Девушка в нежно-голубом

Пословицы

Лоренс ван Лёйкен шел вместе с женой Диной вдоль узкого канала позади влюбленной пары, будто бы не желал им мешать. Впрочем, он зорко следил за каждым движением молодых людей и, когда те поравнялись с телегой соседа, заметил, как его дочь без всякой на то надобности взяла своего спутника под руку.

Подул сухой осенний ветер, и Дина плотнее завернулась в плащ. Для Лоренса ветер всегда нес свежесть, новые силы, но сегодня он шумел, словно грозное серое море. Сухой ветер, сухие листья под ногами — все сухое. Даже голос Джоанны казался сухим, когда сегодня утром она сказала: «Папа, Фриц сделал мне предложение, и я согласилась». Вот так. Ни вводных слов, ни просьбы благословить. Ни малейшей дани традиции. Будто дочерей принято брать в жены, даже не спросясь родителей. Что, так теперь поступают в Амстердаме? Веяния нового времени?

— Надо им что-нибудь подарить, — сказала Дина, взяв Лоренса под руку, точь-в-точь как Джоанна до этого взяла Фрица. — Что-нибудь из нашего дома, какую-нибудь ценную вещь, которую она будет любить и беречь.

— Ты, значит, соглашаешься на эту свадьбу?

— А что? Он хороший парень. Красивый. — Дина кокетливо улыбнулась. — Как говорил Эразм Роттердамский, висеть — так на самой лучшей виселице.

— Виселицы не строят для молодых и невиновных, — пробурчал муж.

Их пес Дирк трусил впереди, прямо под ногами у Джоанны, так что девушка едва не спотыкалась; потом Фриц что-то сказал, и она прыснула со смеху. Лоренс хмуро наблюдал, как его дочь прильнула к своему избраннику и поцеловала его в ухо. Дирк угрожающе тявкнул. Лоренс злорадно улыбнулся: хоть пес не одобряет знаков внимания этому странно пахнущему чужаку, носившему кожаные ботинки вместо привычных кломпов[9], явно не жителю Бриланда. Отец Джоанны ехидно посмеялся в кулак, когда, впервые завидев Фрица, Дирк аж затрясся от недоверия и прорычал что-то откровенно оскорбительное.

— Только взгляни на нее, Лоренс! Прямо светится от счастья.

Вместо этого он украдкой бросил взгляд на жену. Дочерняя радость заразительна: она, как утренняя роса, освежила лицо Дины.

— Что бы им подарить?

— Что мы можем подарить? Метлу да маслобойку?

— Можно отдать им «Дину Луизу».

— Нет, у Фрица есть своя лодка. Он рассказывал, как на той неделе ходил рыбачить на Зёйдер-Зее и едва не замерз насмерть. Оно и понятно — надо быть сумасшедшим, чтобы ходить в Зёйдер-Зее после сентября. Или настоящим рыбаком.

Они как раз шли мимо соседских лодок, покачивавшихся, где канал соединялся с озером Лосдрехтсе-Плассен. Лоренс вспомнил, как за длинный острый нос Джоанна называла их в детстве «лодками с клювиками». Интересно, помнит ли она? Рассказывает ли сейчас об этом Фрицу?

За горчичной мельницей влюбленные оглянулись, показывая на дорогу вокруг озера. Что-то в их облике — видимо, ощущение того, что они готовы отплыть в неведомые края на неопробованном суденышке, — разбудило в Лоренсе нежность. Будто соперничая с молодыми, он положил руку на гибкую талию жены.

— Замерзла? — спросил он, втайне надеясь услышать «да».

— Я могла бы отдать ей матушкино кольцо, — продолжала рассуждать Дина, — только оно простенькое, и к тому же это должен быть подарок от нас обоих. Им двоим.

Все в молодой паре казалось Лоренсу подозрительно счастливым. «Скороспелые, — корил он их про себя. — Вместо того чтобы попривыкнуть друг к другу за душевными разговорами долгими зимними вечерами, ведут себя так, словно на дворе уже тюльпаны распустились».

Теперь она уйдет… Покинет Вриланд, где знает каждую улицу, каждую дощечку на каждом мосту, каждую лошадь и собаку в каждой семье. Здесь зимой он учил ее кататься на коньках по Лосдрехтсе-Плассен, а летом смотрел, как она играет под ивами на берегу канала, черпая ведерком воду и переливая ее в побитые и потресканные чашки из чайного сервиза, который когда-то принадлежал его матери. Отныне она навсегда расстанется с родным городком, с домом своих предков и отправится в Амстердам, куда отсюда на телеге полдня езды по приканальным дорогам.

