Драматургия ГДР

Гюнтер Рюккер ГОСПОДИН ШМИДТ Немецкое представление с полицией и музыкой

Штибер.

Мария.

Король Фридрих Вильгельм IV.

Хинкельдей, полицай-президент.

Офицер для поручений.

Зеккендорф, обер-прокурор.

Камердинер.

Грейф, лейтенант.

Гольдхейм, асессор.

Гирш.

Флери.

Майне, шеф полиции.

Переводчик.

Петер Нотъюнг.

Девушка.

Рабочий.

Его сын.

Судья.

Защитник.

Агенты, свидетели, присяжные.

Действие происходит в 1850—1852 годах в Берлине, Лондоне, Париже и Кёльне.

Появляется О ф и ц е р д л я п о р у ч е н и й (женская роль).

Музыка.

О ф и ц е р д л я п о р у ч е н и й. Начнем. Эй там, на галерке — не шуметь! А то потом никто не поймет, что происходит на сцене. Уж не думаете ли вы, что знаете немецкую историю? То-то же. Идя навстречу интересам публики, дирекция нашего учреждения распространила печатные материалы, которые вы смогли приобрести при входе.

Музыка.

Замок в Берлине.

К о р о л ь. Господи всемогущий, повелитель небесного воинства, эта война должна быть последней. Клянусь Фридрихом Великим, клянусь памятью моей покойной матушки Луизы, царствие ей небесное, все мои помыслы — о Пруссии. (Поднимается с колен.) Значит, мир. Как угодно. Мир так мир. Странное дело. Когда смотришь отсюда, сверху, не устаешь удивляться, сколько же еще народу осталось после войны. Подмастерья, землевладельцы, посыльные, часовщики, плотники, профессора. Берлин ими кишмя кишит. Пялятся на меня, думают, я не знаю, что у них на уме. Я вас, голубчики, насквозь вижу. Мечтают, видите ли, о народовластии. А те, кто почище, только того и ждут, что я попрошу у них заем взамен за парочку уступок. Раз мир, значит, королю понадобятся деньги. Что ж, поживем — увидим. Устроимся как-нибудь. Уступки уступками — но до известного предела. Взять хотя бы железную дорогу. С этим покончим, господа, о ней не может быть и речи. У вас просто не хватает воображения, чтобы представить себе, что это значит: железная дорога в Мекленбурге. Да ведь по ней через несколько лет какой-нибудь подпасок поедет с такой же скоростью, что и господин фон Бётцов или даже мой личный адъютант. И вы думаете, это сойдет вам с рук? В Германии полным-полно таких субъектов, которые спят и видят, как бы всех уравнять. Они тотчас учуют, откуда ветер дует. Если чернь посягает на наше время, она посягнет и на наше имущество. А ведь этого вы не хотите. Чуть что, орете: «Караул, на помощь!» И мы уже спешим вам на подмогу с картечью. Как вас спасать — так я хорош. Я навожу в стране порядок — и я же оказываюсь злодеем, а вы — милые либеральные господа — не желаете иметь с этим ничего общего. Хорошо, если подбросите мне пару талеров. Но теперь вам так просто от меня не отделаться. Мне потребуется кое-что побольше. В наши дни, чтобы справиться с чернью с помощью картечи, нужны законы. А вы об этом и слушать не желаете, черт вас побери. Да, законы на случай чрезвычайного международного положения, и я их от вас получу. А как быть с законами о чрезвычайном внутреннем положении? Боитесь, что они могут обернуться против вас? А как же прикажете управлять страной, если вы больше боитесь чрезвычайного положения, чем заговоров и революций? Мало вы боитесь красной республики, вот в чем все дело: но я на вас нагоню страху. Хинкельдей!

Входит Х и н к е л ь д е й.

Х и н к е л ь д е й. Ваше величество.

К о р о л ь. Заговор, Хинкельдей.

Х и н к е л ь д е й. Ваше величество, это исключено.

К о р о л ь. Мне нужен заговор против меня, заговор европейского масштаба. Немедленно!

Х и н к е л ь д е й. Ваше величество изволит приказать — где?

К о р о л ь. Этот вопрос — для полицейских мозгов, а не для короля.

Хинкельдей выглядит несчастным.

Неужели в Пруссии нельзя обнаружить заговор?

Х и н к е л ь д е й. Разумеется, ваше величество.

К о р о л ь. Послушайте, Хинкельдей, помнится, был тут один субъект. Немедленно вызовите его и поручите вести дело. Самая подходящая личность. Это он в сорок четвертом году раскрыл заговор силезских ткачей, а в марте сорок восьмого отличился в Берлине.

Х и н к е л ь д е й. Это когда ваше величество показались народу с трехцветной кокардой на шляпе…

К о р о л ь. Сейчас не время об этом. Ну, тот, что руководил отделом по борьбе с проституцией, как его, Хинкельдей? Да, Штибер!

Х и н к е л ь д е й. Ваше величество имеет в виду бывшего комиссара уголовной полиции Штибера?

К о р о л ь. Именно его. И не медлите с его вызовом!

Х и н к е л ь д е й. Ваше величество, я поражен.

К о р о л ь. У меня нет времени.

Х и н к е л ь д е й. Увольнение доктора Штибера со службы наделало много шума.

К о р о л ь. Это уж по вашей части.

Х и н к е л ь д е й. Он был уволен за неблаговидные поступки.

К о р о л ь. Но для этого дела вам никого лучше не найти, поверьте своему королю.

Х и н к е л ь д е й уходит. Звучит музыка.

Только в искусстве властитель может обрести успокоение и утешение.

Перед кабинетом Хинкельдея.

Ш т и б е р. Это письмо, доставленное рано утром, вырвало меня из объятий моей молодой супруги. В нем содержалось приказание прибыть сюда, в полицейское управление. И вот я здесь. Меня обступили воспоминания. О, где те прекрасные дни, когда я получал регулярное жалованье, пока зависть и недоброжелательство не изгнали меня отсюда. Как я завидую простым людям. Простой человек остается в памяти потомства, даже если начальство предаст его забвению. Но сколь ужасна судьба того, чья профессия оставаться неизвестным, если о нем забывает начальство. Сколь несчастен тогда тайный полицейский! Какие обвинения можно мне предъявить? Признаюсь только в том, чему есть письменные доказательства. Ни слова больше. Меня заставляют ждать. Это дурной признак.

В кабинете Хинкельдея.

Х и н к е л ь д е й (просматривая бумаги). Вильгельм Иоганн Карл Эдуард Штибер, доктор права.

Ш т и б е р. К вашим услугам, ваше превосходительство.

Х и н к е л ь д е й. Полгода назад вы подали прошение о восстановлении на службе. Оно было отклонено. Вам известно, почему?

Ш т и б е р. Абсолютно неизвестно, ваше превосходительство.

Х и н к е л ь д е й. Злоупотребление служебным положением. Вы ведь были начальником отдела по борьбе с проституцией. Инциденты при арестах.

Ш т и б е р. Могу заверить ваше превосходительство, что подобные утверждения не имеют…

Х и н к е л ь д е й. Рукоприкладство. Порубщику леса на допросе передние зубы выбили.

Ш т и б е р. Ваше превосходительство, можно ли верить…

Х и н к е л ь д е й. Превышение власти, незаконные аресты.

Ш т и б е р. Ваше превосходительство, при более обстоятельной проверке…

Х и н к е л ь д е й. Никак не могу понять, почему из всего этого наделали столько шума. Вы же большое дело провернули. Раскрыли заговор силезских ткачей. Скажите, это вы тогда были в Хиршбергской долине? Под видом пейзажиста Шмидта? Недурственно! С мольбертом и в бархатном берете.

Ш т и б е р. Интересы обычной и тайной полиции, ваше превосходительство, требуют от каждого служащего…

Х и н к е л ь д е й. Черт возьми, вы им устроили шестьдесят три года тюрьмы, подумать только!

Ш т и б е р. Не забудьте смертный приговор, ваше превосходительство!

Х и н к е л ь д е й. Так чем же вы причинили ущерб репутации полиции? Ах, да. Фабриканта без ордера на арест полгода под следствием в тюрьме продержали.

Ш т и б е р. Меня оклеветали те люди, которые несколько лет спустя присоединились к демократам.

Х и н к е л ь д е й. А доктор Штибер никогда не имел ничего общего с этими мерзавцами?

Ш т и б е р. Если это и имело место, то приверженность и почтение к его королевскому величеству были залогом незыблемости моих внутренних убеждений.

Х и н к е л ь д е й. А в суде защищали левых демократов!

Ш т и б е р. Но судили же вообще одних демократов!

Х и н к е л ь д е й. Вы защищали левых. Не отпирайтесь!

Ш т и б е р (с внутренним волнением). Воспитанный на римской и греческой классике, в республиканском духе, пронизывающем и прозу и поэзию, глубоко разочарованный правительством, которое за мои заслуги в деле силезских ткачей отплатило черной неблагодарностью, проживая к тому же в Берлине, где демократические убеждения свойственны каждому, от нищего до министра, как мог я, ваше превосходительство, не испытать на себе воздействия известных теорий?

Х и н к е л ь д е й. Ага! И эти теории надоумили вас всучить королю черно-красно-золотое знамя во время постыдного спектакля — верховой прогулки по революционному Берлину!

Ш т и б е р. Эта сплетня, будто я ехал рядом с королем, держится и по сей день. Я имел счастливую возможность представить заверенный нотариусом документ, из которого следует, что я совершенно не умею ездить верхом. В тот день моим единственным намерением было обеспечение надлежащей дистанции между его величеством и толпой.

Х и н к е л ь д е й. А если бы толпа бросилась на его величество?

Ш т и б е р. Только через мой труп!

Х и н к е л ь д е й. А если бы началась стрельба?

Ш т и б е р. Я погиб бы первым.

Х и н к е л ь д е й. А если бы заговорщики вознамерились захватить его величество в плен?

Ш т и б е р. Сперва им пришлось бы меня разорвать на куски.

Х и н к е л ь д е й. Сейчас об этом легко говорить.

Ш т и б е р. Я всегда готов отдать жизнь за короля!

Х и н к е л ь д е й. Сию минуту?

Ш т и б е р. Ваше превосходительство?

Х и н к е л ь д е й. А что, если заговорщики, замышлявшие переворот и убийство монарха, все еще орудуют за пределами Пруссии?

Ш т и б е р. Раздавить, где бы они ни объявились!

Х и н к е л ь д е й. Не то! С помощью веских доказательств мы вынудим правительства иностранных государств выдать нам членов партии переворота — всех оптом. А если не всех, то хотя бы главарей, имеющих прусское подданство, или — если не их самих — то хотя бы их бумаги, документы и тайную переписку. Выдать Пруссии или куда-нибудь еще. Уж оттуда мы их заполучим. И они предстанут перед прусским судом. О приговоре узнает весь мир. Широкая панорама красного заговора против монархии, церкви и собственности. Постигаете?

Ш т и б е р. Жду указаний вашего превосходительства.

Х и н к е л ь д е й. Некоторая предварительная работа уже проделана. Вы получите в свое распоряжение специальную группу сотрудников. Абсолютная секретность, срок четыре месяца. Время не терпит. Это все. Чин асессора, жалованье обычное. От вашей работы зависит, сможем ли мы закрыть глаза на ваше демократическое прошлое.

Ш т и б е р. Ваше превосходительство, я… Ваше превосходительство, я… Асессор. Я как во сне.

Музыка.

Квартира Штибера. М а р и я и Ш т и б е р.

М а р и я. Асессор! Это шестьсот талеров в год.

Ш т и б е р. Чистоганом!

М а р и я. У меня сердце вот-вот выскочит из груди. Такой успех! Рассказывай!

Ш т и б е р. Он меня не терпит, но он вернул меня на службу. Вопрос, кто его заставил? Унижал меня. Что делать! Но унижал меня больше, чем того требовала его должность. Кто же унизил его?

М а р и я. Начальник? Министр!

Ш т и б е р. Выше, выше!

М а р и я. Мне дурно. Неужели король?

Ш т и б е р. Я вновь на службе.

М а р и я (замечает слезы на глазах Штибера). Милый!

Ш т и б е р. Слез не стыжусь. И полицейскому дано испытать чувство блаженства.

М а р и я. Выследить, поймать и наказать преступника!

Ш т и б е р. Милое дитя, как мало ты еще знаешь мою жизнь. Что ты знаешь о настоящем счастье полицейского. Взять хотя бы перлюстрацию писем. Сломана печать, вскрыт конверт, лист расправлен… Первый взгляд на почерк. Так покоритель гор, судорожно цепляясь окровавленными пальцами за нависающие камни, обливаясь потом, минуя пропасти, поднимается к вершине, чтобы потом бросить гордый взгляд на мир с места, где, как ему кажется, не был еще ни один человек. Он не знает, что некто уже быстро сбегает в долину, под сень кустов и деревьев. И когда потом, в окружении рукоплещущей толпы, он будет разглагольствовать о своих подвигах, скромный предшественник вместе с толпой вознаградит его речь аплодисментами, в то время как иные божества будут нашептывать ему на ухо о том, кто более достоин славы. Так и получивший письмо будет радоваться заключенным в нем секретам, а полицейский, еще раньше проникший в тайну запечатанного письма, а затем вновь заклеивший и незаметно подсунувший это письмо в почту получателя, скромно отступит на задний план, исчезнет.

