Доверие

ГЛАВА ВТОРАЯ

Вокруг на равнине тишина и безлюдье. Как в полночь. Но до полночи еще далеко. Одна смена кончила, другая еще не заступила, когда они ехали мимо Брейтенской плотины, мимо эльбского завода и затем через Нейштадтский мост к Коссину.

В безлунной ночи на мгновение мелькали освещенные лица — за стеклами проносящихся автобусов, под фонарями на остановках и пешеходных переходах.

Приезжавшие торопились, у отъезжавших вид был усталый. Разве все здесь не так, как в Хадерсфельде? — думал Ридль. В чем, собственно, разница? Время от времени по нему скользил чей-то взгляд, случайный, невнимательный. У завода он не остановил машину, решил сразу ехать домой и завтра встать пораньше.

На автобусной остановке была суматоха. Одни позадержались на работе и спешили уехать, другие только что прибыли и торопливо выскакивали из автобуса. Но скоро настала тишина, нарушаемая лишь гулом завода. Длительный стук и пыхтение, словно отходит поезд и приближается другой, и через равномерные промежутки грохот, как будто они столкнулись, а потом опять пустились в своей нескончаемый путь. Так днем и ночью.

Какой-то парень бросил взгляд на их машину. Он узнал Ридля. Ридль тоже узнал его, но был слишком утомлен, чтобы отдать себе отчет, кто это. И вдруг — бог весть почему — почувствовал облегчение. Ему послышался голос Бехтлера: «Томас. Хельгер, кажется, его фамилия». И надо же, чтобы Бехтлер спросил именно о нем.

Томас зашагал к набережной. Итак, думал он, Ридль вернулся. Выходит, он пропустил всего одно занятие. Завтра вечером, слава богу, можно будет продолжать. С досадой вспомнил он о своем приятеле Хейнце Кёлере, сказавшем: «Черт его знает, вернется ли Ридль». — «Почему бы ему не вернуться?» — «А почему он, собственно, должен возвращаться?»

Настоящий ли мне друг Хейнц? Лина его терпеть не может. Но это еще ничего не значит. Друг — пожалуй, слишком сильно сказано. Знакомый — маловато. Товарищ — нет. Товарищ по работе — не совсем так, хоть мы и работаем вместе. Оба мы в этом году получили разряд. Но в конце концов все здесь мои товарищи по работе. А Хейнц как-никак из них выделяется. Чем, не знаю. Тем не менее Лина права. Ему лишь бы сострить, лишь бы все поставить под сомнение. Однако в учебе, взять хотя бы наши вечерние занятия с Ридлем или когда мы о них говорим и готовим домашние задания, лучше Хейнца мне никого не найти.

А инженер Ридль! Какое счастье, что он здесь!

После войны, когда Томас жил в детском доме в Грейльсгейме, не было для него никого ближе и дороже Вальдштейна, директора детского дома. Еще и теперь, в случае каких-нибудь неурядиц он мыслью обращался к нему: вот кто мне поможет. И когда он садился писать Вальдштейну, ему казалось, что он думает вслух.

Приехав на учебу в Коссин, Томас испытал немало разочарований. Работа не та, на которую он надеялся. Паршивая комнатенка у препротивных хозяев. Одиночество. Многое приходилось проглатывать молча. Быть полезным в Коссине! Отстраивать завод! В школе это представлялось ему по-другому. Если бы он не писал Вальдштейну обо всем, что его разочаровало, если бы незамедлительно не получал ответов от старшего друга, он бы здесь не выдержал.

Наконец он нашел общий язык со здешними людьми и временный кров в молодежном общежитии — в бараке. Встретил Роберта Лозе, и тот на время стал всем для него: братом, товарищем по работе, другом. Думая о Роберте, он был уверен — это друг. Товарищ.

А Ридль? Томас еще не знавал человека, который бы умел объяснить самую суть предмета, как не объяснили бы ни Вальдштейн, ни Роберт Лозе. Когда с помощью Ридля ему до конца уяснялась какая-то теорема или доказательство, когда он видел возможность применить это новое знание в своей работе, ясной становилась для него вся природа, вся жизнь.

