Дом на Луне

— Ну, это единицы, — возражал Серафим. — Есть инженеры, а есть Резерфорд, есть математики, а есть Эйнштейн. Как быть тем, кто не «единицы»? Что должны делать тысячи других людей, которые изо дня в день профессионально занимаются искусством, но их слава не докатилась до Эрмитажа?

— Не знаю, — сурово отвечал Кеша, — не надо себя готовить к тому, чтобы не быть единицей! Да, есть такие художники, которые неутомимо крутят и крутят эту динамо-машину, вручную, но искра не высекается, не загорается свет. И все-таки каждому из них светит надежда на откровение. А если ты настоящий художник — или на коне ты должен окончить свой путь, или в канаве, или не дожить до пенсии, или уже к пенсионному возрасту весь в золоте ходить, огнем очищенным. Тогда придет к тебе Держащий семь звезд в деснице Своей, ходящий посреди золотых светильников, и скажет: не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть, будь верен до смерти и дам тебе венец жизни.

— К сожалению, — сказал мальчик, — я вынужден вас покинуть. Я еду на «Сходненскую» в рекламно-производственную фирму. Мне надо заказать световые короба для магазина, название которого я умышленно опускаю, чтобы не оскорбить слух членов вашего нищенствующего братства.

Вот он какой у нас скромный. А ведь благодаря его усилиям все эти мрачные бетонные магазины были оснащены яркими светящимися буквами: огромное О, потом маленькое б и дальше всепобеждающее имя ЖОРА в ночи ослепительно сияли на небосклоне каждого микрорайона Москвы, затмевая знакомые созвездия, солнечные системы, млечные пути, а также открытую недавно планету Х-564789, окруженную исключительно серовородом, названную в честь друга отца Серафима «Судья Торощин», который на девятом десятке предпочел остаться без гроша, зато увековечил свое имя в могучих масштабах мироздания.

Все только и говорили про сеть этих магазинов, и в прессе уже писали, и даже Лужков приехал на открытие очередного магазина:

— Побольше бы таких «Обжор»! — сказал он.

Теперь они строят огромный магазин, где буквы будут пятнадцать метров каждая, кроме трехметровой б.

— Может, составишь мне компанию? — спрашивает у Кеши мальчик. — Как художник — художнику? Помог бы выбрать шрифт, композицию? Чего дома-то груши околачивать?

— Ладно, — Кеша неторопливо откупорил бутылку чилийского красного. — Монахи не обязаны воздерживаться от вина, — сказал он, наполняя стакан, — но они должны воздерживаться от суеты!

Так, попивая вино, Кеша выглянул на балкон посмотреть, какая там погода. Был месяц май, все в цвету, но сильный северный ветер гнул высоченные липы у нас во дворе, шелестел большими и нежными майскими листьями.

— Немного красного вина, немного солнечного мая… — продекламировал он, открыл шкаф и начал копаться на верхней полке.

А в этом шкафу такие реликтовые завалы, я даже не помню, что именно там храню. Теплое белье «Дружба» с начесом — Кешиного отца, уральского лыжника Сан Иваныча, вязаные коврики, круглые, мамины, махровый купальный халат Серафима времен его молодости, полосатый, серо-зеленый, похожий на арестантский, мое свадебное платье с восходящими солнцами малиновыми над фиолетовым морем, пошитое из японского трикотина, привезенного Фиминой тетушкой американской, по тем временам большая редкость, я его тридцать лет берегла, мечтала осчастливить невесту мальчика. Недавно я попыталась преподнести его Тасе, она вежливо, но решительно отклонила этот дар. Пара байковых детских пеленок, застиранных до дыр. У нас в ванне год стояла бабушкина стиральная доска. Кеша ночами стирал мальчику пеленки, а я утром гладила, приговаривая:

— Если я буду гладить и гладить, и гладить эти пеленки, то я скоро стану как гладильная доска.

— А я — как стиральная! — подхватывал Кеша.

Стеганый жилет из Норвегии, секонд-хенд, который прибыл в наш православный лицей на благотворительном автобусе с уловом норвежской сельди… Сельдь я уж не храню, а рыболовецкая сеть — вот она, по сей день пахнет водами северных морей, изборожденных драккарами воинственного Харальда Синезубого и его сынка, Свейна Вилобородого; шерстяная рубаха древнего русского воина, сшитая на заказ мальчиком, когда он увлекся славянским язычеством, полосатые вязаные носки, четыре штуки, для нашего пуделя, у него к старости стали зябнуть ноги, ватный дед-мороз, завернутый в стародавнюю газету «Правда», шапки, варежки, шарфики…

Кеша хотел выдернуть одно элегантное кашне, купленное Фимой в ту парижскую незабываемую поездку в Латинском квартале, потянул за один конец, и оттуда все повалилось! Хотя сто раз я просила около шкафа даже не хлопать в ладоши, как в горах с повышенной лавинной опасностью, а то снежный козырек сорвется, увлекая за собой тонны снега, погребет незадачливых туристов, точно так же обрушилась груда вещей, заботливо утрамбованных мною за много-много лет.

Напоследок — медленно, плавно, словно сорвавшийся с ветки лист осенний, а то и орел с вершины Кордильер, с полки на пол спланировала фетровая шляпа Эфраима Предприимчивого, мужа тети Лены Прекрасной, младшей дочери пресвятого Тевеля и красавицы Розы.

Кеша проводил ее взглядом, допил вино, снял с вешалки пиджак Модильяни, привычным жестом набросил на шею шарф. Потом поднял шляпу, расправил тулью, вернув ей благородный изгиб, сдул пыль веков с ворсистых полей, слегка помахал, проветривая от бабулиного еще нафталина, и аристократическим жестом опустил себе на голову.

— В тебе что-то появилось от Эфы, — сказал Серафим. — Только не хватает шахматной доски. Эфа всегда ходил с шахматами. И он не терпел щетины у себя на щеках. Поэтому каждый божий день зажигал люстру из восьми плафонов, латунную, ставил на огромный стол под люстрой большое полуовальное зеркало и делал совершенно жуткий — как он не шпарился? — паровой массаж лица. Эфа и так был розовый, а тут становился бордовый! Потом брал кисти — у него были разные — из козьей бороды и свиной щетины. Намыливался… Открывал бархатную коробочку, иностранную, и доставал оттуда ужасную опасную бритву, отточенную, как сабля: волос резала на лету! На ручке комода у него висел очень широкий ремень из мягкой эластичной толстой кожи. Об нее он правил эту страшную бритву, которую строго-настрого запрещалось трогать! И брился. А завершая этот поистине религиозный ритуал, брал с комодика туалетного хрустальный флакон с грушей (груша была резиновая, обтянутая шелковой сеточкой плетеной), — предавался воспоминаниям Фима, — и опрыскивал себя какой-то свежестью…

Он подошел, принюхался к стародавней шляпе — и сквозь поблекший запах нафталина донеслась до него такая знакомая с детства свежесть Эфраима.

Кеша обнял его, похлопал по спине, элегантно переступил через упавшие вещи и устремился вслед за мальчиком, как многомудрый Одиссей за энергичным Телемахом.

Мастерская «Макс и Мориц» арендовала двухэтажное кирпичное строение бывшей фабрики то ли холодильников, то ли стиральных машин на окраине Москвы в безнадежно промышленной зоне. С некоторых пор там производили сварочные работы, сооружали гаражи-ракушки, ограды для могил…

— Вкус моего детства, запах сероводорода, — ностальгически проговорил мальчик.

Заборы, заборы, колючая проволока, лужи, грязь, чугунные ворота, из-под которых Кешу с мальчиком облаивали сторожевые дворняги с мокрыми лапами. Но когда они вошли во двор, увидели, как рабочие в синих комбинезонах ставили «на попа» огромную букву «Ж» — метра два высотой. Уже смеркалось, вдруг «Ж» вспыхнула неоновым светом, это, оказывается, и есть световой короб, она залила все вокруг волшебным сиянием. Кеша встал, потрясенный, не в силах отвести глаз. Только спросил:

— Мужики! А где тут у вас «М»?

В конторе их встретил дизайнер, Иван Никитич, подслеповатый человек в джинсовой куртке, и стал равнодушно заполнять бланк заказа.

— Ну, — сказал Кеша, — показывайте, какие имеются шрифты?

— У нас только «Гельветика» или «Таймс», — ответил Иван Никитич бесцветным голосом.

— А есть «Гарамонд» или «Футура»? — бодро спросил Кеша. — Что ж, ладно, давайте вручную напишем, с завитушками? Или в стиле газеты «Известия» двадцатых годов? Можете от руки нарисовать? Нет? А что если каждую букву сплести из колбас — о! из неоновых ламп соорудим колбасные гирлянды? И чтобы жиринки в колбасе и заглавная буква «О» вспыхивали в ритме самбы?..

Иван Никитич — толстоватый, с бледным лицом — разинул рот.

— Да мы не художники, — он стал оправдываться, — мы верстальщики, обычные труженики верстки.

— И сколько это может стоить? — вмешался в разговор мальчик. — Если дорого, Кеш, не надо, нам надо попроще, подешевле, что ты, как золотушный интеллигент? У меня на такой заказ полбюджета уйдет. Делайте «гельветикой», просто и ясно: «ОБЖОРА» на фоне цветной фотографии колбасы. Мы это взгромоздим на фасаде. Ух, как пенсионеры ломанутся в наш магазин, никто мимо не пройдет. Да что пенсионеры, все население микрорайона — шаговой доступности магазин!.. Иди, Кеш, погуляй, я сейчас приду.

На улице толпились передвижные фургоны, «Шаурма» было написано на одном из них, под тентом сидели в спецодежде работяги, курили. Большая буква «Ж», опять абсолютно черная, ощетинилась, словно противотанковый еж. Двое рабочих собирали какой-то короб и вставляли туда неоновые лампы. Пустынный ветер гнал мусор по двору.

— Не живет здесь поэзия, творчеством и не пахнет, — подумал Кеша.

Как тут его обдало запахом сирени.

Он поднял голову и увидел сиреневый куст. Сама сирень была почти не видна, но аромат выдавал ее присутствие. И Кеша вздохнул с облегчением, как будто он встретил друга.

Мгновенно повеселев, он уселся на дощатый ящик под кустом, достал бутерброд с колбасой, который я незаметно сунула в карман пиджака Модильяни перед уходом, к нему сразу подбежал здоровый пес, Кеша угостил его бутербродом.

Так он сидел и ждал мальчика, глядя на фабричный цех, в каждом окне рабочие клепали рекламу-«наружку»: «Аптека», «Пельмешка», «Дрова», короба, короба… Внезапно с той стороны барака над крышей появился острый светящийся уголок, видимо, работяги включили какой-то лайт-бокс, а из окна пытаются его вытолкать.

— Наверное, в дверь не прошел, они решили попробовать — в окно… — подумал Кеша. — Совсем спятили! Дорогой ведь! Сейчас упадет на асфальт, разобьется!

Он побежал к ним сказать:

— Что вы делаете, идиоты?

…И оцепенел.

Лайт-бокс поднимался выше, выше, заскользил по коньку, неожиданно оторвался от крыши и поплыл, уплотняясь, обретая вселенскую материю, — это всходил над рекламно-производственной мастерской «Макс и Мориц» новорожденный месяц.

Кеша даже зажмурился от восторга, новое вихревое движение охватило его всего от макушки до пяток, внешне он походил сейчас на Кюхельбекера, внутренне — на Ломоносова. В голове пышет пламя, внутри клокочут разные комбинации. Обуреваемый грандиозными идеями, он увидел себя в ночи на крыше кирпичного цеха — в шляпе и двубортном габардиновом пальто дяди Эфраима. А около него лежит лайтбокс в виде месяца. Гениальная инсталляция. Чистый белый неоновый свет, льющийся из двурогого объекта…

Он вытащил из кармана блокнот и торопливо стал записывать свою идею, зарисовывать картинку, а пес опять возник из темноты, подумал, что они с Кешей снова будут есть бутерброд.

Тут мальчик выходит:

— Что, Кеша, мысль интересная? Я сделал заказ, пошли.

— Подожди минуточку, — Кеша кинулся в мастерскую, толкнул дверь, а там уже закрывают.

— Иван Никитич! — заорал Кеша, ворвался внутрь и направился к дизайнеру. — Скажите пожалуйста, вы можете сделать месяц?

— Мы все можем, — ответил Иван Никитич. — Если у вас есть на это деньги.

— А сколько надо?

— Смотря какой размер.

— Метра два.

— Ну, долларов триста пятьдесят…

— Понимаете, я подумал, а что если соорудить луну — как натуральную светящуюся скульптуру…

— Световой короб ходите сделать? Мы вам его быстро сварим, деньги наличностью будете платить — это хорошо. Значит, луна? И все. А что на ней напишем? Какой слоган или название вашего ларька?

— Это я для театра, — соврал Кеша. — Детский театр… для украшения сцены.

— Значит, короб из жести, здесь скобки, с лица — оргстекло, внутри пять ламп дневного света…

Они стали рассчитывать, чертить.

— Всего десять тысяч рублей, — сказал Иван Никитич.

— Ой-ой-ой, а можно дешевле?

— Можно — без ламп.

— Как это без ламп? Мне надо с лампами!

— Договорились, — сказал Иван Никитич.

И выписал квитанцию, которую Кеша на очередном праздничном ужине робко предъявил корпорации.

Главное, мои сидят, едят холодец. Мальчик был очень не в духе, как чувствовал, что сейчас опять Кеша деньги будет просить, ворчал:

— Хрена нет, хлеба нет!..

— А у нас со всем на «х» как-то не очень! — весело сказал Кеша.

Фима надел очки и прочитал:

— Понимаете, — объяснял Кеша, — я как надел шляпу дяди Эфы, мне сразу в голову пришла гениальная идея — сделать световой короб в виде месяца.

Давайте вывернем карманы, засучим рукава, потрясем полами пиджаков, я что-нибудь такое придумаю с этим месяцем, чего еще не видали в подлунном мире!!! Увидите, он нам принесет удачу!

— Кешу просто из дома опасно выводить, — сказал наш сынок. — Это какое-то неуправляемое празднество мысли!

