Драмы

Я р о с л а в Н и к о л а е в и ч К л е н о в.

Л е н я — его сын.

Е в д о к и я С е м е н о в н а.

Г р и г о р и й В а с и л ь е в и ч З у б к о в с к и й.

В а л я — его дочь.

А л е к с а н д р а Н и к а н о р о в н а В л а с е н к о (Шура).

П е т р М и р о н о в и ч Л а п ш и н.

П а в е л И в а н о в и ч П а р о к о н н ы й.

Действие происходит зимой 1949 года на даче близ Москвы.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Большая комната в первом этаже зимней дачи. Справа дверь в соседнюю комнату и на стеклянную террасу, слева выход в сени. Посреди большая лестница, соединяющая верхние комнаты с нижними. Под лестницей камин. На нем телефон, газеты, журналы и детские игрушки: целлулоидный медведь, механический кубарь. Над камином расписание пригородных поездов и большой календарь, на котором: «28 января. 1949 год». Клетка с двумя попугаями-неразлучниками. За окном голые смородиновые кусты, изогнутая рябина и розовато-белое снежное поле, идущее до самого горизонта. Светлое небо и прозрачные облака. Заходит солнце. В камине потрескивают дрова. На стенных часах — четыре. Звонко кричат попугаи-неразлучники. В углу около камина стоят две пары лыж и палки. У камина Е в д о к и я С е м е н о в н а, немолодая женщина в очках, в красном фартуке и в тапочках, чистит картошку, бросая кожуру в раскрытый рыжий кожаный чемодан, у которого от старости кое-где лопнули бока. На чемодане большое количество цветных наклеек-ярлычков камер хранения, аэропортов, гостиниц разных городов и стран. Евдокия Семеновна внимательно поверх очков смотрит на стоящего в дверях пятидесятилетнего м у ж ч и н у в белых бурках, в распахнутой шубе, с бобровой шапкой в руках.

З у б к о в с к и й. Простите… Я вошел без стука — дверь была открыта…

Е в д о к и я. Ничего, ничего.

З у б к о в с к и й. Ярослав Николаевич здесь?

Е в д о к и я. Нету.

З у б к о в с к и й. Досада! (Смотрит на Евдокию Семеновну.) А ведь мы с вами знакомы.

Е в д о к и я. Извините… Я что-то не помню.

З у б к о в с к и й. Немудрено! С тех пор прошло… Да-да, ровно двадцать пять лет!

Е в д о к и я (всматривается в Зубковского). Постойте-ка…

З у б к о в с к и й. Большая московская квартира в Криво-Арбатском переулке. В освободившуюся комнату въезжает по ордеру МКХ молодой человек.

Е в д о к и я. Ярослав Николаевич…

З у б к о в с к и й. Его сопровождает друг. В пустую комнату с одним трехногим стулом, который остался от прежних хозяев, они вносят чемодан… Вот этот самый! (Показывает на чемодан.) Как же он постарел, бедняга! Тогда на боках его не было этих красивых наклеек, но зато кожа была свежая, гладкая, все швы целы. Видите, что делают годы даже с чемоданами! Немудрено, что вы меня не узнаете…

Е в д о к и я. Значит, этот друг…

З у б к о в с к и й. Я! Звонок не работал, мы постучали. И вдруг нам открывает дама… В черном платье. Полная, интересная… Похудели вы, Евдокия Семеновна, с тех пор. Да ведь какие годы были! Пятилетка, пятилетка, пятилетка, война…

Е в д о к и я. Вспомнила я! Вот только имя…

З у б к о в с к и й. Зубковский. Григорий Васильевич.

Е в д о к и я. Да-да-да! С вами еще девушка была. Молоденькая, стройненькая…

З у б к о в с к и й. Жена моя…

Е в д о к и я. Вика?

З у б к о в с к и й. Запомнили?

Е в д о к и я. Как же! Ведь ее портрет до сих пор у Ярослава Николаевича в кабинете висит… А потом откуда-то прикатил Павел Иванович Пароконный…

З у б к о в с к и й. «Пашка Пароконный! Черный, черный машинист, а душой, как сахар, чист!» — сочинила про него Вика.

Е в д о к и я. В самые трудные минуты нашей жизни он является. Вот и тогда откуда-то прикатил. Вы с Викой уехали, а Ярослав Николаевич, расстроенный такой, остался. Забрал Пароконный его, и вернулись они только через две недели. Ярослав Николаевич о нем статью писал, что ли… Грязные, я еле ванну после них отмыла. Поглядел Ярослав Николаевич на комнату, на квартиру нашу бесконечную, поморщился. Я, сказал, больше трех дней здесь не проживу…

З у б к о в с к и й. В Криво-Арбатском переулке!

Е в д о к и я. А живет вот уж двадцать пять лет. Что народу там перебывало за эти годы! Квартиру ему на улице Горького дали, да он не поехал туда, соседей отправил, поменялся. А я вот на дачу перебралась.

З у б к о в с к и й. Так здесь и живете?

Е в д о к и я. Круглый год. Комнату свою Лене уступила, большой ведь он стал.

З у б к о в с к и й. Лене?

Е в д о к и я. Сыну Ярослава Николаевича.

З у б к о в с к и й. И не скучно вам одной?

Е в д о к и я. В мои годы уже не скучают. Вот ожидаю их всегда: раз в неделю приезжают они. А завтра день рождения Леонида, мы этот день всегда здесь празднуем, на даче.

За окном шум самолета.

З у б к о в с к и й (смотрит в окно). Как низко летит.

Е в д о к и я. На посадку. Аэропорт недалеко. А вы откуда же сейчас?

З у б к о в с к и й. Издалека. Есть такой Уральский край, я там на строительстве работаю.

Е в д о к и я. Это не к вам ездил на прошлой неделе Ярослав Николаевич?

З у б к о в с к и й. Ко мне! Только меня-то не было. Улетел в Сибирь, в командировку. Прилетаю — был тут у нас Кленов Ярослав, ждал меня, не дождался, в Москву воротился. Вот досада! А вчера меня в Москву вызвали. Я сразу с аэродрома к Ярославу. На московской квартире сказали, что он в редакции. Я туда. Только что уехал на дачу! Я на той же машине сюда. А его и здесь нет. Так и летаем друг за другом, встретиться не можем. Ну что ж… (Застегивает шубу.) Не судьба, видно…

Е в д о к и я (задерживает его, тихо). Здесь он! (Показывает наверх.) Просил не беспокоить.

З у б к о в с к и й (рассмеялся). Я так и думал. Вы, Евдокия Семеновна, как громко слово скажете, наверх смотрите.

Е в д о к и я. Статью срочную пишет. Из редакции уж два раза звонили. А вы подождите.

З у б к о в с к и й (расстегивается). Подожду, подожду…

Дверь распахивается, и входит ю н о ш а. На ходу он срывает с себя ушанку, под которой копна светлых волос. Снимает меховую куртку, бросает ее в угол. Это Леня, сын Кленова. На нем синий лыжный костюм, лыжные ботинки.

Л е н я. Здравствуй, Дуся! (Кланяется Зубковскому.) Отец здесь?

Е в д о к и я. Работает. Просил не мешать…

Л е н я. Прекрасно! Тогда и мне прошу не мешать (Выбирает лыжи.)

З у б к о в с к и й. Здравствуй, Леонид Кленов!

Л е н я (без особого интереса). Здравствуйте.

Е в д о к и я. Это приятель папы.

З у б к о в с к и й. Зубковский, Григорий Васильевич.

Л е н я (удивленно). Вы — Зубковский?

З у б к о в с к и й. Я.

Л е н я. Тот самый?

З у б к о в с к и й (улыбается). Наверно.

Л е н я. Я много слышал о вас.

З у б к о в с к и й. Следишь, значит, за отцовскими друзьями? (Любуется Леней.) Удивительно!

Л е н я. Вырос? Почему-то все папины друзья удивляются тому, что я вырос. Будто нормальнее было, если бы я остался маленьким.

З у б к о в с к и й. Комик! (Рассмеялся.) Пойду отпущу машину, дождусь Ярослава… (Выходит.)

Е в д о к и я. Ты почему так рано?

Л е н я. Вовремя.

Е в д о к и я. Раньше, что ли, отпустили в школе?

Л е н я. Я не был сегодня там.

Е в д о к и я. Заболел, что ли?

Л е н я. Я ушел оттуда.

Е в д о к и я. Как это — ушел?

Л е н я. Совсем и навсегда.

Е в д о к и я. Ты со мной в загадки не играй.

Л е н я. Потом… (Смотрит наверх.) Потом все расскажу.

Е в д о к и я. Вот почему директор твой все по телефону добивается…

Л е н я. Говорил с папой?

Е в д о к и я. Нет, я не позвала. После позвонит. Я уж испугалась, думала, с тобой что случилось.

Л е н я. Случилось, случилось… Я ушел из школы.

Е в д о к и я. Выгнали?

Л е н я. Сам.

Е в д о к и я. Что же ты теперь делать будешь?

Л е н я. Уеду.

Е в д о к и я. Куда это?

Л е н я. На Алтай.

Е в д о к и я. Зачем?

Л е н я. Работать. Жить.

Е в д о к и я. Ой ты, боже мой!.. (С опаской смотрит наверх, туда, где кабинет Кленова.)

Возвращается З у б к о в с к и й. Раздевается в сенях.

З у б к о в с к и й. Ну, машину я отпустил.

Л е н я (берет лыжи. Зубковскому). До скорого свидания. (Евдокии Семеновне.) Молчи. (Уходит.)

Евдокия Семеновна, огорченная, опускается в кресло.

З у б к о в с к и й (смотрит вслед Лене). Орел! Хорошего же вы вырастили паренька, Евдокия Семеновна.

Е в д о к и я. Сам вырос.

З у б к о в с к и й. Счастливец Ярослав Николаевич! Как я завидую родителям, у которых взрослые сыновья! Как я мечтал иметь сына! Вот такого…

Е в д о к и я. А у вас разве нету детей?

З у б к о в с к и й. Есть. Дочка. Двадцать четвертый год. Институт кончает.

Е в д о к и я. На Урале?

З у б к о в с к и й. В Москве.

Е в д о к и я. А жена ваша, Вика?

З у б к о в с к и й. Умерла. Четыре года назад.

Е в д о к и я Так один и живете?

З у б к о в с к и й. Так и живу.

Е в д о к и я. А Ярослав Николаевич ведь и не знал об этом. То-то он такой расстроенный вернулся с Урала.

З у б к о в с к и й. Расстроенный?

Е в д о к и я. Очень! Долго у ее портрета стоял, смотрел… Хотела я спросить, да не решилась. Теперь понимаю…

З у б к о в с к и й. Да, и у нас дома есть портрет Ярослава. Как расстались, я всегда следил за ним. Статьи его из газет вырезывал и в альбом вклеивал. Начинается с коротенькой статейки об этом самом машинисте Пароконном, а кончается поездкой Ярослава в Америку, в Италию, в Венгрию… Есть у меня его очерки о Турксибе, о Сталинградском тракторном, о Зое Космодемьянской, о взятии рейхстага… Возьмешь эти альбомы — и сразу историю нашей страны видно…

Е в д о к и я. А вы что же, так двадцать пять лет и не встречались?

З у б к о в с к и й. Раза два виделись. На совещании в Кремле и в войну… Сидели двое суток у Пашки Пароконного на Волге, всю нашу жизнь перебрали по косточкам… (Смотрит на портрет на камине.) Это жена его?

Е в д о к и я. Царствие ей небесное! Маруся… Какой она была человек!.. Вместе с доктором Лапшиным, Петром Мироновичем, на теплоходе «Аджария» в плавучем госпитале работала. Потопили немцы пароход… Петр Миронович спасся, она погибла. Геройская была женщина-врач…

З у б к о в с к и й. Так вот вдовцами и остались… Дети растут, мы стареем. Все идет своим чередом, Евдокия Семеновна. Кажется, ведь недолгий срок — двадцать пять лет, чепуха! Мгновение для истории! А сколько всего прошло!

Е в д о к и я. Чаю хотите, Григорий Васильевич?

З у б к о в с к и й. Нет, дорогая, не хочу. (Смотрит наверх.) О чем он пишет сейчас, не знаете, случайно?

Е в д о к и я. Он мне не рассказывает.

З у б к о в с к и й (рассматривает игрушки на камине). Разве у вас тут ребятишки есть?

Е в д о к и я. У нас тут гостит женщина одна, Шура.

Голос Шуры за дверью: «Аюшки?»

Приехала! (Зубковскому.) Отпуск свой в Москве проводит. Накупила своим ребятишкам всякой всячины. Редкая такая женщина! Хотела в гостинице жить, да Ярослав Николаевич оставил ее здесь. А я привыкла, что у нас вроде заезжего двора: то ученые живут, то скотоводы, то машинисты, то офицеры, то спортсмены… Ярослав Николаевич без людей не может.

Входит Ш у р а. Это тридцатисемилетняя, среднего роста женщина, очень скромная, застенчивая. На ней темно-синее пальто с бобриковым воротником, на голове пуховый платок. В руках свертки, красный мяч в сетке и детский школьный портфельчик.

Ш у р а. Как я замерзла, Евдокия Семеновна! Ух-ух-ух! (Дует на руки.)

Е в д о к и я. Шура! Почему тебя так долго не было? Я уж думала, заблудилась в Москве… Познакомься, пожалуйста, это…

Ш у р а (пятится от Зубковского). Здравствуйте…

З у б к о в с к и й. Друг хозяина дома.

Ш у р а. Шура.

Е в д о к и я. Про тебя Ярослав Николаевич уже спрашивал. Нужна ты ему очень.

Ш у р а. Сейчас, погреюсь только… (Выходит за дверь, снимает там пальто, возвращается.) Смотри, Евдокия Семеновна, какой я Иришке мяч купила. А Наташе —портфель. А Николаю — тетрадок. И альбом для марок.

З у б к о в с к и й. Большая семья у вас?

Ш у р а. Нет, небольшая. Трое ребят и муж.

З у б к о в с к и й (участливо). А сами не работаете?

Ш у р а. Нет, я работаю.

З у б к о в с к и й. А как же дети?

Ш у р а. Старшая в ремесленном, сынишка в шестом классе. А младшая — в яслях.

З у б к о в с к и й. А квартира большая?

Ш у р а. Одна комната.

Е в д о к и я. Все дела сделала, Шура?

Ш у р а. Все! (Вынимает из кармана блокнот.) Вчера в Большом театре была на торжественном вечере. Очень хорошо Краснознаменный ансамбль песни играл… А сегодня в Мосторг заходила, потом в «Стереокино»… Первый раз в жизни. Страшно как! Батюшки! (Смотрит в блокнот.) Я ведь в Дом боярина не поспела сегодня… Всюду была: и в Политехническом, и в Парке культуры и отдыха имени Максима Горького, и на метро, и в Мавзолее, и в Доме летчиков…

З у б к о в с к и й. Когда ж вы все успели?!

Ш у р а. А я с шести утра начинаю! Послезавтра уж домой… (Кладет свертки на камин, одергивает платье, озабоченно.) Не знаю, успею ли завтра в Дом боярина… (Поднимается наверх, в кабинет Кленова.) Можно, Ярослав Николаевич?

Голос Кленова: «Шура? Заходи скорее». Шура заходит в кабинет.

З у б к о в с к и й. Вот в чем дело! Он о ней, значит, статью пишет. Мать семьи, труженица… Хорошая тема, благодарная…

Е в д о к и я. Да, она очень благодарная. Такая, знаете, деликатная. Сегодня в пять утра встала, полы во всем доме вымыла. Никто ее не просил. И уехала. Даже чаю не попила.

Дверь в сени распахивается, и входит запорошенный снегом Л е н я. В руках у него куски сломанных лыж.

Л е н я. Налетел на дерево… (Бросает сломанные лыжи в камин.)

Е в д о к и я (заволновалась). Зачем же ты?!