М а р и я. Великолепно!

Ш т и б е р. Снять печать и вновь вернуть ее на место, Марихен… Это подобно тому, как приподнять косынку на груди женщины и вновь незаметно опустить. Женщина стыдится, краснеет, а ты хотя и знаешь, в чем тут дело, но продолжаешь эту игру в стыдливость, проявляешь любопытство там, где все давно известно, и не спешишь с последним шагом.

М а р и я. Искуситель!

Ш т и б е р. Представь только, сколько в эту минуту писем, написанных руками — горячими как пламень, холодными как лед, молодыми, спокойными, дрожащими, потными, мягкими, нежными, тяжелыми и легкими — путешествуют по свету в каретах, по железной дороге, по морю и даже у голубей под крылом? Их ждут или боятся, прячут или сжигают, комкают или целуют. Мария, ведь это целая вселенная! А в письмах столько всего понаписано!

М а р и я. Погоди, я теряю рассудок.

Ш т и б е р. Как будто крадешь право первой ночи у феодала.

М а р и я. Девушки взамен получают свадебные наряды. А что получит жена асессора?

Ш т и б е р. Назови цену!

М а р и я. Шестьсот в год — это по два талера за каждый рабочий день.

Ш т и б е р. Значит, один талер за ночь. (Засовывает талер ей в вырез платья.)

М а р и я. Иди скорее! (Убегает в соседнюю комнату, на ходу расстегивая фартук.)

Ш т и б е р. Счастливый день! Шесть сотен в год и четыре месяца сроку! (Считает.) Ну что же, это…

М а р и я (выбрасывает из соседней комнаты различные детали туалета). Где же ты?

Ш т и б е р. Это двести талеров за целый заговор!

М а р и я. Не заставляй себя ждать.

Ш т и б е р. Он положил меня на обе лопатки!

М а р и я появляется в дверях. Она в нижнем белье.

Сейчас!

Начинает раздеваться.

Двести талеров! У Хинкельдея на меня нашло какое-то затмение. Ну да ладно! Отныне борьба не на жизнь, а на смерть, господин Хинкельдей! Мария, иди сюда!

Музыка.

Кабинет Штибера. С л у г а, Ш т и б е р.

Ш т и б е р. Скверна проникает нынче в Пруссию двумя путями. Сифилис — из Парижа, плохая погода — из Лондона. А семена бунта и из Парижа и из Лондона. Первые шаги удались. Связные, наблюдатели, курьеры взяли в кольцо бунтовщиков. Моими руками открываются двери в лондонском Бишофсгейте, мои глаза в тайных парижских клубах, мои уши слышат шепот заговорщиков, мои собачки чуют добычу, мои пчелки летают по всему свету.

С л у г а. Господин асессор, вас ждут!

Входит К а м е р д и н е р.

Ш т и б е р. Камердинер наследного принца! Да еще в ливрее! У меня в кабинете! Разве я вам не запретил здесь появляться?

К а м е р д и н е р. Так точно, запретили. Но дело срочное. Два письма, господин советник.

С л у г а. Господа Грейф и Гольдхейм явились для доклада.

Ш т и б е р (камердинеру). В шкаф! (Открывает один из шкафов и вталкивает туда камердинера.)

К а м е р д и н е р. Задыхаюсь!

Ш т и б е р. Голову поднимите повыше, вверху открыто. (Запирает шкаф и кладет в карман ключ.)

Входят Г о л ь д х е й м и Г р е й ф.

Г о л ь д х е й м (выступает вперед). Асессор Гольдхейм. Прибыл из Парижа.

Г р е й ф (выступает вперед). Лейтенант Грейф. Прибыл из Лондона. Положение без изменений. Разговоры только о великой промышленной выставке. Ее откроет королева. Из Пруссии в выставке участвуют Борзиг, Ханиель, Крупп, Сименс, Майссен, Мансфельд, Стиннес, Брокхауз и другие.

Ш т и б е р. Как насчет покушений, Грейф?

Г р е й ф. Подобные настроения имеются только в среде европейских эмигрантов-демократов.

Ш т и б е р. А наши прусские коммунисты?

Г р е й ф. Маркс поссорился с Шаппером и Виллихом.

Ш т и б е р. Маркс всегда ссорится.

Г р е й ф. Радикальный коммунист Виллих опубликовал свое сочинение. (Кладет брошюру на стол.) «Пролетарий перед грядущей революцией» (Читает.) «Повсюду поднимаются изнуренные тяжелым трудом и обремененные невзгодами люди, вечное пламя человеческого равенства просветило их дух, согрело их сердца, укрепило их силу; страшный суд близок, час настал. Грешники освещены испепеляющим светом». Маркс считает, что это театральный гром.

Ш т и б е р. Можно лишь надеяться, что эти лондонские пустобрехи не очень-то слушаются Маркса. А как в Париже?

Г о л ь д х е й м. Господин префект парижской полиции передает привет и интересуется, не могли бы мы подсунуть ему парочку красных радикалов, чтобы он их арестовал. Положение во Франции обостряется. Господин Карлейль, разумеется, в долгу не останется.

Ш т и б е р. Ах, Париж! Ваш Лондон по части заговоров ни к черту не годится. Гольдхейм, это все?

Г о л ь д х е й м. Есть еще один специалист по подделыванию чужих подписей. Его фамилия Гирш.

Ш т и б е р. Умен?

Г о л ь д х е й м. Эксперты считают, что таких подделок они еще не видели.

Ш т и б е р. Покажите его мне. За работу. Пишите отчеты. Вы видите, мне некогда. Меня ждет важнейшая информация, запертая на ключ.

Г р е й ф и Г о л ь д х е й м уходят.

Штибер открывает шкаф, камердинер падает на него.

Письмо!

К а м е р д и н е р. Письмо из Лондона его величеству. Я выучил наизусть. Тридцать талеров.

Ш т и б е р. Быстрее и короче.

К а м е р д и н е р. Тридцать талеров.

Ш т и б е р. Слушаю.

К а м е р д и н е р (закрыв глаза, читает текст на память). Его величеству Фридриху Вильгельму, королю Пруссии.

Ш т и б е р. От кого?

К а м е р д и н е р. От супруга английской королевы. «My dear Fritz», далее восемь строк по-английски. «Обещаю, что жизнь наследного принца и его супруги во время выставки в Лондоне будет охраняться столь же тщательно, как жизнь Виктории и моя».

Ш т и б е р. Наследный принц собирается в Лондон?

К а м е р д и н е р. Позвольте читать дальше. Мои нервы не выдерживают. Я больше ничего не вижу.

Ш т и б е р. Вспоминайте!

К а м е р д и н е р. Я не вспоминаю, я вижу. А чего я не вижу, того прочесть не могу. Мне нужно видеть текст. Этот ужасный недостаток заставил меня уйти со сцены и пойти в камердинеры.

Ш т и б е р. Как же вы читали на сцене?

К а м е р д и н е р. Точно так же. С листа.

Ш т и б е р. И получалось?

К а м е р д и н е р. Со стихами не было никаких трудностей. В стихах строчки короткие, и если печать хорошая, то текст весь перед мысленным взором. Накладок не случалось. Только для перелистывания требуется некоторый навык. Переворачиваем страницу, делаем паузу, концентрируем внимание, начинаем новую страницу с верхнего левого угла.

Заметили? Паузы в неожиданных местах придают словам особый смысл. Я знавал актеров, которые только и держались на таких паузах, в этом заключалась вся их индивидуальность. Казалось, они на каждом придаточном предложении переворачивают новую страницу. Мне пришлось уйти со сцены из-за пауз. Ох, эти длинные строки. Мысленно переворачивая страницы, я иногда пропускал по целому действию. (Продолжает читать письмо.) «…Как жизнь Виктории и моя».

Ш т и б е р. «Виктории и моя».

К а м е р д и н е р. «Которых тоже внесли в этот черный список».

Ш т и б е р. Черный список? Черный?

К а м е р д и н е р. Да.

Ш т и б е р. Не в какой-то? В черный?

К а м е р д и н е р. В черный список. Письмо стоит тридцать пять талеров.

Ш т и б е р. Двадцать.

К а м е р д и н е р. Тридцать! Вот копия. Тридцать пять. (Передает копию.)

Ш т и б е р (читает). «Поскольку перед всемирной выставкой Англия не сможет избавить себя от европейских отбросов, мы настояли на принятии особых мер для безопасности наших дорогих гостей. Английские полицейские власти пригласят в Лондон прусских и иных европейских полицейских агентов. Оплата будет достаточно высокой, чтобы смогли приехать самые умные из них». Какой неожиданный поворот. Наследный принц и полицейский асессор Штибер отправляются в Лондон.

К а м е р д и н е р. Тридцать пять. (Глаза его блестят по меньшей мере на сорок талеров.)

Ш т и б е р. Десять. Вон!

К а м е р д и н е р уходит.

В Лондон, в этот центр всех европейских революционеров и изгнанников! Какой риск! И я — его защита! Мария, видела бы ты меня сейчас! (Звонит.)

Входит Г р е й ф.

По Лондону ходит черный список. Напечатан на… Допустим, на продолговатом листе бумаги. Включите всех важных особ. Принца-консорта, наследного принца, королеву, принца Уэльского и так далее.

Г р е й ф. Разве не долг наш перед Пруссией, господин асессор, почтить кронпринца Пруссии особым письмом с угрозой убийства? В протокольных вопросах его высочество очень щепетилен.

Ш т и б е р. Тогда сдобрите текст зажигательными лозунгами. Воспользуйтесь выражениями господина Виллиха. (Читает.) «Насилие против насилия, праведный гнев народа испепелит грешников. Выше факел борьбы!» Прямо как по заказу. «Сыновья тевтонов! Истребляйте королевское семя!»

Г р е й ф. Какой шрифт прикажете?

Ш т и б е р. Жирный цицеро.

Г о л ь д х е й м (появляясь). Гирш доставлен.

Ш т и б е р. Давайте Гирша.

Входит Г и р ш.

Г и р ш. Почему меня привели в политический отдел?

Ш т и б е р. Утверждают, что, начиная свои махинации, вы публично заявили: «У одних слишком много, у других слишком мало, но праведный гнев народа испепелит грешников».

Г и р ш. Сударь, я подвизаюсь на бирже.

Ш т и б е р. Есть свидетель, готовый показать это под присягой.

Г и р ш. Он врет.

Ш т и б е р. Есть два свидетеля, готовые показать это под присягой. Подделайте мою подпись. А теперь подпись господина лейтенанта. И вот эту. Черт возьми. Вам не следовало бы употреблять свой талант против полиции.

Г и р ш. Я охотно предоставлю мой талант в распоряжение закона, если закон этого потребует, indeed[9].

Ш т и б е р. Я вижу, вы очень хорошо владеете английским.

Г и р ш. Не то чтобы очень, но для биржи достаточно, I hope[10].

Ш т и б е р. Нам нужны люди, владеющие английским, к примеру, в Лондоне. Люди расторопные и с головой на плечах.

Г и р ш. Позвольте узнать, нет ли здесь чего-нибудь противозаконного?

Г о л ь д х е й м. А позвольте узнать, вы предпочитаете оказаться на судне, плывущем в Англию, или за решеткой?

Г и р ш. To be or not to be — that is the question[11]. Гирш приносит свои извинения, он предпочитает корабль, идущий в Лондон.

По команде Гольдхейма Г и р ш и Г р е й ф уходят.

Ш т и б е р. И такого парня вы хотели упрятать в тюрьму? Сколько лет вы работаете в политическом отделе?

Окраина небольшого немецкого городка. Появляется Н о т ъ ю н г, портной, тридцати лет. В руках тяжелая дорожная сумка. Слышно, как поют дети. Нотъюнг останавливается, слушает. За ним наблюдает Д е в о ч к а.

Д е в о ч к а. Ты издалека?

Н о т ъ ю н г. Да.

Д е в о ч к а. Ты здешний?

Н о т ъ ю н г. Нет.

Д е в о ч к а. Тебе еще далеко идти?

Н о т ъ ю н г. До ближайшего постоялого двора.

Д е в о ч к а. Показать тебе дорогу?

