Дом на улице Четырех Ветров

«РЫЦАРИ СОПРОТИВЛЕНИЯ»

На следующее утро Мишель проснулся невеселый. Вставать не хотелось — он совсем не выспался и к тому же был сердит на Норетту. Правда, она здо́рово его выручила, но зато она узнала их тайну, и Мишель не мог стерпеть, что его провела девчонка. Где же теперь ему прятать наборную кассу? Вынув из нее зеленые листки, он рассовал их по карманам, затем, после недолгого колебания, спрятал коробку в буфет, за кульки с макаронами. Уж раз вчера на ужин были макароны, значит, теперь мама два-три дня не станет трогать кульки, а за это время он что-нибудь придумает. Мишель выпил свою порцию солодового кофе и, повеселев, ринулся на верхний этаж — звать Жоржа. Но Жорж еще спал. «Он очень устал от бессонной ночи и сегодня не пойдет в школу», — шепотом пояснила его мать. «Ну и слюнтяй этот Жорж, — подумал Мишель. — Нежен-ка!» Он вприпрыжку сбежал с лестницы и с портфелем под мышкой помчался по улице Месье Ле Пренс.

По мостовой медленным деревянным шагом маршировали немцы, горланя свои зловещие песни. Впереди шел офицер в узком мундире, чопорный и надменный, словно он проглотил собственный позвоночник. Поравнявшись с Мишелем, он поскользнулся на обледенелом снегу и упал.

— Доннерветтер! — выругался он.

Мишель незаметно покосился на него, ликуя в душе: «Поделом тебе, нацистская свинья, поделом! И вообще хорошо бы тебе упасть да больше не подняться, как тем, другим». Мишель вспомнил, что именно здесь месяца два назад на гитлеровцев напала группа франтиреров[1]. Норетта, выходившая из булочной, видела, как обезумевшие от страха немцы убегали, спасаясь от гранатных взрывов, и наугад палили в окна и в стены домов. Жильцы дома на улице Четырех Ветров радовались, глядя на бегущих немцев: оккупация оккупацией, а все же думать свое им никто не запретит — хоть в этом они свободны!

«Здорово! — подумал Мишель, лукаво следя из-под опущенных ресниц за немцем, который тяжело поднимался с земли. — Пойду расскажу ребятам! Что-то запоет дылда Бобен? Сам-то он все хвастает, будто видел, как немец потерял фуражку! А мой так просто шлепнулся задом — это будет почище какой-то фуражки!»

Мишель весело побежал дальше.

На повороте улицы Вожира́р его окликнул какой-то толстяк. Это был Планке́, краснодеревщик с улицы Эстрапад, у которого отец Мишеля до войны работал в помощниках.

— Привет, постреленок! — крикнул Планке хриплым голосом. — Ну что, какие вести от пленника?

— Не знаю, мосье, — ответил Мишель, вежливо снимая с головы берет, — от папы совсем нет писем. Но мама отправила ему к рождеству большую посылку… А я отдал свою порцию шоколада, — гордо сообщил мальчик.

— Молодец! А как дела в школе? Хорошо учишься?

— Не так, чтобы очень, мосье Планке. Задачки изводят…

— Ладно… Прощай, постреленок! Забеги как-нибудь на этих днях.

Планке торопливо зашагал дальше, и Мишель, рассеянно натягивая на голову берет, долго глядел ему вслед. Мальчик уважал Планке: во-первых, за высокий рост, во-вторых, потому что в мастерской у него был такой огромный рубанок, какого, наверно, никто никогда не видывал. Когда отец Мишеля — в былые времена — орудовал этим рубанком, стружка разлеталась в воздухе, словно под порывами ветра. Мишель собирал самые крупные щепки, мастерил из них кораблики и пускал их по водосточной канаве. Кораблики плыли по воде, иногда останавливались, снова плыли дальше и вдруг — бух! — исчезали в водосточной яме.

«Да, я непременно навещу Планке! — радостно подумал Мишель. — Может, он даст мне щепок?.. Да только… ох, уже без двадцати девять… Я опаздываю в школу!»

В самом деле, когда Мишель вбежал в класс, урок уже начался. Мосье Турон, толстенький и кругленький, с красным лицом и пухлыми губами, только что вызвал к доске Стефана. Мишель торопливо проскользнул на свое место — между Муреттом и Жилем Менаром. Но у мосье Турона был зоркий глаз.

— Опять опаздываешь, Селье! — сердито пробурчал он. — Уже второй раз на этой неделе!

— Виноват, мосье, — отвечал Мишель, — просто… я по дороге встретил знакомого… И потом… еще, знаете, эта ночная тревога. Мама велела нам идти в подвал, и сегодня утром я еле проснулся…

— Ну и что же, — сказал учитель, — не ты один сидел в подвале. А ну, ребята, кто из вас этой ночью спускался в убежище?

Весь класс заволновался, кверху взметнулся лес рук, а Стефан у доски начал махать мелом и завопил, силясь перекричать остальных:

— Я был в подвале, мосье! Я был в подвале!