Л е н я. Не знаю. Поехал под мост и со всего размаху в дерево…

Е в д о к и я. Как же ты неосторожен!

Л е н я.. Тебе что: лыжи или меня жалко?

Е в д о к и я (смотрит наверх). Потише…

Л е н я. Не услышит. Хоть из пушек стреляй.

З у б к о в с к и й. Случается. Даже с чемпионами!

Е в д о к и я. Да ты не ушибся ли?

Л е н я (двигает руками, ногами). Нет, все цело. Где коньки?

Е в д о к и я. Господи!..

Л е н я (достает из тумбочки ботинки с коньками). Не получился из меня лыжник, стану конькобежцем.

З у б к о в с к и й (смеется). Правильно! И всегда так в жизни поступай. Никогда не сдавайся, не кисни от неудач. Черт с ними, с лыжами! Голова бы на месте осталась.

Е в д о к и я. Дурная голова, зачем она?

З у б к о в с к и й. Чтоб умной стать, Евдокия Семеновна. (Почувствовал в словах Евдокии неблагополучие, поспешно.) Почта у вас далеко?

Л е н я. Рядом со станцией. Как через мост перейдете…

Е в д о к и я. Да вы обедать у нас оставайтесь.

З у б к о в с к и й. Останусь, Евдокия Семеновна, с большим удовольствием. И винца куплю к обеду.

Е в д о к и я. Это уж лишнее…

З у б к о в с к и й. Нет, при встрече старых друзей вино никогда не бывает лишним. (Уходит.)

Е в д о к и я. Ты чего буйствуешь?

Л е н я. Мне… Дуня… Мне деньги нужны…

Е в д о к и я. Какие деньги?

Л е н я. Пятьсот рублей.

Е в д о к и я. Что же стряслось такое?!

Л е н я. Заработаю — вышлю. На дорогу.

Е в д о к и я. Ты это серьезно?

Л е н я. Серьезно.

Е в д о к и я. А отец?

Л е н я. Ну что отец?! Оставлю ему письмо.

Е в д о к и я. Как трус? Не поговоривши, не посоветовавшись… Да у тебя такой отец…

Л е н я. Какой у меня отец? А? Какой у меня отец?

Е в д о к и я (запнулась). Что это ты такие вопросы задаешь?

Л е н я. Какой у меня отец?

Е в д о к и я. Будто сам не знаешь.

Л е н я. А ты знаешь? Тогда скажи.

Е в д о к и я. Что это тебе в голову взбрело?! Да другой бы сын счастлив был!..

Л е н я. Эту песню я знаю. Сын Кленова! Сын известного Кленова! Конечно, ему хорошо, у него Кленов отец! Ему четверку поставили потому, что он сын Кленова! В университет-то он попадет, конечно: он сын Кленова! Папа устроит! Никогда, слышишь, никогда я не пользовался отцовской славой, никогда не козырял его именем. А этот идиот Гешка Корзинкин смеет при всем классе кричать: «Вот какой нам пример показывает сын Кленова! Что ж тогда другим делать?!» Я, конечно, не сдержался, двинул его…

Е в д о к и я. Ударил?

Л е н я. Ударил. И всех буду бить по зубам, если мне каждую минуту будут отцом тыкать: «Ты — сын Кленова, ты должен примером быть!» Вчера на собрании раз по двадцать каждый выступающий назвал фамилию отца. Заметь — не мою фамилию, а фамилию отца!

Е в д о к и я. На каком таком собрании?

Л е н я. На комсомольском.

Е в д о к и я. Из-за тебя целое собрание собирали?

Л е н я. Да, из-за меня.

Е в д о к и я. Кто же ты такой, чтоб из-за тебя собрание делать?

Л е н я. Сын Кленова. Плохо учусь, пропускаю занятия… Вторую четверть еле на тройки вытягивал… Выходит, что я весь класс на последнее место тяну.

Е в д о к и я. Почему же ты плохо учишься? Ты лучше всех был, первый ученик в девятом классе. Это они к тебе несправедливо подходят.

Л е н я. Ах, оставь… К сожалению, справедливо. Да другому это очень просто бы сошло. Ну, к директору вызвали, ну, поругали. А я — сын Кленова. Надо мозги вправить. Перевоспитать.

Е в д о к и я. Тебя еще не воспитали. Зачем же сразу перевоспитывать?

Л е н я. Ладно! Я им облегчу дело.

Е в д о к и я. Нет, ты мне скажи, почему ты учиться плохо стал? Трудно тебе?

Л е н я. Неинтересно. И надоело. Взрослый мужчина… В эти годы уже звание Героя Социалистического Труда получают, а я должен на переменках, как мальчишка, бегать, за партой сидеть, вставать, когда учитель входит…

Е в д о к и я. Так ведь последняя зима!

Л е н я. Вот и не могу. Четыре месяца осталось — не могу! Вырос!

Е в д о к и я. Тише ты говори! Отец услышит.

Л е н я. Они там «Войну и мир» изучают. А я всего Толстого еще в шестом классе прочел. Они «Молодую гвардию» проходят, а ведь мы с тобой прекрасно знаем Фадеева — и он у нас бывал, и Папанин, и Мария Демченко… И я могу быть таким же, как они. Могу? Скажи, могу?

Е в д о к и я. Без знаний кому ты нужен!

Л е н я. Знания жизнь дает. Я ведь и не отказываюсь учиться. Осенью, будь спокойна, сдам все экзамены.

Е в д о к и я. А в институт пойдешь?

Л е н я. И в институт пойду. Только сперва жизнь повидаю. Поработаю. Каждый день в этой школе — потерянный день! Я не вернусь туда.

Е в д о к и я. Да ты с отцом посоветуйся.

Л е н я. Сам пробьюсь в люди… Месяц назад, когда папа приехал из-за границы, он читал лекцию в Политехническом музее. Народу полно. Я в перерыве разговорился с одной девушкой. Я говорю: «Что это вы все в блокнот записываете?» А она: «Я, говорит, будущая журналистка. Буду, говорит, как Кленов… А вы?» — спрашивает. Я не решился сказать, что я сын Кленова. Зачем? Слесарь с автозавода. Новатор. Интересуюсь разными лекциями.

Е в д о к и я. Зачем же ты? Стыдишься, что ли?

Л е н я. Просто так. Выполняю, мол, план на двести процентов. Она заинтересовалась. «Хотите, спрашивает, я о вас очерк напишу? С портретом для «Огонька». Дала свой телефон. Я, конечно, не позвонил. Кто я такой? Сын известного человека. Всего-навсего. А вот приеду через год, тогда с полным правом позвоню ей. Пусть пишет.

Е в д о к и я. Ах, Леня! Набита у тебя голова чепухой. Как маленький рассуждаешь.

Л е н я. Ну, не твоя забота, как я рассуждаю.

Е в д о к и я (оскорблена). А чья это забота? Пеленать тебя, в первый класс провожать, обеды готовить, штаны зашивать — это моя забота? Восемнадцать лет ходить за тобой, бояться, как бы не заболел, как бы не обидели, как бы не был хуже других, — моя забота? А сейчас — не моя?

Л е н я. Не мучай ты меня. И не обижайся. Дай деньги. Я вышлю.

Е в д о к и я. Дать пятьсот рублей нетрудно. На! Вот они… (Снимает с полки толстый том энциклопедии, достает оттуда пачку денег.) Был бы толк от них…

Л е н я. После. Потом.

Е в д о к и я. Нет. Сейчас бери. Лучше у меня, чем у других. А рассуждать я больше не буду. Зачем? Мое дело стороннее, беззаботное.

Л е н я (прячет деньги в карман). Не сердись ты, не сердись…

Е в д о к и я. Думала, гадала, как бы вырос поскорее… Покрывала твое озорство, от отца защищала…

Л е н я. От какого отца?

Евдокия Семеновна с ужасом смотрит на него.

Зачем же сына от отца защищать? Я уж сам постою за себя.

Е в д о к и я. Отвечать-то мне!

Л е н я. Сам отвечу! (Вынимает коробку «Казбека», закуривает.)

Е в д о к и я. Брось! Сейчас же брось папиросы. Это еще что за новости!

Л е н я. Смешно! (Но все же гасит папиросу. Потом, устыдившись своего малодушия, снова закуривает.)

Сверху спускается Ш у р а.

Ш у р а. Ленечка! (Смотрит на Евдокию Семеновну.) Что это ты расстроенная такая, Евдокия Семеновна?

Е в д о к и я (беспомощно показывает на Леню). Да вот… курит.

Ш у р а. Думает, усы поскорее вырастут.

Леня бросает папиросу в камин, поглядывая наверх.

Погреться пришла. Холодно там.

Е в д о к и я. Кончили работать?

Ш у р а. Нет еще. (Лене.) Зачем женщину обижаешь? Курил бы уж потихоньку, если невмоготу. (Вынимает пачку папирос, закуривает.) Вот как я.

Л е н я. Так вот вы все. Учите одному, а делаете другое.

Ш у р а. Я, милый мой, разве пример? Я с тринадцати лет, как родителей лишилась, зарабатывать начала. А в шестнадцать уже помощником кочегара на паровозе у Павла Пароконного работать стала… А при людях курить стесняюсь.

Е в д о к и я. Ты у него спроси, что он задумал.

Л е н я. На коньках по пруду кататься! (Уходит.)

Ш у р а (хочет успокоить Евдокию). А ты не огорчайся, Дуся, мальчик ведь еще.

Е в д о к и я. Неужели узнал он?..

Ш у р а. Да на тебе лица нет!

Е в д о к и я. Ой, Шурочка… Не говорили мы ему, со дня на день все откладывали, никак решиться не могли. Не родной ведь он Ярославу!

Ш у р а. Не родной?

Е в д о к и я. Приемный. Скрывали мы это.

Ш у р а. Почему скрывали?

Е в д о к и я. Так уж вышло… Задумал Ярослав Николаевич все открыть ему в день совершеннолетия. Да ведь совершеннолетие-то завтра! А сегодня…

Сверху голос Кленова: «Шура! Куда это вы пропали?»

Ш у р а. Здесь я, Ярослав Николаевич!

Сверху спускается К л е н о в. Ему сорок девять лет. Он среднего роста, подвижной, без склонности к полноте. Как все люди нервных профессий, он чрезвычайно быстро молодеет и стареет, полнеет и худеет. И в минуты огорчений кажется, что ему не меньше пятидесяти. А когда хорошо на сердце, никак нельзя дать больше тридцати пяти. Он всегда внимателен к собеседнику, даже когда и не слушает его. Во время разговора он обращает внимание на выражение лица и на руки говорящего и, раньше чем собеседник окончил фразу, старается оценить не столько сказанное, сколько сказавшего. Он хорошо воспитан; в разговоре, в походке, в обращении с другими есть и непринужденность, которую многие принимают за наивность, и изящество, и неожиданная резкость, на которую трудно рассердиться, ибо она искренна и не оскорбительна. Суетливость несвойственна ему. Он очень вспыльчив и, зная за собой это качество, старается обуздать свой темперамент, что, впрочем, не всегда удается. После подобных вспышек он очень собой недоволен и поет со сжатыми губами начало Первого фортепианного концерта Чайковского. Когда же бывает доволен собой, он напевает: «В вашем доме… в вашем доме…» Много курит, часто зажигает одну папиросу о другую. Когда смеется — детским, захлебывающимся смехом, — присутствующим трудно бывает удержаться от улыбки. Очень любопытен. Когда ходит по улице, очевидно, любит заглядывать в чужие окошки. Глаза его всегда выдают настроение: тускнеют от скуки и усталости, весело загораются от интересной встречи, неподвижно смотрят в минуту гнева… В повадке, в речи нет ничего неврастенического. Наоборот, он производит впечатление на редкость живого и здорового человека, иногда даже слегка бравирующего своим здоровьем. Сейчас он сходит вниз. В одной руке папироса, в другой — авторучка.

К л е н о в (напевая). «В вашем доме… В вашем доме…» Ну, что происходит в вашем доме, Евдокия Семеновна? «То флейта слышится, то будто фортепьяно…» А кто лыжи сломал?

Е в д о к и я. Ленька.

К л е н о в. Надо будет его послать в палатку за чернилами. Кончились чернила в вечном пере.

Е в д о к и я. Когда обедать будем?

К л е н о в. Скоро, скоро… В семь.

Е в д о к и я. Люди ужинают в это время.

К л е н о в. А у нас все не как у людей. Шура! Я почти закончил. Теперь дело за вами. Идите, читайте, делайте на полях замечания. Только внимательно.

Шура уходит наверх. Кленов смотрит на чемодан.

Он почему здесь?

Е в д о к и я. Я картошку чистила.

К л е н о в. Выбросьте сейчас же ко всем чертям картошку. Он мне нужен, я скоро, возможно, уеду.

Е в д о к и я. Что же, у вас новых чемоданов нет? Куда это вы собрались?

К л е н о в. На Уксусные острова. В Мордегундию.

Е в д о к и я. Опять я одна во всем доме останусь.

К л е н о в (поет). «В вашем дома… В вашем доме…» (Смотрит на книжную полку.) Кто это энциклопедию брал?

Е в д о к и я. Я. Читала.

К л е н о в (берет том, в котором Евдокия Семеновна хранит деньги). Ангара… Ангелы… Ангидриды… (Влезает на лесенку и ставит том на место, напевая.) Ангидриды… Ангара… Надо класть книги на место… «В вашем доме…»

В дверь просовывается большая голова с седой бородкой, крупным фиолетовым носом, на котором крепко сидят очки в стальной оправе. На голове мерлушковая шапка, толстый шарф, соединяющий большую голову с довольно тщедушным туловищем на коротких ногах, обутых в валяные сапоги. Это П е т р М и р о н о в и ч Л а п ш и н, главный врач местной поликлиники и друг хозяина дома.

Л а п ш и н. Браво! А теперь заднее сальто-мортале, толовой вниз. Ап!

К л е н о в (зашатался на верхней ступеньке лестницы). Ловите!

Е в д о к и я (испугалась, что Кленов будет прыгать). Перестаньте!

К л е н о в. Привет, ваше преосвященство!

Л а п ш и н. Аминь! (Показывая на Евдокию Семеновну.) Готовитесь выступать в цирке? Репетируете?

Е в д о к и я. Бог знает, что вы придумали, Петр Миронович. Заходите.

Л а п ш и н (раздевается: снимает пальто, шапку, шарф). Сейчас и я попробую залезть на лестницу.

Е в д о к и я (умоляюще). Не надо, Петр Миронович!! В ваши годы…

Л а п ш и н. Вы думаете, не стоит? (Кленову, строго.) Инструментарий привезли?

К л е н о в. Да, ваше благолепие. (Берет с камина футляр, передает Лапшину.) Шприц «Рекорд». Стетоскоп. И еще какая-то гадость для умерщвления доверчивых пациентов. (Смотрит на Лапшина.) Ну как, прыгали вчера с парашютом?

Л а п ш и н (совершенно серьезно). Два раза.

Е в д о к и я. Святая икона!

К л е н о в. Страшно было?

Л а п ш и н. Первый раз страшно. Второй — не очень.

К л е н о в. А значок?

Л а п ш и н. Завтра выдадут. Вчера у них не было.

Е в д о к и я. Неужели ж вы прыгали, Петр Миронович?

Л а п ш и н. Конечно. (Бодро.) Все жители поселка обязаны прыгать по два раза.. Высота — семьсот метров.

Е в д о к и я. Не может быть! Шутите вы!

Л а п ш и н (строго). Вы газеты читаете? Сегодня написано.

К л е н о в. Постановление.

Е в д о к и я (готова поверить). Страсти какие!

Л а п ш и н (Кленову). А вы вчера пели в концерте?

К л е н о в. Пел. Четыре арии.

Е в д о к и я (у нее кружится голова). В каком еще концерте?

К л е н о в (небрежно). Журналисты в Колонном зале концерт давали. Каждый пел по две массовые песни. Я спел четыре. Успех!