Погруженный в задумчивость, он шел по набережной к дому Эндерсов. И только у самой двери вспомнил, что его ждет Лина. Лина удивлялась, Томас это чувствовал, почему он до сих пор живет у Эндерсов, а не перебирается к ней в большую комнату. Родственник Лины, уехавший в Венгрию на монтажные работы, предоставил эту комнату в ее распоряжение. Она уже давно меня ждет, подумал Томас, надо сейчас же пойти к ней.

Лина была немного старше него. Все в ней было как-то вытянуто в длину: высокая узкая фигура, лицо, руки. Глаза очень красивые, неизменно серьезные. Сдержанность во всех внешних проявлениях была ее отличительной чертой. Она читала гораздо больше, чем Томас, два раза в неделю посещала партийную школу да еще ходила на профсоюзные курсы. Эти вечера редко совпадали с занятыми вечерами Томаса. Но оба были страстно привержены к учению и занятий не пропускали.

Оба были убеждены, что живут правильно. Люди видели в них будущую супружескую пару. Старуха Эндерс, проявлявшая живой интерес ко всем обитавшим под ее кровом, — так она старалась залатать брешь, образовавшуюся после гибели сыновей, — говорила мужу: «Это у них серьезно». На что тот отвечал: «Все может быть». В душе фрау Эндерс хотела бы видеть Томаса мужем своей внучки Тони. Но нельзя же требовать от парня, чтобы он несколько лет дожидался. Тони еще и пятнадцати не исполнилось.

Лина заботливо накрыла на стол. Томас, когда приходил поздно, бывал голоден как волк. Длинными ловкими руками Лина аккуратно разложила по пестрым тарелкам и мисочкам хлеб, колбасу, сыр и другие закуски, которые ей удавалось сэкономить к приходу Томаса. Сегодня она прождала двадцать минут, боясь, что напрасно так тщательно готовила ужин.

За столом она, мягко улыбаясь, заметила, что на дирекции кто-то обмолвился, будто Томаса Хельгера пошлют в Высшее техническое училище в Гранитц.

— Запомни только, я ничего тебе не говорила!

— Ридль собирается порекомендовать меня профессору Винкельфриду. Он ведет вечерние курсы по подготовке для Гранитца. Хейнц Кёлер, наверно, тоже будет их посещать.

— Брось, — перебила его Лина, — не понимаю, что ты в нем находишь? Другое дело Эрнст Крюгер, это человек, заслуживающий уважения.

— Эрнста я теперь каждый день вижу, — отвечал Томас. — Он таскает к нам на ремонт детали из трубопрокатного. Недурно зарабатывает. Учение он бросил. Я его уговариваю пойти на курсы чертежников, в свое время он очень увлекался черчением. Я тоже этим займусь, обязательно. Ридль боится, что я слишком много на себя взваливаю, но сам же говорит, что черчение мне пригодится. А Эрнст знай твердит, что ему это не в подъем. И что вообще он для этого не создан.

Лина вскипела:

— Что значит «не создан»?

— Матери приходилось помогать ему, покуда он не бросил учения и не стал прилично зарабатывать. Теперь он почти все отдает ей. Дома у них пятеро. В своей сестренке он души не чает.

— Ушши Крюгер? Я ее знаю. Очень славная девочка.

— Да, она во что бы то ни стало хочет сделаться лаборанткой. Мать с ума сходит от злости, ребятишек в доме полно, а Ушши не старается побольше заработать. Вот Эрнст и пообещал отдавать почти все, что имеет, ну, мать, конечно, успокоилась.

— Видишь, какой он порядочный человек.

— Хейнц Кёлер тоже заботится о своей матери. Она ведь очень больна.

Лина промолчала. Они молча доели все, что было на столе. Потом Лина живо вымыла свои мисочки и аккуратно расставила по местам.

Вдруг она взяла Томаса за плечо и сказала:

— А ну-ка, посмотри. И как это ты раньше не заметил?