— А мне понравилось! — говорю. — Подумаешь, триста с лишним баксов…

— Особенно для таких архимиллиардеров, как наша Маруся, — оживился мальчик, — которые не понаслышке знают, сколько им за сто долларов приходится помотаться по свету и какую поотплясывать качучу!.. Продайте в Исторический музей факс и пылесос, и на вырученные деньги Кеша купит себе луну.

— Сейчас музеи переживают тяжелые времена, — вздохнула Рита. — Нет больше Музея Ленина, Музея Революции, Музея русской боевой славы, а Исторический музей — даже если ты принесешь щит и меч вещего Олега! — все принимает исключительно в дар.

— Ладно, — сказал Серафим. — Я дам три тысячи рублей. Кто не рискует, тот не пьет шампанское. Я верю: моего зятя ожидает великое будущее. А что велико, что мало и темно под дрейфом галактик, которые выглядят пылью великого Солнца, — не нам судить!

— Я — за! — Тася вскочила, принесла из чулана сумочку с Мерилин Монро и вынула из кошелька две тысячи.

— Ты почему всегда за них? — возмутился мальчик. — Ты, моя невеста, будущая мать моих детей, должна быть только за меня! Ты что, собираешься это сборище охламонов взять на иждивение? С тех пор, как ты у нас появилась, они вообще в магазин перестали ходить, Марусенька даже забыла, как яйца варить, все только сидят голодные и ждут, когда ты придешь с работы, принесешь фруктов, мороженого и напечешь румяных блинчиков, чтобы до поздней ночи пить кофе глясе!..

Тася ничего не ответила. Она только молча влюбленными глазами глядела на мальчика и вся светилась от пяток до макушки. Ну и мы за ней вслед залюбовались им — какой он все-таки получился славный бутуз.

Тут Рита вступила в общий нестройный хор:

— Даю на луну полторы тысячи из своего похоронного фонда! — воскликнула она. — Завтра же сниму со сберкнижки и отдам.

— Вы, Маргарита Степановна, не беспокойтесь, — обрадовался Кеша, — я вас, если что, не оставлю грифам на растерзание!

— До чего ты самоотверженная теща! — восторженно заметил Фима.

А мальчик добавил:

— Теперь тебе придется жить вечно!

Он сделал еще несколько попыток вышибить из головы Кеши этот неудачный финансовый план. Но куда там! Всклокоченный, сияющий, тот был уже в седле. Тишину нарушали лишь дробь копыт о примятую траву и потрескивание кустарника, задевавшего за деревянные стремена.

Пришлось мальчугану опять раскошелиться.

— А у меня, — говорю, — совсем денег нет!

— Это тебя и спасло от разорения! — весомо произнес Кеша.

Что делать, каждый исходит из своего мировосприятия, а внешние силы могут быть достаточно мощными, чтобы остудить Солнце и раскалить Луну. Но убежденные последователи не позволят им влиять на свою практику.

Над Землей проплывали чечевицеобразные облака, вспыхивали огни святого Эльма. Продолжались передвижения материков и полюсов, таяние арктических снегов, образование гор, извержения вулканов, страшные ливни, ураганы, торнадо, землетрясения, оползни, полярные сияния, магнитные и электрические бури, сокрушительные грозы, пожары лесов и степей, саранчовые набеги… Человечество беспомощно вращалось в бесчисленных чередованиях жизни и смерти.

А мой Кеша, имеющий мужество жить, как гонимый лист осенний, немного обалдев от возбуждения, с новой силой принялся разгадывать тайну своей жизни.

Я же, пока суд да дело, решила временно не платить за электричество, отопление, поскрести по сусекам и хотя бы немного субсидировать Риту. А то она собралась на день рождения к Тильде Осиповне, а у нее — ни сольдо.

— Зачем ты нам отдаешь деньги, зачем? — трагически произнесла Рита, когда я к ним заглянула по дороге, собравшись на прогулку в цветущие монастырские майские сады. — Ты наша дочь, ты нас должна обдирать!..

Она скрылась из виду и вышла, держа перед собой веник. Я даже не успела подумать, не вздумала ли Маргарита огреть меня веником. Но она заявила независимо:

— Вот, Фима купил. Это же все травы, на них растут шишечки. Я преподнесу его со словами: Тильда, дорогая, это тебе букет! Плюс прекрасный хлопчатобумажный пододеяльник. Фима! Отдай мой китайский пододеяльник, который мне подарило русское государство!.. На нем написано: «У нас очень хорошая репудация в России!»

— Чего это ты там вычеркиваешь, не нас ли — из своего сердца? — спросила она певуче, проплывая мимо Серафима, — тот редактировал монографию своего дышавшего на ладан Института международного рабочего движения «Мог ли сохраниться СССР и что бы тогда было?»

— До свидания, друзья, увидимся ли мы вновь, не знаю, — сказала Маргарита, взгромождаясь на велотренажер.

— До свидания, до встречи, — ответили мы и помахали ей вслед рукой.

Тильда жила в Златоустинском переулке — в глубине, за старыми тополями, в большом розовом доме буквой «П», на пятом этаже. Риту она встретила в карибском тюрбане и в платье из ткани в мелкий букетик — кубинская мода времен войны, пришедшая к нам из американского фильма сороковых годов «Викенд в Гаване» с Кармен Мирандой, безумно популярной бразильской красавицей. Все пытались тогда раздобыть чулки загорелого кубинского тона. Отсутствие чулок на черном рынке компенсировали швом, нарисованным прямо на ноге простым карандашом.

— Какая прелесть! — воскликнула Рита. — Это ремейк? Или вы сохранили — с тех самых пор?..

— Я дружила с портнихой, которая обшивала Шульженко, — доверительно сообщила Тильда. — Платье и тюрбан мне перепали от самой Клавы, когда та посчитала, что они морально устарели. Боже мой, Маргарита, какой обворожительный букет… Я его поставлю в вазу. Ха-ха-ха, — Тильда рассмеялась, — «хорошая репудация в России», спасибо, золотая вы моя, а то я что-то совсем засиделась без подарков.

— Сегодня я пошла в сберкассу, — она рассказывала уже за столом, накладывая Рите в красивую фарфоровую тарелку салат оливье, придвигая поближе красную икру и шпроты. — А там стоял мужчина в очереди — вот он мне и говорит: «Как вам идет этот головной убор! Вообще, вы хорошо выглядите. Какое ваше поколение — молодец!» А сам такой ухоженный, холеный. «Мне девяносто лет», — я сказала. А он: «Ну и что! У вас глаза блестят. Хотя я женщинам никогда не делаю комплиментов!» «Почему?» — я спросила. А он ответил: «У меня на них аллергия!»

— Раньше, — сказала она, разливая смородиновую настойку в хрустальные бокалы, — у меня был третий номер бюста — пышный третий, рвущийся из чашек. А теперь — тоже третий, но такой, усевший.

— Лучше это называть не усевший третий, — отозвалась Рита, — а — рвущийся из чашечек… второй.

— Ни шагу назад! — по-гусарски воскликнула Тильда. — Вы знаете, что за мной в свое время ухаживал Лемешев?

— С Лемешевым в моей жизни связана смешная история, — сказала Рита. — Когда началась война, мы эвакуировались в Казань. Я там поступила в университет. И вот одна девушка меня спрашивает: «Ой, ты из Москвы?» Я говорю: «Да». — «А ты Лемешева знаешь?» — «Знаю». Мне все завидовали. И вот однажды мы с ней идем по Казани, вдруг видим — Лемешев. Она: «Лемешев! — шепчет. — Лемешев!» Я: «Да, это Лемешев!» А он идет нам навстречу. Что делать? Я говорю: «Сергей Яковлевич! Здрасьте!» Лемешев — удивленно: «М-м… здрасьте!» — «Вы из Москвы?» — «Да-а». — «Ну, как там, в Москве?» — «М-м, ничего…» А сам идет, не останавливаясь. Я говорю: «Ну, хорошо, до свидания!» — «До свидания!» — он мне ответил.

— Ха-ха-ха! — рассмеялась Тильда. — Значит, доказали?!

Тут раздался телефонный звонок. Это Марианночка — со своими запоздалыми поздравлениями, она не смогла прийти, потому что переживала ужасную полосу неудач. Пошла на фабрику Бабаева на экскурсию и объелась там шоколада. Пошла в Ленинку — простудилась. А вчера отправилась в поликлинику, по дороге встретились две незнакомые женщины, они спросили заботливо, куда она держит путь.

Та им ответила.

— Нельзя таким стареньким, — ей сказали, — одним в поликлинику ходить. Мы, докторши вашей районной поликлиники, в виде исключения проведем медосмотр у вас на дому.

И хотя она шастала повсюду без посторонней помощи, взяла их зачем-то привела домой, те вынули фонендоскоп, все честь по чести, но пока одна слушала биение ее горячего сердца, другая по-быстрому обчистила квартиру.

— А я-то у нее денег хотела одолжить! — крикнула Рита. — Мы внуку квартиру покупаем.

— И правильно делаете! — ответила Тильда Рите, продолжая разговор с Марианной. — Теперь в Москве плохо с жилплощадью. Я слышала, те, кто разводится, будут все равно жить с этими же людьми, а если дважды расходятся, то даже в одной комнате!..

— Жаль, что тебя нет с нами! — сказала Тильда в трубку Марианне. — Мы тут хлещем мою смородиновую настойку. В общем, я тебя целую, — произнесла она величественно, — и давай, не распиздяйствуй!..

— Когда мне было пять лет, а сейчас — восемьдесят три, — сказала Рита, — мои родители развелись. И некоторое время жили в одной квартире в Большом Гнездниковском переулке. Я это запомнила на всю жизнь. При первой же возможности они разъехались в разные города. Папу назначили первым секретарем ЦК партии в Новочеркасске, и он взял меня к себе на лето. У него была новая жена — донская казачка Матильда, она здорово делала домашнюю лапшу. А я из вредности говорила: «У вас очень вкусная лашпа» — и раскачивалась на стуле. Они меня поправляют: «ЛаПша надо говорить!» — «Ну, я и говорю: лаШпа!» Папа мне хотел дать подзатыльник, а Матильда: «Не трогай ее, она ревнует». И я упала со стулом. На обратном пути я заболела брюшным тифом, заразившись от тухлого помидора, которым, сам того не зная, накормил меня мой папа. Мы ехали с казацкого юга, и я все время повторяла: «Та шо ты! Та шо ты!»

— А у меня от моего папы осталась только рука на фотокарточке, — сказала Тильда.

Она открыла ящик письменного стола, взяла оттуда конверт и показала старинную фотографию.

— Это я — в валеночках, матросочке, папа стоит рядом и обнял меня, а кто-то его отрезал. Осталась только рука на моем плече… Он был горным инженером.

Тут гром прогремел, и полил дождь. В окне зашумели высокие старые тополя, которые немало повидали в этом московском дворе и хорошенько запомнили всех, кто ушел когда-то из дома номер семнадцать по Златоустинскому переулку и не вернулся — по самым различным обстоятельствам.

А чуть подальше церковка — такая беленькая, аккуратная, какие они все почти на улице Забелина и в Старосадском переулке, на Маросейке и в Кривоколенном, ведущих к Красной площади, — с черными луковками куполов.

Вдруг звонок в дверь.

— Странно, — сказала Тильда. — Кто-о там?

Ей что-то ответили — неразборчиво. Она открыла. И входит старик.

Он до того вымок, дождь стекал у него по подбородку и капал на ковровую дорожку. А старомодный коричневый костюм с жилетом совсем почернели от воды. Ботинки обветшалые, все в глине, где-то он шастал по такой непогоде, спина — в известке. Видно, что человек давным-давно опорожнил свой рог изобилия. Хотя он неплохо выглядит — с тростью. А усы у него — глаз невозможно оторвать от усов!

— Папа!.. — Тильда так и ахнула.

— Да, моя радость, — ответил он, — это я.

— А где же твоя роскошная шевелюра?..

— Только не надо вот этих разговоров, — с улыбкой отозвался старик, — а то знаете, — он обратился к Рите, — некоторые девяносто лет не видятся, а потом начинают спрашивать: где у тебя то, где это?.. Ну-ка погляди, вот я тебе подарочек принес, — он сунул руку в карман и вытащил оттуда металлическую коробочку — разрисованную, с голубыми узорами. — Помнишь, я обещал?

— Музыкальная шкатулка? — промолвила Тильда Осиповна. — Боже мой! Как я мечтала о такой, когда мне было семь лет.

— Вот видишь! — сказал старичок, очень довольный. — Папа шкатулку принес заводную. Открой, открой!

Тильда открыла крышечку, зазвучал вальс, и заводная балеринка в шелковой юбочке закрутилась, затанцевала на одной ноге. Тра-ля-ля-ля-пам-пам! Тра-ля-ля-ля-пам-пам!

— А я, ты знаешь, — он ей стал рассказывать, снимая сюртук, — хотел войти в подъезд, а там закрыто. Долго стоял под козырьком у нашего парадного. И какие-то милые люди мне открыли. «Вам на пятый? — спросили они. — Вот лифт, у нас есть лифт». А ведь у нас тогда не было лифта. Я говорю им: «Да ничего, я пешком поднимусь…»

— Ты лучше расскажи, — Тильда прямо не знала, куда его усадить и чем угостить, — скорее мне расскажи, где ты пропадал все эти годы?

— Нет, это ты расскажи, — он отвечал, не притрагиваясь к еде, — как ты жила тут без меня? Я так виноват перед тобой, Тильда!..

Рита посидела еще немного, потом поднялась и незаметно ушла, тихонько прикрыв дверь, чтобы не мешать их счастью. И долго слышался ей вальс из шкатулки, и крутилась перед глазами заводная балерина…

Буду славить Тебя, Господи, всем сердцем моим, возвещать чудеса Твои — нашей Рите как ветерану правительство Москвы преподнесло в дар автомобиль. Ее подруга Таня Помидорова, пять лет войны отмотавшая в десантных войсках, доплатила и получила «пятерку» «Жигули». А Маргарите просто выдали «Оку» — и все. Причем предупредили, чтоб она не вздумала ею спекульнуть.

— Это государственный автомобиль, — строго сказали Рите, — через семь лет вы его обязаны вернуть государству. А если к тому времени вам захочется и дальше ездить туда-сюда, мы дадим новую. Каждые семь лет будем менять, и так — пока ветеран еще является заядлым автолюбителем.