— Вот видишь, — сказал Турон, когда страсти немного улеглись. — В другой раз не забывай заводить будильник. Но хватит болтать! Вернемся к нашим задачкам. Ну как, Гурр, решение готово?

У Стефана вытянулось лицо, он вяло нацарапал на доске несколько цифр, затем вытер их пальцем, взъерошил свои рыжие космы и засопел.

— Ну что? Это все?

— О нет, мосье, да только… я что-то забыл… у меня все было в тетради…

— «В тетради, в тетради»!.. Знаешь что: иди-ка на свое место. Моско справится с задачкой получше тебя. Моско!.. Где же Моско?

— Его нет! — раздалось несколько голосов.

— Это из-за тревоги, — сказал Мишель.

Учитель недовольно взглянул на него.

— Ты опять за свое? У тебя только эта тревога в голове…

— Что вы, мосье! Просто… я заходил к Жоржу перед школой, а его мать сказала, что он устал и что… что…

— Ну хорошо. Хватит. Барру́, к доске!

Маленький Барру, бледный, светловолосый мальчик, взяв мел из рук Стефана, крупным четким почерком написал решение задачи. Мишель глядел на цифры, не видя их. Он вспомнил, что вчера не успел кончить вторую задачу. Только бы мосье Турон его не вызвал!

«А в общем-то, тридцать восемь шансов из тридцати девяти, что пронесет!» — подумал он и съежился на парте, стараясь занимать как можно меньше места, Барру написал и аккуратно подчеркнул последнюю цифру — это был ответ задачки.

— Хорошо! — сказал учитель. — Теперь ступай ты, Селье! Будешь решать вторую задачу.

Мишель нехотя встал.

— Дело в том… Дело в том…

— Что такое?

— Понимаете, мосье, это все из-за тревоги. Я хотел решить задачку после ужина… а вот, понимаете, тревога…

Послышались сдавленные смешки. Турон постучал по столу.

— Ты что, издеваешься надо мной, со своей тревогой?!

— Да нет, мосье, честное слово, — забормотал Мишель, заливаясь краской, — честное слово, на этот раз все чистая правда.

— Что значит — на этот раз? — воскликнул учитель. — Выходит, раньше ты говорил неправду? Ставлю тебе единицу — вот так, и это тоже чистая правда!

Мишель сел, стараясь сохранить невозмутимый вид. Насмешливые голоса зашептали хором: «Тревога, тревога, тревога!»

— Болваны! — проскрежетал он сквозь зубы.

Менар подтолкнул его локтем.

— Не унывай, старик! Лучше скажи: принес?

— А как же! — ответил Мишель.

Он сразу забыл злосчастную единицу. Подумаешь, какая-то там отметка или еще дурацкие поезда из задачек — все это не имеет никакого значения. Он борется против немцев — вот что важно! Мишель с трудом дождался конца урока и, услыхав звонок, первым вылетел из класса.

— Во что будем играть? — закричал Муретт. — В высадку союзников, как вчера?

— Нет уж! — возразил Рюш, худенький курносый мальчишка. — Хватит с меня вашей высадки! Всегда только один Бобен командует!

Долговязый Бобен свирепо взглянул на него.

— Ну и что? — обрезал он. — Должен же кто-то быть командиром! А чем я виноват, если, кроме меня, никто не умеет «спикинглиш»!

— «Спикинглиш! Спикинглиш»!.. — передразнил его Рюш. — Нет, вы только послушайте! Да ты же, старик, ничего не знаешь по-английски, кроме «Хэлло, бойз!» Ты больше ничего и сказать-то не умеешь! Хвастун ты, и только!

— А ты умеешь? — огрызнулся уязвленный Бобен.

— Я-то! А ну-ка послушай: good morning, sir, the cat is on the moon, it’s a long way to Tipperary![2] Ну, что скажешь?

Бобен пожал плечами.

— Какой же это английский? Галиматья какая-то, видно, ты сам ее выдумал!

— Я выдумал? Нахал ты — и больше ничего! Меня двоюродный брат научил! Это же настоящий английский, английский, английский!

— Врешь!

— Сам врешь! Ты так говоришь, потому что ни одного слова не понял и боишься в этом признаться! Ну скажи, что это: «The cat is on the moon»?

Бобен молчал. Взгляды всех мальчишек — коварные, выжидающие — были устремлены на него. Он понял, что надо срочно восстановить свой престиж.

— Плевал я на твои штуки! — заявил он. — Вам же хуже будет: отменим высадку, и конец! Давайте лучше играть в тревогу! То-то обрадуется Селье!

Насмешники сразу же переметнулись на его сторону.

— Ура! — закричали они. — Да здравствует тревога! Знаменитая тревога, которая так подвела бедного Селье!

— Так что же, пошли? — торжествуя, крикнул Бобен.

Мишель скривился.

— Я не пойду! — сухо отрезал он. — Я в девчачьи игры не играю!.. Ну, а вы как, ребята, со мной или нет? — загадочно произнес он.