Над кроватью под стеклом висел портрет Сталина, никогда не виданный Томасом. В чулане под лестницей, где он долго жил вместе с Робертом Лозе, на скошенных стенах кнопками было прикреплено множество фотографий, вырезанных из газет. События в Испании, во Франции. В других каких-то странах. А вот был ли среди них портрет Сталина, Томас не помнил. Многие его портреты были ему знакомы со школьных времен, по заводу, собраниям и демонстрациям или просто примелькались в витринах; они были частью той действительности, которая открывалась его взору. Как трубы коссинского завода, как река или льдины, зимою скапливавшиеся под Нейштадтским мостом, частью привычного, постоянно окружавшего его мира.

Подойдя поближе, он внимательно рассматривал портрет над кроватью Лины, и Сталин тоже внимательно смотрел на него. Он выглядел не могучим, а простодушным, глаза спокойные, умные. Он сдерживал улыбку, не из высокомерия, а, верно, потому, что ему был смешон молодой человек, внимательно его разглядывавший.

Лина радовалась: всматриваясь в портрет, Томас, видимо, думал то же, что и она. Она наблюдала за выражением его лица. А потом вдруг начала говорить, и в голосе ее зазвучала непривычная страстность. Удивленный Томас на нее оглянулся.

Этот портрет она обнаружила в Коссине на прошлой неделе. Сразу же его купила и отдала в окантовку. Такой же портрет Сталина висел в комнате фрейлейн Грец, учительницы, которая привезла ее из родного города в Коссин. Поначалу она лишь украдкой рассматривала этот портрет. А если говорить прямо, то и с недоверием. Медленно, очень медленно, хотя сейчас ей и непонятно, почему так медленно, портрет превращался в человека, который значил для нее больше любого другого. Помолчав, она добавила:

— И это после всего, что я потеряла.

Ее лицо, обычно бледное и невыразительное, совершенно переменилось.

Она взволнованно продолжала:

— После войны от моего города остались одни развалины, и где-то под развалинами лежал мой отец. Все, все мои погибли, и сестра тоже.

— Но разве ты вскоре не встретила учительницу Грец?

— Ах, — отвечала Лина с самозабвенным и устремленным куда-то в пространство взглядом, удивившим Томаса. — Грец, по существу, была для меня, как бы это объяснить, по существу, она была для меня посредницей что ли, не знаю, как и сказать. В первый раз она сознательно обратила мое внимание на этот портрет. И совершенно открыто. Объяснила, кто на нем изображен. Другие в то время еще считали это предосудительным и вешали сталинский портрет разве что из лицемерия, а может быть, из страха или желания подладиться к русским. У товарища Грец это было по-другому. — Лина на секунду запнулась.

Как ни силилась она выразиться яснее, — в этой секундной запинке промелькнуло то, о чем ей нельзя было говорить. Даже Томасу, прежде всего Томасу. Ибо все это давно прошло. И думать она не желала о том, как вывезла своих девушек на трудовой фронт, спокойная, осмотрительная — за что и пользовалась неизменным уважением, — и вдруг получила приказ возвращаться, но поздно, русские — в то время еще никто не говорил Красная Армия, а просто русские — уже прорвали фронт. Осмотрительности, выдержки у Лины как не бывало — только неистовый страх. Девушек она растеряла во время бегства. Одна растянула себе ногу и застряла в доме каких-то крестьян, пять или шесть ушли на запад с моторизованной пехотой, другие пристроились к колоннам беженцев, одному богу известно, что случилось с остальными, которых обогнали русские. Сама она шла и шла, ничего уже не сознавая. Наконец добралась до своего разбомбленного города. По дороге она узнала о самоубийстве Гитлера, на месте — об отце, погребенном под развалинами.

Долго, тупо и почти бездумно жила она среди руин. Единственно, что светило ей в этой тьме, был огарочек свечи, при нем она читала по вечерам истрепанные книги, случайно попавшие ей в руки. Однажды она мыла лестницу в доме, где еще сохранился рояль. Кто-то играл на нем. Несколько голосов пели. Мальчики и девочки разучивали какую-то песню. Она прислушалась. Это было как чтение при тусклом огоньке свечи. Все равно что, лишь бы что-то. Пожилая женщина, учительница Грец, приветливо сказала ей:

— Не стесняйся, подымись ко мне.