Впрочем, один старикашка признался Рите, что он не собирается ездить на этой машине, да его и некому возить. Но он ее все равно примет в дар, поскольку ветеранам, которые получат машину, пообещали прибавку к пенсии — на бензин.

— Поставлю ее у себя во дворе, — говорил он, грезя о золотом времени, — буду выходить и сидеть в ней, пить чай, газету читать, кого-нибудь в гости приглашу, как будто бы это моя фазенда.

Машинка так себе, маленькая, бледно-изумрудная, сделанная из недорогих отечественных материалов среднего качества, механическая коробка передач, мотор 0,8, но довольно шустрая.

— Когда на ней едешь, — говорит мальчик, он специально пошел на курсы и получил водительские права, — такое впечатление, что ты катишься на мопеде, прикрывшись газетой, а вокруг мчатся страшные грузовики.

Кеша сразу потребовал привинтить на крышу багажник. Поэтому как только позвонили из «Макса и Морица» и сказали: луна готова, можете забирать, мальчик с Кешей с помпой въехали на автомобиле в этот неприглядный дворик заводской.

Им вынесли чудесный серп, молочного цвета стекло. Взгромоздили на крышу «Оки», и он поплыл по Москве, новорожденный, не ведающий о своем космическом предназначении. Никто, никто еще во всем подлунном мире не понимал Кешиной задумки. Кеша с мальчиком вносят к нам в подъезд месяц, а соседи спрашивают:

— Что, новую мебель купили? Кресло-качалку?..

Кеша разместил лунный серп около Большого Стакана. Все у него засветилось, зазолотилось, поголубело, лунные дорожки побежали вдоль паркета. А сам Создатель, прилежный, победивший чувства, умеренный в еде, преданный возвышенным мыслям, восседал на подушке, погруженный в самосозерцание, мечтая об одном: стать человеком, у которого нет внешних признаков, нет корней или истоков, нет прибежища или местопребывания и вообще, чтоб от него все отстали.

— Оставь свое тело, Маруся, — он мне уже двадцать лет твердит, — развей свою иллюзорную форму, откажись от зрения, слуха, забудь о людских порядках, слейся в великом единении с самосущим эфиром, освободи сердце и разум, будь покойной, словно неодушевленное тело, и тогда каждый из тьмы существ вернется к своему корню…

Как раз когда он открыл для себя эти вечные истины и был ими буквально околдован, к мальчику пришел в гости одноклассник Сиволапов и стащил у него двадцать пять рублей.

Я говорю Кеше:

— Вот будет родительское собрание, ты сядь за одну парту с папой Сиволапова и, чтоб не поднимать шума, вытащи у него из кармана двадцаточку.

— Да? А потом — глядь, у меня нет часов! — заявляет Кеша. — И куда я с этой двадцаточкой?..

У нас же нет ни власти над миром, ни его ясного видения. Пора, пора уже войти в великое состояние безмолвия и беспристрастности, где нет ни приятия, ни отвержения, ни привязанности, ни отвращения.

Хотя Марк Гумбольдт нам недавно прямо сказал, что в нашем возрасте и мужчины, и женщины просто обязаны заниматься сексом, хотят они этого или нет.

— А! — скептически махнул рукой Кеша. — Ерунда! От этого не зависит ничего!

Прямо до смешного доходит, ей-богу! Я тут в метро на лавочке нашла журнал «Обыватель» и прочитала, что по статистике муж обычно перестает обращать внимание на свою жену после месяца или двух совместной жизни и начинает твердо считать свой брак рутинным.

Я прихожу домой и спрашиваю — застенчиво:

— Кеш! Ты не считаешь наш брак рутинным? А то я тут прочитала, что многие мужчины считают свой секс в браке рутинным… после двадцати с лишним лет…

А Кеша — полный жизни, зримый, истинный брахмачарьин, ореол святости сияет над его головой, у ног благородный пудель Герасим — царевич богатого племени с завидной родословной, его бабушку, персиковую Долли, подарила английская королева Елизавета балерине Улановой, — затих на пересечении четырех дорог, как подвижник древнеиндийского эпоса, герои которого отличались сверхъестественными деяниями, в ожидании своего звездного часа.

И этот час не замедлил пробить.

Как-то вечером прибежал Борька Мордухович и ударил в гонг, привлекая внимание Кеши, выводя его из глубокого самадхи:

— Кеша! Начинается фестиваль актуального искусства на открытом воздухе под слоганом «Покажи всем все!» Надо что-то сотворить на природе. Ну, какой-нибудь аттракцион. Этакий лэнд-арт среди берез на территории пансионата. Бывший дом престарелых.

И он рассказал, что самих престарелых осталось человек пятнадцать, остальные разбрелись кто куда, а эти — ушли в леса, живут в сарае, варят кашу на костре, собирают грибы и ягоды. В общем, не сдаются. Хотя все их корпуса скупил бизнесмен Коля Елкин, искатель счастья и борец за прогресс, новейший пират Карибского моря.

Зона отдыха Коли раскинулась у самого Химкинского водохранилища на песчаном берегу, плавно переходящем в стриженые английские лужайки, усыпанные незабудками и куриной слепотой. Из старой лодочной станции Коля соорудил солидный причал для яхт, понастроил эллингов, баров и ресторанов, везде охранники в черном, злые и подозрительные. Но, как они ни старайся, им не удавалось переловить престарелых «партизан», поскольку те маневрировали и проворно меняли места обитания.

Коле сколько раз друзья говорили:

— Плюнь ты на них. Пусть шастают. От них же никому нет никакого вреда!..

А Коля:

— Вы поймите, в зоне отдыха ничто не должно напоминать о старости. Это очень действует на нервы. Людям неприятно видеть картину распада и думать: а не таким ли я буду в самое ближайшее время?

Елкин коллекционировал актуальное искусство. В конюшне повесил живопись Дубоса и Виноса, модного художественного дуэта. «Птица-тройка», по замыслу художников, аллегория сегодняшней Руси. Там изображены несущиеся галопом лошади с пьяным кучером, вокруг волки, а вверху — черти с вилами.

Архитектор Бородкин построил из мусора, собранного по берегу водохранилища, ресторан «Хрустальный звон». Его фотографировали для всех глянцевых журналов, так он был хорош. Ресторан дорогой, повар высшей категории, многие видели, заходили, но почему-то не решались заказать там еду.

Теперь Коля отдал на растерзание свой пансионат современным художникам. Один концептуалист привез откуда-то два десятка крестьян, те нагородили из палок деревеньку. Там тоже открыли ресторан, но более доступный. Разливали самогон и давали вареную картошку с капустой. Всего за триста рублей можно было наклюкаться до низложения риз. Художник по прозвищу Фрэнк Синатра изображал из себя живую инсталляцию «Пьяный в сосиску»: три дня фестиваля пролежал в пьяном виде на поляне у всех на виду в ослепительно белом костюме и галстуке от Versace.

Стружкин установил на обрыве мемориальный обелиск. Все, как полагается, каменная стела, чуть ли не с красной звездой, а на отполированной поверхности высечено: «НЕ ЗДЕСЬ!»

На высокой цветущей липе Леша Быков развесил картины с изображением клоунов. Вдруг веревка оборвалась, картина полетела, упала в воду и поплыла. Все сразу прибежали, столпились вокруг липы, смеются, хлопают. Леша сначала расстроился, а потом обрадовался, что наконец обратили внимание на его искусство! Сорвал остальные картины с дерева, свалил на поляне и поджег!

Успех — оглушительный. Все подходили, поздравляли художника, жали руку и говорили:

— Леша, ты гений!

Леша стоял весь чумазый, счастливый, руки черные, рожа черная, глаза сияют:

— Знаете, знаете, — говорил он журналистам, — все сжег, все картины, которые три года писал с утра до вечера, — как хорошо, спасибо за внимание, а что художнику надо? Увидели, похвалили, он и счастлив…

А ту, которую из воды выловили, мокрую, сразу купил Елкин. Подошел к Леше, запросто вытащил пачку долларов и, не торгуясь, купил у него последнюю, единственную картину с клоуном.

— Я, — говорит, — ее повешу у себя в бане, там у меня такие клоуны парятся, как раз будет к месту. И потом видно, что это истинный шедевр — в воде не тонет…

На открытии выставки толпы народа бродили с ошалелыми глазами, рассматривая уникальные экспозиции. У берега прямо в водоеме были воткнуты сто палочек с колокольчиками — называется «Шумел камыш».

Рядом на песке лежала кучка пепла, а рядом дощечка с надписью «Перезагорал». Химкинское побережье сплошь было усеяно образцами искусства этих легких духом и незлобивых людей.

Ближе к ночи Кеша с мальчиком привезли на автомобиле луну. Турки с черными усами, которые строили на месте пансионата сто пятнадцатый ресторан, подняли ее на высоченную сосну, протянули провод, включили в розетку.

Садилось Солнце, и, как мираж во мраке, разгоралась Кешина луна. Мальчик с Кешей уселись под сосной и стали ждать, когда она произведет фурор среди собравшейся публики.

Лунный свет расплывался в сумерках, подул ветерок. Дремучий шелест стеблей и травы, невнятное порхание крыльев, гудение майских жуков, безвестная птица крикнула из болота — то ли выпь, то ли удод… Мальчик вдруг узнал дальнее пение кукушки. Не зря ему Кеша в детстве покупал виниловые грампластинки с голосами птиц, а главное — рыб!..

Казалось, все вокруг — начиная с камня и кончая облаком, отозвалось на появление луны в темной кроне сосны каким-то странным, почти звенящим присутствием. И прямо на глазах начало сбываться, о чем Маргарита вечно просит у вышних сил: земли плодоносие, воздуха благорастворение и благословение на все благие дела и начинания наша.

— Хорошо так сидеть на обрыве, — с воодушевлением сказал Кеша мальчику, — и знать, что под тобой находятся остатки древних живых существ, животных и расте-ний — гигантских папоротников, ихтиозавров, мамонтов, саблезубых тигров…

И радостно прибавил:

— До чего все-таки Земля удивительная. И тебе повезло родиться на этой Земле человеком.

Пьяный Фрэнк Синатра покоился в легкой истоме, в белоснежном костюме, под серебристыми облаками. Нежная темень сгущалась, окутывала побережье. Мальчик задумчиво глядел на воду, обхватив коленки, облокотившись спиной на теплый ствол сосны.

— Прямо как на твоей картине, — ласково сказал Кеша, — где луна восходит над скалами и черной водой…

— В говно вляпался, помню, когда ее рисовал, — ответил мальчик.

Так они сидели под Древом Просветления, а люди, свободные от всяких дел и забот, прогуливались вдоль берега. Многие ротозеи приехали из окрестных районов. Сотня добрых знакомых Коли Елкина, полсотни журналистов, к ночи вся набережная, полная музыки, цветов, смеха, была запружена зрителями.

К луне никто не проявлял интереса. Публику привлекали разные фрики, девиантные личности, сумасброды. Вниманием телевизионщиков полностью завладел Борька Мордухович со своим неизменным фокусом — он привязал газовую горелку между ног и, голый, в шапке Деда Мороза бегал по пляжу, обдавая всех природным жаром своего пламени. Некоторые запускали из штанов петарды, некоторые просто ходили без штанов.

У газетчиков самую большую популярность снискала инсталляция Понома-рева — ржавый корабль, стоящий на приколе: там наливали, и наливали основательно. Как только кто-нибудь из журналистской братии поднимался на мостик, к нему выходил стюард с подносом, где плескались налитые в бокалы муранского стекла виски, шампанское, водка и соки. Про эту работу написали все газеты. Бокалы украли на второй день.

А вот Кешину луну никто не заметил. Пока светло — ее было не видно, а к вечеру, когда окончательно стемнело, она засияла во все лопатки, — но зрители и художники были такие пьяные, что подумали — настоящая. Ни один журналист с микрофоном или видеокамерой, да хотя бы с тощим блокнотиком, не приблизился к Иннокентию. Не подрулил ни один бизнесмен. Босоногие братья-художники в соломенных шляпах с обвисшими полями, не оборачиваясь, проносились мимо, даже Борька Мордухович, и тот наконец вернулся к своим папиросам и своим разговорам об экзотических странах за бутылкой вина в кабаке.

Только Фрэнк Синатра, спавший неподалеку, открыл глаза, вдруг смотрит — над ним сияют две луны (вторая как раз выглянула на миг из облаков!), причем в разных фазах. Он даже перекрестился.

— Ни хера себе! — сказал удивленно Фрэнк и опять заснул.

У кромки леса горели желтые огоньки, двери и окна ресторанов были чуть приоткрыты, оттуда слышались музыка, голоса, неслись неаполитанские песни, кто-то перебирал унылые струны.

Лужайки опустели, дальние березовые рощи погрузились во мглу, в зарослях боярышника и барбариса гасли долгие подмосковные сумерки. Защелкал соловей. Пахло вечерними цветами, ночной фиалкой, медуница усиливает к ночи свой аромат, и такой есть цветок — табак. Он особенно нравился Кеше в детстве у мамы в огородике на Урале. Сыро стало, свежо, какой-то вдруг заклубился по волглой траве туман. И в густой листве заквакали древесные лягушки.

— Все, — сказал Кеша мальчику. — Это провал. Они вообще меня, как деятеля искусств, не воспринимают. Даже виски никто не попотчевал, — и, закинув голову, подперев подбородок, устремил взгляд ввысь, на свою персональную луну, а она пылала в кроне сосны, чуть ли не за облаками, отражаясь янтарным светом в Химкинском водохранилище.

Запах дыма от плиты деревенского ресторана смешивался со вкусом ветерка, плеском еле уловимой прибрежной волны. Кверху дном лежали на берегу разноцветные «оптимисты». В приколоченные к причалу автомобильные покрышки торкались голубыми носами «Скоморох» и «Снарк», тяжелой мачтой качала крейсерская яхта «Аралия», четко очерченные, словно гравюры Питера Брейгеля-старшего.

К этой флотилии Коли Елкина в свете нашей луны бесшумно приближался благородных очертаний призрачный корабль длиною около восьмидесяти футов от носа до кормы, немного сплюснутый по краям, словно его только что откопали из могильного кургана в Ютландской Долине Королей. Изогнутая голова змеи и резьба украшали горделивый нос корабля, пенилась вода под ударами сотен весел, пронзающих синеющую гладь…

Кеша меня потом уверял, что доски обшивки уложены были внахлест, а щели законопачены паклей из шерсти, еще он заметил, как поблескивали надраенные железные заклепки, но подробнее не мог рассмотреть ничего.

