Дом на улице Четырех Ветров

ПЛЮШЕВЫЙ МЕДВЕЖОНОК

Только в середине января пришла, наконец, весть от Жана. Однажды утром к консьержке постучался невысокий бородатый мужчина, с худым, измученным лицом. Он сказал, что только что вышел из тюрьмы «Фрэн»: две недели он сидел в одной камере с Жаном. Молодой человек просил передать соседям, что немцы, убедившись в своей ошибке, обещали отпустить его на свободу. Но дни шли, а Жана все не выпускали. Нельзя ли прислать ему в тюрьму немного белья и продуктов?

Жильцы сразу засуетились. Мадам Кэлин починила все носки и рубашки Жана, и каждый из обитателей дома нашел в своем шкафу вещи, которые могли пригодиться арестанту. Скоро посылка была готова. Сестры Минэ, после ухода Алена долго грустившие, что теперь им не о ком заботиться, охотно взялись отнести посылку в тюрьму. Но самое слово «Фрэн» заставило Эвелину кое-что вспомнить. Ведь, кажется, доктор Менар ей говорил, что имеет свободный доступ в тюрьму? Когда доктор пришел, чтобы сделать укол Соланж, она спросила его об этом.

— Конечно, — ответил доктор, — я непременно навещу вашего соседа. Могу сделать и нечто более существенное. Между нами говоря, я знаком с немцем, у которого хранятся дела заключенных: негодяй чрезвычайно падок на деньги — это мне хорошо известно. Надо дать ему три тысячи франков — тогда он вытащит из общей груды дело вашего друга, и все будет в порядке. Поверьте мне: надо действовать, а не то ваш Жан останется в тюрьме до самого конца войны, если его не угонят в Германию!

— Но раз они убедились, что…

— Что им за дело! Пусть Жан не боец Сопротивления, все же он мужчина, человек, который в один прекрасный день может взбунтоваться против оккупантов, а так он у них в руках…

— Хорошо, — быстро проговорила Эвелина, — будет сделано.

Теперь надо было собрать три тысячи франков. Пятьсот дал доктор, тысячу — супруги Моско, восемьсот внесли из своих сбережений сестры Минэ, а Эвелина, как ни старалась, не смогла набрать больше двухсот. Остальные деньги доложили папаша Лампьон и консьержка.

Спустя два дня Жан был на свободе. Он вернулся домой под вечер — грязный, исхудавший, небритый — и сразу заявил, что не станет ни с кем разговаривать, пока не приведет себя в порядок. А приводил он себя в порядок очень долго; зато, когда он вышел из квартиры, вид у него был еще франтоватей прежнего — только бледность его выдавала. Поднявшись в квартиру Селье, где собрались для встречи с ним все жильцы, он раскланялся с каждым, заботливо поправляя галстук.

— Ну как? — закричали соседи. — Рассказывайте!

— Что уж тут рассказывать! Я там разыгрывал этакого дурачка, ну, понимаете, совершенного болвана. А им это даже понравилось: они глядели на меня благосклонно. «Вы — Ален Кутюр?» — спросили они. «Ален Кутюр? — изумился я. — Нет, что вы! Мое имя Жан-Феликс Паризо!» — «Но вы ведь знакомы с Аленом Кутюром?» — «Конечно, он мой сосед, мы часто встречаемся на лестнице… А знаете, у меня есть кузина, которую зовут Алина Вуатюр. Может, это вас и попутало?» Ну, тут взяли меня за бока: я, мол, участник Сопротивления, я сражаюсь против немецкой армии! Тут я скорчил дурацкую рожу: я сражаюсь против немецкой армии? Как можно такое говорить? Да и времени у меня нет! С меня вполне хватит моей аптеки! А что до Сопротивления — конечно, я слыхал, что есть такая штука, но больше я ничего не знаю. Они перемигивались, подсмеиваясь надо мной, потом сказали, что выпустят меня на свободу. Но вместо этого они просто-напросто отправили меня в тюрьму «Фрэн». Нет, вы не представляете себе, что там творится! — Мосье Жан чуть не захлебнулся от ярости. — Подумать только: какой-то долговязый немец начал срывать с меня галстук! «Selbstbinder!»[6] — вопил он, а сам чуть не задушил меня. Потом он стал бить меня по щекам. Тут появился другой тип и тоже заорал: «Галстук! Галстук сними!» Я взорвался: «Вы что, не могли объяснить толком, что вам надо? Зачем издеваться над человеком?» И я снял галстук. Нет, представляете?

