом роковом для советского чиновника возрасте, когда не скроешь уже ни физических, ни душевных пустот, Вениаминыч вдруг обнаружил поразительное сходство с черепахой, у которой отняли панцирь, или, возможнее она сама сбросила его за ненадобностью, когда выходила в люди. Лысая голова, морщинистый лоб, маленькие быстрые глазки, нахальный бугорок носа. Он никогда не отличался ростом, но тут как-то еще осел, и теперь приходилось подкладывать на крутящееся руководящее кресло толстую войлочную подушечку, а то и том Большой Советской Энциклопедии. Вениаминыч долго курил и бросил только перед поездкой на Остров. Иногда он жалел, что бросил: низкий сипловатый голос делал его еще значительнее, еще выше для подчиненных. Надо признать, что любил он свой голос сверх всякой меры, и когда выпускал его наружу, то вслушивался в производимые звуки любовно и самозабвенно, не слыша собеседника, — что окончательно закрепило за ним славу жесткого руководителя.

Прежде Вениаминыч гордился своими предками-землепашцами, они не раз вытягивали его из неприятностей: стоило только обиженно побагроветь, выдавить слезу, мол, конечно, мы простые, нас — можно! — как оппоненты сразу вяли, сдавались и отдавали Вениаминычу положенное или прощали ему, отпускали грехи.

Правда, при новой, перестроечной власти этих родственников он уже не вспоминал, обходил стороной, зато вслух заговорил о глубоко запрятанных, со стороны супруги своей, Эльвиры Яковлевны, прежде презираемых им как классово чуждых и по всем статьям бесполезных. Были у Эльвиры Яковлевны в роду всякие вредители-инженеры, продавцы религиозного опиума и даже один враг народа по линии ее дяди, который благополучно вышел после "десятки" в лагерях, был реабилитирован и теперь на законном основании вовсю ругал Николая Вениаминыча, хотя и непонятно за что.

Этими родственниками и козырял теперь Вениаминыч. Чуть заходил разговор о преступлениях прошлого, он сразу выдавал про репрессированного дядю, вспоминал приходского священника во втором колене и так далее. Он и мне пожаловался — мол, маленькую пенсию установили пострадавшим при Сталине. Понадеялись на депутатов, а они, видать, только о себе думают.

Он так наловчился, что за годы перестройки прослыл вольнодумцем, либералом, врагом всякой косности и консерватизма и пользовался популярностью у министерской молодежи.

Особенно хорош Вениаминыч был на партийных собраниях. "Кем мы были раньше? — гневно вопрошал он и спрятанным глазом обводил замерших коммунистов. — Ра-бами! Да, рабами! А теперь? Мы стали свободны!" И под аплодисменты садился, смахивая невольную слезу. "Ну, дает Вениаминыч, — удивлялись сослуживцы. — Вот что перестройка с людьми делает!"

Начальство прощало Вениаминычу. Оно само было вынуждено кричать о свободе на других собраниях и даже производственных совещаниях — это уже стало своеобразным ритуалом. "Кем мы были раньше?" — этот клич раздавался на разных этажах самых разных ведомств. И вскоре можно было ожидать уже песен и стихов с этим риторическим вопросом. И действительно, межведомственный поэт Герман Кравалин, член Союза писателей и автор многих поэтических книг, в разные времена прославлявших разные гениальные решения властей, теперь выпустил сборник под смелым названием "Мы — свободные люди", причем Вениаминыч напросился к нему на прием и ушел с автографом, который всем показывал как доказательство своей давней дружбы с автором.

Так он укреплял слухи о своих связях, идущих высоко наверх, о поразительной способности открывать самые потаенные двери. Никто конкретно ничего не знал, но отношения с ним старались поддерживать хорошие.

Правда, время от времени появлялись и другие слухи, которые выглядели несколько странно. Например говорили, что в одной из своих командировок он якобы разводил овец и все дипломаты, включая советника, поочередно служили чабанами. И что в докладных по этому поводу Вениаминыч доказывал, что тем самым посольство вносит свой скромный вклад в реализацию Продовольственной программы, начертанной партией. Более того, утверждали, что посол — в это уж совсем нельзя было поверить — выделил из отары одного ягненка, которого назвал Васей в честь героя гражданской войны за его веселый и буйный нрав. А после того как озверевшие от пастушечьей жизни дипломаты сговорились и прирезали Васю, бунтовщиков отправили домой с такими характеристиками, что их не брали даже дворниками. Действительно, ходили по министерству какие-то мрачные типы, доказывая свою невиновность и пытаясь очернить Вениаминыча, но эта история выглядела уж слишком неправдоподобной, а типы эти вскоре куда-то сгинули.

Много еще подобного рассказывали про Вениаминыча. Про его многочисленных родственников, которые служили то в одном, то в другом посольстве, а потом выбирались на теплые руководящие позиции; про то, что когда-то он будто бы дал кому-то взятку или, наоборот, получил взятку — в общем, всякую чепуху, которой серьезные люди предпочитали не верить.

Я в общем-то тоже не верил, но все же не удержался, спросил Вениаминыча про ягненка.

— Вася-то? — быстро среагировал тот. — Было дело. Шустрый такой, ласковый… Убийцы! — помрачнел он. — Убийцы и лгуны!

Я что-то промямлил в том смысле, что, дескать, зря дипломатов заставлять чабанами…

— А на что они еще годятся? — удивился Вениаминыч. — Да ты что? Не осуждаешь ли меня часом?!

Он вдруг захохотал, хлопая себя по ляжкам:

— Вот умора! Да все же так делают! Да ты что, сам не видел, что ли? У меня был приятель в соседней стране, — успокоившись, продолжал Вениаминыч, — тоже живность разводил, правда, козочек. И ничего, пасли как миленькие. И соцсоревнование устроили. По надоям. И многие, должен сказать, выиграли, как в плане здоровья, так и в плане финансов. А ты Федора Кузьмича знал? — спросил он.

Я не знал.

— Замечательный в своем роде был человек. Дисциплина у него была железная. Личный прием — только через секретаря. Если возникла необходимость пообщаться — шлет записочку, а там — одни буквы!

— Это как? — не понял я.

— Очень просто! Гениально просто, но людей дисциплинирует. Например вот так. — Вениаминыч взял салфетку и написал: "М.П.Ср. Пр. З.Е.В.Д.". — На его языке это означало: "Михаил Петрович, срочно прошу зайти, есть важное дело”. А если этот самый М.П. упрямился, играл под дурачка, делал вид, что не понимает, Федор Кузьмич слал записочку секретарю партбюро. — Он снова взял ручку: "Н.ВЕ.В.Д.Пр. Ср. З.В.С.П.Б.”. — Секретарь, естественно, старался побыстрее расшифровать, потому что видел, что в тексте есть "Е.В.Д." — вроде грифа срочности. Помучавшись немного, он получал: "Николай Викторович, есть важное дело, прошу срочно заняться вопросом созыва партийного бюро”.

— А он тоже рассылал записочки? — съехидничал я, но, как оказалось, неудачно.

— Конечно! В этом-то и весь смысл воспитательной работы! И он подсовывал коллегам записочки, хотя, говорят, был щедрее на буквы. Что-то вроде: "Вас. Вас. Скаж. дежрефу, обзв. членов”. Федор Кузьмич этого секретаря очень ценил, а потом устроил в хорошую страну.

— ?

— Ну, в Европу или Америку, я уж не помню. А может, и в Японию.

— А Федор Кузьмич?

— А что Федор Кузьмич? Работает, снова в командировке, недалеко от меня, между прочим. Хотя посольство у него побольше. А сменил он такого фрукта, я тебе скажу! Тот, понимаешь, приказал спустить воду в посольском бассейне, чтобы бездельные жены и дети не отвлекали своим нерабочим видом мужей и отцов. Ну, это, положим, правильно. Нечего под окнами голыми валяться. Но он еще объявил коммунистический субботник, чтобы срыть теннисную площадку! Вот это было лишнее! Можно было и без субботника обойтись.

— Ему что — теннисисты мешали?

— Мешали, говорит. Стучали мячами днем и ночью. Волен и срыл, чтобы сотрудники могли полноценно отдохнуть. А потом знаешь, что сделал? Купил за бешеные деньги кактусы и засадил ими футбольное поле. А кактусы эти цвели юлько раз в году, в одну декабрьскую ночь. Выстреливали такие красивые белые чаши на длинных шеях. Этот день, вернее ночь, они называли "Праздник цветов", который отмечался всем коллективом не только отчетом о проделанной работе и концертом художественной самодеятельности, но и просмотром какого-нибудь революционного фильма. Чаще всего — "Ленин в Октябре". Я тоже его очень люблю, мы его все часто смотрим у нас на Острове.

— А цветы на следующее утро погибали?

— Нет, живучие были, как кошки! После праздника их срезали, упаковывали в большие коробки и Аэрофлотом отправляли в Москву. Хорошим людям. А ты думаешь, почему он так долго в этой теплой дыре сидел? Цвето-о-чки все, мой друг, цвето-о-чки!

— Ты вот, смотрю, меня осуждаешь, — помолчав, заметил Вениаминыч. — А я вот не обижаюсь. Человек ты молодой, пороху еще не нюхал. Что я? Да я по сравнению с другими еще ангел! Шутка, конечно! — снова рассмеялся он. — Недавно я проездом был в одной стране. Знаешь, что я нашел в посольстве? Бомбоубежище! Настоящее бомбоубежище, оборудованное по самому последнему слову техники! С цветами, отличной вентиляцией, картинками разными на стенах. В тропиках-то, подумай! Я спросил тамошнего хозяина, на что ему бомбоубежище, от кого спасаться, ведь до центров мирового империализма далековато будет. А он мне так серьезно отвечает, мол, у империализма длинные руки и нападения можно ожидать в любой момент. У вас, говорит, все погибнет, а у меня — в целости и сохранности. Знаешь, сколько он в эту свою игрушку денег убухал? Сказать страшно…

В тот день Вениаминыч был удивительно щедр на подобного рода истории — сказывалось, наверное, благотворное влияние подмосковной природы на его крепкий, но здорово ослабленный Африкой организм. Он еще рассказал о своем близком друге, тоже после, который фотографировался с диктатором той страны — прямо на советском танке и именно в тот момент, когда такими же танками давили восставших туземцев в соседнем городе.

А еще был посол, который подписывал важные бумаги, сидя в бассейне. Ему приносили папку и очки, причем это поручалось сотруднику молодому, еще не страдающему радикулитом. Посол подплывал к бортику, неизменно спрашивал: "Ну, что у вас еще там?", надевал очки и подписывал, не читая, хотя потом интересовался, все ли верно написано. Получив удовлетворительный ответ, нырял назад, рискуя замочить бумаги, поэтому от дипломата требовалось немалое проворство, чтобы уберечь ценный автограф. Когда ему рассказали, что угандийский президент Иди Амин установил в бассейне телефон — тоже на бортике, — наш не удивился, воспринял эту информацию всерьез и подумал провести линию и к себе в бассейн. "А что, если от президента позвонят? — заволновался он. — А то вдруг из Москвы?"

Рассказал он и о своем предшественнике в прошлой командировке. Тот запирал посольский лифт на большой амбарный замок, а ключ хранил у себя в кармане. "Здоровье нужно сохранять другим способом, — учил он подчиненных, — физзарядку делать или кусты в резиденции постричь". Стрижка кустов была его хобби. Он хищно щелкал огромными садовыми ножницами, глаза его стекленели, и подходить к нему в эти моменты боялись решительно все.

Так что Вениаминыч не был каким-то диким исключением в этой истории с ягнятами. Посол есть посол. Тем более в Африке. Всем не угодишь, а дисциплину держать нужно. Без дисциплины — никуда. И чем строже с ними (то есть с подчиненными), тем лучше. Вениаминыч же был строг, но работать умел.

И проходило время, слухи превращались в анекдоты, командировка подходила к концу, все расставались друзьями, а через какое-то время в "Известиях" появлялась скромная заметочка в рубрике "Хроника". И любопытствующий гражданин узнавал, что проверенный Вениаминыч снова приводился: его назначали послом в другую, такую же маленькую, но всегда важную страну.

Посольство на Острове размещалось в двухэтажном особняке, принадлежавшем министру свергнутого несколько лет назад правительства. Министр бежал в Европу, а его собственность национализировал новый президент, капитан Марсель Пепе, ставший вскоре маршалом и пожизненным президентом, близкий друг Вениаминыча.

На президентский счет раз в месяц аккуратно переводилась крупная сумма в иностранной валюте — арендная плата за особняк. Русскими он был доволен, они платили исправно. Да и остальные посольства редко опаздывали, за исключением разве что румын, непонятно зачем осевших на Острове. Ежегодно "Барклайс бэнк" направлял на кодированный счет солидного швейцарского банка круглую сумму. "На черный день", — шутил Пепе, когда бывал в добром расположении духа.

Из окон посольства открывался чудесный вид на море, белый, совершенно пустынный пляж. Местные сюда забредали редко, только рыбаки, чьи лодки выносила прибойная волна.

Когда-то здесь бурлила жизнь, играла музыка, на цветных шезлонгах отдыхали красивые женщины, вкусно пахло из кухни маленького ресторана, который славился королевскими креветками, сваренными в оливковом масле. Была и гостиница для тех, кто хотел провести ночь на берегу.

Теперь не было ни гостиницы, ни креветок, ни красивых женщин, ни ресторана. Только грязные развалины, полусъеденные дюнами.

Правда, президент часто напоминал о тех временах, когда знать паразитировала на трудовом народе, а богатые американцы уничтожали почти все запасы омаров в прибрежных водах.

Советские на пляж тоже не ходили. Во-первых, купаться перед окнами учреждения считалось неприличным. Во-вторых — и это была главная причина, — существовало официальное запрещение посла появляться без галстука на территории посольства. И наконец, было обращение партийного бюро ко всем коммунистам и беспартийным, в котором указывалось на все еще реальную возможность — несмотря на перестройку и гласность — происков западных спецслужб против лишенных одежды дипломатов и технических работников.

"Иностранные разведки, — говорилось в обращении, — никак не унимаются, желая добиться дестабилизации нашей политики. Они плетут все новые и новые интриги, строят различные козни и чинят всевозможные препятствия".

Купаться поэтому ездили на дальний пляж, километрах в трех от города, куда посол не ездил, но все равно в деталях знал от офицера безопасности Василиска Ивановича, кто и чем там занимался.

Только раз в году запрет нарушался. В новогоднюю ночь, когда разъезжались гости из соцстран, а посла уводили в резиденцию, на пляже собиралась почти вся колония. Купались, пели Высоцкого под гитару. Целовались в развалинах, пугаясь каждого шороха. Все это, разумеется, было чрезвычайно опасно, но риск лишь усиливал наслаждение.

Именно здесь, в новогоднюю ночь, созревали будущие персональные дела, рождались убийственные фразы в характеристиках: "Иванов допускал отклонения от норм поведения советского человека за границей", "Петрова проявляла чуждый советскому человеку индивидуализм".

Одной такой фразы, сочиненной бдительным Василиском Ивановичем и утвержденной единогласно партийным собранием, было достаточно для досрочного отъезда на родину и списания преступника в вечный разряд "невыездных".

Территорию посольства окружал трехметровый бетонный забор с колючей проволокой и битым стеклом поверху. По углам нацелились телекамеры, чтобы дежурный мог наблюдать за безопасностью всей государственной границы. Стена выходила на пляж и спускалась в воду, чтобы не заплыл коварный враг под видом простодушного туземца.

Буржуазный особняк эксплуататора-министра был переделан на наш, пролетарский лад. По фронтону шел нарядный кумачовый плакат "Планы партии — планы народа!", художественно выполненный завхозом Виктором, горничной Зоей и ее мужем-водителем, которого все звали просто Пашкой. Над дежурным нависал непомерно большой портрет Владимира Ильича. Рядом, в комнате для приема иностранцев, громоздился столь же большой бюст вождя на обитом тем же кумачом постаменте. По революционным праздникам посольские дети под одобрительными взглядами посла, секретарей партийной, комсомольской организаций, а также месткома возлагали к бюсту живые цветы и на несколько минут замирали в пионерском салюте. Завхоз в этот момент врубал фирменный магнитофон, и по округе разносились боевые звуки советского гимна. На четвертом году перестройки посол рекомендовал всем сотрудникам петь гимн, а не стоять истуканами, но поскольку текст все равно никто запомнить не мог, то включали фонограмму, и совграждане, совсем как участники какого-нибудь съезда, старательно открывали рты, стараясь попасть в слова.

Украшена была и лестница, ведущая на второй этаж, к кабинету посла. Дежурным вменялось в обязанность ежедневно ставить свежие цветы на всем маршруте Вениаминыча от входа до кабинета. "Запахи цветов и трав делают руководителя мягче и внимательнее к нуждам нижестоящих", — объясняла врач посольства, она же жена дежурного коменданта Чумова. Со стен приветливо глядели присланные из Москвы лица знатных колхозников, сталеваров и других передовиков производства. Портреты улыбались, создавая рабочее настроение. На обитой черной кожей двери медная табличка извещала: "Посол". Однажды разразился страшный скандал, когда уборщица обнаружила приписанные мелом к табличке "к черту". Вениаминыч приказал детей на второй этаж не пускать, а перед дверьми установить телекамеру, дабы дежурный днем и ночью вел наблюдение и за этой важной составной частью государственной границы.

Вениаминыч очень любил свое рабочее место. Не вылезал из кабинета часами: слушал радио, включал телевизор, когда крутили что-нибудь веселое, дремал в мягком глубоком кресле после чая с вкусными вафлями, которые по его просьбе приносила не старая бухгалтерша, обладавшая поразительно некрасивой внешностью да еще двумя отвратительными бородавками на правой щеке, а красавица Зоя. Кстати, это решение Вениаминыча, шедшее вразрез с постановлением женсовета, чуть было не вызвало бунт в сплоченном коллективе.

Дело в том, что должность носительницы чая хорошо оплачивалась и на нее существовала очередь. Больше трех месяцев никто не задерживался. Бухгалтерша, уже успевшая подсчитать, что выпишет из Гонконга за левые деньги, пришла просто-таки в ярость. Она обещала отправить на посла "телегу" и, как выяснилось позднее, обещание сдержала, хотя из скромности имени своего не поставила, подписав: "сотрудники посольства".

Широкий мятеж удалось задавить в самом зародыше с помощью оперативного совещания на тему: "Нравственность и морально-политическое состояние советского гражданина за границей". Василиск Иванович в сорокаминутном докладе яркими красками описал истинное лицо зачинщиков клеветы на руководство посольства и весьма прозрачно намекнул на репрессии, если подобные действия не прекратятся. "В то время как вся наша страна, весь великий советский народ отдают все свои силы перестройке всего нашего общества сверху донизу, а благосостояние населения растет не по дням, а по часам, находятся отдельные несознательные граждане, я бы не побоялся сказать, провокаторы, которые стремятся опорочить партию, руководство посольства и добиться своекорыстных, низменных целей".