Н о т ъ ю н г. На, возьми марципан. А дорогу я сам найду, спасибо. Беги, играй с детишками. Германия! Как ты близка мне на чужбине и как чужда вблизи! Германия! Страна вчерашнего дня, страна князей и холопов. А твой сын, портной Петер Нотъюнг, эмигрировавший в Англию, теперь тайком пересекает твои границы, чтобы разыскать товарищей и друзей. И кого находит? Одни запутаны и опустошены, погрязли в делах и тешат себя трусливой надеждой забыться в пустом, беззаботном существовании. Забыт сорок седьмой год с его голодом и похоронами, забыты пушки на рыночных площадях, генералы, бросавшие наших сыновей в огонь, как мякину; забыты и те, кого убивали в их собственных домах, и те, кого расстреливали по ночам на улицах. Другие уповают на тайные союзы, бунты и адские машины. С каким восторгом вы повторяли за Виллихом его тирады: «Поднимитесь, изнуренные тяжелым трудом и обремененные невзгодами. Да осветит ваш путь вечное пламя человеческого равенства, пусть оно согреет ваши сердца, укрепит ваши руки. Страшный суд близок, пора настала, под знаменами, обагренными кровью мучеников, — вперед, к всемирной социальной республике!» И как пугают вас слова Маркса, которые я несу вам из Лондона: «Вам придется пережить десять, двадцать, пятьдесят лет гражданских войн и международных столкновений не только для того, чтобы изменить существующие условия, но и для того, чтобы измениться самим и сделать себя способными к политическому господству». О, как вы любите тирады и как боитесь правды. Но разве можно вашу любовь, величие борьбы во имя грандиознейшего дела опошлить бредовыми заговорами, нелепыми фантазиями и криками о революциях и переворотах? Что нам оставалось еще делать, как не порвать с Виллихом и Шаппером, хотя когда-то они были верными товарищами. Нам трудно. Враги объединяются, а мы разобщены. Ваши вопросы как нож в сердце. Но иного пути нет.

Д е в о ч к а. Послушай, можно понести твою сумку?

Н о т ъ ю н г. Возьми еще марципан. А сумку я сам донесу. Иди к детишкам. (Уходит.)

Д е в о ч к а. Постоялый двор направо. А он пошел прямо.

Кабинет Хинкельдея.

Х и н к е л ь д е й. Хорошо, Штибер! Очень хорошо! Только вчера я сообщил вам о предстоящей поездке наследного принца в Лондон на всемирную выставку, а у вас в руках уже воззвание, подстрекающее к его убийству. Великолепно! Хотя я несколько удивлен.

Ш т и б е р. Ваше превосходительство?

Х и н к е л ь д е й. Удивительно примитивно. Вы не находите?

Ш т и б е р. Ваше превосходительство?

Х и н к е л ь д е й (читает). «Немецкие патриоты! Прусский принц, который в настоящее время…» и так далее… «Вспомните его картечь… смерть за смерть, жизнь за жизнь… вперед, сыны тевтонов» и т. д. Зажигательно, но примитивно. На что автор надеется? За убийство полагается каторга, галера или даже петля, а за драку — всего шесть недель тюрьмы. Человек с воображением призвал бы задать его королевскому высочеству небольшую взбучку.

Ш т и б е р. Насколько мне известно, наши агенты обнаружили еще одну листовку с призывом к физическому насилию над наследным принцем.

Х и н к е л ь д е й. Слишком поздно. А теперь о вашем задании.

Входит ф о н З е к к е н д о р ф.

Доктор Штибер, господин обер-прокурор фон Зеккендорф.

З е к к е н д о р ф. Несколько дней назад на главном вокзале в Лейпциге мы задержали некоего Нотъюнга, портного. У него не было документов. Он имел при себе письма доктора Маркса из Лондона и инструкции для кёльнской коммунистической группы. В Кёльне немедленно были произведены аресты. Речь идет ни более и ни менее как о государственном перевороте в Пруссии, свержении Гогенцоллернов, о революции и тому подобных вещах. Правда, не в ближайшее время. Маркс говорит, что до этого дело дойдет примерно лет через пятьдесят или еще позже. Это могло бы несколько затянуть сроки возможного предъявления ему обвинения, поскольку фактический состав преступления, а именно планируемого государственного переворота, в той его части, которая касается убедительности улик, мог бы, то есть должен был бы, а выражаясь точнее, должен быть подтвержден наличием дополнительного материала, ибо обнаруженные письма вряд ли или в очень незначительной степени, короче, вообще не могут послужить обвинению. Таким образом, государственная прокуратура имеет десяток арестованных, от полиции, мы ожидали вещественных доказательств их вины. Надеюсь, вы меня поняли. Правосудию нужны доказательства. Европа довольно холодно относится к нашему предприятию.

Х и н к е л ь д е й. Но за его ходом благосклонно наблюдает его величество.

З е к к е н д о р ф. Как и всевышний, чье благословение да пребудет надо мною, если я на старости лет останусь верным слугою закона. Надеюсь, в этом меня тоже поймут. Благодарю вас, ваше превосходительство, за представленную мне возможность изложить существо дела. Господин президент! (Уходит.)

Х и н к е л ь д е й. Вы поняли, в чем состоит ваше задание? Раздобыть в Лондоне у Маркса доказательства, которых не оказалось в сумке Нотъюнга. На период выставки мы официально направим вас в распоряжение английской полиции. Выявить преступников, прибывших из Пруссии, и следить за подозрительными лицами. По силам ли вам такое поручение?

Ш т и б е р. Позвольте быть совершенно откровенным…

Х и н к е л ь д е й. Мне пора обедать.

Ш т и б е р. У меня есть сомнения, ваше превосходительство.

Х и н к е л ь д е й. У меня тоже.

Ш т и б е р. Ваше превосходительство, мои права… Опасаюсь, что старшие по стажу службы асессоры мои приказы…

Х и н к е л ь д е й. Верно, я запамятовал. В Лондон отправитесь советником полиции. Назначение уже в дирекции. Еще?

Ш т и б е р. Ваше превосходительство, я, я…

Х и н к е л ь д е й. Пора обедать, приятного аппетита.

Ш т и б е р. Ваше превосходительство!

Х и н к е л ь д е й. Да, вот еще что. Поедете под фамилией Шмидт. Все? (Уходит.)

Ш т и б е р. Слушаюсь, ваше превосходительство, под фамилией Шмидт.

Входят Г р е й ф и Г о л ь д х е й м.

Г о л ь д х е й м. Это правда? Господин советник?! (Протягивает Штиберу руку.)

Г р е й ф. Едем в Лондон, господин советник?

Штибер пожимает руку и Грейфу.

Ш т и б е р. В Лондон. Задача: добиться выдачи группы Маркса оптом. Если нет, то главарей, если нет, добыть секретные письма, важнейшие, актуальнейшие, раздобыть веские улики. Псевдоним — Шмидт. Отправление — немедленно, девиз известен. На всемирную выставку! Вперед, на штурм Альбиона!

О ф и ц е р д л я п о р у ч е н и й перед открытием промышленной выставки в Лондоне.

О ф и ц е р д л я п о р у ч е н и й.

Появляется Ш т и б е р.

Ш т и б е р. Господа, чтобы в таком огромном городе, как Лондон, напасть на след немецких коммунистов, мы сделаем ставку на три основных элемента немецкой сущности: пиво, образование, табак. (Распределяет поручения.) Вы отправляетесь в марксистский кружок, в кофейню Дж.-У. Мастерса на Фаррингтон-стрит, Гольдхейм — в пивную Баркли и табачную лавку эмигранта Кесслера. Грейф, ваш ориентир — немецкая тоска по родине, вы идете на промышленную выставку, к Сименсу и Гальске, Гешу, Круппу, Стиннесу и Ханиэлю. Немецкие рабочие паломничают туда, как католики в Трир. Стоит им увидеть хороший станок, и даже самые красные сердца начинают биться сильнее.

Г р е й ф уходит.

Флери!

Ф л е р и. Господин советник.

Ш т и б е р (протягивает руку). Рад видеть вас в добром здравии, Флери!

Ф л е р и. Я рад, что мне удалось подсадить своего человека к коммунистическому архивариусу Дицу. Он имеет доступ к переписке коммунистов.

Ш т и б е р. Великолепно, Флери. Пусть немедленно берется за дело. Мне нужны интересные письменные инструкции революционного характера, особенно от Маркса, — Нотъюнгу и тем, кого мы посадили в Кёльне. Нечто существенное. Надеюсь, вы меня поняли. (Передает ему визитную карточку.) Вы найдете меня по этому адресу.

Ф л е р и (берет карточку и передает счета). Мои накладные расходы. Нужно было обставить квартиру для агента, купить ему кое-какой гардероб, расходы на питание — ему необходима диета.

Ш т и б е р (платит с явной неохотой). Вы уже давно здесь, не так ли?

Ф л е р и. Ваш предшественник прислал меня в Лондон восемь лет назад.

Появляются шеф полиции М а й н е, п е р е в о д ч и к.

Ш т и б е р. Кто такие?

Ф л е р и (отвернувшись). Роберт Майне, шеф полиции Лондона. (Поспешно уходит.)

Ш т и б е р. Какой счастливый случай, да еще в самом начале моей деятельности. К вашим услугам, ваше превосходительство! Министерства юстиции его величества короля Пруссии советник полиции доктор Вильгельм Карл Эдуард Штибер.

М а й н е. Майне. (Пытается пройти.)

Ш т и б е р. Ваше превосходительство!

П е р е в о д ч и к. Господин Майне спешит на богослужение. Архиепископ Кентерберийский вместе с королевскими комиссарами молится о ниспослании удачи в нашей великой цивилизаторской миссии.

Ш т и б е р. Ваше превосходительство! Осмелюсь задержать вас и сделать заявление чрезвычайной важности. Я только что прибыл в Лондон, и благодаря дерзко организованной операции случайно получил прокламацию, содержащую призыв к физическому насилию над нашим наследным принцем. (Передает Майне конверт.)

М а й н е. Сэр!

Переводчик берет конверт, и они проходят. Штибер ошеломлен. Майне что-то говорит переводчику. Тот возвращается.

П е р е в о д ч и к. Вы понесли расходы?

Ш т и б е р. Что вы имеете в виду?

П е р е в о д ч и к. Всего наилучшего!

Ш т и б е р. Сэр! (Смотрит вслед Майне и переводчику.)

Быстро входит Г и р ш.

Г и р ш. Хэлло, господин Шмидт!

Ш т и б е р. Вы заставляете себя ждать.

Г и р ш. Очень неудобное место, господин Шмидт.

Ш т и б е р. Когда будет новый материал о Марксе?

Г и р ш. На будущей неделе.

Ш т и б е р. Не раньше?

Г и р ш. Нет.

Ш т и б е р. Почему?

Г и р ш. Если бы не лето, и если бы Маркс не заложил сюртук в ломбарде, он бы мог надеть полосатые брюки вместо черных, а вместо сюртука пальто, так как у него двое брюк и только один сюртук, и мы бы могли завтра увидеться в Британском музее. А он заложил сюртук. Видно, речь идет о значительной сумме, вероятно, плате за квартиру. Следующий гонорар пойдет булочнику, а поскольку Маркс еще никогда не получал два гонорара на одной неделе, на улицу он сможет выйти лишь на следующей неделе.

Ш т и б е р. А вдруг придется платить мяснику?

Г и р ш. Маркс и мясник?! Господин Шмидт, вы изволите шутить. До завтра. Нельзя, чтобы нас видели вместе. (Уходит.)

Ш т и б е р. Что ж, начало весьма неплохое. Они еще узнают Штибера. (Уходит.)

Г р е й ф. Р а б о ч и й с с ы н о м одиннадцати лет.

Р а б о ч и й. Что тебе больше всего понравилось на выставке?

С ы н. У Круппа стальной слиток — сорок две тонны. Никто в мире не мог сделать ничего подобного.

Р а б о ч и й. Да.

Он все время наблюдает за Грейфом, а Грейф за ним.

Чем это воняет? Чуешь? Прусские шпионы.

С ы н. Пойдем в пивную Баркли?

Р а б о ч и й. Нет.

С ы н. Почему ты туда не ходишь, отец? Немцы поют там теперь целыми днями. Наверно, весело.

Р а б о ч и й. Я это знаю, сынок. Напьются вина или пива, и нет больших весельчаков, чем они. Носят белые рубашки, распевают песни и гордятся, что употребляют столько мыла. Ты был еще совсем маленьким, когда мы с ними порвали.

С ы н. Тоскуешь о Германии?

Р а б о ч и й. Не тоскую, но радоваться нечему. Наши отношения ясны. Там был дан приказ о моем аресте, и я им этого не забуду.

С ы н. Ты часто думаешь о Германии?

Р а б о ч и й. Германия, о которой я думаю, — иная.

С ы н. Разве теперь они не такие, как были раньше?

Р а б о ч и й. Наверно, это мы стали другими. Когда они поют, мы стискиваем зубы, когда они беззаботны, мы становимся бдительными, когда они благоговеют, мы негодуем; мы стыдимся того, чем они гордятся; они предаются сладким грезам, а мы не спим ночей.

С ы н. Ты говоришь о Германии, словно поднимаешь тяжелый груз.

Р а б о ч и й. Ешь, ешь. Набирайся сил, чтобы ты смог снести эту ношу, когда вырастешь. Ведь от нее, сынок, тебе не избавиться никогда. (Глядя на Грейфа.) Чуть что случись — немцы всегда тут как тут. Немцы задушили революцию во Франции, немцы задавили республику в Голландии, в Греции немецкие войска поддерживали самое гнусное из всех правительств. Немецкие полицейские орудуют по всей Европе вплоть до Португалии, с помощью немецких солдат была разорена Польша, вырезано население Кракова, разграблены Венеция и Ломбардия. А у этих слезы наворачиваются на глаза, едва только речь заходит о немцах. Хотя они своими глазами видели, как была сожжена Силезия, опустошена Богемия, повержена Австрия.