— А что потом? — спросила консьержка. — Как было в камере?

— Что ж, в камере, пожалуй, было бы терпимо, если бы я не подыхал с голоду. Со мной сидело еще двое заключенных: один такой маленький, с бородой, который к вам приходил, а второй — бретонец, его вчера отправили в Германию. Знали бы вы, что только не изобретают заключенные! Они прячут в соломенных тюфяках и ножи и бумагу с карандашами. А по вечерам перестукиваются с арестантами из соседних камер… Самое тяжкое — это вечера. Света нет. Мы лежим в темноте, стараясь развлечь друг друга беседой, но скоро все умолкают. Засыпают — и точка… На второе же утро из камеры увели людей — втолкнули в грузовик и повезли на расстрел. И тогда мы все запели «Марсельезу»…

— И их расстреляли? — всплеснув руками, воскликнула мадемуазель Мари.

— Не знаю… Наверно, раз никто из них не вернулся… Каждые два дня кого-то вот так увозили, и мы всякий раз провожали их «Марсельезой». А потом выпустили бородача, и я попросил его вас известить. Премного благодарен вам за посылку, — вежливо добавил Жан.

Эвелина задумалась.

— Когда вас допрашивали? — спросила она. — Какой это был день?

— Погодите… Меня арестовали двадцать четвертого декабря и два дня держали в гестапо на улице Соссэ́… Значит, допрос был двадцать шестого. Почему вы спрашиваете?

— Двадцать шестое декабря… — повторила Эвелина. — В этот день исчез шпик… Все ясно… Немцы убедились, что вы не Ален, и перестали наблюдать за домом. Значит, когда Ален уходил, никто уже не мог его выследить.

— Какое счастье! — воскликнули сестры Минэ.

Жану рассказали про содействие доктора Менара, ни одним словом не упомянув о собранных деньгах.

— Значит, это ему я обязан свободой? — спросил Жан. — Славный он человек, непременно схожу к нему, поблагодарю. Но вот что я хочу вам сказать: больше я не намерен смирно сидеть в своем углу! Уж очень я зол на них, подлецов, которые каждое утро отправляют на смерть сотни людей! Нет, недаром я пел «Марсельезу», недаром… Да и как они смели оскорблять меня, бить, срывать с меня галстук?! Нет, больше я не буду тихоней: я хочу сражаться, помогать Алену…

— Сейчас вам прежде всего надо поправиться, — с улыбкой сказала ему Эвелина, — вечером будете ужинать с нами!

— Нет, с нами, с нами! — закричал отец Жоржа.

Жан ужинал у Селье, а на другой день завтракал у Моско и обедал у сестер Минэ. Все дружно за ним ухаживали, и мадам Кэлин сияла. Таким домом можно гордиться! Все ее жильцы против немцев: все — с первого до последнего этажа! Когда вернется ее сынок и заведет речь о своих боевых подвигах, она тоже сможет кое о чем порассказать.

Оставалось одно черное пятно — Гурры. Не они ли донесли на Алена? Это дело надо было расследовать! Мишель с Жоржем пытались незаметно расспросить Стефана. Но тот только отшучивался. Виновны были Гурры или нет — они держали язык за зубами.

— Это они, конечно, они! — твердил Жоржу Мишель. — Кто другой мог бы это сделать? По мне, так надо бы сказать им правду в лицо и выставить их из дома!

Жорж пожимал плечами: это невозможно, надо дождаться победы! Но уж тогда подлецы получат по заслугам, да!

Мальчики снова, как прежде, ходили в школу, и Мишель старался учиться как можно лучше. Он уступил Жоржу должность командира «рыцарей», а сам, как все рядовые бойцы, распространял листовки, рассовывая их по почтовым ящикам. Но Союз рыцарей, зеленые листовки — все это уже не захватывало его по-настоящему. Он все время думал только о Даниеле. С того самого дня, как Мишель расстался с ним в кафе «Добрая встреча», Даниель не подавал о себе вестей. Неужели он забыл свое обещание?

Как-то раз в феврале Мишель возвращался домой через Люксембургский сад, неторопливо ступая по талому снегу. Вдруг перед ним вырос Ален. Мишель с трудом его узнал. Ален был теперь не блондин, а брюнет и носил широкую фетровую шляпу и очки.