Лоренса по-прежнему забавляла открытая неприязнь Дирка к новому гостю (пес сновал между ногами Фрица и Джоанны, пытаясь оттеснить этого волка в овечьей шкуре, пришельца со странными запахами, от своей хозяйки), но он больше не злорадствовал. Было что-то трогательное в том, как нежно смотрели влюбленные друг на друга, как улыбалась Джоанна, пьяная от счастья и грядущей неизвестности, и Лоренс решил прийти им на выручку. Отвлечь Дирка от служебных обязанностей можно было только подальше брошенной палкой. Лоренс окликнул Дирка и швырнул палку вдоль узкого берега, но промахнулся. Палка плюхнулась в озеро. Дирк бросился в воду, и Дина рассмеялась, рассеяв досаду Лоренса от неудачного броска.

Дина вдруг сжала его руку.

— Знаю! Подарим им картину, «Девушку за шитьем»! Она всегда ей нравилась.

— Нет!

Дирк принес палку, однако Лоренс даже не заметил.

Дина повернулась к мужу. На ее ласковом лице читалось изумление. Ветер играл выбившимися из-под шапочки волосами, как вода играет морской травой.

— Откуда такая жадность? Это же наша единственная дочка.

— Наверняка можно придумать что-то другое.

— А почему не картину?

— Потому что я подарил ее тебе.

— Это был бы отличный подарок от нашего дома их дому.

— Нет, Дина.

— Ну почему? — Она настойчиво теребила его за руку, выпрашивая согласие.

— Не хочу.

— Вот уж не знала, что ты так привязан к этой картине. В ней же нет ничего такого, пусть даже она и выполнена в духе Вермера.

— Скорее де Хоха, — ухватился за возможность Лоренс. — Со слов торговца, де Хох так же писал полы.

Дина укоризненно улыбнулась, всем видом показывая, как прозрачна эта детская уловка. «Дурак! — обругал он себя. — Она столько с тобой прожила, что читает в твоей душе, как в открытой книге. Вот сейчас еще процитирует Эразма — что-нибудь о том, как стыдно менять тему важного разговора».

Свои любимые изречения из «Пословиц» Эразма Роттердамского Дина вышивала на ткани, иногда оставляя их на латыни, если ей нравилось, как они звучат. Например, «Tempus omnia revelat»[10]. Годами вышивала она на пяльцах слова мудреца, этот символ веры в рациональное мышление, словно хотела глубже запечатлеть их в собственном сердце: «Усердием греки взяли Трою», «От дурной птицы и яйцо дурное», «Никто не причинит тебе худшего зла, чем ты сам».

— Почему бы не отдать им одну из твоих вышивок?

— Почему бы не отдать им картину? — насмешливо заметила Дина.

Он отвернулся и глянул перед собой. Вдоль озера покачивались ивы; в легкой дымке их ветви манили к себе, как призрачные руки.

— Эта картина… Я купил ее в память об одном событии в моей жизни и поэтому не могу отдать.

— А я-то думала, ты купил ее мне. На нашу годовщину, помнишь?

Она отпустила его руку, отодвинулась и опять завернулась в плащ. Дрожь пробежала по телу Лоренса.

— Так и было. Я… — Он чувствовал, как Дина охладевает к нему, но, памятуя о том, что превыше всего она ценит правду, заставил себя продолжать: — Эта картина напомнила мне о той, которую я когда-то знал.

Дина остановилась.

— Как эта девушка смотрит из окна, ждет кого-то… И ее рука. Такая хрупкая, нежная — так и просит поцелуя.

Дина развернулась.

— Пойдем домой.

Лоренс кивнул на молодую пару:

— А они?

— Они вернутся позже.

Когда супруги двинулись в обратный путь, Дирк побежал за ними, потом метнулся было назад, однако передумал и опять потрусил за хозяевами. Они его накормят. Лоренс даже разозлился на буйную радость собаки, так контрастировавшую с его собственным настроением.

Дина вопросов не задавала, но сбавила шаг, дожидаясь объяснений. Лоренс тоже не торопился: не смея взглянуть жене в глаза, он смотрел на серые волны, под порывами ветра бегущие по озеру, словно когти. Здесь, презрев опасность, он не раз носился на коньках по тонкому льду.

— Ее звали Таннеке… Это было в семьдесят четвертом году, я тогда еще работал на водонасосной станции в Харлеммермере, — поспешил обозначить дату Лоренс: давно, задолго до встречи с Диной. — Она жила в Зандворте. Я впервые увидел ее на базаре, у кондитерской лавки. Пробрался вперед, купил целый пакет пончиков, развернулся и — хоп! — сунул ей пончик в рот. — Лоренс усмехнулся. — Измазал ей весь нос в пудре.