Е в д о к и я. Пресвятая богородица!

Л а п ш и н. В женском платье?

К л е н о в. Конечно!

Е в д о к и я. Какой срам!

К л е н о в (Лапшину). Деньги отыграли?

Л а п ш и н. Какое!

К л е н о в. Угораздило же вас играть в преферанс на профсоюзные взносы.

Л а п ш и н. Думал, выиграю.

Е в д о к и я. Ой, грех! Сколько же вы проиграли, Петр Миронович?

Л а п ш и н (небрежно). Немного. Двенадцать тысяч двести десять.

Е в д о к и я. Казенные?!

К л е н о в. Не свои же! Придется бежать вам в Среднюю Азию. Евдокия, чемодан! (Доверительно.) Понимаете теперь?

Е в д о к и я (совсем сбитая с толку). Пони…

К л е н о в. Я бы вам дал! Но ведь я блюминг купил.

Е в д о к и я. Это еще что?

К л е н о в. Рельсы прокатывать. Очень выгодно. Доходнее, чем с парашютом прыгать. Вам то шесть тысяч за прыжок платят?

Л а п ш и н. Какое! По четыре пятьсот!

К л е н о в. Бороду-то обрить пришлось?

Л а п ш и н. Парикмахер накладную сделал.

К л е н о в. Чем приклеиваете?

Л а п ш и н. Горячим хлебом.

Е в д о к и я (перестает верить). Ох, да ведь это вы нарочно!

К л е н о в. Дерните. Увидите — отвалится.

Евдокия Семеновна несмело протягивает руку к бороде Лапшина.

Л а п ш и н. Ну-ну!

И сразу оба начинают хохотать. Кленов — веселым, мальчишеским смехом, взахлеб. Лапшин — прохрюкивая и утирая слезы большим платком. Кленов включает радио. Там играют стаккато трех лебедей из балета «Лебединое озеро». Моментально Кленов и Лапшин, обнявшись, начинают исполнять на пуантах танец. А в это время Евдокия Семеновна разражается гневной тирадой.

Е в д о к и я. Ну и что хорошего? Охальники! Нет, вы скажите, что тут хорошего? Двадцать пять лет — как встретятся, так и начинают охальничать. У, дикобразы! (Забирает чемодан и, плюясь, уходит.)

Тут Кленов и Лапшин, изнемогая от смеха, бросаются в кресла. Хлопнула дверь за Евдокией Семеновной.

Л а п ш и н (вытирая слезы). Санкта симплицитас!

К л е н о в (высмеявшись). Нехорошо, ваше преосвященство.

Л а п ш и н (удовлетворенно садится на диван). Нет, неплохо. Веселье способствует долголетию.

К л е н о в. А вы решили всех пережить?

Л а п ш и н. Всех, к сожалению, не удастся. Наиболее глупых.

К л е н о в. А говорят, дураки долго живут.

Л а п ш и н. Не всегда. Я, например, знаю одного дурака, который хочет прожить как можно меньше.

К л е н о в. Разве?

Л а п ш и н. Вот, например, позавчера одному дураку стало вдруг дурно в редакции и был вызван доктор Вассерман. А вчера в поликлинике был консилиум в составе Вассермана и Быкова.

К л е н о в. Превосходно! Вы, оказывается, не только доктор, но и факир! Недаром вас так тянет в цирк.

Л а п ш и н. Что было потом?

К л е н о в. Два колдуна и одна колдунья долго простукивали дурака, прослушивали, покачивали головами и вздыхали. Потом положили на диван.

Л а п ш и н. Дурак, конечно, думал, что его хотят казнить. Но, оказывается, это снимали электрокардиограмму. Записывали движение его темного сердца.

К л е н о в. Они долго писали. Все вместе со своим заключением вложили в конверт, велели переслать его в госпиталь, куда я должен завтра явиться и куда я не явлюсь, потому что буду здесь.

Л а п ш и н. Нет, умного человека никогда не назовут дураком.

К л е н о в. Послушайте! Когда они запечатали конверт, я незаметно украл его. И ушел. И вот он. (Вынимает из кармана конверт.) И привез его вам. Ибо, если есть на свете хоть один врач, которому я верю, — это, к сожалению, вы, ваше преосвященство.

Л а п ш и н. Вы еще и жулик!

К л е н о в (показывая на конверт). Вскроем?

Л а п ш и н. Никогда!

К л е н о в. А потом заклеим и подкинем обратно.

Л а п ш и н. У меня есть бритвочка.

К л е н о в. Лучше это делать карандашом. Сюда вставляется карандаш… Затем карандаш вращают.

Л а п ш и н. Дайте-ка!

К л е н о в. Э, нет!

Л а п ш и н. Дайте!

К л е н о в. Кто из нас больной?

Л а п ш и н. А кто из нас врач?

К л е н о в. А чье кружение сердца тут снято?

Л а п ш и н. Вы будете сидеть смирно и ждать, пока я прочту. (Вынимает бумагу, надевает вторую пару очков, рассматривает.)

К л е н о в. Я скажу, что это вы научили. И дали бритвочку и карандаш.

Л а п ш и н (лицо у него становится сразу серьезным, профессионально озабоченным. Кленов наблюдает за ним). Перестаньте шуметь, попугаи. (Снимает очки, прячет в конверт бумагу, вынимает часы, берет за руку Кленова, слушает пульс.) Минутку…

В комнате становится тихо, так тихо, что слышны удары часов на камине. У Лапшина и Кленова серьезные, напряженные лица. Паузу прерывает резкий шум самолета, идущего на посадку.

(Прячет часы.) Вы завтра поедете в город, явитесь в комиссию и отдадите этот конверт.

К л е н о в. Завтра я буду здесь.

Л а п ш и н. Завтра вы будете там. Слушайте, Ярослав, вам под пятьдесят.

К л е н о в. Сорок девять.

Л а п ш и н. Под пятьдесят.

К л е н о в. Сорок девять!

Л а п ш и н. Хорошо. Сорок девять. Под пятьдесят. В таком возрасте не рекомендуется шутить со старой дамой с косой на плече; она не понимает шуток. Завтра вы отдадите этот конверт по назначению, затем поедете в санаторий. На два-три месяца. Сколько понадобится. Я понятно говорю? Завтра.

К л е н о в. Послезавтра.

Л а п ш и н. Завтра.

К л е н о в. Я поеду в город послезавтра.

Л а п ш и н. Хорошо. При одном условии. За это время никаких лыж. Ни одной капли вина. (Строго и внушительно.) И ни одной папиросы.

К л е н о в. Это уже не одно, а три условия. Черт с вами! (Вынимает из кармана коробку папирос и забрасывает ее на самый верх книжной полки.) Я и сам собирался.

Л а п ш и н. Вы знаете латынь?

К л е н о в. Плохо.

Л а п ш и н. Нигиль нимес. Ничего слишком. Или никаких крайностей. Или ничего очень. Никаких чрезмерностей. Вы меня поняли?

К л е н о в. Смекаю.

Л а п ш и н. Это называется в медицине метод Фолье. Дайте мне листок бумаги и вечное перо. Смотрите, я пишу: «Нигиль нимес». Вы кладете эту записку в верхний боковой карман. Если вы почувствуете, что начинаете горячиться, вам хочется закурить, или выпить стакан вина, или кому-нибудь дать в морду, вы вспоминаете про эту записку, лезете в боковой карман, смотрите на нее пятнадцать секунд и кладете обратно. Только при этом условии я разрешаю вам остаться здесь еще на сутки.

К л е н о в. Ладно. Только…

Л а п ш и н. Что — только?

К л е н о в. Я должен дописать статью. Вечером за ней пришлют из редакции. Она почти готова. Там немного еще работы. Но я не могу не закончить ее. Даже если и вы, и Быков, и Вассерман, и Фолье мне запретите, я все равно…

Л а п ш и н. Черт с вами, заканчивайте. В этом пункте с вами спорить бесполезно. Зато послезавтра я сам отвезу вас в Москву и сдам с рук на руки Вассерману.

К л е н о в (видит, что в дверях стоит Евдокия Семеновна, слышавшая последние фразы разговора с Лапшиным). Вы что тут делаете?

Е в д о к и я. На вас любуюсь. Когда обедать?

К л е н о в. Скоро, скоро, скоро… (Показывая на Лапшина.) Задержите протопопа, пойте ему романсы, пусть с вами не расстается. (Взбегает по лестнице наверх. Повернувшись, Лапшину.) Нигиль?

Л а п ш и н. Нимес!

К л е н о в.

(Уходит.)

Е в д о к и я (встревоженно). Кто это такие? Иностранцы, что ли? Кому вы его должны сдать с рук на руки?

Л а п ш и н (отвернулся от Евдокии Семеновны, наблюдает за попугаями-неразлучниками). Знаете ли вы, уважаемая, сколько живет попугай? Вот эти малыши, они живут немного — сто лет. А большие попки до трехсот… Зачем им нужно жить в четыре раза больше человека?

Е в д о к и я. Да вы со мной притчами не говорите, Петр Миронович.

Л а п ш и н. Я был другом его покойной жены. Я и ему друг. Если с ним что-нибудь случится, я буду считать себя виновником. И вас тоже. Ведь вы же хозяйка этих мест, вон у вас ключей сколько у пояса! Вот и запирайте его, а то похитят… (Идет, в дверях сталкивается с Зубковским.)

З у б к о в с к и й (давая ему дорогу). Петру Мироновичу…

Л а п ш и н (смотрит на него поверх очков). На что жалуетесь?

З у б к о в с к и й. На то, что вы не узнаете меня. И на то, что вы совершенно не меняетесь. Помните, как-то давным-давно в Криво-Арбатском переулке…

Л а п ш и н. Товарищ Ярослава? В кожаной куртке, в обмотках…

З у б к о в с к и й. Да-да!

Л а п ш и н. По делу?

З у б к о в с к и й. Нет, в гости! А вы куда?

Л а п ш и н. Пациенты ждут. Но я вернусь. Как говорят французы: Les amis de nos amis sont nos amis! (Евдокии Семеновне.) Друзья наших друзей — наши друзья. Вы меня понимаете?

З у б к о в с к и й. Прекрасно понимаю.

Л а п ш и н. Обедать я не приду, но на всякий случай всего не съедайте. (Уходит.)

З у б к о в с к и й. Встретил я Леню, показал он мне достопримечательности вашего поселка. На все у него своя точка зрения, необычная, но, в общем, верная…

Е в д о к и я. Хорошо, что вы приехали, Григорий Васильевич, прямо как бог вас прислал.

Пока сверху спускается К л е н о в, Евдокия Семеновна уходит к себе.

К л е н о в. Ну, здравствуй, Гриша!

З у б к о в с к и й. Не желаю я с тобой здороваться! (Обнимает его.) Эх ты…

К л е н о в (тоже обнимает его). Эх ты…

З у б к о в с к и й. Был у меня на строительстве, не дождался, улетел…

К л е н о в. Был… И не дождался…

З у б к о в с к и й. Домой торопился?.. Или в редакцию? Времени для друга не хватило? Так?

К л е н о в. Что делать! Такая профессия.

З у б к о в с к и й. Да, профессия! Всегда времени не хватает?

К л е н о в. Иногда.

З у б к о в с к и й. Не обижали там тебя?

К л е н о в. Нет. Заботились.

З у б к о в с к и й. Еще бы! Центральная пресса! А от меня зато им влетело… Зачем в узлы твои штаны не скрутили, сапоги не спрятали. Я им задал перцу. (Вынимает портсигар.) Закуривай.

К л е н о в. Бросил.

З у б к о в с к и й. Давно?

К л е н о в. Давно! Минут сорок.

З у б к о в с к и й. Вредно? Скажи пожалуйста! А я вот курю. Никакой черт меня не берет.

К л е н о в. Надолго в Москву?

З у б к о в с к и й. Дней на пять. А потом назад. И тебя с собой заберу на Урал.

К л е н о в. Да я только что оттуда.

З у б к о в с к и й. Недели ты там не прожил, мало! Поедем со мной на полгода, на год. Возьмешь в редакции отпуск, я тебе там такие чудеса покажу, с такими людьми сведу, сам себе не поверишь. Вот у тебя все времени не хватает. Прилетел, увидел, написал… Другому годы нужны — ты сразу учуешь. Но ведь, Ярослав, ежели говорить серьезно, газета сегодня живет, завтра умирает. Что быстро дается, тому и срок недолгий. А народ от тебя памятников ждет. Чтоб на века остались… Кому же, как не тебе, ну хотя бы историю моего строительства написать? Перед тобой такие глубины откроются, ты и сам не знаешь.

К л е н о в (внимательно смотрит на Зубковского). Да, конечно, я только газетчик.

З у б к о в с к и й. Врешь! Ты — писатель. Большой, серьезный писатель. Сколько мы, бывало, с Викой ночей о тебе говорили! Вот бы о чем ему написать! Вот бы увидеть ему… Много бы это народу пользы принесло.

К л е н о в. Ты думаешь?

З у б к о в с к и й. Уверен! Закисают люди в кабинетах, воздуха не хватает, кислороду мало. Нет-нет, я не упрекаю тебя. Ты нужное дело творишь. Так ведь пора итоги подводить. Такие, чтоб всему миру на удивление. А я помогу. Посильно помогу. Все расскажу, ничего не утаю, как другу, как брату. А труд этот мы посвятим памяти Вики. Нашей Вики! Доброму гению…

К л е н о в (встал, вынул из кармана записку, положил обратно). Да… Расскажи мне о ней.

З у б к о в с к и й. Я знаю, ты любил ее.

К л е н о в. Я вас обоих любил.

З у б к о в с к и й. По-разному?

К л е н о в. Конечно, по-разному.

З у б к о в с к и й. Ты мечтал, что останешься с ней навсегда?

К л е н о в. Мечтал. Но она предпочла тебя.

З у б к о в с к и й. Значит, потому, что не очень верила в твою любовь.

К л е н о в. Нет, она верила. Но ей всегда нравились энергичные, сильные люди, как ты. Мне они тоже нравились. Я ведь тогда романтиком был. Мечтал о больших делах, а писал маленькие заметки… Вы сказали, что поженились. Посмотрел я на вас… Оба высокие, ладные… Вы очень подходили друг к другу.

З у б к о в с к и й. А ты страдал… Мы видели.

К л е н о в. Я тоже хотел вам счастья. Даже больше, чем себе. А потом вы уехали. Я повесил на стену ее портрет… Мне все казалось, что вот-вот откроется дверь и она вернется. Я все хотел этого и боялся. Откроется дверь, и войдет она… с толстой каштановой косой вокруг лба… Большие серые глаза и круглые роговые очки… Были вы счастливы, Гриша?

З у б к о в с к и й. Были. Не знаю, как она, но я всегда был с ней счастлив. Так вот ради памяти Вики поедем, Ярослав, ко мне на Урал!

К л е н о в. Есть тут доктор Лапшин. Он считает меня дураком. Но он врач, а все доктора считают своих пациентов дураками. А ведь ты не доктор, Гриша. Ты мой старый, любимый друг. Тебе я очень многим в жизни обязан. Зачем же и ты считаешь меня дураком?

З у б к о в с к и й. Ты что, с ума сошел?

К л е н о в. Это я раньше был романтик, а теперь я старый, стреляный волк, журналист, тертый калач. Ведь я же был у тебя на строительстве, я даже знал, что ты приедешь. Я даже ждал тебя. Памятники — ладно! Памятники построят. Не я, так другие! Обязательно построят. Не об этом, не о памятниках сейчас речь пойдет. Коньяку хочешь?

З у б к о в с к и й. Хочу.

К л е н о в (подходит к полке с книгами, снимает книги, за которыми стоит графинчик и рюмки; наливает). Пей.

З у б к о в с к и й. А ты?

К л е н о в. Бросил.

З у б к о в с к и й. Давно?

К л е н о в. Час назад.