Задавая свой вопрос, Мишель ни на кого не глядел, а между тем Менар, Рюш, Муретт и маленький Барру тотчас отошли от остальных и, таинственно улыбаясь, побежали за ним.

— Ну и актер! — закричал разъяренный Бобен. — Он совсем сдурел со своим заговором! Интересно, кем это он себя вообразил?

— Может, он вообразил, что он уже генерал! — захохотал низенький чернявый мальчишка.

Стефан вытянул рыжую голову.

— А какой у них заговор? — невинным тоном осведомился он.

Чернявый сразу перестал смеяться, а Бобен уставился на свои ботинки.

— Тебе приснилось, — сказал он. — Никто и слова такого не произносил!

— Ну как же так! Ты же сам только что сказал!..

— «Сказал, сказал»!.. Ах, ты вот что подумал, а я сказал: «выговор»! Ну да, Селье-то занял второе место по языку, потому что у него хороший выговор! А ты, балда, что подумал?

Стефан не стал настаивать. Он никогда не настаивал, когда дело грозило принять скверный оборот.

— Бррр, — сказал он, ежась, — я совсем замерз! Давайте, что ли, в чехарду?

Пятеро заговорщиков между тем забрались в велосипедный гараж в глубине двора за высокими липами.

— Наконец-то! Ушли! — прошептал, тяжко дыша, Мишель. — Сюда, ребята, живей! Вот они, листовки!

Он начал лихорадочно рыться в карманах, охапками вытряхивая из них маленькие зеленые листки.

— Ой как много! — воскликнул потрясенный Рюш.

— А ты думал! — гордо отозвался Мишель. — Всего шестьдесят штук! Думаешь, легко было их отпечатать! Вот из-за всего этого я и не успел задачку решить.

— Бедный Селье, — сказал маленький Барру, — схватил кол!

— Ничего! Долг — прежде всего! А текст знаете кто сочинил — Моско. Вот послушайте! До чего здо́рово!

Он откашлялся, чтобы прочистить горло, и торжественно прочитал:

РЫЦАРИ СОПРОТИВЛЕНИЯ

ВЕЛИКИЙ СОЮЗ ФРАНЦУЗОВ ЗА СВОБОДУ

Парижане! Час освобождения близок! Английские самолеты прилетают теперь каждый день, русские войска приближаются к границам Германии, и немцы уже дрожат от страха, хотя и стараются не показывать виду. Будьте готовы к восстанию, присоединяйтесь к нашему Союзу, вливайтесь в ряды Рыцарей Сопротивления, которые совершат замечательные подвиги и не отступят ни перед чем, чтобы удостоиться чести промаршировать под Триумфальной Аркой в День нашей Победы!

Да здравствует Свобода! Да здравствуют рыцари! Да здравствует Франция!

Ну что? Здорово?

Ответом было восхищенное молчание. Четверо мальчишек зачарованно смотрели ему в рот.

— Здорово! — воскликнул наконец Рюш. — А ты правда веришь, что мы промаршируем под Триумфальной Аркой? Нет, скажи, правда?

— Конечно! Кто храбро сражался, тому и почет! Представляешь, старик, как мы вшестером пройдем по Елисейским полям!

— Ладно, — как всегда, спокойно проговорил Менар, — все хорошо, но одно плохо. В листовке сказано: «Вливайтесь в наши ряды!» А как же людям вливаться, когда они не знают, где нас найти?

— Смотри… — растерянно сказал Мишель. — Я об этом и не подумал!.. Как же быть? Знаете что? В следующей листовке мы все укажем! А сейчас самое главное — подготовить общественное мнение! Это мы и сделаем! Теперь глядите: у меня с собой шестьдесят листовок, а нас — шестеро; выходит, по десять листовок на каждого. Вот, разбирайте. А я уж передам Моско его долю.

Четыре жадные руки протянулись к Мишелю. Он раздал листовки.

— А ты написал «рыцари» через «а», — заявил Менар.

— Ну и что? Так и надо!

— Нет, надо «рыцори»!

— Ты уверен? Да ладно, подумаешь, какая важность — правописание! Самое главное — распространить листовки! Сегодня ночью я все обдумал. Надо будет рассовать их в почтовые ящики и еще… В общем, всюду, где только можно…

— Жаль, что нельзя просто выбросить их из окна! — с горячностью воскликнул толстый Муретт. — То-то все бы глазели! Представляете? Ведь я живу на верхнем этаже!

Мишель смерил его презрительным взглядом.

— Прекрасно! — сказал он. — Хочешь, чтоб твой дом сразу же оцепили гестаповцы? Времена «Трех мушкетеров» прошли, понял? Мы боремся, а не играем!

Муретт сконфуженно потупил взгляд.

— Знаешь, что я подумал? — вмешался Менар. — Нам всем следовало бы взять клички. Бойцы Сопротивления всегда так поступают!

— Да, да! Правильно! — закричали Рюш и Барру.

— Отличная мысль! — солидно одобрил Мишель. — Отныне меня зовут Геркулес!

— А меня Максимилиан, как Робеспьера! — воскликнул Менар.