Он не решался взглянуть на жену и увидеть, такой ли невинной представила она себе эту сцену, как он ее запомнил.

От разбуженных воспоминаний Лоренс начал думать вслух:

— Мы часто гуляли — по дюнам, по вересковым лугам. И по лесу. Она очень любила Харлемский лес, знала в нем каждую тропку, как Джоанна знает улочки Бриланда. Там, в лесу, когда мы прятались от дождя, я впервые поцеловал ее руку.

— Ты любил ее?

Он слишком много сказал. Зря он вообще начал этот разговор.

— С ней я… я был как Фриц. — Лоренс отвернулся, чтобы жена не разглядела счастья на его лице. Давнего-давнего счастья.

Новые воспоминания встряхнули его.

— Я поступил как дурак. Не пришел к ней на свидание. Даже не знаю почему; наверное, чтобы показаться независимым. Хотя больше всего я тогда мечтал о встрече с нею. Я заявился позже, а ее уже не было: она уехала из Зандворта и запретила родителям говорить куда.

Горечь от собственной глупости, бездействия, апатии заставила Лоренса замолчать, чтобы не выдать голосом своих чувств.

Глядя прямо перед собой, он скорее ощутил, чем увидел, как Дина отстранилась от него.

Вот теперь и жену обидел. Старый осел!

Остаток пути до дома они прошли молча: казалось, Дина пытается проникнуть мыслями в прошлое.

Снова сбоку появились соседские лодки, но для Лоренса они уже были не лодками с клювиками, а обыкновенными рыбацкими посудинами. Вот они идут мимо чужого огорода, и Лоренс зовет Дирка, чтобы пес не рванул через ряды красной капусты, высаженной как по линеечке. Они оставили позади послушно вращающуюся мельницу, неустанно откачивающую воду, чтобы на века сохранить над водой крошечный островок. А еще, думал Лоренс, они оставили позади ту часть своей жизни, когда содержать все это — лодки, сады, плодородную землю, любовь — не стоило особого труда.

Дирк скакал вокруг них, описывал широкие круги, плескался в лужах. Надо будет дома вымыть ему лапы. Обычно этим занимается Дина. Сегодня придется Лоренсу.

Странно, стоит даже первую любовь разложить по полочкам: я ее любил; она меня, наверное, тоже; я повел себя как подлец и получил по заслугам, — как история эта становится пошлой и никому не интересной. Лишь счастливые мгновения наполняют ее смыслом. Как вместе они с удивлением трогали морщинистую кору старой ели, как пытались представить, сколько песчинок нужно, чтобы сложить дюну. Как он поднес ее руку к своим губам. Всего лишь мгновения.

Хотелось напомнить Дине о таких же счастливых мгновениях в их жизни, как тот первый поцелуй в лесу, таких же важных. И сколько их было — этих мгновений! Однажды, например, они носились на коньках по замерзшему Лосдрехтсе-Плассен: в ушах свистел ветер, заглушая чужие голоса, и они кружились одни, в собственной белой, чистой вселенной. Он еще сказал тогда, что знает ее вот уже половину своей жизни, двадцать два года — дыхание замерзало на ветру, и взволнованные слова будто воплощались в облачка пара, — а потом поцеловал ее, прямо там, на льду, двадцать два раза, за каждый радостный год. Напомнить бы ей об этом — но от одного взгляда на жену, на ее походку, на прямую, гордую, отчужденную фигуру слова застревали в горле.

Подойдя к дому, Лоренс вдруг понял, что перед выходом Дина зажгла в гостиной лампадку, и теперь из окна сочился теплый желтый свет, призывая хозяев в уютный домик. Дина всегда помнила о таких мелочах. Впрочем, не время хвалить ее сейчас — еще подумает, что он подлизывается.

Дома они старались не попадаться друг другу на глаза, хотя каждый супруг следил за малейшим движением другого. В воздухе чувствовалось напряжение.

Он хотел, чтобы она подошла к нему, чтобы он провел рукой по гладкой коже у нее на виске, прямо у волос — его любимая ласка, — а потом взял ее за плечи, прижал к себе и сказал, что он целиком принадлежит ей и будет принадлежать до конца жизни. Но она занялась ужином, давая понять ему, что ей сейчас не до ласки, и он смирился. Старое, знакомое, гнусное чувство — смирение.

А потом вернулись Джоанна и Фриц, увлеченные разговором о работе парня в Амстердаме, и Лоренс упустил свой шанс.

— Когда приедешь к нам, мы обязательно отправимся в море на лодке, — радостно сказала Джоанна.