— Драккар викингов, — подал из темноты голос мальчик. — И ход у него, кажется, первосортный. Интересно, каков тоннаж? Бери свою луну, Кеша, взойдем на корабль, поднимем наши пурпурные паруса и отправимся уже наконец покорять страны и народы. В поисках поживы и плодородных земель мы будем повсюду сеять смерть и разрушения, мы заставим с тобой трепетать Европу и поставим на колени этот мир. Они еще пожалеют, что не воздали должное могучему полету твоего воображения. Огнем и мечом мы заставим их положить к твоим ногам все свои сокровища, римское золото и арабское серебро. Поторопись, я вижу там замаячили знакомые силуэты Харальда и Свейна.

И правда, в сумраке на корабле зыбко нарисовались два рослых человека, явно из породы викингов, известных своим боевым искусством, сребролюбием и несгибаемой верностью долгу. Они прохаживались взад вперед, словно кого-то поджидая.

— Ой, нет, — безрадостно сказал Кеша. — С этим злосчастным покорением мира всегда бывало страшно много возни. И даже когда это кому-то удавалось, он потом, я уверен, испытывал очень горькое чувство.

— …Давай лучше практиковать, что нас нет в природе! — предложил Кеша. — Раз — и нет тебя. Просто попытайся на секунду не быть. У меня это хорошо получается. Причем мир без тебя так здорово существует. Без драм, без эксцессов. Все думают, что ты есть, а — ничего подобного!

— …Где мне найти слова, — тяжело вздохнул Кеша, — чтобы ты понял, кто я такой. Как белый лотос, рожденный и выросший в воде, поднимается над нею и высится, не покрываемый водой, так же и я, рожденный и выросший в мире, хочу превзойти этот мир.

Мальчик молчал. Что тут скажешь? Когда ореол святости так и сияет в потемках над Кешиной головой, не затмеваемый никакими небесными светилами.

— Сынок, — проговорил Кеша опечаленно. — Пришла пора признаться. Мы с мамой не сможем заработать тебе на квартиру. Видит Бог, я молился святым бесплотным силам, верил в нашу счастливую звезду, но все это накрылось медным тазом. Может, мы и вправду занимаемся такими неземными делами, что они в принципе не должны приносить никакого дохода у нас на планете? Недавно Маруся пришла в солидный толстый журнал, в отдел прозы, и спрашивает ликующе, с улыбкой: «Новые писатели нужны в литературе?» А ей отвечают серьезно: «Нет, что вы, старых-то никак забыть не можем!» Или моя луна… Разве это земное дело? Правильно говорится в Алмазной сутре: главное предписание буддиста — не брать ничего от жизни. Так что мне остается надеть шляпу и пальто дяди Эфраима, взять посох, чашу для подаяний, забрать свою безумную Марусю и пуститься в бесконечное странствие, освободив тебе место под солнцем в виде нашей малогабаритной квартиры.

— Ну что ты, — мальчик обнял его и похлопал по плечу. — Бог с тобой, Кеша, куда вы потащитесь, два сумасброда, на старости лет?.. Расслабься, я сам буду накапливать. Три года, четыре… Живут же люди в шалаше, покрытом дерном, при свете лампады, заправленнной тюленьим жиром.

— Нет, я не знаю, почему мне так не везет, — с жаром заговорил Кеша, чувствуя свою неизбывную вину перед сыном. — У других прямо мухи в руках ебутся, а я должен кушать кошкин навоз.

— Ладно, — ответил мальчик. — Пойдем-ка с тобой поедим. А не то совсем отощаем.

В ресторане «Хрустальный звон» за столиком спал, положив голову на салфетку, как Олоферн на колени коварной Юдифи, арткритик Андрей Ковалев, бородатый и непричесанный. Больше в зале никого не было.

Мальчик заказал «филе гренадера».

— Никогда не пробовал, — сказал он. — Интересно, это мясо или рыба?

Кеша — черные тигровые креветки из Индии, картошку и зеленый чай.

По столу полз очень сонный майский жук. Никакими силами его нельзя было бы убедить сейчас взлететь. Кеша сложил пещеркой ладони, жук туда забрался и затих.

— Как интересно летают насекомые? — говорил Кеша, с нежностью взирая на жука. — Если в высоте встречаются, узнают друг друга? Жук — ему трудно, у него тяжелый панцирь. Но он напрягся, взлетел, поднялся выше, ласточка за ним погналась, он — раз! увильнул. Поднялся еще выше, изморозью покрылись подкрылки, ему холодно… Знаешь, есть какие жуки-летуны? Настоящие летчики-испытатели! А мы все про птичек да про птичек!..

— А как вороны зимой летают? — говорит мальчик. — Да все птицы! На зимнем ветру? Под мышками-то холодно!..

Когда они вышли из ресторана, оставив там практически все, что у них было в карманах, настроение у обоих улучшилось.

— Эх, — сказал Кеша, — дорогая еда — удовольствие для желудка.

— И беда для кошелька, — добавил мальчик.

— Пошли заберем луну, — предложил Кеша, потирая ладони, — и поедем домой. Нельзя ее тут оставлять. Украсть не украдут, а вдруг бросят палку или камень?

— И куда мы ее? — спросил мальчик.

— Подвесим в комнате на потолке вместо люстры, и пусть она светит. Люстры-то нету!..

Они зашагали на ровный матовый свет электрической луны, разливающийся молоком по лужайкам. Луна горела еще ярче, в ночном тумане вокруг нее образовалось гало, и слетелись насекомые ночные, бабочки, жуки, мотыльки, комары и мухи.

Что любопытно, часа не прошло, как у инсталляции «Шумел камыш» утащили колокольчики, с корабля на приколе вынесли посуду и продырявили спасательные круги, а деревню, построенную из палок, превратили в развалины. Все было разрушено, сломано, разнесено какими-то неясными стихиями. То ли это разбойники выскочили из-за кустов барбариса, то ли вопящая боевая дружина свирепых воителей-варягов высадилась на берег и сражалась тут с исполинами, карликами и погаными чудищами. Как там поется в их главной саге? С меча и шпор моих стекала кровь, над головой стервятники кружили…

Не подверглись вандализму только произведения, замаскированные художниками под природные явления: тени деревьев, нарисованные на поляне, и пластмассовые яблоки на березе слишком высоко были подвешены.

— Черт, надоела Кали-юга, — мрачно сказал Кеша. — Как я тоскую о золотом веке!.. Прямо не могу уже находиться в этой кальпе.

Хорошо, хоть луну не тронули, никто не решился кинуть в нее камень или оторвать электрический шнур.

— Тс! — мальчик остановил Кешу.

Под луной у подножия сосны стояли три человека. Один — невысокий старик с длинными седыми волосами, лицо и фигуру которого ясно освещала Кешина луна, указывал на нее пальцем и торжествующе говорил своим спутникам:

— Ну?! Обещал я вам, что покажу луну во всем своем великолепии?!

А два мужика топтались под сосной, такие — кочковатые, в куртках из кожзаменителя, с пивом «Толстяк» в руках. Явно у них не хватало словарного запаса высказать свое удивление, что старикан выиграл у них пари.

Они сунули ему какую-то купюру и пошли — не то чтобы огорченные своим проигрышем, скорее ошарашенные: действительно — на дереве висела луна, совсем как настоящая.

— Разрешите представиться, — сказал старик мальчику и Кеше, когда те приблизились. — Иван Андреич Потеряев, учитель астрономии и географии, сейчас на пенсии, обитатель дома престарелых, — и махнул рукой в сторону облупленной пятиэтажки, которая пряталась среди сосен на краю поляны.

Одет он был опрятно — в теплый твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях, брюки заправлены в резиновые сапоги. Ничто в его облике не говорило о нищете и заброшенности. Но под пиджаком у него виднелись две рубашки. Одна в клеточку, коричневая, другая синяя в горошек. Это намекало на то, что Иван Андреич необыкновенный человек, если не сказать странный. Щеки и подбородок его покрывала ровная седая щетина, как у актера Жана Рено, но лицо бороздили такие глубокие морщины, и оно носило следы таких тяжких забот, что все сходство на этом кончалось.

— Так вы и есть авторы столь чудесного небесного тела! — вокликнул он. — Позвольте мне выразить свое восхищение! — сказал старик, ловко пряча десятку в карман пиджака. — Я, знаете ли, уже несколько часов за ней наблюдаю, я все-таки астроном, звезды, Солнце и Луна — моя страсть!

Увидев, что Кеша собирается снимать с дерева луну, астроном Андреич расстроился.

— Ну вот, — сказал он, — только я наладил бизнес, а вы мне все рушите. Честно говоря, я уже заработал благодаря вашей, как вы говорите, инсталляции сорок рублей. Ночь такая облачная, ни просвета. А я подхожу к отдыхающим и предлагаю на спор показать Луну. Все смотрят в небо, берутся со мной спорить и проигрывают. Вот эти мужчины сидели в баре, а я как бы походя, невзначай, говорю: «Господа, я вам точно Луну покажу, хотя сейчас небо в облаках. Не верите, давайте поспорим на десять рублей?»

— Слушайте, Иван Андреич, — сказал Кеша, — мы вам еще десять рублей дадим, если вы найдете лестницу и поможете нам достать эту луну с небес.

Бывший астроном исчез в кустах и через минуту принес хорошую, легкую, алюминиевую лестницу. Видимо, где-то стибрил.

— Жалко, жалко, — повторял он, прилаживая лестницу к сосне. — А вы знаете, что настоящая Луна состоит из медного купороса и вулканита? — мечтательно спросил он у мальчика, пока они держали лестницу, а Кеша взбирался на сосну. — И что она в самом деле не светит, а отражает свет Солнца?!

Лестницы как раз хватило до сосновой ветки, на которую усатые турки примотали световой короб. Только Кеша достал из кармана макетный нож и приготовился разрезать веревки, как снизу послышалось:

— «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана!» — и появился хорошо одетый человек, в бейсболке, в шортах, в майке с надписью Rich. У него была такая загорелая физиономия, что даже зеленоватый цвет луны его ничуть не бледнил.

С мальчиком и Андреичем они подхватили лайт-бокс и аккуратно положили на траву. Тут же на луну вскочил кузнечик и стал всматриваться внутрь матового стекла, в самые лампы.

— Эй, художник, твоя, что ли, луна-то? — спросил этот сын племени чироки.

— Ну, моя.

— Слышь, ты вот что — я тут директор ресторана «Хрустальный звон». Газик меня зовут. Зови просто Газик, мое полное имя русский выговорить не может. Проблема у меня, народу мало, выручка страдает. Продай мне свою луну, я ее повешу у входа. И все, как бабочки, будут ко мне слетаться в ресторан!

— …Луна не продается, — вдруг ответил Кеша. — Как можно Луну продать? Это как мать продать.

— Ну ты даешь, мужик, все можно продать.

— Нет, не все! — упорствовал Кеша.

Мальчик поднял брови и сделал большие глаза.

— Давай, я в средствах не ограничен! — нетерпеливо проговорил Газик. — Пятьсот долларов устроит?

— Э, нет, — сказал Кеша. — Это ведь Луна! Понимаешь? Такие вещи — они бесценные.

— А восемьсот? — спросил Газик.

— Торговля здесь неуместна, молодой человек! — неожиданно влез в разговор Иван Андреич. — Вам русским языком сказано: «Не продается!» Откуда у вас эти купеческие замашки? — и он величественно скрестил руки на груди, желая показать, что аудиенция закончена.

Газик оценивающе посмотрел на Андреича, потом на Кешу: в общем, та еще компания, но они так держались кучно, так хорохорились, пришлось ему идти на попятный.

— Ладно, — сказал он, — давай так: вечером, когда мои клиенты сидят за столиками на причале, ты — во-он оттуда выплываешь на лодке с месяцем, — и показал на ивы вдалеке. — Медленно движешься вдоль берега. Им сносит башни. А ты проплываешь и прячешься в тех камышах. Потом — обратно. И так три часа: туда-сюда. Тысяча рублей — идет?

— Идет, — согласился Кеша.

Сутки он просидел неподвижно, скрываясь от посторонних глаз. А к ночи надел широкое легкое пальто с костяными пуговицами дяди Эфраима, надвинул на глаза шляпу с волнистыми полями и, растянув электрический шнур на всю длину, вдвоем с Андреичем (тот попросился в ассистенты) взгромоздил месяц в лодку, которую выдал Газик.

Скрипнули уключины. Мирные и спокойные, Кеша с месяцем вынырнули из ветвей плакучих ив.

Лунная дорожка выстелилась от борта лодки и коснулась дощатого причала, где расположились на веранде посетители ресторана «Хрустальный звон», придвинув к себе поближе сигары и виски.

Музыка стихла. Разговоры умолкли. Запредельное безмолвие охватило мир. Кто-то от неожиданности уронил вилку, и этот шум показался оскорбительным для такого момента.

Вдруг запел соловей, будто Газик и ему пообещал гонорар.

Все-таки удивительно, как он, простой директор ресторана, сумел проникнуть в самую суть искусства Кеши своим орлиным оком?..

Газик тоже поддался очарованию этой сцены, словно нарочно созданной для какой-нибудь Венеции, где тот пока не бывал, но собирался с семьей на Indian summer. За служебным столиком запивал он пивом сэндвич с красной икрой, одним глазом пристально глядя на плывущего к неведомым горизонтам Иннокентия, а другим наблюдая за окаменевшими посетителями «Хрустального звона».

Кеша плыл медленно, не отдаляясь от берега, на расстоянии человеческого голоса, чувствуя себя человеком, которому нечего терять, убежденным в своей уединенности, проигравшим в споре с жестокой судьбой. Так плывут в нерожденное, непреходящее, вечное, незыблемое, труднодостижимое для несовершенных.

Внезапно стряхнув оцепенение, люди повскакали с мест, хлынули к бортику. Тайная дрожь пробирала до самых печенок всех, кто теснился у края причала. Повара и официанты бросили кастрюли, тарелки, сковородки и выбежали из кухни на веранду, ибо ничто здесь не предвещало событий подобного размаха.