З у б к о в с к и й. Никогда я не считал тебя дураком. Себя — иногда. Сейчас особенно. (Выпивает.) Напрасно обижаешь меня, Ярослав. За дружбу? Ведь мы же с тобой старые друзья? Что бы с нами ни произошло, мы — друзья?

К л е н о в. А что же все-таки произошло?

З у б к о в с к и й. Об этом мы и будем сейчас говорить.

К л е н о в (вынимает из кармана записку, читает ее, прячет). Я слушаю тебя.

З у б к о в с к и й. Жил да был человек, который строил, учился, ошибался, его поправляли, он снова строил, рисковал, его награждали, на него надеялись, ему верили… Нет, не все гладко у него было в жизни. Иногда так трудно, что казалось, не одолеет. Одолевал. Были у него друзья, были и враги. А как же! Был он резкий, властный, не всегда выдержанный. Может быть, и несправедливый иногда. И вот случилось так, что друзья его разлетелись по свету, а недруги слетелись. И стали они клевать, жаловаться… Стали напраслины возводить, врать, сгущать краски… Тогда оглянулся человек: может быть, и верно, не прав он? А увидел, как стоят построенные им плотины, электростанции, бегут поезда по его дорогам… Нет, подумал он, есть еще правда, есть друзья! Вот и приехал он к другу. Разберись. Если надо, обругай. Но защити.

К л е н о в. И этот друг…

З у б к о в с к и й. Ты. Представитель печати, коммунист, газетчик. Ты, Ярослав Кленов. Я знаю, ты был на стройке, знаю, с кем говорил, у кого материал брал, кто настраивал тебя, кто жаловался, — все знаю. Но выслушай и меня.

К л е н о в. Я же говорю, что ждал тебя.

З у б к о в с к и й. Статья твоя, которую ты писал сегодня, — обо мне?

К л е н о в. И о тебе.

З у б к о в с к и й. А не приехал бы я?

К л е н о в. Приехал бы.

З у б к о в с к и й. О чем же статья?

К л е н о в. Вот об этом самом. Жил да был человек… Строил, учился, ошибался. Но ему доверяли. Любили. Да и как же было не любить его — энергичного, веселого, смелого, самоотверженного… Его сделали большим начальником. И вдруг он решил, что, раз его так любят люди, он действительно лучше всех. Гораздо лучше. Намного лучше. Несравненно лучше. Что бы он ни делал, как бы ни относился к людям, его простят. Ведь он такой энергичный, смелый, самоотверженный… Но шли годы. Энергия, смелость, самоотверженность стали его маской. А под ней…

З у б к о в с к и й. Злоба и коварство?

К л е н о в. Хуже! Равнодушие. И те же люди, которые так его любили, стали его…

З у б к о в с к и й. Ненавидеть?

К л е н о в. Я ведь тоже не верил письмам, жалобам. Меня послала редакция.

З у б к о в с к и й. Меня не было. Тебя окружили мои враги и…

К л е н о в. Ох, как это плохо, Гриша, когда врагами твоими оказываются смелые, принципиальные, честные люди!

З у б к о в с к и й. Кто же они, например?

К л е н о в. Твой бывший парторг Зимин, которого ты выжил со стройки, добился того, чтобы его исключили из партии. Редактор газеты, который получил строгий выговор. Потому что, дескать, удар по тебе — это удар по пятилетке. Коммунисты — строители, участники партийной конференции, секретарь обкома, землекопы, машинист электроэкскаватора Власенко и многие, многие!

З у б к о в с к и й. Так-так… Обиженные, завистники, алкоголики, вроде этого Власенко. Есть у нас такой! Никогда я его не видел. Он завалил своими доносами всех на свете. Дескать, Зубковский злодей! Людоед!

К л е н о в. Враги твои писали, что поручили тебе крупнейшую стройку, а ты решил строить коммунизм методами феодализма. Никого не слушал, людям создал нечеловеческие жилищные условия. Средства, ассигнованные на рабочие поселки, использовал не по назначению. Гнал планы, рубил головы непослушным, выживал неугодных. Не за честное выполнение планов боролся, а за сверхзадания. Как выслужиться хотел… И выслужился. Орден не по праву получил, а за обман. Вот что они писали.

З у б к о в с к и й. И ты считаешь, что они правы? Все ангелы, а один Зубковский в ответе. Так почему же у Зубковского нету ни дач, ни поместий, ни счета в банке? Один костюм да старый сундук. Значит, всё решили на одного свалить? Правильно! Как же один человек мог столько зла натворить?

К л е н о в. Нет, ты был не один. У тебя были покровители, которым выгодно козырять твоими мнимыми успехами. И они ответят, Гриша.

З у б к о в с к и й. Вот вы на кого замахнулись! С большим, с огромным интересом прочитаем вашу статью.

К л е н о в (смотрит на часы). Прости, я должен позвонить в редакцию. (Набирает номер телефона.) Борис Иванович? Можете присылать за статьей.

З у б к о в с к и й. Одна просьба! Ты не откажешь мне!

К л е н о в. Минутку. (Закрывает трубку рукой.) Говори.

З у б к о в с к и й. Не отсылай статью до двенадцати часов ночи.

К л е н о в. Что изменится за это время?

З у б к о в с к и й. Во имя нашей прежней дружбы! Во имя Вики, я прощу тебя…

К л е н о в. Хорошо. (В трубку.) Борис Иванович! Пришлите машину к двенадцати. Нужно еще кое-что проверить… До свидания… (Кладет трубку.) Что произойдет до двенадцати часов?

З у б к о в с к и й. Когда мне бывало в жизни очень трудно, я шел к Вике… Я советовался с ней. Теперь Вики нет. Я один. Дай мне подумать. Подумай и ты.

К л е н о в. Я много думал, Гриша. Очень много.

З у б к о в с к и й. Еще подумай. Ты не прогонишь меня отсюда? Ведь, кроме тебя, у меня нет больше никого.

К л е н о в. Нет, Гриша, я не прогоню тебя. Я свободен, у меня много времени, мы будем пить с тобой коньяк, вспоминать молодость.

З у б к о в с к и й. Тебе нельзя пить.

К л е н о в. Можно! Одну рюмку. (Выпивает рюмку коньяку, потом вынимает из кармана записку и читает ее.)

З у б к о в с к и й. Что это ты читаешь каждый раз?

К л е н о в. Рецепт. Как сохранить молодость.

З у б к о в с к и й. Поделись с товарищем.

К л е н о в. Это плохой рецепт. Слушай, Гриша, я много написал статей, очерков, всякой всячины… И каждый раз трудно мне это давалось.

З у б к о в с к и й. Но, если так оно трудно, может, не стоит, Ярослав?

К л е н о в (вынимает записку из кармана, рвет). Чепуха-чепуховина! Нигиль нимес… Метод господина Фолье…

Сверху спускается Ш у р а.

Ну, как там дела, Шура?

Ш у р а. Я все прочла.

К л е н о в. Не слишком ли? Не преувеличили ли мы?

Ш у р а. Нет, Ярослав Николаевич, все в самую точку.

К л е н о в. Вы незнакомы? Это Александра Никаноровна Власенко.

З у б к о в с к и й. Власенко?!

К л е н о в. Машинист электроэкскаватора на твоей стройке.

З у б к о в с к и й. Жена?

Ш у р а. Да. Жена. И сама по себе.

З у б к о в с к и й. Вы…

К л е н о в. Да! Да-да.

З у б к о в с к и й. Да ведь мне же совсем другое говорили! Вот вам! Вот что делают люди! Как клевещут! Как же мне вас обрисовали!..

Ш у р а. Да ведь у нас на стройке тысячи людей. Всех не узнаешь.

Стук в дверь.

К л е н о в. Да!

Входит д е в у ш к а. Она снимает платок. У нее каштановая коса вокруг головы, большие серые глаза за круглыми очками в светлой оправе. Она очень хороша. Смотрит на Зубковского и на Кленова.

(Потрясен.) Вика!

Девушка подходит к Зубковскому и целует его.

З у б к о в с к и й. Это моя дочь. Валя.

В а л я. Добрый вечер!

К л е н о в (смотрит на нее). Кленов.

В а л я. Я знаю. (Зубковскому.) Как только ты позвонил, папа, я сразу же выехала…

К л е н о в. Садитесь, садитесь… Как я давно не видел тебя!

В а л я (с удивлением). Вы меня никогда не видели.

З у б к о в с к и й (прижимая к себе дочь; заботливо). Устала?

В а л я. Нет, не очень.

К л е н о в (подходит к ней, долго смотрит на нее). Добрый вечер, Вика…

В а л я (поправляет его). Валя.

К л е н о в (послушно). Валя.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же комната. Вечер. За окном черный силуэт качающейся рябины на фоне белого снега. Клетка с попугаями-неразлучниками покрыта полосатым покрывалом. Шум самолета, идущего на посадку.

З у б к о в с к и й один, негромко говорит по телефону.

З у б к о в с к и й. Положение очень серьезное, Евгений Захарович. Статья написана, и, если будет опубликована, разразится катастрофа. Опровергать тогда будет трудно. Поэтому выполняйте беспрекословно. Немедленно свяжитесь с Василием Ивановичем, он должен знать все. Пусть принимает меры. Затем закажите разговор с Потаповым. Срочный. Даже лучше молнию. Машинисту электроэкскаватора Власенко предоставить отдельную двухкомнатную квартиру из фонда начальника. Сюда, на дачу Кленова, для Власенко — телеграмму, тоже молнию, с вызовом на строительство. Ее нужно как можно скорее отсюда удалить. Материалы об очковтирательской деятельности начальника планового отдела Русакова немедленно выслать на мое имя в министерство. Копию передать в прокуратуру. Вызвать Зимина и немедленно назначить начальником четвертого участка. Разыскать, из-под земли достать! Евгений Захарович, если хоть одно мое распоряжение не будет выполнено, ваша голова не будет стоить и пяти копеек. Вы меня, слава богу, знаете. Не теряйте ни одной секунды. Позднее я буду опять вам звонить. (Кладет трубку.) Безрукие, безголовые…

Входит Л е н я.

(Радостно.) Где же ты пропадал, сынок?

Л е н я. За чернилами ходил для отца. А у нас опять гости?

З у б к о в с к и й. Дочка моя из Москвы приехала. Познакомлю вас. Она с Ярославом, по саду гуляет.

Л е н я. Григорий Васильевич, мне нужно посоветоваться с вами.

З у б к о в с к и й. Говори, сынок, все говори, не стесняйся.

Л е н я. Вы когда возвращаетесь к себе на строительство?

З у б к о в с к и й. Скоро.

Л е н я. Возьмите меня с собой.

З у б к о в с к и й. А как отнесется к этому отец?

Л е н я. Я взрослый человек.

З у б к о в с к и й. Взрослый? (Подходит к столику, наливает рюмку коньяку.)

Л е н я. Мне тоже, пожалуйста, налейте.

З у б к о в с к и й. Вот как? Ну, если взрослый… (Наливает и ему.)

Л е н я. Нужны у вас там на строительстве токари, слесари, фрезеровщики?

З у б к о в с к и й. Нужны.

Л е н я. Есть у вас там курсы, техникумы, школы для взрослых?

З у б к о в с к и й. Есть.

Л е н я. И стипендию дают?

З у б к о в с к и й. И стипендию и общежитие. Ну да тебе не надо, ты у меня жить будешь.

Л е н я. Нет, в общежитии. Не хочу я никому быть обязанным, Григорий Васильевич, сам в люди выбьюсь, своими руками завоюю. Как вы, как Шура, как отец.

З у б к о в с к и й. Рассуждаешь благородно. (Наливает коньяк в две рюмки.) Что ж, если Ярослав возражать не будет…

Л е н я. Будет! Он будет возражать. Я знаю, нет человека лучше, чем папа, но ведь он…

З у б к о в с к и й. Как на маленького на тебя смотрит? Да, все мы, отцы, думаем о своих детях не так, как им бы хотелось. А путь наших детей — это их путь, и ничей больше. Никто вместо них не пройдет его.

Л е н я. Вот-вот! Это вы замечательно сказали, Григорий Васильевич! Мой путь — и ничей больше. Прозевал он меня, Григорий Васильевич.

З у б к о в с к и й. А это всем взрослым детям кажется, что отцы мало о них думают, за большими делами малые забывают. Дети к нам, старикам, тоже несправедливы бывают.

Л е н я. Я отца люблю. Я за него в огонь пойду. Если война, я его своим телом заслоню, как солдат командира. А он думает, что я неблагодарный, эгоист.

З у б к о в с к и й. Ну что ж, помочь сыну друга — мой долг. Поучишься там у меня, поработаешь, выдвинешься, в вуз тебя пошлют. Через шесть лет инженер. Начальником станешь, меня заменишь… А я на пенсию, марки собирать, цветы разводить… (Наливает себе и Лене.) Не пил бы ты больше, братец!

Л е н я. Ничего, надо привыкать. (Выпивает.)

З у б к о в с к и й (следит за ним). К дурному?

Л е н я. Алкоголь вреден. Ученье — свет, а неученье — тьма. Почему вы, взрослые, как только встречаетесь с нами, начинаете говорить скучные прописные слова, лозунги? Думаете, мы сами этого не знаем? Не обижайтесь, Григорий Васильевич, я сыт по горло поучениями. Восемнадцать лет завтра.

З у б к о в с к и й. Что же тебе подарить ко дню рождения? (Снимает с руки часы.) Возьми.

Л е н я. Что вы, что вы, не надо!

З у б к о в с к и й. Бери. У меня еще в чемодане есть, запасные. Премия. Будет время, и ты мне что-нибудь подаришь! (Надевает ему на руку.) А когда это время придет, часы покажут.

Л е н я. Я давно мечтал…

З у б к о в с к и й. Ну и носи на здоровье. Никакая трудность не страшна, если с тобой друзья! Никакая! А вот если твой близкий человек врагом твоим оказывается, как тут поступить?

Л е н я. Постараться убедить его.

З у б к о в с к и й. Не поможет. Оклеветали, скажем, тебя, в искаженном виде представили?!

Л е н я. Бороться надо.

З у б к о в с к и й. Бороться! И в беде не оставлять. И руку протянуть. И из болота вытащить друга. И своим телом прикрыть. Тоже прописные истины? А без них не обойтись.

Л е н я. Не обойтись, Григорий Васильевич!

З у б к о в с к и й. Боюсь я, не пустит тебя Ярослав.

Л е н я. Не посмеет. Нет у него прав на меня.

З у б к о в с к и й. У отца?

Л е н я. У Кленова.

З у б к о в с к и й (насторожился). Что-то ты невнятное говоришь… Не хочешь рассказывать — не надо! Только ты мне Ярослава не обижай. Я за него умру.

Л е н я. И я умру… (Голос его дрогнул.)

З у б к о в с к и й. Вот и договорились. (Хочет налить из графина.) Пусто? Пойдем-ка, сынок, на станцию, еще коньячку захватим, подумаем, обмозгуем, как нам дальше жить.

Л е н я. Мне очень вас обнять хочется, Григорий Васильевич.

З у б к о в с к и й. Обними!

Они целуются.

Ты, сынок, больше верь людям. Больше!

Одеваются. В дверях Е в д о к и я С е м е н о в н а.

Е в д о к и я. Куда это вы?

З у б к о в с к и й. На станцию, Евдокия Семеновна. (Тихо, ей.) Золотой парень. Только осторожно с ним нужно. Очень осторожно.

Леня оделся.

Вернемся через двадцать минут.

Они уходят.

Е в д о к и я. Дай-то бог, чтоб устроилось… (Подбрасывает в камин дрова, поправляет покрывало на клетке с попугаями.)

Входят В а л я и К л е н о в. Они раздеваются в сенях, стряхивают снег с обуви.

К л е н о в. Мы пришли обедать.

Е в д о к и я. А Григория Васильевича и Леню вы не встретили? На станцию пошли.