В прениях выступили отобранные накануне верные бойцы партии: Пашка, завхоз Виктор, советник — он же секретарь партбюро — Игорь Петрович Стёбнюк и жена Василиска Ивановича, толстая и стервозная женщина по кличке Баба Надя, до командировки служившая медсестрой в московской больнице № 55. Эта больница была известна во врачебных кругах под названием "уголок здоровья". Тяжелобольные клиенты "скорой помощи" немедленно приходили в сознание, услышав, что их собираются везти в 55-ю, и умоляли водителя принять "четвертной", но не отправлять их "на верную смерть". По Москве одно время ходила версия, что там "больному в рану плюют". Не потому, конечно, что нет лекарств, — их нигде нет. Просто на работу в "уголок здоровья" принимали тех, кого не брал уже никто. Это был типичный отстойник, каковой имеется в любом ведомстве нашей необъятной страны. Так сказать, механизм по борьбе с безработицей и неуверенностью в завтрашнем дне.

Баба Надя отбарабанила там год и уж было договорилась перейти в больницу почище, как подвернулся ухажер, да еще какой — Василиск Иванович, "боец тайного фронта", которому срочно нужна была законная супруга для загранкомандировки.

— Ты, Надюш, не боись, — уговаривал он. — После командировки разведесься и будешь жить как человек. Мне такая, как ты, нужна.

А Баба Надя и не думала возражать. Кому неохота на загранку посмотреть, да чтоб еще платили да ублажали?

С первого же дня она стала правой рукой администрации в борьбе с правонарушениями. Не было такой склоки, где Баба Надя на правах члена женсовета, месткома и недавно организованного Добровольного Общества за перестройку в Семье (ДОПС) ни принимала бы самого активного участия.

Именно она обрушила на несчастную бухгалтершу такой шквал обвинений, что у той сделалась истерика и пришлось прямо в ходе собрания отпаивать ее валерьянкой.

После этого Зоя с победным видом ежемесячно появлялась в бухгалтерии и получала "чаевые" под ненавидящими взглядами бухгалтерши.

В кабинете Вениаминыч был не один. В затылок ему участливо смотрел Михаил Сергеевич. Справа улыбался в бороду Карл Маркс в белой манишке. А напротив устремляла к Вениаминычу распахнутые руки Алла Борисовна Пугачева, вся в кудряшках, в черном плаще, со смелым вырезом на груди. Вениаминыч заставлял себя почаще смотреть на Маркса, оборачивался за поддержкой к Михаилу Сергеевичу, но глаза его неумолимо влекло к коварной певице. Искушение было так сильно, что он чуть было не заменил Пугачеву на более скромную Софию Ротару, но неожиданно воспротивилась Зоя. Вениаминыч подумал, и Алла Борисовна осталась.

Посольство на Острове было маленьким даже по африканским меркам. Кроме упоминавшегося уже первого секретаря Василиска Ивановича да его безымянных коллег в штате состояли два советника — один из них по торговой линии и атташе Коля Сидоров, выполнявший одновременно несколько функций, сводившихся к одной: прислуга для всех, от посла до сторожа дяди Тома.

Все, кроме Сидорова, попались люди проверенные, уважающие начальство. А вот атташе прислали какого-то испорченного. На общих собраниях вел себя пассивно. Не употреблял спиртных напитков, чем, естественно, друзей себе не завоевал. Говорили, что он отказался смотреть эротический фильм, на который собралась половина совколонии! Все же свое свободное время он сидел в городской библиотеке и что-то писал.

Василиск Иванович докладывал, что, сидя в библиотеке, Сидоров может быть завербован иностранной спецслужбой. Баба Надя была уверена, что это уже произошло. В качестве аргумента она приводила тот факт, что после библиотеки атташе сразу же шел домой и запирался в комнате, не входя в контакт с соседями. Пару раз пробовали в комнату проникнуть, однако молодой нахал заявил, что это будет нарушением его прав, пугал хельсинкским соглашением, а также какими-то венскими договоренностями. "Вот мы тебе покажем венские договоренности!" — пригрозила Баба Надя, хотя от насилия была вынуждена временно отказаться.

На заседаниях ДОПСа она отводила душу.

— Почем мы знаем, что Сидоров, запершись в комнате, не шлет оттуда донесения в Вашингтон? Тем более что открывать и пускать общественную комиссию он нагло отказывается. А по вечерам? Когда все нормальные члены колонии спят или тихо занимаются досугом, он выходит за территорию посольства! Совершенно один! Куда, спрашивается, идет товарищ Сидоров? В чью сторону он идет?

Гнев Бабы Нади усилился после того, как она подслушала незатейливую частушку, которую напевал Сидоров: "То ли дарят нам весну, то ли ловят на блесну". Теперь в выступлениях Бабы Нади добавилась новая линия.

— И еще, товарищи. В последнее время этот самый Сидоров напевает песню явно антисоветского содержания. Якобы кого-то дурят и ловят на блесну. Это кого же ловят на блесну, не нас ли с вами, товарищи…

Ну и дальше, в таком же духе.

Вениаминыч донесения складывал в отдельную папочку, однако мер пока не принимал, копил до удобного случая. Но Василиск ждать не хотел. В таких делах, учил он молодых безымянных коллег, надо наносить удар первым. Потом, когда сбежит, поздно будет. И кто тогда будет виноват? Конечно, мы. Такого строгача влепят! А потом будешь в Москве сидеть, шилом и нитками работать.

— У нас коэффициент раскрываемости не растет, — жаловался Василиск перед сном Бабе Наде. — Нам раскрываемость нужна. Всех скрытых врагов нужно выявлять.

И он ежемесячно отсылал в Центр собранную информацию и предлагал принять самые жесткие меры вплоть до принудительного вывоза С. на родину под охраной его, Василиска Ивановича. Скажем, под видом служебной командировки. По прилете в Шереметьево, рекомендовал он, следует подогнать спецавтосредство непосредственно к самолету и посадить С. в указанное средство с целью негласного вывоза для профилактической беседы.

Вениаминыч не думал, что дело зайдет так далеко, но решил, что мальчишку придется поприжать.

— Возьми-ка его под свою опеку, — обратился он к советнику Стебнюку. — Пусть поработает по вечерам. А на следующем собрании оформим тебя наставником. Да погоняй его хорошенько. А то Василиск его сожрет, — добавил он.

Советник ему нравился. Человек тихий, застенчивый, очень работоспособный. В этом очень похожий на самого Вениаминыча.

Подражая послу, он всегда ходил в темном, застегнутом на все пуговицы костюме, сшитом в министерском ателье знаменитым портным, который, как уверяли, шил для самого Андрея Андреевича. Только в полдень он позволял себе расстегнуть пиджак. Конечно же, на пляж он тоже не ходил, если не считать экскурсионной поездки, организованной в первый месяц его пребывания на Острове. Когда он вышел из автомобиля на горячий песок городского пляжа, все взоры устремились на него. Был очень жаркий день. Но Стебнюк выдержал, не посрамил марку нашего человека. Заложив руки за спину, медленным шагом, глядя вниз, изредка посматривая на пальмы и неодобрительно покачивая при этом головой, он прошелся меж голых тел к воде, постоял немного у кружевной кромки моря и повернул обратно.

Позже него уходил только Вениаминыч. Эти два окна знали все иностранные дипломаты. Чтобы доказать свою верность работе, а также прилежание в соблюдении режима экономии, Стебнюк кондиционера не включал, доводя себя в буквальном смысле до седьмого пота. В кабинете Игоря Петровича было всегда полутемно. Именно так, думал он, должен выглядеть ответственный работник, отдавший всего себя делу народа. Настольная лампа под зеленым абажуром, полная пепельница окурков, непременные цветы в горшках — признак высокой культуры и мягкости характера — и напротив на отдельном столике аквариум с экзотическими рыбками.

Часто он держал дверь открытой, чтобы все видели, как он напряженно курит, обдумывая очередную аналитическую записку.

Сейчас он отдыхал. Перед ним сидел Сидоров. Был час наставничества.

— Вот ты идешь к начальнику. У тебя срочная бумага. Тебе нужно ее подписать. Как ты обращаешься к шефу?

— Ну, эта-а, подпишите, пожалуйста…

— Ну и пошлет он тебя куда подальше. Нужно вот как. — Игорь Петрович поднимается, выходит из-за стола, встает на цыпочки, мелко передвигает ноги, глаза опускает и даже немножечко вроде краснеет, как бы от радости общения с высокопоставленным лицом, воображаемую бумагу протягивает двумя руками и не своим, тонким голоском сообщает?.

— Тут у меня бумажечка малюсенькая, не поставите закорючечку?" А начальник, — тут Игорь Петрович, сбросив рабский вид, оказывается за столом, — начальник так лени-во. поворачивается, осматривает тебя с ног до головы, мол, правильно ли подошел, соответствует ли стойка просьбе, и говорит: "Ну, что там у вас еще?" А ты снова, — Игорь Петрович опять согнувшись у стола: "Предложеньице здесь, в приказик бы…" И подпишет, сразу подпишет, только для порядка, конечно, поморщится, скажет: "Ну что это вы здесь такую глупость сморозили, совсем, наверное, обалдели, ну да бог с вами". И все — подпись у тебя в кармане, ты выполнил свой гражданский долг, набрал важное очко и можешь быть свободен до следующего утра.

Игорь Петрович вытер испарину со лба, закурил и ласково улыбнулся новичку. Молодость, молодость! Когда-то и он бегал таким вот салажонком по коридорам, лестницам, стучал в двери, выпрашивал, постукивал — и вот добрался-таки до заветного кабинета, сидит один, рыбки вон напротив…

Советник был воспитан на старом добром правиле: исполнительская дисциплина — это способность подчиненного терпеливо сносить хамство начальника.

В эту аксиому верил и Вениаминыч. И мне он рассказывал, ругая министерскую систему, как карабкался по склизким ступеням карьеры, сколько ему пришлось вытерпеть от стоящих повыше. Вениаминыч высказал тогда любопытную, хотя и спорную, мысль о том, что, в сущности, в чиновничьей среде давным-давно, возможно, еще с допетровских времен, действует то, что сегодня мы называем дедовщиной. Канцелярская дедовщина, говорил он, более приемлема для общества, поскольку участвует в ней в разное время и в разной степени большинство населения. Возможно, добавил он, это явление носит и международный характер, не может быть, чтоб только у нас творились такие безобразия.

Впрочем, на склоне лет Вениаминыч относился к дедовщине довольно спокойно, даже, я бы сказал, положительно. "Мы все через это прошли, — замечал он, — и ничего, дослужились до больших звезд. Пусть и молодые узнают, почем фунт лиха на государственной службе".

Был доволен Вениаминыч и торговым советником Григорием Семеновичем Борзовым. Его горячо рекомендовал старый друг: жена торгового советника была умелой массажисткой и чрезвычайно нравилась жене друга. Но поскольку тот тоже уезжал, Григория Семеныча решили пристроить в теплое место.

Борзов особыми способностями не отличался, слыл даже простачком, хотя был смекалист и порой выдвигал смелые проекты. И не возражал против дедовщины; знал, что лучшую и устойчивую репутацию рождает старательность, инициативность, исполнительность.

На Острове ему сразу понравилось. Здесь можно было развернуться. Для начала он оброс общественными поруче ниями. Выступал на собраниях — в прениях, а потом и с докладами. И главное, засыпал Москву предложениями.

Он рекомендовал построить на Острове олимпийский стадион; продать большую партию "Лад" и "КамАЗов"; превратить Остров в самый большой и самый современный порт во всем мире, что, по его выкладкам, могло привлечь сюда не только торговые корабли, но и миллионы туристов. А раз туристы, то нужны будут гостиницы. И Тут "Интурист" на паях с "Хилтоном" возведут несколько тридцатиэтажных зданий, валюта потечет рекой!

Он познакомился с местным бизнесменом Кумаси, совладельцем фирмы "Кумаси и Джузеппе", тот каждый день приходил в гости, соблазняя русского самыми выгодными сделками, предлагая, например, ежедневно отправлять в Москву рейсами Аэрофлота несколько тонн самых свежих овощей и фруктов: "Слышал я, что у вас там не очень с этим делом, а, Григорий?"

Они пили представительскую водку, закусывая плодами авокадо с черной икрой, и обменивались проектами будущего сотрудничества. Григорий обнимал своего нового друга, приникал к его потной груди и шептал слова признательности.

— Голубчик ты мой! — умилялся он. — Если бы ты знал, как я тебя люблю! Как я ваш Остров люблю! Больше, чем жену!

Кумаси ковал горячее железо:

— Вот, какие хочешь, овощи пришлю: надо капусту — бери капусту, арбузы попросишь — пришлю арбузы.

Григорий Семенович пускал слезу умиления.

— Друг бесценный! — вскрикивал он. — Первый друг ты мой на всем Острове! Купим, все купим у тебя! Но платить-то чем? Переводными возьмешь?

Кумаси нахально уворачивался, не пускал голову Григория обратно на грудь.

— Переводными сам бери. Мне валюта нужна. А нет валюты — приму нефтью или алмазами. А хочешь мехами — давай мехами, я их в Швейцарии потом продам. Давай мехами, Григорий!

Борзов взвизгивал от удовольствия, бил ладошкой по Кумасиной черной руке и, проводив гостя, бежал сочинять очередную докладную.

"Фирма "Кумаси и Джузеппе" является самой влиятельной на Острове, располагает связями среди транснациональных корпораций, — завлекал Григорий Семенович начальство. — Предложение о продаже нам свежих овощей может резко поднять престиж нашего государства в глазах мировой прогрессивной общественности, особенно в странах "третьего мира", и, что самое главное, позволит нам осуществить точно в срок выполнение Программы обеспечения наших граждан продуктами питания и товарами первой необходимости до 2000 года".

Кумаси наведывался и к Вениаминычу, но тот его хоть и выслушивал, но от обещаний уклонялся. Не потому, что не верил бизнесмену, а просто не хотел ввязываться в непонятное для него дело. Ты к Борзову иди, к Борзову, советовал он, это он у нас за торговца-экономиста.

— Да что Борзов, — не отступал Кумаси. — Вы же хозяин, мистер Николай.

Горничной Зое Кумаои очень нравился.

— На вид вроде чугунок чугунком, — откровенничала она с начальником. — А вот если побелить, то совсем как белый мог бы стать.

Стебнюк, Василиск Иванович и Баба Надя — их прозвали "три богатыря" — были опорой партийной организации, которая подчинялась, разумеется, не Стебнюку, а самому послу. "Партия у нас всем руководит, — объяснял Вениаминыч. — Против этого ты ведь не возражаешь? Ну, давай дальше: а кто меня на этот высокий пост назначил? Верно, партия! Но не только она. И Верховный Совет утвердил. Стало быть, я должен совмещать два поста, согласен?"

И до перестройки Вениаминыч не мог жить без всякого рода собраний и совещаний, где он учил уму-разуму подчиненных, вырабатывал у них чувство личной ответственности за порученное дело. Там он мог послушать себя и дать урок зарвавшемуся сотруднику.

Вениаминыч был изобретателен на воспитательные приемы и никогда не показывал очередной жертве, что ее (его) ждет публичная расправа.

Свои обвинения он облекал поначалу в такие невинные выражения, что некоторые — не очень понятливые — думали, что он, напротив, хвалит обвиняемого. Но по ходу действия слова становились все более обидными, и все облегченно вздыхали: а мы-то думали, что хвалит. Если наказуемый менялся в лице, ерзал, бегал глазами, краснел, а товарищи с удовольствием наблюдали за его реакцией, то Вениаминыч добавлял еще пару сочных эпитетов и, удовлетворенный, садился. Цель достигнута, порок наказан.

При этом он испытывал необычайное облегчение. В такие моменты он добрел, глаза теряли волчий блеск, с ним можно было говорить по-человечески. И он, что характерно, отвечал по-человечески, как будто не был всесильным Хозяином, как будто не он только что распял коллегу по партии. После собрания он мог даже подойти к униженному и по-дружески приободрить его, сказать, что вот, мол, какое интересное, откровенное собрание получилось, вот что значит оздоровляющее влияние гласности, прямо душа радуется! И оплеванный подчиненный тоже добрел душой, понимал, что это нужно, что сегодня он, а завтра, глядишь, и сам Василиск попадется!

После Вениаминыча прения открывали "три богатыря”; были они косноязычны, злобны и напрочь добывали намеченную послом жертву. Иногда Вениаминыч менял сценарий и поручал кому-то из этой троицы высечь на собрании такого-то, употребив такие-то выражения. И они "ставили вопрос” о том, что наш товарищ, член, понимаете, нашего дружного коллектива, сплоченного, можно сказать, как одна семья, оказался совсем не таким, как мы, то есть некоторые, себе его представляли. Оказалось, товарищи, что этот член, как показывает практика, не участвует в общественной жизни, не отдает колонии всего себя, не хочет жертвовать всем тем, что имеет, ради заветной цели, товарищи! Все жертвуют, а у него, представляете, остается свободное время! Собрание глухо ворчало: "Свободное время? Ишь ты! Да как он посмел!”

Вениаминыч чуть не урчал от удовольствия. Так было хорошо! Кончалось тем, что виновника, а им, как вы понимаете, чаще всего оказывался все тот же Сидоров, нагружали дополнительными поручениями и подвешивали над ним дамоклов меч исключительной меры: написания "плохой” характеристики.

Вениаминыч, возможно, чувствовал себя в роли верховного вождя племени или "крестного отца" мафии, или президента небольшого государства: ведь он мог приказать все, что угодно, и рассчитывать не только на исполнение, но и на молчание: терпеливый вознаграждался. Я спросил об этом Вениаминыча, и он признался, что действительно ощущал полную свою безнаказанность.

— Да разве можно было иначе, — удивлялся он моему вопросу. — Ведь коллективом руководить, это совсем непросто. Одна паршивая овца может такого натворить… — он покачал головой. — Все наши беды из-за того, что некоторые слишком много о себе думают и смущают остальных. Нет, ты, мой милый, похлебай дерьма-то, а потом уже рассуждай! — Вениаминыч рассердился, и я перевел разговор на другую тему.

К своему первому партийному собранию Вениаминыч готовился особенно тщательно. Проштудировал последние программные документы пленумов и конференций. Освежил в памяти передовые центральных газет. Пролистал заготовки ответов на наиболее острые вопросы, которые обычно задают в отставших от действительности совколлективах. Такую заготовку ему вручили перед отъездом. Очень полезная штука оказалась! Потом вызвал Стебнюка и рекомендовал ему составить сценарий собрания, загодя определив роли для всех участников. "Без исключения, Игорь Петрович, — подчеркнул посол. — Коллектив у нас небольшой, все должны быть активны. Демократия демократией, но ведь и контролировать нужно. Так ведь нас партия учит?"