Испытывая потрясение вездесущим Бытием, они провожали взглядом неторопливо плывущих Кешу с месяцем, пока лодка не скрылась в осоке и камышах, растворившись во мраке.

Тут народ на веранде, словно ослепленный коллективной галлюцинацией, возопил:

— Браво!

Буквально обезумев, клиенты стали заказывать еще выпивки, закусок и мороженого дамам. Свет Кешиной луны, озаривший ночь, выхвативший из темноты прибрежные тополя, дыхание трав, движение облаков, благотворно повлиял на выручку. Газик был очень доволен.

Лодку в камышах поджидал астроном Андреич. Он подтянул ее к пристани, и Кеша ступил на берег. Там уже горел костерок, вокруг него грелись старики с косматыми седыми головами, белеющими во тьме, как гималайские вершины, — явные приверженцы одной чаши, одной трости и одного одеяния. Кеша залюбовался их отрешенными лицами, освобожденными от времени.

— А вот и наш друг с луной! — обрадовался Потеряев. — Знакомьтесь, Иннокентий, мои собратья: Сердюков, бард и менестрель, человек блаженной свободы и безграничной чувствительности.

— Виктор Борисович, — солидно произнес Сердюков, настраивая гитару. — Можно просто Витька.

И запел:

— А это Йося Мерц, бывший директор киностудии «Союзмультфильм».

— Очень приятно, — сказал Кеша.

— Поздравляю! — Иосиф Соломонович пожал ему руку. — Я, собственно, и сам не чужд изобразительному искусству. В моем возрасте уже все не важно, а вот Художникам Творящим — для них много значит, чтобы кто-то дернул за пуговицу и сказал: старик, а ведь ты гений!

На бревнышке вязала крючком беретик старушка с буклями и золотым бантом, посверкивая на груди брошью, изображающей чайку в полете. Звали ее Коммунара.

Потом еще подвалила публика из отошедшего в мир иной пансионата престарелых. Около костра стоял походный столик с водкой и салатами, пластиковые тарелки, одноразовые стаканчики. В зарослях болотных трав Газик велел устроить угощение для Кеши, а добрый Потеряев созвал этих старых оборванцев.

— Они нас не объедят, тут всем хватит, — говорил он радушно, — напоминая пса Пифа, который приютил окрестных дворняг в своей будке, а сам остался под дождем на улице.

Все дружно выпивали и закусывали. Увидев Кешу, они радостно приветствовали его пьяными выкриками.

— Банкет — на халяву, как сейчас говорят! — воскликнул осанистый такой, рослый старик с палкой. Он был одет в поддевку из бурого сукна, из-под нее выглядывала потрепанная тельняшка времен Первой мировой, а на руке красовалась татуировка «Нет в жизни счастья» через букву «ять».

— Хорошо! — он блаженно жмурился, закусывая очередную стопку маринованным огурчиком. — Бухаешь, кайфуешь!..

— Это наш главный халявщик! — любуясь им, сказал Потеряев. — Как где банкет — Тихон Михайлович, никем не приглашенный, — первый у хорошего места за столом.

— Жалкий завистник! — ответствовал ему Тихон. — Тебя, Андреич, даже в проекте не было, когда я служил на миноносце и адмирал Колчак, проходя вдоль строя бравых моряков, остановился около меня и дотронулся до моей груди. Глазам не поверил, — он самодовольно улыбнулся, — что бывают такие великаны, дай, думает, проверю — не подложено ли что под бушлатом? «Хорош, — говорит, — матрос!» А я, как полагалось, ответил: «Рад стараться, ваше высокопревосходительство!!!»

«Сколько ж ему лет?» — подумал Кеша.

— В этом году будет девяносто девять, молодой человек, — ответил Тихон. — И вы знаете, такая у меня в молодости была могучая грудь, такой обширный объем легких, что, нырнув на большую глубину, я сумел распутать водоросли на ходовом винте корабля! Увы, лет пятьдесят назад врачи признали у меня бронхиальную астму, — хрипло вздохнул он, — вылечить ее уже нельзя, застарелая форма, но очень важно не дать сломить организм.

С этими словами он целенаправленно — один — выпил всю бутылку водки и на крепких ногах, опираясь на палку с набалдашником, удалился в ночь.

— Что удивительно, — взглянула ему вслед Коммунара, — Тихон помнит, как он родился. Он на полном серьезе мне рассказывал, что сперва была тьма, потом свет и ему стало холодно.

— Так и умирать будем, — промолвил Сердюков. — Тьма, тьма, и вдруг тебе навстречу плывет по летейским водам мужик с луной…

Все смолкли, задумавшись о неизбежности смерти, о неопределенности ее мига.

— Какое чудо, эта ваша луна, — нарушила молчание Коммунара. — Как вам удалось такое придумать?

— Сын женится, — пожал плечами Кеша. — Чего не выдумаешь, чтоб хоть сколько-нибудь заработать?

— У нас на студии, — вдруг вспомнил Йося Мерц, — работал человек, который постоянно занимал у всех деньги. Причем безвозвратно. Ему никто не стал одалживать. Тогда он вот что придумал. Подходит и говорит: «Дай двадцатку, завтра отдам. Не веришь? На, возьми мой глаз». И вынимает свой стеклянный глаз. Человек берет, в тряпочку завертывает. А тот — хопа! — на лицо — черную пиратскую повязку — и в аптеку — новый покупает. Там они свободно продавались, сорок копеек штука!..

— Деньги просто мусор по сравнению с истинной любовью, — со своего бревнышка откликнулась Коммунара.

— Хватит вам вязать, идите поешьте, — позвал ее Кеша.

— Это наша кормилица, — с нежностью заметил Потеряев. — Круглые сутки вяжет береты и на рынке продает — пятьдесят рублей штука.

— Я всю жизнь работала на складе, — сказала Коммунара, — зарплата маленькая, а времени много, и я вязала всем у нас в коммуналке — четырнадцать квартир! — кому свитера, шарфы, шапки. Помните, при советской власти был мохер? За день выходила шапка с шарфом. Его вспушишь, на кастрюлю наденешь… И так заработала на две квартиры — себе с мужем и сыну.

— Вяжи, вяжи, — подбодрил ее Сердюков. — Что мы только без тебя делать будем?

— А я всегда буду с вами, — сказала Коммунара. — Мне семьдесят девять лет — никогда никаких таблеток. Только чеснок и утренняя физкультура. Я как проснусь — ногами начинаю махать. У меня позвоночник живой, гнется, коленки сгибаются, плечи, локти, запястья — все работает. Пальцы вон какие — хоть на фортепиано играй! А ноги — ни вен, ни подагры! Делай, делай физкультуру, — велела она Кеше, — ешь чеснок, в организме будет легко!..

— Да мы сейчас хорошо питаемся, — говорит Иосиф Соломонович. — Есть такой магазин «Рамстор» — там если даже на день йогурт просроченный, все нам отдают. Уж больно у них высокие требования к качеству продукции.

— Иосиф на йогуртах даже прибавил в весе и создал для себя кое-какие запасы жира и мускульной ткани, — с гордостью заявил Потеряев.

— Это после войны люди куда-нибудь уезжали, — вспомнил Сердюков, — когда возвращались — их спрашивали: «На сколько поправился?» — «На два кило». — «Хорошо отдохнул!» Худые все были…

— А я ветеран войны, — сказала Коммунара, — нам от правительства дарят еду, одежду. Мне вместо водки дают земляничное печенье. Оно сладкое! Возьму килограмм и ем. К зиме два халата дали! Тепленьких не было — только сатиновые. Я их надеваю один на другой и хожу — красота!

— Короче говоря, — Андреич подвел итог, — мы не пропадем и не сгинем во мраке на этой бренной земле.

— Ну, мне пора, — сказал Кеша.

— Давай, сынок, плыви, — напутствовала его Коммунара. — Это так прекрасно быть живым и свободным как птица. Ворота открыты, и ты можешь двинуться куда пожелаешь.

Кеша забрался в лодку, и Потеряев оттолкнул ее от пристани.

Успех премьеры водной феерии «Явление Луны» превзошел все ожидания.

— Вот тебе тысяча, — торжественно, как настоящий антрепренер, Газик протянул купюру Кеше, своему артисту.

Кеша тут же отстегнул двести рублей ассистенту Андреичу, поблагодарив за содействие.

На следующий вечер спектакль был повторен. При огромном скоплении народа прошли субботнее и воскресное представления. Многие приехали специально и прихватили друзей.

Сияющий, как полная Луна, Газик выглядывал из кухни, контролируя ситуацию, официанты несли дополнительные стулья. Народ все прибывал и прибывал, некоторые были с детьми.

Прелесть далекой музыки над залитой Луною водой, смутное пространство, магическое тело отраженной Луны в черноте и безмолвии, странная фигура то ли рыбака из Хемингуэя, то ли гондольера с веслом, — погружали зрителей в такую прозрачность ясного света, что это становилось подводным течением всей их, можно сказать, дальнейшей жизни.

Мелкое, суетное покидало людей, сидевших за столиками, сразу хотелось выпить чего-нибудь покрепче, залить какую-то неизмеримую, неотступную тоску, которая вдруг подступала к горлу.

— Официант! — кричали мужчины. — Водки!

Женщины просили вина, коньяка и шампанского. А один загадочный господин, одетый во все черное, велел ему принести бутылку рисовой бражки, известной повсеместно как саке.

За неделю Кеша заработал пять тысяч рублей.

— Столько не зарабатывает даже укладчик плитки! — сказал он по телефону мальчику.

А мальчик — неумолимо:

— Нет, плиточник зарабатывает такие деньги за один вечер.

— Да ну, — удивился Кеша, — не может быть.

— А вы попросите с Марусей поменять плитку у нас в ванной и все узнаете!..

— Ладно, — решительно сказал Кеша, — тогда я потребую, чтобы Газик увеличил мне гонорар. Поэзия нынче дорого стоит, — добавил он мечтательно.

— Только ее никто не покупает, — заметил мальчик.

Правильно пели когда-то индийские бродяги-баулы:

Вечером Кеша явился в ресторан и поднял вопрос о прибавке. Сославшись на укладчика плитки, он сказал очень хмуро:

— Это вам не просто на лодке прокатиться, а высокая поэзия, так что платите мне… две тысячи рублей.

К его удивлению, Газик сразу согласился и даже прибавил еще двести за пятницу и субботу.

Андреич, в свою очередь, развил бурную деятельность по продаже редкой возможности прокатиться в одной лодке с «мужиком с луной» за триста рублей. Бизнес встал на рельсы и покатился, потихоньку наполняя тощие кошельки когда-то полностью никудышных предпринимателей.

Кешу даже сфотографировали для местной малотиражной газеты, в статье было написано, что «мужик с луной» — достопримечательность и гордость Раменского района.

В конце концов я собралась поехать посмотреть, чем он там занимается.

Все это время мы не виделись. Кеша мне не звонил, а только слал SMS-ки довольно однообразные по содержанию:

«Плыву на лодке. Ярко светит Луна».

Надо сказать, я немного припозднилась. Легла на полчасика вздремнуть и проспала часа, наверно, четыре. Есть, есть у меня будильник, но я его не умею заводить.

(— Это какой образ жизни надо вести! — воскликнул мальчик. — Чтобы полвека прожить и не уметь завести будильник!!!)

Не важно, я встала, умылась, сделала гимнастику лица. Тут Рита позвонила, велела, чтобы я обязательно посмотрела документальный фильм, где рассказывается о взаимоотношениях… Ленина и Надежды Константиновны Крупской.

Я говорю:

— Зачем ты подогреваешь во мне обывательский интерес к чужой интимной жизни?

На что Рита ответила холодно:

— Ленин тебе не чужой. Его младший брат Дмитрий Ильич Ульянов — мой крестный. Правда, у нас были не крестины, а октябрины. Так что Ленин — в каком-то смысле твой дядя.

В вагоне метро уже распространяли завтрашний номер утренних газет, и ходил офеня с книгами. Он встал в проходе, вытащил из сумки покетбук с боевой раскраской и радостно воскликнул:

— Все, кроме спокойствия, найдете вы в этом уголовно-детективном романе: восемь убийств, в том числе удушение, отравление, четвертование, распятие, побиение камнями, нож в спину, выстрел в сердце, контрольный выстрел в голову и два самоубийства!.. Читайте, и вы не пожалеете! — соблазнял он своим энтузиазмом квелую, уставшую за день публику. — А цена — вы даже не поверите!!! Всего двадцать пять рублей — без торговой наценки — сразу от издательства…

Торговля у него продвигалась ни шатко ни валко. Тем более кое-кто уже развернул газеты, там, видимо, тоже все было в таком духе. Рядом со мной сидел мрачный дядька — читал газету и вдруг начал яростно рвать ее, изорвал на мелкие кусочки, сжал их в руке и удовлетворенно заснул. Как плохое письмо.

Словом, пока добиралась до «Речного вокзала», пока автобуса ждала, он ходит по расписанию с огромными интервалами, уже стемнело. Дорога проявлялась и длилась, и двигалась мне навстречу, я погрузилась в созерцание встречных фар, какие-то дебри и болота проносились по обочинам, кроны тополей, за ними вставали тени погибших городов…

В общем, когда я вышла из автобуса, кругом — ни души, темнота, иду — ничего не узнаю, где зона отдыха Коли Елкина?.. Вижу, тропинка вьется вверх по холму среди полыни да бурьяна. Я двинулась по ней. Тишина. Только сосны качаются во мгле: скрип-скрип… Вдруг слышу — чьи-то шаги за спиной.

Ох, думаю, мать честная! Но не оборачиваюсь, в «Странствии пилигрима» говорится: если человек оглядывается, у него недостает веры. Так мы шагали в молчании, пока со мной не поравнялся мужик в кепке и в болоньевой куртке, чистый раменский тип, склонный к тучности и меланхолии.

А мне Рита давно еще говорила: «Когда я кого-нибудь опасаюсь ночью в подворотне, я самым решительным образом направляюсь к этому человеку и спрашиваю, как пройти в булочную? Или — который час? Может, он не ответит, но мы с ним заглянули друг другу в глаза и чуть ли не преломили хлеб!.. Поэтому даже негодяи и подлецы — все ко мне очень всегда расположены».