Много позднее учительница Грец дала ей совет поучиться в Коссине чему-нибудь дельному. Производственная школа, которую там организовали, самое что ни на есть подходящее для Лины, она ведь сильная и усердная. Грец как в воду глядела. Томас же понравился Лине с первого взгляда, когда они вместе строили барак для жилья. У них обоих работа так и кипела в руках…

В секунду, когда Лина запнулась, Томасу вспомнилось: В Грейльсгейме я боялся, что нацистский директор велит утопить меня как котенка за то, что я народ объедаю, ведь мой отец был в тюрьме. И они все время подтирали мне это под нос. А как они гоняли меня по спальне, эти скоты, в простыне, которую я намочил, накинутой на плечи, как плащ, будь они прокляты! Трижды прокляты все до одного! Когда дом загорелся, я был счастлив и — давай бог ноги!..

Лина обняла Томаса и сказала:

— Иногда мне кажется, что этот человек на портрете все знает о нас, вот видишь, все теперь и вправду наладилось.

Услышав, как взволнованно и страстно высказывает Лина свои сокровенные мысли, Томас ощутил горячую симпатию к этой тихой девушке. Наутро они вместе пошли на завод.

Еще до того, как Томас, вспомнив, что пообещал прийти к Лине, повернул от самых дверей Эндерсов, навстречу ему попался Улих. Улиху вдруг здорово захотелось снова посидеть на кухне у Эндерсов, он даже притащил с собою пиво. И очень обрадовался, увидев там Эллу Буш. Ее все называли по-прежнему, хотя теперь Элла была женой Хейнера Шанца.

— Неужто мы опять все вместе? — воскликнул он и попытался обнять ее. Элла хлопнула его по руке. — Сейчас придет Томас, — объявил он. Улих не обратил внимания, что после его слов Тони Эндерс подняла голову и уставилась на дверь, когда кто-то дернул ручку. Но вошел только Эрнст Крюгер и сразу спросил о Томасе.

— Видно, не придет сегодня, — спокойно ответила фрау Эндерс. Тони опустила голову, ни один мускул не дрогнул на ее лице. Возможно, Улиху все же бросилось в глаза, что Тони ждала Томаса и ждала понапрасну, на этот счет он был приметлив.

Тони и ночью его дожидалась, как всегда. Дул сильный ветер, треск стоял во всех пазах, хотя первый этаж, где жили Эндерсы, уцелел даже во время последнего налета, когда верхние точно ножом срезало. Сохранился и подвал — жилище дворника прежних домовладельцев. Над головой Тони в новой тонкостенной надстройке что-то скрипело и скрежетало. Надо думать, не слишком спокойно спали тамошние жильцы.

Тони любила ветер, особенно ночной. Ей тогда казалось, что она спит в лодке. Вот только бы ветер не вышиб стекла, их с грехом пополам вставил Роберт Лозе. Стекло все еще оставалось дефицитным товаром.

Тони уже в полусне подумала: кажется, это входная дверь стукнула. И крепко уснула, радуясь, что Томас спит под одной крышей с нею. Но утром его чашка чистой стояла на столе, нетронутыми остались и бутерброды, которые фрау Эндерс для него приготовила.

Тони выскочила из дому, казалось, она невесть как торопится. Она бежала по Главной улице, и сердце у нее было точно свинцом налитое.

Из переулка показались Лина и Томас. С минуту оба шли впереди Тони, они размахивали руками, и пальцы их время от времени соприкасались. Веселые и радостные, подымались они к заводским воротам. Тони перегнала парочку, когда заметила, что пальцы их вдруг сплелись.

С тех пор как дом надстроили, в нем появилась настоящая лестница; площадка уже не висела в воздухе, и под нею не было чулана. Фрау Эндерс лучшую комнату предназначила для Роберта и Томаса.