А догадливый Стебнюк уже и проектик набросал. Доклад ютов (он переписал его с прошлогоднего, освежив только цитаты), определены кандидаты на прения: один дипломат, один шофер-механик и один, то есть одна, врач. Социальная структура посольства соблюдена. Первый расскажет о благотворном влиянии перестройки на внешнюю политику. Второй отметит недостатки в работе профкома, зажимающего проблему досуга совграждан, а врачиха предупредит членов партии о вреде пьянства и внебрачных половых связей, заострит вопрос о СПИДе. Ну а посол все завершит, очертит глобальные задачи сегодняшнего и завтрашнего дня.

Вениаминыч проект одобрил, похвалил зардевшегося Стебнюка. Но попросил придумать какой-нибудь оживляж, чтобы не слишком засушить. Может, фильм показать или пусть дети стихи прочитают.

"И ты знаешь, как собрание это прошло? — говорил он мне. — До сих пор люди вспоминают! И критика на нем была, и самокритика, и дельные предложения, и анализ внутриполитической обстановки на Острове. Я уж не говорю об активности всех коммунистов и беспартийных. Просто образцовое собрание получилось!"

Сидя на собраниях, Вениаминыч часто думал, а как же они там, в американском госдепе, обходятся без ежемесячных партийных сходок, заседаний партбюро и партгрупп. Вообще без собраний — это вряд ли. С другой стороны — у них же много партий? Это значит, идет партсобрание республиканской партии, рядом демократы проводят отчетно-выборную кампанию, а по соседству какие-нибудь либералы песочат на самоотчете секретаря ячейки отдела соцстран. Во бардак! И ругаются, небось, между собой! Мы, мол, на собраниях сидим, как козлы, до полуночи, а вы — шесть пробьет — и к женам! А те им: а мы по субботам вкалываем, и в воскресенье вызывают. Ну уж нет, не пройдет у нас многопартийная система, успокаивался Вениаминыч.

Один из дипломатов, поработавших при Вениаминыче, показал мне выдержку из стенограммы, пункт третий — "прием в партию".

Секретарь зачитывает заявление: "Хочу быть в авангарде перестройки…"

Василиск Иванович: "Вы хотите участвовать во всех сторонах жизни перестройки?"

Вступающий: "Да, я хочу участвовать во всех сторонах жизни перестройки".

Бабя Надя: "А есть ли у вас удовлетворение от общественной работы, или это как в бездонную бочку?"

Вступающий: "Есть удовлетворение, хотя и неполное".

Посол: "Неполное?"

Вступающий: "Ну, не совсем полное".

Посол: "Ну, это другое дело".

Стебнюк: "Агитационной работой не занимаетесь? Как воспринимаете решения Пленума по сельскому хозяйству? В плане для себя лично?"

Вступающий: "В плане для себя лично большое. Потому что всегда поддерживал решения партии, будучи беспартийным, но комсомольцем, а также членом профсоюза".

Василиск: "Ну а к кооперативам какое отношение?"

Вступающий: "Резко отрицательное".

Посол: "Товарищи, по-моему, все ясно. Есть предложение принять. Кто "за"? Игорь Петрович, подсчитай. Единогласно".

Все же надо признать, что водились за Николаем Вениаминовичем некоторые странности. Были, были, чего сейчас скрывать. Отличался он редкой подозрительностью — и не только к своим, что вовсе и не странность, а к чужим. По его же словам, за ним постоянно следили, а телефон прослушивали, за резиденцией подсматривали, снимали на пленку интимные моменты жизни. Жене он не позволял раздеваться у окна: сфотографируют и будут этой карточкой шантажировать какого-нибудь честного советского человека. А вдруг он не выдержит пыток? Придется сознаваться. А сознается — сразу дело пришьют. А мне — с Центром объясняться: как, мол, допустил такое. Поэтому, Эльвира, раздевайся при потушенном свете, хотя и тут нет гарантии, что не применяют инфракрасные лучи.

В магазины он разрешал ездить только всем сразу один раз в неделю. Так надежнее, говорил он Василиску, и тот радостно соглашался. Ведь когда они следят, то за толпой ведь сложнее, правда, Василиск? Ведь не могут же они устроить провокацию в людном месте при покупке товаров первой необходимости и продуктов питания? Могут, уверял Василиск. Вон в Женеве давеча опять против нашего провокацию устроили — в карман подсунули перчатки, а в сумку мужские кожаные полуботинки. Вот ведь подлецы, возмущался Вениаминыч, знают, чем нашего брата взять!

Вениаминыч никогда не снимал пиджак, даже в самые жаркие дни, когда и президент появлялся на приеме в цветной рубашке, расстегнутой чуть ли не до пупа. "Дипломат в футляре", — шутил начитанный американский посол, имевший строгие инструкции с русским не связываться, потому что ждать от него можно чего угодно.

Такое отношение со стороны Соединенных Штатов имело под собой довольно веские основания. У Вениаминыча была еще одна странность, о которой знали немногие. Он был постоянно вооружен. Под пиджаком у него были все необходимые приспособления — пояс, кобура, карманчики для патронов. На специальных ремешках приторочены были два пистолета. А в кармане лежала граната. Именно поэтому он на пляж никогда и не ездил.

Сообщения Вениаминыча вызывали в Москве легкий обморок. Многие из них были плодом бессонных ночей, долгих часов наблюдений за Морским горизонтом, обрывистыми уступами скал, нависших над городом, быстрых проездов мимо стратегических объектов столицы — не отмечается ли подозрительного движения полиции или передислокации армейских частей, — звонки во вражеские посольства с невинными вопросами и мучительный анализ ответов, интонаций, случайно оброненных слов. Вывод почти всегда был единственным: американский империализм, поддерживаемый международной реакцией, готовит высадку наемников на Остров, чтобы свергнуть законное правительство, придерживающееся прогрессивной, близкой к социалистической ориентации. Одним нам тут не справиться. Нужна поддержка. И заканчивал убедительной просьбой направить отряд поенных кораблей, подводных лодок или ракетоносец, обеспечив наблюдение за данным районом со спутника и передачу снимков прямо ему в резиденцию.

Когда в госдепе получали расшифрованные в ЦРУ депеши русского, то за голову хватались: "Сумасшедший! Что он делает?! Ведь так и войну можно вызвать!"

Вениаминыч искренне боялся, что его конфиденциальные беседы с президентом перехватят американцы или французы. По совету Василиска Ивановича, большого доки в таких делах, на ночные встречи с президентом он отправлялся в багажнике собственного автомобиля. Разумеется, об этом необычном способе передвижения не знали только, возможно, школьники да обитатели глухих горных деревень. И когда машину посла останавливали у ворот президентского дворца и охранники засекали одинокий силуэт водителя, они сообщали по рации, что едет Друг. В багажнике, добавляли они. Слуги знали и держали наготове щетки и стакан горячего молока — приказ президента, — чтобы не простудился. Ведь если простудится, кто будет вести с ним такие долгие беседы, кто будет заказывать грозные военные корабли, чтобы все знали, какие надежные и сильные у него друзья и какое влияние он на них имеет.

А потому пусть ездит в багажнике, если ему так больше правится. Надо будет расстелить там небольшой персидский ковер, может быть, оборудовать даже безалкогольный бар, установить перископ, чтобы по дороге к дворцу мог наблюдать за подозрительными моментами. Марсель Пепе распорядился, чтобы такие подозрительные моменты появлялись обязательно, например, несколько человек с черными повязками на лице, вооруженные автоматами, лозунг на стене: "Долой президента!", мальчик с запиской клеветнического содержания в адрес Советского Союза.

И ничего удивительного в том, что просьбы Вениаминыча прислать корабли Марсель Пепе иногда подкреплял личной телеграммой.

Его тексты не отличались разнообразием. Он писал, как трудно дается перестройка, начатая им недавно в республике, как дорог для него опыт великого северного брата и как наглеют транснациональные корпорации, стремящиеся высосать все богатства маленького беззащитного народа, строящего общество без эксплуатации и угнетения. "Поэтому направление Вами небольшой военной эскадры будет служить делу взаимопонимания между народами и укрепления дружбы и сотрудничества во всем мире".

Самое поразительное, что на эти просьбы часто откликались.

На рейде маячил черный силуэт эсминца с корзинками антенн. На берег выходили отличники боевой и политической подготовки, которых встречал Вениаминыч в сопровождении министра обороны или даже сам президент. Гремели артиллерийские залпы, били в литавры музыканты. Американский посол строчил телеграмму, тоже требуя прислать хоть какой-нибудь корабль, чтобы сохранить баланс интересов в этом стратегически важном районе мира. А Вениаминыч ломал голову, чем занять гостей.

Моряки ходили по городу неразлучными тройками и четверками под контролем Василиска или Стебнюка.

— Смотрите, ребята, — напутствовал Вениаминыч наблюдателей. — Вся страна на вас смотрит, когда вы за ними смотрите. Но учтите, за вами еще и враг смотрит.

И — тут выявлялась еще одна странность Вениаминыча — как только очередная тройка отъезжала, он бросался наверх, в маленькую потайную комнату, приникал жадным, расширившимся глазом к подзорной трубе, ловил точку автомобиля, спускавшегося по улице к центру города, наводил на резкость, и сердце его билось, когда он замечал, как колыхнулись заросли слоновой травы вдоль дороги, как из-за камня появилась защитного цвета каска. "Они! Они! — шептал он, поворачивая трубу. — Следят!" А потом, бросив все, бежал в кабинет, запирал дверь, включал на среднюю громкость радио, вынимал из сейфа диктофон и, приложив ко рту, записывал, озираясь: "Первый, первый, я второй, докладываю обстановку. Противник проник в зону непосредственной близости объекта. Занял все подступы к единственной шоссейной дороге и продолжает наступление в направлении резиденции главнокомандующего. Передовая группа мор ской пехоты с боями прорвалась к пристани. Обеспечивая прикрытие, был ранен, а потом скончался смертью храбрых командир полковой разведки Василиск Громов. Остаюсь в осажденной крепости до последнего патрона. Прощайте, товарищи! Борьба продолжается!"

Он выключал диктофон, вытирал пот со лба, обессиленный откидывался в мягком кресле. Сердце постепенно успокаивалось, боевая дрожь проходила, теплыми волнами накатывал сон, он кивал прибывшему товарищу Морфею, соглашаясь с ним, падал, раскрыв руки, в его объятия и тихо плыл по облакам, не забывая вполглаза наблюдать за тем, что происходит на Земле.

На Земле, как всегда, творилось черт те что. Горничная Зоя, пользуясь занятостью хозяина, лежала в объятиях застенчивого референта-практиканта Крошкина, который зашел с докладом, но задержался по настоянию заботливой Зои, объяснившей, что когда посол работает, то беспокоить его нельзя, а лучше подождать, а еще лучше сесть рядом, вот так, да не бойся, глупенький, я не кусаюсь, поближе можно, жара-то какая, милый, да-да, вот сюда, мой птенчик, ах ты мой референтик… И она сдавалась, сжимая щуплого боязливого практиканта в своих железных руках, которые, бывало, поднимали нелегкого Николая Вениаминовича и несли по винтовой лестнице в спальню после ночных тайных прогулок с ответственным заданием, грязного и вымокшего; эти руки заботливо опускали его тело на необъятную пуховую перину, ласково раздевали, задерживаясь в интимных местах, накрывали невесомым, пуховым же одеялом и гасили свет… Утром Вениаминыч первым делом хватался за карман. Пиджак, выглаженный, висел на стуле. Граната была на месте.

С высоты Вениаминыч не мог крикнуть, чтобы прекратили безобразие, и парочка благополучно прошла все рифы и пропасти, замерев над последней в сладком забытьи, после чего Крошкин заспешил, а Зоя и не возражала, сыто глядя на его спину, оставаясь полулежать на представительском диване.

Вениаминыч помрачнел, отвернулся и увидел завхоза Виктора, который неторопливо переносил бутылки виски из складского помещения к себе на квартиру, не забывая делать какие-то отметки в толстой синей тетради.

Приблизилось окно советника, сидевшего в черном костюме с застывшей физиономией, с вечным пером наперевес. Перед ним лежал неислачканный лист бумаги. Советник думал.

Открылась взору домашняя склока между Бабой Надей и Василиском Ивановичем, зашедшим пообедать. Супруги ругались шепотом, чтобы не слышали соседи, и по их багровым лицам было понятно, что ссора нешуточная… Вениаминыч прислушался.

"…Вот бы Сталину шепнуть, вставай, мол! — укорял жену Василиск. — Он порядок быстро бы навел. Открутили бы кой-кому головы. Винтики вправили бы. Как ты смогла?! Сталин за 22 минуты опоздания под суд отдавал. И порядок был! А ты, стерва старая…" Василиск поднял глаза и вдруг увидел посла, парившего в небе. И сразу краска сошла с его лица, он закланялся, дергая непонимающую Бабу Надю за подол, и та наконец сообразила, раскрыла рот в улыбке.

Водитель Пашка, несчастный муж Зои, изливал душу коменданту Чумову.

— И чего здесь хорошего, в Африке-то? Кругом черные, куда ни глянь. Или наши. Разве это жизнь? СПИД проклятый. Зойка к этому шастает. Вот у меня мечта одна есть…

— Какая?

— Кожанку купить, с молниями. Эх! Накоплю деньжат и уеду домой, в Ростов. А Зойка пусть как хочет!

— Кожанку! Да ты, парень, трехнутый совсем! Кто же в коже-то сейчас ходит? Теперь видак нужен, да не плейер, а настоящий, чтоб записывал. Тыщи полторы зеленых, почти как твоя куртка, а пользы от него — посчитай-ка: сколько тебе в комке за твою тряпку дадут?

— Да при чем здесь комок? Я свою кожанку ни за какой видак не отдам. А захочу, куплю кампютер да загоню в кооператив. И два твоих видака в комке возьму.

— А Зойка что?

— Да ну ее, у нее одно на уме…

В бассейне президентского дворца Марсель Пепе купал своих любимых девушек числом в дюжину, все как на подбор, сверху были хорошо видны все подробности. В перекрест подзорной трубы попала девичья грудь, фокус сбился, стекло запотело, сразу захотелось вниз, и Николай Вениаминович проснулся.

В такие дни Вениаминыч, как уверяют некоторые, был просто опасен. Да и сам он чувствовал, как место уходящего сна заполняет черная злость, поднимавшаяся откуда-то из глубин. Давление нарастало, становилось нестерпимым, разрядка была необходима.

И горе подчиненному, который в такой день лез на глаза хозяину. Впрочем, коллектив настолько изучил повадки своего "лысого орла", как прозвал посла ехидный Сидоров, что безошибочно предсказывал наступление Дня гнева.

Как животные чуют стихийное бедствие, так и совграждане предчувствовали беду. Готовились заранее. Дипломаты назначали свидания в городе. Завхоз на целый день уезжал по хозяйственным делам. Дежурные коменданты вели себя как роботы, в точности соблюдая все нюансы инструкции. Даже Зоя сказывалась больной и пряталась дома, к радости Пашки. Замечено было, что во рту по таким дням стоял какой-то металлический привкус, а от резиденции исходило злобное красноватое свечение.

На следующий день, и это тоже повторялось с ритуальной точностью, Вениаминыч добрел и объявлял выходной. Красное свечение прекращалось, но напряжение не спадало: во-первых, случались рецидивы, а во-вторых, по таким дням посол любил выходить в черном с драконами японском халате, наброшенном на голое тело. Халат он не запахивал и гулял свободно, иногда прохаживался с советником по посольскому двору, обсуждая неотложные дела.

За воротами собирались африканцы и шумно приветствовали каждое появление посла. Советские женщины протестовали молча, с надеждой ожидая выхода поварихи Марии Егоровны, женщины прямой и грубоватой. Ходил слух, что однажды она хлопнула Вениаминыча половником по лысине и еще добавила несколько крепких и обидных выражений по адресу его мужских достоинств.

Вениаминыч такого не ожидал, сильно расстроился. Это был первый случай в его долгой дипломатической карьере, чтобы простая баба — и немолодая! — столь грубо обошлась с ним. О половнике он даже и не вспоминал. Как она могла?! Ведь он ни разу с ней не спал даже! Если бы она знала, как стонет Зоя в его объятиях! А как благодарила его уехавшая машинистка Даша, молодая совсем девка, она-то разбирается! Он хорошую характеристику послал ей вслед. А что? Пусть девчонка знает, что в этой жизни за все надо платить. Сейчас, говорят, в Америку оформляется… А разве там ее кто-нибудь приголубит, обласкает, как он? Как же. Знаем мы эти америки да англии. Набросится какой-нибудь атташе, затащит в постель, а потом сам же гадость какую-нибудь сделает…

А эта бабища, толстая и краснорожая, она-то что в мужчинах понимает? В Москву их отправить, что ли? Хотя им еще год до конца, да и прислал их сюда сам Николай Афанасьевич, с ним ссориться нельзя.

Поостынув, Вениаминыч решил оставить все как есть, но халат в присутствии Марии Егоровны запахивал мгновенно. Вот и сейчас, стоило ей появиться, как он повернулся и почти бегом исчез в комнатах.

"Старый… — коротко прокомментировала его отступление Мария. — И как ты его, Зойка, терпишь?"

Зоя хотела было возмутиться, но, подумав, промолчала. "Тоже мне, указчица, — сказала она про себя. — А сама со стажером спит".

Во дворе резиденции внезапно возник в дым пьяный по случаю неожиданного праздника ночной сторож дядя Том. Он шагал широко, делая резкие выпады вправо и влево, и при этом пел песню непонятного содержания на родном языке, но с частыми вкраплениями русского мата, которому выучил его хулиган-завхоз. Том пел громко, и Вениаминыч высунулся из окна как раз в момент очередного произнесения матерных вставок.

— Эт-то что такое? — Лицо Вениаминыча стало пунцовым от гнева. — Кто его пустил сюда?! Выгнать немедленно. Полицию! Уволить! Завхоза?

"Завхоза уволить”, — пронеслось по рядам столпившихся в испуге сотрудников. "Завхоза уволили", — передавали в посольстве.

Появился бледный как смерть завхоз.

— За что, Николай Вениаминыч, — промычал он и схватился за сердце, но почему-то с правой стороны.

— Ты здесь при чем? — не понял посол. — Вот этого, этого лови, в полицию его, всех уволить!

Завхоз мигом приобрел присущую ему живость и бросился ловить расходившегося сторожа. Но поймать его не удалось, потому что он сумел юркнуть за ворота и слиться с толпой африканцев, которые жадно следили за происходящим.

Раздалась сирена полицейской машины: кто-то понял посла буквально. Трое щуплых полицейских встали у ворот и жестами показывали, что хотят войти.

— А эти что здесь делают? — спросил посол у завхоза. — Что случилось? Зачем полицию вызывали? Я вас спрашиваю?!

