Девушка с повязкой на глазах

ГЛАВА ВТОРАЯ ОБОНЯНИЕ

17. Этот запах я узнаю из тысячи. Из тысячи различных запахов: горьких, сладких, твёрдых, нежных, тёплых, лёгких, холодных, вкусных, весенних, осенних, свободных, тяжёлых — я узнаю этот запах. Он заставляет меня поднять глаза и увидеть девушку, которая оживлённо разговаривает со своей подругой, не зная (и даже не предполагая), что на ней духи, ко­торые я ненавижу. Хочется встать и пересесть на другое место или закрыть себе нос. Но встать не могу.

Я вижу её, мою жертву, в этом запахе.

18. Я сажусь на её кровать. Она спит. Её спящий вид ничего во мне не вызывает. Ни умиления, ни злобы. Ничего.

Спит.

Не имеет значения, как я смогла так близко к ней подобраться. Но я явно нарушаю её личное пространство. Я перешла границу. Я зашла в её область.

Как это происходит в фильмах? Убийца — зверский, пугающий — я совсем не подхожу под это описание — хватает подушку и, на­кидывая её на жертву, душит. У меня всё иначе. У меня всё намного проще. Я упи­раюсь руками ей в горло, давлю со всей силы. Мне приятно делать это своими руками и чувствовать её умирание подо мной. Пере­ложить ответственность на подушку — слиш­ком слабо. В момент она открывает глаза и в непонимании и ужасе смотрит на меня. В её взгляде есть ещё боль и беззащитность. Я смотрю на неё в ответ, а во мне по-прежнему ни жалости, ни спасения для неё. Ничего. Она болтает ногами и упирается своими руками в меня, иногда замахивается и совсем слабо ударяет. Когда она открывает рот, чтобы что-то сказать, скорее всего, умо­лить о пощаде, душить становится легче. Она пытается вдохнуть, издавая при этом еле слышные звуки. Я не могу оценить свою силу. Постепенно её руки совсем перестают меня ударять. Их сводит несильными судорогами, глаза закатываются, и она умирает. Я убираю руки и встаю с кровати. Ни сожаления, ни страха. Ничего.

На мне лишь отпечаток её смерти. Надо просто вымыть ладони и отпечаток смоется.

19. Двери открываются. Двери закрываются. Двери открываются. Двери закрываются. Две­ри, двери. Бесконечный круг.

20. Запах выходит.

Я возвращаюсь в вагон и ловлю на себе взгляды. Неужели они видят мои мысли? Неужели они видят во мне убийцу, или они просто так шастают по мне глазами, изучая немногие морщинки на моём лице? Или они удивляются тому, что я делаю днём в чёрном грязном платье в метро?

Или они только что стали свидетелями безжалостного убийства?.. и каждый взгляд пытается осудить меня? Неужели я смогла совершить преступление на глазах у десятков людей? Странно, но это меня сейчас интересует меньше всего. Меня интересуешь ты. Твоё бесконечное отсутствие. «Беско­нечное отсутствие»— для меня это пока прос­то словосочетание. Я не в состоянии оценить, принять значение этих двух слов. Мне страш­но задумываться об этом смысле.

21. — Вы признаёте свою вину?

— Какую вину?

— Вы задушили человека.

— Задушила.

— Вы сожалеете о содеянном?

— Нет.

Тишина наполняет зал. Мой адвокат без­надёжно опускает голову, потом встаёт и просит перерыв. Адвокат — безмерно умная женщина, любящая меня. Она слишком сильна, чтобы показывать своё волнение, но сейчас она ходит взад и вперёд по коридору. Я молча наблюдаю за ней. Она понимает, что просить меня врать — бесполезно. А ещё она намного чётче, чем я, понимает, что мне грозит.

Перерыв заканчивается. Мы не обменялись с ней ни словом — мы и так понимаем друг друга. Снова заходим в зал суда. Адвокат ведет дискуссию с судьёй, а я даже не слу­шаю, не улавливаю суть их разговора. Стран­но, но мне больше не задают никаких воп­росов, меня просят выйти. Я радуюсь, что мне не приходится врать, что-то придумывать и как-то себя оправдывать. Я сижу в коридоре. Я совсем не волнуюсь. От скуки начинаю читать вывески о преступниках и узнаю, что разыс­кивается некий Виктор, убивший трёх женщин, некий Юрий, некий Владислав.

Если сейчас я убегу, я тоже, наверное, буду разыскиваться. И буду висеть на этой доске. Но убегать мне никуда не хочется. Эти разбирательства. Эта формальность. Скучно.