Так что я тронула его за рукав и спросила:

— Как пройти к Химкинскому водохранилищу?

Он даже вздрогнул от неожиданности.

— Я тоже, — говорит, — иду в эту сторону.

Заборы, заборы, гаражи, брошенные склады. Дикие безлюдные места. А дальше черные муромские леса и никакой электрификации.

Вот он шагает чуть поодаль и с подозрением на меня поглядывает. В конце концов не выдержал и спрашивает:

— Вы что ж, гулять идете?

— Да, — говорю, — гулять.

— Так поздно? Вас там кто-то ждет?

— Ждет.

— Кто, если не секрет?

— Муж, — отвечаю как ни в чем не бывало.

Тот еще некоторое время хранил задумчивое молчание. Потом опять не вытерпел:

— А где ж он?

— Муж мой? — говорю. — Да вон он, — и показываю с холма на открывшуюся взору черную водную гладь, где меж трех континентов мироздания один на целом свете, раздвигая полночь, выплывал из своего логова Кеша с ясным месяцем, облаченный небесами, подпоясанный зорями, звездами застегнутый.

Замолкли шорохи ночные, воздух едва шевелился. Луна светила так ярко, что с холма, где мы остановились с моим попутчиком, можно было разглядеть перо чайки и водолазный шлем, прошлогодние ягоды рябины и камешки на белом песке, поблескивающие, когда на них набегают волны и оставляют их мокрыми.

Да, черт возьми, это были чудесные минуты.

Я не поняла, какое впечатление произвело Кешино представление на прохожего в болоньевой куртке. С виду — ничего особенного. Закурил «беломорину», постоял, потоптался и отправился домой по дорожке.

За холмом в двенадцатиквартирном доме в однокомнатной квартире жила его семья: жена и двое детей. Он пришел, ни слова не говоря, поужинал, отказался смотреть телевизор.

Жена спросила:

— Что с тобой? Ты не заболел?

Он ответил:

— Я уволился с работы.

Достал свои старые тетради, в которых когда-то писал стихи, читал их всю ночь, что-то чиркал, вырывал листы, сортировал. Под утро вдруг написал несколько строк. На следующий день опять сочинял, зачеркивал. Потом все порвал, выбросил, вернулся к себе на работу, на бензоколонку. Там строго спросили:

— Где был три дня?

— Болел, — ответил. — А сейчас выздоровел.

С тех пор каждый вечер он возвращался домой по той же тропке — все надеялся увидеть луну, плывущую в лодке…

…Так в жизни этого человека случилось чудо.

Получив гонорар, Кеша по совету смышленого Андреича купил бензогенератор, чтобы не быть связанным с электрическими сетями. Но прежде чем слава коснулась его чела и увенчала неувядаемыми лаврами, поспешим, сказал бы незабываемый О.Генри, перейти к великим страницам Кешиной биографии и к тому необыкновенному событию, которому суждено было вознести эту беспримерную судьбу на головокружительную высоту — в самом прямом смысле этого слова.

Однажды загадочный господин во всем черном, который ежевечерне за бутылкой саке любовался лунным аттракционом, встретил Кешу на пристани, когда они с Андреичем сушили весла, оглядел их с головы до ног, при этом он жевал длинную сигару и щурил задумчиво глаза.

— Ну, друзья, — сказал он наконец, обращаясь к этим соколам шоу-бизнеса. — Вы тут младенцы в темном лесу, нет у вас ни пестуна, ни продюсера. Будьте благоразумны и не отказывайтесь. Отныне ваша должность будет простой синекурой. Завтра мы уезжаем в Москву.

И хотя ни Кешу, ни астронома Потеряева никто бы не упрекнул в излишнем корыстолюбии, их новый знакомый посулил им столь сказочный гонорар в размере восьмисот долларов за одну акцию, что Газик со своим «Хрустальным звоном» сразу померк и незаметно отдвинулся на второй план.

Возбужденный бокалом «мартини», аплодисментами и ярким освещением, опьяненный фурором, который произвел-таки лайт-бокс, Кеша заявил, что у него есть дела и поважней, нежели всю жизнь плавать по реке вечного исцеления в тихой заводи от ивы к камышам и обратно.

Человек в классическом черном костюме, любитель саке и сигар, был преуспевающим дантистом. Звали его Арсений.

— Вот что я вам могу сказать как мужчина, которому перевалило за сорок, — неторопливо говорил он, увозя Кешу с луной и Андреичем в золотом «Мерседесе». — Я целиком и полностью обеспечен, у меня пятикомнатная квартира, имение в Пахре, — я уже не говорю о роскошном саде, о бане, автомобиле, на который все смотрят и любуются. Но счастлив ли я от этого? Нет. Мою душу снедает печаль. Кино? Я перебираю DVD и чувствую, что я не хочу это смотреть. Книги? Я прихожу в книжный магазин и вообще не знаю, что читать. Писателей стало больше, а читать расхотелось. У пациентов слишком низкий ай-кью, чтобы заботиться о своем здоровье… — Арсений вздохнул и развел руки в стороны — такие мягкие белые руки, какие бывают только у карманников, музыкантов и стоматологов.

— Главное в этой жизни, дружище, — поспешил его ободрить Андреич, — не выпускать руля из рук!.. Остальное приложится! А то знаете, как бывает: мечешься, маешься безо всякой на то причины, места себе не находишь, глядь, а ты уже в кювете, и у тебя такая уйма проблем, что о тех предыдущих томлениях можно только мечтать!.. Ибо что такое счастье?..

— После долгих раздумий я пришел к выводу, что счастье, — отозвался Асений, — это вдруг увидеть божественный свет в окне или начало весны, дружеское общение, теплота семейной жизни… Любовь — вот единственный смысл, — произнес он с неподдельной болью.

Разными окольными путями Кеша с Андреичем выяснили, что молодой, здоровый, богатый Арсений чувствовал себя несчастным из-за ссоры с женой. Душа в душу они прожили немало лет, мальчик у них в институте учится на переводчика с японского языка, Арсений и сам-то бредит Японией, все в его клинике знают, какой он мечтательный тонкий человек, знаток японских обычаев, философии и поэзии.

Как-то раз он пришел домой с дружеской вечеринки, разделся, а у него на заднице печать их бухгалтерии. Жена, ни слова не говоря, подала на развод. А он ей не изменял, просто выпил, а над ним подшутили.

Ему только одного хотелось: любви и покоя, а все как-то не получалось вернуть прежнее, срастить любовный разлом. Вот он взялся бродить ночами по ресторанам, заглядывать в «Хрустальный звон», попивать саке… И вдруг выплывает этот идиот со своей луной.

Арсения осенило мгновенно! Ведь он когда-то обещал своей Гальке, когда они еще студентами медицинского института сидели на теплых бетонных трубах, целовались и смотрели поверх самодельных заборов, сложенных из панцирных кроватей и ржавых капотов от ворованных «Жигулей», как над пустырем поднимается Луна, что достанет ей Луну с неба!..

Надеясь неизвестно на что, он очень торопился обстряпать это дело. В тот же вечер связался со своим пациентом, начальником строительной фирмы «Сатори», и попросил его подогнать к своему дому на Остоженке кран.

Что они подразумевали, назвав фирму «Сатори»? В буддийской практике сатори означает остановку ума, опустошение всего и вся, изначальное отсутствие вещей, а совсем не возведение нового Вавилона, отсылающего нас к тексту Апокалипсиса.

Это еще что! Мы читали с Кешей в газете «Из рук в руки» — фирма «Лингам» предлагает свои услуги по обмену и покупке квартир и обмену ваучеров!..

— Поехали, — сказал Арсений, заранее за все заплатив и обо всем договорившись. — Может, это даст передышку моему горящему мозгу и исцеление истерзанной душе.

Водитель Василий Черемухов подогнал кран к дому, как условились, ровно в полночь. Там уже его поджидали доставленные на золотом «мерсе» Кеша, луна, Потеряев и бензогенератор. Арсений, всклокоченный, в страшном волнении, расхаживал туда-сюда с букетом роз.

— Я пошел к Галине, а вы тут давайте — давайте все, как надо, значит, поднимаете луну вон к тому балкону, седьмой этаж, третье окно справа, на балконе, видите он застеклен, тюлевая занавеска. Поднимайте и светите прямо на лоджию. Я как раз скажу: «А помнишь, Галя?..» И укажу на окно, а оттуда вдруг — раз! — и польется лунный свет. Ну, все! Все!.. — и он скрылся в парадном.

Господи, привнеси рассвет в закат, расцвет в увядание, сердечное тепло в душевный холод. Кеша с Василием привязали луну за крюк, проверили прочность веревок, длину электрического шнура. Андреич стоял за генератором, спрятавшись в кустах.

— Сразу не включай, дам отмашку, — тихо сказал Кеша.

— Держи, Спас, держи, Микола, а вы, маненькие божки, поддерживай! — перекрестился Андреич.

Медленно поплыла наверх луна, совсем как простой ломоть круглого черного хлеба, ничем не выделяясь на темных ночных небесах.

— Ну что, включать? — спросил из кустов невидимый астроном.

Кеша махнул, генератор затарахтел, и в небе зажглась луна. Прохожий с овчаркой остолбенел, а собака вскинула морду и завыла.

Крановщик Василий был виртуозом своего дела — ему ничего не стоило крючком своего крана поддеть на спор бидон с пивом и пронести его сто метров, не расплескав ни капли, а уж луну к форточке подвесить — это проще простого.

Луна встала точно у балкона Арсения. Сперва она покачивалась, а потом застыла, как влитая, и засияла ровным магическим светом. Кеша, Андреич и Вася Черемухов смотрели, задрав головы, на балкон, на луну, на звезды, которые завертелись в космическом хороводе вокруг луны, признавая в ней князя света Меродака, повелителя созвездий. Чирк! чирк! — метеориты царапали звездный купол. Проплывали спутники, посланцы Земли. Млечный Путь расстилался от края до края небесной сферы. Покой и безмолвие окутали город. Овчарка перестала выть и устремилась дальше, волоча за собой хозяина.

— Тишина-то какая, — произнес Василий, закуривая сигарету «Пегас».

— Интересно, что там происходит? Получилось ли у него сказать то самое главное своей Гале? — забеспокоился Андреич.

Кеша молчал. Хотя муж мой давно грядет ко свету, ни в чем не усматривая здесь пристанища, прямо спит и видит — отторгнуть обыденные привязанности! В данном случае он был абсолютно уверен, что посреди хаоса и заблуждений, миллионов мыслей, импульсов и чувств пусть на мгновение, но воцарились гармония и порядок.

И — хвала небесам! — колыхнулась тюлевая занавеска, показалась тонкая рука, открыла окно. В окне стояла та, ради которой их новый друг пожертвовал бы и родиной, и добрым именем, а рядом он сам — воплощение бесстрашной, чувствительной души. Снизу невозможно рассмотреть лица, лишь очертания супругов, но и на очертаниях лежал отпечаток гордости, честности, благороднейших помышлений.

— Это Арсений и его Галя, — сказал Андреич, затуманивая взор.

Женщина и мужчина постояли в отдалении друг от друга, потом мужчина положил руку женщине на плечо, и они замерли, глядя на луну, в мирном ореоле семейной жизни.

— Ну, вот и чудесно, — сказал Кеша.

Вскоре окно закрылось, тюлевая занавеска легла на стекло, балкон опустел. Подождав пять минут, Андреич отключил генератор. Василий опустил луну. Кеша принял. Они погрузили ее на кран и поехали домой.

Кеша возвращался после долгой отлучки и не знал, что, пока он торговал поэзией, выезжая из-за острова на стрежень, привлекая посетителей в ресторан «Хрустальный звон», у Серафима на темечке выросла большая родинка, или, как ее называла Рита, «блямба».

Конечно, она и до этого была, наш Фима вообще весь в веснушках и родинках — и тело наделено тайной звездных количеств, как сказал бы о Фиме поэт. Но за последние две недели она приобрела немалые размеры — разрослась вширь и ввысь. Еще немного, и она могла бы превратиться в бутон какого-то неведомого цветка.

Фима отправился в поликлинику, откуда принес направление в хирургическое отделение онкологической больницы. Ему сказали: вроде ничего страшного, но как бы чего не вышло!

— Надо ее отрезать — чик! — и готово, — повторил слова хирурга Фима.

— Резать так резать, — согласилась Маргарита.

На сей раз Фиме особенно не хотелось ложиться в больницу. Во-первых, на Риту с Фимой надвигалась их собственная свадьба — но не простая, а золотая. И мы, конечно, думали да гадали, как бы так ухитриться отпраздновать это событие — чтобы и с помпой, и без лишних трат.

— Насчет пятидесятилетия нашей совместной жизни с Фимой вы можете не волноваться, — успокаивала нас Маргарита, — мы позовем всех, кто был на нашей свадьбе…

— ???

— …свидетелями!

А во-вторых, прямо в разгар подготовки к золотой свадьбе в нашу Риту влюбился один очень древний писатель Жора Некипелов.

— У него странная судьба, — рассказывала Рита звенящим голосом. — Он сочинил необыкновенно знаменитую повесть «Женская честь». А потом его мама не отпускала от себя. Теперь ее нет, а Жора полон нерастраченной нежности, и ему не на кого ее излить. Он даже готов жениться! Правда, я думала, он влюблен в Марианну, а та решила, что — в меня. Но я сказала, что не могу, ведь я уже замужем.

— Ну, почему, — подал голос Фима, намазывая кусочек хлеба икрой минтая, — пускай придет, мы на него посмотрим.

— Нет-нет-нет, — замахала руками Рита. — Я не потерплю никаких посторонних мужчин. Я тебя-то терплю едва-едва.

В конце концов Серафим сказал, что если он и ляжет в больницу, так только с Маргаритой.

В онкологической больнице Фиму приняли нехотя, с какой-то прохладцей, словно он был незваный гость. Прежде всего в приемном покое сестра сказала сурово, что пижаму, «утку», тарелку и ложку у них не дают, а полотенец нет и никогда не было.

Потом она спросила:

— Сколько вам лет?

Фима ответил:

— Семьдесят пять.

Не стал говорить, что ему уже семьдесят девять, боясь услышать:

— У-у!.. И вы еще лечитесь? Дай бог всем дожить до вашего возраста!..