Рюш решил, что отныне будет зваться Цезарем, а Барру выбрал для себя кличку Дональд, в честь знаменитой утки Уолта Диснея[3]. Муретт заявил, что его будут звать Козлом.

— Козлом! — засмеялись остальные. — Почему Козлом? Вот потеха!

Но Муррет упрямо стоял на своем. Козел — и точка.

— Ладно, Козел так Козел! — сдался Мишель.

— «Козел так Козел»! — передразнил его хор насмешливых голосов.

Ватага школьников во главе с Бобеном ввалилась в велосипедный гараж.

— Живо спрячьте листовки! — шепотом приказал Мишель.

Зеленые листки тотчас исчезли в мальчишечьих карманах.

— Эй вы, — закричал Бобен, — кончили шушукаться?! Кто тут у вас Козел? Не иначе, Муррет?

— Все равно кто, — отвечал Рюш. — Это просто такая игра.

— Они играют в загадки, — злорадно пояснил Стефан. — Помнишь, Селье, твоя сестра показывала мне загадку? А Козел — это разгадка, верно?

Почесывая затылок, он пристально глядел на Мишеля.

— От тебя ничего не скроешь, — холодно ответил Мишель, — мы только что кончили нашу игру. А ну, ребята, кто в штандер?

Вытащив из кармана платок, Мишель скатал его шариком. Мальчишки разбежались по двору. Бобен на бегу тронул Мишеля.

— Берегись, Гурра! — прошептал он.

Подмигнув Бобену, Мишель осалил его платком.

— Ура! Осалил! Тебе водить!

Бобен поднял платок, и игра продолжалась под крики ребят. Маленький Барру, не терпевший всей этой беготни, спрятался за дерево. Вдруг кто-то схватил его за плечо. Это был Стефан.

— Есть дело, — тихо сказал он. — Пошли в гараж.

И потащил мальчика за собой. Тот упирался, но Гурр был сильнее.

— Чего тебе надо? — испуганно спросил Барру.

— Ну так вот: хочешь получить трепку?

Барру растерянно оглянулся в сторону Мишеля и Менара, бегавших взапуски на другом конце двора.

— Н-нет, — пробормотал он, — н-нет, не хочу.

— Тогда отдай мне бумажки, которые ты спрятал в кармане. Те самые, зелененькие.

— Да ты что? Нет у меня никаких бумажек!

— Не ври! Слушай, дай мне только один листок, и я тебя не трону! И еще я принесу тебе из дому шоколаду! Правда, правда, настоящего шоколаду, такого, который едят немцы! Хочешь, целую плитку принесу или даже две? Пальчики оближешь!

Барру посмотрел на него в упор.

— Ничего я не знаю! — пронзительно закричал он. — Нет у меня никаких бумажек!

— Ах так! — сказал Стефан. — Ну что ж, поглядим!

И, выпустив руку мальчика, начал выворачивать его карманы.

Барру, стиснув зубы, старался оттолкнуть Гурра.

— Уйди! Ну что ты пристал! — вопил он.

Наконец его крики услышал Мишель и тотчас подбежал к дерущимся с платком в руке.

— Оставь его! — резко сказал он Стефану. — Что тебе надо?

— Так, ничего, — ухмыльнулся Стефан.

Заложив руки за спину, он продолжал молча ухмыляться. Поймав взгляд Мишеля, Барру торопливо сказал:

— Он требовал у меня бумажки, какие-то зеленые бумажки. Обещал за это шоколаду.

— Ну да, ваши листочки с загадками, — непринужденно пояснил Стефан, — хотел на них взглянуть: узнать, что там написано. Разве это секрет?

Стефан продолжал улыбаться с невинным видом. Мишеля охватила ярость.

— Шпион проклятый! — крикнул он. — Думаешь, мы не знаем, что́ ты вынюхиваешь!

Стефан залился краской. Он перестал ухмыляться.

— Ну и что? — завопил он. — Ну и что? Идиоты вы все, с вашими листовками и этой дурацкой возней! Отец так и говорит…

— Подумаешь, — засмеялся Мишель, — твой отец…

— Что — мой отец? Твой будто лучше! Он в плену, твой отец. Тоже нашел чем гордиться! Эх ты, битый щенок…

Стефан вдруг умолк, испугавшись, что перехватил. Но никто ему не ответил, и он снова начал ухмыляться, переминаясь с ноги на ногу.

Ребята не сводили с него глаз. Они смутно чувствовали, что случилось что-то очень страшное и мало просто обругать Стефана. Они задыхались от бессильной злости.

Мишель вдруг рванулся вперед и ударил Стефана кулаком в грудь, так сильно, что тот кувырнулся на землю, задрав ноги. Он хотел встать, но Мишель опять накинулся на него, и оба покатились по асфальту двора. Поединок начался. Силы противников были примерно равны: Мишель казался более подвижным и быстрым, Стефан — более крепким, выносливым.

Они молча боролись, а остальные так же молча наблюдали за ними. Только маленький Барру вдруг умоляюще крикнул:

— Селье! Ты должен победить! Ты просто обязан!