— Я тебя искал, — сказал юноша. — Мне не хотелось идти на улицу Четырех Ветров, а потому я поджидал тебя здесь… Меня послал к тебе Даниель…

Мишель вспыхнул от радости.

— Наконец-то! — воскликнул он. — Скорей говорите, что я должен сделать!

Надо было в тот же день отнести записку хозяйке красильни на улице Генего́. Спросить мадемуазель Агату и сказать: «Я к вам от Мартена». Мишель сунул листок за пазуху, и этот привычный жест вызвал бурную радость в его душе.

— Это не все, — сказал Ален, — придешь сюда в будущий вторник в четыре часа, и я дам тебе еще одно поручение… Прощай… Значит, во вторник…

Он зажег сигарету и ушел, шлепая по лужам. Мишель задумался. Он не мог отправиться на задание, не сказав матери всей правды. «А вдруг она не позволит мне пойти на улицу Генего? — испугался он. — Нет, была не была, скажу все, как есть: не могу же я обманывать маму!»

Эвелина Селье выслушала сына и, подавив вздох, тихо сказала:

— Иди, сынок!

Без труда отыскав красильню, Мишель аккуратно исполнил все, что ему велели. Для этого ему пришлось пропустить занятия в школе, а через три дня он снова их пропустил, потому что на этот раз Ален послал его в более отдаленный район — Бельви́ль: там у станции метро «Пляс де Фэт» его ждала, читая газету, белокурая девушка, с которой он познакомился месяц назад.

Он побывал также в кварталах Терм и Порт-Майо, на улицах Вожира́р и Лафайе́т. Повсюду, на перекрестках, у входа в лавку, его дожидались люди, имени которых он не знал, но стоило ему сказать, что он от Мартена, как они устремляли на него пристальный взгляд. Постепенно он привыкал и, встречая по дороге немцев, уже не смотрел на них с прежним вызовом — теперь ему и вовсе нельзя попадаться: как-никак он боец Сопротивления!

В один из четвергов, после обеда, Мишель снова встретился с Аленом у Пантео́на.

— Сегодня тебе выпала работка потрудней, — сказал Ален. — Относить ничего не надо, зато ты кое-что нам доставишь: план, вернее, черновик плана, который мы должны сегодня же уточнить! А ехать тебе придется далеко — в пригород Сен-Реми-Ле-Шеврез. Я охотно послал бы кого-нибудь другого, но нет никого под рукой, а дело срочное. Как думаешь, справишься?

— Конечно, мосье Ален!

— Ладно. Сядешь в электричку на Люксембургском вокзале, сойдешь в Сен-Реми — это конечная станция. Отыщешь там галантерейную лавку госпожи Деви́нь — лавка выкрашена в зеленый цвет. Там увидишь старушку. Когда убедишься, что это и есть мадам Девинь, скажешь ей пароль. Она передаст тебе план.

— А дальше что?

— Отвезешь план Даниелю, который будет ждать тебя в кафе «Добрая встреча» до шести часов…

— Даниель… — прошептал Мишель. — Я увижу Даниеля?

— Ага, обрадовался?.. Неудивительно! Даниель… Он у нас знаешь какой!.. Да, друг, сегодня ты увидишь Даниеля! Деньги есть? Нет? Вот тебе сто франков… Я не успел их разменять. А теперь беги — в два часа отойдет поезд!

Было уже без двадцати два. Мишель едва успел предупредить мать и добежать до вокзала. Очутившись в поезде, он вздохнул с облегчением и весь отдался ощущению счастья. Он увидит Даниеля, тот будет его расспрашивать, и Мишель станет отвечать! Но как долго ждать встречи с Даниелем! И когда, наконец, стемнеет! Мишелю казалось, что и поезд тащится, как черепаха, и минуты тянутся нестерпимо медленно. Стоя в углу вагона, он глядел, как пролетают мимо дома и улицы, — глядел, не замечая, ничего не видя.

Он сунул руку в карман и вдруг ощутил в нем что-то мягкое. «Медвежонок! Медвежонок Фанфана!» — удивился он. Перед обедом Мишель повздорил с мальчиком: Фанфан стащил у него ластик и в отместку Мишель отнял у него мишку и спрятал в карман. И вот в спешке он увез медвежонка с собой! Как это глупо: он, посланец Даниеля, носит с собой детскую игрушку! Ему захотелось вышвырнуть ее в окно, но он подумал, что Фанфан будет горевать, и сердито сунул медвежонка в карман, под носовой платок.

