Дживс, Вы – гений!

Глава 7 Берти принимает гостью

Мужчины по-разному относятся к появлению в их спальне барышень после полуночи. Одним это нравится, другим нет. Лично мне не понравилось. Наверное, это старая добрая пуританская закваска древнего рода Бустеров. Я принял суровый вид и посмотрел на нее с осуждением. Эффект, конечно, нулевой, потому что темнота в спальне хоть глаз выколи.

– Это еще что? Ты здесь зачем? Почему?

– Да не волнуйся ты.

– Ах, не волнуйся?

– Так надо.

– Ах, так надо? – повторил я, не пытаясь скрыть сарказма. Мне страшно хотелось уязвить ее.

Попытался нашарить на полу свечку и вдруг испуганно вскрикнул.

– Тихо ты!

– Но на полу труп!

– Никакого трупа нет, я бы заметила.

– Говорю тебе, труп. Я искал свечу и наткнулся на что-то холодное, мокрое и неподвижное.

– А, это мой купальный костюм.

– Что? Твой купальный костюм?

– Ты что же думаешь, я прилетела с яхты самолетом?

– Ты добиралась вплавь?

– Ну да.

– Когда приплыла?

– С полчаса назад.

Со свойственным мне трезвым рационализмом я сразу же перешел к сути.

– Зачем? – спросил я.

Спичка вспыхнула, загорелась свеча и слабо осветила кровать. Я снова увидел свою пижаму и, признаюсь вам, невольно залюбовался – очень нарядная вещь. Полина смуглая шатенка с темными глазами, и лиловый цвет ей к лицу. Я и сказал ей об этом, я всегда рад сказать человеку приятное, тем более если это правда.

– Неплохо смотришься в моей одежке.

– Спасибо.

Она задула спичку и с любопытством посмотрела на меня.

– Знаешь, Берти, с тобой надо что-то делать.

– То есть?

– Поместить тебя в какой-нибудь дом.

– А я и нахожусь в доме, – ответил я сухо и довольно находчиво. – В своем собственном. И хотел бы понять, что в нем делаешь ты?

Она по-женски ушла от ответа:

– Объясни мне, пожалуйста, зачем тебе понадобилось целовать меня на глазах у папы? И не вздумай говорить, что тебя ослепила моя неземная красота. Глупость, беспросветная, непрошибаемая глупость, теперь я понимаю, почему сэр Родерик говорил папе, что тебя надо запереть в психушку. Не понимаю, почему ты до сих пор разгуливаешь на свободе. Наверняка о тебе печется какой-то благодетель.

Мы, Вустеры, за словом в карман не лезем.

– Эпизод, о котором ты упомянула, – холодно отрезал я, – объясняется очень просто. Я принял его за Чаффи.

– Кого принял за Чаффи?

– Твоего папашу.

– Если ты хочешь мне внушить, будто между Мармадьюком и моим родителем есть хоть капля сходства, ты просто не в своем уме, – парировала она совсем уж ледяным тоном. Я заключил, что она не слишком восхищается папашиной внешностью, и, по-моему, она совершенно права. – И вообще я не понимаю, что ты такое говоришь.

Я объяснил:

– Цель состояла в том, чтобы Чаффи увидел тебя в моих объятиях, его благородная душа сразу бы вспыхнула, он понял бы, что должен сделать тебе предложение, и как можно скорее, иначе тебя потеряет.

Она смягчилась.

– Неужели ты сам это придумал?

– Конечно, сам. – Я разозлился. – Почему все считают, будто я сам по себе ни на что не способен, только все Дживс да Дживс.

– Берти, какой же ты добрый!

– Да, мы, Бустеры, славимся своей добротой, мы всегда готовы ее проявить, особенно если счастье друга висит на волоске.

– Теперь я понимаю, почему сказала тебе «да» в Нью-Йорке, – произнесла она задумчиво. – Берти, ты такой невероятно милый и пушистый балбес. Не будь я так безумно влюблена в Мармадьюка, я бы с удовольствием вышла за тебя.

– Нет-нет, не надо, – испугался я. – И не мечтай. То есть я хотел сказать…

– Да не бойся ты, не выйду я за тебя. Я выйду за Мармадьюка. Поэтому я сейчас здесь и нахожусь.