К л е н о в. Они о чем-то горячо беседовали. Нас не заметили.

Е в д о к и я. Как вернутся назад, так и обед. (Уходит.)

К л е н о в. Нравится вам здесь?

В а л я. Нравится… Кто играет у вас на рояле?

К л е н о в. Никто. Сперва Леня учился, потом бросил…

Валя садится за рояль, берет аккорд, потом еще, потом играет.

Это Рахманинов?

В а л я. Да… (Играет.)

К л е н о в (слушает, бросает дрова в камин). Как давно ты играла этот ноктюрн, Вика.

В а л я. Валя…

К л е н о в. Да, Валя… Славно…

Валя играет.

Вы кончаете институт? Какой?

В а л я. Полиграфический. Отделение журналистики.

К л е н о в. Вот как! Вы будете журналистом, газетчиком?

В а л я. Да… Как Кленов.

К л е н о в. А с Кленовым познакомиться не хотели.

В а л я. Я очень хотела. Но не решалась… И папа…

К л е н о в. Что — папа?

В а л я. Он был против. Он говорил, что вы всегда страшно заняты… Что не стоит искать высоких покровителей, надо самой…

К л е н о в. Но почему же вы сегодня вдруг приехали?

В а л я. А сегодня он позвонил, сказал, что вы немедленно хотите меня видеть.

К л е н о в. Я? Ах, да! Конечно, хотел.

В а л я. Но вы были так удивлены…

К л е н о в. Почему вы избрали профессию журналиста?

В а л я. Потому, что я считаю эту профессию самой интересной и увлекательной на свете. А вы?

К л е н о в. Я считаю ее ничем не хуже любой другой профессии.

В а л я. Только-то? Но ведь журналист — это человек, которому мало одной жизни. Он живет жизнями своих героев. Ведь это же так интересно. Плавать, летать, встречаться, открывать все новых и новых людей.

К л е н о в. Не знаю. Не знаю, получится ли из вас журналист. Но представление у вас об этой профессии самое общее, поверхностное. В жизни все совсем не так красиво, пышно, романтично. Это тяжелая, подчас кровавая работа. Есть такое слово — «задание». И в выполнении его кроется романтика я красота. Видите это перо? Немного старомодное, потертое… Знаете, откуда оно у меня? Это подарок Маяковского.

В а л я. Вы знали Маяковского?

К л е н о в. Знал. В двадцать третьем году он приехал в наш город, туда, где жили мы трое: Вика, Григорий и я. Мы с вашим отцом работали на фабрике, Вика была дочерью учительницы. Мы трое увлекались литературой, я с детства обожал Маяковского. И вдруг он сам, живой, приехал к нам. Выступал. Я пробрался к нему за кулисы. Потом пошел провожать в гостиницу и по дороге читал наизусть все его стихи, которые он мне заказывал. Потом он попросил прочесть мои стихи.

В а л я. Вы пишете стихи?

К л е н о в. Писал. Очень плохие. Он выслушал и сказал: «Молодой человек, если хотите оказать большую услугу поэзии, поступайте в газету. Тогда вам некогда будет писать стихи».

В а л я. И вы оказали услугу поэзии?

К л е н о в. Оказал. Поэзия мне до сих пор благодарна. Он прочел мои очерки, заметки, я был тогда рабкором, купил мне билет, и мы с ним уехали вместе в Москву. А потом, через, несколько лет, когда я служил в центральной газете, к нам в редакцию вдруг явился Маяковский. Он только что прилетел из-за границы, куда летал на «Крыльях Советов», и привез мне в подарок вот это перо.

В а л я. Сколько же этому перу лет?

К л е н о в. Гораздо больше, чем вам. Осторожно!

Валя вздрогнула, он рассмеялся.

Ведь оно же может выстрелить. Оно может убить. И убивало. Беда, если оно попадает в неумелые или в плохие руки. Беда, если вами и вашим пером захотят воспользоваться люди в своих мелких, скверных интересах! Почему же ваш отец велел вам приехать сегодня сюда?

В а л я. Вы просили.

К л е н о в. Нет! Я не просил! Я даже не знал, что у Вики и у Гриши такая дочь… Нет, я знал, но я не думал, что вы так похожи на Вику.

В а л я (встает). Но, если вы не звали меня, я уеду.

К л е н о в. Но теперь я вас не отпущу. Скажите, вы бывали когда-нибудь на моих выступлениях, докладах?

В а л я. Почти на всех.

К л е н о в. Вот оно в чем дело!.. И сидели близко, рядом со сценой? Вы помните, в Политехническом, когда я вернулся из-за границы?..

В а л я. Вы рассказывали свои впечатления о Польше.

К л е н о в. И вдруг я запнулся, замолчал… И долго не мог собраться с мыслями… Потерял нить…

В а л я. Да-да, вы стали вдруг смотреть на меня… И весь зал обратил внимание.

К л е н о в. Мне показалось, что это Вика сидит там, во втором ряду… Я думал, это галлюцинация, наваждение… А это были вы.

В а л я. Да, это была я.

К л е н о в. Давайте зажжем свет, а то стало совсем темно. (Зажигает люстру.)

В а л я. Какой вы бледный!

К л е н о в. Немного устал. Профессия журналиста… Посмотрим! Может быть, очень скоро, может быть, даже сегодня, здесь, вам предстоит сдать экзамен…

В а л я. Я не взяла с собой зачетной книжки.

К л е н о в. Она вам не понадобится. Валя… Вика была для меня всегда… как бы сказать… моей совестью. Я очень любил ее и очень ей верил. Через много лет после того, как она вышла замуж, я женился. Моя жена была мне верным другом, товарищем… Она никогда не ревновала меня к прошлому. Вику я не видел с того дня, как она уехала с Григорием. Через два года родились вы. Мы с ней не встречались, не переписывались. Когда мы расставались, она сказала: «Если тебе будет когда-нибудь очень плохо, напиши мне только три слова: «Где же ты?» — и я приеду».

В а л я. И вы не написали?

К л е н о в. Нет. Так и не написал. Знаете, Валя… Сейчас я переживаю трудные дни. Если мне будет очень плохо, я вызову вас. Я напишу, или крикну, или просто подумаю: «Где же ты?..» И вы приедете. Ладно?

В а л я (тихо). Ладно.

На камине бьют часы. Входит Е в д о к и я С е м е н о в н а в праздничном черном платье.

Е в д о к и я. Григорий Васильевич и Леня явились. Руки моют. Прошу к столу. (Выдвигает на середину комнаты стол, раздвигает его.)

В а л я. Разрешите, я помогу вам?

Е в д о к и я. Нет-нет, у меня есть помощница — Шура.

Входят З у б к о в с к и й и Л е н я. Леня, увидев Валю, метнулся обратно к двери.

К л е н о в. Куда ты? Знакомься: это дочь Григория Васильевича.

З у б к о в с к и й. Подойди, сынок, шаркни ножкой. Вот ты дикий какой.

В а л я (Кленову). Это ваш сын?

Л е н я (желая предупредить ее, сделав над собой усилие, подходит к ней и протягивает руку). Кленов Леонид.

В а л я. Зубковская Валентина.

Из кухни голос Шуры: «Тетя Дуся! На помощь! Я не донесу!..»

К л е н о в. На помощь Шуре Власенко!

Кленов, Зубковский и Валя идут на кухню.

Л е н я (Евдокии Семеновне). Дуся… Ведь это ж она…

Е в д о к и я (тревожно). Кто — она?

Л е н я. Девушка из Политехнического… На лекции папы которая… Будущая журналистка… которой я сказал, что я слесарь с автозавода…

Е в д о к и я (жестко). Умел врать, умей и ответ держать.

Из кухни возвращается процессия: З у б к о в с к и й, К л е н о в, Ш у р а и В а л я. Они несут тарелки, ножи, вилки, миску с супом, бокалы, салат. Евдокия покрывает стол скатертью, они ставят приборы, придвигают стулья.

К л е н о в. А доктора ждать не будем?

Е в д о к и я. Сам приедет, когда прием кончится. И так уж ночью обедаем. (Командует.) Григорий Васильевич, сюда. Шура тут.

З у б к о в с к и й. Валя, сюда, между мной и Ярославом. А тут Леня! На самом видном месте!

Е в д о к и я (разливает суп). Редко мы вместе обедаем… Очень редко. А я как люблю, Григорий Васильевич, когда за большим столом сидят все члены семьи. А семья большая… И стол раздвижной!.. И гости… И даже дальние родственники… И все кушают медленно, пьют вино… И потихонечку молчат… А иногда кто-нибудь тост говорит… красиво так! И радио играет… Леня, сбегай наверх, заведи радиолу, а дверь распахни.

Леня послушно идет наверх.

Прибор Петра Мироновича мы оставим нетронутым.

Наверху раздаются звуки праздничного марша. Леня возвращается и садится на свое место.

А водки нету, не взыщите, гости и хозяин.

З у б к о в с к и й (вынимает из-под пиджака графинчик). Зато есть коньячок! (Разливает в рюмки, которые подает Евдокия Семеновна.)

К л е н о в. Мне не нужно. Я не буду. (Лене.) Тебе тоже не советую.

Л е н я. Тебе все кажется, что мне десять лет?

К л е н о в. Тебе лучше знать, сколько тебе лет. Налейте мне в эту рюмку, Дуся, супу. (Чокается со всеми.)

З у б к о в с к и й. Тогда разрешите произнести тост. За то, что мы, старые друзья, встречаемся. И будем встречаться! И за то, чтоб на нашей следующей встрече ты, Ярослав, пил суп из рюмки, а коньяк — из глубокой тарелки.

Л е н я (неожиданно захохотал). Вот это тост!

Все выпивают, играет радиола.

З у б к о в с к и й. Завтра исполняется восемнадцатилетие присутствующего здесь Леонида Кленова. Сегодня последний день ему семнадцать лет. Хотел бы ты, Ярослав, чтоб тебе завтра исполнилось восемнадцать лет? Молчи! Что бы ты ни сказал сейчас, все равно хотел бы. И я бы хотел, и Шура, и Евдокия Семеновна… Опять начать сначала. Только по-другому… Как говорится, с учетом всех ошибок и заблуждений. Увы, это невозможно… Так будем же завидовать самому молодому здесь, за столом. И постараемся, чтоб у него жизнь сложилась так, как хотелось бы нам… Завтра Валентина и я, мы будем далеко от этого дома. А почему бы не отпраздновать его день рождения сейчас, немедленно? Только… Мы будем праздновать не восемнадцатилетие его, зачем? Это так было бы просто! Давайте отпразднуем пятидесятилетие Леонида Ярославовича. Боюсь, очень боюсь, что, кроме Вали, никого из нас не будет уже за этим столом. А Леонид Ярославович, прославленный ученый, будет сидеть здесь или за другим столом, окруженный другими друзьями, учениками, почитателями… И захочется ему вдруг воскресить сегодняшний день. А наука-то идет! Кто знает, что будет через двадцать пять лет! Может, удастся ей воскрешать нас, смертных. И явимся мы за этот стол, благодарные за то, что вспомнили о нас, веселые оттого, что живы, мудрые оттого, что долго прожили! Каждый из нас пусть вместо подарка скажет имениннику слово. Вы, Евдокия Семеновна!

Е в д о к и я (волнуясь). Пусть будет, как отец его.

З у б к о в с к и й. Стоп! Другие слова не нужны. Потому что, думаю, и вы, Шура, и ты, Валя, и я, грешный, — мы все присоединимся к ее пожеланию. Лучшего и не придумаешь.

Ш у р а (не выдержала). Молодец, Григорий Васильевич! (Прослезилась.) Молодец…

Е в д о к и я (она наверху блаженства — горда Зубковским, счастлива за Ярослава). Супу! Еще супу! Ведь и суп-то после таких слов совсем другой стал.

З у б к о в с к и й. Сорок лет не ел я такого вкусного супа.

Е в д о к и я (Вале). Нет-нет, вы обязательно еще тарелочку. А то вы такая худенькая, бледная!

В а л я. Спасибо, я сыта.

Е в д о к и я. Вам бы на даче следовало пожить, здесь вот какой воздух целебный! А то все занимаетесь, занимаетесь, наверно, и за город редко ездите. Все учитесь?

В а л я. Учусь.

Е в д о к и я. А отметки у вас какие? Хорошие?

В а л я (смеется). Хорошие.

Е в д о к и я (Лене). Вот видишь…

Л е н я (резко отодвигает от себя тарелку). Вижу!

Е в д о к и я. Еще съешь.

Л е н я. Сыт.

З у б к о в с к и й (сидящей рядом с ним Шуре). Ну, какой я вблизи оказался? Не такой уж страшный?

Ш у р а. Нет, вы замечательно сказали…

З у б к о в с к и й. Дорогая Александра Никаноровна! Через год вы и не узнаете нашего строительства. Неполадки ликвидируем, бюрократов уберем, увидите, еще какая жизнь будет! Знаю я, что там обо мне говорят… Что ж, очевидно, правы люди. Дыму без огня не бывает. Но ведь и огонь-то разный бывает. Иной огонь мусор сжигает, сталь плавит, паровозы водит. Только давайте уж уговоримся: раз познакомились мы с вами в доме Кленова — дружить. Критикуйте, бейте, но в глаза! Если что не понравилось — сразу ко мне. Секретарь не допустит — на квартиру звоните. Уговор?

Ш у р а. Пожалуй.

З у б к о в с к и й. Только помните: уговор-то — он всяких денег дороже.

Звонок во входную дверь.

Е в д о к и я. Наверно, Петр Миронович. Ведь какой неаккуратный старик!.. (Уходит.)

Л е н я (в упор смотрит на Валю). А ведь вы меня знаете. Мы с вами знакомы.

В а л я. Да, кажется.

Л е н я. И очень хорошо знакомы.

В а л я. Ну, не так уж хорошо.

Л е н я. Мы познакомились в Политехническом. На лекции Кленова.

В а л я. Да, мы там разговаривали.

Л е н я. Я вам не сказал, что я сын Кленова.

В а л я. Да. Но ведь я тоже не сказала вам, что я дочь Зубковского.

З у б к о в с к и й. Так вы знакомы? А от нас скрыли! Ох, молодежь, молодежь!

Е в д о к и я (возвращается; в руке телеграмма). Шура! Тебе телеграмма-молния!

Ш у р а. Мне? (Открывает телеграмму.) Ой, что же это? Григорий Васильевич… от вашего заместителя, товарища Потапова. (Читает.) «Вам предоставлена отдельная двухкомнатная квартира…»

З у б к о в с к и й. Вот видите! И без меня все решилось.

Ш у р а (читает). «Сейчас на стройке напряженные дни точка Ваш отпуск прерывается точка Прошу немедленно выехать на стройку…»

З у б к о в с к и й. Что за спешка?!

Ш у р а. Наверно, сменщик мой заболел.

З у б к о в с к и й. Обойдутся и без вас. А я все равно ночью буду звонить на строительство, скажу Потапову, чтоб разрешил вам остаться.

Ш у р а. Нет-нет, раз так телеграфируют, — значит, надо. Экскаватор простаивает.

З у б к о в с к и й. Я же вам говорю, что беру на себя.

Ш у р а. Спасибо, только я уж поеду. Вещи у меня уложены.

З у б к о в с к и й. Ну, как знаете.

Ш у р а. Вот только когда поезд?.. Вечером, кажется. Успею еще. С билетом трудно будет…

З у б к о в с к и й. Ну, это мы вам поможем. Вот вам адресок в Москве. Мой представитель Евгений Захарович и билет вам достанет и отправит. Вот записка… (Пишет. Отдает ей записку, отводит в сторону.) Шура, скажите откровенно, деньги у вас есть на дорогу?

Ш у р а. Есть, есть, конечно…

З у б к о в с к и й. А то не стесняйтесь. Там отдадите.

Ш у р а. Нет-нет, спасибо.

Е в д о к и я. Да хоть второе съешь.