Завхоз снова побелел и к тому же начал икать, что еще больше возмутило Вениаминыча. Он приказал вызвать советника, чтобы разобрался с полицией, и скрылся в доме.

Все это происходило накануне большого посольского праздника, посвященного приходу весны на родине. Находчивая Баба Надя в свое время предложила оригинальное название "День весны" — оно и закрепилось. Вениаминычу поэтому было не до разбора дворовых склок. Ему предстояло вместе с советником рассмотреть призывы и лозунги, а также программу праздника, которые потом предстояло утвердить на партбюро.

— Значит, так, Стебнюк. Как всегда, весеннюю демонстрацию. На трибуне — я, Эльвира и ты с супругой. Все пойдут колонной по кругу, сначала наши, потом иностранные гости. Как с лозунгами?

— На этот год, Николай Вениаминович, мы хотели бы предложить что-нибудь посмелее, в духе гласности.

— Хорошо! Давай посмотрим. Так, "Да здравствует перестройка!". Отлично. "Убеждения, действия, мысли — перестройке!". Это очень хороший лозунг. Он подтянет отстающих. А это что? "Наш посол — верный ленинец нового толка!" Не слишком ли, Игорь Петрович? Может, как-нибудь поскромнее, помягче?

— А по-моему, очень здорово сказано. Впрочем, если настаиваете, можно и так: "Наш посол — верный защитник перестройки!"

— Вот-вот, прям в точку! Защитник! Молодец, Стебнюк. От империализма защитник.

Быстро просмотрели программу. "Стержень нынешнего праздника, — говорилось в предложениях, — внедрить советскую культуру в сердца коллектива советской колонии." Далее шли пятнадцать пунктов. Вениаминыч рекомендовал сосредоточить внимание на двух, наиболее важных.

Рядом с резиденцией планировалось в торжественной обстановке произвести посадку Дуба, под которым мог гулять великий поэт Пушкин, а также заложить скамью, на которой он мог сидеть во время своего возможного краткого пребывания на Острове в отроческие еще годы. Вениаминыч собирался произнести под Дубом большую речь, посвященную проблемам родной культуры, задачам, вытекающим из этих проблем для совколлектива. Бюро рекомендовало пригласить на праздник президента Марселя Пепе, дипкорпус, вызвать из соседних стран корреспондентов ТАСС, АПН, Гостелерадио, "Правды" и "Известий". Накануне Вениаминыч уже направил в Москву депешу с перечнем мероприятий и добавил туда просьбу прислать семью хореографов-африканистов, которые смогли бы научить местную молодежь лучшим образцам советского танца.

По последнему пункту впоследствии завязалась живая переписка с Министерством культуры, которое было готово прислать одного хореографа, но не африканиста, поскольку, "учитывая ограниченное число хореографов-африканистов, направить запрашиваемую пару на Остров не представляется возможным".

Вторым, не менее важным, мероприятием должен был стать тематический женский чай. Каждой из участниц (а участвовать вызвались все женщины колонии) предстояло в стихах или прозе выразить свое отношение к ленинским идеям перестройки, исходя из целей советской внешней политики на Острове. Приготовление пирогов и чая взяла на себя Мария Егоровна. Увидев ее имя, Вениаминыч поморщился, но вычеркивать не стал.

Во дворе уже срубили небольшую, но вполне приличную трибуну, украсив ее красным знаменем с серпом и молотом и небольшим нейтральным портретом Фридриха Энгельса.

Вечером Вениаминыч отключил телефон, попросил Зою, чтобы его никто не тревожил, и засел за праздничный доклад.

В начале он намеревался коснуться истории советской дипломатии, а затем плавно перейти к проблеме взаимосвязи культур и конкретным задачам посольства на предстоящий период.

"…Дипломатами раньше были, как правило, лица, принадлежавшие к царской фамилии, князья, графы, бароны, высокопоставленные дворяне, — писал Вениаминыч. — Сейчас, при советской власти, все это отпало само собой. Наши дипломаты в основном вышли из рабочего класса и крестьянства и своими корнями глубоко уходят в них".

Он решил долго не останавливаться на этом вопросе, а побольше внимания уделить своим впечатлениям от недавних транзитов в Европе, чтобы продемонстрировать широту своих взглядов и призвать сотрудников к более критическому анализу мировой цивилизации, внушить гордость за отечественную культуру.

"Париж произвел на нас неплохое впечатление. Если быть до конца откровенным, то надо признать, что он похож на настоящий музей под открытым небом… Будете в Париже, обязательно зайдите в Лувр. Там вы увидите массу интересного. Мастерски, например, сделана улыбка у Моны Лизы. Но я бы не стал особенно перехлестывать и перебирать. Тем более что некоторые специалисты приходят к выводу, что на картине изображен чуть ли не сам Леонардо. Вот вам и прекраснейшая, красивейшая и несравненная, с якобы меняющейся улыбкой, которая, кстати, если и меняется, то, как говорят те же специалисты, исключительно под влиянием времени и от реставрации.

Сильное впечатление на меня, товарищи, произвели Венера и Ника. И хотя обе они без рук, а Ника даже без головы, но смотришь на них и не перестаешь удивляться красоте древнегреческих женщин и многотерпению скульпторов.

…Изумительной красоты и древности пирамиды, расположенные в Египте, неизменно вызывали у нас огромное чувство гордости за нашу великую страну, за советский народ — строитель коммунизма, который сумел уберечь эти национальные достояния от затопления при строительстве гигантской, я бы сказал, самой большой в мире плотины Асуан. Эти три пирамиды и Свинке, товарищи, глубоко западают в душу. Представьте: огромная голова Свинкса далеко видна над безбрежными песками Египта. Многие, наверное, и не знают, что такое Свинкс, и, возможно даже посмеиваются. Свинке, товарищи, это величайшее произведение ума и рук древних жителей этой дружественной нам страны. Но не только это. Очень интересным является также отдел мумий, вход в который осуществляется даже за отдельную плату. Мумия, для тех, кто не знает, это мертвое тело, замотанное несколько раз в древнюю материю, которая местами совершенно истлела от времени. Мумии там лежат в огромном количестве и у местных жителей не вызывают такого неподдельного интереса, как у нас. А жаль".

На этом месте Вениаминыч поставил точку и задумался. Вот ведь как получается: работаешь, работаешь от зари до зари, печешься о государственных интересах, а ни благодарности, ни соответствующего рвения от подчиненных. Третьего дня опять застал дежурного референта читающим порнографический роман на рабочем месте. Даже Зоя — кристальная душа — временами бывает холодной и равнодушной. Как добиться от народа большего трудолюбия, исполнительской дисциплины?

Вениаминыч подумал и написал:

"Все эти шедевры, товарищи, наполняют нас неиссякаемой силой более глубоко осмысливать духовный мир хомо сапиенс, без которого нет и не может быть исполнительской дисциплины. Но и не только поэтому. Нас, коммунистов, разумеется, это искусство должно интересовать не только само по себе, как таковое, но еще и потому, что нам нередко приходится беседовать о нем с иностранными дипломатами. Поэтому для квалифицированного ведения бесед на эти темы нам нужно также знать и это искусство, и, возможно, научиться что-то понимать. Хотя это сложно, товарищи, я понимаю".

Концовка понравилась. Вениаминыч отложил ручку и отправился инспектировать место посадки Пушкинского Дуба.

Праздник явно удался. Демонстрация трудящихся посольства и иностранных гостей, которые были представлены сторожем дядей Томом, его женой и садовником, прошла с большим подъемом. Вениаминыч лично выкрикивал некоторые наиболее важные лозунги и приветствия, а демонстранты подхватывали мощным отрепетированным "Ура!". Прекрасно прошла посадка Дуба, ну а скамья получилась просто сказочной, настоящей русской скамьей, на которой Пушкин мог сидеть не только в молодости, но и в более зрелом возрасте. Речь Вениаминыча была выслушана с большим вниманием и часто прерывалась аплодисментами. После речи прошло награждение победителей по итогам соцсоревнования. Вручили свои грамоты местком, партбюро и комитет ВЛКСМ. И тут — сюрпризом — встал Вениаминыч и сказал, что по случаю такого успеха Пушкинского праздника, в который органично перерос "День весны", он хотел бы от себя лично преподнести подарки особо отличившимся товарищам.

В толпе произошло непонятное движение, вместо возгласов радости пробежала какая-то волна разочарования и даже испуга. Сотрудники стали прятаться друг за друга и, если бы это было возможно, образовали бы колонну по одному, выставив вперед самого отчаянного.

Многие думали, что в этом-то году этого не произойдет, что посол не вспомнит об этом. И надо же — снова! Всех мучила мысль: кто станет очередной жертвой?

Тут надобно разъяснение. Поведение сотрудников, странное для непосвященного, было вполне резонным. Каждый год по большим революционным Праздникам, а то и так, без повода, Вениаминыч делал подарки кому-либо из подчиненнных. Причем хорошие подарки, дорогие. Золотые часы, например, фирмы "Сейко" или фотокамеру последней марки. Поначалу народ плакал от восторга, домой писали, что вот, мол, какой у нас начальник вам бы такого!

Но примерно через месяц на имя счастливца приходил счет от фирмы-изготовителя часов или фотокамеры и пожелание побыстрее выслать деньги по указанному адресу. А иногда завхоз, хмурясь, приносил записку от самого посла, где предлагалось "внести в подарочный фонд посольства такую-то сумму, израсходованную на приобретение Вам подарка". А суммы, надо признать, были немалые: кому приходилось две сотни выложить, а кому и все пятьсот.

Ясное дело, подарка от Вениаминыча никто не хотел. "Бойтесь посла, дары приносящего", — единственное диссидентское произведение Сидорова, за которое его никто не ругал на собраниях, включая, между прочим, и Бабу Надю, которая в прошлом году получила от Вениаминыча в знак ее особых заслуг на общественной ниве чудесную вязальную машину-автомат за 700 долларов.

— Итак, товарищи, мне доставляет огромную радость объявить имя счастливца, который получит вот эту замечательную вещь, — Вениаминыч поднял над головой небольшую коробку в праздничной бумаге с лентами. — Чудо современной техники! Портативный телевизор фирмы "Санью", многосистемный, с антенной для приема со спутников!

— Да что ж это, ребята, — испуганно шепнул водитель Пашка, — это ж на кусок тянет!

— Имя победителя… — Вениаминыч сделал паузу, как ведущий на конкурсе красоты, — имя победителя… Павел Крутов, наш уважаемый водитель! Поаплодируем, товарищи.

Оркестранты, страшно довольные, что не на них выпало, грянули туш. На Пашку было больно смотреть.

— Плакала твоя кожанка, — сказал злопамятный комендант Чумов.

Потом состоялся прием, и хотя Марсель Лепе не пришел, сослался на нездоровье, прибыли все министры. Пришли все послы, даже француз, с которым отношения были давно испорчены из-за истории с теннисной площадкой.

Когда-то, еще до Вениаминыча, прежний президент подарил русским большой участок земли, в который случайно попала часть французского спортивного клуба. Один корт вместе с раздевалкой оказался нашим. Время было тревожное, и, когда прибыл Вениаминыч, империализм уже угрожал буквально со всех сторон. Поэтому на многочисленные просьбы отдать корт он не отвечал, а велел устроить на нем волейбольную площадку, чтобы контингент, как он иногда именовал посольских, мог физически развиваться. Обиженные французы завесили свою сторону забора огромным полотном, чтобы не видеть потных русских, выходивших на игру в сатиновых ночных трусах.

Несколько раз французский посол жаловался в МИД на то, что шумные соседи мешают тихим теннисистам, да еще сквернословят. Причем помимо родного мата употребляют и специально заученные по приказу Вениаминыча французские и английские ругательства. Протест, разумеется, не был принят. Более того, министр иностранных дел, частый гость в резиденции Вениаминыча, рекомендовал представителю Французской республики не вмешиваться во внутренние дела дружественной Острову державы, которая, он это подчеркнул, часто направляет в его порты свои прекрасные военные корабли.

"Вам бы, мон шер, — добавил министр, — лучше бы увеличить нам экономическую помощь, которую в последнее время мы получаем не в тех объемах, как ожидалось".

С тех пор так и повелось, что французы к нам на приемы посылали чиновника мелкого ранга. А мы отвечали тем же в полном соответствии с дипломатическим протоколом. Француз, конечно, пришел не просто так. Вениаминыч получил накануне указание из Москвы наладить отношения с Парижем и уже пообещал корт возвратить.

Закончилось все за полночь концертом художественной самодеятельности. Звучала на празднике и группа "Крематорий" со своей знаменитой песней "Мусорный ветер". И Алла Борисовна исполнила свой последний шедевр, введя в мечтательное состояние души всех женщин. И были безымянные группы с замечательными современными шлягерами: "Пою хорошие напевы — и это все, что я могу", "Стоят у трапа члены КПСС, кто-то губы от волнения ест, у Пол Маккартни нет бумаги на въезд…". Исполнили и любимую Вениаминыча:

Ее исполняли на бис, а потом к поющим вышел и сам Вениаминыч. "Мать твою… твою мать!" — гремело советское посольство.

Местные жители из числа христиан крестились, а язычники нервно сжимали талисманы.

Деятельность Борзова на Острове за несколько лет отметилась замечательными свершениями. В сотрудничестве с

"Кумаси и Джузеппе" наши строительные организации возвели мукомольную фабрику, завод по изготовлению мясных консервов. Григорий продал Кумаси партию меха норки, за что тот, как и обещал, отправил в Москву несколькими рейсами Аэрофлота экзотические плоды киви, пэшн и стар фрут, авокадо, кокосовые орехи, а также высокосортный картофель, который по своим вкусовым качествам не уступал кубинскому.

Борзов не успевал получать благодарности. Высокое начальство распробовало авокадо и пэшн фрут и рекомендовало расширить торговые отношения с Островом, переведя их постепенно на бартерную основу.

Кумаси и Джузеппе познакомили Григория Семеновича с фирмой "Энимал фарм", которая предлагала мартышек зеленых по дешевой цене, попугаев какаду, питонов пятнистых, а также крокодилов молодых.

— Мартышки — чудо, только посмотри! — совсем как на наших рынках торговался фирмач, бывший лейтенант местной армии. — А питончики какие! Сам бы взял, да религия не позволяет.

Борзов уже собирался предложить строительство на Острове крупного металлургического предприятия и даже сумел заинтересовать этим ряд наших учреждений, как вдруг начались неприятности.

Мукомольная фабрика, гордость отечественной индустрии, встала: оказалось, что сырья в достаточном количестве нет, а чтобы предприятие стало рентабельным, необходимо было завозить зерно из соседних стран, что требовало огромных расходов в иностранной валюте. Консервный завод выдал первую партию говяжьей тушенки, большую часть которой мы и закупили, но и он прочно и надолго встал, так как среди местного скота внезапно объявился страшный недуг, скосивший половину поголовья, а вторую половину сделал опасной для потребления. Несколько автомашин, полученных из СССР с большими задержками, быстро проржавели, поскольку Кумаси не запросил запчастей, ошибочно полагая, что с ними проблем не будет. Проблем и не было, потому что не было запчастей.

Хуже всего получилось с тракторами. Красавцы на колесном ходу, раскрашенные во все цвета радуги, они своим внешним видом буквально унижали всякие там "катерпиллеры" и "вандербильты". Местные фермеры даже образовали очередь — вещь неслыханная на Острове. Через несколько дней краска слезла. Затем забарахлили и вышли из строя двигатели. Обиженные фермеры потребовали неустойку. Просто жалко было на них смотреть: вы когда-нибудь пробовали получить неустойку от нашей торговой организации?

Ситуация усложнялась тем, что западные фирмы, желая насолить нам, прислали на Остров свои трактора по субси-дированным ценам. И они работали как часы. И краска не слезала даже после тропических ливней.

Григорий Семенович замучился с адвокатами, которых пришлось нанять, чтобы замять дело.

Тут в дело вмешался какой-то панамский миллионер, оказавшийся хозяином "Кумаси и Джузеппе". Он позвонил Вениаминычу и объяснил, что по тамошним законам русские бизнесмены должны заплатить не только обманутым фермерам, но и правительству, которое осталось без мукомольни и консервов, а также самой фирме "Кумаси и Джузеппе", потерявшей часть своего авторитета на международном рынке.

Спасти положение, сказал панамец, может только новая сделка, которая, с одной стороны, покроет все расходы, а с другой — вернет престиж обоим партнерам и президенту Марселю Пепе, которого, как знает уважаемый посол, в последнее время часто преследуют крупные неприятности.

Вениаминыч растерялся. Впервые в своей жизни он разговаривал с миллионером, да тем более панамским. Об этой стране он знал только, что туда летает авиакомпания "Панам", которую он считал национальной, панамской.

Он вызвал торгового советника, но Борзов так сильно сдал за последнее время, так боялся, что его отзовут, что ничего дельного предложить не смог.

Возможно, это был первый сигнал о неполадках в посольском механизме, но Вениаминыч не придал этому значения, тем более что и неприятность была не по его, а по торговой линии. "Вот пусть они и расхлебывают", — решил он.

— Видимо, это была ошибка, — признался мне Вениаминыч, когда мы беседовали в санатории. — Этот панамский миллионер оказался типичной сволочью. Мы, знаете, привыкли на миллионеров смотреть, как на начальников — богатые люди, все могут. А они, я вам скажу, бандюги с большой дороги.

Я не мог не согласиться с Вениаминычем, потому что фирма "Кумаси и Джузеппе" внезапно прекратила все контакты с торговым советником, подала в суд на наши внешнеторговые организации и заодно настучала президенту на какие-то нарушения таможенных правил, которые действительно иногда допускал Григорий Семенович.

В самый накал событий, когда послу пришлось уже объясняться с министром иностранных дел, неожиданно на Остров на личном самолете прибыл пресловутый панамский миллионер Хулио Роберто Санчес. Это был довольно молодой, нахального вида человек в белом, как и полагается панамским миллионерам, костюме.

Он запросил встречу с Вениаминычем и прибыл к нему в резиденцию на белом же "кадиллаке" с потрясающей блондинкой за рулем. "Это мой телохранитель", — скромно пояснил Хулио Роберто Санчес.

Визит длился недолго. Миллионер предложил прекратить процесс, возобновить отношения в полном объеме и, кроме того, заключить очень выгодную сделку на разведку нефти на прибрежном шельфе Острова (с президентом договоренность уже имелась), если посол даст разрешение на выезд в Панаму Николая Сидорова. "Без вашего разрешения он почему-то не хочет", — удивлялся Хулио Роберто.

Вениаминыч сидел совершенно обалдевший, ничего не понимал.

— Так, значит, суда не будет? — переспросил он.

— Как только господин Сидоров ступит на панамскую землю, мы перевернем эту достойную сожаления страницу и начнем эру нового плодотворного сотрудничества, — торжественно заявил миллионер.

— Пусть едет, — быстро сказал Вениаминыч, ничуть не жалея Сидорова. — Только непонятно, зачем он вам понадобился?