Все-то им кажется просто. Ясно, как горный хрусталь. Эх, им бы только знать… Ничего, знание со временем приходит. Только с годами замечаешь, как на самом деле сложна жизнь.

Подавая на стол, Дина говорила односложно и неохотно, а потом так и не притронулась к ужину: просто сидела и смахивала крошки со стола. Лоренс понимал: Джоанна заметила внезапную перемену в настроении матери и думает, что это из-за нее или Фрица. Поэтому, когда Дина ушла за пудингом, он попытался успокоить дочь — прошелся пальцами по скатерти и положил ладонь на руку Джоанны. Беспроигрышный прием. В детстве Джоанна всегда от этого смеялась, и даже Дина сменяла гнев на милость.

Обветренные щеки Джоанны светились розовым светом, как сочный спелый персик. «Смотри! — хотелось ему сказать Фрицу. — Хорошенько запомни эти щеки и никогда их не забывай». Но Фриц только смущенно наблюдал за их руками, не зная, что и думать. Лоренс распрямился и мягко улыбнулся, всем видом показывая — он прекрасно осознает, что делает; он не отдаст так просто отцовское право держать Джоанну за руку. Во всяком случае, не сейчас. А может, и никогда.

— Разве ты не рад за меня? — спросила его Джоанна после того, как Фриц откланялся и за ним закрылась дверь.

Глядя на красоту щек дочери, чтобы не забыть их и через двадцать лет, Лоренс поманил Джоанну к себе.

— Скажи, папа, разве любовь — не самая замечательная вещь на свете? Даже видя, как вы с мамой любите друг друга, я не была готова…

— Готова? — насторожился Лоренс. Он знал, Дина так и не обсудила с дочкой всех этих женских проблем.

— К такой силе.

Слыша дрожь в голосе дочери, ему оставалось только одно: коснуться губами ее виска и пожелать спокойной ночи.

Дина принялась за вышивку. Тишину нарушало лишь мерное тиканье настенных часов. Дирк покружился возле хозяйки, деловито улегся у ее ног и удовлетворенно вздохнул. Эх, если бы он, Лоренс, мог оказаться на месте собаки.

Он хотел обратиться к жене, но не знал как. Напрягал память, пытаясь воссоздать ее образ, когда ей было столько же, сколько Таннеке, и все же, кроме волос цвета осеннего клена, так ничего и не вспомнил.

Тишина становилась невыносимой.

— Какую пословицу ты теперь выбрала? — спросил Лоренс, просто чтобы хоть что-то сказать.

Она протянула ему обруч. На ткани виднелся канал с растущей на берегу ивой и едва начатым мостом. Внизу крестиком были вышиты латинские слова.

— Не малорум меминерис, — произнесла Дина.

— Что это значит?

Медленно, точно смакуя момент, она опустила взгляд на обруч и сделала еще два стежка, заставляя его смотреть, как тянется длинная нить, как игла с легким хлопком проходит через растянутую ткань.

— Не поминайте зла.

Лоренс не нашелся что ответить.

Он взял глиняную трубку, вышел из дома и направился к каналу. Ветер стих, спустился туман, птицы устраивались спать в кустах.

Он вспомнил, как покоилась нежная, бархатная рука Таннеке в его руке: такая легкая, мягкая, лежащая ладонью вверх, — и он, новичок в любви, мнящий себя галантным кавалером, склоняется для поцелуя. Ее мизинец слегка согнут, совсем как у той девушки на картине, до того тонкий, ну прямо птичий клювик. И тут же, едва слышный, ее взволнованный вздох.

Сколько раз, работая на водонасосной станции или рассматривая картину, Лоренс пускался в мечты о Таннеке и о том, как сложилась бы жизнь, стань она его женой.

После той прогулки в лесу он проводил Таннеке до дома — Лоренс вспомнил этот дом, вспомнил гнездо аиста на крыше — и, оставшись снаружи, следил через занавески за ее воздушной фигурой: со свечой в руке Таннеке медленно поднималась в спальню, нарочно остановилась у окна, не торопясь, играючи, сняла через голову платье, потом сорочку и, раздразнив его, задула свечу. Лоренс еще долго сидел возле дома и думал об этой комнате, которую он так никогда и не увидел: керамическая печка в углу, у которой Таннеке, должно быть, играла в детстве; ее рисунки, развешанные по голубым стенам; большое овальное зеркало, нужное девушке, чтобы лишний раз убедиться в своей красоте; роговая гребенка, ковш и тазик, вероятно, делфтской работы, как у его матери; кровать со спинками из красного дерева; старое бабушкино одеяло, розовое, например, или светло-зеленое, а под ним — Таннеке. Обнаженная. От мысли об этой неувиденной картине жар побежал по его венам.