Все понимали, что Барру прав: Мишель обязан был победить! И вот уже Мишель повалил Стефана, и тот лопатками коснулся земли; вдруг сзади донесся голос мосье Турона:

— Эй, что здесь происходит?

Ребята не шелохнулись. Учитель быстро пробрался на середину круга и как вкопанный остановился перед дерущимися, которые все еще не отпускали друг друга.

— Так. Прекрасно! Ставлю обоим единицу за поведение! А ну живо все отправляйтесь в класс, только сначала приведите себя в порядок!

Ребята гурьбой двинулись к дверям школы. Мишель задержался, чтобы поправить свитер, лопнувший на спине.

Учитель вернулся назад и тронул мальчика за плечо.

— Селье, — сказал он, — я поставил тебе единицу, и ты это заслужил. И все же я тебя понимаю… Послушай, я знаю, что отца твоего сейчас здесь нет, и хочу с тобой поговорить, как мужчина с мужчиной. Ты занимаешься глупостями, мальчик. Поверь мне, нельзя играть с такими вещами!

— Но, мосье Турон, это же не игра!

— Нет, игра, хоть ты, может, сам этого не сознаешь. Все это никуда не годится. Тебе сейчас нужно учиться, и притом как можно лучше. Вот что сказал бы тебе отец, будь он на моем месте. Понял? На той неделе ответишь мне задачки.

— Хорошо, мосье.

— Ну, тогда иди, Селье, иди к своим приятелям, дружок.

Мишель вернулся в класс. Сердце его лихорадочно колотилось, голова шла кругом. На уроке истории он не слышал ни слова и на уроке французского, который был после, тоже. Когда прозвенел звонок, Мишель, никого не дожидаясь, бегом ринулся домой.

«Учитель со мной говорил! — повторял он про себя. — Он говорил со мной, как мужчина с мужчиной!» Мишель одновременно чувствовал и обиду и гордость. Гордость от того, что с ним говорили всерьез, не как с ребенком, а как со взрослым. Обиду — от того, что мосье Турон так пренебрежительно отозвался о «рыцарях». «Как только он догадался о нашей затее?» — печально размышлял Мишель. Но все же гордость взяла верх, и любовь к учителю бурным пламенем вспыхнула в его душе. На углу улицы Месье Ле Пренс он восхищался Туроном; на перекрестке улицы Одеон — он уже его обожал. Да, конечно, он решит все задачки, он получит по всем предметам отличные отметки, он докажет учителю, что он настоящий мужчина! Весь во власти восторга, Мишель на какой-то миг задумался: а не порвать ли ему листовки? Но это значило бы предать товарищей. В конце концов он бросил все десять листков разом в первый же почтовый ящик. Затем, облегченно вздохнув, зашагал по улице Четырех Ветров. Вдруг он застыл на месте. А как же быть с сегодняшней дракой и с единицами? В драке ему здо́рово повезло — он одержал над Стефаном победу, пусть пока скромную, но ведь бо́льшая-то победа впереди. Оставались единицы. Что только скажет мама? Отец, уж конечно, отвесил бы ему оплеуху, но с мамой всегда можно поладить, если только с умом взяться за дело.

Поднимаясь по лестнице, Мишель старался подготовиться к разговору. С каким видом ему лучше войти — с трагическим, грустным или, наоборот, с дерзким? Под конец, придав своему лицу равнодушное и чуть печальное выражение, он решительно вошел в квартиру.

Мать, стоя на коленях, мыла кухонный пол.

— Мама… — начал он.

Мать, вздрогнув, подняла голову, и Мишель увидел, что она плачет.

— Что это? Ты плачешь? — резко спросил он, и в голосе его прозвучал упрек.

Мать торопливо и как бы виновато вытерла фартуком глаза.

— Да, — сказала она, — это пустяки, просто сегодня с самого утра одно невезенье! Фанфан захворал — видно, простудился вчера ночью в подвале. Только бы уберечь его от осложнений… С тех пор как у него было воспаление среднего уха, он все время болеет. Я хотела дать ему молока, и вот вчерашнее, как назло, скисло, а в лавке говорят, что молока сегодня больше не будет… И вообще… я так устала…

— Ах вот оно что! — сказал Мишель. И нехотя предложил: — Хочешь, накрою на стол?

— Да, пожалуйста, накрой.

«Прекрасно, — подумал Мишель, с трудом подавляя раздражение. — А чем же занимается Норетта? Бездельничает, наверно!»

— А Норетта где? — не удержавшись, спросил он.

Снова став на колени, мать домывала кухонный пол. Она ответила, не поднимая головы:

— Норетта кормит Фанфана, сынок… А как дела в школе? Хорошие у тебя отметки?

Мишель заколебался. Все складывалось совсем не так, как ожидал, и из-за этого он немного досадовал на мать.

— Я схватил два кола и разорвал свитер, — сердито буркнул он. — Вот, смотри!

Повернувшись к матери спиной, он показал ей дыру.

— Ох, — вздохнула Эвелина Селье, — опять дыра! Я же только вчера зачинила рукав! Как это тебя угораздило? Ну, а единицы откуда, Мишель? Тебе не стыдно?