— Э, господин посол, у нас есть свои коммерческие тайны. Но вам я ее открою. Мы получили сведения, что господин Сидоров недавно вступил в контакт с некоторыми существами, которые передали ему весьма важные сведения для успешного функционирования нашей компании. Мы бы хотели привлечь его к сотрудничеству, разумеется, на коммерческой основе.

"Привлечь к сотрудничеству! — пронеслось молнией в голове Вениаминыча. — Вот оно, началось!" Он тут же пожалел, что не пригласил на беседу Василиска Ивановича. И что это за существа такие? Сидоров ничего не докладывал. Очень, очень странная история.

— Нужно посоветоваться с Москвой, — вдруг сказал он. — Так, на себя, ответственность взять не могу.

— Но мистер посол, — возразил было Хулио, — вы же согласились…

— Мало ли что я тут наговорил. Появились новые обстоятельства. Нужна дополнительная информация. В общем, подумаем.

Блондинка умчала своего недоумевающего хозяина, а Вениаминыч распорядился немедленно вызвать атташе Сидорова.

Но его нигде не могли найти.

Более того, оказалось, что его вообще не видели последние три дня.

Василиск Иванович предложил объявить всеостровной розыск.

Вениаминыч принялся составлять срочную телеграмму в Москву.

В этот момент открылась дверь и вошел Сидоров.

Дежурный комендант рассказывал, что он сразу почувствовал какое-то жжение в глазах, странное свечение на входе и только потом обнаружил атташе, вернее, очень похожего на него человека. Дело в том, что вошедший был в шортах, майке со словами "Вся власть Советам", тапочках на босу ногу и широко улыбался. Между тем это был рабочий день, вторник. На вечер было назначено партсобрание, и в повестке дня стоял вопрос о поведении атташе. "Во, влип парень!" — почему-то подумал комендант.

Услыхав про это странное явление, все побросали работу и собрались у входа, рассматривая Сидорова с некоторым суеверным ужасом. А тот спокойно улыбался, и точно — от него исходило едва заметное свечение. Потом, правда, Баба Надя утверждала, что это просто пар шел от его разгоряченного тела и что солнце светило прямо в глаза, но факт — что-то было не так с Сидоровым.

Спустился вниз и Вениаминыч. Он ничего странного не нашел, только поморщился слегка, увидев, что атташе одет фривольно, не по форме.

— Ты что, голубчик, воскресенье со вторником спутал? Ну-ка, зайди ко мне.

И оба скрылись на втором этаже.

То, что Сидоров рассказал, было настолько невероятно, что Вениаминыч сначала ничему не поверил.

— Ты представь, — говорил он мне, — входит полуголый советский дипломат, весь из себя сияющий, как после пол-литры, и несет чушь о летающих тарелках, пришельцах и тому подобное. У меня, честно, мелькнуло, не послать ли за Василиском и врачом, и чтоб — в Москву, как психического. Но потом присмотрелся, вроде нормальный. А чушь несет. -

А с Колей Сидоровым случилось вот что.

Он шел с обеда на работу своим обычным маршрутом, в обычном костюме, рубашке с длинными рукавами и галстуке. Проходя мимо пустынного пляжа, он вдруг почувствовал непреодолимое желание раздеться и окунуться в манящую голубую воду Индийского океана. По его словам, как он ни боролся с собой, как ни противился порочному позыву, его против воли занесло на пляж, и через минуту он был в плавках. ("Откуда они взялись, Николай Вениаминович, ума не приложу".) Но не сразу вошел в воду атташе Сидоров. Непосредственно перед этим его постигло еще одно странное для советского дипломата желание — и опять же непреодолимое — сделать ряд упражнений по системе "ушу", которую, кстати, Сидоров не уважал. Но у него получалось все великолепно, и, когда он вошел в очень сложную позу "оленя, готовящегося к защите", дающую чрезвычайное наслаждение и собирающую волю в кулак, он ощутил слабое прикосновение к плечу. Он подумал, что это, наверное, дядя Том просит его уйти и не мешать уборке пляжа, потом понял, что туземец вряд ли столь нежно сумел бы взять его за плечо. Он обернулся. Над ним стояло бесплотное существо огромных размеров, с тремя светящимися глазами и маленькими рожками, как у жирафа. На руках было по три пальца. Тело было прозрачно, и сквозь него Николай ясно видел развалины старой гостиницы. Неподалеку стояли еще двое.

Страх, парализовавший Сидорова, как-то очень быстро улетучился, и он проникся горячей доброжелательностью к неведомым пришельцам.

— Вы кто? — полюбопытствовал он, хотя все было и так ясно.

— Пришельцы, — просто ответил один из них. — А ты Коля Сидоров, да?

— А откуда вы меня знаете? — опешил Сидоров.

— А мы все про вас знаем, — самоуверенно заявил дух. — Хочешь, проверь.

Сидоров задумался.

— Хорошо, — спросил он. — А вот кто у нас первый секретарь?

— Пожалуйста: Громов Василиск Иванович, он же офицер безопасности, 1929 года рождения, образование незаконченное высшее, работает не в том ведомстве, в котором вы, зарплату получает большую, а работает меньше, тайно выпивает, жену свою не любит, более того, женился на ней по расчету, собирается развестись по приезде, написал на вас донесение, после которого вам может быть плохо, — отбарабанил пришелец, как по писанному.

— Вот это да! — изумился Сидоров. — Это вы так про всех наших знаете?

— Не только про ваших, но и про всех землян.

— Ну, про землян не надо. Вы лучше про посла скажите!

— Посол, Козлов Николай Вениаминович, третья командировка, заслуженный дипломат чичеринской школы, испытанный боец партии и советской внешней политики, добрый семьянин, иногда выпивает, крепко любит Зою, но у него это не так серьезно, как кажется многим. У него будет много неприятностей, но все кончится хорошо.

— Ты понял? — говорил мне потом Вениаминыч. — Им уже тогда было известно, что у меня будут неприятности. Они там, наверху, все знают, от них ничего не скроешь. Конечно, спасибо им за характеристику, но могли бы что-то сделать, чтобы не доводить дело до черт знает чего. Хорошо еще, что Сидоров — наш человек. А если бы враг? Ты представляешь?

Николай, несмотря на свою начитанность, долго не верил в реальность происходящего. Он попросил пришельцев дать характеристику еще на нескольких совколонистов. Те не только не возражали, но, напротив, по своей инициативе сообщили Сидорову массу дополнительных подробностей.

Открылось, например, что Г.С. Борзов, торговый советник, вообще никакого отношения к внешней торговле никогда не имел, а тихо продвигался по службе благодаря успехам своей жены-массажистки. А та, в свою очередь, ловко использовала заинтересованность мужа в карьере и вела совершенно свободный образ жизни. Ей, кстати, вовсе не хотелось ехать в "эту глухомань", как она называла Остров, по-юму что жизнь в СССР ее полностью устраивала.

Григорий Семенович и не знал, что уже два года его супруга содержала нечто вроде салона на квартире, которую сняли для нее вскладчину несколько очень ответственных работников. И этот салон пользовался колоссальным успехом, хотя и среди очень ограниченного круга лиц.

Один из пришельцев настойчиво предлагал Сидорову письменный портрет Игоря Петровича Стебнюка, рекомендуя в случае командировки в Москву показать его кому следует. Про Стебнюка наговорили вообще черт знает что. И якобы ни одной мысли в его голове не родится, а все он списывает у других, и что жену он свою тихо запилил, замучил неуемной тягой к наставничеству. Сказано было, что он страшно ревновал посла к Зое и даже строил какие-то планы, как отбить Зою у своего руководителя. "Словом, — закончил пришелец, — неладно с морально-политическим обликом у вашего советника."

— А мне-то что, — вроде подумал Сидоров. А ему сразу и хором все пришельцы;

— А вы теперь за все в ответе.

Пришельцы оказались мирные. Они прибыли на Землю с планеты, которую наши астрономы еще не открыли, сами они называли ее планетой Амок. Так же назывался и язык местных жителей. Очень легкий, по словам Сидорова: в нем оказалось немало русских слов, и через три дня он разговаривал не хуже любого амокчанина.

У амокчан Сидоров научился многому: излечивать любые болезни, узнавать мысли на расстоянии, оказывать плияние на неживую материю, то есть передвигать предметы или противостоять их действию, а также предсказывать будущее. Единственное, в чем ограничили его пришельцы, — это в применении всех этих качеств в недобрых целях. Они разъяснили ему, что подразумевают под "недобрыми целями", и предупредили Сидорова, что, как только он преступит запрет, чудесные свойства исчезнут. За недостатком места мы не сможем привести всю философию добра и недобра планеты Амок, скажем лишь, что под недобром они понимают примерно то же, что и мы, однако не делают исключений для лиц, облеченных властью, деньгами или иными привилегиями.

Правда, впоследствии Сидоров утверждал — и об этом он говорил Вениаминычу, а Вениаминыч, в свою очередь, мне, — что уж больно незатейливой показалась ему теория добра и недобра планеты Амок. Сидорову даже в какой-то момент почудилось, не читал ли он чего-то подобного в одной из книжек популярной серии "Знание". Более того, довольно неожиданным был и интерьер космического корабля. На отдельном столике у пульта, который, кстати, был вполне фантастическим, в ряд стояли обычные советские телефоны — несколько черных аппаратов, один массивный под слоновую кость с гербом СССР на диске и еще один вообще без диска. "С кем же это они прямую связь поддерживают?" — подумал Сидоров. Но, поскольку он находился в полной эйфории, вопрос этот промелькнул тенью, потом забылся и вернулся лишь после того, как вся эта история закончилась. Между прочим, за эти два дня инопланетяне дали исчерпывающие характеристики на всех сотрудников посольства, включая дядю Тома и безымянных коллег Василиска. И что поразительно, они полностью совпали с мнением Вениаминыча об этих людях. После этого он перестал сомневаться. "Ну, это точно пришельцы!" — заявил он.

С Сидоровым было решено так: в Москву пока не сообщать, все держать в тайне, однако считать его в местном отпуске согласно новому духу демократизации и гласности. Если в колонии будут ворчать, предупредил посол, посылай всех ко мне.

Но кто мог ворчать в советской колонии, где сразу после этого произошел ряд чудесных, фантастических событий, изменивших жизнь каждого!

Все началось с того, что стенографистка Лариса призналась Зое, а та рассказала под страшным секретом повару, после чего знало все посольство, что Сидоров избавил ее от тайной беременности буквально одним взглядом. За что Лариса страстно влюбилась в атташе и предлагала сделать то же самое другим. Другие вскоре последовали ее примеру (речь идет не о беременности, вы понимаете!). Первой пала строгая бухгалтерша, у которой молодой экстрасенс заговорил и свел обе бородавки на лице, в результате чего на бухгалтершу стало приятно смотреть. Затем он ввел в состояние сладчайшего транса сразу двух жен военных специалистов, и они навсегда перестали пить снотворное. У дежурного коменданта Чумова пропала тяга к водке, которой он страдал с молодых лет. Более того, Сидоров неожиданно лишил ритуальных шрамов лицо дяди Тома, чем тот остался страшно недоволен, поскольку посчитал это нарушением прав личности и вмешательством во внутреннюю жизнь. Он зая-вил несколько устных протестов Сидорову и послу, а когда это не помогло, организовал демонстрацию представителей местных племен, вышедших с лозунгами на русском и английском: "Верните наши шрамы!" и "Не уступим сговору сверхдержав!". Под давлением общественности МИД Острова выступил со специальным заявлением, в котором осудил противоправные методы советского дипломата и потребовал вернуть шрамы обратно. Единственная газета Острова в редакционной статье гневно обрушилась на "новые формы неоколониализма", которые применяют "некоторые сверхдержавы".

Но как Сидоров ни старался, ничего поделать он не мог. Видимо, ликвидация ритуальных шрамов была побочным, непредвиденным эффектом, который не предусмотрели многоопытные пришельцы.

В дипкорпусе, уставшем от островной скуки, родилась идея приема в честь русского экстрасенса. Он состоялся в роскошной резиденции американского посла на вершине зеленого холма, неподалеку от дворца президента Марселя Пепе.

Сидоров провел краткий сеанс, в результате чего у трех послов резко улучшилось зрение, четыре дипломата вылечились от простуды, у пятерых пропал энурез. Влияние удивительных сил Сидорова было отмечено и в президентском дворце, где во время сеанса внезапно завыли все собаки и страшно засуетились, забегали в вольерах любимцы президента — страусы, завезенные из далекого Судана.

Сам президент почувствовал легкое приятное жжение в груди, которое вызвало необычайную жажду, причем не любимых им прохладительных напитков типа пепси-колы и фанты, а русского кваса, который он как-то пробовал на приеме у русских. Он распорядился немедленно связаться с Козловым, что и было сделано, и через час квас ему был доставлен, однако к тому времени жажда необъяснимым образом пропала и вид темно-коричневой, странно пахнущей жидкости вызвал у президента отвращение.

Надо добавить, что посол был настолько возбужден неожиданным заказом, который в кратчайшие сроки выполнили завхоз и красавица Зоя, что послал в Москву телеграмму следующего содержания:

"Сегодня в полчаса десятого вечера получили неожиданный вызов от президента, который в сильных выражениях высказал одобрение качеству советской экспортной сельскохозяйственной продукции и пожелание ознакомиться с ее лучшими образцами, а также заявил о поддержке всех недавних мирных инициатив нашего правительства, направленных на установление дружественных и стабильных отношений дружбы и сотрудничества во всем мире."

Известность и влияние Сидорова росли. И, как это ни пе-чально, менялся и сам Сидоров, недавно еще застенчивый и принципиальный молодой коммунист. Он перебрался из скромной посольской квартиры в пятизвездочный отель "Шератон", стал брать гонорары уже не только спиртным, сигаретами, но и видеосистемами, компьютерами и иностранной валютой. Накопленное добро он переправлял с помощью загипнотизированного представителя Аэрофлота в Москву, где его друзья реализовывали товар на черном рынке, а иностранную валюту переводил в швейцарский банк, который предоставил ему неограниченный кредит на все время действия его удивительных способностей.

Пришельцев, видимо, такая метаморфоза совершенно не волновала, поскольку таланты Сидорова продолжали восхищать всех.

К числу его замечательных деяний можно отнести:

— резкое сокращение детской преступности на Острове;

— снижение венерических заболеваний среди младшего офицерского и сержантского состава вооруженных сил;

— заключение перемирия между враждовавшими в течение последних десяти лет племенами хуму и мароси;

— приезд на Остров делегации Северной Ирландии — впервые за всю историю отношений между двумя странами, — хотя и непонятно, с какой целью, ибо руководитель делегации, очутившись на столичном аэродроме, долго не мог прийти в себя и все спрашивал, куда он попал; ведь он собирался всего-навсего сыграть партию в гольф в загородном клубе, однако был неведомо как доставлен в аэропорт города Белфаста и отправлен в неизвестном направлении. С членами делегации, уверял он, познакомился впервые уже в полете, причем и те не могли вспомнить, кто и когда отправил их в это путешествие. Впрочем, визит прошел успешно, было подписано несколько соглашений: о взаимопонимании, о признании совместных границ, о мире и сотрудничестве, а также было передано приглашение в ближайшее же время посетить с ответным визитом Ольстер;

— установление контакта с таинственным тибетским монахом, который предсказал, что конец света наступит не позже чем в 2009 году, поскольку на небесах крайне недовольны развитием событий на Земле. Большинство высказывается за радикальные меры по Апокалипсису. Но есть и противники крайних мер.

Сидоровым заинтересовались, разумеется, и в ЦРУ. Присланный на Остров под видом врачевателя из далекого индейского племени полковник ЦРУ Вилли Смит быстро вошел в контакт с нашим дипломатом и на первом же сеансе раскололся. Обливаясь слезами, он рассказал о своей нелегкой жизни шпиона, солдата невидимого фронта, кавалера плаща и кинжала, просил снисхождения и клятвенно за-верял, что больше никогда не переступит порога ЦРУ. В личном заявлении, написанном на имя Сидорова, он попросил политического убежища в отеле "Шератон" и обещал быть самым верным телохранителем знаменитого экстрасенса. Посольство США заявило протест Министерству иностранных дел, а также Вениаминычу, на что тот гордо ответил, что Америка — страна желтого дьявола, где ни один житель, тем более индейского происхождения, не может быть уверен в завтрашнем дне и где сотни тысяч людей влачат жалкое существование. Он лично, сказал Вениаминыч, не вполне одобряет методы своего подчиненного, но полностью поддерживает его милосердный, в духе нового мышления, поступок, выразившийся в предоставлении работы безработному американцу.

Самым поразительным в этой истории было то, что Сидоров продолжал платить партийные взносы — очень внушительные, надо сказать, — и изредка приходил на партсобрания. То есть, конечно, не приходил, а его привозил Вилли Смит в форменной одежде на сверхдлинном белом "ягуаре", изготовленном по заказу и присланном на Остров спецрейсом авиакомпании одного маленького арабского государства, глава которого получил конфиденциальную экстрасенсорную помощь от гениального русского. О приезде атташе извещалось заранее, и сотрудники посольства выбегали во двор, чтобы поглазеть на разбогатевшего сослуживца. Надо признать, что по прошествии некоторого времени коллектив изменил свое отношение к молодому коллеге. Ряд лиц даже высказывались откровенно враждебно в его адрес с добавлением таких эпитетов, которые вряд ли уместны в открытой печати. Прямо скажем: сограждане сильно завидовали Сидорову. Да и как было не завидовать? Вид одной только машины ясновидца мог свести с ума средней руки миллионера, не только рядового гражданина Страны Советов. Чего только не предусмотрели хитроумные автоумельцы. Система дальней связи через спутник позволяла соединиться с любой точкой земного шара — даже с Москвой, видеосистема, новейший компьютер. В салоне создавался особый микроклимат: с точностью до мельчайших элементов воспроизводилась атмосфера столь дорогого сердцу Сидорова Теплого Стана, вплоть до запаха гари от сжигаемого во дворе универсама № 29 мусора и ароматов русской кухни с соседних этажей.

Как только бывший полковник ЦРУ, а ныне личный шофер и телохранитель Сидорова, подрулил к зданию посольства, сотрудники буквально облепили машину. Многие просили автограф. Женщины умоляли о благословении. Сидоров не ломался и с широкой улыбкой кинозвезды расписывался в блокнотах, возлагал ладони на склоненные головы замиравших от счастья жен дипломатов.