Ш у р а. Я сыта… Ну, до свидания всем! (Берет на камине игрушки.) Благодарю за гостеприимство… (Кланяется.)

К л е н о в. Я провожу вас.

Шура за руку прощается со всеми.

Е в д о к и я. Пирожков, пирожков на дорогу…

Шура, Кленов и Евдокия Семеновна уходят.

З у б к о в с к и й. Какое святое отношение к стройке! (Лене.) Учись, тебе пригодится.

Л е н я. Сейчас я скажу. Сейчас я все скажу!

Евдокия Семеновна и Кленов возвращаются.

Е в д о к и я. Будем продолжать обед.

З у б к о в с к и й. Вот ведь плохо, когда всех своих людей как следует не знаешь! Наговорили мне о ней… Так давайте выпьем за внимание к каждому человеку, к его нуждам, к его стремлениям и мечтам.

Звонит телефон.

Е в д о к и я. Ах ты, боже, пообедать не дают! Алло!. А кто его просит?

К л е н о в. Кто это?

Е в д о к и я. Его нету… Нету и не будет. А вы потом позвоните…

К л е н о в (по смущенному тону Евдокии Семеновны понимает, что звонок этот важный; берет у, нее трубку). Дайте-ка! Кто вам нужен?.. Да, я Кленов… Здравствуйте, Владимир Федорович… Нет, не знал. (Слушает.) Хорошо, завтра утром я буду у вас… Да, вы правы. До свидания. (Кладет трубку.) Это директор школы. Оказывается, он уже звонил… Ну что ж, будем продолжать обед? (Отворачивается от Лени.)

Л е н я. Что он тебе сказал?

К л е н о в. То, что ты знаешь, и то, чего не знал я… Оказывается, Владимир Федорович еще неделю тому назад просил меня приехать в школу. Почему ты мне не передал?

Л е н я. Я тебя не видел. Когда я уходил, ты еще спал. А когда ты приходил, я уже спал.

К л е н о в. Только поэтому?

Л е н я. Я хотел сегодня, перед обедом… Но ты опять был занят. Тогда я решил после обеда.

З у б к о в с к и й. Вы можете говорить при нас. Мы в конце концов свои люди! Разрешите закурить?

Л е н я (берет папиросу из портсигара Зубковского). Позвольте. (Кленову.) Тебе нет никакого смысла ходить к Владимиру Федоровичу. Я ушел из школы навсегда. И никогда туда не вернусь.

Е в д о к и я. Кушайте же!..

Л е н я. Садись, папа. Кто знает, может быть, мы последний раз обедаем вместе.

К л е н о в (спокойно). Ты уезжаешь?

Л е н я. Уезжаю.

К л е н о в. Куда?

Л е н я. На Урал. С Григорием Васильевичем. Он берет меня к себе на стройку. Надеюсь, ты ничего против этого не имеешь? Ведь ты сам всегда писал, что труд в нашей стране — это почет. Вот я и попробую своим трудом в жизнь войти. А Григорий Васильевич мне поможет.

К л е н о в (взглянув на Зубковского). Вместе значит?

Л е н я. Я упросил взять меня.

К л е н о в. Да он, может, сам туда не вернется.

Л е н я. Почему не вернется. (Смотрит на Зубковского.)

З у б к о в с к и й (разводя руками). Все может быть, сынок.

Л е н я (Кленову). Ты, что ли, ему помешаешь? Из-за меня?

Е в д о к и я. Сейчас обед. И я запрещаю о делах говорить. Отобедаем, одни останемся, тогда уж…

К л е н о в. Подождите, Евдокия Семеновна. (Лене.) Что же случилось с тобой, почему ты решил уйти из школы?

Л е н я. Я вырос.

К л е н о в. Что-то не видно.

Л е н я. Не смей унижать меня при гостях. Мой путь — это мой, и ничей больше. Никто его вместо меня не пройдет. Я вырос. Тут никто не виноват.

К л е н о в. Нет, виноват я. Слишком доверял тебе.

Е в д о к и я. Да ведь он же взрослый человек. Вот и папиросы курит и мнения свои имеет. Как ему не доверять!

К л е н о в. Я тоже думал, что он взрослый. И был не прав.

Л е н я. Почему?

К л е н о в. Не оправдал ты доверия.

Л е н я. Мало думаете о нас, взрослых детях. За большими делами забываете малые. Прозевал ты меня.

К л е н о в. Ну хорошо, ты не считаешь меня своим товарищем. Это твое дело. Но ведь я отец тебе!

Л е н я. Ты в этом уверен?

К л е н о в. В чем?

Л е н я. В том, что ты мне отец?

Пауза.

Е в д о к и я (в смятении бросается к Лене). Ну что ты такое плетешь, Ленечка?!

Л е н я (Кленову). Почему же ты молчишь? Ну, скажи, что это неправда, что люди наврали, что другого отца у меня не было?! Значит, правда… Значит, об этом знали все. Все, кроме меня. Об этом чирикали воробьи на улицах. Вот эти попугаи в клетке тоже знали… А я…

К л е н о в. Я хотел завтра…

Л е н я. В день моего совершеннолетия? А почему не в день Первого Мая? Или в день Советской Армии? Или в день Восьмого марта?

З у б к о в с к и й. Ты не прав, Леня…

Л е н я. Почему ты от меня это скрывал? Как ты смел скрывать от меня то, что касается меня больше, чем всех людей на свете?! Не думай, пожалуйста, что я давно уж об этом не догадывался! Еще мальчишкой я слышал, как ребята у нас на дворе говорили, что я не родной вам. Я им не поверил. В школе я подрался с одним парнем, и он крикнул мне, что я подкидыш. Почему ты мне раньше этого не сказал? Как ты смел скрывать? Чего ты боялся? Того, что я по-другому начну относиться к тебе? Что тут страшного? Ну, родной, ну, не родной… Как будто в этом дело. А ты подумал, что со мной будет, когда я случайно все узнаю? Нет, не подумал. Потому что ты вообще мало думаешь обо мне. Ты обо всех думаешь, только не обо мне. Ты даже не знаешь, какой я есть. Тебе все равно. Тебе и сейчас все равно. Небось, если бы я тебе был родным, ты бы не так спокойно слушал меня и смотрел, как я кричу и не могу остановиться…

Е в д о к и я. Ты несправедливый, ты — черт…

Л е н я. В семью ангелов черт затесался. Тогда надо изгнать черта! Вон! На улицу! Там ему место!

З у б к о в с к и й (строго). Леня! Ярослав и Евдокия Семеновна — мои друзья, и я требую, чтобы в моем присутствии с ними не говорили подобным тоном.

Л е н я. Вы же сами учили меня, что нужно проявить характер.

З у б к о в с к и й (возмущен). В благородных поступках, а не в глупостях.

Е в д о к и я. А теперь пойдем, Лешенька, в комнату… Отдохнешь…

Л е н я. Отстань. (Бросает деньги Евдокии Семеновне.) На вот тебе твои пятьсот рублей! Без них доеду. (Кленову.) Что же ты не гонишь меня из своего дома? Я ведь тебе столько неприятностей принес… Не жалеешь, что потратил восемнадцать лет на выродка? Может быть, это все недоразумение — тогда скажи.

К л е н о в. Нет. Это правда. Я откладывал этот разговор из месяца в месяц, из года в год. Я был не прав. Но я не думал, что он будет таким, как сейчас. Садись, Леонид. Слушай… В тридцать первом году я должен был выехать на Кубань, писать про колхозы. Приехал ночью в станицу Юрьевскую. Остановился у председателя Совета Бережнова, моего старого знакомого, с которым переписывался несколько лет. В ту же ночь его и жену зарезали кулаки. В колыбели лежал шестимесячный мальчишка. Родных у Бережнова не было. Я забрал мальчика с собой. У меня был рыжий чемодан, тот самый, где Евдокия держит теперь картошку. Я выбросил оттуда свои вещи и положил Леню. И привез его в Москву.

В а л я. Но почему же вы не оставили мальчику фамилию его настоящего отца, Бережнова, погибшего героем за колхозы?

К л е н о в. Да потому, что Бережнов не был его отцом!

Л е н я. Тогда я не понимаю…

К л е н о в. Сейчас поймешь. За месяц до этого он ездил в Ростов за трактором для колхоза. На обратном пути увидел следы нападения кулацкой шайки, той самой, которая впоследствии убила и самого Бережнова. И на дороге в брошенной телеге он увидел ребеночка. Чей он был, выяснить не удалось. Бережной взял мальчишку себе. Очевидно, родители его тоже были убиты кулаками. Так шестимесячный ребенок дважды потерял родителей…

З у б к о в с к и й. Но мы сегодня празднуем день его рождения.

К л е н о в. Я не знаю дня его рождения. Просто мы отсчитали полгода от того дня, когда я приехал в Москву.

В а л я. Но как же вы его везли, чем кормили?

К л е н о в. О, было очень трудно. Я на каждой станции бегал за молоком. Проводники кипятили. Паровозный машинист — это был Пароконный — разорвал свою праздничную рубаху, мы сделали пеленки. А в Москве Евдокия Семеновна не отходила от него. Петр Миронович, затем Маруся, моя жена, друзья, соседи по квартире… Когда ему привили оспу и он заболел, никто в квартире не спал, очень все боялись… У него была высокая температура. Из редакции мне прислали кровать. Черт их знает, откуда они взяли! Комната была завалена игрушками. А потом… Нет, мы и раньше-то забыли, что он не наш. Как не наш? А чей? Почему ты не мой сын? Чей ты тогда сын? Почему ты перестал учиться и думаешь, что это касается тебя больше, чем всех? Да, твой путь — это твой, и ничей больше. И никто его вместо тебя не пройдет. Хочешь быть рабочим, токарем, строителем — очень хорошо. Но сперва кончай школу. Доведи начатое до конца. Ты говоришь, что бросаешь десятый класс и становишься рабочим, так, словно решил осчастливить рабочий класс. А ты спросил у рабочего класса, захочет ли он тебя такого? Вряд ли! С нами ты разговариваешь так, словно мы все твои должники. Нет, милый! Ты, как и любой из нас, сам должник. Ты не подкидыш и не пасынок, ты кровный сын. Кровный! Помни это и сыну твоему, когда он появится на свет, внуши. Я вот не смог тебе внушить. Прости.

Пауза. Леня молча выходит из комнаты. Звонит телефон.

(Снимает трубку.) Да, я Кленов… Да, статья написана… Думаю, что к двенадцати… Присылайте. До свидания. (Кладет трубку.)

З у б к о в с к и й. Ну, Валюша, я исполнил твою давнюю мечту — познакомил с Кленовым, а теперь…

В а л я. Да, уже поздно, поедем.

З у б к о в с к и й. Я должен остаться. Ты не боишься?

В а л я. Нет-нет, светит луна, я быстро дойду до станции.

К л е н о в. Мы проводим вас.

В а л я. Я не хочу, Ярослав Николаевич. Оставайтесь.

З у б к о в с к и й. Мы немного побеседуем здесь с Ярославом, а ты не жди меня.

В а л я. До свидания, Ярослав Николаевич.

Кленов идет провожать ее. Евдокия Семеновна — тоже. Зубковский один. Он обходит комнату, как поле боя после сражения. Поднимает опрокинутый Леней стул, осматривает стол с остатками обеда. Гасит верхний свет, подбрасывает дрова в камин. Возвращается К л е н о в и молча садится в кресло возле камина.

З у б к о в с к и й (садится на ручку кресла). Сегодня я гордился тобой, Ярослав. Ты так говорил с Леонидом! Но я боялся за тебя. Евдокия мне проговорилась, что ты очень болен… Прошу тебя, подумай о себе, о своем здоровье. Ты мой единственный друг.

К л е н о в. До двенадцати?

З у б к о в с к и й. Почему только до двенадцати?

К л е н о в. В двенадцать статья будет отправлена.

З у б к о в с к и й. Неужели она что-нибудь изменит в наших отношениях?

К л е н о в. Боюсь, что уже изменила.

З у б к о в с к и й. Неправда! Только нужно подумать — может, теперь в ней уже нет смысла? Многое из того, в чем ты обвиняешь меня, уже исправлено. Остальное тоже изменим. Так что…

К л е н о в. Статья устарела?

З у б к о в с к и й. Вот именно! Поезжай в редакцию или позвони, объясни там. Все оказалось гораздо сложнее и вместе с тем проще. После санатория, когда наберешься сил, ты возвратишься к этой теме.

К л е н о в. Ну что ж, в словах твоих есть смысл.

З у б к о в с к и й. Знаешь, говоря откровенно, сегодня здесь, не уходя из этого дома, я как-то наглядно убедился в силе и мудрости нашей печати. Дело же не в том, чтоб разгромить, уничтожить… Верно? Дело в том, чтоб исправить, дать возможность одуматься…

К л е н о в. И ты одумался?

З у б к о в с к и й. Ну, вышла бы твоя статья, кому от этого было бы хорошо? Мне? Нет, конечно! Сняли бы, опозорили, выбросили из жизни. Для народа? Чтобы народ перестал верить своим руководителям, думал бы: «Все они такие!» Ну, а для заграницы каково? Воспользуются твоей статьей, все американские газеты перепечатают. Вот, мол, глядите, что у них делается! Кому помогаешь, Ярослав? Добро бы хоть самому от этого польза была! Стал бы более знаменит, популярен… Да тебя и так всякая собака знает. Но ведь и у тебя ошибки были. Могут просмотреть и твои писания за двадцать лет, найти кое-что. В один прекрасный день и посчитались бы. Возможно это?

К л е н о в. Вполне.

З у б к о в с к и й. А к этому прибавили бы и про тебя лично, про твой быт, про твой дом.

К л е н о в. Говори, говори, Гриша.

З у б к о в с к и й. Вот ты других все учишь, а как у тебя обстоит… ну, хотя бы с Ленькой? Взял мальчишку, усыновил. За такого двойная ответственность! А правильно ли ты его воспитал? Парень совсем с панталыку сбился. В школе дебош устроил, его из комсомола выгонять хотят. Сына Кленова! Ведь за это отвечать придется тебе, отцу его. И в другой прекрасный день выяснилось бы, что мальчишка связался с какой-нибудь шайкой, запутался в связях не совсем приятных, а? И появляется в газете судебный отчет: сын известного журналиста… Приятно тебе? Ты совесть людей! Учитель новой морали! А я бы оказался судьей или народным заседателем. Как мне поступить?

К л е н о в. Выручать.

З у б к о в с к и й. Я уж в лепешку расшибусь, а тебя вытащу.

К л е н о в. Вытащишь?

З у б к о в с к и й. Во всяком случае, топить не стану.

К л е н о в. А я чуть тебя не утопил.

З у б к о в с к и й. Ты пишешь, что тебе совесть подсказывает. Только ведь есть люди, которые знают, что росли мы с тобой вместе, одну женщину любили. А ты ей письма писал. И какие! Правда, до брака со мной, а все же писал! И вдруг через двадцать пять лет свел со мной старые счеты! На страницах центральной печати. Какие-нибудь негодяи могут так подумать. Мало ли негодяев! Для нас с тобой память Вики священна. А тут чужие люди станут грязными руками копаться в самом дорогом для нас. Чего доброго письма твои к Вике процитируют… Приятно будет нам с тобой такое прочесть в газете? Дескать, Кленов опозорил честное перо журналиста. От подлецов трудно уберечься, Ярослав. Лучше не трогать их. Пиши о прекрасном, о светлом, на хорошем учи людей! У тебя такое сильное перо! Да здравствует жизнь, Ярослав! Светлая, солнечная, юная!

К л е н о в. Браво! Ты убедил меня, старик. Недаром просил отсрочку на шесть часов.

З у б к о в с к и й. Я очень рад.

К л е н о в. Мне ведь тоже эти шесть часов были ужасно нужны. Я тоже не был уверен в своей статье. Для этого я пригласил сюда Шуру Власенко. Для этого беседовал с десятками людей, читал десятки писем… Я ждал тебя, и как ждал. А когда ты приехал, обрадовался. Сколько раз за сегодняшний вечер я возвращался к этой статье! Иногда я готов был немедленно порвать ее!