Адвокат возвращается ко мне, устало садится рядом и со слабой улыбкой произносит:

— 107-аяnote 1.

По тому, как она это сказала, я понимаю, что данный приговор— самое лучшее из того,

'

что могло бы быть. Я благодарю её, но даже не интересуюсь, что означает эта статья, осознавая, что у меня впереди полно сво­бодного времени, за которое я смогу выучить наизусть не только Уголовный кодекс, но и ещё большое количество полезной литера­туры.

22. Двери закрываются. Моя станция остаётся за дверями. Или не моя? Я всё прослушала.

— Вы ненормальная,— говорю я.— Возможно.

РЕАЛЬНОСТЬ

23. Вернулась в свой дом— в однокомнатную квартиру у самой крыши с частично стеклян­ным потолком (мечта идиота), сквозь который видны звёзды и космическая бесконечность. Правда, сейчас, летом, когда солнце в зени­те, бывает слишком душно, так как лучи попа­дают прямо в комнату.

Квартира, которую я никогда не брошу. Это место, где я творю, упиваясь своим твор­чеством.

Люди могут меня найти практически везде. Я — в их поле зрения. Поэтому эта квартира остаётся для меня укрытием, убежищем. Есть десятки других мест, куда приходят, чтобы по­общается со мной. Пообщаться со мной взглядом.

Я вернулась в свой дом. Мобильный теле­фон предательски сообщает о том, что про­пущено много вызовов — меня потеряли. Меня ищут. Что ж, радует, что я кому-то нужна. На сегодня (или это было вчера?!) у меня назна­чена встреча, надо бежать на выступление — меня ждут. Но я никуда не пойду. Сейчас не тот момент, когда я могу сидеть на стуле (лежать на полу, парить в воздухе, стоять без движений) и беззаботно вещать какие-нибудь мысли пришедшему народу. Поэтому оста­ётся только позвонить и предупредить о моём отсутствии. На меня разозлятся, на меня оби­дятся, на меня не станут больше приходить— какая мелочь. Мелочь в кошельке, мелочь в жизни.

Это был переломный момент. Отказ от лю­дей, которые меня ждали.

Я обвинила себя в слабости.

Потом меня простили. Я перенесла выступ­ление. Было страшно, когда я поняла, что не иду в театр, что я не иду к своей сцене.

24. Сейчас, когда я освободила себя от всех дел, я могу вспомнить то, о чём не заду­мывалась уже много лет. Дела выползали на первый план, перекрывая всё ценное. И вот теперь, когда тебя нет, остались эти самые дела, совсем мне ненужные.

Вспоминая прошлое, понимаю, как много усилий и желаний было вложено хотя бы в одно такое выступление. Как я читала, жила на сцене, придумывала сумасшедших лю­дей, чтобы на меня обратили внимание, лю­била этих героев. Как я хотела, чтобы ты тоже их любила.

А ты любила меня.

Ты могла разглядеть меня за масками моих персонажей. Ты всегда знала, где моё лицо.

Если бы ты видела, что стало с моим лицом, что во мне не осталось ни одного героя, что я забыла все их имена.

Сейчас меня приглашают так часто, как мне бы этого хотелось. Я знаю фигуры.

Я знаю фигуры.

Свои, чужие, фигуры тех, кем я могу быть. Меня хотят видеть и слышать. Даже эта квартира, которую я безмерно люблю, продукт моей известности. Могу ли я назвать себя известной? Я часто задаюсь этим воп­росом. Меня не узнают на улицах.

Меня узнают на сцене.

Только сейчас я поняла, почему она так уве­ренно держится. Я слышу боль в её голосе, но внешне она безмятежна. Лишь изредка её брови поднимаются, лишь изредка она слабо улыбается мне.

— Вы играете в театре?

— Играла.

— А сейчас?

— Вы знаете, что такое жизнь?

— Жизнь?

— Да, жизнь. Жизнь. В ней встречи и улыбки. В ней так много всего на любой вкус. Разно­образное меню из кино, любви, дружбы, ре­монта, безделья, дачи, животных разных, слёз, знакомых. Живём. Дышим. А потом— бац!— и всё.

Ломается механизм. Ни животных, ни встреч, ни улыбок, ни ремонта, ни веры. В момент. В секунду. Рвется. Останавливается. Клиническая смерть жизни. В театре нет смерти. Театр перестал быть для меня жизнью.