Поезд подходил к станции Сен-Реми.

Мишель спрыгнул на перрон, быстро вышел из вокзала и стал искать зеленую лавку. Скоро он ее увидел — в самом конце узкой и длинной улочки. Он шел, напевая. Было холодно, то и дело налетал резкий ветер, приносивший запах полей. Мишель вспомнил бабушкин сад и лес, обступавший участок. Летом он обязательно выстроит себе в лесу хижину! Но на этот раз он ни за что не позволит Норетте залезать на крышу… А впрочем, что сейчас об этом думать? Мишель вошел в лавку.

У кассы сидела седая остроносенькая старушка в огромных роговых очках. Увидев Мишеля, она сняла очки и приветливо спросила, что ему нужно. Когда мальчик произнес обычный пароль, старушка нахмурилась.

— Хорошо, — сказала она, боязливо оглядываясь в сторону витрины, — хорошо, я сейчас…

Она выскользнула в низенькую боковую дверь и сразу же вернулась, держа в руках сложенный вчетверо листок папиросной бумаги.

— Бумажка совсем маленькая, — прошептала она, — но я нарочно ее так свернула, из осторожности. Мне кажется, что за мной следят. Предупреди Мартена — хорошо?.. Ну, и куда же ты денешь план?

— Гм, — сказал Мишель, — не знаю даже… Бумажка такая маленькая, что я боюсь ее потерять. Может, в кошелек положить?

— Вот-вот… Чтобы немцы сразу же на нее наткнулись? При обыске всегда первым делом отбирают кошелек! Помни: если тебя схватят, мне тоже не поздоровится, а я этого совсем не хочу! И без того я вся дрожу: вокруг все время слоняются немцы. Ну так как?

— Придумал! — воскликнул Мишель.

Юркнув за кассу, чтобы его не могли увидеть снаружи, он вынул из кармана медвежонка. Повертел его в руках.

— Есть у вас ножницы? — спросил он.

Кончиком ножниц Мишель расширил дырочку в том месте, где у медвежонка прежде был глаз. Затем он вытащил клочок шерсти, засунул внутрь бумажку и снова заткнул отверстие, примяв шерсть пальцем.

— Молодец! — одобрила старушка. — Только не потеряй своего мишку, хорошенько спрячь его в карман… А ты, должно быть, славный мальчик, — продолжала она со вздохом. — Зачем на тебя взвалили такую опасную работу? Погоди, дружок, у меня тут есть кое-что для тебя.

Она порылась в каких-то коробках, потом в ящике и протянула Мишелю синий карандаш.

— Спасибо! — радостно воскликнул мальчик. — Вот спасибо! Я буду раскрашивать им реки на школьных картах!

Он был так доволен своим карандашом, что, возвращаясь на станцию, заплутал и неожиданно очутился на грязной улочке, вымощенной неровными каменными плитами. Досадуя на самого себя, Мишель тут же повернул назад, и у него екнуло сердце: в конце улочки, преградив ему путь, стоял немец в зеленом мундире. «Если я побегу, — сообразил Мишель, — подумает, что я испугался. Вперед! Может, он уберется?» Но немец не тронулся с места и, когда Мишель поравнялся с ним, положил руку на его плечо. Мальчик вздрогнул.

— Куда… идти? — коверкая слова, спросил немец.

— Я возвращаюсь в Париж, — ответил Мишель, — мне надо к вокзалу.

— Откуда ты… ехать? Зачем ходить к мадам Девинь?

Мишель прикусил язык. Значит, немец все время шел за ним. А раз так, лавочница была права: за ней следили.

— Я покупал… — брякнул он наугад, — я покупал…

Он поспешно достал из кармана карандаш.

— Я покупал… карандаш!

Немец беззвучно рассмеялся, но ничего не ответил. Только взял Мишеля за руку.

— Пойдем, — сказал он, все так же смеясь, — пойдем mit mir… со мной!

Мишель отскочил назад, пытаясь оценить расстояние, отделявшее его от угла улицы. Пожалуй, метров пять будет, не больше, а уж там… Он хотел было метнуться в сторону, но немец схватил его и больно стукнул по голове.