— Но я же не виноват, это все потому…

— Тише, тише, не кричи! Фанфану нужен покой. Накрой-ка лучше на стол, обед вот-вот поспеет.

Мишель угрюмо повиновался. Что ж, выходит, теперь ему и слова сказать нельзя? Как-никак мать могла бы его выслушать! Он шумно раскрыл буфет. Но какие тарелки ставить — глубокие или мелкие? Он кинулся в мамину комнату, где стояла кроватка Фанфана. Склонившись над братишкой, Норетта поила его липовым отваром.

— Какие тарелки ставить? — спросил Мишель.

Норетта обернулась к нему с чашкой в руке.

— Ставь мелкие, — сказала она. — Но чего ты так орешь? И что ты наплел маме там, на кухне?

— «Наплел, наплел»!.. — передразнил ее Мишель. — Ничего я не наплел, хотя мне есть что порассказать! Я схватил две единицы, а потом подрался со Стефаном. Я уложил его на обе лопатки, — видела бы ты, старуха! Понимаешь, он сказал, чтобы я не задавался, раз у меня отец в плену, и назвал меня битым щенком! — Мишель добавил с торжеством: — Вот! Когда мама это узнает, она пожалеет, что раньше меня не выслушала!

Норетта поставила полупустую чашку на тумбочку.

— Вот тебе мой совет, — спокойно сказала она, — ничего не рассказывай маме про драку со Стефаном.

— Это еще почему?

— Потому, что тогда она опять начнет плакать. Ей будет очень страшно.

— Страшно? Да ты что!

— Ты совсем ничего не понимаешь? Не видишь, какие ужасные люди эти Гурры? Мама столько раз это говорила, и мадам Кэлин это говорит, да все это говорят, а ты вздумал драться со Стефаном!

— Но не мог же я позволить этому скоту говорить такое про нашего папу!

— Конечно, не мог! И правильно сделал! А все же послушай меня — ничего не рассказывай маме!

Мишель пожал плечами.

— Ну хорошо, — устало согласился он, — если ты так считаешь… Ладно, а как быть с тарелками?

— Сейчас я их расставлю, не то ты еще перебьешь всю посуду. А ты дай Фанфану допить отвар.

Норетта решительным шагом направилась в столовую. Мишель подошел к брату.

— Ну, — сказал он, — ты, значит, и вправду заболел? А с виду ты вполне здоров! У тебя что, жар?

— Не знаю, — важно ответил Фанфан, — я кашляю!

Он попытался изобразить кашель, но у него ничего не вышло, и тогда он достал из-под одеяла своего маленького плюшевого медвежонка, с истертой шерстью, в бесчисленных пятнах, с одним глазом и тремя лапками.

— Мишка простудился, — сообщил он, — он все кашляет, кашляет! У него тревога!

— Тревога — это же не болезнь! — со смехом возразил Мишель. — Но погоди. На́ вот, допей свой отвар.

Он схватил чашку, но в спешке выплеснул все содержимое на простыню. Фанфан покосился на него, и оба рассмеялись.

— Беда, — сказал Мишель, — смотри только Норетте меня не выдавай! Я мигом все улажу.

И Мишель прикрыл мокрую простыню одеялом. При этом он невзначай дотронулся до ручки Фанфана — маленькой, горячей и потной. «У него в самом деле жар, — подумал он, — бедный Фанфан!» Вся его обида куда-то пропала, и в приливе нежности он погладил братишку по голове. Фанфан сразу же поспешил воспользоваться его порывом.

— Расскажи мне что-нибудь, — попросил он жалобным голоском, — какую-нибудь маленькую, совсем маленькую сказку.

— Ладно! Но что же тебе рассказать? Может, про трех медведей?

— Нет, не надо про медведей! Лучше расскажи мне про шоколадный эклер, как в то воскресенье! Ну, скорей рассказывай!

Мишель присел на край постели.

— Шоколадный эклер, — начал он, — продавался раньше в кондитерских, ну, знаешь, в лавках, где торгуют хлебом. Раньше там и пирожными торговали. Они лежали все рядком на железных решеточках, и так много их было, что мы не знали, какое выбрать: ромовую бабу, корзиночку с кремом или слоеное, а еще там продавались пирожки со сливами, с вишней, с клубникой… Но вкуснее всех был эклер с шоколадным кремом.

— Да, да, а какой он был, Мишель, расскажи?

— Знаешь, Фанфан, он был сладкий и прямо таял во рту, и крем тек из него отовсюду. Ты его зубами раз — и крем брызгал на твою куртку, а ты скорей подбирал его пальцем, а потом облизывал палец, чтобы ни одной капельки не пропало! Понимаешь, крем — это начинка, а снаружи был шоколад, но твердый такой, глазированный, застывший, и тесто тоже было такое вкусное, сладкое, ну вроде как у бриоши.

— А это что такое — бриошь?

— Ах да, верно, ведь ты и бриошей не видал! Это такие булочки — круглые, с шапочкой, ну вроде как снежные бабы, понял? И у них вкус, ну, одним словом, как у бриоши… Как тебе объяснить?