С ы н. Но разве они этого хотели? Ты ведь сам учил меня различать угнетателей и угнетенных.

Р а б о ч и й. Конечно, мой мальчик, ими правит семейство капралов и шутов. Но будь у нашего народа немного меньше высокомерия, мы бы сберегли наше доброе имя и от многого избавили бы наших соседей. Кажется, я понял, чем тут воняет: берлинской помадой для волос. Ну и врежу я ему сейчас, сын мой!

Грейф убегает.

Квартира Штибера в Лондоне. Нечто среднее между чиновничьим кабинетом и гостиной с претензией на дешевую элегантность. А г е н т ы. Г о л ь д х е й м сидит за столиком, читает и пишет.

Ш т и б е р (ест). И какой только жратвы нет на свете! Спагетти, кнедлики, квас, гуляш, бифштекс.

Грейф завершил рассказ об изгнании с выставки.

Они все еще следят за нами?

Грейф молча начинает чистить куртку и шляпу.

(Ест.) Живем здесь как на острове. Как прокаженные. Что слышно о наследном принце?

Грейф отрицательно качает головой. Один из присутствующих наливает пиво, Штибер пробует и морщится.

Этим людям нечего делать в Европе.

Входит Г и р ш.

Г и р ш. Хэлло, господин Шмидт!

Ш т и б е р. Чертовски поздно, Гирш!

Г и р ш. Работа на вас меня гробит. Посмотрите на меня! Круги под глазами, руки дрожат, бессонница. (Демонстрирует содержание карманов — блокноты, записки, книги и тому подобное.) И всего за неделю занятий в учебной группе у Маркса. Да еще в перспективе экзамены у Либкнехта или у Вольфа, у кого найдется время. Есть кое-что и для вас! «Радикалист»! Красный катехизис. (Передает Штиберу брошюру в красном переплете.)

Ш т и б е р (продолжая есть). Жратва от этого лучше не станет.

Г и р ш. Англия. Двести сект и лишь один соус.

Ш т и б е р (показывая на брошюру). Маркса?

Г и р ш. Анонимная. Поговаривают, что Гесса.

Ш т и б е р. Идеи Маркса?

Г и р ш. Отчасти. Маркс его однажды назвал ослом.

Ш т и б е р. Выражение, достойное Шекспира.

Г и р ш. Если вам это пригодится, могу сообщить, что Европейский революционный комитет он назвал целой кликой социальных ослов, горлопанов, болтунов, писак, клоповником в обезъяннике, известного философа Руге обзывает клоуном, циркачом и беспринципным обывателем от литературы.

Входит Ф л е р и.

Ф л е р и. Хэлло! (Передает Штиберу письма.)

Ш т и б е р. Когда же я наконец получу подлинное письмо Маркса?

Ф л е р и. Господин советник! Диц архивариус в группе Шаппера — Виллиха. Маркс сейчас в ссоре с этой группой, так что от него писем ждать не приходится.

Г и р ш. Маркс обозвал Дица тараканом и ловкачом, отиравшимся возле трех революций.

Ш т и б е р. Чем же Маркс, собственно, занимается в свободное от ссор время?

Ф л е р и. Читает.

Г и р ш (показывает). Его библиотечный абонемент.

Ш т и б е р. А когда не читает?

Г и р ш. Пишет.

Ш т и б е р. Если он читает и пишет книги, то когда же он собирается устраивать революцию?

Г и р ш. Что касается революции, то здесь существует дилемма. Маркс знает, как делают революцию, но говорит, что сейчас для революции время еще не пришло. Шаппер и Виллих твердят, что революция ждет у дверей, но не знают, как впустить ее в дом. Сразу и не разберешься, кто прав.

Штибер читает письма.

Я понимаю ваше глубокое разочарование в лондонской партии переворота. Но почему это так, господин Шмидт? Возьмем двух прусских бунтарей. Один едет в Париж, другой — в Лондон. В Париже, господин Шмидт, жизнь кипит. Елисейские поля, Монмартр, дешевые устрицы, социализм, политика и француженки. В этом все дело! Парижанки любят, чтобы мужчины их завоевывали. А где мужчина выглядит наиболее эффектно, как не на баррикадах, в пороховом дыму, перед лицом опасности? Это возбуждает, господин Шмидт, награда сладка, плоть слаба. Любовь и бунт — не зря Францию рисуют в виде женщины с обнаженной грудью среди сражающихся на баррикаде. Allons enfants! Вперед, детки!

Ш т и б е р. Потише, потише. (Передает письма Гольдхейму, тот внимательно их читает).

Г и р ш. А теперь обратимся к бунтарю, подавшемуся в Лондон. Здесь, господин Шмидт, здесь нравственность, до венца — ничего, кроме поцелуев. И наш молодой, холостой, но вполне здоровый бунтарь женится. И пошло. Когда же тут ходить по два раза в неделю в клуб, учиться революции? Милый, kiss me to night, а потом oh see, the little children![12] Приходится зарабатывать деньги, а с деньгами в дом приходит собственность. Собственность — тормоз революции. Чему примером — домовладельцы, которых не очень-то раскачаешь на революцию.

Ш т и б е р. Господин Гирш, когда Маркс приехал сюда, он был женат и имел долги. Для него революция была бы даром божьим. У него же появляется ребенок за ребенком, а он читает и пишет. Вот вам!

Г и р ш. Тут дело в немецкой философии. Забавная игра в антитезисы задевает человека за живое. По себе замечаю. На что уж я был отчаянный, а с тех пор, как начал изучать Гегеля, меня словно подменили.

Ш т и б е р. Что такое?

Г и р ш. Его антитезисы такой ералаш в голове устраивают, что если ты не женился до немецкой философии, потом уже и пытаться не стоит.

Ш т и б е р. Вы изучаете Гегеля?

Г и р ш. До глубокой ночи сижу за книгами, ни о чем другом и думать не хочется, господин Шмидт! Такие занятия в гроб загонят.

Ш т и б е р. Один Гегеля изучает, другой дерьмовые письма таскает. Ни одного покушения. Гогенцоллернов ругают, но умеренно. А где же нечто ощутимое, жизненное, активный бунт?

Ф л е р и. Приношу, что есть.

Ш т и б е р. Тогда принесите письма, которых нет.

Ф л е р и. Научите, как это сделать, господин Шмидт.

Ш т и б е р. И научу. Слушайте. Во-первых: вы, Флери, немедленно поезжайте в Париж. Гольдхейм, садитесь за сочинение писем, подстрекающих к убийствам и мятежу. Надежный человек отвезет эти письма в Париж к Флери. Вам, Флери, я укажу один адрес. Там письма перепишут, и вы отправите их под видом красной революционной почты в Лондон Дицу. Диц положит их в архив, а наш человек их оттуда изымет. И мы получим то, что нам надо. Самый простой и короткий путь.

Ф л е р и уходит.

Г о л ь д х е й м. В подстрекательских письмах всегда содержатся весьма опасные флюиды бунта, от которых я бы советовал держаться подальше.

Ш т и б е р. Как это они пели в Силезии? Мошенники, дьявольское семя и что-то о петле. Убивайте сильных мира сего!

Г р е й ф. Кому нужны сильные мира сего? Вот если убить священника, публика это поймет. Или если изнасиловать свою двоюродную бабушку.

Ш т и б е р. Слышите, Гольдхейм? Учитесь у Грейфа.

Г р е й ф. В литературе тоже всегда можно найти нечто пикантное. «И с дьявольским грохотом ворваться в кельи монахинь, ха-ха-ха, а бедные дурочки лихорадочно ищут в темноте свои юбки, жалобно причитают, вопят и стенают, и вот наконец эта старая…»

Все с удивлением взирают на Грейфа.

Шиллер.

Ш т и б е р. Непостижимо. Однако, Гольдхейм, это «ха-ха-ха» было великолепно, обязательно воспользуйтесь.

Входит А г е н т.

А г е н т. Господин советник, камердинер наследного принца сообщает, что его высочество завтра посетит выставку. Художественную.

Ш т и б е р. Художественную? Английская полиция сообщала нам что-либо о художественной выставке?

А г е н т. Никак нет, господин советник.

Ш т и б е р (Агенту). А ведь знают, что за люди болтаются на художественных выставках! Доложите обо мне полицейскому префекту Лондона. И понастойчивее. Я настаиваю на встрече.

А г е н т уходит.

А вы, Гирш, впредь все ваши мысли включайте в донесения. Изготовьте тетрадь протоколов группы Маркса. Имена, подписи, материал. Ясно? Нечто существенное.

Г и р ш. Все понятно, господин Шмидт! У Маркса есть масса весьма интересных вещей, на которые никто не обращает внимания.

Все присутствующие, кроме Гирша, начинают расходиться. К кому бы Гирш ни обратился, его никто не хочет слушать.

Откуда, например, у Маркса столько боевого пыла. (Гольдхейму.) Честное слово, у него мозоли на заднице. Мы с вами наслаждаемся, нежимся на лоне природы, а он сидит в Британском музее, читает экономические книжки и насиживает мозоли.

Г о л ь д х е й м уходит.

(К другому агенту.) Дилетант удивится, а я называю это современным взглядом на вещи. Человека можно понять только через его психику.

А г е н т уходит.

(Не замечая, что его не слушают.) Нельзя, к примеру, забывать о национальных особенностях. Маркс — немец, ученый человек, настоящий ученый, но понимает, что ему никогда не стать профессором. И этого вполне достаточно, чтобы повести немецкого интеллигента на баррикады. Я вам раскрою этого Маркса страница за страницей. (Увидел, что все ушли, ищет слушателя, не найдя, обращается к публике.) А слышали, как Маркс узнал о том, что Виллих находится в связи с квартирной хозяйкой? Потрясающая история… Началось с того, что… (Смотрит на часы.) Однако уже половина. Пора на занятия. Сегодня «Гегель о государстве». Заболтался я с вами.

Перед занавесом.

Г р е й ф. Господин Гольдхейм, я в некотором недоумении. Как прусскому полицейскому подобает вести себя на художественной выставке?

Г о л ь д х е й м. Мой милый, любая акция, связанная с искусством, при ближайшем рассмотрении оказывается не такой уж страшной. Войдя на выставку, прусский полицейский должен осмотреться. Установить пути подхода к картинам, затем пути отхода. Его задача состоит из двух частей: видеть и слышать, причем вторая часть может оказаться более важной, поскольку опытный полицейский чиновник из высказываний по поводу произведений искусства может сделать вывод об отношении говорящего к его величеству. Значит, для прусского полицейского чиновника главное — не выделяться из толпы знатоков искусства.

Поэтому: походите на знатоков и критиков, насколько это возможно. Для начала рекомендую выражение задумчивости. (Показывает.) Оно особенно подходит для раздела натюрмортов. Более глубокое проникновение в существо предмета требует выражения благоговейной сосредоточенности. (Показывает.) Это для картин серьезного содержания и жанровых сцен. Или выражение жизненной силы (показывает) — для пейзажей, особенно горных, для героических сюжетов. В разделе портретов можно еще выглядеть так (показывает), в особенности в присутствии высоких особ или их портретов. Подобное выражение всегда замечается с удовольствием. Но лучше всего сделать какое-либо удачное замечание. Вроде: достоин внимания этот жизнеутверждающий портрет полковника. Сложные украшения на мундире, равно как и ордена, выполнены с большим вкусом и творческим подъемом.

Г р е й ф. Блестяще.

Г о л ь д х е й м. Замечания по поводу портретов всегда наиболее полезны, ибо портретной живописи сейчас отдается предпочтение перед всеми другими жанрами. И это легко понять. По словам одного ученого, эта живопись является сильнейшим средством воспитания уважения и любви к изображаемым особам, что благотворно воздействует на умы.

Г р е й ф. Подумать только, что можно сказать об одном портрете.

Г о л ь д х е й м. Почитайте критиков! Но нам пора.

Г р е й ф. Ради бога, подождите! Представим себе, что я просто стою, ничего не подозреваю — и вдруг меня спрашивают: что вы думаете об этой картине? Или, еще хуже, что вы думаете об этой картине?

Г о л ь д х е й м. Черт возьми! Постарайтесь вначале побывать в разделе исторической живописи. На исторических картинах всегда что-нибудь происходит, да и названия говорят сами за себя.

Г р е й ф. Как свободно вы разбираетесь в живописи!

Г о л ь д х е й м. У прусского полицейского, смотрящего на скульптуру, произведение архитектуры или живописи, обязательно возникнут какие-нибудь ассоциации. Дело лишь в том, как выразить эти мысли. Здесь, скажем, обнаруживается талант к изображению крупных форм, но с сожалением, однако, следует отметить неприятный охряный тон и чрезмерное увлечение цветом в изображении групп деревьев. К примеру.

Г р е й ф. Как вы сказали о деревьях?