— Mit mir… Со мной… Понял?

Мишель, не помня себя от ярости, пошел за ним. Он был так зол, что даже не испытывал страха. «Угодил прямо в руки немцам, болван несчастный! Болван, — повторял он про себя, стиснув зубы, — болван! А что скажет Даниель, когда узнает? Он будет ждать меня, ждать и решит, что я струсил… А что, если они станут меня обыскивать и найдут план? Да нет, на это им ума не хватит!» Он сунул руку в карман и судорожно стиснул в кулаке плюшевого медвежонка.

Немец шел рядом, чеканя шаг, не поворачивая головы. В окнах показывались встревоженные лица и почти сразу исчезали. Молодая женщина с ребенком на руках молча проводила Мишеля взглядом. Они пересекли площадь, прошли пустынную улицу и наконец остановились перед серым зданием, на котором черными буквами было выведено: «Kommandatur» («Комендатура»). Солдат открыл дверь и втолкнул Мишеля в тесную, жарко натопленную комнату с грязными стенами. За столом, загроможденным множеством папок, восседал офицер, высокий, жирный, с бледным лицом и лысым черепом, покрытым капельками пота; он курил сигару. Другой немец, стоя спиной к камину, что-то записывал в блокнот.

Солдат подтолкнул Мишеля к столу, щелкнул каблуками и неторопливо доложил о происшествии. Офицер поднял голову и уставился на Мишеля бесцветными глазами.

— Подойди ближе! — приказал он.

Мишель не сдвинулся с места.

— Näher treten! Ближе подойди! — закричал офицер, вынув изо рта сигару, а солдат пинком в спину подтолкнул мальчика вперед.

Мишель весь напрягся и, вскинув голову, вытянулся перед столом, силясь побороть дрожь…

— Как имя? Адрес?

— Селье Мишель, Париж, улица Четырех Ветров, дом 24.

— Кто отец?

— Мой отец в немецком плену! — с гордостью ответил Мишель.

— Ach, ja, ja… Дай, что у тебя в рука?

Мишель положил карандаш на стол.

— Это все? — спросил офицер.

Он сделал знак солдату; тот подошел к Мишелю, велел ему поднять руки и начал рыться в его карманах. Кошелек, носовой платок, медвежонок…

— Снять — как это? — свитер! — заорал лысый офицер.

Мишель снял свитер. Грубые, потные руки щупали его тело, срывали с него рубашку; он чувствовал их влажное прикосновение. Но сам он думал только о плане. Схватив медвежонка за лапку, офицер внимательно оглядел пустую глазницу… Прошла минута, две… Мишель, весь дрожа, ждал. Вдруг немец брезгливо отшвырнул медвежонка в другой конец комнаты. Он мягко упал на пол рядом с камином, у ног нациста с блокнотом. «Ура, — подумал Мишель, — этот кретин ничего не заметил!» Его стал одолевать нервный смех; сдержать его было не легко.

— Nichts! Ничего! — выпрямившись, отрапортовал солдат.

Офицер пожал плечами. Снова закурив сигару, он начал рассеянно катать по столу синий карандаш.

— Ты купить его у мадам Девинь? — спросил он наконец, показывая на карандаш.

— Да, — ответил Мишель, — я уже сказал.

— И мадам Девинь ничего тебе не дать? И ты тоже ничего ей не носить?

— Нет, ничего.

Прищурив бесцветные глаза, немец изобразил на своем лице добродушие.

— Очень некарашо врать, очень плоха. Ты не мог приехать в Париж, чтобы покупать один карандаш… Что скажет папа в Германии, когда узнает, что сын говорил неправда?

— Мой отец… — забормотал Мишель, красный как рак. Он осекся и уже более твердым голосом продолжал: — Я не только из-за карандаша. Я для того еще приезжал, чтобы купить мяса: на базаре ведь совсем ничего нет! Мама послала меня, потому что сегодня четверг и мне не надо идти в школу. Она дала мне сто франков, можете посмотреть в моем кошельке!

— Очень некарашо, — повторил офицер, словно ничего и не слышал.

Он выпустил кольцо дыма и добавил, четко произнося каждое слово:

— Ты знаешь, что делают с лгунами? Их стреляют! — Офицер вскинул воображаемое ружье на плечо и прицелился. — Ты не хотел, чтобы тебя стреляли? Нет? Очень будет плакать мама!