— Да, да, хорошо, Мишель, я понимаю, но вот скажи: значит, тебе разрешали съесть столько эклеров, сколько тебе хотелось?

— Нет, ну что ты, ведь они были очень дорогие. Но как-то раз — в воскресенье, когда мы выходили из кино, — папа купил мне три эклера. Я съел их сразу, без передышки. Вкуснота!

— Здорово! — мечтательно сказал Фанфан. — А как ты думаешь, когда папа вернется из плена, он мне тоже как-нибудь купит три эклера?

— Ну конечно, три, четыре… шесть… восемь, не меньше восьми!.. И мы станем их есть, и есть, и набьем полные рты, и вымажемся кремом, как клоуны в цирке! Нет, ты только представь! А потом…

— Мишель, иди обедать! — позвала мать из соседней комнаты.

Мишель весело спрыгнул на пол.

— Ура! Как мне есть захотелось от моего рассказа! Да здравствует обед!

Волна радости захлестнула его. Ему захотелось развеселить домашних. «Пойду утешу маму, — подумал он. — Правда, я был с ней неласков, когда пришел». Но мама не нуждалась в утешении; у нее снова было прежнее лицо — улыбающееся и спокойное. Так что Мишелю ни о чем не пришлось заботиться. Он накинулся на еду и начал быстро уминать земляные груши, слушая рассказ Норетты, перечислявшей события утра. Оказывается, ночью бомбы упали на окраинные кварталы: булочница рассказывала, что там живет ее двоюродная сестра, и она сильно за нее боялась. А Соланж получила весточку от брата: он передал ей через одного знакомого, что вернулся в Париж и в сочельник придет домой ее проведать.

— Соланж так обрадовалась, что сделала три ошибки в изложении…

— А ты, — спросила Эвелина, — у тебя-то какие отметки?

— Да что там, у меня все хорошо, сегодня был самый обыкновенный диктант.

— Эге, — сказал Мишель, — а ведь и тут ошибиться недолго. Ну вот, скажи, к примеру, как пишется слово «рыцарь»? Через «а» или через «о»?

— Через «а», конечно!

— Ну вот, а надо через «о»!

— Невежда, — засмеялась мать, — твоя сестра права: тут, конечно, должно быть «а»!

Мишель уронил вилку.

— «А»? Ну и нахал же этот Менар! Уверял, что надо «о» и еще требовал, чтоб я исправил!

— Чтобы ты исправил? В диктанте?

— Да нет, это… В общем… ладно. Но какой нахал! Да… И еще… Ох, мама, если бы только знала: мосье Турон говорил со мной, как мужчина с мужчиной.

— Что же он тебе сказал?

Мишель заколебался, потом торопливо повторил слова учителя — разумеется, только те, что его устраивали.

— Он сказал, что он меня понимает!

— Правда? — с улыбкой переспросила Эвелина Селье. — Если так, я ему завидую. Я, признаться, совсем перестала тебя понимать!.. Кстати, что это тебе вздумалось спрятать свою наборную кассу среди кульков с макаронами?

— С макаронами? — повторил Мишель, багровея от смущения. — Ах да, это я просто пошутил.

Мать вздохнула.

— Странная шутка. Постарайся быть поаккуратней, дружок. Я то и дело натыкаюсь на эту коробку. А что до единиц, — добавила она чуть ли не с робостью, — я не хочу тебя бранить, но ты все-таки старайся, учись как следует!

— Ладно, мама! Я все, все сделаю! — воскликнул Мишель.

Он кинулся обнимать свою маму и горячо ее расцеловал. Эвелина мягко отстранила сына:

— Ты меня задушишь, Мишель! Вот что, поди-ка надень другой свитер! А ты, Норетта, вымой посуду. Мне до двух часов нужно отнести срочный заказ… Я прямо сейчас пойду.

— А кто останется с Фанфаном? Может, мне не ходить сегодня в школу? — с надеждой спросила Норетта.

— Нет, нет, зачем же? Сейчас придут сестры Минэ, они еще утром мне предлагали… Ах, уже двадцать пять минут второго… Мне надо бежать!

Мишель сменил свой рваный свитер на чистый, заштопанный. Тем временем пришли сестры Минэ — маленькие, худенькие, сутулые, одетые в старомодные черные, но безукоризненно чистые и отглаженные платья. Сестры-близнецы были похожи друг на друга как две капли воды, к тому же они никогда не разлучались. Мадемуазель Алиса принесла лимон, а мадемуазель Мари — книжку с картинками. Эвелина Селье смутилась: «Что вы, зачем лимон? По нынешним временам это роскошь!»

— Ничего, малютке он освежит рот! — сказала тоненьким голоском мадемуазель Алиса.

А мадемуазель Мари точно таким же голоском добавила:

— Книжку с картинками прислала наша консьержка: она читала ее своему сыночку, когда он был маленьким.

— Как это мило с ее стороны! — воскликнула растроганная Эвелина Селье. — Вот, взгляните на моего Фанфана!