После измерения давления Фиму направили в отделение «голова-шея», в палату, где стояло семь кроватей, на них в разных позах возлежали прооперированные и ожидающие операции.

Фиму раздели догола, положили на металлическую каталку времен доктора Боткина, накрыли простыней и повезли в операционный блок. Коридоры в больнице были такие длинные, что, казалось, Фиму везут из Москвы в другой город, где как раз и живут самые лучшие в мире специалисты по «голове-шее».

Фима смотрел на потолок и считал лампы. На сто тридцать шестой лампе каталку остановили: из белых, крашеных дверей с матовыми стеклами в ослепительно белом халате вышел хирург, — на лице у него была марлевая повязка. Черные глаза хирурга посмотрели на лежащего под простыней Фиму, и в них мелькнуло еле заметное разочарование. Но когда Серафима переложили с каталки на операционный стол, доктор в маске склонился над ним и произнес ему в самое ухо:

— Вы знаете, хотя больница государственная, не частная, но именно чтобы отрезать родинку с макушки — такую операцию у нас оплачивают.

Для Фимы это прозвучало как гром среди ясного неба.

— И какая стоимость? — спросил он чуть дрогнувшим голосом.

— Двадцать тысяч рублей.

А чтобы смягчить впечатление, добавил:

— Но вы не беспокойтесь, я вижу, вы человек пенсионного возраста — с вас мы возьмем со скидкой.

Глаза у хирурга бегали по сторонам, поэтому Фима, как ему ни было грустно, сказал «Хорошо!», чтобы тот уже сфокусировался на родинке.

— Я его даже поблагодарил за такое ко мне гуманное отношение, — рассказывал потом Фима, который всегда отличался учтивостью и обходительностью. — И попросил, чтобы он не стеснялся в расходах, а полагался на то, что ему подсказывает клятва Гиппократа.

Серафим лежал на операционном столе под яркими лампами, укол начал действовать — свет ламп стал смешиваться с шумом операционной, мир поплыл, закружился вокруг него…

— Фима, — услышал он голос Дани, — пора идти в школу.

Серафим открыл глаза и увидел отца — тот стоял над его кроватью на даче в Загорянке, одетый в ватную безрукавку и валенки. В руках он держал большую кружку какао, из кружки шел пар, лицо растворялось в этом пару, очертания плыли, нос, уши, улыбка таяли в облаке пара.

Из этого же облака возникла Валентина Петровна Сабанеева, Серафим у нее иногда оставался ночевать — школа-то в Москве, и в Загорянку трудно ездить каждый день. А у нее дочка Таня, актриса, очень юная, она тогда снялась в фильме «Дикая собака Динго». Все во дворе в нее были влюблены. А она любила Фиму, писала ему нежные письма, когда его с мачехой, братиком и сестричкой Даня отправил в Казахстан в эвакуацию, больше он не увидел Таню, вскоре она умерла.

Вот Фима в Джусалы в Казахстане — минный завод, ночная смена — рабочему человеку полагаются продовольственные карточки на иждивенцев, а у него их трое! Утром в школу — прямо от станка, вымажется сажей специально, чтобы выглядеть как герой, а потом спит на уроках, положив голову на парту.

Сорок третий год. Фима десятиклассник. Даня вызывает его в Москву, устраивает на подготовительное отделение железнодорожного института — а там сплошь начертательная геометрия, математика, физика, химия…

Фима вундеркинд, он может все объять, но как-то не лежит к этому душа.

А дальше так отчетливо, будто наяву, — вдруг он узнает, что в связи с близким окончанием войны правительство приняло решение организовать Институт международных отношений, где собираются готовить дипломатов.

Быть дипломатом, говорить на разных языках, ездить по всему миру, как капитан Немо! Фима побежал выяснять, какие сдавать экзамены. И там ему сказали, что если у кого-то хотя бы намек на «пятый пункт», даже документы не рассматриваются. А Фима загорелся — нет, только туда. Что ж, добрые люди посоветовали ему сменить паспорт: Мама у Серафима давным-давно умерла, она была белоруска. Вот он приходит за новым паспортом. Пришлось соврать, что старый потерял. Его спрашивают:

— Ты кто?

Фима ответил:

— Белорус.

— Хорошо, что белорус, а не француз, — пошутил седой и хромой начальник паспортного стола, майор запаса Караулов.

Тут грянул конкурс. Даня не мог помочь. Его могущество распространялось только на железную дорогу. Целый родственный клан у Фимы окончил железнодорожный институт, тетки, сестры, братья, разная седьмая вода на киселе — сплошь одни железнодорожники. А в Институт международных отношений поступали исключительно дети членов правительства, дипломатов и военачальников.

Фима сам все прошел, преодолел все преграды, сдал экзамены на сплошные пятерки. И поступил.

Чтобы как-то соответствовать своей новой национальности, Фима отрастил усы, как у сябра. Но проходил с усами недолго, усы топорщились и слишком выделяли Фиму из общей массы студентов, а это было не в его характере. Да и не нужно было особенно выделяться в то время. Фима сфотографировался с усами на память и распростился с национальной идентичностью.

Каждый год из института отчислялись тридцать — сорок человек — либо по доносам, либо докапывались насчет происхождения. На третьем курсе выгнали Митю Мартиросяна, армянина, вдруг раскопали, что у него в пятнадцатом колене затесался грегорианский священник.

«Кормчий Йозеф» вовсю уже подготавливал отправку в Биробиджан сыновей и дочерей Сиона, видимо, в память об исходе из Египта. Лучших преподавателей выпроваживали из института, не за национальность, нет, придумывали разные причины.

Вел у них международную экономику Шмулик Айзенбаум — умнейший человек на планете — наполовину еврей, наполовину армянин. Так его уволили, объяснив тем, что генеалогическое древо Шмулика доходит корнями до… Ивана Грозного. А Иван был царем и деспотом, врагом трудового народа.

Все пять лет Фима думал — попал он в список на этот раз или нет? Каждую весну просыпался в холодном поту, ждал, что станет известно про мельника Тевеля и его прекрасную Розу.

Только после защиты диплома — при распределении студентов — председатель комиссии, сотрудник КГБ, пронзительно глядя на Фиму поверх очков, произнес:

— Почему вы умолчали о некоторых обстоятельствах у вас в анкете?

Тот хотел ответить: потому что сначала меня бы не приняли, а потом — отчислили…

Но произнес:

— Виноват, в следующий раз буду более внимательным!

…Фимина судьба разворачивалась, словно свиток холста, мир обретал очертания и снова их утрачивал. На Серафима наплывали какие-то лица — знакомые и не очень, набегали улицы, залитые солнцем и погруженные в сумерки, взгляд его взмывал над городами этой планеты, некоторое время он парил над Парижем, тут, конечно, запел Ив Монтан… А под ним уже Африка — совершенно другой мир. Где это было? В Сенегале? Фима впервые увидел: идет негритянка — и у нее обнаженная грудь! А она шагает — как будто так и надо, да еще на голове корзина с фруктами.

— У них платья, — втолковывает Серафим отцу, — с портретами лидеров своих стран. Им такие материи выпускает Франция и пересылает в Сенегал, там это очень ходовой товар! Представляешь, пап, идет негритянка, крутит попой, а на попе у нее портрет президента!!! Я ее незаметно сфотографировал, а она руку вытянула — плати!..

Даня слушает, улыбается, засыпая в кресле-качалке, ему снится чапаевская дивизия, в которой он три года служил на Гражданской войне, у самого командарма Василия Чапаева. Даня лично знал и Петьку, и Анку-пулеметчицу…

— Тихо, Петька, Чапай думать будет! — громко сказал Фима и выплыл из наркоза, причем сразу вспомнил про свою монографию. Нет, а правда, подумал Фима, если бы Советский Союз сохранился, лучше было бы или хуже? И пришел к выводу, что хорошо и то, и это. Главное — быть здоровым.

— И богатым, — добавил мальчик, когда Фима рассказал ему, над чем он сейчас работает.

А тот доктор, который оперировал Фиму, надо отдать ему справедливость, — сделал все не за страх, а за совесть, тщательно проверил родинку на гистологию, выяснил, что она доброкачественная, искренне поздравлял, жал руку… Серафим, конечно, принес ему обещанные деньги, а доктор обнял его и горячо поблагодарил.

— Только не надо никогда упоминать, — он попросил, — об этом нашем разговоре в операционной, — и с этими словами метко, без промаха положил деньги в свой ослепительно белый карман халата.

Ну, Серафим — мягкий и бесхитростный, как всегда, пообещал, что это останется между ними.

— А мне вырвали зуб и ничего не взяли, — похвасталась Маргарита.

— Тогда ТЫ могла бы с них взять, — заметил находчивый Фима. — Сказала бы: то у меня был зуб, а теперь его нет. Гоните пятнадцать тысяч!..

Что ж, нашему братству не свойственно горевать о том, чего нельзя воротить, тратить время на бесплодные сожаления. Потеря пятнадцати тысяч рублей, уплывших на взятку врачу, была компенсирована отцом Таси Леонидом, которого родители так назвали в честь славного царя Спарты. Этот знаменательный Леонид умудрился у себя в Анапе построить три гаража — предположительно, один для себя, другой для Таси, а третий для младшей дочки Катюши. Хотя девчонки удачные, обе весом за три килограмма родились, Леонид, конечно, мечтал о сыне.

— Кому я передам гаражи и инструменты? — он грустно думал, взирая на эти несметные богатства. — Кто осуществит мои чаяния и надежды?

Машина у него была всего одна, «копейка». Он ее любил как родную, своими руками облегчил кузов, заменив сталь на алюминий, вмонтировал телевизор, мини-бар и прочие атрибуты лимузина. Установил десятицилиндровый двигатель, который вообще разрабатывался для «Ламборджини», да еще снабдил его технологией какого-то непосредственного впрыска!.. В результате при объеме пять с лишним литров этот агрегат стал выдавать четыреста пятьдесят лошадиных сил с разгоном до сотни за пять секунд! Поэтому «копейкой» она была только с виду, а по существу — гоночный Audi S8, если не «Кадиллак» и не «Додж»!..

Сам он принял эстафету от своего отца, великого и совершенного автомобильного Мастера.

— Мой папа, — рассказывал Леонид, когда мы в первый раз говорили по телефону, — у себя в гараже, не включая свет, в темноте, руку мог протянуть и сказать — где какая отверточка. Вслепую на спор готов был отремонтировать любую машину!.. Эх, жаль, Маруся, — он воскликнул в сердцах, — ты не видишь сейчас мой гараж, как у меня там инструменты аккуратно разложены!!!

Периодически он оставлял ночевать свою любимую машину то в одном гараже, то в другом, то в третьем.

— А то они обидятся, — говорил Леонид. — Гараж не должен пустовать! Гараж обязан служить автомобилю!

Правда, из одного гаража он сделал гравировальную мастерскую по дереву: множество различных стамесок, сверлышек, циркулей, молоточков и миниатюрных рубанков были тщательно размещены на полочках, каждая вещь на своем месте.

По субботам Леонид приходил в гараж, распахивал настежь ворота, чтобы хлынул и затопил пространство солнечный свет, и начинал вырезать на широкой буковой доске картину-рельеф: «Пушкин на реке Кура, декламирующий стихи волнам». Над этим рельефом он работал все лето, времени для него не существовало — главное сделать красиво, со всеми подробностями.

Первые работы — «Георгий Победоносец убивает идолище поганое» и «Николай Угодник, читающий книгу», отполированные и покрытые олифой, висели дома в прихожей на стене, удивляя гостей тщательностью исполнения и экспрессией. Выходит, не только Кеша был художником, но и Леонид, будущий тесть мальчика, имел склонность к художествам. Однако жизнь распорядилась так, что искусство стало его хобби, а работа — водитель городского автобуса.

Когда Тася объявила большие сборы, Леонид скрепя сердце продал один гараж. Деньги были тщательно запакованы в полиэтиленовый пакет и зашиты в радикулитный пояс. Передать семь тысяч долларов поручили дедушке Грише — отцу Тасиной мамы, известной и почитаемой в Анапе целительницы. Гришу собирали в столицу как большевистского курьера: неприметный старичок, никто не заподозрит, что он везет в Москву такую чудовищную сумму.

Встречали дедушку всей семьей, радости было много, но больше всех радовался Григорий Федорович — что довез доллары до места, не потерял, не растранжирил в вагоне-ресторане, что не украли их цыгане, не напали на поезд чеченцы с пистолетами, на лошадях.

Дедушка Гриша, потомственный казак, родом из-под Новочеркасска. Его деда звали Варфоломей, он служил царице Екатерине. Из поколения в поколение в их роду передавалась варфоломеевская сабля. А заодно и легенда, как пламенный Варфоломей отправился свататься с двустволкой — аж прямо огорошил будущую родню тем, что, ворвавшись в дом невесты, закричал: «Всех перестреляю!»

Впрочем, он как-то сразу полюбился своей избраннице. Она покинула отчий кров, пошла за ним без малейших колебаний и, по словам Варфоломея, никогда об этом не пожалела.

Стоит ли говорить, что Гриша у нас мгновенно стал душой компании? Он был человеком той редкой породы, в присутствии которого каждый извлекает из своих сокровенных глубин все лучшее, что в них есть.

Как светлый звук трубы. Глаза васильковые, ясные, — мы на него прямо налюбоваться не могли.

А каким он смотрел именинником, когда мы освободили его от радикулитного пояса, набитого под завязочку американскими долларами! Гриша под ними весь взопрел. Сразу начал потчевать нас оздоровительным гербарием, экологически чистым, собранным в горах Приэльбрусья:

— Тут и рододендрон, — благодушно перечислял Гриша, — и первоцвет, потом иван-чай, мать-и-мачеха, зверобой, душица, чабрец, шалфей, мята, шиповник, барбарис, лист брусники, черники, земляники, малины и смородины…

Перечислениям не было конца. А когда он сыпал сушеные травы в чайник, распространяя горные пряные ароматы, в его пакете обнаружился длинный упругий гнедой волос из гривы коня.

Еще Гриша привез мешок спелого фундука в скорлупе. Развязал веревку, высыпал орехи на стол и за разговором — кр-рак, кр-рак — сидит и зубами их грызет. Мы чуть со стульев не попадали. Вытвори кто-нибудь из нас что-либо подобное, даже если б мы бросились к дружественному стоматологу Арсению, нашу корпорацию ожидали бы тысячи долларов убытку!..