Но Роберт Лозе, закончив курсы инструкторов, не вернулся в Коссин, а пошел работать к инженеру Томсу на завод имени Фите Шульце. Томас был глубоко огорчен, но виду не показывал. Житье с Робертом в тесном чулане он считал лучшей порою своей жизни. Роберт, прямой, горделивый, мрачный на первый взгляд, был намного старше его. В Коссин он явился в качестве слесаря, неизвестно откуда — завод еще только начинал возрождаться из руин. Томас встретился с ним случайно и узнал его по описаниям; рассказы о дальних странах, о необычных приключениях — вот что он сумел выудить у Роберта. Пареньки-рабочие уже кое-что порассказали ему об этом Роберте Лозе. О нем ходили легенды: когда эти мальчишки еще рылись в грудах развалин и продавали на черном рынке то, что им удавалось там отыскать, болты и шестеренки, детали машин, железные и медные, колеса и рычаги, появился Роберт Лозе и устроил нечто вроде учебной мастерской. Ни учебного плана, ни каких-либо инструкций тогда не существовало. Но его, Лозе, пареньки зауважали. Постепенно они стали таскать свои находки не на черный рынок, а в эту странную учебную мастерскую.

Затем наступила пора планирования. Организовалась настоящая производственная школа. А это значило: Роберт, сдавай экзамен на младшего мастера и кончай ошиваться с мальчишками.

Роберт был подавлен. Он казался себе никудышным человеком. Но молодежь настояла, чтобы завод послал его на курсы. Если удастся сдать экзамен, он может сделаться инструктором в производственной школе.

Покуда Роберт пребывал в унынии, хотя надежды не терял, в дело вмешался Томас. Только что со школьной скамьи, он отлично во всем разбирался. Взрослые насмешничали: этот Лозе двух слов связать не умеет. Каждую свободную минуту, иной раз и половину ночи Томас натаскивал его. Роберт Лозе выдержал экзамен, его приняли, и он окончил курсы с отметкой «хорошо». Возвращение Роберта в Коссин было бы счастьем для Томаса, более того — торжеством.

Но теперь он один спал в комнате, которую фрау Эндерс отвела им вместо чулана. Кровать Роберта пустовала, а Томас отлично знал, что в хозяйстве Эндерсов лишний грош пригодится. Он сам порекомендовал второго жильца — своего бригадира Вебера. Это был опрятный, солидный человек, отец семейства, жена его работала на цементном заводе в двух часах езды от Коссина. Жила она с детьми у родителей Вебера в деревне Ребиц. Веберу слишком далеко было ездить на работу, а это «спальное место» стоило дешево.

— На субботу и воскресенье, — сказал он, — я вас буду от себя избавлять.

Итак, Томас сам подыскал подходящего жильца. Но только при этом ему по-настоящему уяснилось, как он привязан к Роберту. Он думал: вот теперь чужой человек будет лежать в его кровати. Каждую ночь. Всегда. Неблагодарным Роберта не назовешь. Значит, у него есть причины сюда не возвращаться. Но от этого сознания тоска Томаса не уменьшалась.

Когда они спорили с Робертом, эти споры давали ему больше, чем полное согласие с кем-нибудь другим. Даже если Роберт молчал и курил, его мысли наполняли комнату. Ах, черт тебя возьми, Вебер, ну что я могу иметь против тебя? Ровно ничего. Ты не Роберт, вот и все. Теперь уже решено. Роберт никогда не будет жить здесь.

Прошлым летом, закончив учебу, Томас в глубине души надеялся, что Роберт приедет на выпускной вечер. Праздновалось это событие, собственно говоря, два раза. Один — на заводе. Потому что впервые после войны в Коссине состоялся выпуск квалифицированных рабочих. Праздник устроили на широкую ногу. В новом здании клуба, на столе, покрытом белой скатертью, чего-чего только не было — острые закуски, сласти, белое вино, фруктовые соки, кофе. Под конец вечера — музыка и танцы.