Вслед за "ягуаром” в посольский двор на страшной скорости въехали машины иностранных корреспондентов, вооруженных фото- и видеокамерами, микрофонами, блокнотами. Один из них вел репортаж прямо в эфир для круглосуточной международной программы новостей, которую за огромные деньги покупали более 80 стран мира. "Мистер Николай Сидоров только что вышел из автомобиля и сейчас направится на партийное собрание. По имеющимся Сведениям, он выступит там в прениях по отчетному докладу секретаря парторганизации совпосольства относительно выполнения плана идеологической работы на текущий год. Только что он совершил свой знаменитый жест над головой одной из красивых русских женщин. Смотрите! (Камера крупным планом дает замершее лицо Зои.) Она мгновенно впала в транс! Она улыбается! Что-то говорит. Скорее перевод. Что? Внимание! (Губы Зои шевелятся, ясно слышны слова: "Созвездие Псов, созвездие Гончих Псов… Они уже здесь… Нужна помощь…") Она вступила в контакт! Новое откровение Великого Николая! Мы вынуждены закончить передачу, так как собрание уже начинается." У входа его поджидал Вениаминыч, гостеприимно распахнув объятия. Троекратно расцеловавшись под стрекот кинокамер и вспышки фотокоров, они вошли в зал, где участники собрания стоя приветствовали их аплодисментами.

Сидоров прижал руки к груди, как бы благодаря за встречу, и занял почетное место в президиуме. Собрание открыл Вениаминыч.

— Товарищи! На учете в нашей партийной организации состоит 20 человек. Двое больны или заняты по работе. Какие будут мнения?

— Начать собрание, — твердо заявил проинструктированный заранее водитель Пашка.

— Кто "за" прошу голосовать. Так… Кто "против”? Нет. Воздержались? Принимается единогласно.

Сидоров неожиданно попросил слова:

— Как-то по старинке у нас тут, товарищи. Не чую нового мышления. Коллектив у нас большой, а подсчитываем голоса, как в застойные времена. Нужно электронное табло установить, и пусть компьютер считает. А мы будем на кнопки нажимать. Мне кажется, так будет намного проще. Прошу этот вопрос поставить на голосование.

Вениаминыч обратился к собранию:

— Ну как, товарищи?

Товарищи загалдели одобрительно, и через минуту было решено идти в ногу со временем.

Сидоров обещал завтра же прислать специалистов, а Вениаминыч внутренне сжался, когда к нему подошел Василиск и шепотом попросил немедленно отменить решение:

— Так насуют же нам эти американцы вместе со своим таблом! Знаете, что с нами в Москве сделают?

В этот момент атташе Сидоров развел руки, широко открыл глаза и взглядом пригвоздил Василиска к месту. Так, с открытым ртом, на полуслове Василиск и замер, но мгновенно ожил… и собравшиеся в едином порыве вскочили с мест и одновременно выдохнули:

— У-у-у-х. х!!

Впервые за пять лет работы в посольстве (и, как оказалось, впервые за двадцать лет безупречной службы) Василиск Иванович Громов улыбнулся! Но как! Это была настоящая, обаятельнейшая улыбка, говорящая о доброте и искренности ее хозяина, о его щедрости, готовности делить с ближним радость и печаль.

— Боже! — вскрикнула Бабя Надя и упала в обморок. Когда ее откачали, Василиск все так же стоял на сцене у стопа президиума с тем же выражением счастья на лице. Сидоров повернулся к Вениаминычу. На упитанном лице посла юже появилась улыбка, вначале робко, как бы пробуя, удержится ли, затем все увереннее и, вот уже победно засветившись, озарила весь зал.

— Ох! — это уже Зоя, не в силах сдержать нахлынувшей любви, закатила глаза и поползла вниз. Ее вовремя подхватили.

— Хватит! Прекратите безобразие! — вдруг закричала Баба Надя.

Сидоров посмотрел и на нее.

— Спасибо! От всех нас спасибо! Да здравствует любовь! — засмеялась помолодевшая Баба Надя, вернее, Надежда Петровна, зааплодировала, не спуская восхищенных глаз с атташе.

Аплодисменты подхватили, и скоро весь зал, охваченный единым порывом, рванулся с мест, окружил сцену. "Да здравствует Сидоров, верный сын рабочего класса!" — крикнула очнувшаяся Зоя. "Ура!" — подхватили участники партийного форума. "Слава родному тезке!" — воскликнул Вениаминыч и, подойдя к дорогому гостю, обнял его и вновь троекратно облобызал, вызвав новую бурю оваций.

— Товарищи! — раздался голос Василиска. — Я хочу сделать важное заявление! Дайте мне слово!

Он поднялся на сцену.

— Товарищи! Друзья! В такой день я не могу больше молчать! Я глубоко виноват перед вами, мои любимые! Нет среди вас ни одного, на кого я не сочинил оперу. А про некоторых даже не раз. Все! — Василиск рванул галстук, лицо его налилось кровью, губы задрожали, а из глаз — о чудо! — полились настоящие слезы! — Больше не могу, товарищи! Заявляю перед всем миром: я, майор Василиск Иванович Громов, отказываюсь служить в бывшей своей конторе!

Аплодисменты мгновенно смолкли, наступила мертвая тишина.

— Вот и все, — взмахнул руками Василиск, как бы извиняясь, и снова улыбнулся. Это произвело на публику такое впечатление, что все снова зааплодировали. "Мы прощаем тебя, Василиск”, — раздался женский голос.

Аплодисменты перешли в овацию, откуда-то появились букеты цветов, их бросали на сцену, к ногам членов президиума. Маленькая девочка в национальном украинском костюме, розовошекая, с красными лентами, на вышитом рушнике вынесла на сцену хлеб-соль и, поклонясь, предложила Василиску.

— Да что вы, товарищи, — засмущался он. — Да разве мне, вон ему надо.

И повернулся туда, где минуту назад стоял и ободряюще кивал ему головой Сидоров.

Атташе не было. Никто не понял, каким образом он пропал. Бросились во двор. Дворник дядя Том подметал обрывки бумаги и магнитофонной ленты и напевал свою любимую туземную песню с нецензурными куплетами…

Следующий день прошел довольно спокойно, в обычном рабочем ритме. Провели собрание на тему "Перестройка и исполнительская дисциплина оперативно-дипломатического состава", на котором посол выступил с ярким докладом, выслушанным с глубоким интересом. Состоялась интересная встреча с представителем трудящихся Острова, простой прачкой Биби Тити, рассказавшей о драматичной борьбе против империализма и неоколониализма (эта беседа легла в основу информационной телеграммы в Центр). Вместе с секретарем партбюро обсудили повестку дня предстоящей научно-практической конференции: "Великий Октябрь и расцвет демократии и социалистической ориентации на Острове". Конференцию задумали провести с размахом и пригласить, кроме иностранных послов, весь кабинет министров, а также Институт Африки и Комитет дружбы и сотрудничества с Островом из Москвы.

Под руководством Вениаминыча были разработаны и отосланы в Москву предложения по ключевым вопросам современной обстановки на родине. "Гласность, гласность и еще раз демократия и перестройка! — повторял он на ежедневных полуторачасовых пятиминутках. — Мы должны непосредственно влиять на весь этот… то есть перестройку".

Предложения Вениаминыч направлял регулярно. Дело это было выгодным. Во-первых, сразу видна инициативность, озабоченность и неотрывность от домашних процессов. А во-вторых, можно написать все, что захочется. Такое время. Никто не возразит. Побоятся, потому что можно ведь и резко ответить, обратить внимание на зажим. Да и постесняются, скажут, что, мол, связываться, пусть пишет.

Ответов на свои предложения Вениаминыч не получал. Что его полностью устраивало.

В тот день был отправлен целый пакет идей: о поправках к Конституции; о законах о кооперации и печати; о проституции и падении нравов в целом; о событиях в Восточной Европе.

"Наша Конституция додержит один фатальный изъян, — упреждал Вениаминыч. — Почему, Опрашивается, территорию республики нельзя изменить без ее ведома, а про территорию всего Союза этого не сказано? Согласен, это и так не очень-то понятно, но на что же тогда мы учили наших уважаемых законоведов с партбилетами в кармане? Они просто обязаны усилить непонятность такого изъяна, подыскать новую формулу, чтобы вообще не возникало вопроса, подобного моему."

"Законы о кооперативах очень вредны, — продолжал он. — Простой трудовой народ жаждет равенства и братства, а какое же равенство, когда шашлык по три рубля за порцию? Кооперативы предлагаю запретить, а их создателей подвергнуть общественно-полезному перевоспитанию."

"Наши журналисты вольничают, — возмущался Вениаминыч. — Пишут что хотят, возбуждают народ якобы отсутствием товаров на полках и талонами на сахар. Некоторые доходят до того, что клевещут на народ и партию! Закон о печати должен крепко ударить по болтунам. Предлагаю первым пунктом записать: "Закон о печати под страхом уголовного наказания запрещает огульную критику общественно-политического строя, действий руководящих органов, высокопоставленных должностных лиц, включая послов". Одновременно ввести соответствующую статью в Уголовный кодекс."

"Очень многие наши беды происходят из-за того, что благодаря газетам развивается проституция и падение нравов. Прочитав статью, девушка начинает торговать телом, а это ведет не только к проникновению буржуазной идеологии, но и к проискам иностранных разведок, которые, как известно, не дремлют. Предлагаю: специальным указом проституцию упразднить, а за падение нравов привлекать к административной ответственности."

"Наконец, о событиях в Восточной Европе, — заключал Вениаминыч. — Наше посольство и местные средства массовой информации с неослабным вниманием следят за этими процессами, которые попахивают реставрацией капитализма и отходом от марксистско-ленинского понимания истории. Предлагаю: к событиям в Восточной Европе относиться сдержанно, с тревогой."

Словом, день был трудный, насыщенный, Вениаминыч чувствовал себя усталым и собирался принять, как обычно, ножную ванну, которую готовила ему все та же красавица Зоя.

И как раз в этот момент принесли первую недобрую весть.

Игорь Петрович Стебнюк, как всегда, в черном и наглухо застегнутом, попросил извинения, что прервал интимную процедуру.

— Только что получили данные, Николай Вениаминович, что на Острове зреет заговор. Хотят Пепе убрать. В основном молодые офицеры. Нити уходят, как обычно, за океан. Устраивают тайные митинги. Пишут прокламации. Между прочим, задевают и нас. Мол, присосались к Острову, снабжаем оружием, забираем продовольствие, и все в таком духе.

— Какая антисоветчина! — с чувством произнес Вениаминыч и вытащил ноги из тазика. Зоя тотчас подбежала с полотенцем.

— А Марсель знает?

— Пока нет. Мы полагали, что вам удобнее было бы его проинформировать.

— Вы полагали! Знаете, что раньше делали с гонцами, приносившими дурные вести? Хорошо, я подумаю. У вас все?

Оказалось, что еще не все. Стебнюк еще раз попросил извинения за беспокойство, в общем-то факт незначительный, хотя, впрочем, неприятности могут быть крупные. Дело в том, что из посольства пропала базука с полным снаряжением. И кто эго сделал, дознаться совершенно невозможно.

— Наши отпадают, — уверял он. — Наш базуку не повезет, да и не провезет куда спрячешь? Подозреваем дядю Тома. Он вполне мог вынести и продать. А если власти узнают, что оружие наше, да если оно попадет к заговорщикам, то может быть скандал.

Был арсенал в посольстве, был. Правда, не очень большой. Кроме исчезнувшей базуки, числился гранатомет (устаревшей конструкции, но вполне надежный), пятнадцать гранат, три автомата Калашникова, два охотничьих ружья в прекрасном состоянии и давно списанные как "проржавевшие" и целый ящик патронов.

Все это хранилось на посольском складе под контролем завхоза Виктора, бывшего боксера с полным ртом металлических зубов, которого, в свою очередь, должен был проверять Стебнюк.

Налицо был явный просчет заместителя.

— Вы что же это, голубчик? — строго глянул Вениаминыч. — Ваш просмотр, вы и будете отвечать.

Стебнюк потупил голову. Он и сам знал, что никто его не спасет.

Вениаминычу вдруг стало жалко его.

— Ну вот что. Давайте-ка всю эту мерзость утопим. Завтра же. Чтобы духу ее не было в посольстве! Пусть Виктор этим и займется, — вспомнил он о втором виновнике пропажи.

Настроение было испорчено. Его не поправили даже тезисы доклада "Социализм — всепобеждающее учение в Африке”, которые Стебнюк же грамотно подготовил для предстоящей научной конференции.

Что-то неясное томило Вениаминыча. Он как бы ждал продолжения неприятностей, хотя, разумеется, их не хотел. И, надо признать сразу, предчувствие его не обмануло. Между строк добавим, что, возможно, именно в этот тревожный вечер и обнажились замечательные организаторские способности Вениаминыча, благодаря которым наше повествование примет уж совершенно неправдоподобный характер.

Ближе к полночи, когда Вениаминыч, почитав на ночь любимый роман Пикуля (названия он не помнил, но говорил, что у Пикуля все вещи хорошие), собирался уже погасить лампу, резко зазвонил телефон.

Сердце на мгновение упало, в глазах поплыло. "Вот оно", — подумал Вениаминыч. В трубке голос дежурного попросил разрешения зайти с телеграммой.

В расшифрованном тексте было всего несколько слов: "Просим иметь в виду, что Ваша замена предполагается через два месяца".

Холодный пот прошиб Вениаминыча. Как это замена? Ведь в Москве он договорился, что его не будут трогать еще как минимум год, а то и два. Значит, правду говорили, что грозят какие-то серьезные перестановки, что новые начальники потащат своих людей на все теплые места и ему, Вениаминычу, придется уступить кому-то Остров.

Домой? Сейчас?!

Раньше Вениаминыч даже любил выезжать на Родину месяца на два. О, это были пышные выезды! Десятки чемоданов, тюков, свертков, коробочек и коробок, какие-то длинные свертки, похожие на замотанные трупы, букеты цветов, авоськи с фруктами, мягкие игрушки огромных размеров, пара больших попугаев-какаду, умевших говорить на нескольких языках, обезьянка на короткой серебряной цепочке. Все это заносилось в салон первого класса, и занимались все места. На этот рейс первый класс больше никому не продавали.

Но однажды вышла накладочка. Транзитом летел не то чех, не то болгарин, и как назло выпало ему стать попутчиком Вениаминыча.

Когда он поднялся на борт, стюардесса вежливо, но твердо преградила путь в салон первого класса:

— Закрыто, товарищ, — жестко сказала она. — Придется вам потерпеть. Там занято.

Чех попытался протестовать, тут на шум вышел Вениаминыч.

— Ты что кричишь? Ты что, не можешь там посидеть? Ну-ка, пойдем со мной. — Он взял упиравшегося чеха за руку и потащил за собой. Подвел к креслу, на котором лежала большая скульптура из черного дерева.

— Видишь? Знаешь, кому везу? Самому везу, мать твою!.. Понял? Самому! А ты тут претензии выставляешь!

Обезумевшего от неожиданности чеха вывели в туристский класс, где он и просидел, не двигаясь, до конца путешествия, отказываясь от еды и питья.

Но чем дальше, тем неуютнее чувствовал себя Вениаминыч в отпусках. Слишком многое — и быстро — менялось на Родине. Он избегал метро, где его бесцеремонно осматривали недобрые пассажиры. В глазах попутчиков он не видел ничего, кроме тоскливой неприязни. Некоторые норовили толкнуть. От них, соотечественников, плохо пахло. "Ах да, у них ведь нет мыла", — вспоминал Вениаминыч. И прятал нос в газету, запах которой возвращал его в школьные годы.

Но неприятно было не только под землей. Там, по крайней мере, большинство молчало. На улице же могли сказать гадость. Нищие в переходах тянули скрюченные руки именно к нему. Босоногие цыганята окружали его и нечистыми пальцами хватали за английский костюм.

И в родном департаменте не находил он отдыха. Каждый жадно глядел на его толстый новый портфель с блестящими застежками, на его карманы, следил за руками: ждали подарков. Сувенир был ключом к дальнейшему общению. Принес — начнут улыбаться, слушать. Просто так посидел в кабинете — чувствуешь себя, как в метро. Ну а самое страшное, когда уходишь и спиной ощущаешь, как тащат деготь и перья, хватают, катают по министерскому полу улюлюкающие сотрудники! Страшно! Страшно!

Бежал Вениаминыч вниз по узкой лестнице, сталкиваясь с пугливыми секретаршами, младшими товарищами с еще незрелой завистью в глазах, выскакивал в стеклянный проход мимо незлого милиционера и оказывался на любимой всеми иностранцами улице Арбат.

"Ах, Арбат, мой Арбат, ты мое пристанище", — вертелось в голове. Оглянувшись в последний раз на "Гастроном", скрывавший над собой целое министерство, он медленно шагал по театрализованной улице, чувствуя себя иностранцем…

Удивительное дело, московский люд, так тонко чующий своего где угодно, хоть на Северном полюсе, хоть в нью-йоркской толпе, запросто поймается на обычно одетого, если идет он медленно, голову держит прямо и при этом улыбается. Ничем не проведешь нашего человека — ни шмотками, ни кейсами, ни небрежно перекинутым через руку плащом самого сумасшедшего покроя. Но улыбка…

Улыбаться умеют только иностранцы. Попросите рядового гражданина нашей страны улыбнуться. Он раздвинет губы, порой даже не побоится обнажить зубы. Лицо при этом сморщится, скукожится. Вот, мол, пожалуйста. Не нравится? Ах ты, скотина несчастная! Подонок, свинья, рогоносец проклятый! И — лица распрямляются, привычно звереют. Любо-дорого смотреть!

Улыбаться умеют только иностранцы. У них это выходит натурально, без натуги. Идет себе по городу и, когда хочется, — улыбается. Пытливый исследователь вряд ли и уследит за моментом рождения этой улыбки. А иногда все время улыбаются, лица такие счастливые, кормленные, розовые, глаза блестят, фотоаппараты на шее…

Вениаминыч шел и безмятежно улыбался. Ему уступали дорогу, льстиво заглядывали в глаза, надеясь на комплимент в адрес перестройки. "Вонт ту чейндж гринс?" — зашептали вдруг справа под локтем. Вениаминыч, не снимая улыбки, повернул голову — сопливый фарцовщик предлагал сделку, клюнул.

Еще шире улыбался Вениаминыч, стараясь, впрочем, не перебарщивать. Посрамленная фарца отваливала. Бородатые художники с надеждой провожали взглядами Вениаминыча. "Бест пикчерс ин Москоу", — взвивался один, за что удостаивался кивком улыбающейся посольской головы. Картинки были похожи одна на другую, как открытки в почтовом отделении. Сюжеты не баловали разнообразием. Церкви были в моде, зимние, летние, разрушенные, со святыми, с Христом, наши, ихние. В центре улицы стоял парень с мольбертом, писал, видимо, арбатский дом. Вениаминыч подошел. Художник отступил на полметра, полюбовался на пейзаж: на картоне лежал голубой снег, избушка призывно светилась огоньком, огромная луна висела над дымившейся трубой.

"Совсем спятили", — подумал Вениаминыч и погасил улыбку. Мгновенно его узнали. "Ишь, падла, под фирмача работает", — услышал он за спиной и заспешил прочь.