Мишель не ответил. Он глядел на губы офицера, красные, мокрые, стиснувшие сигару. «Не испугаешь меня, подлый фриц! — подумал он. — Болтай себе, болтай… Эх, жалко, сигара твоя не мышьяком набита!»

Немец погладил свой лысый череп.

— Не хочешь говорить правда? — спросил он. — Тогда надо стрелять!

Он продолжал добродушно улыбаться. Мишель вытаращил глаза. Неужели это правда? Неужели его сейчас убьют? «Но мне же нельзя умереть! — с отчаянием думал он. — Если я умру, Даниель не получит плана, а ведь я обещал Алену, обещал…» Слезы душили его. Ему хотелось попросить лысого немца о пощаде и в то же время измолотить кулаками это бледное жирное лицо с бесцветными глазками, насмешливо следившими за ним. «Сволочь, — прошептал он, — сволочь!» Но солдат, не дав ему опомниться, потащил мальчика за собой. Мишель в последний раз оглядел комнату, стол, медвежонка, все так же валявшегося у камина. «Нет уж, — решил он, — мишку я им не оставлю, чтобы они потом, после моей смерти, нашли план?» Он быстро пригнулся и, вырвавшись из рук солдата, кинулся к медвежонку и поднял его с пола.

— Ах, — сказал офицер, — ты забрал свой мишка? Хорошо, вас будут стрелять вместе!.. Марш!..

Мишель на этот раз позволил увести себя без сопротивления. Радуясь, что обманул немцев, он почти не думал о том, что его ждет. Но его вывели из дома, и он вспомнил, что сейчас его убьют. Солдат привел его в садик, заросший сухой травой и окруженный низкой оградой. Здесь стояли четверо немцев с ружьями в руках. Солдат что-то им прокричал, как-то странно взглянул на Мишеля и толкнул его к ограде. Короткий приказ. Четыре дула смотрят в лицо Мишелю. Мальчик выпрямился. «Мне не страшно… Мне не страшно…» — повторял он, стараясь приободриться. Но черные ружейные дула грозно маячили перед ним. Раз… два… три… четыре… Наверно, это очень больно… Он вспомнил случай, когда, оступившись на лестнице, упал и раскроил лоб. «Я не плакал тогда, — сказал он себе. — Вот только мама… мама…» — повторил Мишель. Он с трудом удержал слезы. «Но плана они не получат!» — прошептал он губами. Он закрыл глаза и изо всех сил прижал к себе медвежонка.

Прошла минута. Минута, которая показалась ему вечностью. Немцы не стреляли. Мишель медленно открыл глаза. Чего они ждут? И почему они не связали ему руки, как описано во всех книжках? От напряжения он старался стоять совершенно прямо, у него кружилась голова. «Ну, чего же они стоят? — яростно подумал он. — Пусть стреляют, черт побери! С меня хватит!»

В ту же секунду ружейные дула опустились; четверо немцев громко загоготали, а солдат, который привел Мишеля, подошел к мальчику и указал пальцем на крыльцо.

— Ach! — крикнул солдат. — Маленький француз… Уходить! Быстро!

Мишель медленно отошел от стены. В глазах у него потемнело, и он, как слепой, ощупью поднялся по ступенькам наверх. Ноги под ним подкашивались; его шатало из стороны в сторону. Но когда он прошел весь длинный коридор здания и, миновав парадное, очутился на улице, когда он наконец понял, что свободен, он вдруг задрожал всем телом и разрыдался как ребенок, всхлипывая и заливаясь слезами. «Мама, — зашептал он, — мамочка…» Он вдруг ощутил отчаянное желание поскорее увидеть мать, забраться к ней на колени и спрятать голову на ее груди. Но его ждет Даниель… Он вытер слезы, взглянул на плюшевого медвежонка и побежал к вокзалу.

Парижский поезд, почти совсем пустой, уже отходил от платформы. Мишель вскочил в один из вагонов и сел на скамейку в углу. Какая мягкая скамейка! Как славно идет поезд! Какие милые люди в нем едут! Все вокруг казалось ему прекрасным. Он увидел из окна садик, где маленькая девочка прыгала через веревочку. И ему захотелось с ней подружиться и поиграть.