— Сразу видно, — восхищенно сказала Рита, — что в организме Гриши очень много кальция.

А Фима добавил:

— Судя по Григорию Федоровичу, в нем вся таблица Менделеева богато представлена!

Мы стали думать, как нам развлечь Гришу — все-таки человек первый раз в Москве. Рита выразила готовность взять его с собой в Музыкальный театр имени Станиславского — там для пенсионеров бесплатно собирались давать «Баядерку».

— Это что, — подозрительно спросил Фима, — для тех, кому после девяноста?

— А танцевать для нас будут кому за семьдесят, — весело сказала Рита.

— А петь — после ста! — пошутил дедушка Гриша, и все залились счастливым смехом.

Григорий Федорович, мягкий, покладистый, лучезарно принимал любые предложения — и в театр, и в Исторический музей, жалко, Планетарий десять лет на ремонте, ну, в Тасин развлекательный центр — в пещеру ужасов… Он был даже не против покататься на «бешеном диване». В конце концов Кеша придумал отвести Гришу в Третьяковскую галерею.

Привел, стал водить по залам, показывая иконы Рублева, картины передвижников, причем именно такие полотна, которые должен хотя бы раз в жизни увидеть каждый русский: Васнецов «Три богатыря», «Днепр в лунную ночь» Куинджи, «Дети перед грозой» Васильева, «Московский дворик» Поленова, «Утро в сосновом лесу» Ивана Шишкина.

— А что это у него медвежата, — вдруг спросил Гриша, — как прилепленные?

— Надо же, — удивился Кеша, — как вы заметили? Их другой художник нарисовал. Не Шишкин, а Савицкий, по дружбе. Сам Шишкин не любил и не умел рисовать животных.

Возле «Явления Христа народу» присели на бархатную банкетку. Гриша забеспокоился, не простудились ли дети, которые купались в реке? САМ — шубой накрылся, а дети голые стоят?

Кеша посмотрел на Иоанна Крестителя в шкуре овцы, символизирующей его дальнейшую судьбу агнца, тот стоял с вытянутой дланью, указующей на Иисуса, и сказал:

— Не простудились, жара там стоит страшная, как в Анапе, и в Иордане теплая вода. А вот художник Иванов после солнечной Италии в России простудился и умер. Хотя некоторые считают, он умер от огорчения. Двадцать лет писал «Явление Христа народу», еле приволок эту громадину из Рима, преподнес в дар русскому народу, а все смотрят — и не улавливают смысла. Свернули и поставили в угол. Теперь она признана величайшим шедевром мирового искусства. А художника уже не вернуть!..

— Это Верещагин, сдвинутый на всяческих баталиях, — рассказывал Иннокентий дедушке. — Горы трупов и черепов, тяжелораненые и контуженные… Так он любил рисовать бои с их необратимыми последствиями! Даже, бедолага, погиб смертью храбрых на военном корабле, вместе с мольбертом, палитрой и кистями, атакованный японскими самураями, когда отправился живописать битву при Цусиме.

Не меньше трех часов они разгуливали по залам Третьяковки, и хотя дедушка Гриша готов был с неослабевающим интересом продолжать осмотр, Иннокентий решил не останавливаться подробно на анализе творчества Судейкина, а просто сказал, что он утонул в Финском заливе, когда купался летом у себя на даче.

Гриша охал, вздыхал, сопереживал всем художникам без разбору — Исааку Левитану, Врубелю, судьба Кустодиева его страшно взволновала. Но в самое сердце поразила Григория Федоровича непутевая жизнь Саврасова, который, по рассказам Кеши, был простым русским пьяницей, всю жизнь боролся с алкогольным недугом, чуть ли не за бутылку шесть раз повторил для коллекционеров картину «Грачи прилетели». Им, видите ли, подавай только этих «грачей»! Небось, Саврасов не мог уже на них смотреть.

— Ну, совсем как наш Тема с береговой спасательной службы, — качал головой Гриша, — никак не может излечиться от пьянства. А ведь какой талант, какие он наличники выпиливает!

Григорий Федорович вышел из Третьяковки потрясенный. И они отправились обедать в клуб «Апшу». Вместе выпили, закусили, дедушку познакомили с архитектором Сашей Бродским, который обедал в клубе со своей многочисленной семьей.

— В следующий раз пойдем на Крымский и начнем с Петрова-Водкина, — пообещал Кеша.

Григорий Федорович переночевал на диванчике на кухне в обнимку с Герасимом и на следущий день уехал, оставив москвичам пакет с деньгами, холщовый мешок с орехами и запах железной дороги, который быстро выветрился, а вот орехи долго лежали в шкафу, напоминая, что на Черном море у нас есть близкие родственники и что когда-нибудь мы соберемся и поедем к ним, туда, где растут орехи, будем бродить босиком по горячему пляжу, кидать беззаботно камешки в воду, валяться на песке и купаться, позабыв обо всем на свете. А Леонид прокатит нас с ветерком на своей навороченной «копейке», которую ему страстно хотелось нам продемонстрировать.

— У нас с отцом теперь только и разговоров, что о художниках, об их творчестве и судьбах, — сказал он нам по телефону. — Кто умер от туберкулеза молодым, кто спился, кто сидел в тюрьме, а кто коротал свои дни в сумасшедшем доме. Хотел бы и я вам, — вдруг воскликнул Леонид, — показать свой шедевр! Откроешь капот — а там все сияет и сверкает!..

Есть два пути, говорили древние даосы, путь усилия и солнечный путь. Но Кеша избрал третий путь — лунный. Никакие заклинатели, кудесники и прорицатели, странствовавшие по Римской империи, не имели такого колоссального успеха у публики, как «мужик с луной». Тем более астроном Потеряев развил бешеную деятельность по привлечению клиентов.

Опубликовав несколько бесплатных объявлений в газетах, они с Кешей пустили часть своих заработков на пиар-кампанию. Когда в лучших глянцевых журналах, в том числе «У нас на Рублевке», под эффектной рекламой стриптизеров клуба «Красная шапочка» появилась фотография причудливой фигуры Иннокентия на корме — в шляпе и габардиновом пальто дяди Эфраима, плывущего по озеру в ночи с луной, это стало притчей во языцех всего города. Объявление под фотографией гласило:

Присовокупить соловьев придумал мальчик, с детства хранивший виниловую грампластинку «Голоса рыб и птиц». Переливы курского соловья Кеша перебросил на диск, Андреич купил плейер и динамики. Электричество всегда было с ними, так что соловьи пели громко и заливисто, если кто-то желал кроме Луны еще и соловьиные трели.

Тут началось какое-то безумие! Звонили каждый день. Олигархи, жены олигархов, директора мелких и крупных компаний, брокеры и риэлторы…

Конечно, среди крупной добычи попадались мелкие рыбешки без гроша в кармане, которые наивно полагали, что Кеша так прямо и разбежался со своей луной услаждать их взор с той незамысловатой целью, чтобы в мире стало больше поэзии и веселья.

— Слушай, друг, я тут пригласил своих ребят, с которыми на корабле служили, вот бы здорово получилось: мы сядем во дворе, хлопнем по стакану, и вдруг ты из-за угла подваливаешь с месяцем!.. Сделай, а? Они обалдеют!..

Душа Иннокентия откликалась на зов простого народа, ему был близок и дорог этот мотив. Но Иван Андреич на корню отсекал подобные вызовы.

— Только к олигархам и на крупные корпоративные мероприятия! — провозгласил бывший астроном.

С тех пор как Кеша вернулся с Химкинского водохранилища, Потеряев у нас дневал и ночевал, спал на диване на кухне, гулял с Герасимом, бегал в магазин, а на семейных вечерах проводил с нами астрономические беседы.

— Знаете ли вы, — говорил он, пьянея от вина и от всеобщего внимания, — что Земля была когда-то исполинским яйцом! В порыве гениальности это открытие совершил Рудольф Штайнер. Да-да, раньше Земля была гораздо более живой. Она целиком и полностью была проникнута жизнью. И оживотворяла ее… Луна!

Все были околдованы речами Потеряева, но его лекции без конца прерывали телефонные звонки. «Мужик с луной» не должен поднимать трубку. Заказы принимал Иван Андреич. Только Андреич, меня Потеряев не подпускал к телефону, ибо он один из нашей флибустьерской команды навострился вытряхивать из клиента предоплату.

— У нас предоплата, — сразу предупреждал он. — Но если ваше сердце не дрогнет и вы не испытаете поэтическое чувство, то мы вам вернем ваши деньги!..

— …Где же должна была находиться Луна, чтобы оживотворять Землю? — шепотом спрашивал у нас Андреич, записывая адрес клиента в корабельный журнал. — Внутри Земли, дорогие мои! Луна была растворена в этом сгущенном супе, который являла собой Земля, и хотя она еще не имела границ, но обитала внутри Земли в качестве более плотного шара.

— Алло?!

Отец поп-звезды Кассиопеи, король куриных окорочков, лично просил «мужика с луной» подъехать на день рождения Каси в полночь на телеге, запряженной простой деревенской лошадью, в Серебряный Бор. Лошадь и телегу тот уже купил. Сколько это будет стоить? Шестьсот баксов? Всего-навсего?

— Надо нам увеличивать стоимость наших услуг, — говорил повседневным голосом Андреич и вдохновенно продолжал: — …Но Земля извергла Луну. Это факт. А факты — упрямое дело! И сегодня можно увидеть по впадине на Земле и по разрыву между континентами, что Луна когда-то вылетела оттуда, где находится Тихий океан…

Вдруг позвонил греческий оливковый магнат, который потратил на свадьбу сына больше трех миллионов долларов, и кричит в трубку:

— Где «мужик с луной», мать-перемать? Без него свадьба — не свадьба!!!

Снегурочки, клоуны, тамада… Самые изобретательные постановочные эффекты казались скучными и банальными по сравнению с Кешиной луной. Повсюду ждали Кешу распростертые объятия.

Звонили из калужской славянской языческой общины. Хотели оформить вызов на праздник Ивана Купалы в леса, просили сделать десятипроцентную скидку для братьев-славян.

— А вот луна, — они спрашивали, — водонепроницаемая? Можете так устроить, чтобы «дядька с луной» вышел ночью из-под воды в простыне, таща за собой луну со включенным светом? Инвесторы славянских язычников не поскупятся!

— Я только забыл, — чесал в затылке Андреич, — как звали заказчика. То ли Упокой, то ли Неупокой?

— Так НЕ или У…? — интересовался Кеша.

Торговец алмазами, олигарх Ваха Аликберов прислал из Сибири электронное письмо:

«ПОЧЕМ ПОЛУМЕСЯЦ?»

Сияющей золотой луной он решил украсить вершину минарета.

Меньше всех возни оказалось с Обществом любителей поэзии танка. Им только зажгли луну в чайной, как они сказали:

— А ты, мужик, уйди, не маячь, надо, чтобы было японское настроение.

Кеша отошел в сторонку и просто всю ночь сидел смотрел за электричеством.

Раз как-то «мужика с луной» пригласила на приватную вечеринку известная писательница, житель Жуковки Оксана Робски. Она хотела не только Луну и соловьев, но чтобы сам художник почтил своим присутствием компанию ее друзей, собравшихся у нее в загородном доме по случаю выхода новой книги. Иннокентий сначала взял всю сумму, передал Андреичу, а сам стал тусоваться среди гостей Оксаны. Его познакомили с режиссером Житинкиным, братьями Полушкиными, авангардными модельерами, литературным критиком Андреем Немзером и самим Никасом Сафроновым.

— Что ж ты не взял автограф у Никаса! — сказала Рита. — Красавец мужчина!

— Я не являюсь поклонником его таланта, — важно ответил Кеша, доставая из кармана увесистый конверт.

Промокший, усталый, запыленный, иногда выпимши, Иннокентий возвращался под утро и приносил гонорары. Так Гильгамеш в месопотамском эпосе «О всевидавшем» скитается в пустыне, обросший волосами, прикрывший наготу шкурой льва, стремясь познать тайну богов. Он следует за Солнцем по необитаемым землям и сквозь подземные миры. Однако возвращается невредимым из своих скитаний, совершает омовение, сбрасывает львиную шкуру и облачается в чистые одежды. Потом целый день спит, а вечером проглядывает журнал, где Андреич изо дня в день излагает, кому чего от него надо и где.

Однажды я сделала отчаянную попытку разбудить мужа воспламеняющим поцелуем, рекомендованным Камасутрой в подобных случаях. Но Кеша сквозь сон пробормотал:

— Н-не сейчас! На один поцелуй мужчина тратит шестьдесят калорий.

Вот как ему приходилось экономить силы!

В какой-то момент астроном Потеряев надумал завести портфолио с фотографиями лунного перформанса. Для этого он созвонился с Московским домом фотографии и спросил у директора — безо всяких околичностей:

— Ольга Львовна, кто в Москве сейчас лучший фотограф?

Им оказался Борис Бенедиктов, молодой человек, похожий на Пушкина, причем не только внешне: в его порывистости, энергии, улыбке просвечивало что-то поистине пушкинское, как мы это себе представляем. Он с жаром откликнулся на предложение создать серию фотоэтюдов, воспевающих дружбу мужика и Луны. Это портфолио стало событием в художественной жизни Москвы.

Андреич напечатал визитки с изображением месяца и номером мобильного телефона. Последнюю модель «моторолы» серебристого цвета — под цвет Луны — он решился купить после того, как они устроили шоу в Нескучном саду на корпоративном празднике компании «Космос-трейд», занимающейся инвестированием лишних денег в космическую геологию.

— Кончатся все минералы на Земле, тогда будем добывать их на Луне! — сказал генеральный, подняв тост за процветание и единение компании.

И добавил:

— Луна — наше светлое будущее!

Тут из-за деревьев появился Кеша, он вез на трехколесной тачке сияющую луну. Этакий рудокоп, нашедший вместо руды или каменного угля небесное тело, везет его на тачке в подарок людям всей планеты.

Аплодисменты не смолкали, главный бухгалтер заплакала, не стесняясь генерального, мелкие брокеры встали со своих стульев и, вскинув руки, хором закричали:

— «Космос-трейд» — лучшая компания в мире! Спасибо Виталий Сергееевич!