– Ну слава Богу. Наконец-то мы вернулись к пункту, который мне чрезвычайно хочется прояснить. Что, черт возьми, все это значит? Ты говоришь, что уплыла с яхты. Свалилась мне на голову, заняла мой коттедж. Почему?

– Как ты не понимаешь, мне надо было где-то спрятаться, пока я не раздобуду одежду. Не идти же в Чаффнел-Холл в купальном костюме.

Я начал понимать ход ее мыслей.

– А, так ты приплыла повидаться с Чаффи?

– Конечно. Отец держал меня на яхте буквально под арестом, а нынче вечером твой слуга Дживс…

Я болезненно поморщился:

– Бывший слуга.

– Бывший так бывший. Так вот, твой бывший слуга Дживс принес мне письмо от Мармадьюка. Ах, если бы ты только знал!

– Что знал?

– Что это было за письмо! Я пролила над ним море слез.

– Сильно написано?

– Нет слов. Столько поэзии.

– Чего-чего?

– Поэзии, говорю.

– Это в письме-то?

– Ну да.

– В письме от Чаффи?

– В чьем же еще? Ты вроде бы удивлен?

Как тут не удивиться. Конечно, Чаффи отличный малый, золотая душа, но чтобы писать поэтические письма? Чудеса, да и только. Хотя что ж, ведь, когда мы с ним проводили время вместе, он только и делал, что уписывал слоеный пирог с говядиной и почками да орал на лошадей, чтобы быстрей скакали. В таких обстоятельствах поэтическая сторона натуры не слишком-то проявляется.

– Стало быть, письмо тебя взволновало?

– Еще бы не взволновать. Я поняла, что не могу больше ждать ни дня, надо как можно скорее увидеться с ним. Помнишь стихотворение о деве, тоскующей в слезах о своем любовнике-демоне?[12]

– Ну нет, тут я пас. Это Дживс знает.

– Так вот, именно эти чувства возникли в моей душе. И уж коль ты вспомнил Дживса – ах, какой удивительный человек! Сколько понимания, сочувствия.

– А, так ты все рассказала Дживсу?

– Да. И посвятила в свои планы.

– Он, конечно, не попытался тебя отговорить?

– Отговорить? Наоборот, горячо поддержал.

– Ах вот как, поддержал!

– Видел бы ты его! Какая добрая улыбка. Он сказал, ты с радостью мне поможешь.

– Сказал, с радостью?

– Он необыкновенно хорошо о тебе отзывается.

– Да ну?

– Правда, правда. Он о тебе чрезвычайно высокого мнения. Вот что он говорил, слово в слово: «Может быть, мисс, – сказал он, – мистер Вустер и не семи пядей во лбу, но сердце у него золотое». Это он говорил, когда спускал меня с борта яхты на веревке, причем сначала убедился, что на берегу никого нет. Ты сам понимаешь, нырять ведь было нельзя, все услышали бы всплеск.

Я с досадой кусал губы.

– А что, черт возьми, означает «не семи пядей во лбу»?

– Как – что? Придурковатый.

– Скотина!

– Что ты сказал?

– Я сказал – скотина!

– Но почему?

– Почему?! – Ох и разозлился же я. – А ты бы не назвала своего бывшего слугу скотиной, если бы он рассказывал каждому встречному и поперечному, что ты не семи пядей во лбу…

– Зато у тебя сердце из чистого золота.

– Чихать я хотел на золотое сердце. Тут ведь в чем суть? Мой слуга, мой бывший слуга, к которому я всегда относился не как к прислуге, а как к близкому родственнику, как к родному человеку, трезвонит на всех перекрестках, что Бог обидел меня умишком, да еще набивает мою спальню девицами…

– Берти, ты сердишься?

– Ха!

– У тебя сердитый голос. Ничего не понимаю. Я думала, ты обрадуешься, поможешь мне встретиться с человеком, которого я люблю. Столько мне всего наговорили про твое золотое сердце.

– Золотое сердце тут ни при чем. Мало ли на свете людей с золотым сердцем, но никому не понравится, если к ним в спальню глубокой ночью начнут вламываться девицы. Я должен заботиться о своей репутации, ни малейшая тень не должна упасть на мое незапятнанное имя, а тебе все это невдомек, вы с этим бывшим Дживсом напрочь забыли обо мне в ваших дурацких расчетах. О какой репутации может идти речь, когда вы вынуждены развлекать девиц, которые без спросу являются к вам средь ночи как к себе домой, бесцеремонно обряжаются в ваши лиловые пижамы…

– По-твоему, я должна спать в мокром купальном костюме?