Г о л ь д х е й м. Чрезмерное увлечение цветом или формой. Эти слова критики употребляют очень часто и всегда с отвращением, поскольку за увлечением цветом и формой скрывается нечто предосудительное. Такой любитель формы и цвета легко отходит от цвета и форм, существующих в природе. Нам, криминалистам, хорошо известно, что в дурном никто не знает меры. Поэтому легко может случиться, что подобному художнику однажды без всякого зазрения совести вздумается окрасить небо в зеленый цвет, дерево в голубой, а лошадь — в красный.

Г р е й ф (громко и искренне смеется). Голубые деревья и красные лошади! Это нужно немедленно записать.

Г о л ь д х е й м. Нет-нет. Умный полицейский в таких делах старается сохранять нейтралитет. Предоставим это специалистам, школам, академиям.

Г р е й ф. Теперь я чувствую себя намного увереннее. О зеленом небе всегда можно будет ввернуть словечко. Пошли!

Г о л ь д х е й м. А если вам возразят?

Г р е й ф. Скажу, что имел в виду соседнюю картину.

Г о л ь д х е й м. А если вам скажут, что тоже имели в виду соседнюю картину?

Г р е й ф. Тогда скажу, что выразился в ироническом смысле.

Г о л ь д х е й м. С этим осторожнее. Ну, а если покажут вон на ту картину?

Г р е й ф. На ту? Скажу, что ее плохо повесили.

Г о л ь д х е й м. Вы мне нравитесь.

Г р е й ф. Или скажу, что картина много проигрывает из-за рамы, или цена у нее подходящая…

Г о л ь д х е й м. Блестяще.

Г р е й ф. А у той неподходящая. Или: слишком много желтого. Если начнут приставать, спрошу фамилию. Знаете, господин асессор, эти людишки с их красными лошадьми мне голову не заморочат.

Оба уходят.

Кабинет Майне. Ш е ф п о л и ц и и и п е р е в о д ч и к читают газету. В приемной Г р е й ф и Ш т и б е р.

Ш т и б е р. Вот видите, Грейф, стоило мне стукнуть кулаком по столу, как Сезам открылся, и у господина Майне нашлось для меня время.

Г р е й ф. Господин советник хочет добиться своего не мытьем так катаньем?

Ш т и б е р. Если с людьми взять правильный тон, прикрикнуть на них посильней по-прусски, всякий поймет, что от него требуется. Этот господин услышит сейчас от меня такое, чего ему, полагаю, еще не приходилось слышать.

Г р е й ф. С точки зрения жалованья наша командировка себя оправдывает. Нам очень прилично платят.

Ш т и б е р. Шесть миллионов посетителей. Эта выставка — доходное дело.

Г р е й ф. Ходят слухи, что всю чистую выручку подарят какому-то обществу поощрения наук.

Ш т и б е р. Уже по одному этому можно судить, как низко пала эта страна.

Г р е й ф. Господин советник, я не могу сказать, что полностью разделяю вашу озабоченность касательно естественных наук. Взять, например, электрический телеграф: полиции его следует всячески приветствовать.

Ш т и б е р. Допустим, объявления о розыске приходят быстрее. Но зато преступник может воспользоваться железной дорогой. Нет, Грейф, я не вижу здесь перспективы. Вся крамола от этих естественных наук.

Входит Г о л ь д х е й м, передает Штиберу письма.

Г о л ь д х е й м. Из архива Дица.

Ш т и б е р. Уже шестьдесят. (Просматривая письмо, Грейфу.) Поверьте мне, Грейф, если уж эти естественные науки что-нибудь начнут, они не скоро остановятся; своими методами они отравят все вокруг. Шестьдесят тайных документов, письма, бумаги, сговорчивому прокурору этого достаточно.

П е р е в о д ч и к. Господин Майне просит вас.

Ш т и б е р. Даром он у меня ничего не получит.

М а й н е. Сэр!

Ш т и б е р. Сэр! Благодарю за возможность побеседовать с вашим превосходительством. Как начальник прусской полицейской группы заявляю решительный протест в связи с тем, что, во-первых, меня не информируют о передвижениях его королевского высочества наследного принца и что, во-вторых, переданными мною прокламациями с угрозами физической расправы и убийства английские власти не занимались, а если и занимались, то весьма поверхностно. (В зал.) Тон для него, кажется, нов.

Переводчик говорит в таком стиле, как говорили английские актеры в первых звуковых кинофильмах. Говорит без остановок. Майне внимательно слушает.

(Обеспокоен, видя, как его заряд картечи превращается в манную крупу. Собравшись с силами, продолжает.) Поэтому я вынужден выехать в Берлин, во-первых, для доклада об этих происшествиях, во-вторых, представить новый убедительный материал против путчистов.

Переводчик переводит в той же манере, что и прежде.

(В сторону.) Любопытно, что он ответит.

М а й н е (поднимаясь, с достоинством). Fare well[13].

Слуга подает Майне шляпу, трость, пальто.

Ш т и б е р. Ваше превосходительство, правильно ли я вас понял?

П е р е в о д ч и к (читает текст, переданный ему Майне). Префект полиции Лондона имеет честь поблагодарить господина советника полиции доктора Штибера за его самоотверженную работу. Поскольку всемирная выставка проходит весьма успешно, спокойствие не нарушено, торговля всячески поощряется и от экспонентов, в том числе и от прусских, не поступило никаких жалоб, полицейский префект счастлив, что у него нет более причин задерживать столь большое число иностранных полицейских чиновников. (Передает бумагу Штиберу.)

М а й н е. Сэр!

Ш т и б е р. Ваше превосходительство, а как же преступники?

П е р е в о д ч и к. Их оказалось меньше, чем мы ожидали.

Майне собирается уходить.

Сейчас начинается богослужение. Дирекция возблагодарит всевышнего за его чуткое внимание к нашим молитвам о ниспослании успеха. Пойдемте, господин советник.

М а й н е и п е р е в о д ч и к уходят. Ш т и б е р а деликатно выпроваживают.

Ш т и б е р. Ваше превосходительство, я только что получил новые доказательства!

Слышен звон колоколов.

М а й н е. The Lord calls![14]

Ш т и б е р (держа в руках документ о своем увольнении и письмо Маркса, снова присоединяется к Грейфу и Гольдхейму). Ваше превосходительство! (Кричит вслед уходящим Майну и переводчику.) Вы дождетесь, что красные взорвут вам собор святого Павла, а английских священников обоих вероисповеданий повесят на одной веревке! Впрочем, что вам беспокоиться, раз прусская полицейская команда оберегает благополучие Англии. А поблагодарит ли нас за это Альбион — нам нужды нет. Что нам ваша признательность? Но мы вам это попомним! Вместо того, чтобы выдать нам красных, они высылают нас. Уж за одно это Пруссия будет вечно ненавидеть Англию. (Топает ногой.)

Звонят колокола, прусские полицейские отступают на задний план. В последнюю секунду вбегает Г и р ш. Под глазом синяк, он производит жалкое впечатление.

Г и р ш. Господин Шмидт, все пропало! Они меня видели с вами и вышвырнули из кружка. Как же я напишу книгу протоколов?!

Ш т и б е р. С помощью фантазии, Гирш! Мне эта книга понадобится.

Г и р ш. Не могу же я высосать протокол из пальца.

Ш т и б е р. А голова на что?!

Г и р ш (приподнимает шляпу). Вот как меня отделали в кружке!

Прусские полицейские отодвигаются все дальше.

Войдите в мое положение! Господин Шмидт! Не бросайте меня одного. (К публике.) А я так блестяще подготовился отвечать по Гегелю!

Кабинет Хинкельдея. На маленьком столе лежат небогатые лондонские трофеи Штибера.

Х и н к е л ь д е й. Господин советник.

Ш т и б е р. Ваше превосходительство!

Х и н к е л ь д е й. Это ваша лондонская добыча?!

Ш т и б е р. Шестьдесят важных секретных документов.

Х и н к е л ь д е й. Не хотите ли, чтобы я доложил о них как о результате всей вашей поездки?

Ш т и б е р. Шестьдесят важнейших документов секретного характера…

Х и н к е л ь д е й. …группы Шаппера — Виллиха! А в кёльнской городской тюрьме сидят люди группы Маркса.

Ш т и б е р. К примеру, где речь идет об уничтожении духовенства обоих вероисповеданий.

Х и н к е л ь д е й. Об этом наши люди пишут из Парижа Шапперу, а не Марксу.

Ш т и б е р. Ваше превосходительство, мои лондонские агенты заполучили важнейший материал: все высказывания группы Маркса, протоколы, книгу протоколов, подлинную книгу протоколов, полную призывов к революции, секретные связи с Пруссией, предложения по составу будущих революционных правительств, доказательства прямых действий против династии Гогенцоллернов. Ваше превосходительство, полиция старается получить наиболее полный материал против Маркса.

Х и н к е л ь д е й. Вам придется начать все сначала, Штибер, и я желаю вам больших успехов. Мне нужен приемлемый материал. (Зеккендорфу.) А вас попрошу впредь не быть столь уж щепетильным.

З е к к е н д о р ф. Исполняя закон, я служу моему королю. Я поседел на этой службе. И если, уступая чьему-либо желанию, пусть даже желанию самого короля, я хоть в чем-то поступился бы интересами закона, моя честь была бы запятнана, ваше превосходительство!

Х и н к е л ь д е й. Вот дерьмо. Либеральный прокурор. И что в нем находит его величество? «Моя честь…» А по мне, так черт с ней, с твоей честью. (Штиберу.) Но вы можете лишиться еще кое-чего. (Уходит.)

Ш т и б е р (выходит на авансцену). Милостивый король, твое поручение запечатлено в моем сердце: выдача бунтовщиков Пруссии — всех оптом, если не всех, то главарей, если не их самих, то их писем, секретных документов, бумаг. (Показывает бумаги. Кричит.) Господи, да чего же лучше можно найти для процесса против кёльнских коммунистов? Что? Мама, почему я тебя не послушался, почему не стал священником? Мама, как спокойно мы могли бы жить. Папа, почему святой розгой ты не вышиб из глупого мальчишки все мечты о полиции? Сидели бы мы за круглым столом, снегирь бы попискивал, матушка бы шила, а я бы читал Евангелие. В начале было слово… все вещи через него, и ничего нет без него, что есть… мы все вкусили его, и слово стало плотью и жило меж нами… стало плотью, жило меж нами. Какое странное совпадение! Воспоминания, куда вы меня уносите? Отец, неужели это ты шлешь мне спасение из могилы, что в Мерзебурге на Заале? Слово на бумаге, беззащитное, хрупкое и ломкое, должно стать плотью, свидетельствовать против Маркса. Грейф, Гольдхейм! Гирш — главный свидетель обвинения против Маркса. Ну-с, господа, ваши предложения!

Г о л ь д х е й м. Это наш человек. Постучим к нему в дверь и скажем: Гирш! Вы, рейнско-прусский специалист по подделке векселей, мы освободили вас из тюрьмы, за это вы письменно обязались всегда и везде следовать нашим инструкциям, поэтому немедленно возвращайтесь в Кёльн и выступайте в суде с такими-то и такими-то показаниями.

Грейф и Штибер обмениваются взглядами.

Г р е й ф. Любезный Гольдхейм, у Гирша маловато совести, но ума достаточно. В Кёльн он приедет только связанным, в полицейской карете, или если воды Рейна прибьют его мертвого к берегу. Мертвый он нам не нужен, вопрос в том, как заманить Гирша в полицейскую карету. Англия нам его не выдаст.

Г о л ь д х е й м. А Франция выдаст. Заманим его в Париж, к господину Калье, установим его рейнско-прусское подданство, предъявим объявление о розыске, свидетельство о подделке векселей, и парижская полиция сама привезет его в Кёльн в полицейской карете.

Г р е й ф. Дорогой Гольдхейм, чтобы полицейский префект арестовал Гирша, нужно, чтобы тот совершил преступление. А он не хочет, чтобы его арестовали, значит, и совершать преступление по собственной воле не будет.

Ш т и б е р. Дорогой Грейф, это мне не представляется таким уж сложным. Но мне нужен не бывший мошенник Гирш, случайно схваченный в Париже. Перед судом в Кёльне в наручниках должно появиться доверенное лицо Маркса, его союзник по борьбе, близкий к нему человек! Следовательно, в Париже он должен быть арестован во время акции, тонкость которой состоит в том, чтобы, с одной стороны, все увидели, что он опасная личность, но, с другой стороны, чтобы сам-то он этой опасности для себя не понял бы.

Г о л ь д х е й м. Чертовски тонко!

Ш т и б е р. Верно. Поэтому-то здесь и возникает комбинация, недоступная для понимания мелких умов. Но лишь она одна гарантирует успех политической полиции в деле Маркса. Планы грандиозные и требуют смелости. Грейф ближайшим пароходом выезжает в Лондон. (Грейфу.) Скажете Гиршу, что документы, которые доставляет нам Флери, ни к черту не годятся. Гиршу надлежит немедленно прибыть в Париж. В Париже он назовется… Грейф, вы окончили реальное училище, как будет Гирш[15] по-французски?