Фрау Эндерс настояла еще и на домашнем празднике с хорошим угощением и гостями. Приглашены были Элла и Хейнер Шанц, Улих и даже чета Янаушей, которые давным-давно никуда носа не казали, потому что не было у них причин для общения с людьми. И конечно, парни, окончившие вместе с Томасом, а также Эрнст Крюгер со своей сестренкой Ушши и Хейнц Кёлер, как всегда один, ведь мать его лежала в больнице.

Фрау Эндерс щедро потчевала гостей. Без радости не проживешь. Если уж что хорошее случилось, надо отпраздновать.

Поздно ночью, когда гости разошлись и молодежь принялась за уборку, Тони вдруг сказала:

— Я все думала, вот-вот откроется дверь и войдет Роберт.

Для этого вечера Элла смастерила ей платье вместо той одежонки, в которой она обычно ходила, — куртка и штаны погибшего на фронте дяди. Томас, приметивший, что его друг Хейнц Кёлер пожирал ее глазами, коротко ответил:

— Неужто ему сюда мчаться чуть ли не с берегов Балтийского моря? Не такое уж это важное событие.

— Как сказать, — отвечала Тони, — ты с важным делом управился и теперь будешь жить по-новому. Ты-то ведь помогал Роберту готовиться к экзамену, чтобы и он по-новому зажил.

Томас ни слова ей не ответил.

Он тосковал о Роберте всегда. И ничего с этим не мог поделать.

Главный инженер Томс, обходя вечером завод, натолкнулся на Роберта Лозе. Спросил о его работе в производственной школе. Роберт о многом ему рассказал и многое ему посоветовал.

Роберт Лозе точно знал, чем он обязан коссинским юнцам, и в первую очередь Томасу Хельгеру. Они поддержали его в трудную пору. Поняли, к чему он стремится. И сделали все, чтобы его послали на учебу.

Тем не менее Роберт не вернулся в Коссин, а с чувством облегчения согласился занять место на заводе имени Фите Шульце, предложенное ему Томсом. Они знали друг друга еще по коссинским временам. Позднее ему помогал Томас, но бодрость в него впервые вдохнул Томс. Он окликнул его — Роберт точно помнил, где и как это было, — и, стоя на лестнице, бросил через плечо:

— Вы сумеете, я знаю, надо вам попробовать.

Сдав экзамен, Роберт попросил Томса послать в Коссин хорошего инструктора вместо него.

Разговор о производственной школе иссяк. Томс, продолжая стоять рядом с Робертом, спросил:

— В общем-то вам здесь нравится?

— Очень нравится, — удивленно ответил Роберт, — как вы могли бы догадаться.

— Да, верно, — сказал Томс. И вдруг добавил: — Вы не торопитесь? Пойдемте выпьем. У меня в кабинете есть хороший коньяк.

— С удовольствием, — отвечал Роберт.

По дороге Томс сказал:

— Похоже, что мы с вами оба не успеваем обзавестись семьей.

— Я уж во всяком случае, — отвечал Роберт, — а я ведь старше вас.

Покуда Томс искал бутылку в шкафу, Роберт окинул взглядом кабинет. На стенах — чертежи, эскизы, несколько фотографий незнакомых ему людей. Это не сотрудники Томса, почему-то решил он, а совсем чужие, может, какие-нибудь знаменитости.

Томс поставил на стол бутылку и стаканы.

— Выпьем? — сказал он. — А за кого? За что? Лучше пусть каждый молча выпьет за кого и за что он хочет. Ваше желание, Лозе, непременно исполнится. — Роберт принужденно засмеялся.

— Чего же мне пожелать? — Он сделал глоток и подумал: мне мерещится что-то веселое, чудесное, давно знакомое. Ах да, перед моим отъездом вместе с Люси… Люси я уже не увижу ни ныне, ни присно, ни во веки веков, потом Германия, восточная зона, Коссин, все пошло по другому пути.

Томс смотрел на замкнутое, даже не просветленное улыбкой лицо, знакомое ему уже несколько лет.