Постыдные мысли. Он отогнал их прочь, зная, что они еще вернутся.

Что, если непредвзято посмотреть на вещи? Из-за самой ли Таннеке в нем уже столько лет живут воспоминания — или из-за радости первой любви, которую он изо всех сил пытается сохранить? Сам вопрос уже содержал ответ. Если бы Дина только знала… Нет, новые объяснения окажутся лишь солью, просыпанной на рану.

Лучше он еще подождет. Даст ей время.

И чем таким важным он в тот день занимался, что заставил Таннеке ждать и ждать его на станции? Уж точно не работал. Все желание показаться значительнее, чем на самом деле… Что же он делал тем вечером? Наверняка пошел куда-то с приятелями, но куда?.. Лоренс бродил вдоль канала, пытаясь вспомнить тот вечер. Пустота.

Он не раз порывался найти ее, однако не знал, у кого спросить. Потерять кого-то в этой крохотной стране нелепо! Правда, если уж быть совсем честным с собой, не очень-то искренними были его поиски. Поначалу ему хватало воспоминаний о ней, а затем, годы спустя, когда в нем просыпалось нечто среднее между любопытством и тоской, казалось глупым вмешиваться в чужую, наполовину прожитую жизнь.

Теперь он знал, знал давно, всякий раз как смотрел на изящную руку на картине, прежде чем унести лампу из гостиной наверх, что нет ничего важнее настоящего, что именно сейчас надо выражать свою любовь. Заповедь, которой он следовал, живя с Диной. Следовал как мог; пусть он поступал не идеально, зато по вечерам его не мучила совесть при взгляде на картину.

Лоренс дышал глубоко и ровно, с каждым выдохом прогоняя мысли о прошлом и с каждым вдохом возвращаясь к настоящему. Теперь, когда Джоанна созрела для любви, всякие фантазии о прошлом казались бездумной растратой времени нынешнего. Жизнь нахлынула на него, как волна на утес, и он радостно улыбнулся. Вспомнился вкус овощного рагу — со сладкой морковью, молодой картошкой и большим куском мяса — после прогулки вдвоем на ветру. Мелодичный голос Дины, напевающей за работой в саду. Ее умный, порой дразнящий взгляд, смеющиеся глаза — только глаза, — когда она осознавала свою правоту и ждала, пока он это признает. Ее лукавый вопрос вечером, в темноте, в его объятиях: «Что хорошего произошло сегодня?», на что он всегда отвечал, потому что нисколько не сомневался: «То, что я сейчас тебя обнимаю». От этих слов в горле вставал комок, в чреслах горел любовный огонь. А после — ее дыхание, ровное, как тиканье настенных часов; простая колыбельная, не требующая слов. Вот что ему дорого в жизни. «Надо же, чем питается любовь. Такими простыми, обыденными вещами».

Лоренс курил, давая Дине время. Пусть она все хорошенько обдумает. Она поймет, хоть и не сразу, что ее враг, если уж говорить о врагах, не воспоминания мужа, а собственное воображение.

Когда Лоренс вернулся, Дина рассеянно заморгала. На ней был дорогой нежно-розовый халат, и она расчесывала распущенные и перекинутые через плечо волосы.

— Я послушалась совета картины.

— То есть?

— Перестала вышивать. — Она слабо улыбнулась. — Взглянула в книжку. Меминерис. Эразм пишет, когда Фрасибул освободил Афины от режима тридцати тиранов, то издал указ, запрещающий всякое упоминание о прошлом. Этот указ назывался «Амнистия».

Дина! Ах, Дина!

Его глаза наполнились слезами. Дина расплылась, превратилась в розовый мазок, и он опустил глаза на Дирка, посапывающего у ее ног, чтобы она не увидела слез, а еще чтобы не смотреть на картину. Скоро ему придется ездить по полдня, чтобы полюбоваться на полотно — да и то под присмотром жены. С ужасом Лоренс представил на месте картины новую вышивку, провозглашающую обет молчания и прощения. Нет! Дина не посмеет! Она не повесит ее туда.

Он опасливо проверил, на месте ли картина.

А потом, помолчав, сказал:

— Если бы она вместо того, чтобы смотреть из окна, обратила бы взгляд на нас, ей стало бы завидно.

Знакомая улыбка промелькнула на лице жены.

— Куда бы ты ни смотрел, со временем зависть угаснет, и ты будешь рад находиться там, где ты есть.

Относились ли эти слова к нему или к девушке на картине, он спросить так и не посмел.