Вдруг он похолодел от неожиданной мысли: а что, если лысый послал за ним вдогонку шпика, чтобы узнать, куда он пойдет? Он стал боязливо приглядываться к пассажирам. Толстый господин; молодой человек в сером плаще; одна дама в голубом костюме, другая — в черном. Толстый господин как будто настойчиво за ним следит… Да, да, точно: он не сводит с него глаз… Мишель удрученно отвел взгляд. Он вообразил, что спасся, а вот теперь все началось сначала.

Утомленный всем пережитым, он поначалу не мог сообразить, что ему теперь делать. Одно желание было у него: сидеть на этом мягком диванчике, не уходить из поезда. Но Даниель… Даниель… Он должен прийти на свидание с Даниелем до шести часов, а для этого надо сначала улизнуть от толстого господина. Мишель заставил себя обдумать положение и постепенно, ценой огромного напряжения воли, разработал план бегства.

Поезд уже подходил к Люксембургскому вокзалу. Мишель вышел из вокзала, пересек площадь Медичи, ни разу не позволив себе обернуться, и, только ступив на тротуар, осторожно оглянулся. Толстого господина не было и в помине, но за ним шел по пятам молодой человек в сером плаще. Тот ли, этот — не все ли равно, надо действовать. Мальчик чувствовал такую усталость, что больше всего ему хотелось пойти к себе домой. Честное слово, у него не было больше сил!

И все же он собрался с духом и торопливо зашагал к своей школе, на улицу Вожирар. Там он позвонил в парадное и объяснил привратнику, что вчера позабыл в парте задачник, а теперь он ему понадобился для домашних уроков. Он поднялся в свой класс и там, не шелохнувшись, просидел минут десять, не отрывая глаз от часов. Он решил, что подождет до пяти. Когда пробило пять, Мишель спустился вниз, торопливо пересек школьный двор и выскользнул в дверь с черного хода, которая выходила на другую улицу. На этот раз он вроде отделался от человека в сером! Сердце бешено колотилось, но больше всего ему сейчас хотелось, по примеру Жана, спеть «Марсельезу». И все же, добравшись до метро, он снова растерялся. Сколько здесь людей! Сейчас он очутится в этой гуще, и сотни глаз будут за ним следить! Нет, уж лучше пройти весь путь пешком! И он помчался к Сене, с пылающей головой, весь дрожа, не решаясь ни на кого взглянуть. Вот мост Карусель… Вот авеню Опера́… Вот Римская улица… Половина шестого… сорок минут… без пятнадцати шесть… Только бы не опоздать! На углу улицы Бурсо его вдруг охватила слабость, все вокруг закружилось. Однако Мишель неуклонно продолжал свой путь и, шатаясь и еле волоча ноги, наконец добрался до кафе. Он был так бледен, что, увидев его, Даниель встревожился.

— Ну и вид у тебя? Что случилось? Я уж думал, ты не придешь!

— Я… я… — пробормотал Мишель.

Он чувствовал, что сейчас разрыдается, если только разожмет рот, и лишь поднял на Даниеля взгляд, в который вложил все, что не мог выразить словами. Даниель пододвинул ему рюмку, стоявшую на столе и наполненную до половины.

— Пей, — сказал он.

Это был грог. Жгучий напиток сразу подкрепил силы мальчика: сердце успокоилось и дыхание стало ровным.

— Я чуть было не попался, — начал он, — когда вышел из лавки…

Даниель, наклонив голову, слушал его рассказ, как всегда не выказывая никаких чувств. Когда Мишель смолк, он коротко сказал:

— Так, еще одна явка провалилась… Надеюсь, госпожа Девинь поняла, что ей надо уходить. А тебе знаешь я что скажу, — уже ласковее продолжал он, — вряд ли немцы послали вдогонку за тобой шпика. Видно, они поверили твоему рассказу. Ну как, полегчало?.. Дай-ка мне план!

Мишель вытащил из кармана медвежонка и, просунув палец в пустую глазницу, вынул оттуда смятую бумажку. Даниель заботливо расправил ее и спрятал в бумажник. Потом устремил свой гордый и ясный взгляд на Мишеля.

— Молодчина! — сказал он.

И Мишель понял, что страшные минуты, которые он пережил, угрозы немцев, дула ружей, наведенные на него, его одиночество и страх — все это пустяки, раз он услышал похвалу Даниеля.