З у б к о в с к и й. Значит, статьи больше нет?

К л е н о в. Есть! И как нельзя более кстати.

З у б к о в с к и й. И, выходит, все мои слова были напрасны?

К л е н о в. Нет. Ни одно твое слово не было напрасным. Каждое твое слово, каждый твой поступок убеждали меня в правоте людей, которые тебя ненавидят и мечтают избавиться и борются с тобой там, на строительстве. Потому что и здесь, в этом доме, ты вел себя так же, как и там. Твои методы очень просты: подкуп и угроза. Лесть и страх. Сперва ты работал увлеченно, широко, честно. Но потом власть вскружила тебе голову, ты решил, что тебе все дозволено. Тебя стали критиковать. Ты стал отбиваться, защищаться. Чем? Лестью и страхом. И здесь ты начал с того, что льстил Евдокии, хвалил меня, Леньку, моих друзей. Ты вызвал сюда Валю…

З у б к о в с к и й. Зачем?

К л е н о в. Ты из всего решил извлечь пользу: и из моей любви к Вике, и из своей дочери Вали, и из неблагополучия с Ленькой. Ты прав, я здесь очень виноват… Но ты и здесь решил поживиться. Скажи, это ты приказал отозвать отсюда Шуру Власенко?

З у б к о в с к и й (возмущенно). Я?

К л е н о в. Гриша, мне это будет очень легко проверить.

З у б к о в с к и й (рассмеялся). Ну, я. Я!

К л е н о в. Я так и думал. Тебе нужно было поскорее удалить ее отсюда, лишний мой союзник! Ты даже решил ее подкупить квартирой. Что касается меня, ты решил разжалобить меня памятью Вики… А когда это не очень помогло, ты стал грозить. Да вот ради памяти Вики, ради будущего Вали и Леньки, о которых ты так заботишься, тебя нужно…

З у б к о в с к и й. Разоблачить?

К л е н о в. Нет. Описать. Ведь люди там, на твоем строительстве, знают, что ты существуешь. Они знают, что существую и я. А если я не напишу о тебе, вот о таком, как ты есть, они перестанут мне верить. Они будут считать меня твоим сообщником, они будут думать, что ты и я — одно и то же. Почему же я должен отвечать за твое существование?

З у б к о в с к и й. Потому что, уничтожив меня, ты уничтожишь и себя.

К л е н о в. Ну что ж, хотя бы и такой ценой! Мы вместе с тобой вступили в партию, мы вместе дали клятву. На всю жизнь. А теперь нам не место в одной партии. Вместе в ней мы не можем быть.

З у б к о в с к и й. Но не быть в ней вместе мы сможем.

К л е н о в. Что бы со мной ни произошло, я останусь коммунистом. До последнего моего вздоха! А ты не останешься, потому что ты обращаешься не к силе людей, а к их слабости.

З у б к о в с к и й. Сильные всегда ведут слабых.

К л е н о в. Ты так далеко зашел, что забыл о людях, которых ведешь. Забыл о народе, которому служишь, забыл о партии! А партия — это Шура Власенко, это Зимин, это люди, которых ты стал презирать. Разве этому тебя учила партия? Кем ты окружил себя? Кому ты верил? Подхалимам, трусам, не смевшим тебе перечить! Нет! В том-то и сила большевиков, что они обращаются не к слабости, а к силе людей. Потому что бесконечно верят в их силу. Ты верил только в самого себя. И поэтому останешься один. Мы сказали друг другу все. До свидания! (Быстро взбегает вверх по лестнице в кабинет, но, добежав до верхней ступеньки, пошатнулся, побледнел, желая удержаться, хватается за перила и, не удержавшись, падает навзничь, головой вниз, медленно сползая по ступенькам…)

З у б к о в с к и й (бросается к Кленову). Вставай, довольно валять дурака. Ярослав! Ты что, серьезно?..

Кленов недвижим.

Ярослав! Что с тобой?! Перестань! Не смей! Не умирай!.. Что же это… Яроша… Дружище…

К л е н о в (открывает глаза). Тише… Людей напугаешь.

З у б к о в с к и й. Ты жив?.. Слава богу! Как ты меня напугал… Капель, каких-нибудь капель…

К л е н о в (очень тихо). Не мечись… Не надо капель… Открой окно…

Зубковский распахивает окно.

Вот так…

З у б к о в с к и й. Лучше тебе, скажи, лучше?

К л е н о в. Лучше, лучше…

З у б к о в с к и й. Ох ты, черт тебя возьми… Коньяку, может?

К л е н о в. Давай коньяку.

З у б к о в с к и й (дрожащими руками наливает коньяк. Кленов отпивает). Ой, как страшно… Слушай, Ярослав… После смерти Вики я нашел целую пачку ее неотправленных писем к тебе. Она писала и складывала их в сундучок. Ни одного дня мы не были с ней счастливы. Она любила тебя… А разойтись мы не могли. У нас была дочь. Вот какая штука бывает на свете…

К л е н о в. Да. На свете бывают всякие штуки.

Распахивается дверь. Входит В а л я. Она в шубке, запорошена снегом.

В а л я. Вы извините меня… Мне показалось… Я опоздала на поезд, и мне показалось, что будет лучше, если я вернусь. (Видит Кленова.) Что с вами, Ярослав Николаевич?

З у б к о в с к и й. Тише! Вдруг во время нашей беседы ему сделалось дурно…

К л е н о в. Который час?

В а л я. Двенадцать.

З у б к о в с к и й. Евдокия Семеновна!

Входит Е в д о к и я С е м е н о в н а.

Бегите за доктором!

Е в д о к и я. Батюшки!

За окном гудок автомобиля. Сперва тихий, потом настойчивый, не прекращающийся.

К л е н о в (медленно, тихо). Пришла машина… (Вале.) Принесите мне сверху пакет. Он лежит на столе. В самом центре…

Валя убегает наверх.

З у б к о в с к и й (укоризненно, Кленову). Все-таки?

К л е н о в (со вздохом). Да. Все-таки.

Сверху возвращается В а л я. В руках у нее пакет.

(Вале.) Там… (показывает на свой пиджак, висящий на спинке стула) в боковом кармане вечное перо. Дайте!

Валя дает ему пакет и перо. Кленов пишет. За окном сигнал автомобиля.

Вот… пусть шофер… в редакцию… Когда доставит статью… пусть позвонит.

В а л я (берет у него пакет). Хорошо.

К л е н о в. Спасибо, Вика.

В а л я (поправляя его). Валя.

К л е н о в (послушно). Валя…

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Там же. Поздняя ночь. Горит настольная лампа. У камина З у б к о в с к и й и В а л я.

З у б к о в с к и й. Здесь холодно. Растопи камин.

Валя зажигает дрова в камине.

Доктор сделал ему укол, сейчас гораздо лучше.

В а л я (подходит к маленькой двери, приоткрывает ее, заглядывает). Он спит. А доктор держит его руку в своей и дремлет на стуле… (Закрывает дверь.)

З у б к о в с к и й. Почему ты вернулась?

В а л я (садится на скамеечку у ног Зубковского). Я шла на станцию очень медленно. Все думала о маме, о тебе, о Ярославе Николаевиче… Я все время хотела вернуться, но все-таки шла… А когда была уже у самой станции, увидела красный огонек заднего вагона. Я опоздала на последний поезд. И очень обрадовалась… И побежала назад, сюда…

З у б к о в с к и й. Дай мне шубу.

В а л я (идет в сени, возвращается с шубой Зубковского, которую он накидывает на плечи). Четыре года назад я гостила у тети Веры. А когда вернулась, ты сидел в комнате один, у печки, точно так же, как сейчас… Ты сказал, что маме плохо, она там, в соседней комнате… Но я уже знала, что она умерла…

З у б к о в с к и й (обнимает ее, целует в глаза). Не нужно…

В а л я. Когда не стало мамы, я думала, что смогу заменить ее. Но ты никогда не делился со мной. Становился с каждым годом все более замкнутым, молчаливым… Когда я спрашивала, ты не отвечал. В последний раз я ехала к тебе на каникулы, в соседнем купе сидели два инженера и страшно ругали тебя, называли деспотом, бессердечным… Я хотела вмешаться, но не решилась. А когда приехала, тебя дома не было. Побежала в управление и перед твоим кабинетом увидела человека, который сидел вот так же, как ты сейчас, обхватив голову руками. Это был Зимин. Его в тот день исключили из партии, уволили с работы. Инженеры в поезде говорили, что это дело твоих рук. Он сидел перед твоим кабинетом, и ты не принимал его… Я вернулась домой. А потом пришел ты. Радостный, возбужденный… Ты звонил кому-то по телефону, смеялся, говорил, что так будет со всеми, кто становится на твоем пути.

З у б к о в с к и й. Болтаешь глупости.

В а л я. Вот так ты мне сказал и тогда, когда я заговорила о Зимине…

З у б к о в с к и й. Появится статья Ярослава Кленова обо мне. Меня, наверно, снимут. Как я устал! Как я устал бороться с целым миром!.. Я буду рад, если меня освободят. Поступлю счетоводом, буду получать пенсию, разводить цветы…

В а л я. Так странно смотреть, как ты сидишь у огня… (Снова подходит к маленькой двери.) А он там, лежит… Он должен быть всегда живой, веселый, в движении… Это так не подходит ему…

З у б к о в с к и й. Ты жалеешь сейчас его, а не меня!

В а л я. Нет, тебя тоже жалею…

З у б к о в с к и й. Ради тебя я не женился, не хотел, чтоб у тебя была мачеха…

В а л я. Принести тебе чаю?

З у б к о в с к и й. Принеси. Только покрепче, погорячее…

Валя выходит на кухню.

(Закрывает дверь. Подходит к телефону.) Город… (Набирает номер.) Евгений Захарович? Не спите?.. Была коллегия министерства?.. Почему же вы мне не доложили?.. Что?! Пароконный?.. Вот как?.. Вот как вы со мной разговариваете!.. Но я еще жив, я еще существую… Хорошо, я оставлю вас в покое. Оставлю. Только не жалейте потом. (Бросает трубку.) Мерзавец!

В дверях Л е н я. В руках у него пузырьки с лекарствами.

Л е н я (подходит к Зубковскому, снимает с руки часы, протягивает ему). Возьмите, Григорий Васильевич.

З у б к о в с к и й. Что это?

Л е н я. Часы, которые вы мне хотели подарить. Возьмите их, пожалуйста, обратно. Не обижайтесь. Но я не могу принять этот подарок.

З у б к о в с к и й. Возвращаешь?

Л е н я. Ведь вы сами говорили, что надо заслужить. Я еще не заслужил его.

З у б к о в с к и й. Как знаешь…

Входят Е в д о к и я С е м е н о в н а и В а л я со стаканом чая.

В а л я (подает отцу чай). Я сахар положила.

З у б к о в с к и й. Вот спасибо! (Жадно, обжигаясь, пьет.) Завтра Ярослава Николаевича в больницу нужно. Обязательно.

Е в д о к и я. Ни в какую больницу, ни в какую санаторию я его не пущу. Сама ему здесь лучше всякой санатории устрою. Воздух, покой, все ему будет. Лучших врачей на свете сюда соберу. Вылечу его, поставлю на ноги, будет он снова свистать арии по утрам. А пока здесь он в этом доме, а этому дому хозяйка я. И ключи от двери вот тут, у пояса, висят. А от друзей, сослуживцев, от вас, отчаянных, деловых, шумливых, приезжающих по ночам, колотящих во все двери, избавлю. За любовь, за уважение к нему — спасибо. А тишиной уж я буду заведовать.

Звонок в дверь, еще звонок. Стук. Кто-то колотит кулаком во входную дверь.

Ну вот! Явились! Пойди, Леня, скажи, нельзя сюда. Ни богу, ни черту, ни другу — никому!

Леня выходит. И сейчас же возвращается с Ш у р о й. Она в шубе, в платке.

Ш у р а. Заболел? Я уж все знаю…

Е в д о к и я. Шура! Ты почему вернулась?

Ш у р а. Билет на поезд не достала. На аэропорт во Внуково бросилась. А там сказали, что самолет только утром. Позвонила сюда, никто не подходит. Позвонила в редакцию. Там сказали, что он болен. А тут как раз встретился мне на воздушном вокзале Пароконный.

Е в д о к и я. Паша?

Ш у р а. Павел Иванович!

Е в д о к и я. Где же он?

Голос в дверях: «А вот!»

И входит П а р о к о н н ы й, ровесник Зубковского, коренастый, хитрый, говорящий с украинской напевностью.

П а р о к о н н ы й. Тихо!

Е в д о к и я. Заходи, Павел Иванович!

П а р о к о н н ы й. Уже зашел. Больной спит?

З у б к о в с к и й. Спит.

П а р о к о н н ы й. Григорий! И ты здесь?

З у б к о в с к и й. И я…

П а р о к о н н ы й. Должен я был к себе на Ангару лететь, да вдруг приказ министра: задержаться. А у меня в аэропорту свидание с Кленовым назначено… я прикатил туда, а его нет. Вот Шура сюда притащила.

Е в д о к и я. Раздевайся, Паша.

П а р о к о н н ы й. Раздеться недолго. Да ведь там в машине еще люди сидят. Увязались с нами из аэропорта. Тембот Ганиевич Керашев, даже выговорить трудно. Инженер-гидротехник из Адыгеи. Ярослав о нем как-то очерк писал.

Е в д о к и я. Не мерзнуть же ему одному в машине! Пусть зайдет.

Ш у р а. А он не один. С ним еще полковник Кузин. Это который был партизанским командиром в Брянских лесах. Ярослав Николаевич, когда о партизанах писал, летал к нему.

Е в д о к и я (враждебно). А еще кто?

П а р о к о н н ы й. А больше никого. Тихо! Только…

Ш у р а. Только одна учительница из Полтавы. Она никогда не видела Ярослава Николаевича, только читала. Ее сын на китобойном судне штурманом вместе с Ярославом Николаевичем плавал. Вот она познакомиться мечтает.

Е в д о к и я. Нет уж! Слишком много вас. Заворачивайте, друзья любезные, обратно. Люблю я тебя, Паша, ты знаешь, но нельзя.

В дверях — Л а п ш и н.

Вот доктор — у него спросите. Ему покой нужен, подтвердите, Петр Миронович.

П а р о к о н н ы й. Тогда тихо! Отчаливаем!

Л а п ш и н. Стойте! Конечно, больному нужен покой. Но ведь, уважаемая Евдокия Семеновна, покой бывает разный. У него, видите ли, не корь, не скарлатина и не брюшной тиф, не инфаркт… Конечно, нужен покой, но покой, при котором бы его сердце билось ровно, нормально. Билось, а не тикало. Так сказать, в унисон с другими сердцами. Я хорошо знаю Ярослава Кленова. Заставьте его сердце тикать, оно остановится. Скажите ему, что приезжали друзья и их выгнали, — его сердце разорвется. От обиды, от горечи. Зажгите электричество, проводите гостей в верхние комнаты, дайте им чаю, вина, черт возьми, запретите им ходить на цыпочках и говорить шепотом, как в склепе. Пусть они разговаривают, смеются, вываливают все новости, и тогда Кленов будет знать, что он здоров, что он у себя, в доме Кленова, в доме веселых, нежных и горячих сердец. Я тоже с удовольствием выпью чаю. Поняли? (Евдокии Семеновне.) Проводите их через террасу туда, наверх. Заведите музыку. Ступайте, ступайте, на улице зима, они замерзнут, и мне придется их растирать спиртом, который пригодится для других целей. (Шуре и Вале.) Женщины, вперед! «Без женщин жить нельзя на свете, нет!» (Выталкивает Евдокию Семеновну, Шуру, Валю.) Скорее, скорее!