– …укладываются в вашу постель…

Она издала радостное восклицание.

– Вспомнила, на что эта сцена похожа. Я с самого твоего прихода старалась вспомнить. Сказка о трех медведях! Тебе наверняка рассказывали, когда ты был маленький. «Кто спал в моей кровати?» Это ведь Большой Медведь спросил, верно?

Я с сомнением нахмурился.

– Насколько я помню, речь шла о каше. «Кто ел мою кашу?»

– Там была кровать, я уверена.

– Кровать? Не помню никакой кровати. А вот насчет каши я совершенно… Но мы опять отклонились в сторону. Я говорил, что никто не может упрекнуть всеми уважаемого неженатого молодого человека вроде меня за то, что он неодобрительно относится к барышням в лиловых пижамах, которые забрались к нему в постель…

– Ты же сказал, пижама мне идет.

– Ну идет, ну и что?

– Сказал, я в ней неплохо смотрюсь.

– Да, неплохо, но ты снова пытаешься увильнуть от ответа. Меня волнует…

– Тебя все волнует. Я уже раз десять загибала пальцы.

– Меня волнует одно, и я все пытаюсь довести это до твоего сознания. Излагаю кратко: что скажут люди, когда увидят тебя здесь?

– Никто меня здесь не увидит.

– Ты так думаешь? А Бринкли?

– Это еще кто такой?

– Мой слуга.

– Бывший?

Тьфу, до чего же тупа.

– Нынешний. Завтра в девять утра он принесет мне чай.

– И ты его с удовольствием выпьешь.

– Он принесет чай сюда, в эту комнату. Подойдет к кровати и поставит на столик.

– Это еще зачем?

– Чтобы мне было удобнее взять чашку и пить.

– А, то есть он чай поставит на столик. А ты сказал, что он поставит на столик кровать.

– Никогда я такой глупости не говорил.

– Говорил. Именно так и сказал.

Нет, надо ее как-то урезонить.

– Детка, ну где твой здравый смысл? Бринкли не жонглер, он просто вышколенный камердинер и никогда не осмелится ставить кровати на столы. Да и зачем их вообще ставить? Ему и в голову такое не придет. Он…

Но она не дала мне исчерпать все мои доводы.

– Постой. Ты мне уши прожужжал про этого самого Бринкли, а на самом деле никакого Бринкли нет.

– Еще как есть. И в девять утра он войдет в эту комнату, увидит тебя, и разразится скандал, который потрясет основы общества.

– Я хотела сказать, его в доме нет.

– Как это нет? Есть.

– Ну, тогда, значит, он глухой. Я устроила такой шум, когда влезала в дом, что перебудила бы сотню камердинеров. Не говорю уж о том, что разбила окно со двора…

– Ты разбила окно со двора?

– А что мне оставалось, иначе я не попала бы в дом. Окно на первом этаже, там вроде бы спальня.

– Ах ты черт, это как раз комната Бринкли.

– Какая разница, его все равно там не было.

– Как это не было? Я отпустил его на вечер, а не на всю ночь.

– Берти, я все поняла. Он загулял и еще долго не вернется. Один папин лакей преподнес нам точно такой же сюрприз. Ему дали свободный вечер, он ушел из нашей нью-йоркской квартиры на Шестьдесят седьмой улице четвертого апреля в велюровом котелке, серых перчатках и клетчатом костюме, и только десятого апреля мы получили от него телеграмму из Портленда, штат Орегон, он сообщал, что проспал и скоро будет. Вот и с твоим Бринкли случилось что-то в этом духе.

Должен признаться, от этого предположения мне сильно полегчало.

– Будем надеяться, – сказал я. – Если он и в самом деле задумал утопить свое горе в вине, ему понадобится не одна неделя.

– Вот видишь, а ты устроил столько шума из ничего. Я всегда говорила…

Но я не удостоился чести узнать, что она всегда говорила, потому что она вдруг громко взвизгнула.

Кто-то барабанил в парадную дверь.