— Скажи-ка мне, — мгновенно и беспечно он отбросил церемонное «вы», как уже делал иногда, — что ты имеешь против Коссина?

Роберт помедлил с ответом. Однако вопрос, какого ему не задавал еще ни один человек, не удивил его, а, скорее, принес облегчение.

Томс ждал. Он снова налил себе и Роберту. Сказал:

— Может, у тебя там были любовные неприятности?

— Можно и так это назвать, хотя…

— Хотя что?

— С юнцами такое, пожалуй, случается. Но я-то…

Внезапно Роберт ощутил, что Томс и только Томс подвигнул его на его теперешний путь. И он открыл ему свое сердце. Это был ответный дар. Другого он предложить не мог.

— Вас, инженер Томс, по-моему, уже не было в Коссине, когда смылась старая дирекция?

— Меня заблаговременно отбуксировали. И позаботились об этом те, что потом сами ушли. Но бывают же такие случайности, меня вышибло вверх, а не вниз.

— Была там одна женщина, — продолжал Роберт, — она жила со мною в одном доме и звали ее… Впрочем, это неважно. Она кое-что значила для меня, я все время это чувствовал. По-моему, и ей иной раз казалось — Роберт Лозе мне подходит. Да, но в то же время она ждала мужа, Альберта Ноуля. Он возьми да и вернись, так что у нас обоих ничего не получилось… вы поняли? Не только оттого, что он был дома, ее муж, а оттого, что он специально приехал, чтобы сманить разных людей, завербовать их. Другими словами, ее муж, Альберт Ноуль, успел глубоко во всем этом увязнуть. А раз она не перестала ждать его, значит, очень была ему преданна, а потому, думается мне, увязла в том же болоте. Разве я не прав? Муж сначала отправился на Запад. Решил: жена непременно последует за мной, я ведь с ней что хочу, то и делаю. А она в последний момент решила остаться. Но как ни верти, она все знала или очень многое, а значит, увязла вместе с ним.

Имена, названные Робертом, были едва знакомы Томсу. При зачитывании протокола — Томса тогда вызвали в Коссин с его завода — многие предстали перед ним в истинном своем обличье. Томсу казалось, что он видит каждого отдельного человека, с его возможностями и способностями, даже голос его слышит, но не совсем так это было и не все ему открылось. Некоторые строки протокола его поразили. Но и в них не было сказано последнее слово. Кое-кто остался для него безликим; как ни напрягал он свое воображение, в памяти сохранилось только имя, впервые сознательно им прочитанное. Не без чувства раскаяния: ты обязан был узнать человека. К примеру Альберта Ноуля. Ведь это он сманил с завода нескольких дельных людей. И о жене его, Лене Ноуль, он ничего не знал. А это она обо всем рассказала Роберту Лозе.

Томс нарушил молчание:

— Выходит, она в последнюю минуту решила остаться. И что, она все еще там?

— Кажется, там, — отвечал Роберт.

Он не посмел признаться, что ни разу никого не спросил о ней. Часто, очень часто приходило ему в голову самому съездить и разыскать ее. Но он сейчас же отгонял эту мысль. Иногда он думал: все кончено, не береди старые раны, а в другой раз: ничего не кончено, она ждет тебя.

Томс смотрел на Роберта, покуда тот молчал и думал, не менее внимательно, чем когда Роберт отвечал на его вопрос. Потом поднялся, зашагал взад и вперед по комнате и взволнованно сказал:

— Ты говоришь, она осталась. Наверно, из-за тебя?

— Ну а что толку? — выкрикнул Роберт. — Без меня она за милую душу удрала бы, как все другие, со всей этой сволочью за компанию.

— Что толку? — переспросил Томс. — Ты же говоришь, что она осталась из любви к тебе. Или ты не очень-то веришь, что только из любви к тебе?

— Сам не знаю, — в смятении отвечал Роберт.