Г р е й ф. Бык — le bœuf, корова — la vache, лошадь — le cheval.

Ш т и б е р. В Париже Гирш назовется Шервалем[16]. Как только наш Шерваль прибудет в Париж, я вызову его к себе. Флери его уговорит, будет проведена еще некоторая подготовка, и через три дня он окажется в Кёльне, и я готов наизусть выучить вашу теорию земельной ренты, господин Маркс, если показаний моего Гирша-Шерваля, у вас изучавшего Гегеля, а у нас — полицейский устав, не будет достаточно, чтобы потом от вас не шарахались как черт от ладана. Вашими именами будут путать непослушных европейских деток и загонять их в кроватки.

Квартира Штибера в Париже. Кровать, умывальник, дверь в соседнюю комнату.

М а р и я еще в постели. Ш т и б е р одевается.

Ш т и б е р. Марихен, ты спишь? Солнце решающего дня уже всходит.

М а р и я. Ты и сегодня должен гоняться за этими людьми?

Ш т и б е р. Мы здесь на службе.

М а р и я. Кажется, меня кольнуло. Выше. Еще выше. Здесь.

Ш т и б е р. Ничего не вижу. Пора на службу.

М а р и я. Эти люди и в самом деле такие гадкие?

Ш т и б е р. Ты даже не представляешь себе, как бы выглядел мир, если бы он был устроен по-ихнему.

М а р и я. Кажется, тогда ты говорил о трех-четырех месяцах? А прошел уже почти год. И сколько еще протянется?..

Ш т и б е р. Чтобы уничтожить коммунизм в Германии, нужно… Сейчас сентябрь… пожалуй, к маю-июню. А теперь: подъем! Одевайся!

М а р и я. А как бы выглядел мир по-ихнему?

Ш т и б е р. Они переворачивают мир с ног на голову. Например, ты звонишь горничной: Минна, где варенье? Сударыня, мы обнаружили, что в Средней Азии несколько миллионов человек уже пятьсот лет голодают, среднеевропейское варенье отправили в Среднюю Азию. Или ты хочешь купить пару туфель. Простите, в Южной Америке двадцать пять миллионов, а может быть, и сорок пять ходят босиком, так что последнюю партию отправили в Южную Америку.

М а р и я. Мои туфли?

Ш т и б е р. Твои прелестные туфли. Но это не все. В Средней Азии привыкнут жрать варенье, в Южной Америке будут требовать туфли, однажды им понадобятся костюмы, как у нас, а потом они захотят жить в домах, похожих на наши, потребуют носовые платки и гуталин, обед и ужин, короче, все, что нужно человеку. И все это придется распределять по-новому. На сто миллионов человек. А господина Маркса и его красненьких это совсем не пугает, можешь мне верить.

М а р и я. И женщин распределят по-новому?

Ш т и б е р. Записано черным по белому. Это у них получится очень просто. Вместо того чтобы отправиться в публичный дом и заплатить, как это подобает приличному человеку, к жене фабриканта Борзига ворвется ее кучер и марш в кровать, а к жене фон Бётцова — батрак, живо на солому. Все преграды рушатся. В пивных только возбуждающие танцы. Особенно вальс. А книги! Похоть, фривольные сценки, ничего для души, ни побед, ни героев, никаких идиллий! В театрах пьесы только о крестьянах и политике, вроде как о Вильгельме Телле и Эгмонте. А что касается моды, так об этом и вообще говорить не хочу. Срам прикроют, и хорошо! Подъем, одеваться.

М а р и я. Всегда только служба и служба!

Ш т и б е р. Мне кажется, ты командировку за службу не считаешь. К сожалению, немцы забывают, что такое значительное стихотворение, как «Горные вершины спят во тьме ночной», было написано тюрингским министерским чиновником в командировке, хотя должен заметить, что мы из нашей поездки ничего подобного домой не привезем.

М а р и я. Но, может быть, одну из атласных сумочек, какие мы вчера видели?

Раздается стук. Штибер открывает.

Входит Ф л е р и.

Ш т и б е р. Флери, я рад, все идет, как задумано. Мария, это Флери. В мое отсутствие он о тебе позаботится.

Ф л е р и. Мадам!

М а р и я. Очень приятно!

Ш т и б е р. Люди на своих местах?

Флери свистит. На мгновение показываются спрятавшиеся п о л и ц е й с к и е.

Ф л е р и. Гирш будет здесь через несколько минут.

Ш т и б е р. Как только все закончится, уезжайте в Лондон.

Ф л е р и (держав руке шляпу). Мне придется нанять карету. Скорую. Сегодня воскресенье, двойной тариф.

Штибер дает ему деньги.

Мадам, пока.

М а р и я. Очень рада.

Ф л е р и. И я. (Уходит.)

Ш т и б е р. Доверься ему. Это наш лучший работник, отлично говорит по-французски и по-английски, даже немного по-ирландски. Светская особа.

М а р и я. Опасный парень?

Ш т и б е р. Еще бы.

М а р и я. Но ты им командуешь.

Ш т и б е р. Как и всеми.

М а р и я. Я бы тебя ужас как боялась!

Ш т и б е р. Мой взгляд действует на всех. Когда я направляю на тебя весь мой мужской темперамент, это, как в зеркале, отражается в глазах. Взгляд свободен и силен. Мой взгляд наступает, поражает и побеждает.

М а р и я. Мой хищник!

Стучат. Штибер открывает. Входит Г и р ш.

Ш т и б е р. Доброе утро, любезный. (Запирает дверь, ключ кладет в карман.) Господин Гирш.

М а р и я. Очень приятно.

Г и р ш. Привез кое-что для вас. Подлинная книга протоколов.

Ш т и б е р. Гирш! Мы знаем, чем мы вам обязаны. Но и вам известно, чем вы нам обязаны. Мы нуждаемся в ваших услугах.

Г и р ш. С удовольствием.

Ш т и б е р. Не в Париже.

Г и р ш. Путешествия — моя страсть.

Ш т и б е р. Нам это известно. Поэтому мы считаем, что после долгого отсутствия вас вновь потянет в Пруссию. В Кёльне через несколько дней начнется процесс. Ваши личные показания на этом процессе избавят нас от излишней работы. После процесса вы сможете уехать из Пруссии куда пожелаете.

Гирш смеется, как будто его щекочут.

Чтобы в нашей беседе не было неясностей, потрудитесь, господин Гирш, ознакомиться со списком прусских граждан, подделывавших, как и вы, векселя. Французские власти выдали их Пруссии. Поскольку виновные в подделке векселей подлежат выдаче. Мы приглашаем вас в Кёльн.

Г и р ш. Предположим, я приму ваше предложение. Но что это даст? Да каждый воробей в Кёльне чирикает с крыши, что Гирш, он же Шерваль, человек Штибера.

Ш т и б е р. И мы так подумали. А поэтому решили — чисто формально — просить французскую полицию арестовать вас как красного революционера и выдать нам. Что вы на это скажете?

Гирш смеется и гладит Штибера по голове. Затем встает и идет к двери.

(Следит за ним, достает ключ из кармана, открывает дверь.) Как угодно. Что у меня в руке? (Показывает книгу протоколов, кричит в коридор.) Кто вы такой? Вам не уйти!

Г и р ш. Штибер, что это значит?

Ш т и б е р (снимает с руки часы). На помощь, грабят! (Бросает часы в коридор.)

Г и р ш. Вот как! Убью!

Завязывается борьба.

Ш т и б е р. Полиция! Воры!

Появляются п о л и ц е й с к и е. Музыка.

На помощь Штиберу бежит М а р и я.

Гирш кусает ее в грудь. На него наваливаются полицейские.

(В публику, с видом важного политического деятеля.) Это событие вновь выставляет главарей мирового коммунизма в неприглядном свете. Нарушение общественного спокойствия, угроза убийства, насилие среди бела дня. Перед возмущенной общественностью развертывается ужасная панорама красного заговора против собственности, права и закона. Сегодня у нас в руках такие материалы против красной партии, каких мы никогда не имели. Спасибо за внимание.

Г и р ш. Сударыня, это самая феноменальная комедия, какую я когда-либо видел.

Ш т и б е р. Отношение ко мне всегда было весьма пристрастным. Но эту операцию я считаю предельно ясной. (Уходит.)

Мария долго машет ему рукой.

М а р и я. Провожаю мужа на столь опасные дела, и страх леденит душу. Я не боялась бы так сильно, если бы мой супруг подарил мне сына, и я могла бы его нежить, целовать. Хоть взгляд у него пронзительный, но в цель он, видно, никак попасть не может.

Ф л е р и (стучит снаружи). Это я, Флери!

Мария открывает.

(Входя.) Вижу следы побоища.

М а р и я. Это все Гирш! Порвал на мне платье и укусил. Вот сюда.

Ф л е р и. Мадам! А ваш супруг?

М а р и я. Повел сумасшедшего в тюрьму.

Ф л е р и. И в самом деле следы укуса. (Закрывает дверь.)

М а р и я. Вы замечательно говорите и по-немецки.

Ф л е р и. Я из-под Дрездена. Он так бушевал?

М а р и я. И кричал бессовестный! Орал: «Убью!»

Ф л е р и. Но ваш супруг вступился за вас?

М а р и я. Еще как! О боже! Сердце! Я падаю в обморок.

Ф л е р и. Падайте, мадам, падайте. (Подхватывает ее.)

Объятия.

З а н а в е с.

Музыка.

Н о т ъ ю н г (в кандалах).

(Показывает свои кандалы.)

(Уходит.)

Кабинет Хинкельдея. Стучит аппарат Морзе.

Ш т и б е р. Ваше превосходительство!

Х и н к е л ь д е й. Господин советник.

Ш т и б е р. После проведенной в пути ночи спешу сообщить вашему превосходительству, что через три дня в руках прусской полиции окажется некий Шерваль, он же Гирш, главный свидетель обвинения против Маркса и его единомышленников. Префект парижской полиции Калье ожидает лишь требования о выдаче. У меня все.

Х и н к е л ь д е й. Электрический телеграф передал спешное сообщение о том, что Шерваль, он же Гирш, прошлой ночью бежал из Парижа в Лондон и обосновался там в качестве агента самого Калье. У меня все.

Гольдхейм и Грейф подхватывают Штибера, чтобы он не упал.

З е к к е н д о р ф. Господин президент, хорошо бы арестовать еще кого-нибудь. Или заполучить другой материал, или другого советника уголовной полиции. Но лучше всего, если вы раздобудете себе другого обер-прокурора. (Собирается с достоинством уйти.)

Высвечивается центр сцены.

Трон, на нем к о р о л ь.

З е к к е н д о р ф. Пока не исчезла земля и небо, не исчезнет ни единая буква, ни единая запятая закона.

К о р о л ь. Подойдите-ка сюда, ближе, еще ближе.

З е к к е н д о р ф (следует королевскому приказанию). Пусть погибнут земля и небо, но право, ваше величество, право да пребудет вечно.

К о р о л ь. Приблизьтесь ко мне. Поднимитесь выше.

З е к к е н д о р ф. Я признаю только две вещи, которыми руководствуюсь в своих поступках: нравственный закон во мне и звездное небо надо мною.

К о р о л ь. А как насчет короля?

З е к к е н д о р ф. Надо мною звездное небо, во мне — нравственный закон.

К о р о л ь. Это твое последнее слово, непреклонный Зеккендорф?

З е к к е н д о р ф. Последнее, ваше величество.

К о р о л ь. Adieu, Зеккендорф. Adieu надежда!

Зеккендорф спускается вниз со ступеней трона.

З е к к е н д о р ф. Победа права есть прекраснейшая награда за мужество гражданина перед лицом короля. (Возвращается на то место, где стоял, пока его не позвал король.)

К о р о л ь. Зеккендорф, что ты там видишь?

З е к к е н д о р ф. Где?

К о р о л ь. Там.

З е к к е н д о р ф. А это, кажется, мой дорогой коллега, верховный судья Борнкессель из Дюссельдорфа.

К о р о л ь. Непреклонный человек, как ты, упрямый и, как ты, противник всяких компромиссов.

З е к к е н д о р ф. Ваше величество, более честного человека вы не сыщете во всем Дюссельдорфе.

К о р о л ь. А разве суд состоится в Дюссельдорфе?

З е к к е н д о р ф. Кажется, нет.

К о р о л ь. А может быть, где-то далеко в Померании? В Гумбиннене или даже в Мазурах? Вот видишь, а он забыл, что как раз там-то мне и нужны честные, бескомпромиссные и непреклонные судьи. Именно там. Будь здоров, Зеккендорф!

З е к к е н д о р ф (поворачиваясь к трону). Ваше величество!

Свет гаснет. Конец интермедии.

Разве вы не слышали? Мне нужна подлинная книга протоколов и письма, поторопите ваших людей в Лондоне и Париже! Сколько еще прусская публика будет мучиться в ожидании процесса? (Уходит.)

Х и н к е л ь д е й. Валяйте, господин советник! (Уходит.)