Е в д о к и я С е м е н о в н а. Ишь развоевался!

Л а п ш и н. Это и есть метод доктора Лапшина. Метод Фолье для данного пациента не подходит!

Евдокия Семеновна, Шура и Валя уходят. Слышно, как открывается входная дверь, негромкие голоса гостей, голос Евдокии Семеновны: «Не взыщите, я вас через террасу наверх проведу».

П а р о к о н н ы й. Строго вы с ним, доктор, расправляетесь. (Раздевается в сенях.)

З у б к о в с к и й. Павел! Зачем тебя министр вызывает?

П а р о к о н н ы й. На другую стройку переводят.

З у б к о в с к и й. На какую?

П а р о к о н н ы й. Сам знаешь, Гриша.

З у б к о в с к и й. На мою?

П а р о к о н н ы й (разводит руками). Да.

З у б к о в с к и й. Вместо меня?

П а р о к о н н ы й Похоже на то. Ты куда, Григорий?

З у б к о в с к и й (надевает в рукава шубу). Дай мне твою машину до города доехать.

П а р о к о н н ы й. Погоди немного, Ярослав проснется, тогда вместе поедем. Поднимемся к гостям наверх?

З у б к о в с к и й. Нет. Я по морозу пройдусь, на улице тебя подожду. Не хочу я видеть сейчас никого. (Уходит.)

П а р о к о н н ы й. Понимаю… (Смотрит на Лапшина и Леню.) Разные бывают болезни на свете, товарищ доктор.

Л а п ш и н. Свежий воздух полезен при всех болезнях. (Лене.) А ты останься здесь, у телефона. И если будут звонить из редакции, или из зоопарка, или из типографии, говори — ему хорошо, через несколько дней будет совсем здоров!

П а р о к о н н ы й (поднимается вверх по лестнице и встречается с Евдокией Семеновной). Как там гости?

Е в д о к и я. Как у себя дома. Опять придется для них яичницу жарить. (Лапшину.) А еще доктор!

Л а п ш и н (Пароконному). К проруби купаться пойдем?

П а р о к о н н ы й. Можно!

Е в д о к и я. Как это купаться? Зимой?

Л а п ш и н. Прорубь только зимой и бывает.

Е в д о к и я. В такой мороз?

П а р о к о н н ы й. А я каждый день купаюсь в проруби. По рецепту доктора Лапшина. Теперь медицина далеко шагнула.

Л а п ш и н. Утром надо будет Ярослава Николаевича захватить.

П а р о к о н н ы й. Новый способ лечения.

Е в д о к и я. Ну уж, нет! Сами идите, если нравится. Голые?

П а р о к о н н ы й. В скафандрах.

Е в д о к и я. В каких таких скафандрах?

Л а п ш и н. Водолазных.

П а р о к о н н ы й. Керосин брать?

Л а п ш и н. Обязательно. Два корыта. Зажечь и прямо из проруби в горящий керосин. А потом в снег и на лыжи!

Л е н я. Лыжи я сломал.

Л а п ш и н. Придется на санках. Приготовьте, пожалуйста, мохнатые простыни. Двенадцать штук. На четверых.

Е в д о к и я. Да где я вам возьму?

Лапшин и Пароконный хохочут.

О безобразники! И ты, Паша! Я думала, что хоть один серьезный человек в этом доме появился. А ты тоже вроде этого! (Показывает на Лапшина, который утирает слезы платком.) Дикобразы! Опять меня сводить с ума начали!

П а р о к о н н ы й. Тихо! (Обнимает Евдокию Семеновну и вместе с ней уходит.)

Л а п ш и н. Санкта симплицитас! (Лене.) Отвечай, для чего в домах двери?

Л е н я. Чтобы младшие открывали старшим.

Л а п ш и н. Двойка! Чтобы в дом хорошие люди приходили. А замки?

Л е н я. От воров.

Л а п ш и н. Пять! Сиди здесь, сторожи двери. (Уходит.)

Леня один. Он подбрасывает дрова в камин. Садится на стул, закрывает глаза. Наверху тихая музыка и гул голосов. Леня дремлет. Дверь в маленькую комнату приоткрывается, и выходит в халате и ночных туфлях К л е н о в. Он щурится от яркого света и прислушивается к музыке. Осматривает комнату и улыбается. Садится в кресло напротив Леонида и, наслаждаясь музыкой, ярким светом, потрескиванием дров в камине, неподвижно сидит, вытянув ноги и положив их на каминную решетку. Звонит телефон. Кленов и разбуженный Леня одновременно хватают трубку.

Л е н я. Ты проснулся, папа?

К л е н о в. Тсс… А то этот старый отвратительный педант загонит меня опять на диван, в темноту. Возьми трубку.

Л е н я. Да… Его сын… Ему лучше… Спасибо, передам. (Кладет трубку.) Из редакции.

К л е н о в. Ты почему не в постели? Тебе утром в школу.

Л е н я. Завтра воскресенье.

К л е н о в. Я и забыл… Уроки на понедельник приготовил?

Л е н я. Завтра приготовлю… Я сейчас заснул… И какой мне сон приснился!.. Будто я…

К л е н о в. Не стоит вспоминать дурные сны, сынок… Ну чего ты плачешь? Как маленький…

Л е н я. Я и есть маленький… Прости меня… Мне так стыдно, отец!

К л е н о в. Перестань. (Подходит к календарю. Отрывает листок.) Двадцать девятое января. Видишь, написано: «День рождения Леньки». День твоего совершеннолетия. (Прислушивается.) Что это там за шум наверху?

Л е н я. Пароконный приехал. И еще какие-то твои друзья.

К л е н о в. Почему же их ко мне сюда не привели?

Л е н я. Доктор не велел.

К л е н о в. Косный народ эти медики! Поднимись наверх. И тихонечко помани сюда Пароконного. У него, наверно, есть дело ко мне срочное… Смотри, чтоб никто не заметил.

Л е н я. Не больше пяти минут?

К л е н о в. Нет, нет, не больше. Ступай, сынок.

Леня уходит наверх. Кленов прислушивается к голосам наверху. Сверху сходит П а р о к о н н ы й. Молча они целуются. Садятся друг против друга.

П а р о к о н н ы й. Ну что, симулируешь?

К л е н о в. Симулирую.

П а р о к о н н ы й. Нет, врешь, болеешь. Дела… Тихо! О делах я с тобой не говорю — запрет.

К л е н о в. А я и не интересуюсь.

П а р о к о н н ы й. А я и молчу.

К л е н о в. Когда вылетаешь?

П а р о к о н н ы й. На Ангару? Самолет в шесть пятнадцать утра. Вот билет. (Показывает.) Москва — Иркутск. А там уж дорога ясна. Но ведь мы о делах не говорим?

К л е н о в. Не говорим.

П а р о к о н н ы й. Так вот, билет пропадает. Я не лечу. Вызвал меня министр, предлагает взять стройку на Урале.

К л е н о в: Вместо Зубковского?

П а р о к о н н ы й. А ты будто не знаешь?

К л е н о в. Откуда мне знать, больному, темному!..

П а р о к о н н ы й. И я тебе не говорю. Тихо! О делах не разговариваем, понял?

К л е н о в. Понял!

П а р о к о н н ы й. Помнишь, в тридцатом году еще мечтали мы, как построим на Ангаре электростанцию в пятнадцать раз больше Днепрогэса. Как повернем реку, сделаем судоходным путь от Байкала до Енисея — всю Сибирь электричеством зальем. А теперь оно реальностью становится. Ведь мы не о делах говорим? А? Так, географией занимаемся. Прогремит через несколько лет Ангара на весь мир. Послезавтра в Кузьмихинском логу вынем первый кубометр земли на Иркутском каскаде. Гадали мы там, как бы ты туда к нам приехал! Сейчас-то писать об этом рано еще, время не пришло… а потом пригодится, еще как пригодится! Ведь это же история! А теперь выходит, что не придется мне быть там. Дела! Да ведь мы о делах не говорим? Нет. О том, о сем… Картины природы… Ангара эта мне по ночам снится. Вода прозрачная, на десять метров в глубину видно. Брось гривенник на дно — видать! А средний участок Ангары на триста километров протянулся. Увидишь пять крупных порогов: Подкаменный, Пьяный, Падунский, Долгий, Шаманский. Раньше непроходимы они были. А перегородим реку плотинами — затонут они навсегда! Течет она, как царица, между скал, лесов… Откроется сквозной водный путь от границ Монголии прямо в Ледовитый океан. Вон какие дела большевики придумали! Тихо! С тобой нельзя о делах говорить. Хворый ты…

К л е н о в. Не хочется тебе на другую стройку ехать?

П а р о к о н н ы й. Мало сказать, не хочется. Приросла к моему сердцу эта Ангара. А тут другие места, другие люди, все другое…

К л е н о в. А надо?

П а р о к о н н ы й. Раз доверяют — надо… Но я все равно буду об Ангаре мечтать, наладить тут дело и туда… Утомил я тебя, Ярослав?

К л е н о в. Оставь билет. Я позвоню в редакцию, попрошу кого-нибудь послать на Ангару.

П а р о к о н н ы й. Это дело! Тсс, о делах ни-ни! (Вручает ему билет.) Прощай, сынку, не хворай, пожалуйста. Тихо!

К л е н о в. Позови мне сверху Валю, дочь Зубковского.

П а р о к о н н ы й. Добре. (Уходит наверх.)

Там снова вспыхнул веселый громкий разговор. Кленов стоит у окна. Спускается В а л я. Слышен шум самолета.

К л е н о в. Слышите, Валя? С аэропорта поднялся первый самолет. Он летит на восток. Еще темно, но по пути он встретится с рассветом. Он летит навстречу рассвету.

В а л я. Как вы увидели меня?

К л е н о в. В стекле окна. Вы отражаетесь… На фоне рябины.

В а л я (подходит к нему). Вам нужно лечь, Ярослав Николаевич.

К л е н о в. Ладно! Скоро уеду в санаторий. Там и належусь досыта.

В а л я. Как у вас весело сейчас в доме, Ярослав Николаевич!

К л е н о в. Вы любите встречать рассвет на самолете, Валя?

В а л я. Я никогда не летала.

К л е н о в. А вы бы хотели получить задание от редакции, срочное задание, и вылететь на большую стройку в Сибирь, на Ангару, и видеть, как будет вынут первый ковш земли в Кузьмихинском логу? А потом, через много лет, вы опять бы полетели туда и увидели бы, как открывается большой водный путь от границ Монголии прямо на Ледовитый океан?

В а л я. Конечно, хотела бы.

К л е н о в. А в институт к вам позвонили бы завтра из редакции и сказали, что это срочное задание, никому, кроме вас, его поручить нельзя…

В а л я. Но это же только мечта.

К л е н о в. А наша жизнь так и устроена, что мечты часто сбываются. Посмотрите, это билет на самолет до Иркутска. Вас встретят, устроят на местный самолет…

В а л я. И вылетать надо сегодня?

К л е н о в. Сегодня! Знаете, что мне пришло сейчас в голову? Что зима, ночь, черная рябина за окном — все это нарисовано на стекле. А если распахнуть окно — там день, лето, солнце…

Входит З у б к о в с к и й.

З у б к о в с к и й. Я хотел бы на прощание сказать тебе несколько слов.

К л е н о в. Валя! Там, на кухне у Евдокии, стоит старый рыжий чемодан. Вы легко его найдете, на нем много ярлычков разных городов. А внутрь Евдокия насыпала картошку. Высыпьте к черту картошку и тихонько, чтоб Евдокия не видела, притащите сюда этот чемодан.

В а л я. Хорошо. (Уходит на кухню.)

З у б к о в с к и й. Ты, наверно, ждешь, что я скажу тебе что-нибудь резкое, прокляну тебя.

К л е н о в. Нет.

З у б к о в с к и й. Тогда тебе хочется, чтоб я сказал, что раскаиваюсь, осознал все ошибки и благодарен тебе?

К л е н о в. И этого я не жду.

З у б к о в с к и й. Ты победил меня. Я снят. Наверно, последует и еще что-нибудь плохое. Одна беда не приходит. Я ненавижу тебя, Ярослав. Не потому, что ты победил, а потому, что я сразу не понял, насколько ты сильнее. Вот за это я ненавижу тебя. Встретимся мы с тобой или нет, не знаю…

К л е н о в. Это будет зависеть только от тебя.

З у б к о в с к и й. Я к этому не стремлюсь… Но, если мы никогда больше не встретимся, я боюсь, что мне будет не хватать тебя. Я не уверен, но мне так кажется. Прощай! (Уходит.)

Возвращается В а л я. В руках у нее чемодан.

В а л я. Вот ваш чемодан.

К л е н о в. Спасибо. Я хочу вам сделать один подарок, Валя. Вы будете журналистом. Возьмите на память это перо. Вы еще не заслужили, но вы заслужите. Я хочу, чтобы оно было вашим. Берите, берите…

В а л я. Где мне найти слова, Ярослав Николаевич…

К л е н о в. Валя!

В а л я. Да-да… Еще в детстве я смотрела на вашу фотографию и все представляла себе, какой вы. Как я волновалась вчера, когда ехала сюда! А вдруг слова у вас одни, а сами вы… ведь так же бывает… когда человек оказывается гораздо хуже своих слов. Но вы оказались таким, именно таким, как и должны… Когда я возвращалась к поезду, мне казалось, вы зовете меня на помощь. «Где же ты?» Вот почему я прибежала. Я выполню любое ваше задание. Когда нужно выезжать?

К л е н о в. Вам сегодня никуда не нужно выезжать.

В а л я. Значит, вы шутили, что хотите послать меня на Ангару?

К л е н о в. Нет, я не шутил. Но пока это невозможно. Вы должны остаться с вашим отцом. Он очень виноват перед людьми, и сейчас ему очень плохо. Его соратники, покровители, они быстро отвернутся от него. А друзей настоящих у него нет. Вы его дочь. Он любит вас, и никто ему не нужен сейчас так, как вы. А потом, когда пройдут острые дни, вы поедете, полетите, поплывете… У вас ведь впереди еще много времени.

В а л я. Да. Вы, наверно, правы, Ярослав Николаевич… Кто же полетит на Ангару?

К л е н о в. Другой. (Забирает рыжий чемодан, уходит в маленькую дверь.)

Сверху спускается Е в д о к и я С е м е н о в н а.

Е в д о к и я (показывая на дверь). Здесь? (Подходит к двери Кленова, прислушивается.) Дыхание ровное… Ну, вот и утро! С добрым утром вас, Валечка. (Гасит электричество, снимает с клетки покрывало.)

Неразлучники сразу начинают трещать свою песенку. Евдокия Семеновна поднимается наверх к гостям. Входит К л е н о в. Он в костюме, в ботинках, в руке рыжий чемодан. Напевая: «В вашем доме, в вашем доме…», он подходит к Вале.

В а л я. Я так и думала!

К л е н о в. Не выдавайте меня. (Закрывает чемодан.) С гостями я прощаться не буду. Я с ними еще увижусь. Через пять дней вернусь обратно. А потом поеду в санаторий. Буду покорно выполнять все процедуры… Вы навестите меня? Я не смогу не увидеть пять порогов на Ангаре: Подкаменный, Пьяный, Падунский, Долгий, Шаманский… Я не смогу не увидеть, как будет вынут первый кубометр земли на Иркутском каскаде. Я очень скоро вылечусь, вы увидите. Редактору позвоню из Иркутска по телефону — он не будет очень удивлен, он знает меня. Скажите Пароконному, чтоб не волновался. Как только доберусь до аэропорта, немедленно пришлю машину обратно. До свиданья, Вика!

В а л я (поправляя его). Валя.

К л е н о в. Да, Валя. (Уходит.)

Валя прильнула к стеклу. Сверху сходит доктор Л а п ш и н.

Л а п ш и н. Ну-с, как там наш больной?

Далекий сигнал машины.

З а н а в е с.

1949—1958