Только дома, заперев дверь на два замка, выписанных из Гонконга, задернув шторы, врубив видео с чем-то легким, эротическим, налив "Джонни Уокера" и погрузившись в глубокое кресло финского производства, он успокаивался. "Нет, скорей домой, к пальмам! — говорил он себе в такие минуты. — К черту этот город, на Остров!"

Решив, что он компенсирует себе московскую трату нервов транзитной остановкой в Амстердаме, где, как хорошо знают бывалые путешественники, расположен дешевый безналоговый магазин в аэропорту, Вениаминыч окончательно успокоился.

Он и не догадывался, какая буря собиралась над его головой.

Короче, Вениаминыч не хотел уезжать. Ему нравилось быть послом. Возвращение означало превращение в рядового гражданина Страны Советов — стоящего в очередях, выслушивающего хамство начальников и продавщиц. И жгла его зависть к преемнику. Он поселится в его доме, сядет в его кресло, в его автомобиль. И красавица Зоя будет ласкать не его, Вениаминыча, а нового… Вениаминыч тихо зарычал.

"Ни за что! — решил он. — После всего того, что я сделал, после всех внешнеполитических успехов — меня, как мальчишку, "через два месяца"?! Накося, выкуси!" — Вениаминыч сложил толстую фигу и выбросил руку вперед, под нос невидимому оппоненту.

"Что же делать? Что же делать?" — вертелось в голове. Положение действительно было незавидное. В Москве еще что-то можно было подправить, зайти к кому следует, позвонить по "хорошему" телефону, преподнести подарочек, сделать комплиментик супруге начальника, напомнить кое-кому о старой тесной дружбе. А отсюда, за тысячи километров от дома? "Так ведь и сожрут, — вдруг понял он. — Хищники, все хищники! Так и ждут, кого бы разорвать, теплой крови попить."

Нужно было срочно что-то предпринимать.

На следующий день рано утром все сотрудники посольства собрались в кабинете советника. Предстоял инструктаж.

Завхозу Виктору поручалось погрузить боеприпасы в лодку, выгрести подальше в море и тайно потопить. Остальные сотрудники в обычной форме, т. е. в костюмах, должны были разойтись по намеченным точкам берега и обеспечить наружное наблюдение в целях выявления возможных провокаций противника. Посол и Стебнюк останутся на наблюдательном пункте в резиденции и будут вести обзор района операции с помощью современной наблюдательной техники.

Операция началась в 6.07 утра. В цейсовский бинокль Вениаминычу хорошо было видно, как расторопный Виктор сильно греб в открытый океан, навстречу волнам и соленому ветру. Движения его были экономны. И посол, и советник одновременно фальшиво крякнули, полагая, что именно так надо реагировать на выдающиеся физические достижения подчиненного.

— Хорошо гребет, подлец, — с гордостью отметил Вениаминыч. — Моя школа. Он ведь перестал пить? — полуспросил, полунапомнил он и, получив неопределенный ответ, высказал соображение по поводу волн:

— Как бы не захлестнуло.

Группа вспотевших дипломатических сотрудников в этот момент старательно пряталась от прохожих туземцев под пальмами, чем вызывала все возрастающее любопытство. Уже дважды мимо них, правда, на приличной скорости пронеслась машина американского резидента. По Острову разнесся слух, что русские ожидают прихода подводной лодки с главнокомандующим всеми военно-морскими силами на борту. Почему зародился именно этот слух, сказать сейчас трудно, хотя есть некоторое подозрение, что распустили его злопамятные французы. Правда, один из министров позднее утверждал, что виноваты сами русские, поскольку дипломаты в темных парадных костюмах очень напоминали почетный караул, непонятно зачем выставленный на пустынном берегу. "Ясное дело, — добавил министр. — Раз на берегу почетный караул из дипломатов — значит, встречают важного гостя. Раз нет ни аэродрома, ни порта, ни вокзала — значит, прибывает на подводной лодке."

Президенту Пепе доложили об этом, когда Виктор, достигший обозначенной на карте точки, натужась, приподнял тяжелый ящик с патронами и бухнул его в воду.

— На подводной лодке? — переспросил президент. — Необычный способ государственного визита. Хотя сейчас от русских не знаешь чего и ждать. Как вы думаете, господин премьер-министр, не стоит ли выспать наш правительственный вертолет? Пусть покружит над районом предполагаемой высадки и сообщит нам заранее, чтобы мы могли приготовиться. А пока распорядитесь, чтобы на берегу не было посторонних.

— И русских тоже?

— Нет, их не трогайте, но и глаза им особенно не мозольте, а то подумают что-нибудь не то. Народ они мнительный, нервный, особенно сейчас.

Еще через полчаса безымянный коллега Василиска Ивановича бежал через две ступеньки по лестнице посольской резиденции. Он был красен от возбуждения и непрерывно шептал какие-то короткие слова в сочетании с разными именами, как русскими, так и иностранными.

— Николай Вениаминович! Николай Вениаминович! — ворвался он на веранду, откуда посольское начальство вело наблюдение. Посол с неудовольствием оторвался от бинокля.

— Беда! Беда! — махал руками безымянный. — Местные пронюхали о нашей операции. Достоверная информация из надежного источника! Близкого к кругам президента! Пепе все знает и уже отдал приказ направить войска на берег. Уже начались аресты! Все пропало!

— Да успокойся, мой друг, что ты, право, такой нервный сегодня! Расскажи все по порядку. Откуда они узнали? Мы же все предусмотрели. Неужели кто-то из наших проговорился? Или местные подслушали? Вот вы с Василиском все пугаете нас подслушивающей аппаратурой в моем кабинете, а кто план операции излагал именно там, в присутствии всего дипломатического состава? Кто виноват? Вот и расхлебывайте теперь!

На коллегу Василиска было больно смотреть. Он защищал лицо и грудь руками, как будто слова Вениаминыча причиняли ему физическую боль. Он зажмуривался, приседал, отворачивал голову, всем видом своим показывая, как несправедливы, как ужасающе обидны обвинения старшего начальника.

— Ну, хорошо, что теперь говорить, — прекратил нападки посол. — Что предлагаешь?

— Есть один вариант, товарищ посол. Во-первых, надо немедленно вывести совграждан из района операции. Для этого пошлем на двух автомобилях наших водителей и повара. Во-вторых, и это самое сложное, нужно предупредить Виктора, чтобы, если его будут брать, отвечал, что ездил ловить рыбу, но утопил удочку, с ним это уже один раз было, хотя в тот раз он был выпимши.

Николай Вениаминович настороженно поднял бровь.

Заметив это, Стебнюк пояснил:

— Он за это получил по партийной линии.

Бровь Николая Вениаминовича опустилась.

— Вплавь до него не добраться. Радиостанции у него нет. Остается одно: направить вертолет в зону действия.

— На вертолет нужно разрешение президента — он у них один, — задумчиво проговорил Вениаминыч. — А что, если ему из ракетницы пульнуть? Поймет?

— Мы с ним сигналов не обговаривали, товарищ посол.

— Вот видишь, и в этом твоя вина. Какой ты к черту профессионал, когда даже о таких элементарных вещах не можешь догадаться! Учти, если что случится с Виктором, вся ответственность ляжет на всех вас!

— А может, стоит попробовать? — вставил слово Стебнюк.

— Да, другого пути не вижу. Вот что Свяжитесь с президентом.

Солдаты Четвертого полка Национальной гвардии под командованием самого полковника Мусу, грозы всех шпионов и контрабандистов, в полном боевом снаряжении, в касках, низко надвинутых на глаза, с автоматами Калашникова наперевес занимали намеченные позиции. Они четко выполняли команду и на перепуганных русских внимания не обращали. Несколько солдат залегли у самых ног практиканта Крошкина. Первая его мысль была удрать, но увидев, что он окружен, Крошкин вспомнил дом, брата, который советовал ему идти в медицинский, подругу Алену, горько рыдавшую на аэродроме.

Стебнюк, переговоривший с канцелярией президента, четко доложил, что вертолет Национальных ВВС задействован по приказу президента и летит в район намеченного всплытия нашей подводной лодки, чтобы предупредить руководство страны.

— Какой подводной лодки? — глаза Вениаминыча стали большими.

Игорь Петрович вытянулся в струнку и повторил:

— Нашей подводной лодки с главнокомандующим на борту.

Николаю Вениаминовичу стало плохо. Впервые за его практику на Остров прибывает подводная лодка, да еще с главнокомандующим, а он ничего не знает. Его даже не поставили в известность! Значит, уже и в этих вопросах не доверяют! Возможно, плывут за ним, чтобы забрать его в Москву? "Живым не дамся", — решил Вениаминыч.

Виктор, утопивший наконец смертоносный груз, спокойно, размашисто греб к берегу, напевая песню про день рождения Светки Соколовой. На словах "Розовые розы Светке Соколовой" лодка уперлась во что-то твердое. Он обернулся. Сторожевой катер местных ВМС, солдаты на борту с оружием. "Документы", — рявкнули с борта. "Я советский, русский!" — крикнул струсивший Виктор. "Русских не трогать", — услышал он второй голос. Катер отполз, открывая путь. Виктор лихорадочно заработал веслами, сердце стучало. Берег был на редкость пустынным. Под некоторыми пальмами стояли фигуры в костюмах, а неподалеку он с ужасом увидел каски и дула автоматов, направленных в его сторону.

"Конец! — пронеслось в голове. — За что?" Выхода решительно не было. Виктор поднялся во весь свой могучий рост, почему-то перекрестился, крикнул зычно "Эх ма!", бросился через борт в соленую воду и кролем рванул по направлению к посольской стене.

На берегу не шелохнулись. По цепочке солдат передавали команду: "Это русский… русского не трогать".

С отплытием Виктора надобность в наружном наблюдении отпала, но покинуть пост было сложно, поскольку каждый сотрудник оказался в плотном кольце военных.

В небе появился вертолет, раскрашенный в боевые цвета Национальной гвардии: зеленое, красное и черное с сидящим орлом в белом круге. Он медленно повернул в сторону моря, рокот его винта постепенно стих, однако очень быстро возобновился снова. Вертолет, казалось, летел назад быстрее. Командиры напряженно прислушивались к походным рациям. Внезапно полковник Мусу воскликнул: "Едут! Едут!"

И действительно, на горизонте появилась небольшая точка, которая вскоре выросла до силуэта военного корабля. В бинокль был виден советский флаг.

— Вместо подводной лодки прислали эсминец, — доложил Мусу. — Становится на рейде.

Посол США, получив информацию о необычном передвижении войск вокруг советского посольства, президентского дворца и района порта, а потом и о приближении советского военного корабля, забил тревогу. "В городе отмечается нарастание напряженности, — сообщил он в Вашингтон. — Войска осадили все стратегические объекты. Русские направили свои корабли к Острову".

В Вашингтоне телеграмма вызвала резкую реакцию. Представитель Белого дома буквально через час выступил с заявлением, в котором осудил маневры СССР у берегов Острова, потребовал от правительства Марселя Пепе строгого соблюдения прав человека и добавил, что в этот район срочно направляется американский авианосец "Айова".

Во дворе посольства собрались все наблюдатели. Каждый наперебой рассказывал, что ему пришлось испытать и каким чудом он спасся от верной смерти. Стебнюк позвонил по внутреннему телефону послу.

Трубку подняла Зоя.

— Николай Вениаминович никого видеть не хотят, — сообщила она. — Они вместе с товарищем Николаем Сидоровым на втором этаже заперлись.

Все начали расходиться, однако через минуту телефон зазвонил вновь.

— Советник Стебнюк, — заговорила трубка голосом посла, — я приказываю вам временно взять на себя управление посольством. Мы с атташе будем выполнять задание особой важности. Связь держите через Зою. Шифровки из Москвы передавать немедленно. Вопросы есть?

— Нет, товарищ посол, слушаюсь, товарищ посол! — Стебнюк был вне себя от счастья.

Между тем у Вениаминыча созрела коварная идея. Он убедился, что Москва свое решение менять не собирается и спасти его могут только экстренные меры. Поэтому, рассудил он, необходимо совершить нечто такое, что заставит их там, по крайней мере, хорошенько подумать, прежде чем менять такого посла. Были мысли о массовом гипнозе членов коллегии министерства при помощи удивительного Сидорова, который, кстати, одобрил желание посла стоять до последнего и вызвался помогать ему во всем. Мелькнула идея об организации государственного переворота на Острове (с ведома Марселя Пепе, конечно) и спасения президента из рук кровожадных бунтовщиков. Он увлекся было сложным проектом своего кратковременного появления в Кремле во время какого-нибудь важного совещания. Но все это пришлось отбросить не только из-за множества побочных и непредсказуемых последствий, но и просто из-за нехватки времени.

И тут верный Сидоров предложил простой, но совершенно гениальный план. Вениаминыч полностью и в самые короткие сроки его одобрил, благо у них не было необходимости согласования его с партийным бюро и другими общественными организациями.

Первым почуял неладное работник межведомственной охраны Государственного универсального магазина ветеран труда Альберт Николаевич Брюханов. Где-то под утро ему показалось, что часы на Спасской башне как-то неприлично хрюкнули или всхлипнули. Он выглянул из своего укрытия, но ничего подозрительного не отметил. Заснеженная Красная площадь была пуста. Рубиновые звезды, часовые у Мавзолея и охранники в светло-зеленых шубах у ворот башни были на месте.

Позднее он решил сверить свои часы (марки "Победа”, выпуска 1958 года) и страшно удивился, что они жутко убежали вперед. Одновременно ему показалось странным, что хотя время, судя по Спасской башне, еще ночное, а на улицах появился народ.

Он набрал номер телефонного автоответчика. Его "Победа” отставала на минуту.

Тут только он отметил, что и у Спасской башни происходит скопление людей. Все смотрели наверх. С высоты неслось то же жалкое всхлипывание. Потом раздался известный всему миру бой курантов, после чего Спасская начала отмерять неизвестное время: когда пробило двадцать восемь раз, площадь была вся заполнена, милиция наводила порядок, в ворота на большой скорости заезжали длинные черные машины.

В тот же день полицейский в голубой ооновской форме, дежуривший у главного входа в штаб-квартиру ООН в Нью-Йорке, информировал телефонную службу о неисправности настенных часов у своего поста. "Вы уже шестой, кто жалуется, — ругнулись в трубке, — похоже, что везде встали.”

Через некоторое время выяснилось, что ни одни часы в голубом небоскребе на Ист-ривер не работают.

Пришлось отменить намеченные заседания Генеральной Ассамблеи.

Председатель Совета Безопасности был вынужден перенести встречу в связи с неявкой больше половины членов. В нижней части здания внезапно встали эскалаторы. Из всех лифтов работал только один, и тот шел так медленно, что в набитой коробке случилось два обморока, хотя и легких. Впервые в истории этой организации пришлось использовать пожарные лестницы для спуска сотен сотрудников, застрявших на верхних этажах.

Обратила внимание на сходство ситуаций в Москве и Ныо-Иорке телекомпания Эй-би-си, корреспонденты которой вели непрерывные репортажи с Красной площади и из штаб-квартиры ООН. Все попытки найти причину неполадок ни к чему не приводили.

Вениаминыч получил первые сообщения о случившемся от Би-би-си. Потом прорезалась "Свобода", которой он доверял больше. Со ссылкой на московское радио "Свобода" заявила, что профессор Лапировский резко протестовал против попыток бывшего журналиста Симака приписать себе остановку главных часов Советского Союза. "Я всегда говорил, — утверждал известный экстрасенс, — что мой метод внушения между строк порой приводит к самым неожиданным результатам. Вот только вчера одна молодая женщина как раз в момент сорокового удара часов Спасской башни вылечилась от заикания." По словам Лапировского, он уже получил много телеграмм подобного рода.

"Голос Америки" подтвердил, что президент США созвал специальное заседание Совета национальной безопасности с целью обсуждения сложившегося положения. В штаб-квартире НАТО отметили необычные передвижения советских войск в районе Москвы.

И только тогда Вениаминыч составил совершенно секретную и весьма срочную телеграмму в Центр.

Признаваясь, что именно он, вернее, атташе Сидоров стал причиной волнений, он сообщал, что этот шаг можно рассматривать как "ультиматум Вениаминыча", суть которого сводится к следующему:

первое: отозвать американский военный флот из района Острова в течение 24 часов;

второе: обеспечить свободу судоходства в Индийском океане;

третье: отменить решение о замене посла СССР на Острове.

Телеграмма эта попала на московские столы примерно в тo же время, как ее перевод был передан на главный компьютер Белого дома — ЦРУ снова перехватило тайное послание Вениаминыча.

Никто не скажет сейчас, каким образом и где произошла утечка, однако уже через час все крупнейшие агентства мира назвали главного виновника случившегося.

А еще через несколько часов диспетчеры маленького аэропорта Острова едва могли справиться буквально с тучей летательных аппаратов, желавших приземлиться. Толпы журналистов, наемников/ женщин легкого поведения, американских безработных, дешевых рабочих из Югославии и 1урции, видных политических деятелей, специальных помощников и представителей, любопытствующих туристов валили в город, к советскому посольству. Средства массовой информации всего мира ежедневно доносили правду о Вениаминыче до своих читателей. С кем только его не сравнивали! С Нероном, с Иди Амином, Арафатом, Наполеоном. Кто-то даже приравнял его, и довольно, кстати, неудачно, к Василию Ивановичу Чапаеву. Словом, интерес был тотальный

Резиденция Вениаминыча напоминала осажденную крепость. Вся армия и полиция Острова при поддержке единственного боевого вертолета Национальной гвардии была не в состоянии сдерживать напор возбужденной толпы. Особенно нахальные корреспонденты пытались прорваться за ограждение, но там их встречала молчаливая и дружная команда совграждан при участии дяди Тома, который с видимым удовольствием вносил посильный вклад в разгон и задержание нарушителей границы.

К концу второго дня, когда, казалось, уже совсем не осталось сил у осажденных, над резиденцией возникло невероятное розовое свечение, в котором постепенно материализовалась белоснежная тарелка с тремя мощными прожекторами. Внизу мгновенно все замерло. Журналисты повернули было свои камеры к тарелке, но непонятным образом техника не только не повиновалась, но даже не держалась в руках. Корреспонденты ныряли за выскальзывающими камерами.

"Представляешь, — удивлялся Вениаминыч в подмосковном санатории, — первый раз видел такое! Видеокамеры летают! А западники за ними, за ними, ну чисто дети!" — "Ну и что, поймали?" — "Куда там! Увертывались, падали на землю и разбивались! Ты знаешь, действительно хорошие пришельцы попались."

С небес вдруг послышался голос, напоминающий человеческую речь, хотя и явно механического происхождения. Говорили по-русски, с последовательным переводом на основные европейские языки.

— Внимание! Вам дается три минуты на то, чтобы покинуть площадку перед резиденцией советского посла. Через три минуты открываем огонь.