Ш т и б е р. Так точно, ваше превосходительство. (Грейфу и Гольдхейму.) Что вы стоите? Валяйте!

Г р е й ф и Г о л ь д х е й м. Так точно, есть — валять! (Уходят.)

При открытом занавесе сцена превращается в комнату свидетелей Кёльнского суда.

Ш т и б е р репетирует выступление перед судом.

Ш т и б е р. Клянусь богом всемогущим говорить правду, только правду и ничего, кроме правды… Господин свидетель, поднимите правую руку и повторяйте вслед за мной… ничего не прибавлять… ничего не утаивать… да поможет мне бог… Клянусь богом всемогущим… спасибо, господин свидетель. Высокий суд!

Входят с в и д е т е л и.

Свидетели. Материал так себе. Кто кому чего сказал, кто что слышал, кто кого с кем видел. Ничего существенного, но так просто от них не отделаться.

П е р в ы й. Я поражен, господин свидетель. Неужели и вы были связаны с коммунизмом?

В т о р о й. Господи, некогда все мы были молоды, и в наших сердцах горел Прометеев огонь!

Т р е т и й. Но нельзя забывать, конечно, и известных разочарований, которые нам довелось испытать благодаря коммунистам.

Ч е т в е р т ы й. Ведь этот Маркс с научной точки зрения был неоднократно опровергнут.

П е р в ы й. В сороковых годах Маркс не мог знать, как будет выглядеть мир в пятидесятых.

Ч е т в е р т ы й. Разумеется, мир не таков, каким он должен быть. Разумеется, кое-что требуется изменить, но не так, как это представляют себе радикалы. Чего они хотят добиться своей политикой? Как раз обратного тому, к чему стремятся. Именно их, левых радикалов, приходится благодарить за усиление реакции. Нет, так дело не пойдет! Действие рождает противодействие, господа! Так всегда было в Германии и так будет впредь.

В т о р о й. Вот вы говорите «радикалы». А что такое радикалы, радикально? Слово. Все мы говорим одно и то же слово, но всем ли нам одно и то же слово говорит одно и то же? Вот где собака зарыта. Ведь этот Маркс всякими новыми словами ужасно запутал дело. Например, класс, классовая борьба. Это звучит выразительно, это привлекает. Теперь возьмите вместо класса слово слой. Смысл тот же. Но слоевая борьба? Это чушь! Слово вскрывает ошибку. И с этого момента вопрос о Марксе решается сам собой.

Т р е т и й. Все социальные вопросы решаются сами собой. Возьмем детский труд. С кем ни поговоришь, все в один голос — «детский труд», «детский труд». И вдруг выходит закон, что на подземных работах в шахтах разрешается работать детям только от девяти лет и не более десяти часов. Приняли закон, и вопрос решился сам собой.

П о л и ц е й с к и й. Свидетелей просят в зал.

С в и д е т е л и строем уходят.

Ш т и б е р. Все они ничтожество, закон — это я. В моих руках шестьдесят документов и книга протоколов группы Маркса, туда Флери еще в Лондоне вписал парочку пикантных подробностей. Двумя этими бомбами я уничтожу Маркса и его кёльнских товарищей. (Продолжает репетировать.) Господа, во время лондонской промышленной выставки я помогал английской полиции в поддержании порядка. Высокий суд! Да, так звучит эффектнее. После того как у этого Нотъюнга были найдены документы, свидетельствовавшие о наличии широко разветвленного политического заговора самого опасного свойства, я перешел к практическим действиям. Господин свидетель, когда вы получили эти многочисленные документы? Пятого августа из Лондона с королевской прусской, а именно секретной почтой, а именно в запечатанном пакете, а именно обернутом прочной клеенкой. Высокий суд, одного взгляда достаточно, чтобы понять характер переписки Маркса и его окружения. (Читает по бумажке.) «Беспощадно истребляй имущих и духовенство обоих вероисповеданий, представь себе, как мы поведем этих жалких животных на эшафот, связав их одной веревкой и упиваясь их криками о помощи и сострадании, ха-ха-ха!»

Входит М а р и я с кофейником и чашкой.

А г е н т ы выносят стулья.

Мария, подумай о ребенке!

М а р и я. Милый! (Наливает ему кофе.)

П о л и ц е й с к и й. Свидетель советник полиции доктор Штибер! Вы приглашаетесь в зал суда!

Ш т и б е р уходит.

Музыка.

Входит Г о л ь д х е й м, прислушивается у двери.

Г о л ь д х е й м. Ваш супруг потрясающий оратор! Как ваше дражайшее здоровье? Как маленький?

М а р и я. Уже шевелится.

Г о л ь д х е й м. Прекраснейший сувенир из Англии.

Входит Ш т и б е р.

Господин советник, я уже сказал вашей супруге, что вы потрясающий оратор!

Ш т и б е р. А не могли бы вы сказать, каким это образом в почте от пятого августа смогли оказаться письма, написанные двадцатого августа? Пришлось присягнуть.

Г р е й ф (входя). Лейтенант полиции явился из Лондона. Книга протоколов совсем свежая, еще чернила не высохли, а также привет от Флери. И госпоже супруге.

М а р и я. Как он поживает?

Г р е й ф. Спасибо, хорошо. Подвижен, как всегда. Невозможно представить себе нашу организацию без Флери.

М а р и я. Я знаю.

Ш т и б е р (листая книгу протоколов). Самые секретные сведения о группе Маркса. Переплетена в красную кожу и подписана. Все нужные нам имена. Маркс, Вольф, Энгельс, Либкнехт, кёльнские обвиняемые, подробности. Четверг. Маркс открывает заседание. Оскорбления в адрес наследного принца. Угрозы, Великолепно. Говорят о покушениях. Открывает Либкнехт. Открывает Вольф. Оскорбления в адрес присяжных, какой точный удар! Посты обвиняемых в будущем революционном правительстве. Гирш был великий талант. Он дал мне нечто капитальное. Но увы! Мертвый капитал. Мир захочет узнать, откуда и от кого эта книга, и почему она оказалась именно у меня. Нужно что-то придумать.

Входит З е к к е н д о р ф.

З е к к е н д о р ф. Господин советник (показывает газету), демократические газеты охрипли от крика. Вы распорядились арестовать этого Котеса. Почтенный человек. Коммерсант. Получил письмо от Маркса. И прекрасно. Но его арест — публичное признание, что мы вскрывали всю почту из Лондона в Кёльн. Я в идиотском положении. Потрудитесь загладить скандал. Придумайте что-нибудь.

Ш т и б е р. Его арест должен послужить примером. Котес получил от Маркса инструкции, как построить защиту. (В одной руке у него книга протоколов, в другой — газета.) Это совпадение навело меня на блестящую мысль. Перед судом дело будет выглядеть следующим образом. (Развивает дальнейший план действий.) Мои тайные агенты давно уже сообщали о наличии секретной переписки с Кёльном. Но мы никак не могли напасть на след. И вот в прошлое воскресенье специальный курьер привез мне из Лондона сообщение о том, что обнаружил секретный адрес, через который Маркс переписывался с обвиняемыми. Это коммерсант Котес. Мы усомнились в достоверности сообщения, ведь адрес мы получили от полицейского агента. Тот же курьер привез нам и книгу протоколов, полученную этим же агентом от одного из членов группы Маркса. Были приняты необходимые меры, и через два дня с вечерней почтой из Лондона пришло письмо на конспиративный адрес Котеса. Все прояснилось. Донесение агента подтвердилось. Письмо было обнаружено, Котес арестован.

З е к к е н д о р ф. И вы, Штибер, готовы присягнуть в этом?

Ш т и б е р. Господин обер-прокурор! Здесь налицо классическая цепь доказательств. Подлинность книги протоколов подтверждается адресом, подлинность адреса — письмом, надежность и правдивость моих агентов подтверждается адресом и письмом, а подлинность книги протоколов в свою очередь подтверждается надежностью и правдивостью моих агентов.

З е к к е н д о р ф. Я, разумеется, закрываю глаза на мелочи. Но нельзя упускать из виду закон. (Уходит.)

П о л и ц е й с к и й. Свидетель советник полиции доктор Штибер! Вы приглашаетесь на допрос.

Ш т и б е р уходит.

Музыка.

Г о л ь д х е й м. Грейф, быстро в зал суда. Мне пришла в голову ужасная мысль.

Г р е й ф уходит.

(Что-то подсчитывает в блокноте.) Если он получил книгу протоколов в прошлое воскресенье, тогда радоваться нечему. (Марии.) Сегодня суббота, двадцать третье. В прошлое воскресенье было семнадцатое. В этот день, как утверждает ваш супруг, прибыл курьер с адресом Котеса. Два дня спустя, то есть девятнадцатого, пришло письмо Котесу. Но Котеса арестовали восемнадцатого! Значит, письмо Котесу пришло за два дня до курьера с его адресом, то есть Котеса арестовали восемнадцатого за письмо, полученное им только девятнадцатого.

М а р и я. Здесь какая-то неясность, вам не кажется?

Ш т и б е р возвращается из зала суда. Продолжительное молчание.

Г о л ь д х е й м. Я хотел обратить внимание господина советника… Остается возможность сказать, что, говоря о прошлом воскресенье, мы имели в виду не семнадцатое, а десятое.

Ш т и б е р. И письмо пришло не через два дня после прибытия курьера, а через неделю, как это и высчитала защита.

Г р е й ф. Господи!

Ш т и б е р. Пришлось присягнуть. Но как вы объясните, что в нашей книге значится К. Вольф, а красного редактора зовут Вильгельм Вольф?

П е р в ы й а г е н т (входя). Сообщение из Лондона. Маркс заверил у лондонского бургомистра подписи Либкнехта, Вольфа и свою.

Ш т и б е р. Когда письма с подписями могут быть в Кёльне?

П е р в ы й а г е н т. Через три дня.

Ш т и б е р. С завтрашнего дня вскрывайте все письма из Лондона.

В т о р о й а г е н т (входя). Господин советник!

Ш т и б е р. Что еще?

В т о р о й а г е н т. Подпись Вильгельма Вольфа уже в Кёльне.

Ш т и б е р. Исключено.

В т о р о й а г е н т (показывает бумагу). Смотрите. Вильгельм Вольф.

Ш т и б е р. Откуда она у вас?

В т о р о й а г е н т. Один из защитников разыскал в старых революционных протоколах.

Ш т и б е р. Что такое? Они вели протокол во время революции?

Г р е й ф. Но это же была прусская революция. И прусские коммунисты.

Т р е т и й а г е н т (входя). Господин советник! Существуют два редактора по фамилии Вольф.

Ш т и б е р. Мне бы это пришло в голову и без вашей помощи.

Т р е т и й а г е н т. Читайте, в самом деле в Лондоне два редактора Вольф.

Ш т и б е р. Повторите.

Т р е т и й а г е н т. В Лондоне два редактора по фамилии Вольф.

Г о л ь д х е й м. Какая радость, господин советник!

Ч е т в е р т ы й а г е н т (входя). Подлинная подпись Либкнехта.

Ш т и б е р. Почта из Лондона идет три дня. Откуда это к вам попало?

Ч е т в е р т ы й а г е н т. Из шестидесяти документов Дица.

Ш т и б е р. Как так?

Ч е т в е р т ы й а г е н т. Либкнехт вместе с Марксом подписали заявление о выходе из группы Шаппера и Виллиха.

Ш т и б е р (рассматривает документы). Этот Либкнехт подписывается совсем не так, как в наших протоколах. У нас он значится Х. Либкнехт, а здесь?..

Ч е т в е р т ы й а г е н т. Вильгельм Либкнехт.

Г р е й ф. Суд не должен признавать подпись.

Ш т и б е р. Но письмо с подписью единственное подлинное письмо от Маркса, которое у нас есть! Я присягнул в подлинности шестидесяти писем, а не пятидесяти девяти.

П о л и ц е й с к и й. Свидетель советник полиции доктор Штибер. Вы приглашаетесь на допрос.

Ш т и б е р. Нас спасет одно: если в Лондоне два Вольфа, почему бы там не быть двум Либкнехтам.

Музыка.

Ш т и б е р молча возвращается из зала суда.

М а р и я. Вилли, возьми себя в руки.

Ш т и б е р. В Лондоне и в самом деле два красных Вольфа. Но второго Вольфа зовут Фердинанд, а в нашей книге протоколов значится К. Вольф. Может быть, его зовут Кердинанд. Я договорился с прокурором, что в Лондоне четыре Вольфа. Присягнул. Кому пришло в голову подписывать протоколы именами? Не Гиршу же. В Париже еще не было в книге ни одной подписи. Гирш это знал. Кто же подложил мне эту свинью с подписями?

Г р е й ф. Флери считал, что протокол без подписи столь же неубедителен, как объяснения кастрата в любви.

Ш т и б е р. Грейф, немедленно в Лондон! Как хотите, но доставьте этого убедительного Флери в Кёльн. Пусть он перед судом объявит себя Х. Либкнехтом. И пусть подготовится, словно прибыл прямо с марксистского четверга на Фаррингтон-стрит.

Г о л ь д х е й м. Господин советник, не пройдет и шести дней, как все выплывет наружу.