Мишель выскользнул за дверь и побежал к Жоржу, чтобы потом вместе с ним пойти в школу. Он задыхался от желания рассказать кому-нибудь о своих утренних приключениях — должен же кто-то его выслушать! Как только оба приятеля очутились на улице, Мишель стал говорить, захлебываясь и глотая слова. Жорж внимательно его слушал.

— Ну и сволочь этот Стефан! — сказал он. — Жаль, что меня не было, я бы тебе помог его излупить. А все же твоя сестра права, старик. Будь осторожен. Помни, что эти люди живут в нашем доме.

— Ну и что?

— Как — ну и что? Вечно у них околачиваются какие-то немцы. Кто знает, что может случиться… А если они нас обнаружат, меня и моих родителей, тогда нас ведь арестуют!

Мишель выпучил на него глаза.

— Тебя арестуют? За что?

— За то, что я еврей, — с горечью сказал Жорж. — Говорят, евреи не должны жить на свете! А почему, — задыхаясь, продолжал Жорж, — разве я не такой же человек, как другие? Разве я не хожу в школу, как ты? Разве я плохо учусь?

— Еще как хорошо учишься! — подтвердил Мишель. — У тебя всегда отличные отметки!

— Что там отметки!.. Да знаешь ли ты, что с нами сделают, если только нас схватят? Нас отправят в Дранси, а оттуда — в Германию! Как моего дядю Эжена. Мама сказала, что там… там просто ужас что творится. Людей бросают в лагеря смерти!.. Ты не думай, я не боюсь смерти, но мне бы очень не хотелось умереть…

— Умереть? — повторил Мишель.

Ему вдруг стало трудно дышать. Однажды он видел мертвого человека. Это был его дедушка. Он лежал на кровати, застланной одной простыней, хотя в комнате стоял холод. Его лицо было обвязано большим платком, глаза закрыты. И Мишель вдруг представил себе Жоржа, своего друга Жоржа, в той же постели и с тем же носовым платком вокруг лица. Он вдруг ощутил в груди какую-то пустоту, и у него заныло сердце.

— Да ты что, — сказал он, — не может этого быть!..

Он встряхнулся и, заставив себя рассмеяться, добавил:

— Знаешь что, если за тобой и вправду когда-нибудь придут, знаешь что я сделаю? Я спрячу тебя в моем шкафу, за игрушками, и да, вот еще что… наряжу тебя в мои штаны и куртку, и ты будешь выдавать себя за меня, и мы станем выходить на улицу по очереди, а вместе никогда — понимаешь? Вот здо́рово было бы!

— Да, очень здорово! — грустно повторил Жорж.

Мишель взял приятеля под руку и стал лихорадочно придумывать, чем бы его развеселить.

— Хочешь, я подарю тебе перочинный ножик? — вдруг предложил он. — Знаешь, мой красный ножик, который тебе так нравится?

У Жоржа загорелись глаза.

— Нет, правда? Ты хочешь мне его подарить? Какой ты добрый!

Радуясь восторгу приятеля, Мишель порылся в кармане и одновременно с ножиком нащупал в нем листовки.

— Твои листовки! — воскликнул он. — А я и забыл. Знаешь, я утром спрятал их для тебя, чтобы ты их распространил… Да, а еще, знаешь, подбери-ка себе кличку — у нас у всех уже есть клички!

— Отлично! — воскликнул Жорж. — Меня будут звать… ну… Леонидом[4]. А ты… какая у тебя кличка?

— Геркулес… Хотя, собственно, это уже неважно, раз Союз рыцарей приказал долго жить.

— Как это так — приказал долго жить? — переспросил Жорж, строго глядя на друга.

Мишель отвел глаза.

— Но я же тебе рассказывал: мне так велел мосье Турон, — возразил он слабым голосом. — Ведь он же говорил со мной, как мужчина с мужчиной!

— Он велел тебе хорошо учиться — вот и все. Но разве нельзя хорошо учиться и при этом состоять в Союзе рыцарей? А я-то все утро потратил, чтобы сочинить вторую листовку! Нет, слушай, ты же не можешь нас бросить, это было бы свинство!

Мишель растерянно опустил голову. Кого слушать — мосье Турона или Жоржа? Он подумал, что учитель в лучшем положении, чем Жорж, — ему что, его не преследуют, он-то не еврей, — и решил принять сторону друга.

— Ладно, — сказал он, — так и быть. Я вас не брошу.

— Прекрасно! — весело сказал Жорж. — Я был в этом уверен: рыцари продолжают борьбу! Но, знаешь что, меня беспокоит эта история со Стефаном! Лучше нам помалкивать обо всем таком в школе! Давайте собираться в Люксембургском саду: так будет вернее… Нет, подумать только, что ты хотел сорвать нашу затею… Ну и дуралей же ты, старик!

И он стал шутливо тузить Мишеля кулаками. Приятели рассмеялись.

— Да, — сказал Мишель. — Но мы с тобой прогуляли целый урок — кажется, естествознание. Плохо дело!

Взявшись за руки, друзья зашагали в школу.