Площадка опустела мгновенно.

В тарелке медленно отползла в сторону панель, и из проема выдвинулась световая дорожка, вошедшая прямо на второй этаж резиденции. По дорожке мелькнула чья-то тень.

Тарелка, сверкнув огнями, мягко растворилась в воздухе, оставив после себя легкий запах горелого растительного масла и бледнеющее на глазах свечение.

Служащие посольства одновременно с этим услышали гул, как будто рядом заработал мощный генератор. А над балконом резиденции возникли светящиеся буквы: "Проезд и проход опасен для жизни". Из резиденции выскочила сияющая Зоя в купальнике с пачкой листков размером в тетрадочный лист. Она подбежала к Игорю Петровичу, стоявшему в центре притихших сотрудников, сунула пачку ему в руку и тотчас же исчезла, не сказав ни слова.

Стебнюк прочитал:

"Приказ № 1. Настоящим приказываю всем пришельцам из других стран, прибывшим на самолетах, пароходах, автомобилях и иных транспортных средствах, не подходить к резиденции ближе чем на сто метров под страхом немедленного и сурового наказания. Всем желающим обратиться с просьбами или пожеланиями к совпослу достаточно собраться в гостинице "Шератон", с которой будет установлен канал телепатической связи."

Разумеется, эта была не шутка. Резиденция оказалась защищенной биополем такой силы, что его не смогли бы пробить даже самые современные боевые средства, находящиеся на вооружении НАТО и стран Варшавского Договора. В спешном порядке на Остров направили профессора Лапировского, но его усилия, надо признать, самоотверженные, сопряженные со значительным риском для жизни, не увенчались успехом. Не помог и Ури Геллар, хотя его гонорар не шел ни в какое сравнение с суточными Лапировского. Единственное, чего он добился, что у половины совколонии вдруг тоже намертво встали часы. Что удивительно, кроме тех, которые раздарил Вениаминыч. Ни одна мастерская — ни на Острове, ни в Москве — так и не смогла докопаться, в чем тут дело.

Вызвали на Остров знаменитого предводителя наемников Боба Денара, отдыхавшего на Гавайях после очередного переворота. Из бразильских джунглей впервые за последние четверть века вышел Карл Штейнер, гроза президентов. И еще многие и многие флибустьеры, "псы войны", "дикие гуси" и прочие солдаты удачи. Все они пытались войти в контакт с Вениаминычем.

— Помилуйте, Николай Вениаминыч, — уговаривали они, — ведь перестройка у вас. Уступите добром, не подводите Россию.

— Подумаешь, перестройка, — стереотипно отвечал Вениаминыч. — У них перестройка, а мне зубы на полку, да?

Вызревал будто бы даже план предоставления Вениаминычу и всем его родственникам политического убежища на острове Борнео, но Вениаминыч это предложение отклонил как полнейший абсурд и провокацию. ''Родины своей не покину ни за что, — твердо заявил он. — Но и с Острова не уеду”

Специальный представитель госдепартамента США попытался было угрожать Вениаминычу международными санкциями, за что был наказан несколькими ударами жесткого рентгеновского излучения, которое Сидоров вызвал из далекого космоса.

Была идея высадить на Острове под покровом темноты израильских "коммандос", отличившихся в Энтеббе при освобождении заложников. Но, потыкавшись в непроницаемое, угрожающе гудящее поле, они, смущенные, были вынуждены отойти ни с чем.

Между тем складывалась не просто парадоксальная, но опасная ситуация. Ряд стран уже намекнули, что рассматривают бездействие СССР как попытку оказать давление на независимое государство "третьего мира”. Указывали также на возможность созыва Совета Безопасности для срочного рассмотрения деятельности Вениаминыча.

Корреспонденты центральных газет встретились с родителями Сидорова и его невестой, студенткой второго курса. На вопрос, как вы оцениваете поступок Коли, они ответили, что сначала гордились выдающимися способностями дорогого им человека, но теперь считают, что ему пора возвращаться домой, где его ждут любящие отец, мать, невеста. "Мы полагаем, — сделал заявление для печати отец Сидорова, потомственный рабочий шарикоподшипникового завода, — что в нынешней международной обстановке, когда повсюду побеждает новое политическое мышление, а перестройка затрагивает все новые и новые миллионы людей, Николай сможет внести значительный вклад в улучшение жизни советских людей у себя на Родине".

Из далекого сибирского городка в Лондон, Вашингтон и Париж — в редакции крупнейших газет — полетела телеграмма престарелой сестры Вениаминыча с требованием вернуть брата.

По всей стране начался сбор подписей: одни брали под защиту Вениаминыча и пришельцев, другие резко протестовали против использования внеземными цивилизациями временных трудностей землян, особенно из Советского Союза.

На разных центральных площадях города Москвы, в солидных зданиях, закрытых для свободного посещения, который день шло обсуждение срочных мер по выходу из сложившегося тупика. Одна из площадей требовала немедленно бросить на Остров специальный отряд хорошо обученных специалистов для "произведения задержания объекта в целях его непосредственной доставки в пределы СССР". Другая площадь резко возражала, резонно ссылаясь на статус неприкосновенности, которым обладают послы. Третья, мастерица по средним путям, предложила компромисс: отряд не посылать, а направить военную эскадру, о которой Вениаминыч сам и просил, а командиру поручить под удобным предлогом пригласить посла на борт флагмана и, как только он зайдет, отдать концы и выйти в международные воды. И только там, указала третья площадь, можно будет принимать специальные меры, если, конечно, они понадобятся.

Возражать третьей площади было не принято, и план утвердили.

А в самом посольстве непрерывно заседало партийное бюро. Прийти к решению было непросто. Указания из Москвы следовали одно за другим, но были настолько противоречивы, что у членов бюро появились трудности с идеями. Пришлось собрать объединенное заседание партийного, комсомольского бюро, месткома, а также Добровольного Общества за Перестройку в Семье. К концу совещания выработали решение из трех пунктов:

первое: объявить Вениаминычу полный бойкот, наложить запрет на экспорт продовольствия в Зону, как теперь называли резиденцию посла;

второе: в этой связи запретить Зинаиде Крутовой, супруге водителя-механика посольства, проход в Зону с целью прямого или косвенного нарушения пункта первого;

третье: созвать чрезвычайную партийную конференцию советских учреждений на принципах гласности и демократизации.

Перед Вениаминычем и Сидоровым встала реальная угроза голодной смерти.

"А что же пришельцы?" — допытывался я потом у Вениаминыча. Вениаминыч в ответ молчал. Боюсь, что так никто и не воссоздаст в деталях, что произошло на втором этаже посольской резиденции в тот роковой день. По некоторым высказываниям Сидорова можно было сделать вывод, что??мические гости ставили какие-то совершенно невыполнимый с точки зрения морально-этических принципов Вениаминыча условия. Но что якобы в ходе долгих дискуссий и споров удалось достичь консенсуса, и соглашение в конце концов было подписано. Что это было за соглашение, Сидорин сказать не успел, так как сразу же после этих слов заснул как убитый и не просыпался целые сутки. И потом ничего не помнил, конечно.

Как бы то ни было, именно в тот момент, когда в посольском клубе открылась чрезвычайная партконференция, произошли некоторые события, о которых участники важного митинга узнали намного позже.

Гул, исходящий от резиденции, внезапно прекратился. Авиадиспетчер, обезумевший от напряжения предыдущего дня, был разбужен дежурным по аэропорту, срочно потребовавшим его выхода на башню: на взлетную полосу один за другим выруливали летательные аппараты самых различных конструкций и взмывали в воздух, расходясь по неизвестным направлениям. Владелец гостиницы "Шератон" лихорадочно подсчитывал деньги, неизвестно как оказавшиеся в oгромном количестве во всех ящиках его конторки. Ури Гел-пар потом рассказывал, что впервые в жизни почувствовал, как неведомая сила заставляет его — его! — вылезти из постели в такое раннее время, одеться и рвануть в аэропорт самому, без сопровождающих. Ничего не понимавший Боб Денар, говорят, даже пытался отстреливаться, но и это ему но помогло: знаменитый наемник был отправлен назад на Гавайские острова, где и пришлось ему продолжить так странно прерванный отпуск.

Командир советского эсминца, вставший на рейде в день злополучного путешествия Виктора на лодке со смертоносным грузом, ничего не объясняя помощникам, дал команду сниматься с якоря и поворачивать назад, к родным берегам.

Эскадра наших боевых кораблей, приближавшаяся к Острову по решению трех площадей, внезапно тоже замедлила ход и, сделав плавный поворот, поплыла в обратном направлении, чем, кстати, немало изумила американских наблюдателей, внимательно следивших за ее продвижением.

Между прочим, то же самое произошло и с авианосцем "Айова", капитан которого, надо отдать ему должное, некоторое время сопротивлялся неведомо откуда пришедшему приказу повернуть назад.

Но самое удивительное, что посланная Вениаминычу грозная телеграмма с напоминанием о необходимости готовиться к отъезду так и не дошла до адресата и на следующее утро вновь легла на стол ничего не понимающего начальни-

Рядом с ней оказалось уже переведенное на прекрасный русский язык послание президента Острова, главнокомандующего всеми военно-морскими и сухопутными силами маршала Марселя Пепе с благодарностью советскому правительству за такого выдающегося посла чичеринской школы, каким является Вениаминыч, и настоятельным требованием задержать его еще на неопределенный срок (который должен быть согласован по дипломатическим каналам) в целях дальнейшего укрепления дружбы и сотрудничества между двумя государствами, а также мира во всем мире.

На чрезвычайной конференции люди рвались на трибуну. "Просмотрели мы тут, товарищи… Теперь-то мы… Как же это мы раньше…" — говорили решительно все: и красавица Зоя, предавшая своего благодетеля, и зловредная бухгалтерша Клавдия Васильевна, и отрекшийся Василиск Иванович. Выступил даже дядя Том, напомнив об оскорблении, выразившемся в несанкционированном удалении ритуальных шрамов с его щек, и потребовав исключения Сидорова из партии, а Вениаминычу — строгача с занесением.

Бурное было собрание. Каждый гневно клеймил старые порядки, выводил на чистую воду всех остальных, требовал очищения, покаяния, больше гласности, больше демократии и больше жалованья. К концу конференции не осталось ни одного неоплеванного. Но как раз это-то и сплотило коллектив еще сильнее. Он снова был един, уже на новой ступени своего развития. Тиран повергнут. Свобода! Да здравствует свобода, друзья!

Как только Василиск Иванович, выступавший теперь исключительно с крайне левых позиций, выкрикнул эти слова, немедленно покрытые бурей аплодисментов, открылась дверь и вошел небритый, помятый, осунувшийся Николай Вениаминович с белым флагом в правой руке. Левой он тащил за собой упиравшегося атташе Сидорова.

— Все кончено, я сдаюсь… — прошептал он и обессиленный упал на руки подскочившей Зои.

Настроение толпы мгновенно переменилось. Василиск Иванович первым простил, крикнув: "Качать Вениаминыча!" — и сразу нашлись добровольцы, подскочившие к телу посла, и стали подбрасывать его в воздух. Смена настроения была столь стремительной, что дядя Том, привыкший в своей туземной жизни к некоторой стабильности взглядов, был совершенно ошарашен. Впрочем его состояния никто и не заметил. Все были охвачены покаянием Вениаминыча.

— Отощал-то как! — сочувствовали сердобольные женщины. — Бедненький!

— Врача! Врача! — спохватился кто-то.

Добрая врачиха, еще десять минут назад клеймившая антисоветскую, антигуманную и антисоциалистическую выходку так называемого посла" (так было записано в стенограмме, которую мне потом дали почитать), хлопотала у стонавшего после качания Вениаминыча, причитая: "Ах, что же они с вами сделали, непутевый вы наш!" — и, кажется, была слова с такой страстью любить Вениаминыча, с которой только что его осуждала.

— Друзья! — вдруг слабым голосом произнес Вениаминыч. Все затихли.

— Друзья! — повторил Вениаминыч. — Передайте в Москву, что я признаю свои ошибки. Простите меня. Я больше не буду.

Боже, что тут началось! Слезы, мольбы о прощении. Клавдия Васильевна встала на колени, заломила руки и, стеная, умоляла Вениаминыча отпустить ее грехи. Торговый советник плакал очень крупными слезами, бережно стряхивая их с нового галстука. "Мученик! Мученик!" — пронеслось по толпе.

И только тут, не выдержав, зарыдал наконец сторож дядя Том.

Трогательное примирение закончилось массовым выходом на запретный пляж.

Огромная рыжая луна с багровыми разводами нависла над океаном, покрыв воду мириадами искр и блесток. Играна музыка, на пальмах зажглись разноцветные лампочки, весело кружились пары — кто во фраках и в бальных платьях, припрятанных, очевидно, на такой случай, кто просто в купальниках.

Завхоз Виктор вместе с Пашкой сгоняли на лодке к заметному рифу и наловили королевских креветок. Из маленького ресторанчика, который соорудила на месте развалин предприимчивая Мария Егоровна, неслись вкусные запахи.

Игорь Петрович Стебнюк вышел на пляж в новых, ни разу не надеванных плавках самой последней моды и обнаружил весьма недурную фигуру, что сразу же положительно было отмечено всеми посольскими женщинами. Опозоренный торговый советник Григорий Семенович вместе с чернокожим партнером Кумаси обсуждали план новой сделки, уже без участия Сидорова, которая гарантировала резкое повышение благосостояния как островитян, так и многочисленных народностей Советского Союза. Безымянные коллеги Василиска Ивановича бегали взапуски, приставая к девушкам. Сидоров с не отходившим от него ни на шаг Вилли Смитом рассматривали коллекцию марок, которую удалось недорого приобрести на лондонском аукционе "Сотби", перехватив ее у известного шахматиста. Баба Надя обнимала практиканта Крошкина под пальмой у самой кромки моря…

На песок со стороны посольства медленно въехал огромный трейлер с потушенными огнями. Бесшумно растворились дверцы, и безымянные помощники Василиска Ивановича, бросив игры, выгрузили столы и трубу зеленого сукна. Из темного чрева грузовика поплыли над головами ящики с "Кинзмараули", "Хванчкарой"; водками, несуществующими уже настойками, коньяками и матовыми, будто запотевшими, бутылями с черными в золоте этикетками "Реми Мартена"; ликерами и, конечно же, португальским "Виньо Верде", под которое так замечательно идут королевские креветки. Тут же подскочил Василиск Иванович со штопором, начал буровить пробки, разливать в подставленные бокалы.

На зеленом сукне в считанные минуты появились дымящиеся блюда с бесподобными омарами; антрацитом блестела икра в хрустальных на льду вазах; тут же и поросята, как живые, с пучком петрушки в улыбающихся пятачках; закопченные целиком осетры в легкой приправе из брусники и кинзы, с мармеладовыми шариками вместо глаз; гуси, индейки, телячьи бока, котлеты по-киевски; капустные котлеты и гречневая каша для решившего стать вегетарианцем Игоря Петровича, свежайшая сырая вырезка с красным перцем пири-пири для дяди Тома.

Последними вынесли из трейлера антикварные стулья давно ушедшей эпохи и уж просто роскошное кресло, обитое кровавым бархатом, с высокой резной спинкой и подставочкой для ног.

Зазвонил председательский колокольчик. Вмиг вся колония оказалась за столом в почтительном молчании. Только дядя Том, не привыкший к этикету, хмыкал и ковырял пальцем свою порцию мяса.

Во главе стола в бархатном кресле находился Вениаминыч в трусах и майке, прямой и строгий.

— Товарищи! — начал он и оглядел присутствующих. — Мы собрались сегодня здесь, чтобы…

И тут замолкшая было музыка грянула с такой силой, так разухабисто, что решительно ничего не стало слышно. Однако гости этого неудобства, казалось, не замечали и внимательно слушали выступавшего, аплодируя в нужных местах и беззвучно выкрикивая здравицы в честь хозяина.

Луна поднималась всё выше, как-то даже быстрее положенного, подул ветер, над горизонтом появилась светлая полоска и тут же начала розоветь. Море заиграло, волны, шипя, легли на песок, слизывая чьи-то следы. Стало совсем светло. Пляж оказался пустынным. Вдалеке маячил едино-кий парус. Ветер нес песок на развалины старой гостиницы. Слепые окна посольства горели золотом.

А в резиденции, на первом этаже, на обычном табурете (Николай Вениаминович порой уважал простое, исконное в быту) сидел посол в тех же трусах и той же майке.

Вошла Зоя с тазиком горячей воды.

— Николай Вениаминович, ноги мыть будем?

— Будем, Зоинька, обязательно будем…

— … И провожая видного дипломата чичеринской школы, нашего дорогого Николая Вениаминовича, или, как мы все привыкли его называть, Вениаминыча (аплодисменты), на заслуженный отдых, мы говорим: "Отдыхай спокойно, товарищ!" — докладчик выдержал паузу, переждал, пока сгихнет овация, обнял стоявшего рядом Вениаминыча и прикрепил дрожащей старческой рукой медаль к груди юбиляра.

Потом выступали коллеги Вениаминыча и говорили о "неустанном труде на благо Родины", "беззаветном мужестве", "необычайной скромности", "человеколюбии" нашего героя, подчеркивали, что его творческий потенциал смог раскрыться лишь при социализме, и особенно во время перестройки.

О событиях на Острове никто не вспоминал. Да и было бы это уместным?

Николай Вениаминович поздравления принимал с достоинством. Опускал глаза, если кто-то явно перехваливал, но высоко поднимал голову, когда говорили о его вкладе в советскую внешнюю политику. Один раз он обернулся ко мне и взволнованно прошептал: "Ты видишь?! Ведь оценили, ведь дошло и до них наконец!"

… Сейчас Вениаминыч мирно живет на пенсии, неплохо подрабатывая разведением роз на своей роскошной даче недалеко от столицы. После долгих уговоров жена его, Эльвира, взяла Зою к себе помощницей по хозяйству. Пашка купил заветную кожанку и разъезжает в ней на собственной "Волге". Игоря Петровича Стебнюка пристроили в хорошую страну — то ли в Европе, то ли в Америке. А возможно, и в Японию. Василиск Иванович развелся и поступил швейцаром в одну из ленинградских гостиниц. Удивительный атташе Сидоров со службы ушел. Накопленного ему должно хватить надолго. К сожалению, чудесный дар его после памятной партконференции пропал. Впрочем, авторитет врачевателя оказался таким прочным, что ему предлагают даже выступать на телевидении. Президент Марсель Пепе еще у власти: вопреки традиции, учитывая чрезвычайность обстоятельств, его решили никогда не свергать. Кумаси давно стал миллиардером и рекламирует себя как "знатока русских мехов, женщин и черной икры". Дядя Том по-прежнему работает в посольстве сторожем. Он давно все забыл и простил: вскоре после отъезда Вениаминыча к нему вернулись ритуальные шрамы.