Ш т и б е р. На шесть дней ближе к концу процесса. Пока же я буду присягать. Поторапливайтесь.

М а р и я. Лейтенант! Ради бога, подождите. Флери здесь будет в опасности. Вильгельм, не делай этого!

Ш т и б е р. А мы не в опасности?

М а р и я. Милый, прошу тебя.

Ш т и б е р. Грейф, в Лондон. И если он не явится, я назову его имя, скажу, что именно этот агент прислал нам книгу протоколов, я буду все, до последней подписи, валить на него. Больше не на кого.

Грейф уходит.

М а р и я. Ты засадишь Флери в тюрьму.

Ш т и б е р. Краузе это не в новинку.

М а р и я. Какому Краузе?

Ш т и б е р. Августу Краузе.

М а р и я. При чем тут Краузе? Вильгельм, я говорю о Флери!

Ш т и б е р. Флери и есть Краузе. Сын сапожника Фридриха Августа Краузе.

М а р и я. Этот образованный джентльмен?

Ш т и б е р. Выпускник дрезденской тюремной школы.

М а р и я. Боже мой, он и в самом деле говорил о Дрездене.

Г о л ь д х е й м. Когда сняли его отца, он еще ходил в школу.

М а р и я. Откуда сняли?

Г о л ь д х е й м. С виселицы.

М а р и я. Вильгельм!

Г о л ь д х е й м. Из-за денег убил графиню вместе с ее служанкой. Двойное убийство. Яблоко от яблони недалеко падает.

М а р и я. Вильгельм!

Ш т и б е р. Такое наследуется до четвертого колена.

М а р и я. Кажется, я падаю в обморок.

Ш т и б е р. Мария, подумай о ребенке.

М а р и я. А! (Падает в обморок.)

Штибер ее подхватывает.

П о л и ц е й с к и й. Свидетель советник полиции доктор Штибер вызывается на допрос!

Ш т и б е р уходит. Мария на руках у Гольдхейма.

Музыка.

Расстроенный Ш т и б е р возвращается из зала.

Ш т и б е р. Расстрелять мерзавца!

Г о л ь д х е й м. Кого?

Ш т и б е р. Гирша. Утопить в чернилах! Где Маркс проводил собрания?

Г о л ь д х е й м. На Фаррингтон-стрит.

Ш т и б е р. У Дж.-У. Мастерса?

Г о л ь д х е й м. Верно.

Ш т и б е р. После того как Маркс вышвырнул Гирша, заседания он перенес в Сохо, на Кроун-стрит, в таверну «Роза и корона». И с четверга на среду.

Г о л ь д х е й м. Брехня!

Ш т и б е р. Хозяин таверны «Роза и корона» это подтвердил.

Г о л ь д х е й м. Что значат показания сочувствующего левым элементам владельца задрипанной лондонской пивной по сравнению с показаниями советника прусской полиции?

Ш т и б е р. Он присягнул в магистрате на Марлборо-стрит. Принесите кофе! Пришлось присягать дважды. Что же, господин Маркс, вы приняли вызов. Но берегитесь. В Лондоне вы что-то значите, а здесь вы ничто. Философ, щелкопер, нищий безбожник! Стоит мне пальцем пошевельнуть… Жрет книги вместо колбасы, носового платка не имеет, а туда же — мир исправлять, Пруссия ему не нравится! Знаете, Гольдхейм, если Флери не привезет ничего существенного, больше одной-двух присяг в день я приносить не смогу.

Входит Г р е й ф.

Грейф! Он с вами? Почему вы его прячете? Где вы его прячете? Почему вы молчите? Флери, вы достаточно меня морочили. Выходите! Дорогой Флери, умоляю вас! Я повысил ваши командировочные. Грейф! Где Флери?

Грейф разводит руками.

С каким материалом приходится работать прусской полиции! Сто Флери за одного перебежчика от Маркса! Ренегата бы! На такого можно положиться. Любое задание выполнял бы на совесть. И не привередничал бы. А какая у подобных личностей сила воображения! Допустим, недостатки и у них бывают. Каждый мнит себя примадонной, слишком много болтает, не всегда осмотрительно действует, порой излишне горячится. А сколько у них гонора! Вечно они обижены. Вечно недовольны, что их мало ценят. Направо и налево объясняют, почему сбежали. А их никто слушать не хочет. Но что значат эти мелкие недостатки по сравнению с потрясающей готовностью взяться за любое дело! Меня, например, никакая присяга не испугает. Ренегата бы! Нам остается только одно. Грейф, вам придется выступить свидетелем. Скажете, что по моему поручению вы ездили к полицейскому агенту Флери, район Кенсингтон, Лондон, Виктория-Роуд, семнадцать, который передал вам книгу протоколов. Флери сознался, что купил книгу у одного из членов партии Маркса по имени Х. Либкнехта. Имеется расписка. Вы эту расписку видели, как чиновник прусской королевской полиции ознакомились с ней позавчера, около четырех часов пополудни. Содержащиеся в книге протоколы, несмотря на некоторые неточности, являются достоверными. Но сама она не является подлинной книгой протоколов, это, скорее, записная книжка о событиях, происходящих в кружке Маркса. Присягнете. Поймите, Грейф, мне не остается ничего другого. Наше положение самое незавидное. И никакого спасения. Нам, полицейским, приходится защищать суды от демократии. А кто защитит от суда нас? (Плачет.)

Входит Х и н к е л ь д е й.

Х и н к е л ь д е й (кладет руку Штиберу на плечо как господь бог). Послушайте, Штибер. Сейчас здесь появятся присяжные. Уже появились. Подайте мне руку.

Хинкельдей и Штибер обмениваются рукопожатиями. Лица присяжных, проходящих мимо Штибера и Хинкельдея, выражают удовлетворение. Штибер использует благоприятный момент.

Ш т и б е р. Каким только нападкам, унижениям и оскорблениям не подвергался я в этом суде! Лжесвидетельство, заведомо ложные обвинения, подделка протоколов. Мое прошлое было облито грязью, как будто я не представляю здесь государство и корону.

Х и н к е л ь д е й. Хорошо, Штибер, продолжайте в том же духе. (Уходит.)

Ш т и б е р. И в чем только не сомневались? Даже мое имя обливали грязью. Я назвался Шмидтом? Да, я называл себя Шмидтом и горжусь, что под этим старым немецким именем я воздвигал преграды на пути коммунистов в Пруссии, во всей Германии, в Европе. И я знаю, что господа присяжные заседатели готовы и вправе по достоинству оценить мои действия и обвинить этих людей, которые (читает по бумажке) «хохочут во все горло, когда священников обоих вероисповеданий, связанных одной веревкой, ведут на эшафот, как жалких животных, и упиваются их криками о помощи и сострадании». О, как я рад, что борюсь против этих недостойных людей!

Комната свидетелей.

Ч е т в е р т ы й п р и с я ж н ы й. Прошу сформулировать обвинение.

П е р в ы й п р и с я ж н ы й. Признаются виновными в том, что вместе со многими другими лицами задумали и подготовили акцию, цель которой состояла в следующем: во-первых, насильственное изменение государственной конституции; во-вторых, подстрекательство граждан к вооруженной борьбе с королевской властью и друг с другом вплоть до гражданской войны.

Л и б е р а л. Как человек либеральных убеждений, должен заметить, что к обвиняемым применялись самые постыдные, сомнительные и безнравственные средства воздействия.

В т о р о й п р и с я ж н ы й. На меня большое впечатление произвела поддержка, которую полицай-президент оказывал доктору Штиберу.

Л и б е р а л Из-за какой-то крошечной партии правительство рискует своим европейским престижем.

Т р е т и й п р и с я ж н ы й. Вы не обращаете внимания на некоторые очень серьезные обстоятельства.

Ч е т в е р т ы й п р и с я ж н ы й. Ставим на голосование вопрос о виновности!

П е р в ы й п р и с я ж н ы й. Считаете ли вы обвиняемого Нотъюнга виновным в том, что он в сговоре с многими другими лицами и т. д. и т. п.?

Присяжные поднимают руки. Либерал медлит.

В т о р о й п р и с я ж н ы й. Оправдав коммунистов, мы обвиним правительство. Это первый шаг к революции.

Л и б е р а л. Разумеется, крайних левых следует сдерживать. Мы, либералы, этого не отрицаем.

Ч е т в е р т ы й п р и с я ж н ы й. После процесса левее вас никого не останется. Неужели вы этого еще не поняли?

П е р в ы й п р и с я ж н ы й. Считаете ли обвиняемого Нотъюнга виновным в том, что он в сговоре со многими другими лицами и т. д. и т. п.?

Л и б е р а л. Будем надеяться, что правительство в той же мере пойдет навстречу нашим либеральным желаниям, как мы идем навстречу желаниям правительства. (Неуверенно поднимает руку.)

Ч е т в е р т ы й п р и с я ж н ы й. То есть мы вам, вы нам?

Либерал тянет руку вместе со всеми.

П е р в ы й п р и с я ж н ы й. Виновен!

Снизу поднимается зеленое деревцо с надписью «Эпилог». С помощью кустов и деревьев комната свидетелей превращается в прусский пейзаж. Ш т и б е р, Г р е й ф, ф о н З е к к е н д о р ф, о ф и ц е р д л я п о р у ч е н и й и д р у г и е о с о б ы с д а м а м и. Оркестр играет нежную мелодию, слышно чириканье птиц. На заднем плане играют в жмурки, гоняются друг за другом, бегают и исчезают. Входит Ш т и б е р. Одной рукой он поддерживает М а р и ю, за другую держится м а л ь ч и к трех лет.

Ш т и б е р. Сынок, куда ни посмотри — Пруссия. Потерпи еще пару лет, и я куплю тебе поместье в Мазурах, а следующее будет уже на той стороне. Папа постарается. Леса и озера Мекленбурга. Повсюду тишина и покой, птички поют в лесу. Слышишь?

М а р и я. Вильгельм, посмотри, вон наше маленькое поместье.

Ш т и б е р. Мария, ты довольна нашим малышом? (Целует ребенка и жену.)

М а р и я. Любимый, слезы? Ты снова подумал о нашем добром короле? Правда, что он теперь играет только оловянными солдатиками?

Ш т и б е р. Счастлива страна, где великие люди воюют, даже тронувшись рассудком.

М а р и я. А вдруг он совсем сойдет с ума?

Ш т и б е р. Будем за него молиться.

К о р о л ь на троне.

К о р о л ь. Штибер! Подойдите-ка сюда. Ближе. Еще ближе. В последнее время у меня часто болит голова. Так что я хотел сказать? Вы тогда кое-что раздобыли, но не бог весть что. Мои бюргеры фыркают мне в лицо. Что ж, поживем — увидим. Если им, не дай бог, когда-нибудь придется вести процессы против коммунистов, они тоже ничего другого не придумают. Разве самую малость. Только не терять рассудка, Шмидт. Очень голова болит последнее время. Ну ступайте.

Конец интермедии.

Штибер в той же позе, что и перед интермедией. На груди орден. Появляются у ч а с т н и к и пикника. Одна из дам завязывает платком глаза Штиберу. Играют в жмурки. Входит возбужденный Г о л ь д х е й м. В руках у него — книга.

Г о л ь д х е й м. Господин советник, прочтите.

Штибер снимает повязку.

Написано Гиршем. Целая книга. Все как было. Ничего не пропущено. Здесь про вас, господин советник. Здесь о Грейфе, здесь обо мне, кража со взломом у Дица, книга протоколов, арест Шерваля, Флери, пробы почерков, полное признание.

Ш т и б е р. Ну и что?

Г о л ь д х е й м. Попало в иностранные газеты, первые экземпляры уже в Пруссии.

Ш т и б е р. Ну и что?

Г о л ь д х е й м. Вся Германия набросится на эту книгу.

Ш т и б е р. Германия? Взгляните на нашу милую Германию. Как прекрасно ей живется! Как никогда раньше. Банки процветают, фабрики растут, купец торгует, и даже ремесленнику удается сбывать свои изделия. Кому интересна судьба кучки бунтовщиков? (Возвращает книгу Гольдхейму.)

Г о л ь д х е й м. А если красные обратятся в суд?

Ш т и б е р. Сначала им нужно обзавестись судами и научиться устраивать процессы. Но это означало бы, что Пруссия больше не Пруссия, а место, где мы с вами находимся, красная республика, устроенная по их идеям. Смеетесь? Страшновато? А почему? Сомневаетесь в незыблемости всего, что нас окружает. А откуда сомнения? До вас пока не дошло, что Маркс конченный человек. От моего удара этому переделывателю мира никогда не оправиться. От него самого и его теорий только то и останется, что записано в судебных документах в Кёльне. А этого не так уж много, поверьте. Не бойтесь, Гольдхейм. Закон остается законом, пока мы его охраняем. И так будет — пока стоит мир. Сыграем! Это поможет вернуть вам хорошее настроение.

Компания возвращается. Шествие под музыку. Штиберу завязывают глаза. Он водящий. Игра продолжается.

З а н а в е с.

Перевод В. Милютина.