— Господи боже мой, как же так, не знаешь? — возмутился Томс. — Ты что же, воображаешь, что идеи падают с неба? Социализм, например. Идея, считаю я, приходит ко мне в какой-то момент и от кого-то другого. Возьми хоть меня. Не с неба же свалилась на меня мысль уехать к вам в восточную зону и взяться за работу вместе с вами. Сначала это был профессор Берндт. Его имя послужило для меня приманкой. Приехав сюда, я встретил разных людей. Осмотрелся. Встретил Петрова. А я бы его и в глаза не видал, не привлеки меня имя Берндта. Там и только там, где был Берндт, я мог встретить советского офицера Петрова.

Роберт ответил довольно резко:

— Ваша жизнь, Томс, идет не так, как моя. Мы все познаем на собственной шкуре. Через собственную свою жизнь.

— Так, — произнес Томс, останавливаясь перед Робертом. — А миллионы нацистов? Тоже узнали на собственной шкуре? Да, но только когда им худо пришлось. Голод и холод и «катюши». Почему некоторые не стали нацистами? Сохранили верность? Даже в концлагере. И еще бог знает где. Не могу поверить, что вы, Роберт, всегда были точно таким, как сегодня, благодаря вашей собственной жизни или как вы там это называете. Не сомневаюсь, что и на вашем пути встретился человек, который произвел на вас сильнейшее впечатление.

Откуда он знает? — думал Роберт. Я никогда не рассказывал ему о Вальдштейне. Рассказывал о Рихарде Хагене, об Испании, Франции. Но о моем учителе Вальдштейне и словом не обмолвился.

— Да, произвел впечатление, такой, как он был. Именно он, из всех один-единственный. Нет, я вас не понимаю, Роберт.

С насыпи я смотрел на колонну арестантов, видел Вальдштейна, они его били. Но я никогда об этом не говорил. И все-таки он знает?

— Если женщина привязана к тебе, — продолжал Томс, — а ты к ней, ты можешь дать другой ход ее мыслям. И тогда она начнет проникать в твои. — Он раскрошил сигарету, вместо того чтобы закурить ее. — Странные вы люди. Носители идеи, какой ни у кого другого нет. Вы помышляете об изменении жизни, стараетесь вникнуть во все «почему» и «каким образом». Более того, вы не щадя своих сил боретесь за эту идею, за ее место в мировой истории здесь, к примеру, где все снаружи и внутри было грудой развалин, а вы пожелали это изменить, что вам и удается. Но когда речь идет об отдельном человеке, он для вас пень — какой есть, такой есть, — его-де все равно с места не сдвинешь.

Несколько секунд оба молчали. Первым заговорил Томс:

— Радуйся, Роберт, если эта женщина любит тебя и ждет. Я бы хотел, чтобы та, кого я люблю, так упорно ждала меня.

Роберт давно пытался вычеркнуть Лену из своей памяти. Но после этого разговора день и ночь задавался вопросом: возможно ли, что она продолжает ждать меня?

Кого же спросить, живет ли она еще в Коссине? Томаса? Он слишком молод, того и гляди расскажет своей девушке. А это было бы ему, Роберту, невыносимо. Рихарда? Нет, не станет он задавать Рихарду такие вопросы. Наконец он написал Элле Буш, ныне Элле Шанц, спрашивая, работает ли еще Лена Ноуль на электроламповом заводе в Нейштадте.

Элла побледнела, получив это письмо. Распечатывая его, она едва держалась на ногах. Но, начав читать, успокоилась, подумала: до чего же я глупа. Ведь сейчас, именно сейчас, у меня появилась надежда родить ребенка от Хейнера. Она ответила Роберту: да, Лена, как прежде, работает в Нейштадте, как прежде, живет там со своей дочкой.

Элла даже отвела Лену в сторонку и шепнула ей:

— Роберт Лозе прислал мне письмо, в котором спрашивает о тебе. — Лена ни слова не проронила. Обе женщины старались не смотреть друг на друга.

Кто же на заводе имени Фите Шульце мог спросить Роберта о Лене Ноуль? Томс, с которым они иногда виделись, не возвращался к этому разговору. И в Коссине тоже никто не спрашивал Лену, пишет ли ей Роберт Лозе.